Вячеслав Рыбаков

МОРАЛЬ И ПРАВО — ДЕНЬ ЧУДЕСНЫЙ…

…Еще ты дремлешь, друг прелестный? Пора!.. А. С. Пушкин
1

Мораль возникает на целую эпоху раньше права. В течение этой эпохи она — основной регулятор межчеловеческих и межгрупповых связей. Ее авторитет и стабильность ее освященных временем норм делают совокупность индивидуумов единым, более или менее слаженно функционирующим организмом; не будь этого авторитета, не будь этих веками кристаллизовавшихся норм, связи людей мгновенно обернулась бы постоянными, ничем не сдерживаемыми попытками взаимоподавления.

Мораль вызревает стихийно, в мучительной череде проб и ошибок, и пронизывает всю бесконечно сложную ткань общественных отношений насквозь.

Право же является продуктом сознательной конструкторской деятельности. Оно способно регулировать только те области человеческой жизни, до которых дотянулась мысль конструктора; только те, на которые конструктор по той или иной причине решил наложить лапу.

Личные, эмоционально насыщенные представления «о добре и зле, справедливости и несправедливости, чести и бесчестье» являются главным фундаментом морали, непременным условием ее существования; без них любой свод этических требований есть лишь пустой набор ничего не значащих фраз. Представления эти складываются на основе личного же опыта, то есть внутри непосредственно воспринимаемой ячейки мира. Но когда общество становится настолько большим и сложным, что возникает необходимость во взаимодействии многих таких ячеек, начинается стихийный поиск компромиссов между моделями поведения, базирующимися на различных пониманиях ценностей морали.

В процессе такого поиска происходит, с одной стороны, взаимообогащение моделей морального поведения. С другой — нащупывается граница, за которой некоторое поведение, вполне моральное с точки зрения того, кто его совершает, никоим образом не может рассматриваться моральным теми, по отношению к кому оно совершается. Подобные ситуации возникают, если поведение это явно чуждо, немыслимо, как бы даже противоестественно — словом, все делается совсем не так, как мы бы делали! Поэтому тот, кто пытается счесть его морально допустимым, рискует сразу оказаться чужаком по отношению ко всем своим. Руководствуясь, вполне возможно, самыми гуманными соображениями, он собственными руками буквально ставит себе на лоб клеймо: «Я не ваш! Я не за вас!» А если это происходит в ситуации явного противостояния? Это же все равно, что внаглую ляпнуть: «Я — против вас!» Наиболее наглядный пример такого рода (хотя, увы, уже и не первой свежести, ибо скоро статьи пишутся, да не скоро издаются) — это, скажем, когда Ковалев, кажется, сочувственно называет Басаева благородным разбойником Робин Гудом наших дней[1].

Значит, внутри любого общества существуют группы со своими представлениями о морально допустимом и морально недопустимом поведении, это неизбежно. Не бывает абсолютно однородных в этом смысле коллективов. Даже в минимальной по численности семье приходится искать компромиссы. Скажем, жена считает, что муж — лентяй, зарабатывать мог бы и побольше, а вместо этого только и знает, что перед телевизором сидеть; муж считает, что вкалывает до седьмого поту, а благодарности ни на грош, и даже отдохнуть вечером не дают… И при этом, скажем, разводиться они никак не хотят. Какой выход? Да только улыбнуться друг другу и произнести хором: «Ничего, как-нибудь выдюжим».

А в большом, этнически и социально неоднородном обществе? Все группы неизбежно начинают ставить перед собою какие-то свои цели и предпринимать какие-то свои действия. Пока между группами существует баланс, их действия лишь делают более прочным, устойчивым, динамичным и перспективным весь социальный организм (у него больше степеней свободы, больше «запас свободного хода»). Когда же государство начинает примеривать венец единственного хранителя общего единства, компромисс резко нарушается и группа, волею судеб оказавшаяся в данный момент у власти, начинает навязывать свои представления и ценности в качестве универсальных и единственно верных.

В периоды усиления государства, осуществления масштабных военных или политических акций подразумеваемые моралью права и обязанности начинают казаться антигосударственными, распыляющими усилия населения. Особенно ярко этот закон проявляется в момент первого конфликта государства с традицией. Стремление государства превратить себя в высшую ценность буквально бросают его в атаку на традиционные модели социальных связей, а она неизбежно подразумевает атаку на существующие моральные ценности.

Однако если она оказывается слишком успешной, то оборачивается деморализацией подданных и быстро приводит к результату, прямо противоположному тому, на который рассчитывали теоретики государственности — к ослаблению государственного аппарата, просто-напросто повисающего в пустоте. Ведь любой человек с твердыми моральными устоями в ответ на свежевыдуманные выдумки правителя первым делом ответит что-нибудь вроде «Петербургу быть пусту.» Что с таким человеком делать? Уволить, естественно. Причем, желательно, и из жизни уволить тоже. А вместо него назначить дельного прагматика. В смысле бизнеса прагматик этот может оказаться выше всяких похвал, но все равно, едва завидев государя, он будет говорить ему не нормальное человеческое «По здорову ли, батюшка?», а этакое суперпионерское «На все готов!» Причем, как и подобает дельному прагматику, в самую первую очередь он будет готов тащить в свой карман все, что плохо лежит — и у противников, и у союзников, и у коллег, да и у самого правителя, перед которым в моменты личных с ним контактов ползает на брюхе.

Так госаппарат быстренько соберет в себе и вокруг себя наиболее аморальную часть населения, то есть тех, для кого всякая там этика, непреходящие ценности какие-то — звук пустой, оттого они и способны перестроиться мгновенно, стоит только высшему начальству объявить черное белым и зло добром. И даже если высшее начальство действительно прозорливо и действительно объявляет благом благо, но при этом чрезмерно усердствует, вколачивая обновленную истину в головы подданных, оно все равно быстро концентрирует вокруг себя подонков и становится их заложником, а благо в результате выворачивается наизнанку.

Когда этот процесс достигает катастрофической интенсивности, государству — если оно вообще успевает спастись — приходится забывать показавшиеся столь полезными и удобными законы и вновь идти на поводу у культуры. Иначе не зашпаклевать зазор между теоретически предписанным и практически осуществляемым поведением, всегда являющийся питательным каналом коррупции.

Интересным и показательным примером такого компромисса может служить развитие в милом моему сердцу древнем Китае правовых норм, регулировавших поведение индивидуума в ситуации конфликта его обязанностей по отношению к ближним и по отношению к государству.

2

Тяга к унификации всегда была в громадной степени присуща китайской культуре.

