Полдень, XXI век СОЛЬ ЗЕМЛИ

Колонка дежурного по номеру



Поздравляю себя! — написал Иосиф Бродский. — Сколько лет проживу, ничего мне не надо. Сколько лет проживу, столько дам за стакан лимонада.

Получилось — 56. И счетчик сразу раскрутился обратно: вот уже натикал 14 сдачи. Так дешев лимонад. Все литераторы в подлунной завидуют Иосифу Бродскому. Особенно — поэты. Некоторые — до потери лица. Не из-за Нобелевской, конечно, куда она денется — и не нужна на фиг. А — как свалил. По-быстрому. По-американски. Успев сказать, что нельзя его больше любить, — и не дав ответить. А также никому не доставив долгожданного праздника носоглотки — с улыбкой искреннего прискорбия вздохнуть: увы! у нас непобедимых нет! Ушел, как пришел, — последним гением. Что бы ни значило это слово, больше не нужное.

Самое главное — прежде, чем позабыл код доступа к тому участку мозга, где мысль иногда вдруг идет, как игроку — карта, и требует от внутреннего голоса неиспользованных частот. И теперь ему даже юбилей не страшен. Пускай изучают, на здоровье, — с кем спал и какие применял средства стиля.

Кстати о средствах: он был наш, он писал фантастику. (Между прочим — самую настоящую: «Post aetatem nostram», «Мрамор», «Демократия!») Вот только догмат о множественности миров не был для него лит. приемом: Бродский чувствовал единственность мира как его роковой изъян. И как залог неизбежно горестной участи человека.

Вечно мы ставим на комплексное число вида х + iy — и вечно проигрываем, потому что в реальности — не как в математике — у, увы, всегда = 0, и т. н. мнимая единица (i) не пляшет. Некоторым умам это причиняет боль. Бродский описывал мир как боль и представление. Не как то, что есть. А как то, что нам остается. Если из всего вычесть всё, чего нет, останется только то, что есть, — и это всё. За каждой вещью тянется подобный тени темный след одного из модусов ее небытия.

Я думаю, с Бродским случилось вот что. Всю жизнь он наугад набирал номер Создателя Вселенной. После стотысячного гудка раздался щелчок, и автоответчик сказал: меня нет. А жизнь превратилась в фантастический роман и скоро кончилась.

Как странно — только сейчас вспомнил — первое прочитанное мною (в 1960-м) стихотворение Бродского:

…полудетективный сюжет, именуемый — жизнь.

Пришлите мне эту книгу со счастливым концом!

Ему прислали.

Самуил Лурье. 24 мая





ИСТОРИИ

ОБРАЗЫ

ФАНТАЗИИ

Евгений Акулeнко

Соль земли

Повесть



Вот он, дубок, под самым носом рос. Вон еще один. И еще… Зараза! Синица присел на колени, рукавицей разгреб снег у комля, придирчиво осмотрел узловатый ствол. Столько кругов отмерил… На гору даже лазал, по ту сторону реки ходил — дудки! А тут выскочил за дровишками, сухостоиной разжиться — нате, пожалуйста.

Синица что-то повертел в уме, прищурился, обухом постучал, раздумывая. Не любил он деревья ронять просто так. Не то чтобы жалко, нет. Вон их вокруг — море. Стена. Тьма-тьмущая. А бывает, свалит сгоряча, не подумав, — кошки на душе скребут. Ладно бы какую дебелую палку в обхват, так ведь и поросль в руку, что по меркам местным так, сорняк. Стоит, смотрит на пенек и понимает, обратно не приставишь уже. Почему выходило так, не мог сказать. Зато если суждено в дело дереву пойти — ничего. Даже наоборот, легкость по телу разливалась, бодрячок. Мол, какой-то нужде оно послужить готово и вроде как согласно расстаться с корневищем в обмен на ту, новую жизнь. В столешнице ли, в стене ли сруба, в стропильном брусе.

Синица высморкался, пошмыгал носом и мотнул головой: годится! Размахнулся топором и крякнул. После мягкой сосны дубок каменным показался. Пока рубил, семь потов сошло, кости заныли. Синица стащил шапку, отер лицо снегом. Добрая выйдет ложа, если здесь отнять и здесь. Ровный кусок, без наростов, без гнили. Синица пожевал веточку, прислушиваясь к ощущениям. И улыбнулся: будет прок!

Машинка ему досталась в обмен на три банки тушенки и пачку папирос «Дымок». У продторга в поселке варилось стихийное торговище, местный толчок. Прилавков не было, менялы перетаптывались с ноги на ногу, стукались плечами и потряхивали товаром, как баба младенцем. Да так же вполголоса приговаривали, чего у них и почем. Синица искал ружье. Ружьишко. Какую завалящую, разбитую «тулку». Что-нибудь искал, потому что нельзя в тайге без ружья. В тайге без ружья — край. Цену давал хорошую: пятнадцать свиных банок, почти все, что отоварил на выходной паек, махорки брикет, сахарную голову, бутылку керосина. Кто бы и рад руки погреть, линяли в тень, едва его синюю фуфайку с затертым номером завидев. Ну его в пень, шепнет кто патрулю — мало не покажется. Ни продавцу, ни покупателю. Потому как не полагалось лагерным, хоть и бывшим, оружие. И не волнует никого, что полпоселка тут таких отставников.

Пристал к Синице один старик. Вцепился в рукав и, по сторонам озираясь, дышит в лицо сивушным маслом, пойдем, мол, со мной. Есть, мол, для тебя, парень, вариант. Петлял дед минут сорок. Чьими-то огородами, заборами, через заднее крыльцо, через товароведа, через дыру в колючке привел на совхозную ферму. Синица уже и сам не рад, что ввязался, тискает в кармане заточку, готовится к худшему. Сейчас, думает, отоварят по темени подельники дедовы, материальные ценности конфискуют, а тело в сраную яму. А хоть сторожа захомутают, и доказывай потом… А учитывая казенную справку в кармане, могут и в расход… В полутемной каптерке из немыслимого закута, затворив крепкий закрученный матерок, извлек дед грязный горошчатый сверток, отряхнул кое-как от соломы, путаясь заскорузлыми пальцами, развернул:

— Вот, — говорит, — машинка…

Синица глянул и вздохнул. Внутри мешанина деталей каких-то, пружинки, планки, патроны из мятых картонных коробок тут же. Все в трухе, в сенном соре, налипшим на смазку.

— Дед! Мне ружье надо, а не конструктор. И не часы настенные с гирьками.

— Ты что! — старик понизил голос. — Это ж «манлихер»! Машина!.. Еще дед мой в гражданскую привез. Вот, гляди, — синий ноготь поскоблил металл, — фирма!..

Синица покрутил в руках ствол с затворной коробкой длиной, наверное, в метр, разглядел замысловатый вензель и цифры: одна тысяча восемьсот девяносто пять…

— Ну, на хера мне эта мухобойка?

— Возьми, — дед погрустнел. — Недорого уступлю.

Синица колебался. На оружие груда запчастей и впрямь походила мало. Но был ли у него выбор?

— Тут, поди, и детали-то не все? Растерял, поди, половину?

— Все тут! — заверил дед. — Товарищем Илларионом клянусь! Попасть мне в чистку… Бери!

