Андрей Легостаев
По всем вопросам пишите: Email: legostay@peterlink.ru Предуведомление: Автор считает своим долгом предупредить, что все персонажи и события в данном произведении вымышлены и любые совпадения с реальными людьми и ситуациями являются чисто случайными.
Как и многое из того, что я делаю, АлВиСиду посвящается.
«Когда очевидцы молчат, рождаются легенды».
«Врет, как очевидец».
«Нэ так все это…»
1
На Интерпрессконе-94 в мой номер за час до вручения премии зашли Борис Натанович Стругацкий и Андрей Лазарчук и попросились посидеть. А у меня сидели за столиком моя жена и Света Бондаренко, которым я купил «Шампанского» и мороженого. Ну, мы подвинулись, я заварил Борису Натановичу чай, мы мило посидели (Лазарчук заметно нервничал — его роман имел реальные шансы на победу). А вечером мне Татьяна грустно сообщает:
— Вот, пила «Шампанское» с великим человеком, а на работе и не похвастаешься. Никто в саду не знает писателей Стругацких…
2
На Интерпрессконе драки не так уж часты, хотя, к сожалению, иногда случаются. Но об одной хотелось бы рассказать — на Интерпрессконе-93 писатель Святослав Логинов, будучи идеально трезвым, дал по морде киевскому редактору Евгению Шкляревскому.
Не сильно дал, но ощутимо. По заслугам.
А дело в том, что в киевском издательстве в начале девяностого года решили издавать сборник рассказов Логинова «Страж перевала». Логинов отправил рукопись и получил письмо от главного редактора, что текст принят и никаких исправлений не будет, к сборнику сделаны великолепные иллюстрации.
По гримасам судьбы, которые стали столь обыденными, что никого и не удивляют, книга киевского издательства должна была печататься в питерской типографии. Узнав об этом, Святослав Владимирович не утерпел и побежал смотреть макет. Рисунки действительно оказались очень достойными. Но текст!
Слава вдруг обнаружил, что его герои ходят исключительно своими ногами, глядят только своими глазами и прочее. Для крайней наглядности приведу две цитаты. Оригинальный текст Логинова из рассказа «Ганс-крысолов»: «Палач города Гамельна кнутом убивает быка, но может, ударив с плеча, едва коснуться кожи». Текст, который он увидел в макете, гласил: «Палач города Гамельна может кнутом убить быка, но может как бы даже вроде ударив с плеча, едва коснуться их кожи». Почувствовали разницу?
Когда Борис Натанович Стругацкий спросил с обыкновенным неудовольствием, что там опять произошло, а я подробно разъяснил ситуацию, мэтр не смог сдержать довольную улыбку:
— Дать по морде редактору — святое дело…
3
Михаил Веллер посвятил целую главу в своей эпохальной работе «Технология рассказа» отношению автора с редактором. Познавательное чтение, многое можно взять на вооружение и ныне. Я же случайно обнаружил новый подход к этому делу.
Когда в «Азбуке» готовился мой трехтомник, я сразу поинтересовался, кто будет моим редактором. Мне сказали — Белов. Я ответил, что хорошо с ним знаком, мы иногда выпивали вместе, и он не может подойти к делу беспристрастно. Тогда, после недельного раздумья, в издательстве сообщили, что подобрали мне замечательного редактора — Максима Стерлигова. На что пришлось заметить, что с Максимом я еще в более дружеских отношениях и, взявшись за мой роман после бесконечных со мной спорах о различных подходах к редактуре, он либо наживет в моем лице врага, либо не изменит ни знака. В общем, мне нашли редактора из искусствоведческого журнала. Он был столь напуган, что на каждое замечание (надо признать, все были по делу) ожидал гневного взрыва.
В «Терре фантастике» роман «Замок Пятнистой Розы» редактировал Леонид Филиппов. Мне предоставили текст с правкой, дали срок на ознакомление и я приехал в редакцию для согласования. Через два часа работы, все обговорив, Леонид заметил мне:
— Если бы я знал, что вы столь покладисты, то был бы более придирчив.
На что получил немедленный ответ:
— Если бы вы были более придирчивы, то я бы был менее покладист.
О нет, я не спорю — редактура необходима. Если не сказать более. Но вот только редакторы изменяют в авторском тексте то, что можно (и должно) оставить, а вот реальные ляпы — пропускают. Так, рукопись моего первого романа, вышедшего в «Лани» хранится у меня, как реликвия: на каждой странице не менее двадцати правок. Вещь редактировал один довольно маститый писатель, фамилия которого не значится в титрах. Он потратил два месяца на эту работу, проделав поистине гигантский труд. Мне было тяжело и неприятно, но если бы я не согласился, то неизвестно когда увидел бы роман опубликованным.
Долгое время я полагал, что правка пошла на пользу. Но когда книга переиздавалась в «Азбуке» оказалось, что файл отредактированного набора «Лани» (а с редактором был согласован факт переиздания в его варианте) безвозвратно погиб. Мне нужно было срочно предоставлять набор и другого выхода, как просто самому еще раз пробежать первоначальный текст и подправить что-то на свой вкус, у меня не было.
Какого же было мое удивление, когда Вадим Казаков, один из самых уважаемых мною людей в фэндоме, позвонил и сказал, что прочитал трехтомник:
— Текст выглядит намного свежее по сравнению с первым изданием. Учишься все же писать.