Был в Китае создан такой труд — «Книга правителя области Шан», который оказал на дальнейшую историю страны влияние колоссальное. Авторство его традиционно приписывают государственному деятелю по имени Шан Ян. Едва ли не впервые в Китае Шан Ян предложил связную схему тотального государственного контроля (приверженцев этой системы стали называть «школой закона», а у нас иногда на европейский лад — легистами). Там говорилось прямо: «Умные и хитрые, мудрые и способные превратятся в добродетельных, начнут обуздывать свои желания и отдадут все силы общему делу». В этой фразе ни много ни мало сформулирована основная цель кардинального нововведения — создания единого для всех письменного законодательства. Дело было в середине IV века до нашей эры.

Отнюдь не безболезненное вдавливание в жизнь формулируемых государством законов изначально служило в Китае узкопрактической цели — созданию государственности нового, жесткого типа. Право было призвано не столько оформить и сделать общеобязательным то, что и так уже становилось общепринятым, сколько разрушить старые ценности и внедрить новые. Методика предлагалась простая и описывалась в простых формулировках; в ту пору не существовало ни общественного мнения, ни международного права, ни вожделенных инвалютных кредитов, ни «Эмнести интернешнл», и государственные деятели могли позволить себе называть вещи своими именами: раз все люди стремятся к выгоде и избегают ущерба, следует положить им награду за старательное и успешное соблюдение предписанного (что именно предписано — народу должно быть все равно), и наказание — за несоблюдение.

В период кратковременного расцвета теории и, в особенности, практики «школы закона» в ее первозданном виде (III в. до н. э.) виднейшие теоретики легизма прямо указывали на несовместимость морали и права. В другом классическом труде — в «Хань Фэй-цзы» — приводятся два примера, доказывающих, что государственный аппарат, придерживающийся норм традиционной морали, нелепейшим образом действует в ущерб себе.

Один пример — история о воине из княжества Лу, который трижды убегал с поля битвы, но был прощен исполнявшим в ту пору должность судьи моралистом Конфуцием, поскольку выяснилось, что сей храбрец у родителей единственный сын и в случае его гибели о стариках некому будет заботиться. И второй — история о жителе княжества Чу, который честно сообщил властям о преступлении отца, но был за это вопреки всякому здравому разумению, единственно за неуважение к родителю, казнен. По мысли Хань Фэй-цзы, эти примеры неопровержимо доказывали неприемлемость морали. Ведь она, окаянная дура, интересы ближних ставит выше интересов государства! Вдумайтесь только, намекал Хань Фэй-цзы: какой-то там отец (а в Китае отцов и в ту древнюю пору было уже немало; отцом больше, отцом меньше — никто и не заметит) — и наше великое, лучшее в мире, одно на всех, государство!

Немного, вероятно, найдется мало-мальски образованных людей, которые хотя бы понаслышке не знали о древнекитайской империи Цинь и ее страшном императоре Цинь Ши-хуанди. Времена были суровые, вовсю дул свежий ветер перемен; впервые страна была реально объединена, и наследственных князей и князьков постепенно сменяли назначаемые и сменяемые из имперского центра чиновники. Сделав легизм государственной идеологией, заурядное княжество Цинь, одно из многих, стало сначала сильнейшим из всех, а затем единственным, превратившись во всекитайскую империю. Никаких стимулов для деятельности не должны были испытывать люди, кроме мечтаний о милости правителя и трепета перед его гневом. Одних лишь регулярных, законных видов смертной казни было что-то около двенадцати: варка в малом котле, варка в большом котле, проламывание головы тупым предметом…

Империя Цинь не просуществовала и полувека. Ее смело. Повиноваться перестали все, от мала до велика. Какой прок был от армии, сильнейшей в дальневосточном регионе, а возможно, и во всем тогдашнем мире, если ее солдаты, лейтенанты, генералы перестали мечтать о будущих наградах — из-за того, что им осточертело трепетать от зари до зари? Награда — она где-то там, в будущем; а вот проламывание головы ждет не дождется каждого в настоящем, чуть что не так скажи, а тем более сделай… Когда нормальная жизнь становится одним сплошным правонарушением, ненависть к тому, кто олицетворяет право — к государству, к правителю — перевешивает все остальные чувства. Когда все, что ты, как честный человек, считаешь правильным, естественным, должным, объявляется наказуемым, остается лишь одно желание — как следует наказать тех, кто наказывает.

Крах первозданного легизма, уволокшего за собою на свалку истории и всю империю Цинь, привел к тому, что ситуации, подобные упомянутым Хань Фэй-цзы, были проанализированы более глубоко. Предусмотренные для решения таких казусов правовые нормы стали как бы принимать сторону индивидуума. Но на самом деле государство сделалось более дальновидным, чем оно мыслилось лихими легистами, и постаралось не рубить сук, на котором царит.

Более надежно оказалось приносить пользу себе, по возможности принося пользу подданным. А принесение — хотя, говоря о государстве, правильнее было бы называть это причинением — причинение пользы подданным проще и надежнее осуществлять, учитывая господствующие среди подданных модели поведения. То есть, в первую очередь, нормы традиционной морали.

Ведь они естественным образом возникли в социальном организме, наследником которого данное государство и явилось. И причиной их возникновения была объективная необходимость гармонизировать жизнь этого организма на всех уровнях, в ячейках любого масштаба. Сделать бесперебойным и безболезненным срабатывание всех связей подчинения и взаимодействия. То есть функции их во многом предвосхищали те, которые государство постаралось потом передоверить праву. Поэтому типы связей, найденные методом проб и ошибок в течение многовекового поиска, зачастую оказывались заслуживающими государственного санкционирования — хотя бы и после модификации.

Например, укрепление семьи было на самом деле в интересах государства.

Китайское государство еще с древности мыслилось как громадная семья и апеллировало к моральному авторитету внутрисемейных связей. Два свойства семьи были особенно привлекательны для государства: единство (высокая теория вообще считала семью одним телом) и иерархичность (исстари, например, существовала образная, но вполне серьезно воспринимаемая формула: отец — Небо для сына).

Эти свойства из поколения в поколение воспроизводились в семье естественным образом, безо всякого принуждения извне. Вместо того, чтобы ревновать к этим внутрисемейным установкам и бесплодно пытаться их разрушить, множа тем самым людей, не признающих ни единства, ни иерархичности, умудренная циньским плачевным опытом государственная идеология стала учиться их использовать, продлевая их и выводя во внешний социальный мир.

