Все так говорят.
Догоны – горные жители и селятся в небольших деревеньках, в пещерах и в странных глинобитных башнях на склоне гигантской возвышенности, которую отделяют от Нигера несколько миль негостеприимной обожженной солнцем саванны.
Их предки пришли в этот суровый край, скрываясь от нашествия иностранцев. Догоны и по сей день яростно сопротивляются панмалийской ассимиляции, современным влияниям и обращению в ислам. Судя по слайдам, догоны одеваются ничуть не изысканней бозо; да и вообще вы скорее согласились бы лежать где-нибудь на опрятном американском кладбище, чем жить и здравствовать в условиях, лишенных комфорта и изящества. Однако Даймонд прав: маски и деревянные фигуры догонов, их дверные косяки и алтари, украшенные сложной резьбой, их костюмы для танцев буга-буга – все это в культурном смысле впечатляет гораздо сильнее, чем чумазый примитивизм бозо.
– Они тоже были египтянами? – спрашиваете вы скорее из вежливости, чем из любопытства. Презентация Даймонда напоминает документальную этнографическую программу на образовательном канале, а вы, по правде говоря, всегда предпочитали старые фильмы, где перегибистые денди скользят по паркету в цилиндрах и смокингах, а дамы попивают шампанское.
– Нет, догоны мигрировали из Ливии, куда попали скорее всего в результате кораблекрушения греческого судна. Согласно одной из теорий, они потомки тех самых аргонавтов, которые, отчаявшись вернуться домой, остались в Ливии и женились на тамошних негритянках.
– Кто бы мог подумать!..
– Гвендолин.
– Да.
– Ты сейчас, случайно, не вспоминаешь Фреда Астера?
– Нет, конечно! С чего ты взял?
– Ну ладно. Аргонавты, до того как их корабль потерпел крушение, пытались найти золотое руно, правильно? Неужели не знаешь? Ты же образованная женщина, даже бизнес-школу окончила! Так вот золотое руно – небесный символ, группа звезд в созвездии Большого Пса. Иными словами, собачья шерсть. Считается, что в ночь, когда зацветал колхидский крокус Медеи, или луговой шафран – одно из важнейших лекарственных растений античного Средиземноморья, – эти звезды находились точно над храмом оракула в Колхиде. Самая главная, самая раскрученная звезда Большого Пса – конечно, Сириус-A, однако для догонов и бозо гораздо важнее Сириус-В. У этих двух народов общая мифология. Догоны более точны в соблюдении ритуалов, и список их священных объектов шире и эстетически сложнее, но моему сердцу ближе бозо, потому что они сохранили верность воде. Бозо остались стопроцентным речным народом. Их дети с младенчества играют рыбьими костями. Бозо едят все, что плавает, и сами отличные пловцы. Они верят, что их отец – крокодил. У них с этими животными кровное родство: бозо не охотятся на крокодилов, а крокодилы не нападают на бозо, тому есть масса живых свидетелей. Из одного этого можно заключить, что бозо сохранили более тесную связь с Номмо, чем догоны… Или тебе неинтересно?
Хм, Номмо… К этому предмету вы как раз испытываете интерес – после того страха, что довелось пережить в связи с дурацкой картой. Но пусть уж Даймонд поскорее закончит свою презентацию – которая пока что не дала ни единого намека на причину бегства Кью-Джо из «Гремящего дома», – чтобы вы могли перейти к разговору о нефтяных фьючерсах. Он, разумеется, снова начнет твердить, что игра на бирже – это чепуха, пустая трата времени и ума, однако некоторые технические приемы из него вытрясти, возможно, удастся. А еще вам не терпится вернуться к Белфорду и проверить, сработала ли обезьянья тропа. Да и свою квартиру нелишне превратить в ранчо «Эскимо», ибо восторги Белфорда усилятся, если Андрэ будет пойман у вас, а не у него.
– Ну так что? – спрашивает Даймонд. – Не хочешь про Номмо? Жаль! Увы, жабу можно подвести к воде, но нельзя заставить ее думать. Давай перейдем к Тимбукту.
