Муса Ахмадов

ДИКАЯ ГРУША У СВЕТЛОЙ РЕКИ

1

Довт не знал, сколько времени он пролежал на вещах, разбросанных на полу времянки во дворе чужого полуразрушенного дома.

Он пришел сюда в ночь, когда город покидали чеченские боевики. Как-то не по душе ему это пришлось. Люди, приготовившиеся к длительной обороне (если понадобится — будем стоять и целый год), неожиданно снялись, заявив: «Так, пошли, нам нужно выходить», — легко забыв свои прежние слова, собрались в дорогу. Обращаться с вопросами к лидерам никто не осмелился, так как тем удалось воспитать слепо преданных воинов, готовых выполнить, не обсуждая, любой приказ.

Раньше было иначе. В первую войну предводители делились своими намерениями. Каждый рядовой воин высказывал свое мнение, и план вырабатывался только после всеобщего обсуждения. Царило взаимное уважение. Постепенно, шаг за шагом, оно сменилось беспрекословной преданностью, за неповиновение наказывали, за непокорность расстреливали. «Без жесткой дисциплины мы не сможем воевать, без этого не обходится ни одна армия в мире». «Так-то оно так, но чеченцы — народ особенный, у нас могло быть все по-другому» — так он думал раньше, так оно и было. Однако лидеры некоторых группировок легко разрушили то, что прежде казалось незыблемым.

Не думал он, что чеченец оскорбит чеченца, попытается опорочить, сможет поднять на него руку… Не думал, что чеченец будет стрелять в чеченца только из-за того, что тот выразит свое несогласие с ним. В детстве, когда читал о таких преступлениях у других, больших народов, он думал: «Как хорошо, что среди чеченцев такого нет и быть не может…» Случилось же не только это, но и много такого, из-за чего он пожалел, что родился в этом краю.

Но делать нечего: ни родину, ни народ не выбирают. Поэтому приходилось нести свое бремя, но при этом оставаться свободным в своем выборе, не становясь слепым орудием в чужих руках.

Усман тоже знал, что эта свобода выбора должна быть у каждого. Узнав, что тот набирает свою группу, Довт записался первым. Во-первых, они были родом из одного села, во-вторых, ему нравился характер Усмана. Он не строил из себя, как некоторые, всезнайку, и тайн у него не было: все на виду, всем делился с товарищами… Кроме того, был на настоящей войне, в Боснии, уезжал на помощь мусульманам, там и получил ранение, от которого ослеп на один глаз, потому и носил темные очки. Когда началась первая война и российские войска подошли вплотную к Грозному, он, собрав своих воинов, сказал: «Ребята, это очень страшная война. Война, если это война, должна вестись на рубежах страны, пока не определится победитель. А одержав победу или признав поражение, нужно завершать войну, не допуская истребления мирных жителей, женщин, детей. «Америка это заявила, Англия то сказала, ООН не допустит… Весь мир придет на помощь…» — я не верю этим разговорам. Видел я в Боснии их помощь! Даже если нас всех здесь перебьют, никто не придет на помощь, кроме Всевышнего. Закопать придут, когда от трупов понесет смрадом. Это и есть вся помощь. Поэтому я вам говорю: можете отправляться по домам. Если вы спасете свои семьи — это уже большое дело. Я же не собираюсь отступать, да мне и некуда отступать. Я намерен принять смерть в бою. Кто принял решение идти до конца — останьтесь со мной, остальные идите по домам. Я ни на кого не буду держать зла, наоборот, буду этому рад». Хотя он так и сказал, из его тридцати двух товарищей никто не ушел домой. Вероятно, были и те, кто хотел бы разойтись по домам. В глубине души и у Довта было желание уйти с этой обреченной на поражение войны. И все же…. Гордость не позволяла… Чеченская гордость и честь… Они стали против танков, рвущихся в город с восточной стороны. Шестнадцать подбили. И не отступили, погибли.

Усман вышел навстречу подобравшемуся вплотную танку с огнеметом в руках и был смертельно ранен, но успел нажать на курок. Танк загорелся, остановился в метрах двух от упавшего Усмана. Довта тогда ранило, он стал хромать на левую ногу.

За несколько дней до того боя Усман сказал: «Довт, у меня дома остался старый отец, мать умерла еще лет пятнадцать назад… Если переживешь меня, присмотри за ним…» Еще до того, как зажили раны, Довт попросил отвезти себя к отцу Усмана. Он оказался очень старым, лет около ста. Но держался бодро и был в твердой памяти.

«Усман был благородным человеком, полным стойкости и мужества», — сказал Довт.

«Теперь он, наверное, понял, кем он был, чем занимался», — ответил отец.

Довту не пришлось идти к нему еще раз: через неделю старик, проведя в постели только сутки, скончался.

После гибели Усмана Довт остался один, не примыкая ни к какому отряду. К счастью, он был свободен в своем выборе. Старшие братья увезли мать в Тюмень, звали и его с отцом… Однако он свой выбор сделал: остался дома. И отец отказался ехать.

Когда его ранили, старший брат, Довка, вновь примчался домой, ухаживал за ним, пока он не встал на ноги. Брат старался уговорить Довта уехать: «Эта война начата, чтобы погнать чеченцев, которые хорошо устроились в Москве, других городах… Она не принесет нам никакой свободы… То, что делаете вы, — только повод для нашего уничтожения… На другое у вас и сил нет…»

Довта очень разозлили эти слова, другому он не простил бы. Но брат есть брат. Нужно стерпеть, как бы не прав он ни был. От обиды глаза наполнились слезами.

«Ты думаешь только о своем благополучии, работе. Я же думаю о свободе нашего народа», — сказал он. «Мой брат, вы все — куклы, марионетки, управляемые теми, о ком вы ничего не знаете… Ты сейчас не понимаешь этого, но потом, если подумаешь, поймешь!»

Он ушел, даже не попрощавшись. С тех пор два его брата не предпринимали попыток увидеться с ним, да и он к этому не стремился. Отдалились они друг от друга, отдалились… Смотри-ка, и между братьями, оказывается, может быть отчуждение… Тогда, в детстве, если слышал, что братья рассорились из-за земли или по какой другой причине, как он удивлялся! Он бы не ссорился с братом: землю, скотину, все что угодно отдал бы… А как он теперь отдалился от своих братьев! Бывает, оказывается, и так.

Приехавшие на похороны отца братья больше не заговаривали о его отъезде. Видимо, думали, что его взгляды такие же, как и прежде. Однако они начали меняться уже тогда. Но своим братьям он об этом не сказал бы. Повторил бы свои прежние слова. Эти слова были записаны в памяти, как на магнитофоне, и повторялись им в нужный момент, когда разговаривал с теми, кто с самого начала был против. Но в спорах с боевиками он всегда говорил то, что думал. Значит, и он стал лицемером, который говорит одно, а думает другое? Как знать… После гибели Усмана он не пристал ни к одной группировке: во-первых, среди полевых командиров, появившихся как грибы после дождя, он не видел человека, который был бы достоин Усмана; во-вторых, ему тяжело было терпеть новые порядки, установленные этими людьми.

Больше всего ему не нравилось в этих вожаках то, что они не только сами питали иллюзии, но и своим бойцам и другим людям невозможное рисовали возможным.