Однако эта прекрасно работавшая схема неизбежно давала сбои в тех ситуациях, когда интересы родственников начинали прямо противоречить интересам государства. Это противоречие особенно остро почувствовали легисты — но разрешили его топорно. Топорами по шеям.

Но ведь действительно право создается государством в интересах именно государства же, и значит, подобные конфликты государство может решать только в свою пользу…

Однако, если не суетиться, а рассчитывать политику на десятилетия и века, стремиться не к потрясениям, а к стабильности, следовало предписать такое поведение, которое сводило бы к возможному минимуму моральные потери во внутрисемейных связях, и прежде всего — в основных и ближайших, таких, как, например, хотя бы понаслышке известная многим, особенно драгоценная для государства сыновняя почтительность, моральный долг сына — сяо.

Для регулирования отчаянно сложных ситуаций, примером которых может послужить притча о сыне-доносчике, был разработан целый комплекс норм, целый механизм, название которого говорит само за себя: сянжунъинь, или «взаимное предоставление убежища», «взаимное укрывательство».

Очевидно, что перед родственниками человека, чьи поступки пошли вразрез с установленными государством стереотипами поведения[2], встает серьезная моральная проблема. Выбор морально оправданного поведения оказывается действительно чрезвычайно труден, так как любое сознательное, по собственной воле предпринятое действие будет носить привкус предательства, будет чревато последующими муками совести. Не так уж неправы сухие рационалисты, обзывающие всю духовную жизнь человека пустым перемалыванием антиномий; о, если бы можно было раз навсегда и для всех запрограммировать, чем и во имя чего нужно жертвовать в такой-то ситуации, и в такой-то, и в такой-то…

Необходимость найти и затем навязать общеобязательный компромисс, стимулирующий как функционирование сяо внутри семьи, так и эксплуатацию сяо государством — вот что вызвало к жизни сянжунъинь.

В «Хань Фэй-цзы» говорилось: «Управляя государством, мудрец не должен зависеть от людей, которые сами творят добро, но должен делать так, чтобы никто не мог творить зло. Поэтому тот, кто управляет страной, использует большинство и пренебрегает меньшинством, и интересуется не добродетелями, а законом».

После провала чистого легизма сам этот подход остался в неприкосновенности. Да, законом стало теперь то, что вытекало из традиционной морали — но в отместку мораль оказалась регламентированной, как закон. Коль скоро закон стал этичным, неэтичное стало уголовным. Невозможно стало представить себе поведение более моральное, нежели предписанное. Невозможно стало представить себе поведение, отличающееся от предписанного и, тем не менее, моральное.

3

Прежде всего право дополнило мораль тем, чего она в принципе не способна естественным образом взрастить в себе — неварьируемой, абсолютно формальной иерархией приоритетов.

Во-первых, «непочтительность к государю», «нарушение морального долга подданного» (бучэнь) всегда хуже, чем «сыновняя непочтительность», «нарушение морального долга сына» (бусяо).

Понятно, что с точки зрения государства интересы общесоциального центра всегда выше и важнее, чем интересы центра какой-либо локальной социальной ячейки; но относительная их ценность выявляется только их прямым конфликтом. Нет конфликта — нет проблем, поскольку авторитет локального социального центра есть косвенное проявление авторитета центра всеобщего. Каждой семье — по махусенькому императору, и, как мог бы выразиться один из героев братьев Стругацких, пусть не одна семья не уйдет обиженной, то бишь не обимператоренной. Блестящий ход, который легисты, исступленно желавшие перекроить мир немедленно и потому не способные заглянуть в будущее хотя бы на один день, попросту проморгали.

Вторая иерархическая сетка вводилась уже внутрь семьи. Здесь право воспользовалось, во-первых, естественно возникающим главенством старших перед младшими. Во-вторых, иерархия устанавливалась посредством введения в право степеней близости родства, существовавших прежде лишь в традиционной морали.

Два фактора, определявшие внутреннюю иерархию, дополнялись третьим, очерчивавшим внешние границы семейных микроимперий — фактором «совместного проживания» (тунцзюй).

А вот фраза из древнейшего ритуально-морализаторского памятника «Чжоу ли»: «Служащий родителям покрывает их проступки, но не противодействует». Она была возведена в ранг основной поведенческой формулы, вытекающей из состояния сяо. В разъяснении, которое дается уже непосредственно в уголовном кодексе династии Тан — знаменитом «Тан люй шу и», составленном в VII веке нашей эры — уточняется: «Имеется в виду, что необходимо покрывать ошибки и злодеяния родителей. Можно только увещевать их, стараясь не допустить, чтобы они погрязли в пороке. Если не увещевать, а противодействовать — это является сыновней непочтительностью».

Порожденный этой нравственной формулой правовой механизм сянжунъинь, задачей которого была перекодировка возвышенной фразы в конкретное общеобязательное поведение, излагается в кодексе подробнейшим образом.

Во-первых, родственникам разрешалось, в случае совершения кем-либо из них уголовных преступлений, давать друг другу убежище. Разумеется, если речь шла об антигосударственных преступлениях, разрешение не действовало. В ослабленном варианте действовало оно и в отношении родственников, если они жили отдельно друг от друга и степень родства между ними была предельно дальней.

Следующим этапом вдавливания этической доктрины в быт было формулирование конкретных моделей исполнения основного правила сянжунъинь в неоднозначных ситуациях, попав в которые субъект мог запутаться в противоречивых окриках морали. Мораль — она ведь штука, по большому счету, жутковатая: что ни сделай, все кого-нибудь да обидел. Известно ведь, что чистой совестью могут похвастаться лишь те, у кого ее вообще нет. У кого совесть есть, на ней всегда что-то лежит… Вот этот-то неизбывный недостаток морали настырные китайцы и постарались избыть.

Сначала абстрактная этическая формула была воплощена в посреднике — основном правиле ее реализации в поведении; затем, в свою очередь, уже посредник должен был быть раздроблен и приспособлен ко всем более или менее предсказуемым частностям бытия. Реализация этой невероятно сложной задачи порождала юридические парадоксы, на современный взгляд невероятно сложные и зачастую кажущиеся нелепыми. Однако они были закономерным следствием одержимости сделать любую жизненную коллизию однозначно решаемой; в сущности — следствием неколебимой веры в возможность этически запрограммировать человека. Раз выбрав определенную и единственную шкалу духовных ценностей и взяв на себя адский труд ее правового внедрения, государство неизбежно вынуждено было предписывать точные решения для все более и более частных ситуаций.

Вот очень характерный пример.

Умышленное укрывательство по средневековому китайскому праву наказывалось, вообще говоря, достаточно строго — так же, как реальное соучастие в совершении данного преступления.

