Филипп Ванденберг

«Проклятый манускрипт»

Пролог

Следы дьявола

Ночь, глубокая ночь повисла над кафедральным собором Страсбурга. На фоне неба возвышался неф без башен, похожий на нос выброшенного на берег корабля. Собор был по-прежнему огромен. Из узких переулков до Соборной площади изредка доносился лай собак. Даже вонь города, которая ощущалась на площади днем, казалось, заснула. Это был час крыс. Жирные всклокоченные звери, проголодавшись, вылезали из своих нор и сновали среди отходов, в изобилии разбросанных повсюду. Они уже давно нашли ход внутрь собора через колодезную шахту в здании. Но там, куда люди приходили в поисках душевного утешения, не было поживы для крыс.

Через полчаса после полуночи тихий шорох привел соборных крыс в волнение. И они быстро, насколько это позволяли их ожиревшие тела, исчезли в щелях. Только голые хвосты торчали то тут, то там. Шорох подобрался ближе, стал громче. Казалось, что камень трется о камень. Потом снова — скрежет, царапанье, опять скрежет — казалось, что дьявол царапает стену длинными острыми когтями. И вновь все стихло. Было слышно, как сыплется на пол песок.

И вдруг как будто налетел сильный ураган — могло показаться, что по хорам собора прогрохотала повозка. Потом послышался треск лопнувшего песчаника. Словно от землетрясения, задрожали изящные стрелы арок. Взметнулась огромная туча пыли и достала до самых отдаленных уголков собора. И снова все стихло, и вот уже крысы полезли из своих щелей.

Вероятно, прошел час, когда скрежет и царапанье возобновились, как будто невидимый каменотес принялся за строительство собора. Или это Люцифер огромным ломом пытался сокрушить собор? Можно было буквально почувствовать, как пришла в движение каменная кладка. И так продолжалось час за часом, пока не начал сереть восход. Но еще никто из жителей Страсбурга не заметил, что произошло ночью с собором, предметом их гордости.

Рано утром пономарь отправился в собор. Главный портал был закрыт, как он и оставил его вчера вечером. Войдя в неф кафедрального собора, пономарь потер глаза. Посреди нефа, там, где продольный неф переходил в поперечный, лежали обломки — части тесаного камня, выпавшего из свода.

Подойдя ближе, пономарь заметил слева от себя стрелу арки, частично висевшую в воздухе, — у нее исчез пьедестал. Повсюду были разбросаны каменные осколки, похожие на завонявшийся корм, не доеденный каким-то чудовищем. Ничего не понимая, пономарь рассматривал картину разрушения, не в состоянии сдвинуться с места. Наконец он с криком, как будто за ним гнались фурии, бросился прочь из собора и побежал так быстро, насколько позволяли его старые ноги, к строительному бараку — рассказать о том, что он видел своими собственными глазами.

Архитектор, знаток своего дела, известный своим мастерством и точностью расчетов далеко за пределами страны, не сказал ни слова, увидев, что случилось ночью. Будучи по своей природе более склонным к научным расчетам, физике и арифметике, он сильно противился всяческим суевериям. Но сегодня утром он впервые всерьез засомневался. Разрушить собор могло только чудо. А если посмотреть на аккуратно вынутое основание купола, то все это было очень похоже на чудо, на дьявольское чудо.

Новость распространилась со скоростью пожара: сначала по городу, а потом и в его окрестностях заговорили о том, что дьявол хочет разрушить Страсбургский собор, потому что он, творение рук человеческих, будет ближе к небу, чем это хотелось бы нечистому. И вскоре уже появились первые очевидцы, утверждавшие, что той злополучной ночью видели черта. Среди них был и землемер, очень богобоязненный человек, едва ли не святой. Он прилюдно заявлял, что ночью видел хромую фигуру с козлиной ногой, кружившую вокруг собора огромными скачками.

И с тех пор никто из жителей Страсбурга не отваживался войти в гордый собор, пока не появился епископ Вильгельм и не окропил его во имя Всевышнего святой водой.

И пока новость распространялась вниз по Рейну, пока каменщики, резчики и каменотесы пытались выяснить, не было ли естественных причин происшествия с их собором, необъяснимое случилось в другом месте. В Кельне, где мастер Арнольд хотел построить собор по образцу Амьенского, ночью каменные фигуры Марии и Петра, святых, которым был посвящен недостроенный собор, пришли в движение. Со стоном, как будто тяготясь собственным весом, они сдвинулись с пьедесталов, повернулись, словно в танце, вокруг своей оси и упали головой вниз — не одновременно, как при землетрясении, а словно сговорившись, по очереди, в одну и ту же ночь.

Каменотесы, первыми вошедшие в собор после той ночи, увидели жуткую картину. Руки, ноги и головы с трещинами, похожими на улыбки, появившимися на камне от падения, были разбросаны по всему полу, словно дешевые внутренности, продающиеся на рынке неподалеку. И хотя каменотесы славились твердостью характера, некоторые из них заплакали от бессильной ярости. Другие испуганно озирались, не выглянет ли из-за колонны Сатана собственной персоной, гнусно ухмыляясь и скрежеща зубами.

Внимательней присмотревшись, каменотесы нашли в руинах золотые монетки, стоившие целое состояние, что для многих стало доказательством того, что черт всегда платит щедро. Мужчины с презрением смотрели на блестевшие монеты, и ни один не решался подойти к проклятому месту ближе, чем на десять шагов.

Наконец на место происшествия прибыл епископ, полуодетый и всклокоченный, как будто его только что выдернули из объятий конкубины. Бормоча себе под нос молитвы — или это были проклятия? — он оттеснил зевак и оглядел разрушения. Увидев золото, епископ стал собирать монетки. Одна за другой они исчезали в карманах его стихаря. Каменотесы возразили было, что это дьявольские деньги, но тот нетерпеливо отмахнулся от них и заметил, что деньги есть деньги и вообще это не дьявол, а он лично год и день тому назад велел замуровать золотые монеты в пьедестал святого Петра, для потомков.

Конечно же, ему никто не поверил. Потому что епископ славился своей жадностью и никто не удивился бы, если бы он взял деньги у самого дьявола.

Три дня спустя на Рейн вернулись купцы и принесли весть о том, что в Регенсбурге, где строительство собора продвигалось быстрее всего, тоже появился дьявол. Город полнился слухами. Говорили, что жители обходят собор, стоящий в сердце города, десятой дорогой, и даже среди бела дня опасаются повстречать нечистого. Были даже такие, которые боялись дышать, потому что считали, что зловоние, давно поселившееся в узких переулках, есть не что иное, как дыхание дьявола, и если оно проникнет внутрь, то разъест душу, как яд алхимика.

Таким образом погибла дюжина граждан Регенсбурга, все очень набожные и причащенные, среди них — четыре монахини женского монастыря Нидермюнстер, до которого от собора рукой подать, потому что предпочли скорее задохнуться, чем принять то, что Люцифер хотел вдохнуть в их легкие.

С тех пор в монастыре Нидермюнстер монахини постоянно служили вигилию, молились беспрестанно, денно и нощно, в надежде изгнать дыхание дьявола прочь из города. Они курили фимиам в дырявом котелке, свисавшем с потолка церкви и постоянно поддерживавшемся в движении. Весившая целый центнер конструкция производила столько дыма, что застилала набожным женщинам глаза и мешала читать молитвы из часослова. Некоторые от подобного метода изгнания дьявольского дыхания сходили с ума. Они ничего не соображали и бесцельно бродили по улицам. Некоторые теряли сознание, что для многих служило доказательством того, что дьявол побывал и в Нидермюнстере.

Виновником этой истерии, которая не обошла стороной и самых солидных граждан, были таинственные события в соборе, достоверность которых, тем не менее, очень печалит хронистов, так как известно, что чем дальше от дня происшествия, тем труднее установить истину.

Так, торговец мехами из Кельна утверждал, что своими собственными глазами видел, как южная башня Регенсбургского собора в одну ночь осела на целый этаж. Хозяин передвижной выставки клялся жизнью своей седой матушки, что западный портал собора, хоть он, как и положено порталу, сделан из камня, расплавился, будто сделанный из воска. Истинно же то, что однажды утром цокольного камня портала не оказалось на месте и его так и не нашли. Истинно также исчезновение замкового камня свода в куполе нефа. Отсутствие камня вполне могло разрушить собор. И помешали этому только высокое мастерство архитекторов того времени и их смекалка.

Слухи поползли, когда стало известно о сходных случаях в соборах Майнца и Праги, в церкви Святой Марии в Данциге и Фрауенкирхе в Нюрнберге. Даже в Реймсе и Шартре колонны и стрелы больших соборов начали шататься, рушились капители и галереи, вынутые из кладки невидимой рукой. Из Бургоса и Толедо, Салисбери и Кентербери путешественники приносили известия о том, что людей якобы погребало в соборах под осыпавшимися камнями.

Это было великое время для проповедовавших покаяние, которые бродили по стране, хныча и скуля, и, простирая руки, демонстрировали народу земную юдоль. Бич высокомерия объединился со сладострастием, и, конечно же, тут не обошлось без дьявола. Господь Бог терпит его только затем, что хочет приструнить высокомерие человеческое. И таинственные происшествия — не что иное, как доказательство недовольства Всевышнего богатством и роскошью больших соборов. Было бы заблуждением полагать, что соборы Западной Европы строятся навечно. Разве не доказывают последние события обратное? И разве не может любой из этих больших соборов, которые пометил Люцифер, обрушиться в любую минуту?