– Замечательно, – отвечаете вы сухо.
Вы готовы поспорить на все ваши акции, вплоть до вшивого «Юнион карбайда», что Натали он не пудрил мозги разговорами о бозо, Номмо, хреноммо и прочей ерунде.
9:00
– Тимбукту. Город, сделанный из сдобного теста, сотканный из света звезд. Мираж, в который можно войти – если ты не боишься жары. Заброшенный, замкнутый, разрушенный; под вуалью – маска, надетая поверх другой маски. Тимбукту. Высохшая Венеция, опутанная паутиной пыльных каналов. Дитя, родившееся от союза сфинкса и маммоны, зачатое на ложе древнем, как само время. В каждом куске его хлеба хрустит Сахара, по улицам гуляет пепел мертвых книг, под площадями погребена мудрость множества рас – сокровища, которых никогда не коснется лопата археолога. Тимбукту. Город, куда рискуют войти лишь авантюристы; город, который могут простить лишь романтики; город, гостеприимный лишь к бродягам; город, который любят лишь верблюды…
Болтовня. Завораживающая, наркотическая болтовня. Хотя в одном он прав: Тимбукту действительно выглядит так, будто его сделали из теста и звездного света. Это не значит, что город красив, светел или живописен, однако какая-то таинственность в нем, конечно, есть – прежде всего в той отваге, с какой он расположился там, где городам не полагается быть; в абсолютной экзотичности его архитектуры, в странном органическом нагромождении прямоугольных глиняных домов, словно наваленных друг на друга гигантским нетерпеливым ребенком, не умеющим представить такие вещи, как купол, шпиль или арка, но достаточно капризным и по-детски прихотливым, чтобы выкрасить каждую третью дверь в ярко-голубой цвет. А сквозь таинственность проступает жуткое, непобедимое окостенение, желто-коричневая монотонность, оживленная лишь редким подмигиванием голубых дверей, – неподвижность столь всеобъемлющая, что даже слайды ее передают: если бы Даймонд снимал на видеокамеру, впечатление осталось бы тем же. Город призраков, где призраки не показываются на глаза, где люди проводят жизнь, слушая журчание ветра.
– Ты не первая, кого разочаровал Тимбукту, – говорит Даймонд, опять прочитав ваши мысли. – В средние века этот город служил европейцам символом манящего и недоступного великолепия, таинственным, но абсолютно реальным городом богатства, утонченности, загадки и знания; супермаркетом мечты, где можно было купить соль, пряности, рог единорога, карты Таро, книги, девственниц, евнухов, карликов и саквояжи неочищенной руды; где в роскошном саду на крыше дворца можно было порезвиться со свежекупленной рабыней; где мудреца или святого человека можно было встретить буквально на каждом углу. Да, все это так. Но когда в девятнадцатом веке первые европейцы начали прибывать в Тимбукту, было уже поздно: город перевалил пик своего расцвета по крайней мере триста лет назад. Дворцы разрушились, рынки закрылись, библиотека и университет были сожжены. Люди приезжали, надеясь, что будут кататься в золоте, а вместо золота их ожидал желтый горячий песок. Африканское Эльдорадо. Да, именно так. Кстати, ты знала, что Марлон Брандо называл верблюжий рот самой уродливой вещью в мире?
– Почему?
– Ну, если отвернуть ему губы, то обнажится…
– Ларри, стоп, перестань. Я не об этом. Боже! Я хотела спросить, почему Тимбукту был богатым и роскошным, а превратился в какое-то… кладбище?
– То же самое можно сказать и про Уолл-стрит. У всех вещей в материальном мире есть жизненный цикл. Формальная причина заката Тимбукту – если тебе интересно – в том, что европейские купцы в пятнадцатом веке обосновались на западном побережье Африки, и у караванных путей через Сахару появилась альтернатива; а вскоре после этого бедному городу буквально вышибли мозги, когда в 1591 году его наводнили марокканские наемники и бродячие фундаменталисты. Но эти события – лишь экипажи, на которых любят разъезжать перемены. Эволюция, например, разъезжает на бульдозере, закамуфлированном под трехколесный велосипед. А вот с историей все наоборот.