А вообще меня впечатляет история, рассказанная Славой Логиновым, как один редактор, увидев текст начинающего писателя, в котором невозможно изменить ни слова, отнес повесть в девственном виде к главному и получил выволочку за лень и тунеядство. Тогда он старательно и густо принялся замарывать в рукописи слова, фразы и целые предложения, а сверху редакторской рукой писать то же самое. «Вот, так бы сразу…» — похвалил начальник.
Но, повторяю, редактура крайне необходима (особенно в случае, когда она действительно необходима). Так, работая над продолжением только что упомянутого «Наследника…», я с ужасом обнаружил, что верховный бог корейского пантеона, фигурирующий у меня в первом издании… вообще черт знает откуда появившееся компиляция из первого слога имени одного божества и второго слога имени другого. Как так получилось при написании, не помню, но употребив имя раз, я посчитал, что сделал это правильно, и в дальнейшем употреблял его. Вот уж, по-моему, проверить такую редкую вещь, как заглянув в словарь — прямая обязанность редактора. Ан нет — он придрался к дореволюционному написанию имени Луцифер (что редактор выяснил из того же мифологического словаря).
Я немного работал редактором и знаю как порой трудно обнаружить ляп. Так, к примеру, рукопись очень неплохого перевода повести Фармера «Пассажиры с пурпурными карточками» лизалась много раз, причем не одним редактором. Мне надо был просто набрать и вычитать опечатки. И лишь после четвертого прочтения я случайно заметил: «Комната имела яйцеобразную форму. В углу стояло яйцо поменьше».
4
Это, конечно, легенда (хотя дыма без огня не бывает), но я ее всем рассказываю так, как расскажу сейчас (откуда она взялась я уже сам не помню, но кажется, году в девяностом мне об этом рассказал Николай Ютанов, а я просто утрировал и додумал).
В одном издательстве, чтобы проверить качество работы корректоров, распечатали десять экземпляров одного и того же текста объемом в авторский лист и раздали разным корректорам, причем никто из них не подозревал, что подобная работа поручена не только ему. При сверке готовых текстов выяснилось, что совпадающих хотя бы на пятьдесят процентов корректур не нашлось ни одной пары.
А потом что-то говорят о строгих законах русского языка. Как захочет корректор, так и будет.
Каждый писатель может, по-моему, привести ряд забавных примеров неумного вмешательства корректора (не редактора даже). В моей практике пока, к счастью, смешных ляпов я не отловил, но вот над Колей Перумовым корректор подшутил здорово — в романе «Гибель богов» вместо заключительной фразы спасенного из многовекового забвения бога «Я Один, я снова Один» в издательстве «Азбука» напечатали: «Я один, я снова один». Наверное, корректор не знал верховного бога скандинавского пантеона — да и с какой стати, в средней школе этого, наверное, не проходили.
5
Я любил когда-то читать на последней странице «Литературной газеты» рубрику «очепятки». В моей практике было несколько довольно забавных опечаток.
Так, в начале восьмидесятых, когда я только осваивал пишущую машинку, печатая самиздат, этим новым занятием баловались и домочадцы, отстукивая в мое отсутствие несколько строчек. Мама набрала вместо фразы «Сынок, пойди проспись, ты плохо выглядишь» (буквы «п» и «р» на клавиатуре, как известно, рядышком) следующее: «Сынок, пойди просрись, ты плохо выглядишь».
Из той же оперы: «Он на всем ходу спрыгнул с карусели» и «Он на всем ходу срыгнул с карусели».
В «Сизифе», в эпиграфе острополемической статьи пермяка Сергея Щеглова, с которой я не был согласен и публиковал исключительно, чтобы не обвинили в необъективности, я совершенно случайно напечатал вместо гоголевской цитаты «Скучно на этом свете, господа» — «Сучно на этом свете, господа». Что дало повод Вадику Казакову всласть повеселиться, назвав ответ на статью «О сучности критики фантастики». Впрочем не помню, написал ли он эту статью.
6
Борис Гидальевич Штерн, светлая ему память, жил столь же замечательно, сколь и писал, недаром анекдоты про него стали притчей во языцех. Не вижу ничего плохого, вспомнить его еще раз и улыбнуться, пусть и со слезами на глазах от невосполнимости утраты.
Во-первых, ему принадлежит знаменитая фраза: «Спью!».
Я с семьей был на Фанконе-91, где впервые близко сошелся с Борисом Гидальевичем. Мы уезжали на два дня позже. Попрощались с ним и он отбыл.
Пришел уезжать и наш черед. Лев Вершинин, радетельный хозяин, предложил переночевать у него, познакомиться с мамой, а утром от него удобнее добираться до аэропорта. Приезжаем, его мама сделала шикарный стол, присутствовали еще Игорь Федоров с супругой.
Вдруг в дверях совершенно неожиданно нарисовался сонный Штерн.
— Борис Гидальевич, вы же два дня назад уехали, — не сдержал я удивления. — Что вы здесь делаете?
Вот тогда и услышал впервые знаменитое:
— То ли пью, то сплю. Спью!
На том же Фанконе я узнал как Борис Гидальевич играет в преферанс.
Предложили мне расписать пулю Ефанов и Больных.