В своих пламенных речах проповедники не пощадили ни народ, ни духовенство, даже епископы попали под общую гребенку. В тени Кельнского собора проповедник Геласиус обрушился на безответственный, безбожный народ, которому важны только власть и богатство. Горожанки, говорил он, продались дьяволу, потому что носят платья со шлейфами, похожие на павлиньи хвосты. Если бы женщинам нужен был хвост, то Господь давно бы им таковой предоставил. Нет, и высокое духовенство не является исключением в подобного рода глупостях, раз носит желтые, зеленые и красные ботинки — на каждой ноге разного цвета.

Если монахи и обычные священники, не говоря уже о епископах, удовлетворяют свои прихоти с бродяжками, нисколько этого не скрывая, то они скорее состоят в союзе с дьяволом, чем со Всевышним. Каждый знает, что епископ охотнее превозносит бюст своей конкубины, нежели тело Господне. И если трое пап борются за место главного наместника на земле и каждый предает другого анафеме, как будто тот еретик, то Страшный суд уже не за горами, и потому не следует удивляться, что дьявол поселился в Божьем доме.

Обливаясь слезами и стеная, слушатели бежали прочь. И если одни бросали робкие взгляды на шпиль фронтона, то другие, словно звери, уползали оттуда на четырех лапах, плача, как дети малые, которых отец напугал Божьей карой. Благородные господа срывали с голов бархатные шапки и топтали ногами украшения из перьев. Дамы прямо на улице снимали с себя свои бесстыдные платья, откровенно обнажавшие словно натертые воском груди, с длинными рукавами, достававшими едва ли не до земли. Чернь и нищие, которых это совершенно не касалось, потому что Библия и так им обещала Царство Небесное, дрались за одежду и рвали дорогие платья, чтобы каждый мог взять себе кусочек.

В городе царило смятение, и богатые горожане закрывали двери и выставляли охрану, как во время чумы и холеры. И даже за закрытыми дверями старались сдерживать кашель и чих, ведь это считалось признаком духа дьявола, который выходит из тела. Ночью слышались шаги дозорных, которые, вооруженные пиками размером с дерево, маршировали по переулкам. А еще, что обычно бывало только в Страстную пятницу: бани, приюты греха, пустовали.

На следующее утро граждане Кельна проснулись с привкусом горечи во рту. Его мог оставить только дьявол. Большинство вышли из дому позже обычного. Над собором кружили большие черные птицы. В это утро их карканье напоминало скорее беспомощный плач младенца. Восходящее солнце искупало центральный портал собора в ярком свете. Торцы здания еще лежали в тени и поэтому казались мрачными и зловещими, не такими, как обычно. Даже каменотесы, которым были нипочем ни ветер, ни буря и которые давно продолжили работу, дрожали без причины.

И именно каменотесу бросился в глаза прикорнувший на ступенях собора мужчина. Он сидел, прислонившись спиной к стене, и что-то бормотал себе под нос. Это было неудивительно. Чужестранцы и ремесленники часто ночевали на ступенях собора. Но после такой ночи, как эта, когда все стали недоверчивы, каждый чужак привлекал к себе внимание. Его длинная одежда была поношена и напоминала черные рясы проповедников, которые вчера вечером привели город в настроение, которое сопутствует концу света. И действительно, подойдя ближе, каменотес узнал брата Геласиуса, пообещавшего накануне жителям Кельна Страшный суд. Руки у проповедника дрожали. Застывший взгляд был устремлен в пол.

На вопрос каменотеса, действительно ли он проповедник Геласиус, тот ответил кивком, так и не подняв головы. Каменотес уже хотел уйти и заняться работой, когда проповедник неожиданно открыл рот. Но вместо слов оттуда выплеснулась струя черной крови и, как ручей, залила всю его изношенную одежду.

Насмерть перепуганный, каменотес отпрянул, не зная, что делать, и оглядываясь в поисках помощи. Но вокруг не было никого, кто мог бы ему помочь. Показывая на свой открытый рот пальцем, Геласиус издавал булькающие звуки, словно сумасшедший из богадельни. И только теперь понял каменотес, он даже увидел: проповеднику вырезали язык.

Каменотес вопросительно посмотрел на проповедника. Кто же так жестоко лишил его голоса?

Геласиус согнул залитые кровью дрожащие пальцы и прижал их ко лбу справа и слева. И, чтобы удостовериться, что каменотес его понял, он приложил левую руку к собственному заду и сделал движение, изображая длинный хвост.

Потом проповедник в последний раз поднял взгляд, и ужас стоял в его глазах.

Каменотес перекрестился и в панике бросился прочь. Как он мог понять, что беда, постигшая города и посеявшая в людях страх и ужас, имела совершенно естественное объяснение, источник которой крылся в запертой шкатулке — похожей на ящик Пандоры, — однажды открыв которую вся страна должна была повергнуться в смятение? А в ней был кусок пергамента, за который многие готовы были убить. Во имя Господа или просто так.

Если бы только каменотес знал, что случилось двенадцать лет назад, в год 1400 от Рождества Христова, он бы понял. А так этого не произошло. Никто не мог понять этого. Ведь страх — плохой советчик.

Глава

Год 1400 от Рождества Христова

Холодное лето

Когда подошло время рожать, Афра, служанка ландфогта[1] Мельхиора фон Рабенштайна, взяла корзину, с которой она обычно ходила за грибами, и из последних сил потащилась в лес за усадьбой. Никто не научил девушку с длинными косами необходимым движениям, которые нужно делать при родах, потому что ее беременность до сих пор оставалась незамеченной. Афра быстро сообразила, что рост плода можно скрыть под широкими грубыми платьями.

На последнем празднике урожая Мельхиор, ландфогт, оплодотворил ее на полу большого сарая. От одной мысли об этом Афре становилось дурно, как будто она напилась тухлой воды или наелась червивого мяса. Перед ее глазами стояла картинка: мерзкий похотливый старик с черными, крошащимися, как гнилое дерево, зубами навалился на нее сверху, его маленькие глазки жадно блестели. Обрубок его левой ноги, к которому выше колена была прикреплена деревяшка, чтобы ландфогт мог ходить, дрожал от возбуждения, словно собачий хвост. Грубо удовлетворив свое желание, ландфогт пригрозил Афре прогнать ее со двора, если она хоть словом обмолвится о том, что произошло.

Опозоренная, стыдясь случившегося, Афра молчала. Только священнику исповедовалась она в происшедшем, надеясь, что он отпустит ее грех. Это действительно принесло некоторое облегчение, потому что каждый день в течение трех месяцев она читала пять раз «Отче наш» и столько же «Радуйся» — в качестве искупления. Но когда Афра обнаружила, что мерзкий поступок ландфогта оставил последствия, ее обуяла беспомощная ярость и она стала плакать ночи напролет. В одну из этих бесконечных ночей Афра приняла решение избавиться от бастарда в лесу.

И вот теперь она, повинуясь инстинкту, влезла на дерево и широко расставила ноги, надеясь, что нежеланная жизнь выпадет из нее, словно из отелившейся коровы. Это было ей знакомо. На влажном стволе ели росли опята, желтый пластинчатый гриб распространял едкий запах. Сильная боль угрожала разорвать тело на части, и, чтобы заглушить крик, Афра впилась зубами себе в плечо. Легкие дрожали, впитывая запах грибов. Этот запах казался некоторое время опьяняющим, и так было до тех пор, пока нечто живое в ней не выпало на мягкий лесной мох: мальчик с темными, как у ландфогта, космами и настолько сильным голосом, что девушка испугалась, что ее обнаружат.

Афра замерзла. Она дрожала от страха и слабости и была не в состоянии собраться с мыслями. Ее план разбить новорожденному голову о ствол дерева, как обычно убивали кроликов, провалился. Но что же теперь делать? Словно в угаре, девушка выбралась из одной из юбок (она носила две, одну поверх другой), разорвала ее на части и вытерла кровь с маленького тельца новорожденного. При этом она сделала странное открытие, на которое поначалу не обратила внимания, потому что думала, что от волнения обсчиталась. Но потом пересчитала еще раз и еще: на левой руке ребенка было шесть крошечных пальцев. Афра испугалась. Божественный знак! Но что он значит?

Словно в трансе, она запеленала новорожденного в оставшиеся от ее юбки лоскутки, положила в корзину и повесила, чтобы защитить от диких зверей, на нижнюю ветку ели, послужившую ей акушерским креслом.

Остаток дня Афра провела в стойле с животными, чтобы избежать взглядов батраков. Ей хотелось остаться наедине со своими мыслями и вопросом, что мог значить тот Божественный знак: шесть пальцев на руке. О своем намерении убить новорожденного она давным-давно забыла.

По Библии Афра знала историю маленького Моисея, который, брошенный матерью, плыл по Нилу в корзине, пока его не выловила оттуда принцесса и не дала ему достойное образование. Не более чем в двух часах ходьбы протекала река. Но как отнести туда ребенка незаметно? Кроме того, у Афры не было крепкой корзинки, которой можно было бы доверить малыша.