Слова Даймонда наводят на размышления. Если отбросить декоративную часть его болтовни, то получится, что вы не так уж и отличаетесь от средневековых европейских путешественников. Оптимистически отплыв к берегам сказочной земли в поисках богатства, вы после трудного пути добрались до цели – и обнаружили, что сказочная земля давно перевалила свой пик и клонится к закату. Конечно, дни веселого процветания миновали, но является ли сегодняшний спад окончательным? Суждено ли финансовым центрам Америки, некогда могущественным и полным жизни, погрузиться в расползающиеся пески экономической Сахары, чтобы через каких-нибудь двадцать лет превратиться в грязные деревни, жителям которых, включая вас, не останется ничего лучшего, чем думать о своей ненужности и слушать журчание ветра?
– И смотреть на звезды. – Что?
– Слушать журчание ветра – что-то я разошелся, читаю тебя, как раздел знакомств в газете, – и смотреть на звезды. – Даймонд доливает чай в вашу чашку. – Знаешь, люди и сегодня прибывают в Тимбукту, ожидая чего-то… сверхъестественного, фантасмагоричного. А уезжают ворча и ругаясь, с чувством, что их обманули. Но может, дело не в том, что в Тимбукту ничего не осталось? Может, они просто не знают, где искать?
– Не каждый умеет читать мысли, Ларри. Что люди могут там искать? И где они могут искать?
– Ну, начать с университета. Он снова открылся, и, я тебе скажу, это нечто! Меня там научили парочке вещей. Да уж… Очень интересным вещам.
Вжжжик! Вжжжик! Даймонд меняет слайды, картинка летит смазанным стаккато – и замирает на изображении высокой стены навозного цвета. Тимбукту нельзя назвать городом стен, что само по себе удивительно, учитывая его легендарную таинственность, но в пригородах есть несколько огороженных структур, одна из которых, судя по всему, является учебным заведением. Следующий слайд показывает узорчатые кованые железные ворота, за которыми виден двор, заросший банановыми пальмами и цветущими деревьями, а в центре – хотите верьте, хотите нет…
– Это что, пруд?
– Да. А ты думала, в стране, где так низко висит лупа, не найдется лягушек, чтобы ее воспевать? В конце концов, Тимбукту – это оазис.
Следующий слайд: большое квадратное двухэтажное здание, сделанное из глины, в суданском стиле; на втором этаже окна закрыты голубыми ставнями. Дом окружен тенистой зеленью – оазис в оазисе, убежище от тусклого однообразия улиц и сожженных солнцем барханов… Так или иначе на университет он мало похож. Вы уже собираетесь озвучить эту мысль, однако Даймонд меняет слайды, и на экране возникают те же ворота, а перед ними позируют два десятка человек, по виду вполне западных.
– Преподаватели? – интересуетесь вы.
– И да, и нет. Слева – Роберт Антон Уилсон, справа от него Теренс Маккена, Дайан ди Прима и, если не ошибаюсь, Джон Лилли. В заднем ряду можно узнать Тимоти Лири рядом с Карлосом Кастанедой – кстати, его единственная сохранившаяся фотография, – а вот здесь Андрей Годреску, Тед Джоанс, Руперт Шелдрейк, Фритьоф Капра, Гери Снайдер, ну и еще несколько математиков, физиков и художников, о которых ты скорее всего никогда не слышала.
– Да я ни о ком из них не слышала, – говорите вы, кривя душой: помнится, то ли Кью-Джо, то ли ваши родители упоминали в разговоре некоторые из этих имен.
– Разумеется, эти светила не работают в университете на полную ставку. Все, кто не живет в Африке, приезжают лишь время от времени – и всегда инкогнито. Прочтут парочку лекций или докладов, прослушают парочку курсов. В общем, приезжают не только чтобы учить, но и чтобы учиться. Учителя, студенты – границу трудно провести. Но это не преподавательский состав. Вот… преподавательский состав.