— А четвертый кто? — спрашиваю.
— Штерн.
— Ничего не получится, — говорю, — я только что от него, он полностью готов.
Ефанов делает успокаивающий жест и ведет за собой. Приходит в комнату Штерна, берет его на руки и несет к столу. Борис Гидальевич открывает глаза, уже тасуют карты.
— Пулю, да? — говорит он и берет раздачу.
И играет, да еще как — выигрывает. Двадцатка, закрыта, Ефанов считает, а Штерн обмякает в предыдущее состояние.
Зная это, на Интерпрессконах я несколько раз проделывал подобный трюк.
Но вот на Сидоркон-97 он приехал вдвоем с супругой — и ни глотка. И тогда же впервые на Сидорконе появился Василий Головачев.
Я заранее знал о приезде Головачева, давно мечтал с ним сыграть в преферанс и, будучи в курсе, что он играет только на деньги (мизерные, конечно, чтобы не было шальных мизеров) припас необходимую сумму. Я был полностью уверен, что проиграю, сев за один стол со Штерном и Головачевым. Ан нет — проиграл-то Борис Гидальевич, причем крупно.
— Трезвый потому что, — мрачно константировал он.
Тот кон был для него вообще очень тоскливым из-за вынужденного сухого закона. И вот на четвертый день супруга Штерна не выдержала, дала ему денег:
— На, иди, выпей свой стакан!
Борис Гидальевич входит в бар. За столиком перед стойкой сидят Чадович, Лукин, Брайдер, на столе бутылка водки.
— Боря, Боря, иди к нам, выпей! — раздаются призывные кличи.
Борис Гидальевич гордо делает знак, что сам, и с чувством собственного достоинства становится в очередь за местными мамами, приведшими своих детей угостить мороженым в единственном в поселке приличном кафе.
Очередь двигается медленно, но Штерн терпеливо ждет и не поддается на соблазнительные жесты друзей.
И настает его звездный час — он гордо бросает на стойку деньги и заявляет:
— Двести грамм.
— Сливочного или шоколадного? — спрашивает официантка.
Немая сцена.
Некий московский режиссер на первых Интерпрессах гордо хвастался, что скоро он закончит свой фильм «Детонатор» и весь мир содрогнется. Причем, каждый год картину обещали привезти и, наконец, в девяносто третьем году привезли.
Я вышел из зала первым, сам перед собою оправдываясь, что я ответственный за мероприятие и не должен выпустить из зала остальных, поскольку надо провести обсуждение фильма. Через несколько минут вышел Стругацкий. На мои слова он ответил: «Андрей, фильм плохой, а ругать не хочется. Я лучше пойду». Железная логика.
Но кое-кого я все-таки удержал в зале до конца сеанса. Когда зажегся свет на двенадцатом ряду одиноко спал Штерн — все его друзья уже давно переместились в бар. Провожу обсуждение только что просмотренного «шедевра», режиссер готов отвечать на любые вопросы. Ну, фэны иногда что-то спрашивают, но все больше делятся впечатлением о фильме, грубо говоря — ругают.
И вдруг, в разгар гневного обличения очередного оратора, Штерн открывает глаза и говорит:
— А чего? Мне понравилось…
7
На Интерпресскон-93 к нам приезжал Виктор Пелевин. Он нормальный парень и если к нему обращаешься серьезно, то слышишь в ответ серьезные слова. Но, поддерживая репутацию своих слегка сдвинутых рассказов, он избрал соответствующий образ поведения.
На четвертый день один из гостей, Сергей Фирсов из Ростова-на-Дону, обиженно сказал мне, что вот завтра уезжать, а бутылка ростовской водки, которую он специально тащил для того, чтобы распить ее с Николаевым, так и не раскупорена.
Я посмотрел на часы и махнул рукой:
— Ладно, мне нужно еще кое-что сделать, но через сорок минут я буду у тебя. Позови Сашу Диденко и ждите в твоем номере.
Захожу в номер Сергея через оговоренное время и вижу картину: на кроватях сидят Диденко, Фирсов, Горнов, кто-то еще и смотрят на Пелевина. А тот сидит за столом (на котором красуется пустая водочная бутылка), пальцы козой, он размахивает руками в стороны и жужжит.
Я глазами спрашиваю: «что происходит?»
«Сиди и молчи», — знаком показывает Диденко. Пожимаю плечами и сажусь на свободный стул. Эта медитация длилась минут пятнадцать, никто Пелевину не мешал, наоборот — смотрели на него, не отрываясь. А я, признаться честно, даже задремал от тоски.
Наконец он закончил представление на высокой ноте жужжания и эффектным пассом.
— Чувствуешь? — вопрошает Пелевин Диденко.
— Нет, — виновато отвечает тот.
— А ты? — оборачивается Виктор уже к Горнову.
— Нет.
— А ты? — к Фирсову.
— Нет.
— Ну, а ты? — это вопрос ко мне.
— Чувствую, — отвечаю.
— Во-о! — оживился Пелевин. — Видите?! Он — чувствует! И что ты чувствуешь?
— Чувствую, — отвечаю, — что водка моя уже выпита.
С тех пор Пелевин со мной не разговаривает.