Синица взял. У себя на заимке при свете лучины, суконным отрезом старой шинели отполировал до зеркального блеска ствол, разложив на тряпице железки, как шаман кости, со всем тщанием отскипидарил каждую вплоть до самого мелкого винтика, за неимением ружейной смазки используя дважды перетопленные куски сала из тушенки. Впрочем, тушенка была настолько дрянной и так разила машинным маслом, что слипшийся желтый конгломерат по стенкам и впрямь мог оказаться ружейной смазкой, несмотря на полустершийся накат, уверявший, что при производстве якобы не обошлось без свиньи. С помощью сточенной из гвоздя отвертки, заостренного напильника и топора Синица собрал запчасти воедино. Он откидывался на охапке сена, прикрывал глаза, а пальцы плясали по тусклому металлу, запоминая каждый выступ, каждую засечку, трогая предохранитель и спусковую скобу, в бесчисленный раз заряжая и разряжая патронную пачку. Плевать, что сквозь дыры в крыше глядит небо, а под просевший угол наметает сугроб сквозь щели в разъехавшемся полу, плевать, что уже почти нечего есть и едва греет прогоревшая, нещадно коптящая буржуйка. Главное, теперь у него есть винтовка. Все остальное после.

Восьмимиллиметровые патроны выглядели живыми, но, пролежав семьдесят лет, доверия не внушали. Синица всем сердцем надеялся, что хоть половина из них не даст осечки, и доисторическая мухобойка все же сложит кабана метров с пятидесяти.

Испытывать винтовку без ложемента Синица не спешил. Вообще, у него крепла мысль, что старушка, выражаясь языком лагерным, так и осталась целкой, невзирая на свой преклонный возраст и три минувшие войны. От такого оружия можно было ожидать чего угодно. Воображение рисовало разорванную в руках коробку или затвор, влетающий в лоб. Но все эти опасения разом отошли на второй план, когда ближайшей же ночью на заимку пожаловал незваный гость.

Спал Синица чутко. А тут вообще в таежной глуши тишина густая. Иной раз так на уши придавит, что срочно требуется или кашлянуть, или промурлыкать чего под нос. Короче, когда снаружи захрустел снег, Синица чуть не наделал в штаны. Принесла нелегкая. Шатается вокруг, не уходит. Не человек. Люди не тянут так шумно воздух носом, не скребутся в стенку и не взрыкивают. Синица догадался, кто там снаружи. Но от этого легче не стало.

Откуда он взялся — черт его знает, зимой медведи спят. Синица, когда только отыскал заимку, подивился устройству входной двери. Снаружи та закрывалась на чепок, видать, от пронырливого зверья да чтобы в отсутствие хозяина ветром не гоняло. А вот изнутри дом берег толстенный засов. Теперь стало ясно — от кого. Только когда шатун, звериным чутьем своим почуяв добычу, заскреб в дверь, засов этот уже не казался таким толстым. Затрещал косяк, заскрипели выдираемые скобы. Синица раздумывал недолго, кое-как намотав рукав телогрейки на ладонь, шмальнул прямо через двухдюймовые доски. В руку пребольно ударило отдача, избушку наполнили едкие пороховые клубы. Синица постоял, прислушиваясь, и заключив, что зверь убежал, решился показаться наружу. И чуть не пачканул порты второй раз кряду, узрев шатуна, черной бесформенной грудой лежащего прямо у порога.

Когда рассвело, Синица переосмыслил происшедшее. Стальная пуля со свинцовым сердечником пробила насквозь дверь, медведя, сосну напротив и продолжила полет в неизвестном направлении. Другими глазами Синица посмотрел на прицельную планку, где красовалась цифра: две тысячи шестьсот. Конечно, в виду вряд ли имелись метры. Но даже для шагов было очень нефигово. Забитая рука болела, по ладони расплылся синяк. Пожалуй, мухобойкой можно было не то что опрокинуть сильно бронированного кабана, но и сбить низко пролетающий самолет. Машинка действительно работала, дед не обманул.

Вопрос стал за малым, за деревянной ложей с прикладом. Сосна на это дело не годилась — мягкая. Береза и осина тоже не фонтан, не шлифуются в силу волокнистой структуры. Лучше нет материала, чем орех или бук, но таковые в данных широтах не произрастают ввиду суровых климатических обстоятельств. Дуб — хороший вариант. Но и дубами окрестности не изобиловали.

Заготовку Синица ошкурил и оставил сушиться у печки. Благо заблудший медведь предложил себя в качестве решения продовольственного вопроса в ближайшей перспективе. Синица варил шурпу в казанке с какими-то кореньями и травами, пучки которых тесно висели под крышей — спасибо прежним хозяевам. Получалось даже вкусно. Тушу Синица разделал на фрагменты и приладил под фронтоном на морозе, прикрыв от мелких пичуг мешковиной. Потроха снес подальше в лес, дабы не приваживать волков. Но самым ценным приобретением оказалась медвежья шкура. Завернувшись в жесткий бурый мех, Синица мог забыть про стужу. Правда пованивала шуба прежним владельцем, но обстоятельство это по сравнению с блаженным теплом — сущий пустяк. Замороженных находили, умерших от запаха — нет. Синица заткнул тряпьем щели, прочистил печную вытяжку, натаскал звенящего от сухости смолья, и в избушке образовался Ташкент.

Ложу Синица выстругивал со всей любовью и старанием. Щурясь на свет, снимал невесомую прозрачную стружку, поминутно поправляя лезвие на камне. Точно под размер выбрал прямоточный паз, провертел дыры для креплений, отполировал приклад суконным отрезом. В заключение, пустив в расход единственный свечной огарок, натер ложемент горячим воском и прошелся грубой тканью еще раз. Такое дерево не оцарапает щеку и не боится влаги. Конструкция получилась тяжелая, громоздкая, но в руках сидела удобно и работу свою знала на раз. Пожертвовав десяток патронов на пристрелку, Синица уверенно вышибал с полcта шагов пятак и брался нанести невосполнимый урон любому живому существу, включая недобро настроенного человека.

Впрочем, последних он опасался не очень. Заимка столь удачно затерялась в тайге, что, не зная точных ориентиров, не отыскать ее вовек. О лесной избушке шепнул в лагере один зек. Должен он был Синице сильно, отблагодарил, чем мог. Есть, говорил, недалеко от шахтерского поселка Ферапонтова заимка. Самому ему бывать там не доводилось, но рассказ он слышал якобы от человека надежного, который трепать попусту не станет. От поселка на восход стоят три горы. Их надо миновать и дальше двигаться так, чтобы когда ни оглянулся, все время видел вершину ближней меж первых двух. Так пока не выйдешь к реке. После надо переправиться на другую сторону и подниматься вверх до красного камня, островерхого куска гранита. Очень важно, напутствовал товарищ, повторять все изгибы русла, ибо если протопаешь мимо — все, ау, поминай как звали. У камня опять переправиться назад и идти дальше против течения. Увидишь заимку. Решишь срезать — сгинешь. Кругом топи, дебри и никаких ориентиров.

Речку Росомаху едва Синица отыскал. Замело все, поди разбери где что, та же поваль на воде, те же завалы. После еще долго раздумывал, в какую сторону течет она. Снег разрыл до льда, а что толку, сквозь лед не видно. Голову сломал, пока не смекнул прибрежные кусты разгрести. На них мусор, трава сухая, что половодьем нанесло, сразу видно откуда. Зашагал Синица прямо по руслу, а после, мудреным правилом пренебрегая, выбрался на левый берег, потому как показался тот удобнее. Речка узкая, ручей — не речка. Камень-то он, поди, всегда увидит… И тут как жаром Синицу обдало, несмотря на мороз. Ветвилась Россомаха. Ветвилась на многие рукава. Вернулся он назад по следам, благо ума хватило, и уж дальше двинулся, как положено, берегом правым.