Погруженная в мрачные мысли, с наступлением сумерек девушка подалась в людскую под крышей фахверкового дома. Напрасно пыталась Афра заснуть: хотя тайные роды отняли у нее много сил, она не могла сомкнуть глаз. Все ее мысли были о новорожденном, который беспомощно висел на ветке в корзине. Наверняка он замерз и плакал, привлекая внимание людей и зверей. Охотнее всего Афра встала бы и в темноте пошла в лес, чтобы проверить, все ли в порядке, но это показалось ей слишком опасным.

Так и не успокоившись, на следующее утро она стала ждать подходящей возможности незаметно выскользнуть со двора. Это удалось ей только ближе к полудню, и Афра босиком помчалась в лес к тому месту, где вчера родила. Задыхаясь, она остановилась и стала искать ветку, на которую повесила корзинку с новорожденным. Поначалу девушка подумала, что от волнения заблудилась, потому что корзинки и след простыл. Афра попыталась сориентироваться. Неудивительно, что события последнего дня исказили ее восприятие. И она уже хотела пойти в другом направлении, когда в нос ей ударил резкий запах грибов, а когда она глянула на землю, то увидела на мху темные пятна крови.

Почти каждый день бегала потом Афра в лес в поисках останков своего брошенного ребенка. Горничной она говорила, что ищет грибы. И каждый раз действительно находила довольно много грибов: желтые лисички, и толстые боровики с блестящими шляпками, и осенние опята — столько, сколько могла унести; но ни следа, ни какого-либо указания на то, что могло случиться с новорожденным, она не могла отыскать, равно как и душевного покоя.

Так прошел год. Настала осень, и низкое солнце окрасило листья в красный цвет, а хвойные иглы — в коричневый. Мох впитывал холодную влагу, как губка, и дорога в лес становилась все труднее и труднее, и постепенно Афра потеряла надежду найти какие бы то ни было следы своего ребенка.

Прошло еще два года, и, хотя обычно время лечит все раны, которые наносит жизнь, Афра так и не смогла оправиться от страшного потрясения. Каждая встреча с Мельхиором, ландфогтом, оживляла воспоминания, и девушка пускалась наутек, едва заслышав глухой топот, издаваемый его деревянной ногой. Мельхиор тоже избегал ее, по крайней мере так продолжалось долго, до одного сентябрьского дня, когда Афра собирала яблоки на большом дереве за амбаром, маленькие зелененькие яблочки, которым из-за дождливого лета так и не удалось вызреть. Поглощенная нелегкой работой, Афра не заметила, как подкрался ландфогт, остановился под лестницей и стал заглядывать ей под юбку. Нижних юбок она не носила, поэтому до смерти перепугалась, увидев сладострастные взгляды мужчины. Нимало не стыдясь, Мельхиор грубо заорал:

— Спускайся, ты, маленькая сучка!

Испугавшись, Афра послушалась приказания, но, когда сластолюбец попытался грубо прижать ее к себе и изнасиловать, стала сопротивляться и ударила его кулаком в лицо так сильно, что у него из носа хлынула кровь, как у свиньи, которую режут, и его грубые одежды окрасились кровью. Свирепого ландфогта сопротивление девушки, казалось, только раззадорило, потому что он не только не отпустил ее, а, напротив, как безумный, потянул на землю, задрал юбки и вынул из штанов свое хозяйство.

— Давай, давай! — прохрипела Афра. — Давай, у тебя получится навлечь на меня еще раз несчастье, которое, кстати, и твое тоже!

На секунду Мельхиор остановился, как будто придя в себя. Афра использовала этот миг, чтобы выкрикнуть:

— Твой последний поступок не остался без последствий! Мальчик, с точно такими же кудрявыми волосами, как у тебя!

Мельхиор неуверенно посмотрел на нее.

— Ты лжешь! — наконец крикнул он и добавил: — Маленькая сучка!

Потом ландфогт отпустил ее. Но вовсе не для того, чтобы узнать о подробностях, а чтобы поносить и ругать.

— Грязная шлюха, думаешь, я не раскусил тебя? За твоими словами не стоит ничего, кроме желания шантажировать меня! Я тебя научу, как вести себя с Мельхиором, подлая ведьма!

Афра вздрогнула. Все вздрагивали, когда слышали слово «ведьма». Женщины и священники осеняли себя крестным знамением. Достаточно было обвинения в колдовстве, не требовалось никаких доказательств, чтобы началось безжалостное преследование.

— Ведьма! — повторил ландфогт и в сердцах плюнул на землю. Потом оправил одежду и быстро заковылял прочь.

По лицу девушки бежали слезы, слезы бессильной ярости, но Афра с трудом поднялась. В отчаянии она прижалась лбом к лестнице и громко всхлипнула. Если ландфогт объявит ее ведьмой, то никакого шанса уйти от судьбы у нее нет.

Когда слезы высохли, Афра оглядела себя с ног до головы. Лиф разорван, юбка и блуза пропитаны кровью. Чтобы избежать расспросов, Афра залезла на самую верхушку дерева. Там она дождалась, пока стемнеет. После донесшегося издалека звона к вечерне она наконец решилась выбраться из укрытия и вернуться на двор.

Ночью ее терзали мучительные мысли и образы. К ней приближались палачи с каленым железом, деревянные машины с колесами и иглами только и ждали, чтобы вонзиться в ее юное тело. Этой ночью Афра приняла решение, которое должно было изменить ее жизнь.

Никто не заметил, как вскоре после полуночи Афра украдкой выбралась из людской. Она осторожно избегала половиц, которые могли скрипнуть, и, не выдав себя ни звуком, добралась до крутой лестницы, спускавшейся зигзагом вниз с чердака. В кладовой, где висела женская одежда, девушка осторожно связала тюк из платьев и взяла себе первую попавшуюся пару ботинок, которую нашла в темноте. Босиком она вышла из дома через черный ход.

Во дворе ей в лицо, словно жесткая плетка, ударил влажный туман, и Афра пошла по направлению к большому амбару. Хотя туман застилал луну и звезды, она уверенно шла по дороге. Путь был ей знаком. На маленькой калитке рядом с большими воротами Афра отодвинула деревянный засов и открыла ее. Никогда прежде девушка не замечала, что, когда эту дверь открывают, она издает жалобный звук, как старая кошка, которой наступили на хвост. Скрипящая дверь напугала Афру до полусмерти, а когда одна из четырех собак ландфогта залаяла, страх просто парализовал ее. Сердце ушло в пятки, и девушка не двигалась с места. Вдруг чудесным образом пес перестал лаять. Кажется, никто ничего не заметил.

Афра пробиралась в заднюю часть амбара, где для защиты от влажности пол был покрыт широкими деревянными досками. Там, под последней половицей, Афра спрятала свою единственную ценную вещь. Несмотря на то что в амбаре было темно, хоть глаз выколи, девушка все же сумела пробраться к своему тайнику (наступив при этом босой ногой на мышь или крысу, которая с писком умчалась прочь) и вынула плоскую, завернутую в мешковину шкатулку. Эта шкатулка была ей дороже всего остального. Осторожно, стараясь не производить лишних шорохов, Афра выбралась со двора ландфогта, который был ей домом с двенадцати лет.

Афра знала, что ее отсутствие будет замечено уже рано утром, но она была уверена, что ее вряд ли будут искать. Тогда, три года назад, когда старая Гунхильда не вернулась с полевых работ, никого это не взволновало, и можно считать скорее случайностью, что егерь ландфогта нашел ее труп, висевший на липе. Женщина повесилась.

К тому времени как упал туман, Афра шла в темноте уже полчаса. На краю леса она пошла в западном направлении. Девушка попыталась сориентироваться. Она и сама не знала, куда идти. Главное, прочь, прочь от ландфогта Мельхиора. Вздрогнув, она остановилась и прислушалась к ночным звукам.

Где-то раздался странный шорох, немного похожий на шепот и бормотание маленького ребенка. Пройдя немного дальше, Афра наткнулась на ручей, внезапно возникший на опушке леса. От воды поднимался ледяной холод, и, хотя беглянке просто необходимо было глубоко вдохнуть, она дышала очень поверхностно. Она совершенно выбилась из сил. Босые ноги болели. И тем не менее Афра не решалась надеть драгоценные ботинки, которые несла в узелке.

У корней кряжистой ивы, прямо рядом с журчащей водой, Афра опустилась на землю. Она подтянула ноги и спрятала руки в рукава платья. И в полудреме ей пришла мысль о том, не слишком ли она поспешила, решившись на побег.

Конечно, Мельхиор фон Рабенштайн был отвратительным негодяем, и кто знает, что он с ней еще мог бы сделать; но разве это хуже, чем погибнуть где-то в лесу от голода или от холода? Есть Афре было нечего, у нее не было крыши над головой, и она совершенно не знала, где она и куда ей идти дальше. Но кончить свои дни, как ведьма, на костре? Из туго набитого узелка Афра вынула широкую плотную накидку, укрылась ею и решила немного отдохнуть.