8
Однажды я провожал Сидоровича от дома до автобусной остановки. Стоим ждем. Я, размышляя вслух, сказал: «Почему бы не взять бутылочку и не доехать до тебя?» Отклика не последовало и я не стал развивать тему. Через три минуты Сидор неожиданно говорит: «Уболтал, оратор! Пошли за бутылкой!»
Не знаю, сам ли он придумал, но с тех пор эта фраза в моем окружении чрезвычайно популярна.
9
О моих поездках с Сидоровичем в Москву можно многое порассказать. Как-то мы вышли из квартиры, где остановились, в десять утра, а встреча, на которую собирались, была назначена аж на полшестого вечера. Мы отправились в центр и решили позавтракать в кафе «Прага» (не в ресторане, а в кафе на первом этаже). Это было в восемьдесят девятом году, сухой закон еще не умер окончательно. И вот мы в одиннадцать сели, заказали первое, второе, третье и даже мороженое, а также бутылку сухого вина.
— Вино с четырнадцати часов, — ледяным голосом уведомила официантка.
— Вот в четырнадцать и подадите, — спокойно парировал Сидор.
Там кафе относительно недорогое и готовят очень прилично, днем посетители больше получаса не сидят. А мы сидим, заказав уже по третьему мороженому.
В четырнадцать часов нам чуть ли не под музыку приносят вино. В пятнадцать мы знаем всех официанток по именам. В шестнадцать часов та, что обслуживала нас, сказала, что если нам негде переночевать мы можем воспользоваться ее гостеприимством. Мы бы посидели и еще, но время подпирало. Швейцар подал нам куртки и распахнул двери.
Это все ерунда, если бы года через полтора (не меньше!) мы бы снова не пошли в «Прагу». Времени было мало и мы только позавтракали. Когда выходили, швейцар, открывая дверь, сказал:
— Чего-то вы рано уходите в этот раз…
10
В один из приездов в Москву, в восемьдесят девятом году, сделав все дела, мы с Сидором решили посетить их знаменитый пивной бар «Жигули», что на углу Калининского. Пришли, выпили по кружке-второй. Надо в туалет. А там вход — двадцать копеек. В пивном-то баре! Ну, заплатили. Вернулись за столик, заказали официанту сразу восемь кувшинов пива и закуски. Дождавшись заказа, заплатили и, едва взяв все в руки, направились в туалет. Честно отдав сорок копеек расставили наше богатство на поребрике у раковин и часа три наслаждались общением друг с другом. Время от времени нами восхищались другие посетители и кое-то даже последовал нашему примеру.
Самое смешное, что когда мы пришли в «Жигули» на следующий день (не собирались, случайно вышло), то туалет уже был бесплатным!
11
Я не любитель эльфийских тусовок и игрищ, хотя и против ничего не имею. Но один случай на меня произвел впечатление. Было это в начале девяностых, в Москве, на квартире Юры Симецкого. До поезда оставалось полдня, все дела сделаны и пили чай с одним фэном из провинции (больше я его никогда в жизни не встречал и имени, к сожалению, не запомнил). Он только что вернулся с одного из первых эльфийских конов, что проходил в Красноярске и часа три рассказывал. Меня удивило, что участников кона он называл не по реальным именам, а по ролям: Гэндальф и как-то там еще.
Сидор тогда катался на все коны, но в Красноярске не был и слушал с интересом. Вдруг рассказ доходит до точки:
— …из кустов выскочил тролль и сожрал его! — Зная уже, что мне надо называть имена людей, если я с ними знаком, он поясняет: — Троллем был Михаил Якубовский.
— Во, — говорю я Сидору, — Миша был, несмотря на возраст, а ты не поехал?
— Правильно, — отвечает Саша, — он был троллем, лежал целый день под кустом и водку пьянствовал. Иногда вылезал, когда заскучает, и жрал прохожих. Только роль тролля одна была, я узнавал…
12
Во время одного из традиционных шашлыков Сидоровича на Финском заливе, накрапывал дождик. Когда проходили к привычному месту, видели метрах в десяти от дороги беседку. И Олексенко пришла в голову идея выкопать ее и притащить к костру. Он потихоньку умыкнул у Сидора лопату и сгоношил нескольких фэнов. Копали долго, пока не дорылись до бетонного фундамента. А Сидор не мог найти срочно понадобившуюся лопату. Тут как раз и Олексенко с ней идет.
— Зачем взял лопату? — заорал на него Сидор.
— Догадайся с трех раз, — ответил Олексенко.
— Кретин, — только и нашел в себе силы выдавить гневный Сидор.
— И как только ты догадался? — горестно согласился Олексенко, отдавая зазубренную лопату.
13
На Аэлите-91 мы со Святославом Логиновым после торжественного открытия пошли пешком до общаги и круто разговорились по душам. Я остановился в номере вместе с Сидором, Ларионовым и кем-то еще. Ну я и договорился с Олексенко, что тихо переночую на его кровати, а он на моей — все равно ж в нашем номере сидит.
Мы со Святославом Владимировичем идем в комнату Олексенко, на столе в кухне стоят графин и стаканы. Наливаем кипяток, прихлебываем, говорим.
Через три часа появляется Олексенко, видит полные стаканы:
— А мне?
Слава без разговоров протягивает свой стакан. Олексенко оглядывается, находит на подоконнике корку хлеба, смачно готовится и делает залп.