Избушка стояла от реки метрах в пятидесяти посреди небольшой поляны. И поляна эта образовалась по ходу дела, вследствие постройки самой избушки. К дому примыкал сарайчик с одностворнои воротиной, из снега кое-где торчали жерди, выдавая остатки загона для скотины. Видать, тут когда-то такая водилась. У самой воды чернело еще одно полуразрушенное строеньице неизвестного назначения и свойства, с виду похожее на баню или коптильню. Синица вначале хотел разобрать на дрова, потом раздумал. Вот и вся заимка.

Ну, а если так разобраться, все для жизни есть, большего и не надо. В лесу зверья полно, петли можно ставить, силки, на зайца, на кабана, на косулю. Когда и рыбкой, наверное, удастся побаловаться. А там до лета дотянуть, грибы пойдут, ягода. В тайге главное — сложа руки не сидеть, и с голоду не помрешь, прокормишься.



…От лагеря до поселка километров сорок. По ниточке узкоколейки таскаются паровозики — «кукушки», меняющие руду и лес на харчи и новых постояльцев. Зимой пути заметает, и единственным сообщением с внешним миром остается тракторная волокуша, приходящая раз в неделю. Правда еще при условии, что не зачахнет старенький движок, не перемерзнет в трубках солярка и выйдет из алкогольной комы дизелист. Так что вместо недели транспорт можно было прождать и все две. Это бесконечно много, когда каждый оставшийся до звонка день отмечаешь засечкой на нарах. Выцарапываешь на брусе, рискуя загнать занозу под ноготь, едва прозвучит команда «отбой» и скиснет тусклая лампочка под потолком. Синица оттянул семь полных лет. Должен был десять, но трешник ему скостили. За добросовестную работу и перевыполнение нормы. Наверное, если сложить все его зарубки в длину, получится путь аккурат от барака до двойных внешних ворот. Синица проделал его с отстукивающим каждый шаг сердцем и ощущая затылком чужие взгляды, тоскливые, завистливые, злые. Ни одной лишней минуты не пробудет он здесь, не подарит этому месту больше ни капли своей жизни.

По накатанной санями дороге шагалось легко. Синица взял хороший темп, стремясь покрыть засветло большую часть пути. Ночного леса он не боялся. Ни зверья, ни мороза, заставляющего сухо постреливать стволы. От холода рецепт простой — не останавливаться, замерз — бежать. Пока не начнешь дохать, пока жар не прошибет. На десять часов хода у него сил хватит, главное с пути не сбиться. А что касается хищников… Он выжил среди таких зверей, по сравнению с которыми матерые волки покажутся слюнявыми щенками. Прорвется, не впервой.

Вот, помянул к ночи… Боковым зрением Синица уловил смутное движение, и тотчас слабый лунный свет вернула пара желтых глаз. Одна, другая, третья. Волков Синица опасался не очень, меньше, скажем, внезапно падающей на плечи рыси. Отчего и в нависающие ветви вглядывался напряженно и старался такие места перебегать не задерживаясь. Волк, он по своей природе осторожен, не будучи уверенным в превосходстве, не нападет. Особенно осторожен он с человеком. Долго будет провожать параллельным курсом, приглядываться, пробовать воздух на вкус. Не потянет ли запахом страха, не замечется, не засуетится ли жертва. Стая станет сокращать расстояние, поджимать с боков. Покажешь слабину — набросятся сворой и порвут, дашь отпор — отвалят несолоно хлебавши.

Впереди вышел поджарый пес, остановился поперек дороги. Синица знал, отступать нельзя ни в коем случае. Пер прямо на волка, не сбавляя шаг. Даже стало весело на минуту, как его пытается взять на понт облезлая серая собака. Дернулась верхняя губа, обнажая клык в коронке: он тоже зверь, попробуй возьми. Волк убрался. Нехотя потрусил в лес, виляя тощей задницей.

Долгое время преследователей не было видно, Синица уже подумал грешным делом, что те отстали. Потом объявились разом по обе стороны дороги. Минимум полдесятка псов бежали размашистой рысью, отбрасывая длинные тени. Голод, он, как известно, не тетка. За кусок теплого, подрагивающего в конвульсиях мяса, можно и шкурой рискнуть. Внешне Синица на серую компанию никак не реагировал, держался сколько мог, тиская ладонью рукоять заточки, до тех самых пор, пока самый смелый не приблизился вплотную и не попытался прихватить зубами штанину. Синица встал спиной к дереву, скинул заплечный мешок и перехватил заточку поудобнее: по одному, суки! Волки обступили кругом, крысили пасти, но напасть не решались, медлили. Первым прыгнул самый крупный, молча взвился с места, метя в горло. Синица закрылся рукой, стараясь просунуть локоть в телогрейке как можно дальше в оскаленную пасть, и всадил заостренный напильник в мохнатый бок. Скинул тушу в сторону и отмахнул второго, прикусившего ногу выше колена. Тот заскулил жалобно и отбежал на полусогнутых прочь. Больше пытать счастья никто не отваживался. Выставив перед собой окровавленную заточку, Синица рванул вперед. Едва сделал несколько шагов, как рык и возня на месте схватки ознаменовали начало трапезы стаи ранеными своими собратьями.

— …Стоять! Руки в гору! — в лицо Синице глядели два автоматных дула. — Кто такой?

Бегут, вертухаи. Радостные. Думают, беглого словили, и им теперь полагается отпуск. Синица мстительно улыбнулся и извлек из-за пазухи справку об освобождении, с удовольствием наблюдая, как вдохновение оставляет озаренные надеждой лица.

— А че пешком? — прищурился патрульный.

— Гулял, — Синица взглянул вызывающе и прямо. — Твое какое дело?

— Ясно. Борзый… Вещи к досмотру!

— Че встал? — толкнул в плечо второй. — Вещи к досмотру, быстро!

Содержимое вещмешка вывалили под ноги. Там смотреть не на что: пара белья, кусок темно-коричневого мыла, несколько писем. Мелкая месть. Паскуды.

— Че мусолишь в рукаве? Сюда бросай!

В лагере Синица оружие свое прятал в подошве валенка, там и выемка под размер имелась. Сейчас не видел смысла.

— Это что? — патрульный покатал носком сапога окровавленную, в налипшей шерсти заточку.

— Напильник, — Синица пожал плечами.

— Кровь чья?

— Ежика, — Синица оскалился. — Вон, там иголки остались…

Патрульный поскреб щетину — в исполнении вертухая сей жест обычно предшествовал пинку под ребра. Но ударить не посмел. Народу вокруг много, да и не лагерь тут… Неизвестно, как еще сложится…

— Вали!..

В поселковой конторе было накурено и шумно. В полутемном коридоре толпились рабочие, кто-то спал на стуле, привалившись к стене, кто-то орал, охрипнув, в телефонный аппарат:

— Подпорки! Говорю: под-пор-ки!.. Нет! Под-пор-ки!..

— Слышь, — Синица тронул за плечо бородатого мужика, смолившего ядреную цигарку, — главного где найти? Коменданта или начальника, кто тут у вас…

— Председателя, что ль?… Наверху…

Синица поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, толкнул первую попавшуюся дверь. За письменным столом сидела старушка, бойко царапала что-то в листке. Седые волосы забраны в клубок размером с полголовы, на плечи наброшена пуховая шаль, на носу очки: ни дать, ни взять — школьная учительница.

— Председателя… — начал Синица.

— Я председатель, — перо поклевало в чернильницу. — Надо чего?

— Вот, — Синица выложил на стол справку.

И остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, потому как старушка будто бы забыла о его существовании. С валенок отваливались снежные струпья, растекались лужицей на полу. Убористые буквы строка за строкой покрывали бумагу. Когда первый листок заполнился, на смену ему лег второй. Синица изобразил деликатное покашливание.

— Ты мне тут не кашляй! — пригрозила старушка. — Мне тоже не больно-то охота лагерным ароматом твоим дышать. Дойдет и до тебя очередь, — голосом она говорила писклявым и тихим.

— Так я могу в коридоре подождать…

— Неужто? — изумилась старушка. — Глядишь, мы так дойдем и до того, чтобы стучаться при входе. И здороваться… Ладно, — председательша пробежала документ и обдала посетителя цепким старушечьим прищуром поверх очков. — Как, говоришь, фамилия?

— Синица.

— Имя? Отчество?

— Нет.

— Угу, — председательша поскребла верхнюю губу. — Стало быть, сам ты враг и отец твой враг. М-да… Значит, поступишь у меня, пожалуй, во второй забой. Справишься — переведу в первый, — председательша задумчиво полистала пухлую тетрадку. — Жить станешь в пятом бараке, там свободных коек нет, но я записку старшему напишу — пристроишься как-нибудь. Паек отоваришь в продторге. На работу завтра в восемь. Сразу предупреждаю, дисциплина здесь железная. У тебя, я гляжу, условно-досрочное… Имей ввиду, если хоть один залет, прямая тебе дорога обратно за колючку. И свое дотрубишь, и новенького подболтаем. Понятно, да? Опять же, зарекомендуешься с положительной стороны — светят тебе иные перспективы. Перед комиссией походатайствую об окроплении, новое имя у тебя будет. Отчество сможешь Илларионович взять… Человеком станешь! Отец-то жив у тебя?





Синица покачал головой.

— Вот и хорошо. Зовут меня Вера Алексеевна. Будут вопросы — обращайся. Да, и возьми, пожалуйста, за правило приветствовать товарища Иллариона, — старушечья рука указала на портрет на стене. — Это добрая традиция. Все тебе ясно?

— Более чем… Только оставаться я здесь не стану.

— Да? — Вера Алексеевна удивленно приподняла брови. — И куда же ты собрался, позволь узнать?

— Домой.

— Домой?

— Да, домой. Под Тамбов…

— Гм, — председательша слезла со стула и принялась выхаживать по кабинету, будто цапля. На поясе ее, доставая до колена, болтался маузер в деревянной кобуре. — Ты что, Синица, дурак? Под какой под Тамбов? Через тридцать верст кордон. Стреляют без предупреждения…

— Как стреляют? Почему? Я свое отсидел! Я свободный человек!

— Свободный, свободный, — успокоила председательша, подойдя к окну. — Под микитки никто не держит. Хочешь — работай, хочешь — с голоду подыхай.

Синица потер ладонями лицо. Получается какой-то бред! Тот же лагерь, только что без колючки. Те же вертухаи, пайки, нормы, серый уголь в шахте, который и не уголь вовсе, а не пойми что. От работы в забое ногти чернеют и суставы ломит, не приведи господь. Там люди за пару лет истаивают, как свечи, дряхлеют и отходят в муках. Синица через несколько месяцев понял, что если из забоя не выберется, то воли уже не увидит. Рогом уперся, правдами-неправдами выпросился на воздух, лес валить. Жилы рвал за троих, лишь бы только не под землю. Это что же теперь, все по новой?

— Тебе что, — усмехнулась Вера Алексеевна, — и впрямь не объяснили? Мда… За кордон пропустят, если только по вызову с той стороны. Если понадобишься кому-то. Там… Или по ходатайству комитета по производственной командировке.

Пол качнулся под ногами, Синица пошатнулся.

— Ну что ты, — протянула Вера Алексеевна, — нюни развесил? И здесь люди живут. И счастливы. И лучше, чем там еще! — старушечья рука мазнула за горизонт. — Дружно живут, сплоченно. Коллективом. И у всякого смысл есть и цель!..

— Вот вам! — Синица резко переломил руку в локте, скрипнул зубами зло. — Мою жизнь!

— Э-э, — поморщилась Вера Алексеевна, — зря только на тебя время трачу! Гнилой ты человек, птица-синица! Ступай! С голоду попухнешь да поостынешь малость — сам приползешь. На пузе.

— Выходной паек обязаны отоварить…

— Обязаны. Отоварим, — Вера Алексеевна порылась в ящике стола, хакнув, припечатала синий треугольник на Синицыну справку. — Только ты на ночлег не просись ни к кому. Я пригляжу, чтобы тебя по доброте душевной не пустили. И комендантский час в поселке в темное время суток. Поимей в виду. Свободен!

Синица сгреб со стола свой квиток и направился к выходу.

— Сдохнешь ведь! — поморщилась Вера Алексеевна.

— Не дождетесь!.. — прошипел Синица и от души хрястнул дверью.

Выйдя на крыльцо, привалился к бревенчатой стене, съехал бессильно. Это что же за сучья страна и сучье время! Отец на востоке лег, в войну красных с желтыми, в первые дни. Он, как заключенный, в составе дисциплинарного батальона укрепрайон строил. Налетела авиация, закидала всех бомбами с газом, и амба! Братская могила. Даже не реабилитировали посмертно. Просто извещение пришло, картонка. Был — нету… Сколько народу положили. Не пойми за что. Тогда на востоке две области у врага отбили и три просрали. Ни фига, говорят, это победа! Рассказывают, желтые тоже отмечают… Такая вот война случилась с двумя победителями… Домик у них был, маленький, но свой. Когда отца не стало, решили, что жирно им двоим свой домик. Синица в лагерь загремел за то, что сунул в морду однокашнику-илларионовцу, когда тот со сворой таких же пришел их с матерью выселять. Подвязали политику, лишили имени. По полной программе, короче. Мать одна не выдержала. Через три года пришла похоронка. Ничего у него нет теперь, ни семьи, ни дома. Все забрали. Еще и душу его хотят пристроить, суки. Человека, млять, из него сделать! Синица сплюнул.

Тогда-то и всплыла мысль о Ферапонтовой заимке. Оно, конечно, сейчас не май месяц, но солнышко уж ощутимо на весну повернуло, ясным днем плечи припекает и сосульки в рост пошли. Какая, по большому счету, разница, с холоду он двинет, с голоду или в шахте? По крайней мере, хоть свободным поживет. Хоть несколько дней…



Но не загнулся Синица, не окочурился ни через несколько дней, ни позже. То ли бог его какой берег свой, то ли, правда, нынче среди людей хуже, чем в диком лесу, но пока все с точностью до наоборот получалось. Как-то на свое отражение глянул в крошечном закопченном оконце — даже отожрался, щеки появились. Рожа покруглела, в организме сила появилась и в глазах блеск. Это, Синица решил, все не иначе, с того шалелого медведя.

Без дела не сидел он. Надрал драни еловой, залатал крышу. Угол завалившийся поправил, на лаги поднял. Неудобно одному конечно, но справился. С помощью топора, сложной системы рычагов и подпорок да волшебных выражений. Чтобы в снег рыхлый не проваливаться на ходу, сплел из прибрежного лозняка снегоступы, похожие на теннисные ракетки, и в них шуршал по округе быстрее финского лыжника.