О сне нечего было и думать. Слишком много мыслей роилось у нее в голове. Когда Афра открыла глаза после бессонной ночи, у ее ног плескался и переливался в солнечном свете ручей. От воды поднимались белые облачка пара. Пахло рыбой и илом.

Она никогда не видела географических карт, только слышала, что такое бывает: пергамент, на котором нарисованы реки и долины, города и горы — крохотные, как с высоты птичьего полета. Что это, чудо или колдовство? Афра нерешительно взглянула на бегущую воду.

«Куда-то же должен течь этот ручей», — подумала она. «По крайней мере можно попробовать», — решила девушка и пошла вниз по течению. Каждый ручей ищет свою реку, а на каждой реке стоит город. Поэтому Афра взяла свой узелок и зашагала вдоль ручья.

По левую руку от нее на опушке леса светились красные ягоды клюквы. Афра насобирала полную пригоршню и свободной рукой стала отправлять себе в рот. На вкус они были кислые, но это ощущение пробудило в ней желание жить, и она ускорила шаг, как будто нужно было успеть к определенному часу.

Должно быть, было около полудня и Афра успела пройти около пятнадцати миль, когда обнаружила большое поваленное дерево, лежавшее поперек ручья и служившее мостом. На другом берегу ручья была утоптанная тропка, ведущая на просеку.

Внутренний голос подсказал Афре, что переходить на другой берег не нужно, и, поскольку у нее не было конкретной цели, она пошла куда глаза глядят, вдоль ручья, пока ей в нос не ударил запах дыма — верный признак человеческого жилья.

Афра задумалась над тем, что отвечать на вопросы, которые ей, конечно же, зададут. Молодая женщина, одна — все это вызывало недоумение. Она была не слишком хорошей выдумщицей. Жизнь научила ее только суровой реальности. Поэтому девушка решила отвечать на все вопросы правду: что ландфогт ее изнасиловал, теперь она бежит от его приставаний и готова взяться за любую работу, за которую ей дадут хлеб и крышу над головой.

Она еще не успела собраться с мыслями, когда лес, сопровождавший ее день и ночь, внезапно закончился и уступил место долине. Посреди долины стояла мельница, а ритмичное постукивание водяного колеса было слышно за полмили. С безопасного расстояния Афра наблюдала за тем, как на юг поехала телега, запряженная волами, нагруженная туго набитыми мешками. Все это производило такое мирное впечатление, что Афра, не задумываясь, направилась к мельнице.

— Эй, ты откуда и что тебе здесь нужно?

В окне верхнего этажа старого фахверкового дома показалась широкая голова с редкими волосами, припорошенными чем-то белым, с дружелюбной ухмылкой на лице.

— Вы, наверное, мельник в этой красивой местности? — крикнула Афра и, не дожидаясь ответа, добавила: — На два слова!

Широкое лицо исчезло в окне, и Афра направилась ко входу. И тут же в дверях появилась женщина с полными плечами и округлыми формами. Она выжидающе сложила руки на груди. Не сказав ни слова, женщина окинула Афру недовольным взглядом, как непрошеного гостя. Наконец появился мельник. Он заметил неприязненный вид жены, и выражение на его поначалу приветливом лице немедленно сменилось другим.

— Цыганка какая-нибудь, из Индии? — презрительно ухмыльнулся он. — Из тех, которые не говорят на нашем языке и не крещены, как евреи? Мы не подаем, а таким, как ты, и подавно!

Мельники были известны своей скупостью — одному Богу известно, почему так сложилось, — но Афра не позволила себя испугать. Ее пышные темные волосы и загоревшая от работы на улице кожа могли создать впечатление, что она принадлежит к народу цыган, которые приходили с востока и проносились по стране, как стая саранчи.

Поэтому она уверенно, едва ли не злобно, ответила:

— Я знаю ваш язык так же хорошо, как и вы, и крещена я тоже, хотя это было и не так давно, как крестили вас. Ну что, теперь выслушаете меня?

Эти слова моментально изменили враждебное отношение мельничихи на прямо противоположное, и она нашла для Афры приветливые слова:

— Не принимай его слова близко к сердцу, он добрый, благочестивый человек. Но не проходит и дня, которым Бог позволяет настать, чтобы какие-нибудь боящиеся работы оборванцы не стали у нас попрошайничать. Если бы мы всем что-то подавали, самим есть было бы нечего.

— Я не попрошайничать пришла, — ответила Афра, — я ищу работу. Я была дворовой служанкой с двенадцати лет и работать умею.

— Еще один едок на мою голову! — возмущенно завопил мельник. — У нас двое подмастерьев и четверо маленьких голодных ртов, нет, иди дальше, не отнимай у нас время! — При этом он махнул рукой в ту сторону, откуда она пришла.

Афра увидела, что с мельником ничего не получится, и хотела уже уйти, когда полная женщина ткнула своего мужа кулаком в бок и попыталась образумить:

— Служанка мне бы не помешала, а если она еще и работящая, то почему бы нам не воспользоваться ее услугами? По ней не похоже, что она нас объест.

— Делай что хочешь, — обиженно заявил мельник и исчез в доме, чтобы продолжить работу.

Мельничиха, извиняясь, пожала плечами.

— Он добрый, благочестивый человек, — повторила она и подтвердила свои слова кивком головы. — А ты? Как тебя зовут-то?

— Афра, — ответила девушка.

— А как у тебя с набожностью?

— Набожностью? — смущенно переспросила Афра. С набожностью у нее было не очень. Это нужно было признать. Она была в ссоре с Богом, с Господом, который так плохо с ней обошелся. Всю свою жизнь она соблюдала заповеди Церкви, исповедовалась в малейших провинностях и отрабатывала епитимью. Почему же Господь Бог отвернулся от нее?

— Наверное, с набожностью у тебя не очень хорошо, — сказала мельничиха, заметив колебания Афры.

— Ничего подобного! — возмутилась та. — Я принимала все святые таинства, которые положены мне по возрасту, а «Аве Мария» я могу прочесть даже по-латыни, чего даже большинство священников не могут, — и, не дожидаясь, пока мельничиха отреагирует, начала: — Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui…

Мельничиха сделала большие глаза и в благоговении сложила руки на своей огромной груди. Когда Афра закончила, женщина неуверенно сказала:

— Поклянись Господом и всеми святыми, что ты ничего не украла и тебя не в чем упрекнуть. Поклянись!

— С удовольствием! — ответила Афра и подняла правую руку. — Причина, по которой я стою у ваших дверей, заключается в безбожности ландфогта, который силой лишил меня невинности.

Мельничиха поспешно осенила себя многократным крестным знамением. Наконец она сказала:

— Ты сильная, Афра. И наверняка справишься.

Афра кивнула и пошла за мельничихой в дом, где бушевали четверо маленьких детей — самому младшему из них было, наверное, года два. Когда они увидели незнакомку, старшая девочка лет восьми закричала:

— Цыганка, цыганка! Пусть она уйдет!

— Не обращай внимания на детей, — сказала толстая мельничиха. — Я им строго-настрого запретила разговаривать с незнакомыми. Как я уже говорила, здесь бродит много голодранцев. Воруют, как сороки, не останавливаются даже перед похищением детей, спокойно торгуют ими.

— Чужая ведьма должна уйти! — повторила старшая девочка. — Я ее боюсь.

Произнося ласковые слова, Афра попробовала подольститься к детям. Но когда она попыталась погладить старшую девочку по щеке, малышка расцарапала Афре лицо и закричала:

— Не трогай меня, ведьма!

Наконец путем долгих уговоров матери удалось угомонить разбушевавшихся детей, и мельничиха показала Афре ее угол в большой темной комнате, занимавшей весь верхний этаж мельницы. Здесь, под недоверчивым взглядом мельничихи, Афра положила свой узелок.

— И откуда только молодая девушка может знать «Аве Мария» по-латыни? — поинтересовалась толстуха, которую глубоко потрясли познания Афры. — Ты, случаем, не сбежала из монастыря, где такому учат?

— Да что вы, госпожа мельничиха, — засмеялась Афра, не ответив на вопрос, — все именно так, как я сказала, и никак иначе.



Повсюду в доме раздавались звуки вращающегося колеса, прерывавшиеся ритмом пенящейся воды, плескавшейся в глубине на лопастях колеса. Первые ночи Афра не могла уснуть, но постепенно привыкла к новым шорохам. Ей даже удалось завоевать доверие детей мельника. Работники относились к ней предупредительно, и, казалось, все начинало налаживаться.

Но на праздник Сесилии и Феломены пришла беда. Темные низкие тучи проносились над землей, гонимые ледяным ветром. Сначала начался небольшой дождь. Он все усиливался, а потом с небес словно обрушились полноводные горные ручьи. Ручей, вращавший мельницу, ширина которого обычно не превышала десять локтей, вышел из берегов и стал похож на бушующую реку.

Деваться было некуда, и мельник открыл шлюзы, а работники начали поспешно копать яму, чтобы разделить несущуюся массу грязной воды. С ужасом наблюдал мельник за тем, как огромное колесо вращалось все быстрей и быстрей.