Когда он спрашивал кого-нибудь из их бойцов: «Вы хоть знаете, что вы делаете, к чему идете?» — одни, не отвечая, задумывались. Некоторые от души говорили: «Валлахи, не знаю, хожу с ними по инерции. Раз вошел в их группу, как-то неудобно выйти из нее». — «Конечно, знаю! — воодушевлялся третий. — Мы создадим свое государство от моря до моря!» — «Если ты, крикнув изо всех сил, ударишься головой о каменную стену, ты сможешь пробить ее?» — «Смогу, если на то будет воля Бога. Все в Его силах!» — «И камень крепким, и твою голову хрупкой создал Бог. Чтобы ты не бился головой об стенку, Он дал тебе ум». — «Перестань, не повторяй речей продавшихся». — «Да падет проклятие Всевышнего на головы семи предков продавшихся!»

Случалось, и такие ссоры вспыхивали, однако большинство походило на две первые группы: считая, что главарям, раз они так самоуверенны, известно что-то такое, чего не знают другие, а значит, есть какая-то надежда, рядовые во всем слушались их. Не говоря ни слова поперек, они шли за ними к беде, не догадываясь, насколько эта беда большая, ужасная. Он часто злился, почему другие не видят того, что видит он, почему каждый не слушается своего сердца, как он, ведь оно видит, что верно, что нет.

Ясно же, что власть, избранная большинством народа в надежде на мир, не заботится об этом народе, что это до добра не доведет; видно же, что, когда некий новоявленный олигарх выделяет огромные деньги, чтобы ты шел войной на соседей, таких же мусульман, как ты, — это ловушка, которая принесет зло всему народу.

То же самое, что он сейчас говорит другим, лет семь-восемь назад, когда все только начиналось, говорил ему Дени. Однако тогда это казалось ему пустым шумом, который мешал начавшему мощно звучать гимну свободы. Брехней собак, пытавшихся это звучание заглушить. Но с годами пришло понимание, что, видать, правы они были: и братья, и Дени, и их товарищи, что ко всему, касающемуся судьбы народа, нужно относиться очень бережно, а тот, кто пытается показать в этом деле отчаянную храбрость, — либо дурак, либо специально старается привести народ к беде.

В его душе был дикий лес, замороженный, продуваемый ветрами, и городские развалины были в его душе, и воспоминания о той спокойной жизни, которая когда-то была в этой стране, и скорбь по всему утраченному, скорбь по погибшим молодыми товарищам, особенно по другу детства Берсу… — все это, подобно тяжелым мельничным жерновам, лежало в его душе, замедляя биение сердца. Сколько выдержит душа такую тяжесть?..

Довт снова ничком падает на вещи в надежде, что сон избавит его от тоски.



2

Очнувшись от дремы, Довт начинает перелистывать ворох снов. Это были какие-то обрывки прошедших событий, без начала и конца… Черные, в саже, полные грязи сны… Но среди них выделялась одна светлая картина: ярко-зеленая лужайка, река с прозрачной водой, и на берегу раскинуло тень красивое дерево; когда он приблизился, тень пропала, а дерево превратилось в Берса, он стоял, улыбаясь, как при жизни…

Ему показалось, что он где-то уже видел и это дерево, и светлую реку, видел наяву. Подумав, вспомнил. Эта река протекала рядом с их селом, на берегу стояла дикая груша. На ней росли сочные кисло-сладкие плоды. В детстве, осенью, они ходили туда после уроков собирать спелые груши. Там всегда были дети. Или овцы, коровы. Плодов с дерева хватало всем. «Пусть Бог сделает к добру, Берс, твое явление во сне, — сказал Довт, садясь. — К чему бы это?» Впервые он увидел Берса во сне месяц назад, за сутки до выхода боевиков из города. Берс стоял в стороне от людского потока, в белом одеянии. Он что-то кричал ему, идущему с людьми. «Он пришел мне на помощь… Говорит, чтобы я не уходил с ними… А может, предупреждает, что приближается время покинуть этот мир?» — подумалось ему тогда.

Потом, утром, когда полевой командир среднего звена Нажмуддин, с которым они были в хороших отношениях, сказал, что принято решение предстоящей ночью покинуть город, он увидел в виденном накануне сне предостережение. «Он мне хотел сказать, чтобы я не уходил с ними» — так истолковал он сон. А Нажмуддину сказал: «Этого делать нельзя… Сердце предвещает мне большую беду…»

«Это решение принято теми, кто выше меня, я не смогу ничего изменить…» — «Как? Как можно выйти из города, обложенного тройным кольцом?» — с похолодевшим сердцем спросил он. «Заплатили», — слабо улыбнулся тот. «А вы не думаете, что те, кому вы заплатили, способны на коварство?» — повысил голос Довт. Нажмуддин долго молчал. Потом тихо произнес: «Все будет так, как захочет Бог…»

В ту ночь Нажмуддин подорвался на мине. «Что же теперь будет?» — спросил себя Довт. И сам себе ответил: «Какая разница? Что только в этом городе не происходило, чего он только не испытал». Неожиданно почувствовал голод. Он не помнил, когда последний раз ел. Давно. Он стал перебирать вещи. Нашел одну консервную банку с говядиной. Ножом быстро открыл ее. Мясо заморожено. Было бы неплохо его подогреть, и ему бы чуть теплее стало. Но для этого нужно выйти во двор, там горит газовый огонь. А это опасно, в свете огня снайпер может засечь его.

«Раз уж есть, поем-ка я по-людски. Будь что будет», — Довт вышел и скоро вернулся с подогретым мясом.

Аккуратно орудуя ножом, быстро закончил с тушенкой. Взял кусок лепешки, завернутый в бумагу. Хлеб нужно экономить, те, кто его пек, уже ушли. Мясо было солоноватое, захотелось пить. В кране во дворе вода не идет. Он зачерпнул с низкого навеса снег и осторожно снял верхний слой, покрытый сажей. Положил снег в жестяную банку, поднес к пламени. Выпив талую воду, вернулся в комнату и снова прилег на вещи.

В последнее время он Берса не только видит во сне, но и часто вспоминает.

Они учились в одном классе и всегда были вместе. Довт никогда не учился хорошо, старался лишь, чтобы его на второй год не оставили. Берс хорошо усваивал материал, но не стремился стать лучшим учеником. Получал и пятерки, и тройки. Но был у него один любимый предмет, за него он никогда не получал оценку ниже пятерки.

Берс хорошо рисовал, особенно природу, и портреты у него выходили как живые. Он раньше всех стал зарабатывать: в седьмом классе председатель колхоза заказал ему плакат крестьянина с надписью внизу: «Да здравствует труд!» За эту работу Берсу заплатили сорок рублей. В то время это были большие деньги, особенно для них, детей. Берс не утаил эти деньги, он их потратил вместе с ним и Дени. В воскресенье втроем поехали в город. В трех кинотеатрах посмотрели три фильма, три раза побывали в кафе, ели мороженое, пили газированную воду, в парке катались на чертовом колесе и лодке… В общем, гуляли в этот теплый майский день до самого вечера.