Когда развеснелось и протаял на речке лед, озаботился Синица насчет добыть рыбки. В куче хлама в сарае отыскал кусок капроновой бечевы, из нее сплел лесу. Сапожные гвоздики, позаимствованные из подошвы разодранного кирзача, сгодились на крючки. Прокалил их Синица на огне, чтобы не гнулись, зазубрины насек. Из оловянной ложки, в той же куче найденной, наплавил грузила, получились самодельные мормышки. К соблазнению таежной рыбы подошел Синица со всем тщанием. Червей наковырял, каких-то личинок из трухлявого пня, изловил пару не в меру ранних кузнечиков. Долго выбирал место на реке, чтобы и омуток присутствовал, и стремнинка с обратным током. Ноги промочил, изодрался о бурелом, в конце концов пристроился кое-как на вывороченной с корнем сосне, забросил свою нехитрую снасточку и стал ждать. Первая же поклевка едва не вырвала удилище из рук. На крючке бился, переливаясь радугой, таймень килограмма в три. Не веря в свое счастье, Синица повторил попытку и вывернул второго такого же. В третий заброс последовал рывок такой силы, что от капроновой плетенки остался только распушенный хвост.

Клевало везде. На что попало и в любое время суток. Под валунами, на стремнине, на отмели с цветными камушками в половину локтя глубиной. Спустя неделю рыбалка уже выглядела примерно так: Синица бросал на плиту котелок и шлепал к воде. Там у разрушенной коптильни на берегу сварганил он дощатые мосточки, используя кем-то когда-то вкачанные в речное дно сваи. Удобно присаживался на колодку, не утруждая себя поисками приманки, забрасывал удилище с пустой мормышкой и делал движение вправо-влево. Если клев был не очень, отковыривал с настила чешуйку, прилаживал на крючок. Против такого соблазна рыба уже устоять не могла. Из всех ее видов Синица различал два: хариуса и тайменя. Все остальное именовал про себя белью, не выделяя отдельно чира, пелядь, нельму. И бог весть еще что. Здесь же на мостках чистил улов, сбрасывал внутренности в воду, от чего та вспенивалась буруном, и нес рыбу в дом, где к тому времени успевал закипеть котелок. Когда по первости случалось перестараться, и улов никак не желал утрамбовываться в посуду, вынимал отдельно хариуса, просаливал, заворачивал в мокрую тряпочку и оставлял на пару часов на солнце. А на тот омуток Синица больше не ходил. Оттуда периодически плескало так, что впору было брать с собой не удочку, а винтовку.

Спустя некоторое время случилась совершеннейшая оказия. Спустившись однажды к реке, Синица попросту не узрел там воды. Все пространство занимала поднимающаяся на нерест рыба. Отливая серебром на солнце, выстреливала из воды, билась о камни, выбрасывалась на берег. Росомаха бурлила ключом. Не отдавая себе отчета в действиях, Синица залез по колено в ледяную воду и за полчаса голыми руками вынул рыбы столько, что можно было кормиться ею весь год, более ни на что не размениваясь. Можно было бы кормиться… Если бы Синица догадался устроить ледник или запасти соли. А так всему этому добру с икрой суждено благополучно стухнуть. Чертыхаясь про себя, Синица ногами сбрасывал рыбу обратно.

Когда нерест прошел, два дня ничего не ловилось вообще. Потом прежний клев постепенно вернулся. И откуда-то густо потянуло тухлятиной.

Природа неприятного запаха отыскалась быстро. Синица поднялся вверх по течению и узрел картину, достойную пера живописца: на горе рыбы с отъеденными головами, навзничь раскинув лапы, лежал молодой мишка, обожравшийся настолько, что не мог шевелиться. Синица осторожно потыкал стволом — живой, дергает в ответ пяткой. Рассмеялся да оставил его с богом. Оклемается — уползет.

Коротая долгие вечера, Синица столкнулся с проблемой освещения. Солнечный свет не мясо, в ларь не запасешь. Синица озаботился созданием переносного светильника, удобного, долгоиграющего и более безопасного в пожарном отношении, чем смоляная лучина. Собственно, конструкция самой фитильной лампы проста, соорудить ее нетрудно, дело стало за горючей жидкостью. Не набегаешься за керосином в поселок, да выменять его еще попробуй-ка. Припрятан один пузырек в дальнем углу, так это на крайний случай, мало ли что. Вопрос этот не давал Синице покоя и со временем превратился в навязчивую идею.

Перетопленный животный жир, в принципе, годился. Но крайне немного носили его при себе животные, да еще с зимы. Заяц и кабан — это ж не тюлень и не кит. Косуля, так та вообще постная, как монашка. Еще из горючих жидкостей Синица знал нефть. Возможно, она даже залегала совсем рядом в несметных количествах, в каком-нибудь полукилометре под ногами. Синица просыпался ночью и ловил себя на том, что всерьез размышляет, как пробурить шахту. Но решение отыскалось на поверхности…

Начал Синица с того, что надрал бересты. Из выскобленных от сора листов свернул десятка три кульков, вроде тех, в которые развешивают конфеты в продторге. Кульки эти приладил на хорошие дебелые сосны, предварительно сняв на узком участке ствола кору и нацарапав косые борозды — стоки для смолы. Покуда смола собиралась, можно было заняться изготовлением перегонного аппарата.

Есть такое дерево — стланик. Растет там, где расти не может ничто, на голых камнях, на глине. Высотою оно в полметра, землю покрывает густой непроходимой сетью, сравнимой с полосой препятствий. Синице-то само дерево без надобности, а вот под ним кое-где пласты красной глины, такой плотности пласты, что рубить их пришлось топором, иначе не отковырять ни кусочка. Глину Синица замесил с водой, долго топтал босыми ногами, разминал до однородной массы. Затем начал лепить перегонный куб. Собственно, на куб посудина походило мало, а все больше формой своей напоминала невозможно мятое яйцо, состоящее к тому же из двух половинок: снимающаяся крышка с газоотводной трубкой, похожая на шапочку сказочного гнома, и нижняя емкость для загрузки экстракта. Без опыта, без сноровки, без гончарного круга Синица с горем пополам изготовил три перегонных жбана, из которых обжиг перенес лишь один.

Когда смолы накопилось достаточно, Синица приступил к эксперименту, не сильно, впрочем, надеясь на успех. Заполненную посудину установил на огонь, заткнул воздухоотвод грубым шинельным отрезом и принялся ждать. Однако результат превзошел все ожидания. Едва в жбане забулькало, тряпочка стала мокрой. Ежеминутно Синица отжимал ее в подготовленную емкость. За ночь перегонка расслоилась, вода осела книзу, а скипидар, ради которого и затевалась упомянутая процедура, выдавило вверх. Аккуратно слив верхний слой, Синица получил заветное топливо для лампадки. Фитиль горел ярко, долго, скипидар тем только и уступал керосину, что немного чадил. Зато добыть такого добра можно хоть цистерну, стоит лишь обкатать технологию.

Но полностью перейти к автономному существованию Синица не мог. Еще требовались спички, подходящие к концу, кое-какой инструмент, одежда, обувь, а главное — соль. Без нее не заготовить запасов. Значит, намечался визит в совхоз. Синица собрал все, что мог предложить на мену: несколько заячьих шкурок, две поллитровки лиственничного скипидара да несколько напластанных филейными частями тайменей, переложенных для пущей сохранности крапивой. Хариус он, конечно, ценится повыше, но уж больно нежный, пропадет в дороге. Плотно подзакусив, Синица отправился в путь с обеда, намереваясь заночевать в лесу, а утром выйти к поселку.



— …Стой, кто идет!

— Иди ты в жопу! — добродушно отмахнулся Синица.