Четверо суток спустя небеса сжалились и дождь утих, но ручей продолжал бушевать, вращая колесо мельницы с огромной скоростью. По ночам мельник дежурил, чтобы через короткие промежутки времени смазывать деревянные осевые подшипники говяжьим жиром, и уже думал, что все самое страшное позади, когда на шестой день рано утром случилась катастрофа.

Казалось, что дрожит земля. С громким треском колесо раскололось натрое. Не встречая препятствий, вода перелилась через плотину и затопила нижний этаж мельницы. К счастью, все ее обитатели находились на верхнем этаже. Дети испугались И спрятались в юбках матери, бормотавшей одну и ту же молитву. Афра тоже испугалась и от страха вцепилась в Ламберта, самого старшего из работников мельницы.

— Нужно выбираться отсюда! — закричал мельник, увидев полностью затопленный нижний этаж. — Вода подмывает стены. Падение мельницы — только вопрос времени.

Мельничиха всплеснула руками и, плача, воскликнула:

— Святая матушка Марта, помоги нам!

— Сейчас она мало чем может помочь, — недовольно проворчал мельник и обратился к Афре приказным тоном: — Ты позаботься о детях, а мы посмотрим, что можно спасти.

Афра взяла младшего на руки, а девочку за руку и осторожно стала спускаться по крутой лестнице.

На нижнем этаже образовался клокочущий водоворот. В грязно-коричневой воде плавали две табуретки, деревянные ботинки и дюжина мышей и крыс. Зловонная жижа доходила Афре до колен. Она прижала к себе малыша, а старшая так вцепилась в ее руку, что стало больно. Девочка хныкала, но не пролила ни слезинки.

— Потерпи, уже скоро, — попыталась Афра подбодрить малышку.

В стороне от мельницы стояла телега, которую крестьяне в этой местности использовали для того, чтобы перевозить мешки с зерном. Афра посадила детей на телегу и велела не двигаться с места; потом повернулась. Ей нужно было привести остальных детей. Мокрые юбки тянули к земле, когда она снова очутилась в воде. Она уже добралась до лестницы, когда ей навстречу вышла мельничиха с двумя остальными детьми.

— Что тебе еще здесь нужно?! — воскликнула женщина.

Афра не ответила и пропустила мельничиху. Потом девушка поднялась на верхний этаж, где мельник со своими работниками складывал пожитки, попадавшиеся ему под руку.

— Убирайся, дом вот-вот может упасть! — закричал мельник на Афру. Теперь и она услышала, как скрипят сваи фахверкового дома. Из каменной кладки между деревянными балками вываливались куски камня и падали на пол. В панике работники бросились на лестницу и скрылись из виду.

— Где мой узелок? — взволнованно спросила Афра.

Мельник неохотно покачал головой и кивнул на тот угол, в котором она оставила свои пожитки несколько дней назад. Афра прижала его к себе, как сокровище, и на минутку остановилась.

— Да пребудет с тобой Господь! — голос мельника, уже спускавшегося вниз, вернул ее в реальность. Внезапно девушка почувствовала, что всю мельницу шатает, как корабль на волнах. Держа узелок перед собой, она поспешила к лестнице и успела сделать всего два или три шага, когда над ней рухнул потолок. Балки, державшие его, надломились и упали в клубах пыли, как подкошенные соломинки.

Афру ударило по голове, и на секунду ей показалось, что она теряет сознание, а потом девушка почувствовала, как кто-то крепко схватил ее за руку и потянул за собой. Она безвольно последовала за ним по воде. Очутившись наконец на суше, она осела на землю.

Ей казалось, что она видит сон о том, как у нее на глазах мельница зашаталась и с той стороны, где было колесо, медленно осела, подобно забитому быку. Раздался чудовищный скрип, похожий на тот, когда буря вырывает с корнем старое дерево, и Афра замерла. Потом все стихло, и настала жуткая тишина. Слышно было только клокотание воды.

Внезапно из-за низких туч показалось солнце и осветило всю картину. Остатки мельницы поднимались из воды, как остров, а вода кружилась и пенилась, прокладывая себе путь. Мельник смотрел неподвижным, почти что безучастным взглядом прямо перед собой, прижав руки ко рту. Дети испуганно глядели на родителей. Один из работников по-прежнему держал Афру за руку. Из руин дома поднимался мерзкий гнилостный запах. Крысы с писком пытались выбраться из руин.

Чтобы спала вода, потребовались весь день и вся следующая ночь, которую они провели в деревянной хижине неподалеку. Молчали все, даже дети.

Первым заговорил мельник.

— Вот оно как, — начал он, беспомощно всплеснув руками и потупив взгляд. — Ни крыши над головой, ни еды, ни денег. Что-то теперь будет?

Мельничиха повернула голову в одну сторону, потом в другую. Обращаясь к Афре и работникам, она тихо сказала:

— Идите своей дорогой, найдите себе новое пристанище, место, которое даст вам заработок. Вы же видите, мы все потеряли. Единственное, что у нас осталось, — это наши дети, и я не знаю, чем мне их кормить. Вы должны понять…

— Мы понимаем тебя, мельник, — кивнул Ламберт, работник. У него были рыжие всклокоченные волосы, торчавшие во все стороны. Сколько ему было лет, он и сам бы не сказал, но морщины вокруг глаз свидетельствовали о том, что он уже немолод.

— Да, — подтвердил другой работник, по имени Готфрид. В отличие от Ламберта, он был молод и не любил долгих речей. На добрую голову выше Ламберта, широкоплечий и бородатый, с не очень длинными прямыми волосами, он был почти красив и походил скорее на горожанина, чем на работника мельницы.

Афра только молча кивнула. Она сама не знала, как жить дальше, и ей было трудно сдержать слезы. Несколько дней она вела размеренный образ жизни, у нее были работа, еда и постель. Эти люди были добры к ней. А что теперь?

На следующий день ранним утром Афра и работники тронулись в путь. Готфрид знал одного зажиточного крестьянина, двор которого находился на холме за долиной. Тот был жадюгой и скупердяем, гордым, как павлин в курятнике, из-за чего его называли исключительно Пауль-павлин, но, когда Готфрид привез ему зерно на помол, предложил ему работу и хлеб, на случай если у него что-то изменится.

По дороге к Хагельштольцу они почти не разговаривали. И только спустя много часов Ламберт начал живописно рассказывать истории из своей жизни, большей частью выдуманные, но ни Готфрид, ни Афра к ним не прислушивались. Оба были слишком поглощены мыслями о себе и о том положении, в котором они внезапно оказались.

Вдруг Ламберт прервал свои словоизлияния вопросом:

— Скажи-ка, Афра, как так вышло, что ты одна-одинешенька бродишь по стране, как будто бежишь от кого-то? Это довольно необычно для девушки твоего возраста, и, кроме того, это опасно.

— Нет ничего опаснее жизни, которой я жила раньше, — насмешливо ответила Афра, и Готфрид удивленно посмотрел на нее.

— До сих пор ты не сказала ни слова о своей жизни.

— Какое вам дело? — отмахнулась Афра.

Такой ответ заставил Ламберта призадуматься, по крайней мере он надолго замолчал. Добрую милю они молча шли друг за другом, пока Готфрид, шедший впереди и показывавший дорогу, внезапно не остановился и не уставился удивленно в сторону долины, откуда им навстречу неслась толпа людей.

Готфрид пригнулся и дал знак остальным сделать то же самое.

— Что это значит? — тихо спросила Афра, как будто ее голос мог их выдать.

— Не знаю, — ответил Готфрид, — но если это орда нищих, которые бродят по стране, грабя и мародерствуя, то да сохранит нас Бог!

Афра испугалась. Об ордах нищих рассказывали страшные истории. Они передвигались по стране по сто-двести человек; не имея ни дома, ни работы, они жили не подаяниями, нет, они брали себе все, что им было нужно. Людей, которые попадались им на пути, нищие раздевали и отнимали у них одежду, у пастухов отбирали стада, а за кусок хлеба владельца убивали, если тот не хотел отдать его добровольно.

Шумная толпа приближалась. Там было около двух сотен оборванцев, вооруженных длинными палками и дубинками; они тащили за собой телегу, на которой стояла клетка.

Майн Рид. Собрание сочинений. Том II

— Нам нужно разделиться, — поспешно сказал Готфрид. — Лучше всего будет, если мы побежим в разные стороны. Так мы сможем от них уйти.



Тем временем нищие их обнаружили и бросились к ним с диким криком.





Афра поднялась и, прижав к груди узелок, побежала так быстро, как только могла. Целью ее был лес, лежавший на левом склоне холма. Готфрид и Ламберт помчались в противоположную сторону. Афра задыхалась, потому что бежать вверх по холму становилось все труднее и труднее. Непристойные вопли нищих раздавались все ближе. Афра не отваживалась повернуться, ей нужно было достигнуть спасительного леса, иначе придется стать добычей грязной черни. Она поняла, что ее ждет, когда у нее над головой просвистела деревянная палка и застряла в траве.

К счастью, нищие были старые, уставшие и не такие проворные, как Афра, поэтому ей удалось укрыться в лесу. Толстые дубы и ели давали небольшую защиту, но девушка бежала все дальше и дальше, пока крики нищих не стали тише, а потом и вовсе не смолкли. В изнеможении Афра опустилась на ствол поваленного дерева, и теперь, когда напряжение спало, как тяжелый камень, слезы полились из ее глаз. Что делать дальше, она не знала.