Так вот мало того, что входящие в круг сянжунъинь с неким преступником люди не подлежали наказанию, если укрывали его самого. Они не привлекались к ответственности и за укрывательство совершенно постороннего им человека, если он являлся подельником провинившегося родственника. В рамках тогдашних правовых представлений непредоставление убежища в подобной ситуации являлось опосредованной формой запрещенного законом доноса на родственника, поскольку задержание подельника с высокой степенью вероятности могло привести к задержанию родственника; подельнику-то никакие основанные на родстве, то есть уважаемые государством, моральные обязательства не запрещали выдать корешка на первом же допросе.

Или еще более забавный юридический фокус. Коль скоро один из родственников, не участвовавший ни в каком преступлении, по каким-то причинам предоставлял убежище совершенно постороннему семье преступнику, другие родственники, ни сном ни духом не подозревавшие о происшедшем, совершенно не участвовавшие в принятии решения укрыть невесть откуда свалившегося им на головы злодея и узнавшие об этом решении лишь постфактум, действуя в духе сянжунъинь, обязаны были укрывать своего родственника — того, который преступника-то укрыл… а из-за этого — и самого преступника.

В общем-то, в рамках той клетки императивов, в которую посадили себя танские правотворцы, они решили ситуацию в высшей степени гуманно, от души соблюдая права человека — так, как они их понимали.

4

Основной альтернативой укрывательству являлся донос. Доносить надлежало исключительно этично.

За осуществленный по собственной инициативе донос на кого-либо из родителей или кого-либо из родителей отца, если только в доносе этом не фигурировало что-нибудь вроде сепаратистского мятежа, шпионажа или заговора на императороубийство, доносчик наказывался удавлением. Текст соответствующего закона особенно настойчиво подчеркивает момент личной инициативы, специально говоря не просто о доносе, а о преднамеренном доносе. Личная инициатива такого рода, даже если донос был вполне истинным, без обиняков трактуется исключительно как «отказ от норм поведения из-за произвольных чувств», как состояние, при котором «чувства озлоблены и желания направлены к тому, чтобы подвести под наказание».

Следующая крупная градация — донос на старших родственников, которые после прямых предков по мужской линии являлись второй по значимости группой в семейной иерархии. Она дробились на подгруппы в зависимости от близости родства. Донос на старшего высшей категории близости карался двумя годами каторги.

Затем, с уменьшением этой близости, строгость наказания ступенчато убывала, но рассматривать здесь все эти китайские церемонии — совершенно неуместно. Я и так уже сильно рискую надоесть читателю, привыкшему к масштабным, в стиле Глазунова, полотнам: застой, перестройка, демократизация, Веймарская Россия, патриотизм, сионизм… Какие слова! От каждого — мороз по коже. Но на самом деле лишь по конкретным, мелочным церемониям, будь они хоть китайские, хоть московитские, только и можно на самом деле уяснить себе, насколько сионистичен сионизм, насколько патриотичен патриотизм, насколько застоен застой и насколько демократична демократизация.

Без дотошного, занудного учета, кто что и как берет у людей и кто что по какой цене им дает, все масштабные препирательства — не более чем треск сучьев в костре, который не тобою зажжен и горит не для тебя.

Не могу, однако, отказать себе в удовольствии привести еще одну очень характерную деталь. Если донос подавал не младший родственник на старшего, а наоборот, старший на младшего, то чем ближе было родство, тем наказания становились незначительнее. Следовательно, картина была зеркально противоположной. И венцом сей картины являлся закон, согласно которому прямой предок по мужской линии, то есть отец или отец отца, за донос на сына или внука вообще не подлежал никакой ответственности — причем даже в тех случаях, когда донос был облыжным, клеветническим. Правда, в тексте присутствует некий оттенок, позволяющий думать, что такой донос все-таки не воспринимался в рамках системы ценностей сянжунъинь совсем уж нормально: об отце-доносчике не говорится, что он «невиновен», что доносить ему «разрешается»; говорится лишь, что он «квалифицируется как не подлежащий наказанию». Но, по большому счету, что в лоб, что по лбу…

Единство и иерархичность! Что может быть милее сердцу любого начальника — с палеолита до наших дней!

Очень многозначительна еще одна статья «Тан люй шу и» о родственных доносах. В ней говорится: «В случаях совершения родственником против родственника преступлений с нанесением материального или физического ущерба, то есть если либо силой завладел вещами, либо нанес побои телу, можно жаловаться по собственному усмотрению»[3].

Указанная ситуация похоже, единственная, в связи с которой заходит речь о чем-то, действительно похожем на право.

В нашей юридической науке, если верить «Юридическому энциклопедическому словарю», (а он, уж простите, живым языком разговаривать не в силах), понятие права определяется так: «Субъективное право — обеспеченная законом мера возможного поведения гражданина или организации, направленного на достижение целей, связанных с удовлетворением их интересов… Субъективное право включает как возможность самостоятельно совершать определенное действие (поведение), так и возможность требовать определенного поведения от другого лица… поскольку такое поведение обусловливает существование субъективного права».

Сянжунъинь не является правом в европейском понимании. Устоявшиеся, особенно в западном востоковедении, варианты перевода — «право предоставления убежища», «право укрывать друг друга» — спровоцированы тем, что сянжунъинь несет в себе, если вновь воспользоваться вышеприведенной цитатой, элемент направленности на достижение целей, связанных с удовлетворением интересов индивидуума. Подобная провокация стала возможной лишь в силу укоренившегося, довольно-таки легистского по своей сути убеждения, согласно которому интересы индивидуума и государства всегда противостоят друг другу. Иметь право — значит, не иметь по данному поводу обязанности.

Вероятно, представление это обязано своим возникновением чрезвычайно быстрому темпу развития европейской цивилизации, при котором, в условиях феодальной структуры с ее постоянным противоборством всех против всех, а в особенности в период укрепления центральной власти, становления абсолютизма и подавления привилегий знати, через который так или иначе прошли все европейские монархии и даже, как ни парадоксально звучит слово «абсолютизм» в подобном контексте, республики (типа Флоренции или Генуи), периодический правовой «форсаж» общества государством был неизбежен. Кстати, и легистские попытки правового «форсажа» в Китае начали предприниматься и приводить к первым успехам именно в условиях плюралистической структуры так называемого периода Враждующих Царств, по многим политическим параметрам сходной с европейским средневековьем и ранним Ренессансом. Правда, Враждующие Царства были несколько раньше, в V — Ш вв. до н. э.