Вертухай поскреб переносицу, пробормотал озадаченно:

— Че-то я тебя раньше не видел…

Но отстал. Уж больно уверенно Синица его отшил. Явно местный. Да и приблатненный какой-то, не иначе.

У продторга было многолюдно. Тут, судя по всему, варилось не только торговище, но и что-то вроде поселкового бродвея. В воздухе густо витали сивушные пары, здесь резались в карты, вот плотным кольцом обступили схватку двух тощих петухов, кого-то повели под руки с разбитой мордой, ни дать ни взять — место культурного отдыха.

— Че народу-то столько? — поинтересовался Синица у какого-то бородатого мужика.

— Сколько? — не понял тот.

— Ну, на работу не надо, что ли, никому?

— Дык воскресенье сегодня, е-мое!.. Тоже, дядя…

Едва Синица распустил тесемку мешка, как к нему подвалило двое молодых в прыщавую крапинку:

— Хавчик есть?

Шестерки чьи-то. На стол пахану собирают, знаем.

— Ну-у… рыба вот, — Синица подрастерялся.

— Ух ты! Покаж! Не тухлая?… Нет?… Че просишь?

— Спички.

— Спички? — прыщавые переглянулись. — Сколько?

— Три упаковки… Ну, полтораста коробок…

— Полтора рубля, что ли?… За все?… Стой тут!

С ним даже не стали торговаться. Видимо, запросил Синица совсем уж неприлично низкую цену. Один прыщавый куда-то поскакал, второй остался неподалеку, вполглаза приглядывая, чтобы рыбка не уплыла.

С Синицей расплатились честно, без обмана. Рюкзак здорово полегчал, настроение улучшилось: пошла торговля-то!

— Скипидару не надо, ребят?

— Нет, не пьем.

Шутят еще. Видали?

— В продторге вроде берут…

— Ну, спасибо за наколку…

В продторге пахло уксусом и крысиным ядом, сквозь мутное, засиженное мухами окошко едва пробивался дневной свет. За исцарапанном, бог весть в чем угвазданном прилавке скучали двое продавцов: молодой и постарше. Предупредили с порога:

— Водки нет.

— Сочувствую, — согласился Синица. — Скипидар от населения принимаете?

— Ну, принимаем, — молодой пожал плечами. — Сколько есть?

— Литр.

— Литр? — молодой хмыкнул. — Девятнадцать копеек. Литр…

Синица вздохнул: кто ж знал?

— Давай!..

Не обратно же тащить?

Молодой принял бутылки, откупорил, намереваясь перелить в большой железный жбан, заткнутый деревянной пробкой.

— Стоять!

Рука его замерла на подлете.

Продавец постарше подорвался с места, проворно выхватил бутыль, принюхался. Обмакнул палец, попробовал на язык.

— Лиственничный?

Синица кивнул.

— Фаршмачник ты! — старый накинулся на молодого. — Добрый продукт в общую парашу! Учишь тебя, учишь… Это ж нектар! Лекарство! Поясницу растирать можно, от ушибов… Ой, лабух!..

— А я че? — пожал плечами тот.

— А я че? — передразнил старый. — Уйди ты с глаз!..

Синица знал, о чем речь. Местные получали скипидар иначе. Смолистые чурки укладывали в возгонную печь, обливали бензином, и нате. Выход в литрах. Синице-то для освещения сгодился бы и такой, да бензина у него не было.

Старый продавец оглядел Синицу с головы до ног, остановился на растоптанных валенках.

— На сапоги сменяю, хочешь?

— Мне бы соли…

— Соли нет, — старый крякнул. — Не завезли в этом году. Забыли.

— Твою дивизию… Как же без соли?

— Да что без соли! — встрял молодой. — Водки нет!..

— Ну, может, у кого есть в заначке, поспрошай… На вот, прикинь по ноге.

Не новые, но крепкие кирзачи пришлись впору. Синица покрутил ногой и изобразил неуклюжую попытку торговаться:

— Ну, а за вторую бутылку-то что дашь?

— За вторую бутылку — второй сапог.

Синица махнул рукой. Без шансов. И то ладно: уж лето скоро, а он в валенках.

— Шкурки заячьи надо?

— Не, не берем.

— Коганычу снеси, — посоветовал молодой. — Он шапки шьет, рукавицы. Библиотекарь наш…

Поселковая библиотека располагалась в здании конторы в угловой комнате на первом этаже. За конторкой восседал благообразного вида старичок с седой окладистой бородкой, в овчинной безрукавке, читал пухлый томик. В самом деле, чем еще может заниматься библиотекарь?

— Журналы? — старичок воззрился на посетителя поверх очков с круглыми стеклами.

— Что? — не понял Синица. — Нет… Вот… Заяц… Сказали, вам надо…

— А-а… — Коганыч пощупал мех, подергал, погладил. Приговорил, щурясь: — Не очень по качеству. Но я возьму… Сейчас…

Скрывшись за перегородкой, зашуршал чем-то.

Взгляд Синицы упал на конторку. Там в длинном ящичке стояли немногочисленные карточки посетителей. На верхней старательным округлым почерком было выведено: Свинцова Вера Алексеевна. Не в силах побороть любопытство Синица взял карточку, пробежал глазами. Брови его удивленно поползли вверх: председательша брала одну и ту же книгу на протяжении нескольких лет. Бессмертный роман товарища Иллариона «Красный путь». То ли она все не могла произведение осилить, то ли, добравшись до конца, начинала сызнова, но более Вера Алексеевна не читала ничего.

— Вот, — Коганыч утвердил бутыль с мутной жидкостью, — держи.

— Мне бы лучше соли…

— Уфф, — старик поскреб лысину. — Соли-то я и сам горазд сменять. Но не знаю где… Привык уж я расплачиваться одной валютой. Жидкой. От меня тут другого и не ждут. Больше и предложить мне нечего… Возьми уж. А то я, получается, должен буду.

— Ладно, — Синица вздохнул.

Тоже добро. Эту сивуху перегнать можно, всю крепость из нее вынуть. Спирта, конечно, не получить, но, скажем, рану продезинфицировать сгодится. Упрятал самогон в мешок, тесьму затянул. Ну, все, расторговался вроде. Но уходить не спешил, переминался с ноги на ногу.

— А можно… Что-нибудь почитать взять?

— Ну, что за вопрос! — Коганыч просиял. — Конечно! Вы… Вы меня простите. Я уже и забыл, когда что-нибудь просили почитать. Приходят, знаете, за журналами мод. Там женщины полуголые. М-да…

Синица провел рукой по потрепанным корешкам, ощущая тепло бумаги, словно здороваясь с незримыми собеседниками, готовыми по первому требованию поведать свои истории.

— Только, — замялся, — я в поселке не живу…

— Да ничего. Читайте на здоровье. Я на себя запишу…





В узком коридоре Синица столкнулся нос к носу с председательшей.

— Ух-ты! — удивилась та. — Я уж думала, ты издох!

— Я тоже рад вас видеть, Вера Алексеевна.

Председательша усмехнулась, мотнула головой:

— Ну, пойдем, ко мне зайдем. Поговорим… — по-старушечьи приставляя ногу, заковыляла по лестнице.

— Ну, пойдемте…

Непреодолимого желания тереть разговоры Синица не испытывал. Уж и солнце за полдень перевалило, в обратку двигать пора давно, да и компания для бесед, чего греха таить, не та. Но выбора особенного у него не оставалось.