Оцеола, вождь семинолов

После недолгого отдыха заблудившаяся Афра, которой было все равно, куда идти, зашагала дальше в том направлении, которое выбрала в минуту необходимости. Искать работников показалось ей неразумным. С одной стороны, это было слишком опасно, можно было опять попасться на глаза нищим, с другой стороны, оба они были не лучшей компанией.



Лес казался бесконечным, но через полдня блуждания, отнявшего у девушки последние силы, среди деревьев посветлело, и внезапно она увидела широкую долину, по которой текла большая река.



На службе у ландфогта Афра знала только скупую растительность возвышенности и еще никогда не видела такой широкой долины, которая, казалось, простиралась до края земли. Аккуратные поля и луга сменяли друг друга, а внизу в устье полноводной реки приютилось защищенное с трех сторон скопление крепких построек, прилегавших друг к другу, как башни замка.



Афра быстро побежала вниз по небольшому склону, прямо на телегу, запряженную волами. Подойдя ближе, она увидела полдесятка женщин в серых одеждах ордена, которые обрабатывали вспаханное поле. Прибытие незнакомки вызвало у них любопытство, и двое из них направились Афре навстречу. Они только кивнули, не сказав ни слова.

Глава I. СТРАНА ЦВЕТОВ

Афра в свою очередь тоже поздоровалась, а затем спросила:



— Где я? Я бегу от орды нищих.

LINDA FLORIDA! Прекрасная Страна Цветов! Так приветствовал тебя смелый испанец, искатель приключений, впервые увидевший твои берега с носа своей каравеллы[1].

— Они тебе ничего не сделали? — спросила одна, постарше, печальная женщина с благородной осанкой, глядя на которую нельзя было сказать, что она занималась тяжелой полевой работой.

Было вербное воскресенье, праздник цветов, и благочестивый кастилец усмотрел в этом совпадении доброе предзнаменование. Он нарек тебя Флоридой, и поистине ты достойна этого гордого имени.

— Я молода, и у меня быстрые ноги. — Афра попыталась обернуть ужасное происшествие в шутку. — Но там было, наверное, человек двести.

С тех пор прошло триста лет[2]. Миновало целых три столетия, но, как и в первый день открытия, ты достойна носить это нежное имя. Ты так же покрыта цветами, как и три века назад, когда Хуан де Леон впервые ступил на твои берега. Да и сейчас ты так же прекрасна, как в дни сотворения мира!

Тем временем остальные женщины подошли поближе и окружили девушку.

— Наше аббатство носит имя святой Сесилии. Ты о нем наверняка слышала, — сказала грустная женщина.

Твои леса все еще девственны и нетронуты, твои саванны полны зелени, твои рощи благоухают ароматами аниса, апельсинового дерева, мирта и магнолии. Голубая иксия сверкает на твоих равнинах, золотистая нимфея отражается в твоих водах. На твоих болотах возвышаются огромные кипарисы, гигантские кедры, эвкалипты и лавры. Сосны окаймляют твои холмы, покрытые серебристым песком, и смешивают свою хвою с листвой пальм. Странная прихоть природы: в этом мягком, благодатном крае встречаются все виды растительности – деревья севера и юга растут бок о бок, сплетая свои ветви.

Афра послушно кивнула, хотя никогда еще не слышала о монастыре с таким названием. Она робко оглядела себя. Ее грубая одежда порвалась, когда она пробиралась через лес. Афра была вся в лохмотьях, а руки и плечи были в крови.

Ее вид вызвал у монашек сочувствие, и самая старшая сказала:

Прекрасная Флорида! Кто может смотреть на тебя без волнения, кто может отрицать, что ты благословенная страна, кто может, подобно первым путешественникам, не поверить, что из твоего лона бьют волшебные источники, которые возвращают юность и даруют бессмертие?! Неудивительно, что эта сладостная и пленительная мечта овладела умами многих – в нее уверовали. Эта слава, гораздо больше, чем серебро Мексики или золото Перу, привлекала сюда тысячи искателей приключений, стремившихся вернуть себе молодость в твоих прозрачных водах. Не один смельчак, в погоне за призрачными иллюзиями, нашел в этих опасных путешествиях преждевременную старость и даже гибель. Но можно ли удивляться таким безумным поступкам! Даже и в наше время вряд ли можно назвать это иллюзией, а в тот романтический век поверить в эту мечту было еще легче. Если открыт новый мир, почему же не открыть и новый способ жить? Люди увидели страну, где вечно шелестит листва, где не вянут цветы, где неумолчно поют птицы, где никогда не бывает зимы, где ничто не напоминает о смерти. Не эти ли чудеса заставили людей поверить, что, вдыхая ароматы такой благословенной земли, они станут бессмертными?

— День клонится к закату, давайте собираться домой.

Эта наивная мечта давно исчезла, но красота, породившая ее, продолжает жить. Прекрасная Флорида, ты осталась все той же Страной Цветов! Твои рощи по-прежнему зеленеют, твое небо безоблачно, твои воды прозрачны, ты по-прежнему блистаешь красотой! И все же здесь что-то изменилось. Природа осталась все той же. А люди?

И, повернувшись к Афре, произнесла:

Где тот народ с медным цветом лица, который был вскормлен и вспоен тобой? На твоих полях я вижу теперь только белых и негров, но не краснокожих; европейцев и африканцев, но не индейцев. Неужели исчез древний народ, который некогда населял эти земли? Где же индейцы? Их нет! Они больше не бродят по тропам, поросшим цветами, их челны не скользят по твоим прозрачным рекам, их голосов не слышно в твоих лесах, полных ароматной прохлады, тетива их луков не звенит больше среди деревьев. Они ушли – ушли далеко и навсегда.

— Садись на повозку. Ты, должно быть, устала от долгого бега. Ты откуда вообще?

— Я работала у ландфогта Мельхиора фон Рабенштайна, — ответила Афра и посмотрела вдаль. Не зная, стоит ли продолжать, она добавила: — Но потом он надо мной…

Но не по доброй воле ушли они. Ибо кто покинет тебя добровольно? Нет, прекрасная Флорида, твои краснокожие дети остались верны тебе, и тяжко им было расставаться с тобой. Долго отстаивали они любимую землю, где прошла их юность; долго вели они отчаянную борьбу, прославившую их навеки. Бледнолицым удалось вытеснить их из пределов родной земли только после жестоких битв и ценой гибели целых армий. Да, они ушли не добровольно. Они были насильно оторваны от тебя, как волчата от матери, и оттеснены далеко на Запад. Тоска терзала их сердца, медленны были их шаги, когда они удалялись вслед заходящему солнцу. Молча, со слезами на глазах шли они вперед. Среди них не было ни одного, кто отправился бы в изгнание добровольно.

— Можешь не продолжать, — заметила монашка и махнула рукой. — Молчание лечит любые раны. — И, после того как все монашки уселись на повозку и разместились на уложенных поперек досках, повозка, запряженная волами, пришла в движение. Поездка протекала в странном молчании. Все разговоры внезапно прекратились, и у Афры было нехорошее чувство, что уж лучше бы она ни о чем не рассказывала.

Неудивительно, что им не хотелось расставаться с тобой. Я прекрасно понимаю всю глубину их горя. Я тоже наслаждался красотой Страны Цветов и расставался с тобой, Флорида, с такой же неохотой. Я гулял в тени твоих величественных лесов и купался в твоих прозрачных потоках не с надеждой на возвращение молодости, а с ясным и радостным ощущением жизни и здоровья. Часто я лежал под широкой листвой твоих пальм и магнолий или отдыхал в зеленых просторах твоих саванн. И, устремив взоры в голубой эфир неба, я повторял про себя слова поэта:

Монастырь Святой Сесилии, как и все монастыри, находился в некотором отдалении от человеческого жилья, но укреплен был не хуже всякой крепости. Трапециевидные очертания мощного, окруженного толстыми стенами строения идеально вписывались в пейзаж. Ворота, построенные у излучины реки, были скорее высокими, чем широкими, обиты кованым железом и сильно закруглены вверху. Монастырь находился на небольшом возвышении, и монашка, правившая волами, хлестнула плеткой, чтобы они не останавливались на подъеме.



О, если существует рай земной,
То вот он здесь, он здесь перед тобой!



Во внутреннем дворе аббатства монашки встали с повозки и одна за другой исчезли в находившемся справа длинном двухэтажном здании с высокими островерхими окнами. Старшая монашка осталась с Афрой, другая повела запряженных волов в сарай, находившийся в самом начале большого двора. Здесь были стойла с животными, кормом и запасами, повозками и инструментами для самообеспечения монастыря.

Глава II. ПЛАНТАЦИЯ ИНДИГО

Церковь слева была самым высоким зданием, хотя, по правилам ордена, вместо одной колокольни у нее было две башенки. Внешние стены были все оснащены досками и длинными палками, связанными друг с другом веревками, служившими для работы. Непокрытые купола башенок возвышались на фоне неба, похожие на скелет огромной рыбы. С одного этажа на другой, до самой крыши, вели лестницы из грубого дерева. Церковь, построенная еще в старом стиле, должна была уступить место новому строению.