Заходили и в книжный магазин. Берс купил три экземпляра сборника стихов «Горные пейзажи». «Здесь интересные стихи и песни, — сказал он. — Когда-нибудь, через много лет, нам будет это как память… Он надписал каждую книгу: «Пусть наша дружба будет нерушимой!» Все трое подписались под ней и поставили число. Где сейчас, интересно, эта книжка?! До сих пор и не вспоминал о ней. Да и зачем она сейчас нужна?! Она лишь усилит тоску, напомнит день гибели Берса.

Дени не признается, что Берс погиб от его руки. Он пришел в центр села и принес клятву в своей невиновности, хотя никто не просил его об этом, и родственники Берса отказались ее принимать. У Берса нет ни родного, ни двоюродного брата, чтобы отомстить, есть лишь дальние родственники.

Его мать, Хадижат, одна воспитала сына. Гибель сына сломила ее, и она не протянула после его смерти и года. В придавленном бедой доме Берса осталась только его жена, Камета, с двумя детьми. «Не беспокойся, Берс, за тебя отомстит твой друг… Дай только мне добраться до этой собаки», — устав от мыслей, Довт закрывает глаза и переворачивается на другой бок. Но не спится: грохот, раздающийся то там, то здесь, гонит так нужный ему сейчас покой.

Довту хочется думать, это отвлекает, помогает забыть жестокую реальность.

Дени всегда учился очень хорошо, его отец работал в районной милиции, ездил на работу в персональной машине.

Денилбек по утрам высаживал Дени у школы и ехал в райотдел. Они все завидовали Дени: у его отца была машина, а на поясе он носил пистолет. Зависть возросла, когда Дени рассказал им о том, что отец брал его с собой на шашлыки и там два раза дал выстрелить, и они после этого стали гордиться дружбой с Дени. Они втроем всегда были вместе — и в школе, и дома. Их прозвали «тремя мушкетерами». Это им очень нравилось. Главным мушкетером — Д’Артаньяном — был Дени, потому что он уже стрелял из пистолета, кроме того, он отлично учился, быстрее всех бегал, хорошо играл на пионерском горне, и ни Берс, ни Довт не оспаривали этого первенства. Дени, как и Берс, заранее определился в своем жизненном пути: он пойдет учиться в Высшую школу милиции, а потом, как отец, будет работать начальником.

Только Довт тогда еще не определился, какую специальность освоит. Два его брата ездили в далекую Сибирь. Один из них, старший Довка, там же поступил в институт на зоотехника. Он сделает то же самое или… Как знать? И родители не очень следили за его учебой. Отец, Ховка, жил, разводя всякую живность, сажая на огороде кукурузу. Мать, старшие братья и сестры помогали ему. Когда учительница Кемиса Бетировна пришла к ним с жалобой, что он не ходит в школу, учится слабо, отец сказал ей: «И наши предки не ходили ни в школу, ни в медресе… Не огорчайся из-за его плохой учебы!.. Работай легко. Даже если он не будет учиться, Бог даст ему то, что суждено».

Будучи разными в усердии к учебе, они трое были близкими друзьями, не могли провести и дня друг без друга. По правде говоря, дружба несколько охладела, когда отец, после того, как вернулись из той поездки в город, сказал ему: «Все семь предков этого сироты Берса были благородными людьми… Однако будет ли вам другом сын милиционера?» — «Почему ты так говоришь, дада?» — спросил он. «Почему? Да потому, что его дед, Денисолта, работал в НКВД. А твой дед, Бага, не стерпев несправедливости властей, ушел в абреки. Его дед, исполняя роль посредника, сказал Баге: «Не будешь же ты вечно жить в бегах?! Если я останусь жив, я добьюсь, чтобы тебе дали только года два или же вообще нисколько, вернись домой», — и привел с повинной. После этого твой дед бесследно исчез. Правда, сам Денисолта после этого недолго прожил на свободе, его арестовали, навесив клеймо «прихвостень Троцкого». Такое странное было время. Поэтому я говорю».

С тех пор его дружба с Дени несколько охладела, их пути стали расходиться. В итоге случилось так, что их связывал только Берс: он был другом обоих, и каждый из них был другом Берса. Берс никогда не говорил им ничего такого, что не понравилось бы одному из них, ничего, что навредило бы их дружбе, наоборот, говорил ему: «Дени считает тебя очень хорошим парнем». Точно так же он, оказывается, говорил и тому: «Довт о тебе всегда хорошо отзывается». Но, как бы ни трудился Берс, трещина в их дружбе с каждым днем ширилась. В начале десятого класса, когда в их классе появилась новая ученица, Камета, эта дружба переросла в соперничество. Она училась хорошо, и русский язык знала неплохо. Она пришла в класс, озарив его каким-то особым светом, оттенив своей учебой Дени, который до нее считался лучшим учеником. Все парни в классе влюбились в нее, все девушки хотели добиться ее дружбы. Мать Каметы устроилась на работу в школу учительницей пения, отца направили в колхоз парторгом. Хотя Дени и был недоволен тем, что Камета вырвала из его рук первенство в учебе, ее красота растопила его недовольство, и он крутился около нее, задавая всякие вопросы, пытаясь завести разговор.

Когда встал вопрос о необходимости выдвинуть лучшего ученика на золотую медаль за отличную учебу и хорошее поведение, а директор и учителя растерялись, говоря, что до сих пор это первенство некому было оспорить с Дени, а теперь добавилась Камета, и, хотя она учится здесь всего год, не принять ее успехи во внимание будет неправильно. Дени, явившись на педагогический совет, заявил, что Камета больше достойна этой медали и он не будет ее оспаривать.

Учителя тогда очень удивились его благородству. Довт же хорошо понимал смысл его «подвига». Дени просто хотел завоевать девушку. Даже ценой золотой медали.

Как-то ясным весенним днем Дени подошел к нему и Берсу в школьном дворе и сказал:

— Ребята, мы все трое влюблены в одну девушку. Зачем скрывать то, что видит Бог?

— Это видят и люди, — сказал Довт.

— Мы — три друга… Но я слышал, как старики говорят: «Не делай добра женщиной даже брату».

— А что это значит? — не понял Довт.

— Этот вопрос задал и я, — Дени был очень весел. — Старики разъяснили мне: любимую девушку не уступай даже брату, что там говорить о друге!

— С каких это пор ты стал прислушиваться к старикам? — не унимался Довт.

— С тех пор, как Камета приехала в наше село, я прислушиваюсь и к старикам, и к молодым, и ко всему миру, — засмеялся Дени.

— И я кое-что слышал от стариков: девушка принадлежит тому, кто завоюет ее! — сказал он.

— Я согласен с этим! — Дени со смехом протянул Довту руку. — Вах-ха-ха!

Берс ничего не сказал, стоял, надувшись, как мяч, и почему-то покраснев. Довту стало его жаль: на фоне друзей он не очень смотрелся, был невзрачным — толстый, невысокий, в очках, кудрявый. Ему не на что надеяться, разве только на свое мастерство художника.

Довт знал, почему Берс стоит молча, знал, почему прячет все свои последние картины: на всех картинах была только она, Камета. Когда Довт думал о Камете, в его душе возникала музыка — одна и та же прекрасная мелодия.