Те же ворота, те же позы, то же количество людей плюс-минус два. Однако теперь их лица окрашены в различные оттенки асфальта и корицы, а одежда представляет образцы африканского стиля, от белых хламид и льняных костюмов до тюрбанов, цветастых набедренных повязок и звериных шкур.
– Шаманы, предсказатели, колдуны и прочие оккультные деятели, – поясняет Даймонд. – Как ты думаешь, признали бы такие преподаватели диплом твоей бизнес-школы?
Вы не отвечаете, потому что не слушаете. С тех пор, как в памяти всплыло имя Кью-Джо, вы пытаетесь сосредоточиться на причинах, заставивших вас согласиться на этот дурацкий пасхальный утренник с картинками.
– Ларри, минуту назад ты упомянул, что в Тимбукту продавались карты Таро… э-э… в средние века, да? А Кью-Джо ты тоже об этом сказал? Я просто думаю: может, она увидела какой-то намек?
В полутьме заметно, как у Даймонда на лбу возникают прозрачные луковички пота; вы буквально чувствуете его внезапно обострившуюся лихорадку.
– Я… не помню так сразу. – Он начинает дрожать. – Извини, мне надо отлучиться. Помыть руки, как говорят денатурированные американцы. Хотя многие из них, закончив свою миссию, забывают это сделать.
Прихрамывая, он уходит в темноту.
9:28
Признайтесь, Гвендолин: вы медлительны. Тормозите, как зомби, играющие в «монополию», как престарелый маразматик на состязаниях по бегу в мешках, как продавец рождественских открыток в Саудовской Аравии. Если вас выбросить из самолета, то самолет приземлится раньше, чем вы упадете. Вот и сейчас – проходит полных пять минут, прежде чем вы понимаете то ужасное, о чем должны были сразу же догадаться. От жуткой догадки чай выплескивается из чашки, а адреналин – из надпочечников.
Элементарно, Ватсон! Менее чем сорок восемь часов назад на этой самой софе сидела Кью-Джо Хаффингтон. И смотрела вот этот слайд. А Ларри Даймонд извинился и ушел в туалет – так же, как он сделал сейчас, словно давая подсказку. И в его отсутствие произошло нечто радикальное, после чего Кью-Джо исчезла с лица земли. Это уже не совпадение и даже не дежа-вю; это история, повторяющая саму себя, шаг за шагом, вплоть до последнего, самого ужасного…
9:30
Какое-то время вы просто сидите как истукан: руки пытаются остановить пляшущую чашку, глаза поедают изображение на экране, словно надеясь, что кто-то из преподавателей университета Тимбукту подскажет выход. Затем вы резко вскакиваете, кропите ковер чаем и неуклюже, словно попавший в медвежий капкан новичок тай-чи, поворачиваетесь назад. Никто не подкрадывается. Комната пуста. И тиха, если не считать слабого нервозного зудения проектора. Мертвая тишина склепа.
Вы напряженно озираетесь, пытаясь усмирить панику и собраться с мыслями. Страх связывает разум, страх похож на загустевший холестерин, на утиный жир, сбежавшийся в жгуты под действием эпинефрина. Под черепом бьется одинокая формула: то, что случилось с Кью-Джо, не должно случиться с вами!
Первое, что приходит в голову, – это просто убежать. Броситься к двери со всех ног. Удерживает лишь нежелание быть замеченной за таким нелепым занятием, как бегство. (Лучше смерть, чем краска смущения, да, Гвен?) Поставив чашку, вы не спеша идете к двери – легким прогулочным шагом, турум-пурум, стараясь не принимать каждую жуткую тень, отброшенную какой-нибудь из африканских масок, за маньяка с ножом. Входная дверь отделена от комнаты небольшим вестибюлем; вы заходите туда, невинно помахивая руками, турум-пурум, – и замечаете сбоку дверь, из-под которой пробивается свет. Туалет! Его надо миновать, чтобы добраться до выхода.