Наверное, если бы в стакане был чистый спирт, он бы отреагировал не так болезненно. Не ожидал-с, не ожидал-с.
14
Был период в моей жизни, когда мы с Сидоровичем зашились на два года (с тех пор я пью только пиво). Но друзья приезжать из-за этого не перестали. И вот является как-то Олексенко с… тортом. И прекрасно с моей женой просидели втроем на кухне до позднего вечера. А потом, после его ухода, Татьяна и говорит:
— Никогда не думала, что Шура Олексенко, оказывается, умный человек и такой приятный собеседник.
15
Однажды я сказал Олексенко:
— Сан Саныч, ты не обидишься, что я в твою честь кота назвал?
— Нет, конечно, — радостно отозвался он. — А как?
— Кошмар Кошмарычем.
Кстати, я теперь твердо убежден, что имя определяет бытие. Тот кот вечно ссал по углам и в конце концов сбежал, побыв в нашей семье реальным кошмаром. Мне подарили черепашонка, его надо было как-то называть и, по примеру черепашек-нинзя, мы решили назвать ее именем художника. Каким? Не в моей семье над этим долго думать — Борис (в честь Вальеджо, разумеется). Но черепах этого не уразумел и почувствовал себя президентом — гордо смотрит на всех со своего плотика в банке, лишний раз не пошевелится.
А недавно я назвал новую кошечку Засерией Мурзовной (уменьшительно — Заська). И получил соответствующий результат — по две кучи ежедневно в самых неожиданных углах.
16
Церемония вручения «Странников» за 96 год. Уже чуть выпив пивка, сижу, волнуюсь. Рядом жена; все в праздничном, предвкушают. Мне почему-то всегда чуть не по себе в таких торжественных ситуациях и я иду курить, пока действо еще не началось.
Стою у входа в зал, затягиваюсь. У закрытых дверей толпятся молоденькие девчонки во что-то воздушно-пышное одетые — модели, которые должны проходить под музыку через зал на сцену, а потом вручать премии, часть ритуала странника. С ними — мадам. Она меня что-то спросила, я автоматически ответил, думая о своем. Закурил еще одну сигарету. Что-то там затягивалось, девчонки (ученицы еще, все внове) заметно нервничали. Я там вроде уже для них как портьерой стал, опять же с мадам их почти по-свойски говорил. Одна из них вдруг и обращается ко мне: «У меня сиська не вывалится?». То есть не упадет ли случайно с нее лямка или как там это называется. Вопрос, конечно, риторический — волнуется девчонка. На что я ответил, что если и вывалится, мужчины в зале расстраиваться не будут. Но это так, к антуражу ситуации.
Заиграла наконец музыка, красотки пошли в зал по одной. Я закурил следующую сигарету, ожидая когда мне можно будет пройти к своему месту в третьем ряду к супруге, готовясь узнать результаты премии, переживая за друзей. Вроде все — девчонки прошли. Я нервно загасил бычок и распахнул дверь. Меня встретил шквал аплодисментов. Ожидали очередную милашку — а тут я во всей своей красе.
Алан Кубатиев потом сказал, что из всех моделей я был лучшим.
17
Александр Пирс впервые появился на Интерпрессконе в 94 году и был поручен опеке Олексенко — они оба сидели за компьютером, делали бэджи и прочие бумаги, в том числе дипломы для «Бронзовой улитки».
Я сидел с Вячеславом Рыбаковым в номере Бориса Натановича, шла неспешная беседа. Вдруг вваливаются едва живые Пирс с Олексенко и протягивают мэтру пробу диплома. Стругацкий посмотрел, одобрил и выпроводил их. Мне стало неудобно за товарищей, я что-то пробубнил, что, мол, их понять можно — столько встреч, праздник начался…
— А я даже знаю сколько они выпили! — вдруг с довольным видом заявил Стругацкий. — Я у Сидоровича угощался кофе, когда они у него бутылку водки из холодильника утащили.
О, какой наивный Борис Натанович, полагающий, что это и все, что они в тот день употребили. Я не стал его разубеждать.
Наутро встретив Пирса, бледного и страдающего, я спросил:
— Саша, может тебе пивка принести?
— Гильотину, — ответил он.
18
Уставший Александр Юрьевич Пирс на Интерпрессконе-96 обижался на Николая Чадовича, что тот не хочет подарить ему книгу. А у Коли не было с собой. Нет и все. Тогда он увидел на подоконнике случайно лежавший кусок доски, толщиной сантиметра три и размерами напоминающими книгу и подарил: «На, другой, мол, нет».
Пирс очень гордится этим подарком, только вот прочитать никак не сподобится.
19
Однажды я уже писал, как на Интерпрессконе-94 Стругацкий пожаловался мне, что некоторые писатели так напиваются, что не помнят, что творили накануне: например, Рыбаков извинялся перед ним с утра за то, что, мол, спустил мэтра с лестницы. Оказалось, что над Вячеславом Михайловичем кто-то подшутил, рассказав такое… Слава не помнит кто, но извиняться к Стругацкому поспешил. Считается большим секретом имена тех шутников, хотя все знают, что это были Измайлов с Геворкяном.