Представление о правах в нашем сознании в первую очередь связано с представлением о свободе пользования ими: правом можно воспользоваться, а можно и не воспользоваться. Это зависит целиком от желания правоспособного индивидуума, от его представлений о добре и зле, о своих моральных обязанностях, в конце концов. Тут-то и разворачивается главная батальная панорама европейских духовных коллизий, тут и залегли невидимые, но бесчисленные Помпеи и Геркуланумы, засыпанные прахом испепеленных муками выбора сердец.

Но когда единое, никуда не спешащее государство превращает моральные обязанности в один из факторов унификации человеческого поведения и делает их обязанностями юридическими — о правах лучше и не заикаться. Если человек под страхом уголовного наказания вынужден предпринимать некие действия, пусть даже направленные на удовлетворение его собственных интересов, или интересов его близких, пусть даже как бы в ущерб интересам государства — это все равно уже не право. Просто данные индивидуальные интересы признаны государственной машиной способствующими успешной деятельности этой машины.

Такая трансформация произошла в Китае с защитой родственника от кар государства. Из естественного стремления реализовать свои моральные обязательства она стала уголовным преступлением, а затем преступлением стало уклонение от нее. Но этот процесс не был связан с расширением индивидуальной свободы. Скорее напротив. Даже та сфера, которая находилась в области индивидуального и чисто морального выбора, подчас даже героического, а следовательно, возвышающего и облагораживающего душу (спасу родителя в подполе среди соленых огурцов, пусть приходят, аспиды, пусть хоть крючьями рвут, ни слова не скажу!!!), оказалась оккупирована юридической регламентацией. Пользование сянжунъинь было, так сказать, вменено в право.

Казалось бы, можно настаивать, что это право, заключающееся в «возможности требовать определенного поведения», то есть право преступника требовать убежища. Но речь-то идет не о праве укрыться, а о праве укрыть! Можно говорить о праве человека на жизнь, о праве не быть убитым — то есть о праве требовать от других не убийственного поведения; но несколько шизоидно звучало бы: я имею право не убивать. Так же звучит и в случае с сянжунъинь: я имею право не доносить. Правда, если донесу, меня казнят…

Да, сам преступник мог и не попросить убежища. Он имел такое право. У него был выбор. Как человек, уже преступивший закон, он был свободен. Но чистый перед законом родственник, если хотел и дальше оставаться таким же чистым, обязан был дать убежище, обязан был молчать — иначе он совершил бы преступление.

Только реакция на чрезвычайно узкую, третьестепенную по важности область конфликтов — совершение родственником против родственника преступлений с нанесением материального или физического ущерба — была оставлена в ведении индивидуума, во власти его личных желаний и представлений. Да и то, вероятно, лишь потому, что государство, не желая по каждому подобному поводу вторгаться в мелкие семейные дела, тем не менее оставляло себе лазейку для такого вторжения на случай, когда семья не могла или не хотела уладить конфликт собственными силами. Так что даже это право — действительно право, поскольку пользование им не вменялось в обязанность, а зависело от личного решения — носило провокационный характер, служило индикатором, демонстрирующим способность или неспособность семьи справиться с внутренним конфликтом самостоятельно.

Вменять это право в обязанность было неудобно, обременительно и, в общем-то, тщетно, так как у аппарата не было реальных возможностей проследить за ее соблюдением. Ведь информацию о внутрисемейных конфликтах такого рода взять было совершенно не откуда — разве лишь из того же самого родственного доноса. А раз нельзя точно проследить — значит, нельзя справедливо наказать. А раз наказания в каких-то случаях оказываются не вполне справедливы — вдруг откуда-нибудь вынырнет вольнодумец и решит, что наказания вообще могут быть… того? Возможность возникновения подобных подозрений следовало давить в зародыше.

Поэтому гораздо проще и удобнее было предоставить членам семьи самим решать, нуждаются они во вмешательстве извне, или не нуждаются, будучи в состоянии сами урегулировать свои внутренние дела — в сущности, мелкие дрязги, которые администрацию совершенно не волновали. Это и вызвало к жизни субъективное право. Каким бы ни оказался выбор, он не ущемлял выгод администрации. В случае неподачи жалобы она избавлялась от мелочных хлопот, в случае подачи — безо всяких усилий получала информацию из первых рук. Оба варианта поведения, к которым могло привести предоставление права на «собственное усмотрение», то есть на свободный выбор, в равной мере находились в интересах государственного аппарата; он не имел здесь никаких предпочтений.

5

В это трудно поверить, и даже кажется подчас, что дело обстоит совершенно наоборот, но иногда жизнь все-таки напоминает, что все происходит вовремя. Именно тогда, когда ему и следовало произойти.

Именно тогда, когда я увлеченно потел над переводом раздела «Драки и тяжбы» танского кодекса, где сосредоточены статьи о доносах — именно тогда попала мне на глаза опубликованная в «Московских новостях» небольшая статья доктора исторических наук С. Келиной.

Называлась статья «Закон подсуден времени» и посвящена была разработке нового советского законодательства — которое мы, пользуясь выражением поэта, так и убили, не родивши. В ней, в частности, говорилось: «Ученые предлагают внести в проект нового законодательства поправку. В самом деле, как можно требовать от матери, чтобы она донесла на своего сына? Закон не доложен «сталкивать лбами» юридические и общечеловеческие нормы». И далее: «Подсудна ли безнравственность? Надо ли смешивать законы морали, нравственности с уголовными законами? Я думаю, тут мы имеем дело с наивными попытками переложить на плечи закона те муки выбора, что и составляют содержание жизни. Если каждый наш поступок будет продиктован не собственной совестью, не нравственным чувством, а лишь соответствующим параграфом или статьей, то человек будет жить не для жизни, а для юриспруденции».

Данное высказывание, прозвучавшее на заре перестройки, в тот короткий золотой год, когда кураторы от КГБ уже превратились из махоньких, словно бы инкубаторских Великих Инквизиторов в дружелюбных компанейских ребят, а кровь еще не полилась, привлекает внимание по трем причинам.

Во-первых, оно наводит на мысль, что, вне зависимости от способа производства и прочих, так сказать, базисных характеристик, тенденция к гуманизации общества, к прекращению правового форсажа, направленного на срочное достижение каких-либо государственных целей, если она возникает, обязательно сопровождается снятием или, по крайней мере, ослаблением противоборства «юридических и общечеловеческих норм». И неважно, достигло государство своей цели, или вся энергия ушла, как вода в песок. Просто правовой форсаж на любой стадии общественного развития, в любую эпоху связан с намеренным разрушением морали, с намеренным подавлением поведения, основанного на существующих представлениях об этичном и неэтичном.