Вы медлите. А вдруг это западня? Сама мысль о таком раскладе – будь то жестокий убийственный замысел или просто одна из «безобидных» шуточек Даймонда – приводит вас в ярость. Желтые жгуты страха растворяются в горячей кислоте гнева. Вы решительно нащупываете в сумочке газовый баллончик – и чувствуете, как горн загибается вверх под таким углом, что Гиллеспи и не снилось.
9:44
На цыпочках, с баллончиком в руке, вы крадетесь мимо двери в туалет. Пусть только попробует! Сердце колотит в диафрагму, как кулак хозяина квартиры в дверной косяк вашего отца; ярость столь сильна, что, добравшись до выхода без приключений, вы даже испытываете разочарование.
Еще одна пауза. Надо подумать: действительно ли стоит делать ноги? Конечно, стоит! Из неприятных ситуаций надо уходить, тем более когда есть угроза для жизни. Чего же вы медлите? Открывайте дверь и бегите!
Увы, дверная ручка не поворачивается. Ни вверх, ни вниз. Можно дергать, крутить, тянуть, толкать – все напрасно, дверь заперта плотнее, чем губы жеманницы. Ни шпингалета, ни засова: вас закрыли на ключ.
Отпустив неподвижную ручку, вы медленно оглядываетесь: никаких изменений. «Гремящий дом» тих, пуст и мрачен. Проектор в комнате жужжит, как жук в жестянке. Слева, примерно в шести футах, полоска света очерчивает дверь в туалет.
Вариантов поведения не так уж много. Можно поискать телефон и сыграть в рулетку со службой 911 (в наши дни туда звонят миллиарды, а ответы получают единицы). Можно попросить помощи у индейца, молчаливого типа по имени Ураган, – если, конечно, он дома. И не замешан в происходящем здесь безобразии. Можно покориться судьбе и подождать, пока Даймонд сделает следующий ход. А можно перехватить инициативу. Нанести упреждающий удар. Сыграть агрессивного брокера на бирже под названием «жизнь». В вашем состоянии последний вариант просто неизбежен.
Встряхнув быстро седеющими волосами, чувствуя, как в горле формируется пискляво-кошачья версия воинственного вопля, вы налетаете на туалетную дверь и распахиваете ее, приготовившись гнать мерзавца газовым баллончиком до самого Тимбукту.
8:37
Ничто в вашем жизненном опыте, включая даже репродукцию картины Босха «Искушение святого Антония», которую мать повесила над детской кроваткой, чтобы нежную детскую душу формировал не телевизор, а изображение абсолютных абсурдностей (в конце концов дурацкую картину, беспрерывно крестясь, сорвала со стены бабушка Мати), – нет, ничто, включая даже хаос торгового зала чикагской биржи, не приготовило вас к той сцене, которую вы застали, ворвавшись в туалет Ларри Даймонда.
Даймонд, со спущенными штанами, стоит на четвереньках посреди красивого и, наверное, очень дорогого афганского коврика – и деловито запихивает себе в задницу какие-то зеленые листья.
– О боже! – восклицаете вы.
Признанный гений брокерского дела и ярчайший биржевой игрок Тихоокеанского побережья похож на недоделанного мутанта, на инопланетную тварь из дешевого фантастического фильма: получеловек-полурастение, ползущее на карачках в огороднический Вифлеем. А может, Даймонд решил заново пережить приснившийся кошмар, в котором он родил на свет салат «Цезарь»?
– О боже!
– Разве я звал на помощь? – спокойно спрашивает Даймонд.
Омертвев от потрясения, вы пытаетесь удалиться: пятитесь, как гейша, маленькими шажками, поминутно кланяясь, пряча за спиной газовый баллончик, словно это бутылочка сакэ. Даймонд знаком просит вас остаться, хотя жестикуляция его несколько неоднозначна, если принять во внимание, что он напоминает трехлапую собаку, застрявшую в зарослях азалии.