Довт удивлялся одному: мир до появления в селе Каметы и после этого был не одним и тем же. Мир-то, возможно, и не изменился, но виделся он ему другим, не таким, как раньше. Довту казалось, что без этого ощущения мира он не сможет жить. Но для того, чтобы это ощущение было всегда с ним, ему нужно было согласие Каметы. Но таких взаимоотношений с ней искали многие. Некоторые засылали и сватов. Но родители девушки и слушать их не хотели, заявив, что они не допустят, чтобы их дочь месила грязь в селе, что она должна учиться.

С одной стороны, это было хорошо: у него оставалось время подумать о шагах, которые необходимо предпринять. Были разговоры, что отец Дени просил отца Каметы выдать за сына дочь, как только тот окончит школу милиции и вернется домой. Говорили, что Дени согласился. Но для этого нужно пять лет. Кто знает, что случится за это время? Но ждать, пока что-либо произойдет, нельзя. Нужно забрать ее, забрав же, он расскажет ей о своем открытии мира, тогда она согласится, не может не согласиться. Если дочь согласится, родители ничего не смогут поделать. Они смирятся. Учитель математики Закри, лет тридцати, до сих пор жил холостяком; похоже, он тоже был влюблен в Камету. Как бы то ни было, когда на выпускном вечере три друга — Довт, Берс и Дени — стояли, забыв обо всем на свете, и наблюдали за Каметой, которая шла с цветами, еще более прекрасная, чем обычно, Закри подошел к ним и, улыбаясь, сказал:

— Ребята, я кое-что расскажу вам… Когда зимой молодых бычков выводят к озеру, они стоят, тычась мордами в лед, принюхиваясь (правда, я не знаю, какой запах может быть у льда) и оглядываясь по сторонам. Видели? А я видел. А взрослый бык с ходу ломает лед копытом, напивается и уходит…

— И что? — спросил Дени.

— Все. Подумайте над моими словами, — поправив узелок на своем галстуке и не переставая улыбаться, Закри ушел.

Они, посмотрев друг на друга, засмеялись. Засмеялись не потому, что поняли смысл сказанных им слов, просто они видели Закри таким первый раз, таким, чтобы он говорил о чем-нибудь другом, кроме своих математических знаков и уравнений. Смысл его слов дошел до него позже, через час: вы стойте и смотрите на девушку, я же ее заберу. Это еще посмотрим! Потом — танцы, песни, разговоры, веселье, смех… Среди всего этого он через одну девушку зазвал Камету в пустой кабинет.

— Камета, извини… Я бы сказал тебе пару слов.

— Ничего, говори.

— Камета, у меня к тебе одна просьба.

— Какая просьба?

— Не спеши выходить замуж.

Камета удивленно вскинула брови, потом засмеялась.

— И сколько мне сидеть дома? — она посмотрела ему в глаза.

Ее взгляд обжег душу.

— Пока я не вернусь.

— А куда ты отправляешься?

— Я… на работу, зарабатывать деньги… на полгода…

— А-а… Я и не намерена скоро выходить замуж, только отучившись в институте…

— Значит, ты даешь слово ждать полгода…

— Конечно… — опять посмотрела она в его глаза… Эти черные глаза, этот блеск радости. «Странно, если девушка с таким взглядом долго задержится около матери!» — появилась у него мысль.

Сейчас, спустя много лет, он поражается своей мысли: как прав он был. То, что он услышал, когда через пять месяцев вернулся с деньгами, не умещавшимися в карманах (оба брата, узнав о его тайных мыслях, добавили денег)… Тогда холодная боль впервые поразила его сердце, оставляя, подобно молнии в небе, след… Второй раз эта молния поразила его после гибели Усмана, потом — когда дорогу на Алхан-Калу усеяли людскими телами, затем — после массовых убийств солдатами в Алдах мирных жителей… Теперь-то часто поражает его эта боль. Крепким же оказалось его сердце, которое все это выдержало, не разлетелось на куски и до сих пор бьется в груди.

…Почувствовав удушье от этих воспоминаний, он встает и ходит по комнате, слушая скрип половиц под сапогами. Неожиданно стены дома начинают дрожать, потом до слуха доносится грохот. Осторожно выглянув в окно, он видит мчащийся по улице танк. Один, два, три, за ними — бронированная машина.

Довт прячется за стоящий у стены платяной шкаф, чтобы никто, зайдя в дом, его не увидел. Взводит курок пистолета, который висит на поясе. Если эти бешеные псы со своей «зачисткой» сунутся сюда, он будет стрелять. Потом, если удастся, спасется бегством, если нет — погибнет в бою. Живым и в сознании он им не дастся. С пленными, рассказывают, они обращаются очень жестоко: натравливают собак, бьют током, подвешивают за одну руку, держат в зинданах, избивают… Чем терпеть эти истязания, лучше погибнуть.

Тишина затягивается, только вдалеке слышится стрельба. И на улице, и во дворе тихо. Значит, «зачистка» проводится в другом месте.

Довт снова прилег на своих вещах. Он чувствует слабость, временами наваливается дрема, но сон не идет. Его снова окутывает туман воспоминаний.



3

Да, когда Довт услышал, что Камета вышла замуж, он сначала не поверил. Думал, что сосед Илмади шутит. А когда понял, что это правда, ему в первую очередь вспомнился Закри и его слова. Сказанное им, оказывается, содержало тайный смысл. Имея свой определенный план, Закри тогда высокомерно и пренебрежительно говорил с ними.

— Эта гордая девушка вышла за плешивого человека, старше себя на пятнадцать лет? — сами собой вырвались у него слова.

— Он не старше ее на пятнадцать лет. Он же учился с вами в одном классе, — смеялся Илмади.

— С нами?

— Конечно, разве не с вами учился Берс? Тот, что хорошо рисует.

— С нами…

— Он-то и женился на ней… Не знаю, где ты у него видел плешь… Кучерявый, как барашек.

— А-а, она вышла за него? — еще больше удивился Довт. — Она же мне слово давала! — вырвался у него крик.

— Какое слово? Слово, что выйдет за тебя? — стал расспрашивать Илмади.

— Нет… обещала в течение полугода не выходить замуж…

Илмади покатывался со смеху.

— Никому больше не говори, что тебе дали это слово. Над тобой будут смеяться. Такое слово девушка за день может дать десять раз и десять раз изменить ему. Вот если бы она обещала выйти за тебя и дала что-нибудь в залог, тогда было бы о чем говорить. Такое обещание она, оказывается, дала Дени и кольцо в залог дала. Отец Дени ходил к ним и устроил большой скандал. Кричал, что это явное неуважение к ним, что он этого так не оставит. Отец Каметы, Салах, сказал ему: «Ты не кричи, Денилбек, и по чеченским адатам, и по советским законам ты не прав. Если девушка дала что-либо в залог одному, но передумала и вышла замуж за другого, ни она, ни ее отец не подпадают ни под одно наказание. Но если бы эта девушка получила что-нибудь от парня, это было бы плохо. Тогда бы мы были виновны. К счастью, у этой девушки хватило ума не делать этого. Твои слова недостойны коммуниста и милиционера. Закон требует считаться с мнением девушки, не следовать отжившим свое обычаям прошлого. Дочь вышла за этого парня против нашего желания, купившись на его мазню. Мы-то желали родства с вами. Но что поделаешь, не суждено, видно». Такой «лекцией» Салах выпроводил Денилбека. Еще интересней то, что говорила Сагират, мать Закри, старуха, которая одной ногой уже стоит в могиле. Проклинала их, говоря, что одна-единственная девушка была, которая нравилась ее сыну, и ту за него не пустили, оставили сына без потомства. Смотри, не уподобляйся им. То, что случилось, уже не изменить, тебе лучше молчать про это, не становясь посмешищем для людей, — посоветовал Илмади.