Возникает совершенно специфическое, так сказать, чисто утилитарное право — комплексы правовых норм, направленных на то, чтобы во имя сиюминутной государственной пользы оставить каждого человека с государством один на один, лишив и авторитета, и правовой защиты как можно большее число связей между людьми, основанных на родственных, профессиональных, духовных и каких бы то ни было иных переживаниях, отличных от верноподданнических. Спору нет, мораль тоже можно назвать утилитарной — как утилитарны дыхание, кровообращение, речь. Но с помощью в высшей степени утилитарной речи один человек может сказать: «По имеющимся у меня сведениям мой сосед прячет за унитазом антисоветское произведение «Доктор Живаго», а другой: «Я один. Все тонет в фарисействе». «Утилитарная» мораль гармонизирует связи между индивидуумами и, поскольку индивидуумы эти более или менее равны, связь основывается на большем или меньшем, но — признании ценности, самостоятельности, неподвластности партнера; утилитарное же право в лучшем случае абстрагируется от этих связей и пытается учредить одну лишь прямую связь между индивидуумом и государством взамен всех остальных, причем ценность первого стремится свести к нулю, а ценность второго (то есть себя) — поднять до бесконечности.

Макиавелли: «Следует знать, что, когда на весы положено спасение родины, его не перевесят никакие соображения справедливости или несправедливости, милосердия или жестокости, похвального или позорного… О совести мы не можем вспоминать, ведь кому, как нам, угрожают голод и заточение, тот не может и не должен бояться ада».

Президент Народного трибунала Фрейслер, гитлеровский рейх: «Не существует больше частной жизни, которая выходит за рамки общественных обязанностей, народной общности… Право есть то, что идет во благо немецкому народу!»

Н. В. Крыленко, бессменный верховный обвинитель в 20-х годах у нас: «Сколько бы здесь ни говорили о вековечном законе права, справедливости и так далее — мы знаем…, как дорого они нам обошлись. Мы творим новое право и новые этические нормы!»

Шан Ян: «Если правитель может, создавая законы, принести пользу народу, то он не следует нормам морали (ли)».

Шан Ян и Крыленко кончили одинаково — высшей мерой. Приведенной в исполнение тем самым государством, об освобождении коего от столь дорого обходящейся народу и народному благу морали они так горячо ратовали. Европеец Маккиавелли отделался легче — политическим крахом и изгнанием из любимого города. Как закончил свои дни президент Народного трибунала — не знаю. Надеюсь, что он горит в аду. И жарят его на его представлениях об общественных обязанностях и народной общности.

По танскому праву антигосударственные преступления карались с применением норм общесемейной ответственности. В случае, например, мятежа отцы, а также сыновья мятежников от жен и наложниц подлежали удавлению; сыновья же 15 лет и младше, матери, жены, дочери, наложницы, внуки, правнуки и праправнуки по мужской линии, жены и наложницы сыновей, братья и сестры обращались в государственное рабство.

И в XX веке существовала общесемейная ответственность, являвшаяся в эпоху индивидуализации куда более мощным механизмом правового надругательства над моралью, чем во времена традиционных обществ, для которых характерна реальная тесная сплоченность кровнородственных коллективов. «При Фрике существовала специальная статья закона: «За деяния, совершенные одним из членов семьи, несут ответственность все члены семьи…»», отмечают Д. Мельников и Л. Черная в посвященной фашистской Германии книге «Империя смерти». А вот уже из Г. З. Анашкина, книга его называется «Ответственность за измену Родине и шпионаж»: «Постановлением ЦИК СССР от 8 июня 1934 г. Положение о преступлениях государственных было дополнено статьями об измене Родине… Закон не только устанавливал ответственность изменников Родины, но… предусматривал наказания для членов семьи изменника, совместно с ним проживающих (чем не танское тунцзюй? — В. Р.), даже при условии, что они не только не способствовали готовящейся или совершенной измене, но и не знали о ней».

Не имею ни малейшего желания вопреки всякому здравому смыслу, историзму и элементарной справедливости обзывать Шан Яна провозвестником фашизма. Просто дело в том, что правовой форсаж, где бы и когда бы он ни предпринимался государством, обязательно имеет существеннейшей своей составляющей правовую атаку на мораль — со всеми вытекающими из этой атаки последствиями, опять-таки одинаковыми для всех времен и народов.

Циньскую империю взорвало общее восстание — годы резни, временный распад страны, междоусобица, смена династии. Правовой форсаж западноевропейского абсолютизма был смягчен расцветшим одновременно с ним, буквально ему в пику, протестантизмом. Гитлера с его соображениями о том, что и как идет во благо немецкому народу, разгромили союзники, и денацификация проводилась внешней силой.

Нам еще предстоит как-то выпутываться…

Всякая попытка правового форсажа оказывается недолговечной, ибо возводит аморальность в ранг общественного долга, в ранг средства улучшения мира, и тем сразу развязывает руки аморальности, осуществляемой, разумеется, подавляющим большинством людей не в государственных и даже не в корпоративных, а в личных корыстных интересах.

Когда же этот процесс приводит к заметной деградации общества в целом, и государственный аппарат превращается в скопище беспринципных и крайне недальновидных прагматиков, предателей и корыстолюбцев, стимулирующее, вдобавок, эти же качества во всех остальных слоях населения, любая попытка поправить дело зачастую приводит, в частности, даже не к прекращению правовой ломки морали, но к явлению, прямо противоположному — к попыткам правового стимулирования морали, осуществляемому подчас путем наложения правовых запретов (то есть угрозы уголовного наказания) на поведение, которое государство признает аморальным. Так, как это в наиболее чистом и неприкрытом виде случилось в Китае.

Можно сказать, что качание юриспруденции между двумя предельными состояниями — старанием разрушить мораль и старанием унифицировать и жестко закрепить мораль — неотъемлемо присуще взаимодействию морали и права. То, что мы в последние годы так часто называем правовым беспределом, есть как раз пребывание на одном из пределов — и пребывали на нем так или иначе, раньше или позже, а то и по нескольку раз, все культуры и все народы.

Качание это происходит с того момента, когда уголовное право и мораль начинают сосуществовать, и до того абстрактно мыслимого момента, когда нужда в уголовном праве отомрет. Смещение маятника как в ту, так и в другую стороны вызывается сходными социально-политическими ситуациями. Грубо говоря, право есть проявление состояния государства, мораль есть проявление состояния общества, и отношение права к морали есть однозначная характеристика отношения государства к обществу.