– Извини за неприглядный вид, – просит Даймонд.
Трудно воспринять мужчину адекватно, если он без штанов если на одном конце у него кривая ехидная ухмылка, а на другом – пучок вонючей капусты.
– Я так лечусь, – объясняет он. – Это лекарство.
Даймонд разжимает ладонь, и листья, которые он совал в задницу, падают на пол. С мокрой газеты, лежащей перед ним, он берет свежий пучок.
– Вот посмотри. – Он протягивает вялый букетик, видя, что вы снова вознамерились поиграть в мадам Баттерфляй. – Отец Урагана присылает мне эти замечательные образчики оклахомской флоры. Лекарственное растение.
– Ты с помощью этого лечишь свой… свой…
– Рак? Да, пытаюсь. Разъезд На Большой Дороге – знаменитый знахарь, но его растительные рецепты уже перестают помогать. Может, эту дрянь надо курить?
О боже, думаете вы. Бедняжка, бедняжка! А вы его подозревали…
Сердце уже тянется к нему – и пугливо отдергивается, когда до ноздрей долетает аромат зажатых в кулачке листьев. Жженый сахар. Фруктовые леденцы в жестяной банке.
8:41
– Те-те-тебе больно? – заикаетесь вы, испытывая смутное желание вытереть Даймонду пот со лба; но в одной руке у вас листья, а в другой газовый баллончик, и вообще непонятно, что лучше: погладить его по голове или уйти и никогда не возвращаться.
– Ну, это примерно как сидеть верхом на паяльной лампе. Но ты же помнишь, каждый может пожаловаться на тяжелую судьбу. В детстве нас предупреждают, что придется страдать, однако забывают упомянуть об унижении. В самом деле, какой уважающий себя плод согласится выйти на свет, если ему показать, как он будет сидеть на приеме у проктолога, или пойдет новобранцем в армию, или примет участие в телевикторине?
Даймонд отворачивается, и вы используете этот шанс, чтобы выкинуть газовый баллончик в корзину с грязным бельем.
– С другой стороны, – продолжает он, – у большого переда бывает большой зад. Старый хитрец Ямагучи может стать моим героем, если правильно разыграет свои карты. А пока, как видишь, я поставлен на колени.
– Ка-ка-как далеко оно зашло? – Вы приближаетесь к нему на один гейша-шажок.
– Болит, когда не смеешься.
С этими словами Даймонд выпрямляется, не вставая с колен, и вы осознаете, что смотрите прямо на его сами-понимае-те-что. И «оно» тоже смотрит на вас – своим единственным эпикантическим глазом! Просто поразительно, насколько оно… красиво! По сравнению с Белфордовым. У Белфорда член, пожалуй, подлиннее и потолще; но его морщинистая, кривая, налитая кровью тушка так живо напоминает вареное индюшачье горло, что на нее противно смотреть. А даймондовский инструмент похож на ствол гипсового дробовика: гладкий, прямой и лунно-белый, а головка как сатиновое яблочко – розовый гибрид между девичьей подушечкой для иголок, бутоном тюльпана и головой резиновой кобры. Что ж, если это кобра, то вы – флейта заклинателя, ибо грозная змея следит за каждым вашим движением, раскачиваясь и танцуя и ни на миг не упуская из виду.
Покраснев, как никогда раньше не краснели, вы зачарованно следите за восставшим органом: его вид гипнотизирует, как давеча гипнотизировали бредовые даймондовские монологи. Коленки быстро превращаются в смесь гелия с куриным бульоном; когда Даймонд протягивает руку к вашему запястью, одно колено уезжает на запад, а второе на восток, чтобы дать больше места расползающемуся по трусикам мокрому пятну, и в унисон с этим процессом в животе зажигается тающее чувство, хорошо знакомое банановому эскимо, разбросанному по квартире Белфорда.