Мой отец был владельцем плантации индиго. Его звали Рэндольф, и меня зовут так же, как и его: Джордж Рэндольф.

Сейчас, после наступления темноты, работа стояла. Подмастерья ушли в хижины, располагавшиеся у западной стены монастыря. Ни один мужчина не мог провести ночь в стенах аббатства.

Афра вздрогнула, когда тяжелые ворота захлопнулись с громким стуком, словно их закрыла невидимая рука.

В моих жилах есть примесь индейской крови, так как мой отец принадлежал к семье Рэндольф с реки Роанок и вел свое происхождение от принцессы Покахонтас[3]. Он гордился своим индейским происхождением – почти кичился этим. Быть может, европейцу это покажется странным, однако известно, что в Америке белые, у которых есть индейские предки, гордятся своим происхождением. Быть метисом[4] не считается позором, особенно если потомок туземцев имеет приличное состояние. Многие тома, написанные о благородстве и величии индейцев, менее убедительны, чем тот простой факт, что мы не стыдимся признать их своими предками. Сотни белых семейств утверждают, что они происходят от виргинской принцессы. Если их притязания справедливы, то прекрасная Покахонтас была бесценным кладом для своего мужа.

— Ты наверняка устала, — сказала старая монашка, которой этот звук был так же знаком, как и колокольный звон на службе, — но сначала тебя нужно представить аббатисе и попросить у нее приюта. Таковы предписания. Пойдем!

Я думаю, что мой отец действительно был ее потомком. Во всяком случае, он принадлежал к старой гордой колониальной семье. В молодости он владел сотнями черных рабов, но гостеприимство, граничащее с расточительностью, свело на нет его богатое наследство. Он не мог примириться с таким унизительным для него положением, собрал остатки своего состояния и уехал на юг, чтобы начать там новую жизнь.

Афра послушно последовала за монашкой в длинное здание, оставив узелок у входа. Они вместе поднялись по узкой, закрученной, словно раковина улитки, лестнице и очутились в казавшемся бесконечным коридоре с нервюрными сводами и неравномерно расставленными постаментами на полу. Маленькие оконца в форме лодочки, застекленные толстым стеклом, и днем давали мало света, а в сумерках служили разве что для ориентации. В конце коридора из темноты вынырнула монашка в белых одеждах и черном клобуке. Она кивнула Афре, пригласив ее следовать за собой. Другая монашка молча удалилась туда, откуда пришла.

Я родился еще до этой перемены в жизни отца и моя родина – Виргиния, но впервые я помню себя на берегах прекрасной реки Суони, во Флориде. Здесь протекало мое детство, здесь я узнал первые радости юности, первый пламень юношеской любви. Мы всегда отчетливо и на всю жизнь запоминаем места, где протекало наше детство.

Поднявшись по второй лестнице, как две капли воды похожей на первую, они наконец достигли верхнего этажа и оказались в пустой передней, единственной мебелью в которой были три стула, стоявшие по периметру комнаты. В четвертой стене была, дверь, над ней висела фреска с изображением святой. Ничто в монастыре не должно было напоминать о личной собственности и личной жизни. Поэтому монашка вошла без стука, пробормотав: «Слава Иисусу Христу».

Я снова вижу перед собой красивый дубовый дом, выкрашенный в белый цвет, с зелеными жалюзи на окнах. Его окружает широкая веранда с крышей, которую поддерживают резные деревянные колонны. Низкая балюстрада с легкими перилами отделяет дом от лужайки с цветником. Направо от дома находится апельсиновая роща, налево раскинулся огромный сад. За лужайкой простирается зеленая поляна, покато спускающаяся почти к самой реке. В этом месте река образует излучину, похожую на большое озеро, с лесистыми берегами и маленькими островками, которые как бы висят в воздухе. Кругом летает и плавает множество птиц. В озере плещутся белые лебеди, а дальше расстилается лес, где также порхают и щебечут самые разнообразные птицы.

На поляне растут большие пальмы с длинными остроконечными листьями и маленькие пальметто с широкими веерообразными листьями. Тут цветут магнолии и благоухающий анис, там -радужная корона юкки. Все это местные растения. На поляне возвышается еще один уроженец этих мест – огромный дуб, с горизонтальными ветками и плотными, как кожа, вечнозелеными листьями, бросающими широкую тень на траву.

Размеры темной комнаты и сложенные в стопки пергаменты на полках с трудом давали возможность понять, что это комната аббатисы. Она поднялась из-за грубо сколоченного стола, стоявшего в центре комнаты, на котором горела лучина, распространявшая удушливый запах. Казалось, что аббатиса уже все знает, потому что монашка удалилась без слов, и смущенная Афра внезапно осталась с аббатисой один на один. Девушка казалась себе раздетой и ранимой в своем изорванном платье, а вид аббатисы внушал ей уважение.

В тени я вижу прелестную девушку в легком летнем платье. Из-под белой косынки, покрывающей ее голову, выбиваются длинные локоны, сверкающие всеми оттенками золота. Это моя младшая, моя единственная сестра Виргиния. Золотые волосы она получила в наследство от матери, и по ним никак нельзя судить об ее индейском происхождении. Она играет со своими любимцами – с ланью и маленьким пестрым олененком. Она кормит их мякотью сладкого апельсина, и это им очень нравится. Около нее на цепочке сидит еще одна ее любимица – это черная белка с глянцевитой шерсткой и подвижным хвостом. Ее резвые прыжки пугают олененка, заставляя его удирать от белки и прижиматься к матери или искать защиты у моей сестры.

Лицо монашки было своеобразного зеленоватого цвета, а тело — худощавым, словно высохшим. В том месте, где ее худющая шея выглядывала из-под клобука, были видны мускулы и вены, похожие на паутину. Седые волосы выбивались из-под чепца. Женщину можно было принять за мертвеца, только что восставшего из могилы, если бы не искры, мерцавшие в глазах. Вид у аббатисы был не очень приветливый.

Афра кивнула, опустив голову, и задумалась, как избежать прикосновения костлявой, почти прозрачной аббатисы. Но, к счастью, та остановилась в двух шагах от нее. Тонкие руки свисали по бокам, как конопляные веревки.

Кругом звенят птичьи голоса. Слышен переливчатый посвист золотистой иволги, гнездо которой находится в апельсиновой роще, а на веранде в клетке ей вторит пересмешник. Веселым эхом откликается он на песни алых кардиналов и голубых соек, порхающих среди магнолий. Он передразнивает болтовню зеленых попугаев, клюющих семена на высоких кипарисах, растущих на берегу реки. Время от времени он повторяет резкие крики испанских кроншнепов, сверкающих серебряными крыльями высоко в небе, или свист ибисов, доносящийся с далеких островков на озере. Лай собак, мяуканье кошек, крик мулов, ржанье лошадей, даже человеческие голоса – самые разнообразные звуки воспроизводит этот несравненный певец.

— Готова ли ты отказаться от всяческого плотского наслаждения на всю жизнь, как это предписано святым Бенедиктом?

Позади дома открывается совершенно иное зрелище – может быть, не столь привлекательное, но не менее оживленное. Здесь кипит работа. К дому примыкает обширное пространство, огороженное решеткой. В центре его возвышается огромный навес, занимающий пол-акра земли. Его поддерживают крепкие деревянные столбы. Под навесом виднеются громадные продолговатые чаны, выдолбленные из кипарисовых стволов. Три чана, установленные один над другим, сообщаются между собой посредством кранов. В этих чанах размачивается драгоценное растение – индиго, и из него извлекается краска синего цвета.

Вопрос аббатисы повис в воздухе, и Афра не знала, как так получилось и что ей ответить. Боже милостивый, она была сыта по горло всякими плотскими удовольствиями, но девушка не собиралась надевать рясу и вступать в орден немых монашек.

Поодаль рядами стоят одинаковые маленькие домики. Это хижины негров. Каждая из них как бы спрятана в роще из апельсиновых деревьев. Спелые плоды и белые восковые цветы наполняют воздух своим ароматом. Здесь, то возвышаясь над крышами домиков, то склоняясь над ними, растут те же самые величественные пальмы, которые украшают лужайку перед домом.

— Готова ли ты молчать, отказаться от мяса и вина и любить боль больше, чем благополучие? — продолжала аббатиса.

Внутри ограды находятся другие здания. Это постройки, грубо сколоченные из неотесанных бревен, с дощатыми крышами. В них находятся конюшни, зернохранилище и кухня. Последняя сообщается с главным зданием открытой галереей, крыша которой покрыта дранкой и опирается на столбы из ароматного кедра.

Мне нужна крыша над головой на ночь и, может быть, еда на дорогу, хотела ответить Афра. Мясо, хотела добавить она, в своей жизни я все равно видела редко; но аббатиса прервала ее размышления:

За оградой простираются широкие поля, окаймленные темным поясом кипарисовых лесов, скрывающих горизонт. На этих полях и растет индиго. Впрочем, здесь есть и другие культуры: маис, сладкий картофель, рис и сахарный тростник. Но они предназначены не для продажи, а для собственного употребления.

— Я понимаю твою нерешительность, дочь моя, но ты и не должна давать ответ сегодня. Время подскажет тебе верное решение.