Лежа, как и сейчас, в комнате под навесом, когда первая боль несколько улеглась, после долгих раздумий Довт понял, что Илмади прав. Однако ему тяжело было смириться с реальностью, тяжело тайно переживать… Еще тяжелее ему будет, если он встретит кого-либо из этих двоих. Поэтому нужно было уезжать из этого села, навсегда перебраться в город.

На другой день, спозаранку, пока еще улицы безлюдны, крадучись, как вор, окольными путями, избегая большой дороги, Довт перебрался через Аргун и направился в сторону города. На окраине города купил недорого домик и стал там жить, закатывая гулянки со своими новыми товарищами. Когда закончились деньги, он вышел в центр города и на главной площади увидел толпы людей, которые о чем-то спорили, кричали, аплодировали, при этом часто упоминая о величии Бога.

На грузовой машине перед Домом правительства стояла пестрая толпа: одни — в костюмах, шляпах, с галстуками, другие — в тюбетейках, в рубахах с застежками, в широких вельветовых брюках с заправленными в носки штанинами, несколько человек в папахах, в покрытых серебром поясах с кинжалами, в черкесках. Среди них выделялся старик с длинной белой бородой, в папахе, повязанной зеленой лентой, в зеленом халате. Когда Довт подошел, тот как раз произносил речь в микрофон. Он говорил: «Посмотрите, люди, на этого человека! Это тот, про которого когда-то говорили наши святые. Он, оставив свой высокий пост, большую зарплату, отказавшись от благ, явился к нам, чтобы освободить от гнета неверных и коммунистов. Настало время, которое было нам напророчено, когда коммунистов будут вытаскивать из-под кроватей, из стогов и отрезать им головы. Если мы, оставив свои дела, будем слушаться этого человека, встанем все за ним — мы придем к свободе, о которой наши отцы мечтали столетиями».

— Правильно! Правильно! — раздались одобрительные крики.

Но Довт не поверил площади. Он отправился в село, чтобы посоветоваться с отцом. И в селе перед клубом он увидел много людей. Поднявшись на возвышенность, Денилбек говорил в громкоговоритель:

— Люди! Разговоры об «отделении» преступны. Случаи вероломства такого рода были и раньше. Я слышал от стариков, что в тридцатые годы по равнинным селам ходили некие люди, называя себя турками. У них были подводы, полные оружия, которое раздавали бесплатно, говоря, чтобы они были готовы к восстанию против Советской власти, что с помощью турецкой армии они добьются свободы. Чеченцы, готовые любому поверить, и оружие разобрали, и дали знать, что они готовы восстать против безбожной власти. Что из этого вышло? Зло. Эти люди оказались сотрудниками НКВД, которых направили спровоцировать чеченцев. После этого, меньше чем через месяц, и тех, кто купил оружие, и тех, кто впустил «турок», разговаривал с ними, кто проходил мимо, их родственников, соседей — всех забрали, и они бесследно сгинули. Такая же ловушка устроена и сейчас. Подумайте только об одном: во многих странах стояли военные базы России. Когда войска выводили оттуда, армия не оставила ни одного ствола, ни одного патрона. Почему они отсюда выводятся спешно, словно для тушения пожара, оставив полные склады? Чтобы это оружие взяли мы, чтобы посеять здесь зло. А потом, под предлогом наведения порядка, отдубасить нас. Поэтому я прошу вас: сидите по домам, не вмешивайтесь ни во что…

— Правильно говорит Денилбек, правильно! — раздалось несколько голосов.

В это время, растолкав людей, на пригорок ловко взошел его отец.

— Нет, неправильно, люди! Нет! Вы слышали, люди, слова наших святых праведников, что Советскую власть сменят, сидя за столом? Слышали. Сменили? Да. Что они еще говорили? Сказали, что будет жестокая война. Те, которые останутся ниже Войсковой дороги, будут страдать, которые успеют подняться выше Войсковой дороги — спасутся. Видимо, Войсковая дорога — это трасса Ростов — Баку. Сказано, что русские солдаты уйдут отсюда, и на спинах у них будет снег. Эти времена предсказаны святыми людьми. Поэтому мы должны, не оставаясь в стороне, встать рядом с лидером, присланным Богом для нашего спасения. Если не встанем, завтра нам придется ходить среди людей с опущенными от стыда глазами.

— Правильно! Правильно! Аллах акбар! — кричал молодой человек с небольшой бородою и в военной форме. Он узнал его с трудом: это был Илмади, который очень изменился за последние полгода. И в словах, и в жестах его чувствовалась уверенность. «Вот это воин!» — улыбнулся он. Ему было смешно, что из Илмади, которому он никогда не давал спуску, вышел такой авторитет. Когда голоса утихли, отец продолжил:

— И Денилбека я хорошо понимаю. И он, и его отцы жили, имея выгоду от русской власти. Сегодня он ее теряет. Что поделаешь? Таков Божий промысел. Для тебя будет лучше, Денилбек, если ты смиришься с ним.

Не дожидаясь, пока разойдутся люди, Довт медленно вышел из толпы и отправился в город: он все понял. Сейчас он знал, где его место: в первых рядах защитников нового президента и его власти.

Это было нетрудно: надев военную форму, разгуливать с оружием. Часто он видел в городе и отца, который кружился в зикре на главной площади. «Сын, смотри, не оплошай!» — говорил тот на бегу Довту. «Не оплошаю», — отвечал он. На том и расставались. Вести долгие беседы обоим было некогда: он состоял в «отряде спецназначения», отец — в Мехк-Кхиэле.[1]

Отца он узнавал издалека: тот всегда кружился вокруг кольца людей, направляя круг, криком подбадривая зикристов, с возгласом: «О Всемилостивейший!» — поднимая посох, когда нужно было остановиться и громко запеть религиозную песню. Говорят, теперь, когда по московскому телевидению рассказывают, как началась вся эта буза, его отца показывают на весь экран, в пылу зикра, с поднятым посохом. Довт, правда, этого не видел, знакомые рассказывали.

В начале весны недовольные новой властью подняли мятеж. Захватив телевидение, они укрепились там. Когда президент спросил, кто возьмется его отбить, Довт вызвался первым. К нему присоединилось много бойцов. Дав несколько залпов по зданию из пулемета, установленного на бронированной машине, они ринулись на штурм и с боем отбили телевидение. Когда с пистолетом в руках, обходя второй этаж, он вошел в одну дверь, то оказался в комнате без окон, где стояли камеры. Увидев, как за занавеской в углу метнулась тень, крикнул:

— Выходи, положи оружие!

— Выйду, но оружия не сложу.