— Вот смотрю я на тебя, птица-синица, и не могу понять, что ты за человек. Не пустой ты, не-ет, — Вера Алексеевна хитро погрозила пальцем. — Есть в тебе кость. Чтобы одному в лесу выжить, да еще зимой, волю надо иметь… Ты садись, не стой… Я тоже, знаешь, и плен прошла, и голод. И сыновей схоронила… Троих… Много чего довелось, да… Это не к тому я, чтобы ты меня пожалел. Просто без цели, без веры согнулась бы я, не выдержала. Как бы тяжело ни приходилось, всегда у меня перед глазами путеводная звезда светила. Что бы ни делала, ясно было во имя чего… За родину. За товарища Иллариона. За светлое его учение… А вот что у тебя за душою, а? Не пойму. Ты ж ведь не патриот, признайся!

— Нет, — Синица покачал головой, — не патриот.

— Великая сила в вере. Когда не терзают тебя сомнения, не рвут во все стороны, можно сжаться в точку, в острие сойтись и такие дела сдвинуть, такие свершения… Полторы тыщи народа в поселке. И какого — сам знаешь. Лагерники, уголовники, шваль. Им только дай слабину, покажи колебания — все! Сгинешь без следа. И ни одна специальная комиссия не найдет. А у меня они все, — старушка потрясла кулаком, — вот где! Потому что силы во мне, брат, во стократ больше, чем в каждом из них. Что ни день, то и бегут: баба Вера то, баба Вера се… Здоровые мужики, мужичищи! И я перед ними кто? — Вера Алексеевна показала ноготь. — Сморчок сопливый, тьфу…

Синица молчал.

— И такие есть, кто, отчаявшись, кто, в жизни в этой потерявшись, просят совета. И новой жизнью начинают жить. Ясной, прямой. Не все учение сердцем принимают, не все. Но многие. И не поверишь, счастье светится на их лицах! Радость! Все нипочем с верой! Не тяготят их больше лишения и труд тяжелый, потому что не просто так они теперь живут, а во имя!.. Вот мне, старой, интересно, может, ты недовольство нынешним строем лелеешь, а? Или мысли о мести вынашиваешь? Что у тебя за душой?

— Да ничего, — Синица пожал плечами. — Хотел бы отомстить — отомстил бы… Кому — вопрос… Я просто живу.

— Так чего ж не как все? Не по-людски?

— Простите, не как все или не по-людски?

— Не поняла, — Вера Алексеевна прищурилась.

— Не знаю, как сказать…

— Да уж скажи как-нибудь!

Синица вздохнул, потер глаза.

— Я когда в школе учился, к нам в городок гипнотизер приезжал. С гастролями. Вот он добровольцев из зала выводил и фокусы показывал разные. Усадил, значит, посреди сцены на стулья, глаза завязал, попросил оголить запястья. И говорит, что сейчас с целью эксперимента, каждому прижжет руку зажженной сигаретой. Не волноваться просил, потому как, под силой внушения, боли никто не почувствует. Сам, как водится, закурил, а залу показывает обычный карандаш. И карандашом этим каждому в руку ткнул. И что вы думаете? У людей ожоги вздувались! Настоящие! Потом остаться попросил самых смелых и стал им в икры иголки втыкать, здоровые, вот такие! А те смеются, песни поют. Не больно, говорят…

— Это ты к чему?

— К тому, что убедить себя можно в чем угодно. Даже в том, что счастлив… Только обман это все равно… В лагере с нами сидел один, офицер бывший, вот он рассказывал, как в госпитале лежал по ранению. Рядом, на соседнюю койку, полковника положили, танкиста, у него ни рук не было, ни ног. Сестричка, чтобы муки облегчить, ему опиум колола. Вот лежит этот полковник при полном сознании, смеется смехом и говорит, ребята, мол, вы не поверите, я — счастлив! Счастлив! А сам — голова и жопа… Вы спрашиваете, во что я верю? Да черт его знает!.. В то, что убивать нельзя, что брать чужое плохо, что подлость, которую ты в жизни совершил, к тебе вернется эхом, через годы, через десятилетия, у могилы настигнет… Знаю, что так. Почему, сказать не могу, просто знаю. Наверное, это и есть вера — знание без доказательств. Да каждый во что-то верит. В себя, в удачу, в чудо. У кого своей фантазии не хватает, тот у соседа одалживает. Только совсем уж плохо, когда вера превращается в религию. А уверенность — в фанатизм. Когда вместо школ строят храмы. Ах, пардон, народные собрания. Когда детей учат не мыслить, а веровать! Зачем? Да уж не для того, чтобы те были счастливы… Религия — удел рабов! Человек должен быть свободным! Сомневаться должен, искать!.. И еще, каждый вправе жизнь свою прожить так, как хочет. А не так, как какому-то кажется…

— Ах, ты ж гнида, — Вера Алексеевна ласково улыбнулась. — Ах, ты ж отрыжка гнилая. Да я тебя без суда и следствия… — сухая старушечья лапка расстегнула застежку кобуры.

— Ничего вы мне не сделаете, — Синица поднялся. — Можете. Но не сделаете. Для вас это значит в собственном бессилии расписаться, в бессилии ваших догматов. — Синица ткнул в портрет товарища Иллариона. — Сломать да заставить можно всякого, но вам ведь важно, чтобы я сам… Добровольно…

— Придешь еще!.. — прошипела председательша. — Приползешь!..

Синица покачал головой.

— Я к тому гипнотизеру желающим в числе первых вызвался. Но отправил он меня обратно. Сказал, внушению не поддаюсь… Так вот…



…К этому месту Синица выходил не раз, распутывая плетенки звериных следов. Почти правильное овальное озеро с черной неподвижной водой. Вокруг вековые разлапистые лиственницы, будто стерегущие покой стражи. В их ветвях безнадежно запутывался ветер, и только роняемые изредка шишечки тревожили недвижное зеркало, казавшееся со стороны плотным и твердым. Сюда почти не пробивалось солнце, и густая тень создавала атмосферу безмятежности и покоя. Помимо воли Синица останавливался здесь, присаживался на пригорок и подолгу просиживал, прикрыв глаза.

Кабаньи лежки и обильно встречающийся помет свидетельствовали о том, что и животных влекла сюда какая-то сила. Вот только не росла здесь ни трава, ни молодые побеги, не было ни дубов, сбрасывающих вкусные желуди, ни зарослей малинника, сулящих укрытие и сладкую ягоду. Лишь каменистый песчаник, усыпанный палой хвоей, да узловатые плети корневищ. Возможно, зверей интересовала какого-то особенного состава вода, ну в самом деле, не отдохнуть же от мирской суеты они сюда приходили.

Синица обернулся на хруст, медленно поднял винтовку. И опустил. По лесу вышагивала косуля с пятнистым детенышем, совсем еще маленьким, недельным или около того. Тот поминутно тыкался в мамкину сиську, смешно складывая домиком длиннющие свои ноги. Пусть живут себе. Перебьется он, с голоду не помрет, рыбы вон наловит. Косуля к воде не пошла. Поглядела по сторонам, попрядала ушами и принялась что-то подбирать с земли. Синица поскреб затылок: камни, что ли?…

И тут его аж на месте подбросило. Ну что там можно подбирать? Вот эти серые голыши… Ну-ка!.. Схватил, попробовал на язык. Мать честная — соленые! И эти — соленые! И вон те… Залежи каменной соли прямо у него под носом, в каком-то получасе хода от избушки. Синица пел и плясал вприсядку. Наверное, найди он золото, не радовался бы так же.