Нынешнюю нашу ситуацию я оцениваю как двоякую. С одной стороны, существуют определенные признаки начала сдавленных, осуществляемых как бы из-под полы попыток государства предписать порядочность. Наверняка на повестке дня какой-нибудь новый пакет законов о семье. С другой, происходящий сейчас очередной большой скачок, на этот раз в капитализм, объективнейшим и настоятельнейшим образом требует правового форсажа — и форсаж этот осуществляется адаптированным к демократической эпохе образом: право просто-напросто старается молчаливо игнорировать то, что все составляющие основу морали человеческие качества (честность, верность, бескорыстие, добросовестность, ответственность, доверчивость) поставлены экономическими катаклизмами, едва ли не как сталинскими законами когда-то, перед перспективой голодной смерти или уродливых приспособительных мутаций.

Конечно, прямым немедленным расстрелом или лесоповалом за отказ воровать и жульничать нам не грозят. Великий выбор все-таки остается индивидуальным делом каждого. И, честное слово, это — действительно крупнейшее достижение российской демократии. Жаль было бы с ним расставаться. Но как же хочется, чтобы жизнь строилась не по принципу «держи ухо востро, или вымрешь», а по простейшему принципу «работай, или вымрешь».

Правда, некоторые свободолюбцы уже готовы согласиться с тем, что сей последний есть утопия, навроде коммунизма. По-моему, это доказывает лишь, что с вострым ухом у них оказалось все в порядке, а вот с желанием работать — проблемы…

Синтез двух этих тенденций — стремления учредить порядочность и неспособности уследить за непорядочностью в горних сферах — может привести к тому, что, не желая и не имея никакой возможности соваться в поставленную на дыбы экономику и в копошение элиты, весь свой нерастраченный пыл право обрушит на личную жизнь людей, на их быт.

Во-вторых, высказывание С. Келиной очень четко иллюстрирует тот факт, что представление о морально свободном поведении находится в подчас даже не осознаваемых рамках, накладываемых культурой. Чжансунь Уцзи, или любой другой из тех, кто составлял при танских императорах Тай-цзуне и Гао-цзуне окончательный вариант кодекса, обеими руками подписались бы под фразой о том, что нельзя «сталкивать лбами» юридические и общечеловеческие нормы, но узнав, какой пример приведен в качестве предельно аморального требования, лишь с недоумением пожал бы плечами.

Очевидный факт того, что любовь матери к сыну является наиболее безоговорочным, бескорыстным и сильным чувством признавался и в традиционном Китае, в том числе и виднейшими теоретиками легизма. Узаконенное требование вести себя вопреки такому чувству представляется нам столь циничным потому, что наша культура выбрала любовь матери к ребенку как символ и эталон недиктующей, раскрепощающей любви-защиты, то есть не требующей никакой компенсации для себя опоры в любой жизненной коллизии.

Помимо того, что материнская любовь всегда несла на себе отблеск важнейших ценностей христианского, особенно — православного, мировоззрения (хороша была бы Богородица, стучащая какому-нибудь Ироду об антиобщественном поведении Сына своего!), связь «мать — сын» и связи, ориентированные на этот эталон, выполняли существеннейшую социальную функцию. Тысячу лет мы развивались стремительно и судорожно. Государство требовало от людей то максимально напрячь все силы и способности, в том числе способность действовать самостоятельно и принципиально, то, наоборот, пригнуться и забыть, что такое личная ответственность и инициатива. И потому едва ли не каждый человек время от времени нуждался в оазисе, где мог бы почувствовать себя вне беспрерывно грозящего карами социума, отдохнуть от его то и дело противоречащих одно другому, не слишком-то уважаемых, но всегда опасных требований и, в сущности, зарядиться способностью забывать о себе ради чего-то более важного, зарядиться постоянством и человечностью социальной позиции. Моральный престиж этой связи стал чрезвычайно высок. Поставить на службу государству, от которого никогда не знаешь, чего ждать, и эту последнюю внесоциальную опору и подвесить ее, как марионетку, на шанъяновских ниточках «наград и наказаний» — значило бы лишить общество последнего шанса на воспроизводство духовности.

В танском же Китае правовое надругательство над чувством такого рода не могло считаться признаком предельной аморальности права. Культурная традиция потребовала бы, в случае необходимости найти такой признак, указать на нарушение связи, которая была бы обусловлена, с одной стороны, не менее сильным и естественным чувством, а с другой, чувством социообразующим, дисциплинирующим. На протяжении длительной эпохи предгосударственного созревания морали чувство социальной дисциплины не только не скомпрометировало себя, но стало не менее престижным и ценным, чем, например, в Европе — чувство чести, то есть соблюдения личных моральных установок вопреки любому, в том числе и государственному, давлению извне. Уважалось не столько то, что раскрепощает, сколько то, что структурирует. Ведь архаичная мораль, сложившаяся задолго до первых попыток правового форсажа, являлась на протяжении многих веков основным средством сохранения социальной структуры.

Противопоставляемые утилитарному праву нормы, в рамках данной культуры считающиеся общечеловеческими, являются в большинстве своем столь же специфическими сколками данной культуры, сколь и расцветающие время от времени с тем, чтобы попытаться раздавить мораль, нормы утилитарного права. Общечеловеческим является лишь качание между двумя этими крайностями. Нормы морали вызревают внутри культуры с самого начала ее существования и относятся к основным ее специфическим характеристикам. Утилитарное право, пытаясь подавить мораль в интересах государственной машины, создает нормы, фактически являющиеся зеркальным отражением норм уже существующих. Отказ от правового форсажа и, соответственно, от утилитарного права и попытки высвободить или даже подкрепить мораль законами снова меняют «можно» и «нельзя» местами, но сами объекты разрешения или запрещения зачастую снова остаются прежними или только модифицируются.

В условиях нашего нынешнего правового форсажа игнорированием эта закономерность выражается в том, что наиболее вяло и апатично право ведет себя именно там, где совершаемые противоправные действия с точки зрения традиционной системы ценностей особенно аморальны — в сферах нестяжания и снисходительной, но оттого особенно безоглядной, преданности державе.

Впрочем, игнорируй не игнорируй — тот же Макиавелли еще на заре эры капиталистических форсажей сформулировал их суть раз и навсегда: «Если вы рассмотрите людские дела, то увидите, что те, кто достиг великих богатств и власти, добились их силой или обманом, и захваченное с помощью лжи и насилия они приукрашивают фальшивым именем «заработанного», чтобы скрыть мерзость своего приобретения. И те, кто по наивности или по глупости избегают такого рода действий, остаются навечно в рабстве, ибо верный раб — все равно раб, а добрые люди всегда бедны; из рабства помогает выйти только измена или отвага, а из бедности — погоня за наживой и обман».