Довт узнал голос Дени. «Как некстати мы столкнулись», — подумал он. Сначала показалась едва различимая, трясущаяся рука с пистолетом, затем — он сам в милицейской форме.

— Это ты, Дени?

— Я, Довт.

— Оружие придется сложить… Вы проиграли, телевидение в наших руках.

— Я не сложу оружия, — отрезал тот. В это время, откуда ни возьмись, между ними встал Берс. Он очень удивился тогда, Довт не видел друга последние несколько лет, с тех пор, как тот женился на Камете.

— Опустите оба оружие… Что вы не поделили?.. Помиритесь… Как хорошо, что я успел…

Пока они втроем так стояли, в дверь вошло много людей с оружием, знакомых и незнакомых. Потом погас свет, и установилась такая тьма, что хоть глаз выколи. Раздался выстрел, голова падающего Берса скользнула по ноге Довта.

— Свет! Свет! — вырвался у него крик. Когда включился свет, они увидели Берса, лежащего головой к нему, ногами к Дени. На левой стороне груди было пятно крови.

— Ты убил его! — закричал он, наставляя пистолет на Дени.

— Зачем мне его убивать? — закричал в ответ и Дени.

Вставшие между ними люди разняли их…

С теми, кто отвозил тело, он отправился в село. Похороны были многолюдными. Люди очень тяжело восприняли убийство безвинного Берса. Он увидел и Камету, впервые после замужества, ее вывели, чтобы выразить ей соболезнование, она не держалась на ногах, и ее, плачущую, поддерживали две женщины. Двое детей — сын и дочь — остались без отца.

На третий день отец отвел его в сторону:

— В этом нет твоей вины?

— Конечно, нет, дада.

— Я к тому говорю, что бывает и по неосторожности, нечаянно, в оружии заключено много коварства.

— Мое оружие подлости не совершало, дада.

— Ты можешь в этом поклясться?

— Конечно, могу.

— Это хорошо. Ни в коем случае не проливай кровь чеченца. Кто бы что ни сделал, кем бы он ни был, ты не имеешь права убить или ранить чеченца. Какой бы большой начальник ни приказал тебе, не делай этого. Для сына нет начальника выше, чем отец.

Он бы и так не поднял руку на чеченца. Что там говорить о стрельбе, он не выносил даже неприличного разговора между двумя чеченцами. Когда произносилась непристойность, он сердцем чувствовал, что рушится что-то большое, казавшееся до сих пор святым. Даже если бы Берс не встал между ними, он не собирался трогать Дени. И оскорбить его не собирался, заставив сложить оружие. Он сказал те слова только для того, чтобы испытать его. Это же не дело — пытаться оскорбить друг друга. Ему не нужно было государство, которое создается, ошельмовав одних чеченцев, раздавив их, сделав других победителями. Так же считал его командир Усман. Когда ему приказали выбить с помощью оружия милиционеров, укрепившихся в здании Городского собрания, Усман сказал: «Я не намерен воевать с чеченцами, я буду воевать с внешним врагом, если он нападет на нас». С этого дня начались трения между военачальниками высокого ранга и Усманом. Когда его убили в бою, среди вождей мало кто искренне оплакивал его. Они вздохнули свободно, избавившись от человека, который говорил правду в глаза. Мало кто выступал против новых порядков, теперь путь был свободен.

Потом, после похорон Усмана, зло, обрушившееся на народ, подобно горной лавине, размело грани взаимоуважения и благородства, казавшиеся до сих пор нерушимыми. Когда изредка, раз в два или три месяца, наведывался в село, он рассказывал отцу про то, что ему не нравилось в государственных чиновниках, особенно как они пытаются опорочить несогласного с ними, унизить его, оскорбить.

Отец мрачнел: «Плохи дела, плохи. Да смилостивится над нами Бог!» — говорил он. Однако никогда у него не возникало сомнения в том, что курс президента верен, что это время переломное, предреченное еще святыми. Когда старшие сыновья за месяц до начала первой войны приехали и сказали: «Здесь будет война. Ее начинают жулики, разграбившие страну, чтобы отвлечь внимание от себя, ослабить, уничтожить наш народ. Мы не сможем эту войну остановить. Все, что мы сможем сделать, — уехать отсюда, мы приехали за вами», — отец не только не согласился с ними, наоборот, сильно отругал обоих. «Вы говорите так потому, что боитесь за свое богатство. Кроме того, вы давно живете среди чужих. Поэтому и мыслями, и характером вы походите на них… Это время предсказано святыми. Если даже война начнется, она завершится нашей победой. Хотите — приезжайте домой и помогайте нашему президенту. Нет — сидите там. Но не говорите ни слова в адрес тех, кто встал на путь свободы. Понятно?» — кричал отец.

Довка пытался что-то возразить, высказать свое мнение, он стоял, весь побагровев от обиды. Средний брат Докка промолчал, у него жена была русская. Если бы он произнес хоть слово, посчитали бы, что заступается за родственников жены. То, что его жена приняла ислам, делала намаз, постилась в месяц уразы, не было бы принято во внимание. Он уехал с непросыхающими глазами, произнеся всего лишь несколько слов: «Да сбережет вас Аллах!»

Это был, оказывается, последний раз, когда они собирались все вместе. Весть о том, что при ракетном обстреле погиб президент, сразила отца, и на третий день он скончался. После того как война перебралась за Войсковую дорогу, отец стал очень задумчив.

Сейчас Довту кажется, что причиной смерти отца явилась не гибель его президента, а то, что он усомнился в истинности слов, слышанных еще в детстве, в которые он верил всем сердцем, усомнился, видя, что жизнь с каждым днем опровергает их.

Приехавшие на похороны отца братья забрали с собой, против ее воли, мать, он же отказался наотрез: хорош бы он был, если бы сбежал и стал жить в стране врагов, воюющих с нашим народом! Он вернулся в свой домик на окраине города и не пристал ни к одной группе. Он-то бы жил и в селе. Но там была она, однажды озарившая его жизнь, а потом сделавшая столь несчастным. Что сказать при встрече? Как пройти мимо нее? Найти ответы на эти вопросы было труднее, чем пойти на войну.

Когда началась вторая война, он присоединился к боевикам, оставшимся оборонять город. В иные дни он жалел об этом своем решении.

Впервые такая мысль возникла, когда он наткнулся на окраине города на большую толпу. В центре толпы стоял грузовик с зенитной установкой. Какой-то старик говорил:

— Уберите отсюда этот пугач! Как только вы сделаете из него выстрел, нас начнут бомбить. Погибнут женщины, дети, больные, разнесут эти жилища, восстановленные нами с таким трудом.

— Если будут бомбить мирное население, мы напишем на них большую жалобу в ООН и Страсбург, — улыбнулся молодой человек в военной форме, с аккуратно подстриженной бородкой, множеством медалей на груди, с пестрым погоном на правом плече.

— Если нас всех уничтожат, зачем нам твоя ООН? — кричал старик.

— Не обязательно же вам всем погибать. Выжившим будет от этого какая-то польза, — не отступал тот. Он был в темных очках. Довту показалось, что он где-то слышал этот голос.

— Подожди, товарищ, сними-ка свои очки! — вышел он вперед.

— Это что еще за разговор?! Может, мне еще что-то снять?!