Соляного голыша насобирал Синица целую корзину, пока пер — чуть глаза не вылезли. Соляные слитки дробил, крошку догадался сыпать на плоский камень с ложбинкой, сверху растирал другим. Получалось некое подобие ступки с пестиком. Грязно-белый порошок ссыпал в глиняную плошку. Синица опомнился только под утро, когда перед ним белел бархан, покрывший посудину с краями, а потрескавшиеся пальцы невозможно жгло. Наплевать! Теперь можно не отсчитывать соляные крупинки по одной. Можно вялить мясо, солить в кадушках рыбу, грибы заготавливать. А главное, есть чем торговать с поселком. Вот только придумать бы какой механизм, а то уж больно тяжело перетирать соль вручную.

Синица полоскал в реке саднящие руки и вынашивал замысел о постройке мельницы. А что? Высечь из камня жернова, передачу приладить, ветряк… А лучше — водяную мельницу построить! Течение, вон, бойкое…

Смутная догадка зародилась в душе. А если это на берегу никакая не коптильня… И, опять же, эти непонятные сваи… Ах ты ж, пьяная деревня! Синица бестолково забегал вокруг. Вот под толстым слоем прошлогодней травы отыскалось какое-то зубчатое колесо. Распиленное вдоль бревно с ложбинкой посередине, полуистлевшая конструкция из жердей в прибрежных кустах. Когда Синица споткнулся о вросшее в землю водяное колесо высотою в полтора человеческих роста, сомнения его истаяли окончательно. Здесь уже стояла мельница. И молола она не зерно.

Добытую соль снес Синица в поселок. Стаканом мерил, как семечки. Быстро разошелся мешок. Сменял на две пилы с разной насечкой зубьев, коловорот, стамеску, кило гвоздей, железные скобы, молоток с зубилом. Да еще полкармана мятых рублей приволок. Неохотно брал деньгами, без надобности они в лесу. Но отказать не мог людям, у многих ни кола за душой, только бумажки эти красные.

Разложив на земле найденные фрагменты мельничного механизма, решал Синица головоломку, как сие друг с другом когда-то стыковалось и работало. Разогнал свежей доски, главное колесо перебрал, гнилуху всю выкинул, гребные лопасти сделал новые. Долго искал жернова. Всю округу на карачках исползал — нету. Ну, нету, хоть тресни! Насилу нашел под водой, со дна же передаточную ось поднял. Срубил стены, настелил крышу, дубовый пол поднял. Ел что попало, возился до самой темноты, а после еще вытачивал какую-нибудь хитрую шестерню при свете лампадки. Даже во сне Синица видел устройство крутящего механизма. Он осунулся, похудел, запавшие глаза блестели энтузиазмом параноика — постройка мельницы отнимала, похоже, не только все силы и время, но еще и разум.

Лопастное колесо трижды уносило течением, прежде чем Синице удалось-таки водрузить его на место, рискуя застудиться и развязать пупочный бантик. Но силы течения оказалось недостаточно. Колесо вращалось, едва таская верхний жернов, да и то набрав предварительный разгон. Всю полезную силу можно было удержать двумя пальцами. Синица лихорадочно соображал, где он просчитался, пока не вспомнил про плотину.

Он таскал тяжелые лиственничные стволы, тонущие в воде, укладывал стеной меж дубовых свай, забрасывал для крепости камнями, пока не образовался перепад воды метра в полтора. Несколько дней, проведенных по пояс в студеной реке, не замедлили вылиться в надрывный грудной кашель. Но по сравнению с достигнутым результатом это были мелочи. Росомаха уперлась в берега, раздалась в плечах немного и обрушилась всей своей злой мощью на гребные лопасти. Синица решил измерить возросшую силу и попытался было остановить вращающуюся ось ладонью. Благо догадался еще через ветошь взяться… Не остановил, не смог. Только дым повалил из тряпицы.

Отчаянные старания окупились сторицей.

Соляная крошка засыпалась в верхний жернов по первое число, по насечку, обозначающую верхний уровень. Проходила по косым бороздкам и высыпалась наружу мелью. Если прогнать такую мель несколько раз, получался однородный порошок весьма себе неплохого качества, а главное, без монотонных мускульных усилий.

Энергии вращения отыскалось несколько побочных применений. Пораскинув мозгами, Синица придумал, как такую энергию передать в ударно-долбительную, для того чтобы не дробить крепкие соляные слитки вручную. Также на зубчатую передачу ладилось деревянное колесо, заменяющее гончарный круг. Отчего и качество, и количество посуды в хозяйстве заметно возросло. Еще сила реки позволяла в считанные секунды пробрать отверстие или паз в сколь угодно толстой бревнине.

Синица торжествовал. И даже позволил себе оприходовать бутылочку самогона на цели, не имеющие с дезинфекцией ничего общего.



…Поселок будто бы вымер. Не показывались даже вездесущие околоточные с автоматами. Казалось, все ждали его визита и попрятались специально. Синица сбросил заплечный мешок, уселся рядом. И от неожиданности вздрогнул: по земле, заставляя зудеть ступни, пронесся низкий гул, переросший в густой многоголосый хор, задребезжали стекла, встрепенулись с крыш голуби.

Вон оно где все. Синица зевнул. В молельном доме. Время ежеутреннего намаза… Сотни глоток тянули резину гимна, въевшегося с раннего детства в подкорку. Синица усмехнулся криво. Он мог не петь. Это, правда, стоило многого. Рев, в котором уже было не разобрать слов, достиг наивысшего пика и вновь растекся в утробное мычание, смолкнув, наконец, совсем. Распахнулись ворота, и из поселкового собрания — длинного барака под звездой на коньке — потоком повалил народ. На трудовые подвиги шагали молча, сосредоточенно, некоторые смахивали слезу. Редкие женщины — в красных платках, остальные с непокрытым теменем.

Синица вздохнул. Ждать ему до полудня, до обеда, пока немного не протрезвеют. Сейчас ничего ему не сменять.

От толпы отделилась председательша, спикировала подобно коршуну, зорко узрев жертву:

— О, птица-синица, опять ты прилетел в наши веси?

— Да. Снова.

— Ну, пойдем, поговорим.

Синица покачал головой.

— Не имею я, Вера Алексеевна, ни малейшего желания с вами разговаривать…

— А я и не прошу, — удивилась председательша. — Будь любезен явиться на допрос к руководству совхоза-поселения. Или прикажешь тебя под руки проводить? Эй, сержант!..

За спиной старушки, возвышаясь на целую голову, выросли два вооруженных вертухая, взяли Синицу в перекрестье недобрых взглядов.

Тот поморщился, вставая на ноги.

— Не надо. Я сам…

Синица поднялся по знакомой лестнице, вошел в кабинет. Охранники остались снаружи. Вера Алексеевна извлекла из ящика чистый лист бумаги, накарябала медленно и крупно, так, чтобы Синица разобрал: «Протокол». Пояснила на словах:

— Я тебе сейчас стану задавать вопросы, и только от тебя зависит, пойдешь ты гулять или останешься под конвоем до суда. Понятно, да?… Соль где берешь?

— Собираю по тайге, — пожал плечами Синица. — Потом размалываю.

— Место показать можешь?

Синица помедлил с ответом.

— Только под пыткой.

— Ты думаешь, — Вера Алексеевна усмехнулась, — за этим дело станет? А? Ты меня подразнить думаешь? Не надо. У нас соли нет. Кончится последняя — того и гляди не начался бы бунт. А ты, вражина, место скрываешь. Да еще и наживаешься на народном горе! Вредительство чистой воды… Ну, что ты как маленький? Не мне тебе объяснять…

Вот так, значит, мы заговорили, да? Ладно.