Почти подобная же история произошла через несколько лет на Интерпресскон-97. Тогда в оргкомитете работали Алексей Захаров и непьющий сердитый Вася Владимирский, его близкий друг. Леша, впервые оказавшийся в бурной атмосфере Сидоркона, не рассчитал сил и притомился, упав на пол прямо в холле. Вася отвел его в номер и спустился обратно к бару очень злой. Ну, я и пошутил — мол расскажи ему с утра такое, чтоб на всю жизнь запомнил. Он же все равно сейчас в беспамятстве, поверит чему угодно.
Вася утром и рассказал другу. Такое…
Я Лешу с вещами случайно перехватил уже на выходе, едва заставил вернуться, заявив, что на его работу рассчитывают, заменить уже некем. Он действительно ни капли не выпил за все четыре дня и, полагаю, из-за этого больше на Интерпрессе не появляется, стыдится. Хотя чего, собственно? Но речь не об этом.
В своих кошмарных рассказах Вася поведал другу, что тот якобы домогался до Марины Дьяченко. К моему ужасу Алексей пошел извиняться. Меня поразил ответ обаятельной и непьющей Марины: «Я ничего не помню, значит, ничего и не было».
Алексей, наверняка, до сих пор убежден в обратном.
20
Андрей Евгеньевич Чертков на Интерпрессконе-97 в первый день сильно отдохнул и в итоге на следующий день проспал голосование. Вечером приходит в бар и громогласно заявляет:
— Все, водки больше ни глотка, работать надо. Да и Ютанов запретил. Я ему поклялся: водки — ни капли. — Подумал и с пафосом барона Пампы добавил: — Но пиво — не водка. Его я не пить не обещал, да и не напьюсь я с пива.
Результат, впрочем, оказался тем же, что и накануне. На следующий день в баре Андрей Евгеньевич заявляет:
— Пива — ни капли, дайте мне джин-тоник.
На четвертый день Николай Ютанов представил Черткову всеобъемлющий список напитков, которых тому пить на Интерпрессконе не рекомендуется (говорят в нем были даже такие экзотические вещи как кумыс, чача, саке и дорогой коньяк «Курвуазье»).
21
Известный фэн Влад Борисов из Абакана несколько лет назад только и повторял, будто он такой крутой компьютерщик, что нерабочие компьютеры в его присутствии начинают функционировать.
После завершения Интерпресскона-95 Влад приехал ко мне в гости. Он переписал необходимые себе файлы, стал перенастраивать по своему виндовс и мой, до того прекрасно, без единого сбоя, функционировавший монитор сгорел наглухо.
22
О Льве Вершинине, «покорителе сердец и грозе зеркал и унитазов», каждый, по-моему, может порассказать много интересного.
На Страннике-97 Лев Рэмович получил сразу две премии — жанровую и главную за повесть, что отметил, как на фуршете, так и на банкете. Признаюсь, я тоже не остался в стороне.
Банкет справляли в гостинице «Русь», там комната в холле была курилкой и раздевалкой одновременно; вешалкой служила красивая декоративные доска, на которой торчали длинные и широкие пластмассовые крючки. Мы с женой собирались уходить, Лева там курил. Я ухватился за крючок, на мгновение потеряв точку опоры, а крючок возьми и сломайся. И вот я стою с обломком в руке и не знаю, что делать, как Ютанову теперь в глаза смотреть. А Лева меня тут же успокоил: «Я дважды лауреат, мне все можно!» и с размаху врезал ногой по вешалке, сорвав доску со стены.
23
В далеком восемьдесят восьмом году, когда я только познакомился с ребятами из клуба «МИФ-XX», видики были в диковинку и дорогой редкостью. Вот как-то на ночь глядя звонят мне два неразлучных Бориса (Гуревич и Крылов) и просятся на ночь поглядеть видак. У меня дома никого, но мне на работу к семи утра. Я говорю — фильмов полно, приезжайте, но буду спать.
Приехали. Гуревич первым делом спрашивает:
— Порнуха есть?
— Да есть, есть… Вы кино хорошее посмотрите, раз видика еще не видели никогда.
У меня тогда «Команда», «Терминатор», «Индиана Джонс» (свеженькие в то время) были. Научил их пользоваться аппаратурой, показал где что на кассетах и заснул.
Просыпаюсь, а Крылова нет. Ну мы с Гуревичем поехали, я на работу, он
— тоже.
Вечером звоню Крылову и спрашиваю, чего он ушел ночью, транспорт-то не ходил. Ну, он и объясняет, что все ж включили порнуху и через полчаса просмотра Гуревич повернулся и пристально посмотрел на Крылова. «Кажется, я уже даже тебя хочу», — сказал он. Крылов и сбежал от греха подальше.
— На кого же ты меня спящего бросил? — задним числом испугался я.
24
Юрий Гершович Флейшман, по существу, привел меня в фэндом. Он всегда отличался крайней щепетильностью. К тому же он был в крайне натянутых отношениях с товарищами по клубу «МИФ-XX» Борисами Крыловым и Гуревичем.
И как-то раз в восемьдесят девятом году я трепался с Юрой по телефону и привел какую-то цитату из Стругацких, по-моему, из «Пикника на обочине». Юра ответил, что я цитирую неправильно. Я возмутился и говорю, что тексты любимых писателей… Ну, и тому подобное.