— Надо будет, заставим снять и другое, — приставил пистолет к его уху Довт.

— Ха-ха-ха, — засмеялся тот, снимая очки, — ты стал еще злее, Довт!

— А-а, Илмади, это ты, — засунул пистолет в карман Довт. — Зачем ты мучаешь этих людей?

— Я должен выполнить приказ.

— Подожди-ка, мы ведь начинали все ради этих людей…

— Я не знаю, кто это начинал, почему. У меня есть приказ установить зенитку здесь.

— Валлахи, ты ее здесь не поставишь, пока я жив, — Довт снова достал из кармана пистолет.

— С тобой бесполезно спорить. Пойдем, ребята, я его с детства очень хорошо знаю. Он не отступит, — Илмади со своей группой ушел.

С началом второй войны Довт заметил много необычного, чего не было во время первой. Самое странное: боевикам не было дела до простых людей, а люди их начали ненавидеть. Иногда у него возникала мысль, что российские солдаты и боевики воюют не друг против друга, а с народом. Обе эти стороны имели, видимо, свои цели, неизвестные ему, и для их достижения они не щадили людей. Правда, по сравнению с российскими солдатами с их бомбардировками, артобстрелами, «зачистками» боевики чинили народу гораздо меньше зла. Но оно было. Поэтому сегодня в народе не было прежнего согласия.

Если в первой войне с победой выходили даже из, казалось бы, безвыходных ситуаций, убивая одним выстрелом двоих, поджигая, как спичечные коробки, танки, то теперь даже кажущиеся беспроигрышными столкновения завершаются по какой-либо причине поражениями. Говорится ведь: «К тому, что суждено быть, идешь, ослепнув». Такие ослепшие люди потянулись в ту ночь из города и подорвались на минах.

«Нужно дорожить уважением людей, — говорил ему отец. — Того, кого не любят люди, не любит и Бог».

Да, причина поражений, как ему кажется, и крылась в этом. А путь, казавшийся Довту единственно верным, — это оказание помощи нуждающимся, слушаясь только своего сердца. Прослышав, что где-то идет «зачистка», он тайком пробирался туда. Наткнувшись на издевающихся над людьми солдат, в которых водка увеличила жестокость, он давал несколько очередей, перебираясь с одного места на другое. Тогда солдаты, бросив все, устремлялись за ним. Далеко уводил он их, изредка стреляя. Затем, спрятав оружие, таился в заранее приготовленном месте несколько дней.

О его борьбе прознали люди. Про него стали слагать легенды. Рассказы о его подвигах, нередко приукрашенные, передавались из уст в уста. Живущие в развалинах люди и боевики прозвали его Одиноким Волком, говорили, что и солдаты, тщетно пытавшиеся выйти на его след, называли его так.

Он мало что мог сделать, и все же это не давало угаснуть надеждам на лучшее в сердцах разочаровавшихся во всем людей.

Однажды вечером со стороны Алдов послышались стрельба и крики, но он был далеко и не смог прийти на помощь. Через неделю от людей, укрывшихся в школьном подвале, он услышал, что там в тот вечер убили пятьдесят семь человек — стариков, женщин, детей — всех подряд. Говорили, что по поселку до этого бегал солдат, предупреждая, что за ним идут дикари, вышедшие убивать всех. Те, кого он успел предупредить, спрятались, но эти самые «дикари» убили его, назвав предателем.

Довту казалось, что рассказы о подобных добрых солдатах придуманы кем-то: или русскими, пытающимися ослабить ненависть к своему народу, или стариками, которые не желают до конца разочароваться в соседях. Так он думал, пока с ним не произошел один случай.



4

Довт принял на себя еще одно обязательство. Он носил еду, лекарства нуждающимся, которые терпели голод, холод в одном из подвалов Грозного.

Он ходил по магазинам, складам, собирая для них продукты. Так, пришел он как-то в школьный подвал, неся с собой полмешка пряников и конфет. Раздав их, обратил внимание на старуху, сидевшую в стороне.

— Вы что это сидите в стороне? Придвигайтесь, — сказал ей Довт.

— Она боится тебя… — сказала беззубая старуха рядом.

— Почему?

— Она русская… Марья Ивановна…

— Ну и что?

— Она тебя боится… думает, что ты боевик…

— Хоть и боевик, я не воюю со стариками и женщинами… Придвигайтесь, Марья Ивановна… С сегодняшнего дня можете считать меня своим сыном. Вам ничего не грозит, пока я жив…

Старушка подсела к ним и перекусила. До войны она преподавала русский язык в одной из школ Грозного. Муж ее умер. Двое детей со своими семьями жили в России: сын во Владивостоке, дочь в Москве.

На третью ночь, когда выпал снег, он на санках отвез туда два мешка муки. В ту же минуту одна смуглая женщина испекла из нее вкусные лепешки. Хорошим продуктом оказались лепешки: со временем они не становились кислыми, как хлеб, их можно было есть всухомятку.

Как-то зимней ночью пришел он в этот подвал за лепешками, да и погреться, поговорить с людьми.

Через некоторое время в подвал заскочили солдаты:

— Встать! Лечь! К стенке! — раздались крики.

Как золотоискатели песок и мелкие камешки в решете, они стали быстро перебирать их и отделили затем от них Довта, как подпадающего под расстрел. «С первого взгляда видно, что это боевик. К стенке его!» — приказал командир. Его поставили к стене.

Люди в подвале стали кричать: «Это не боевик, он хороший человек, помогающий всем голодающим, мы будем жаловаться президенту и в ООН напишем!»

— Заткнитесь! — дал очередь командир. Пули, рикошетя, отлетели от пола, стен, потолка. К счастью, никого не задело. Офицер повернулся к солдатам:

— Выполнять приказ!

Те вскинули автоматы.

Он прошептал слова молитвы.

— Он что-то шепчет, — проговорил один солдат.

— Подождите! — остановил их офицер. — Говори свое последнее слово. Говори громко, чтобы все слышали. Любой человек имеет право на последнее слово.

— Мне нечего сказать!..

И тут между ними встала Марья Ивановна.

— Мне есть что сказать! Я, Решетникова Марья Ивановна, учительница этого парня. Если бы не он, мы все давно умерли бы с голоду… Если вы вышли убивать безвинных людей, вы убьете его только после меня… — закричала Марья Ивановна, становясь перед Довтом.

— Ты русская? — направил на нее автомат офицер.

— Да. Вот мой паспорт, — она достала из кармана пальто паспорт и протянула ему.

— А что ты делаешь с ними, с этими… — выдержал он паузу, подыскивая самое грязное ругательство.

Марья Ивановна быстро продолжила:

— С этими самыми добрыми людьми я живу, потому что мой дом здесь…

Тогда Довт впервые поверил, что среди русских есть люди, которые относятся к чеченцам хорошо.

Сейчас его друзей, живших в школьном подвале, увезли в Ингушетию в лагерь беженцев. Некому печь ему лепешки. Из тех, что он принес пять дней назад, осталось пол-лепешки, еще есть немного грецких орехов. Положив то, что имеется, на ящик, используемый вместо стола, произнеся молитву, он начал не спеша, словно сидел за хорошим сытным ужином, есть, откусывая от лепешки, закусывая ее орехом. Спускались сумерки. Он совершил вечерний намаз. Долго возносил молитвы и перебирал четки. Почувствовал облегчение.