Индиго сеют прямыми рядами с промежутками. Растения развиваются неодновременно: некоторые только что распустились, и их листочки похожи на молодые трилистники; другие уже в полном цвету, более двух футов высотой, и напоминают папоротники. Они отличаются светло-зелеными перистыми листьями, характерными для всех стручковых, – индиго принадлежит к этому семейству. Иногда распускаются цветы, похожие на бабочку, но им редко дают достигнуть полного расцвета. Их ожидает иная судьба: пурпурные цветы безжалостно срезают.

Потом она дважды хлопнула в ладоши, и в комнате появились две сестры.

— Подготовьте для нее ванну, обработайте раны и дайте новое платье, — велела аббатиса монашкам. Тон, которым она это сказала, разительно отличался от того, каким она разговаривала с Афрой.

Внутри ограды и на полях индиго движутся сотни людей. Кроме одного-двух, все они африканцы, все рабы. Большая часть их – негры, хотя они и не все чернокожие. Здесь есть и мулаты[5], и самбо[6], и квартероны[7]. Даже у тех, в ком течет чистая африканская кровь, кожа не черного, а бронзового цвета. Некоторые из них довольно уродливы – у них толстые губы, низкие лбы, плоские носы, и они отнюдь не отличаются стройностью. Другие сложены хорошо, иные даже привлекательны. Есть там и почти белые женщины – квартеронки. Многие из них миловидны, а некоторые просто красивы.

Монашки послушно кивнули и, скрестив на груди руки, повели Афру в подвальное помещение, где подготовили для нее ванну в деревянном чане с теплой водой. Когда Афра купалась в теплой воде? Она мылась один раз в месяц и обходилась при этом парой ведер холодной воды, которую выливала себе на голову. Въевшуюся грязь она отмывала своеобразным мылом из сала, рыбьего жира и травяного масла, хранившегося в лохани и вонявшего, как нищий.

Все одеты в рабочее платье. На мужчинах легкие полотняные штаны, ярко окрашенные рубашки и шляпы из пальмовых листьев. Немногие могут похвастаться своим нарядом. Некоторые обнажены до пояса, и их черная кожа сверкает под солнцем, как эбеновое дерево. Женщины одеты более пестро – в полосатые ситцевые платья, на головах у них мадрасские платки из яркой клетчатой ткани. У некоторых платья сшиты со вкусом и очень красивы. Прическа, похожая на тюрбан, придает женщинам особую живописность.

Девушка покраснела и смущенно опустила глаза, когда монашки протерли чан, прежде чем снять воду с огня и налить ее. Потом они помогли Афре раздеться и, после того как она залезла в воду, промыли ей раны, которые она получила, когда бежала через лес. Потом они принесли серое платье из жесткого колючего материала, которое носили послушницы, и повели ее — Афра не поняла как — из подвала на верхний этаж длинного здания.

И мужчины и женщины работают на плантации индиго. Некоторые срезают растения и связывают их в снопы; другие тащат эти снопы с полей под навес; там их бросают в верхнее корыто -\"бучильный чан\", третьи отводят воду и «выжимают». Остальные работники лопатами сгребают осадок в спускные каналы, а несколько человек занято просушкой и формовкой краски. Все выполняют определенную работу и, надо сказать, довольно весело. Люди смеются, болтают, поют, перекидываются шутками, и веселые голоса все время звенят у вас в ушах. Однако все они рабы -рабы моего отца. Он обращается с ними хорошо, здесь редко взвивается плеть, и, может быть, поэтому у рабочих веселое настроение и бодрый вид.

Афра увидела перед собой длинный узкий зал — трапезную, в которой монахини принимали пищу. Над колоннами из грубого известкового туфа высился острый, как у церкви, купол. Справа и слева вдоль стен стояли в ряд длинные узкие столы, соединявшиеся в конце поперечным столом. За ним, чтобы видеть весь зал, сидела аббатиса. Сидевшие за столами монахини молча смотрели на стены, на которых были выгравированы суровые изречения, напоминавшие о земном существовании, такие как «Целью твоих размышлений должна быть смерть», «Лучше не думать, а повиноваться». Или такие: «Человек рожден не для того, чтобы обрести счастье на земле». И еще: «Ты — не что иное, как пыль и пепел».

Вот какие приятные картины запечатлелись в моей памяти.

Афре показали место на нижнем конце ряда столов. Но никто не обратил на ее присутствие никакого внимания. И, как все остальные монахини, Афра стала смотреть через стол на стену, и, как и все остальные, не осмеливалась взглянуть на соседок. Вместо этого она прочла одно изречение, бросившееся ей в глаза: «Не смотри, не суди. Предоставь свою печальную судьбу Всевышнему».

Здесь прошло мое детство, здесь началась моя сознательная жизнь.

Изречение привело ее скорее в ярость, чем в смиренное состояние. После молитвы, которую Афра не знала, перед ней на столе возникли краюха черного хлеба и кусок сыра. Удивленная, она обернулась, чтобы посмотреть, откуда появилась еда. Две монашки раздавали продукты из корзины. Еще две расставляли на столах глиняные кувшины с водой и кружки.

Глава III. ДВА ДЖЕКА

Впереди раздался пронзительный голос аббатисы:

На каждой плантации есть свой «злой демон», иногда их даже несколько, но один из них всегда самый страшный злодей. Таким демоном у нас был Желтый Джек.

— Афра, ты тоже должна подчиняться правилам нашего ордена. Поэтому опусти взгляд и с благодарностью прими то, что тебе дают.

Это был молодой мулат, не очень уродливый, но отличавшийся мрачным и сварливым нравом. Иногда он проявлял самую свирепую злобу и жестокость.

Афра послушно приняла полагающийся вид и начала жадно поглощать хлеб и сыр. Она была голодна, так голодна, что краюха хлеба не могла утолить этот голод. Ей даже показалось, что крохи еды только раздразнили ее аппетит. Скосив взгляд в сторону, не поворачивая головы, она заметила, что сидевшая слева от нее монашка отложила в сторону хлеб, откусив от него всего два раза. Афра с нетерпением ждала благоприятного момента и, улучив его, быстро завладела куском хлеба.

Люди с таким характером чаще встречаются среди мулатов, чем среди негров. Эта психологическая особенность объясняется тем, что мулаты гордятся своей желтой кожей и ставят себя «выше» негров как в умственном, так и в физическом отношении, а потому более остро ощущают несправедливость своего униженного положения.

Монахиня сделала рукой какое-то движение, словно говоря: «Это мое!» Но, может быть, ее поспешное движение имело иное значение. В любом случае, Афра моментально проглотила хлеб и выпила кружку воды.

Что касается чистокровных негров, то они редко бывают бесчувственными дикарями. В трагедии человеческой жизни они жертвы, а не злодеи. Где бы то ни было – в своей родной стране или в чужой, – везде им приходится страдать, но в их душах нет мстительности и жестокости. Во всем мире не найти сердца добрее, чем то, которое бьется в груди у африканского негра.

После благодарственной молитвы монахини поднялись. Пару минут можно было тихо разговаривать.

Желтый Джек всегда отличался жестокостью. Она была врожденной чертой его характера – без сомнения, наследственной. Он был испанским мулатом, то есть испанцем по отцу и негром по матери. Его собственный отец продал его моему отцу!

Странным голосом, который звучал как-то задушено, монахиня, у которой Афра похитила хлеб, обратилась к новенькой.

Если мать рабыня, сын ее тоже раб. Если отец свободный человек, это не имеет никакого значения для его потомства. В Америке, среди краснокожих и черных, ребенок разделяет судьбу матери. Только белая женщина может быть матерью белых детей!

— Почему ты съела это? — с упреком спросила она.

— Я была голодна! Я ничего не ела два дня!

На плантации жил и другой Джек, которого, в отличие от первого, звали Черным Джеком. Между ними не было ни малейшего сходства, кроме того, что они были одних лет и одинакового роста. Характером они отличались друг от друга еще больше, чем наружностью и цветом лица. У Желтого Джека кожа была светлее, но зато Черный Джек обладал добрым сердцем. Даже в выражении их лиц бросалась в глаза существенная разница: у одного был веселый, довольный вид, а другой смотрел исподлобья. Белые зубы негра всегда сверкали в улыбке, а Желтый Джек улыбался только тогда, когда замышлял какую-нибудь злую проделку.

Монахиня отвела глаза.

Черный Джек был уроженцем Виргинии. Он жил у нас еще на старой плантации и приехал оттуда вместе с нами. Он был очень привязан к моему отцу; так нередко складываются отношения между господином и рабом. Он считал себя членом нашей семьи и гордился тем, что носит наше имя. Подобно всем неграм, родившимся в «старой колонии», он гордился и своим местом рождения. Среди наших негров «виргинские» пользовались уважением.

— Я отдам тебе хлеб, как только смогу, — сказала Афра.

Черный Джек был недурен собой, чертами лица он скорее походил на мулата, чем на негра. Для негров характерны толстые губы, плоский нос, покатый лоб. Никаких этих признаков у Джека не было. Я встречал чистокровных негров с правильными чертами лица. Таков был и Черный Джек. По телосложению он мог вполне сойти за эфиопского Аполлона.

— Дело не в этом, — ответила монахиня.