Он же любит книги Стругацких не менее меня и стоит на своем. Я рассердился и говорю, что отвечаю за свои слова делами и если я не прав, то готов вечером (а вечером был семинар) отдать четвертной (приличные по тем временам деньги). Он (не скажу, что с готовностью, но все же) согласился подкрепить свое утверждение тем же.
Положив трубки мы кинулись к полкам. Прав оказался я.
Я не хотел брать у него четвертной. Но знал, что Юра не примет отказа и настоит на выплате проигрыша. И решил предложить послать их «Оверсановцам» (восемьдесят девятый год!) в Севастополь от нас двоих на размножение их информационных листков. И даже соответствующее письмо, в котором должны были быть две подписи, на машинке, помнится, отпечатал.
Мы с Крыловым, Сидором и Гуревичем сидели за столом в кафе дома писателей, когда Флейшман подошел с этим четвертным. Я сделал свое предложение, но он отказался. Возможно присутствие двух Бобов повлияло. Он оставил деньги и гордо отошел.
— Ну, и что теперь делать? — задал я риторический вопрос в пустоту.
— Ты не знаешь что делать с четвертным? — искренне удивился Крылов.
— Мы тебе поможем!
Короче, Гуревич отправился в бар и купил шесть бутылок сухого вина. Мы трезвые (как и положено) прошли на заседание, а после гурьбой вернулись в бар.
За одним из столов собрались непьющие и Флейшман там о чем-то спорил с Логиновым. А за нашим столом то Гуревич, то Крылов, поднимая бокал восклицали на все кафе:
— За спонсора нашего, Юрия Флейшмана!
25
Я по природе интернационалист и мне глубоко до лампочки, кто передо мной — русский, еврей или папуас, лишь бы человек был хороший. Но вот Юре Флейшману этот вопрос далеко не безразличен. И однажды, когда я (уважая и в сердцах) обозвал его дураком, он заявил, что я так говорю, потому что он — еврей. На что я ответил, что совсем не по этой причине, а потому что он — дурак!
Пусть Юрий Гершович не обижается, если вдруг прочитает эти строки, я искренне считаю его одним из лучших людей, встреченных мною в жизни. Но однажды он меня чуть не убил.
Дело было так — я забежал в «Лань» по поводу своей книги, засиделся, рабочий день кончился, и мы просто трепались. Олексенко купил всем по бутылке пива, шел легкий разговор. Пришел и Флейшман. И вдруг рассказывает анекдот (который, я слышал раньше). Я и слушал-то в пол-уха, смотрел за манипуляциями Сан Саныча на клавиатуре, прихлебывая лениво пивко. И вдруг доносится Юркин голос:
— «Правда ли, что евреи продали Россию?» «Правда». «А где я могу получить свою долю?»
Я настолько отчетливо представил Юру в соответствующей инстанции, что смех пошел из груди навстречу пиву, я захлебнулся и на какое-то мгновение свет померк перед глазами и я не знал — откашляюсь ли.
26
Когда Юрий Флейшман прочитал мою ученическую повесть «Коридор судьбы», он «по дружбе» рекомендовал мне никогда больше не писать.
Прочитав «Наследника Алвисида» он заявил, что я наваял полное дерьмо, а после замечательного «Коридора…» он ждал от меня так многого…
Когда я ему принес «Замок Пятнистой Розы» он два часа мне доказывал, что большего барахла не читал в жизни. И это я написал после «Наследника…», который, по его словам «был, как откровение, как удар пыльным мешком из-за угла…»
Вот тогда я и понял, что узнаю настоящее Юрино мнение о своем произведении только тогда, когда напишу следующее.
Кстати, он отнюдь не одинок в своем отношении к чужим рукописям. Не только к моим, естественно.
27
Елена Хаецкая (на мой взгляд, одна из лучших ныне действующих фантастов) при первой встрече мне жутко не понравилась.
А потом я встретил ее случайно в одном из издательств, нам вместе было идти к метро. Я хотел пива, но покупать при ней только себе казалось неудобным, а было невтерпеж после трудного разговора с редактором. Ну, я для вежливости предложил и ей купить. Она не отказалась. Выпили еще по одной, оказалось, что нам ехать до одной станции метро, где ее ждет соавтор, я взял еще пива и такси. Доехали, выпили с соавтором тоже. До тех пор, пока пиво не полилось из ушей. И ее очень поразило, что я угощал, а не пытался раскрутить ее на угощение, и вот она стала на каждом углу кричать, что Николаев-де — джентльмен.
Так вот, как-то я встретил в «Азбуке» Бережного, (который был ее литагентом) и разговорился — о том, о сем. Бережной похвастался: только что купил за полтинник новенького Пелевина (зеленый двухтомник в рамке) последний экземпляр, больше нет. Ну, к тому времени к прозе Пелевина я уже относился равнодушно.
Но вот появилась Лена, Бережной хвастается и перед ней, а она так капризно, по-детски (почему у женщин это всегда получается естественно?), заявляет:
— Хочу!
— Последний экземпляр, — чуть ли не с гордостью поясняет Серега, а я возьми и сдуру пошути:
— Дарю, если тебе так уж хочется.
Она же прекрасно видела, что книги не мои. Тем не менее Лена быстро говорит «спасибо» и запихивает двухтомник в сумочку. У Бережного вытягивается от неожиданности лицо. Я тоже врубаюсь, что попал в дурацкую ситуацию. И не нахожу ничего лучшего (ибо прекрасно понимаю, что книги Бережному уже не вернуть) как протянуть Сереге полтинник.