Довт решил сегодня отправиться посмотреть, нет ли где в городских развалинах, подвалах нуждающихся в помощи. Надвинул на глаза вязаную шапку, надел куртку, полученную от гуманитарной организации. В один карман положил кусок лепешки, завернутый в бумагу, в другой — орехи. За пояс, под куртку, засунул пистолет.

На улице шел крупный снег. Он покрывал белым одеялом пережеванный и выплюнутый войной город: местами черными пятнами выделялись грязные улицы, развалины, раненые деревья, уцелевшие стены домов. Стояла тишина, только издали доносилась стрельба.

В двух маленьких окнах полуподвального этажа двухэтажного дома без крыши и окон он различил свет. Осторожно пробрался к окошку. Но быстро отошел в сторону: горящее на улице газовое пламя отбрасывало свет, и это превращало Довта в отличную мишень для солдат. Около другого окна было темно — там куча мусора. Он подошел к окну и заглянул внутрь.

В комнате были дети — он увидел их в свете керосиновой лампы. Трое спали на вещах, разбросанных по углам. У стола, на котором стояла керосиновая лампа, сидела девочка лет десяти. Похоже, она плакала.

В это время один из спящих проснулся. Это мальчик, он чуть младше девочки.

— Айшат, ты плачешь? — обратился он к девочке.

— Нет, я плакала во сне, — ответила та. — Я видела во сне маму и сестру, убитую бомбой. Я знала, что это сон, знала, что, как только проснусь, они уйдут. Поэтому плакала.

— Пусть сон будет к добру, — произнес мальчик как взрослый. — Я тоже видел во сне родителей. Наверное, их души беспокоятся за нас.

— Мама! — вскакивая, закричал маленький мальчик лет пяти-шести. — Где мама? Она же только что была здесь.

— Мамед, это был сон. Мама еще не приехала, — обняла его Айшат.

— А когда она приедет, Айшат? — всхлипывает мальчик.

— Скоро приедет, Мамед, скоро, не плачь.

— А папа приедет?

— И папа, и мама — оба приедут.

Их голоса разбудили маленькую девочку. Протирая глаза, она подошла к мальчику.

— И наши родители приедут. Правда, Шама?

— Конечно, приедут, Хеда, — поглаживая малышку по голове, мальчик усадил ее рядом с собой.

— Она принесет мне много конфет, яблок, бананов…

— И мне принесет много чего, — подхватил мальчик. — Много хлеба, молока, сметаны… Я есть хочу! — закричал он.

— И я, — вступила маленькая девочка.

— Идите сюда оба, — Шама взял черную сумку, висевшую на стене на гвозде. — Нате, кушайте хлеб.

Мамед быстро съел свой хлеб.

— Я хочу мяса! — сказал он.

— Я тоже! — повторила за ним Хеда.

— Мясо нужно сварить…

— Айшат, поставь кастрюлю с водой, нужно сварить мяса, — распорядился Шама.

Айшат поставила кастрюлю на печь. Шама с черной сумкой в руках подошел к печи. Накрыв кастрюлю крышкой, он подозвал маленьких детей:

— Идите сюда, пока мясо варится, послушайте сказку, — усадил детей рядом с собой. — Жила-была Коза, у нее было три козленка: Однопузый, Двупузый, Трехпузый…

— Да ну ее, я уже слышал эту сказку, — прокричал Мамед.

— Раз слышал, расскажи ты… — Шама притворился, что обиделся.

— Рассказать? Я, папа и мама поехали как-то в село, — начал Мамед. — Там были дедушка и бабушка. Бабушка приготовила мне творог со сметаной и кукурузную лепешку. Потом мы с папой и дедушкой отправились косить. Там росла большая яблоня, а на ней много красных яблок.

— Это очень интересная сказка, — подхватила Айшат.

— И мне хочется рассказать сказку, — вмешалась Хеда. — На Новый год я с мамой и папой ходила на елку. Елка была большая-пребольшая. На ней было много игрушек. Гура-Дада[2] подарил мне игрушку. И сфотографировался со мной… Шама, а когда будет Новый год?

— Когда на улице выпадет много снега, — ответил Шама.

В это время маленький мальчик подбежал к печке и снял с кастрюли крышку. Крышка, сорвавшись с его рук, упала на пол.

Мальчик закричал:

— Там нет мяса!

Подошла Хеда:

— А что там?

— Ничего, кроме воды! — плача, ответил Мамед.

Дети кинулись к Шаме:

— Ты обманул нас! Ты нас обманул!

Довт оглянулся, утирая навернувшиеся слезы, и у окна, озаренного газовым пламенем, заметил какой-то силуэт. Пригляделся… О Великий Бог! Это же Дени! От неожиданности он растерялся, не зная, что предпринять… Появилась возможность отомстить за Берса. Но имеет ли он право на месть? Кто его на это уполномачивал? А если Берса убил не он?.. Хотя мысли его смешались, Довт не теряет рассудка. Напрягшись, как натянутая тетива, осторожно ступая, он отступил назад, обошел дом и с пистолетом в руках подкрался к Дени. Тот, заподозрив что-то неладное, быстро обернулся и потянулся к оружию.

— Не трогай оружие! Ты опоздал! — громко, так что услышал бы и глухой, крикнул Довт.

На несколько мгновений установилась тишина. Довту показалось, что прошла целая вечность. Наконец, тот тихо произнес:

— Это ты, Довт?

Дальше они продолжали быстро, словно насылая друг на друга молнии.

— Я, Дени, я, — послал Довт свою молнию. Потом включившийся в голове магнитофон завел привычную речь: — Посмотри на этих детей. Мы вышли завоевать свободу, чтобы наши дети не терпели эти лишения… Все это случилось потому, что вы не присоединились к нам, а встали против нас.

И ответ Дени был быстр, как молния:

— Если бы вы сидели по домам, не пытаясь совершить невозможное, и эти дети были бы сейчас дома.

— Нет, не были бы, над нашим народом каждые пятьдесят лет устраивается геноцид!

— Наслышались мы этих разговоров! То, чем занимаетесь вы, не что иное, как провокация, затеянная для истребления нашего народа!

— Если сейчас перетерпеть, наш народ навсегда освободится!

Довт удивляется себе: он повторяет слова тех, с кем вел споры последнее время.

— Зачем вести бесполезные разговоры? Делай то, что намеревался! Стреляй!

— Как ты в нашего друга Берса?

— Нет, я не стрелял в него.

— Как не стрелял? Когда мы стояли друг против друга, а он встал между нами…

— Он пытался помирить нас. Какой был парень!

— Поэтому ты убил его?

— Я его не убивал… Как только он встал между нами, погас свет… Раздался выстрел… Когда свет включился…

— Когда свет включился, Берс лежал, а в твоих руках был пистолет… — повысил голос Довт.

— Но я не нажимал на курок! — закричал в ответ Дени.

— Ты хотел выстрелить в меня, а попал в него!

— Это неправда!

— Я убью тебя! Говори правду! — взвел курок Довт.

— Я не убивал Берса — вот правда! — не отступал Дени.