Демократические, правовые общества могли возникнуть только после того, как люди обрели духовную свободу — во всех ее проявлениях, естественно, иначе это была бы уже не свобода — и махнули на первобытные предрассудки рукой. После того, как было смиренно признано, что человек есть эгоистичная скотина. Тогда карающим и награждающим суперавторитетом, склеивающим общество воедино, смог наконец-то стать закон. Кроме него оказалось некому.

Пока человек стремится стать более, чем животным, общество то подспудно, а то и явно стремится к идеократичности, и, значит, чревато диктатурой, которая варкой ли в малом котле, Беломорканалом ли, Майданеком ли будет тщиться превратить несовершенных, почему-то желающих хоть иногда заботиться о самих себе граждан в штампованных ангелов, дрыгающих крылышками исключительно ради государственного светлого будущего. И самое-то чудовищное то, что граждане и варку в котлах, и варку в лагерях рассматривают в большинстве своем нормально, и даже восторженно, уверенные, что это они так наконец-то превращаются в ангелов. На одном лишь страхе идеократическое общество не стоит!

Но когда человек перестает стремиться стать более, чем животным, то он никому, кроме себя, любимого, не нужен. И ему, кроме себя и собственных желаний, ничего не нужно. Именно нескончаемые потуги взаимоупотребления и грызню никому, кроме себя, не нужных самообожателей и самоудовлетворителей — ту самую грызню, которая на заре цивилизации породила, как средство взаимозащиты людей друг от друга, мораль — в правовых обществах регулируют неподъемные своды законов и величавые судьи. Ладно, уж Бог с ним, скажем, с дележом наследства или грабежом каким, но чтобы разведенные супруги не сами решали, кому из них сколько времени проводить с детьми, а исключительно через адвокатов — это уже чума. Плевать, кто к кому там больше привязан, кто кого больше любит; чей адвокат говорливее — тот и получит лишний вторничек…[4] Это могло произрасти только из молчаливой, спокойной констатации того, что все, скорее всего, сволочи, и это нормально, и каждый обязательно будет только и знать, что тянуть одеяло на себя, и по рукам ему, по рукам!

Конечно, ежели данные конкретные люди и впрямь оказались стопроцентными эгоистами, лучшего способа общаться, как через адвокатов, им не найти. Но тогда верно и обратное — способ общения через адвокатов создан только для стопроцентных эгоистов.

Говоря менее образно и менее эмоционально, юридической механике место лишь там, где люди оказались не способны сами по себе быть людьми. Механика эта — как медицина, когда организм не в силах справиться с заразой сам. Как скальпель. Как протез. Если у человека нет ноги, протез ему, безусловно, необходим; грех оставлять его без протеза. Но для начала все ж таки надлежит до последней крайности лечить хоть и больную, но свою, живую, ногу………

Древние мои китайцы считали, что их общество исстари управлялось исключительно моралью, а законы и наказания за их несоблюдение измыслили варвары, которые в сердце своем не знали, что плохо и хорошо, достойно и недостойно. И лишь потом, когда люди стали перемешиваться, а нравы испортились, пришлось прибегнуть к варварской методике.

Чуток осовременим терминологию — и видно, что все так и было, и не только в Китае. Но если прав Гегель со своим отрицанием отрицания, то… Пора, пора, друзья мои прелестные, лечить ноги! Нам на них ходить!

И наконец. Имперский Китая несколько веков назад уперся в своем развитии в некую как бы вот-вот готовую податься, но глухую резиновую стену, прорвать которую, кажется, удается только сейчас. На мой взгляд, одной из причин этого все еще довольно загадочного феномена истории является то, что в долгосрочном аспекте попытки сделать уголовное право по возможности моральным, то есть подкрепить нормы морали угрозой уголовного наказания за их несоблюдение, представляют собою столь же тупиковый путь, сколь и попытки сделать право целиком аморальным.

Он в той же самой степени означает, что «добродетельное» и «умное» (если вновь воспользоваться приводившейся в начале цитатой из Шан Яна) меньшинство населения ставится государством на одну доску с преступным его меньшинством и наравне с ним лишается возможности реализовывать специфику своего сознания в поведении. В демократических государствах оба меньшинства жиденько, но более-менее равномерно растворены по всему обществу. В тоталитарных государствах, увы, преступность действительно всегда ниже, чем в демократических — но оттого только, что преступники концентрируются в государственных структурах и совершают свои гоп-стопы, наезды и разборки под видом государственной политики, перегибов на местах, головокружений от успехов и борьбы с оппортунистами или низшими расами — вовлекая в перестрелки столько ни в чем не повинных людей, сколько никакая мафия, крошащая конкурентов на переполненных рынках, и за двести лет не сможет. Но зато и «добродетельные», а также «умные», концентрируются тоже в строго определенных местах — и отнюдь не в столицах, а, как поэтично говорили в утонченном Китае, среди «гор и вод». Тоталитаризм может вырасти и из морали, а не только из аморальности, вот в чем дело!

Панацеи нет.

Правовое общество в условиях, когда право находится в руках дельных прагматиков с их «На все готов!», а угрюмых моралистов к закону и на пушечный выстрел не подпускают, и потому закон в буквальном смысле превращается в дышло (куда повернул — туда и вышло) — такое правовое общество есть царство воров в законе.

Общество, где царствует этика, превращенная из руководства к действию в каменную догму — есть ад, где всем эмоциям, всем страстям придан четкий и регламентированный вид ритуала, а потому все реальные страсти приобретают подпольный, нелегальный, и, следовательно, малочеловеческий по сути и по форме характер.

Формально общества этих двух типов выглядят очень по-разному, но копни поглубже — одни и те же джунгли. Из всех темных углов только и слышится: «Ам! Ам! Ам!» И количество темных углов стремительно растет, потому что углы эти необходимы всем, кто хочет кушать.

Только правовая ситуация, при которой, если поступок человека не посягает на жизнь, здоровье и имущество других людей, никто не может заранее, до поступка, сказать, правилен он, или нет, и критерием его правильности служат не санкции карательных органов или тяжеловооруженных коммерческих структур, а исключительно реальные межчеловеческие последствия — только такая ситуация выводит человека, а следовательно, и общество за пределы биполярной системы этической ли, прагматической ли дрессировки. А лишь за ними, за этими пределами, и удается иногда осторожными шажочками нащупать тропинку в будущее.



1995