— На, ты себе еще купишь, а это будет мой подарок Лене, хотя я и не хотел тебя так подставлять.
Серега тут же возмущается и отвергает деньги, заявляя, что тогда уж это
— подарок от него. Причем Лена с восторгом наблюдает за происходящим. Поторговавшись минут пять мы все-таки сошлись на том, что Серега взял половину и это подарок от нас обоих.
Так что теперь я лишь полуджентльмен.
28
Странник-96, отделившийся от Интерпресскона, проводили в шикарной гостинице «Русь», непривычной для наших тусовок. И вот ночью в номера звонит милый женский голос и осведомляется: «Не желает ли мужчина отдохнуть». Заснувший Миша Успенский бесхитростно ответил, что «он уже отдыхает» и, лишь повесив трубку, сообразил о чем шла речь.
А вот Дима Байкалов не растерялся:
— У меня в номере сейчас Синицин и еще десяток хороших людей, и два ящика водки. Через четыре часа мы справимся с алкоголем и тогда возжелаем отдохнуть!
Странно, но на его предложение не откликнулись.
29
По некоторым причинам я очень не любил съемочную группу популярной некогда программы «Пятое колесо» (о чем писал в «Оберхаме»). Но на Интерпрессе-91 Сидор велел мне идти и сниматься, отдуваясь за него. Начальству, как говорится, виднее — надо идти. Но я зову Серегу Бережного и Андрея Измайлова, в надежде, что они заболтают ведущую и мне ничего не придется говорить.
Нас усаживают за столик, покупают по чашечке кофе и два часа мучают, причем Измайлов действительно взял весь огонь на себя, а я просидел, считай для мебели, сказав лишь несколько скупых фраз, без которых было не обойтись.
А потом показывают передачу по телевизору. Вечер, одиннадцатый час, вся семья у ящика, даже дети не спят. Доходит черед до нашей сцены, я сижу в центре, говорит Измайлов. Вдруг я беру в руки чашечку (не за ручку, а как стопку), подношу к носу, принюхиваюсь, отвожу руку, набираю полную грудь воздуха, опрокидываю в себя содержимое, занюхиваю пальцем левой руки, ставлю чашку и потупляю взгляд.
Законченность сцены поражает.
— Не чай он там пил! — заявила жена.
Причем, я абсолютно не помню этого фрагмента во время съемок. Самое смешное, что журналист передачи Луиза Тележко не заметила этого нюанса, пока я не сказал уже после эфира.
30
Когда мой старший сын Глеб учился во втором классе почерк у него был отвратительный (впрочем, сейчас не намного лучше). В ходу тогда были 286 компьютеры, «тройка» считалась недостижимой мечтой, а я работал так и вообще на двухфлоповом советском агрегате.
Как-то раз, перед тем как отправится на очередное заседание семинара Стругацкого, я стал свидетелем, как супруга распекает сына за нерадивость и плохо сделанную домашнюю работу. Мне стало жалко сына и я решил хоть шуткой скрасить его тоску:
— Подожди, — говорю, — скоро куплю себе новый компьютер, мы отсканируем твой почерк, будем быстро набирать на клавиатуре домашнюю работу, а потом в принтер вставлять тетрадку и получай готовое задание.
У Глеба, казалось, все лицо засветилось счастьем.
— Чего уши развесил? — окатила его ушатом ледяной воды мать, — иди уроки делай.
Вечером я рассказал эту историю Сидору, Бережному и Черткову. Самое смешное, что они всерьез принялись обсуждать как решить эту проблему. (Да, давно это было, аж в девяносто втором году).
Впрочем, история имеет продолжение. Я все-таки купил приличную машину и виндоусовским рукописным шрифтом распечатал какое-то детское стихотворение. Прихожу к сыну и спрашиваю:
— Глеб, посмотри, я твой почерк правильно скопировал?
— Да, папа, это мой почерк, — тут же отвечает сын.
— Окстись, — встревает жена, — когда это ты так писал?
— Папа, это мой, мой почерк! — почти в отчаяньи прокричал Глеб.
К сожалению, тетрадь в принтер запихнуть так и не удалось.
31
Последнее время заседания семинара Стругацкого проводятся в центре книги у Дмитрия Каралиса. Иногда там работает пивной бар, порой даже писателям наливают нахаляву.
Случайно, выходя после одного из заседаний семинара, я стал свидетелем замечательной сценки.
Сильно уставший Вячеслав Рыбаков останавливается и говорит:
— Не могу идти, все. Берем тачку.
— А деньги откуда? — вопрошает его не менее уставший Измайлов.
— У меня есть!
— Слушай, Слава, — мгновенно соображает Андрей Нариманович, — пошли до метро. Вдруг тебя пустят, тогда деньги пропьем!
— Пошли! — тут же соглашается Рыбаков.
32
На Интерпрессе-94 в одном из номеров сидят писатели четвертой волны, чинно пьют чай.
— Ребята, — говорит Михаил Успенский, — все, что мы пишем — это полное дерьмо, на котором когда-нибудь произрастет гений!
— Я уже произрос, — совершенно серьезно ответил Андрей Михайлович Столяров.
33