Даймонд привлекает вас к себе. Миг – и уже вы стоите на коленях. Ваши губы встречаются – сначала робко, потом смелее… и вдруг его язык взрывается у вас во рту и прыгает, как пойманная форель, и вертится с боку на бок, как котлета в неумолимых пальцах мясного инспектора, и лихорадочно покрывает нёбо немыслимыми фресками, как мышиный Микеланджело, искупавшийся в черном эспрессо; в ответ на это вы отбрасываете прочь зеленые листья, и они устилают пол, унитаз и ванну – овальные, ланцетовидные, пронзеннолистные, щитовидные, орбикулярные, дельтовидные, – а освободившаяся рука обхватывает его… О боже! Никогда еще ваши пальцы не сжимали ничего столь гладкого, твердого и живого – такого живого, что кажется, оно звенит; даже страшно становится, словно держишь высоковольтный кабель, искрящий и подрагивающий.
Вы чувствуете, как его рука – почему-то вы уверены, что именно та, с татуировкой, – пауком заползает под юбку. Трещит материя. Краем глаза вы замечаете летящие обрывки трусиков. Это последнее, что вы видите, ибо, подобно школьнице, ослепленной красным порывистым ветром желания и похоти, свистящим, словно сирокко, из хлорированных подвалов души, позабыв смысл таких понятий, как «болезни», «беременность» и «гордость», вы валитесь на спину, зажмуриваете глаза и раздвигаете ноги, издавая короткие щенячьи повизгивания.
Чего же он ждет? Ах да, конечно! Презерватив. Как можно было так безответственно забыть?… Но постойте, что он говорит? Снизу, из области промежности, доносятся вздохи и бормотание:
– О, это даже не вагина, это какое-то monstre sacre! Одна из тех рытвин, в которых ломаются оси великих империй. Ворота, не поддавшиеся Самсону. Ухмылка моллюска, муравейник чудес…
И так далее.
О боже! Вы открываете глаза – и тут же опять зажмуриваетесь, потому что его длинный язык проезжает от ануса до пупка. О боже! Что он делает?! Помнится, об этом рассказывала бесстыжая Кью-Джо, но сами вы никогда… Тело трепещет от движений жадного жала; вы кричите в голос, когда язык мимоходом заглядывает внутрь; а когда зубы Даймонда нежно нащупывают клитор… О боже!
Секундой позже его лицо, блестящее от божественного рассола, появляется в поле зрения – он осторожными поцелуями раскрыл вам глаза, – и вы ощущаете, как округлый твердый поршень начинает забираться внутрь, глубже и глубже – медленно, нахально, сантиметр за сантиметром, словно медицинский зонд, раздвигающий липкие ткани…
И тут здание начинает трястись, зубные щетки падают с полки и скачут по афганскому ковру, уши заполняются стуком и грохотом, напоминающим звук далекой битвы, и вы думаете: правду говорят, что Земля вертится!
Даймонд улыбается улыбкой фаталиста, тормозит свой локомотив в миллиметре от пульсирующей матки и, кивнув на потолок, шепчет:
– Десять часов. Боулинг открылся.
10:00
Плотские объятия самодостаточны. Они с легкостью душат биологические нужды, растворяют интеллект, стирают сознание, с успехом перечеркивают голод, усталость, боль, время, голос рассудка, чувство ответственности и совесть, а уж такую мелочь, как грохот боулинга, должны отфильтровать без остатка. Так оно вскоре и происходит: треск разлетающихся кеглей заглушается ритмичным шлепаньем животов – юбка задрана вам на лицо, и вы изо всех сил цепляетесь за осыпающиеся края бездонной шахты траханья.
Подобно тому, как вагинальные мышцы смыкаются вокруг фаллоса, гигантские мускулы траханья смыкаются вокруг вашей души, превращая ее в капельку мускусного жира, в кусочек наэлектризованного сала, скворчащий на скользкой сковороде. Бартолиновы железы бурлят в собственном соку; всякий раз, когда над ними нависает мошонка, белый пони поднимается на дыбы. Пусть стучат суставы! Пусть хрустят хрящи! Пусть сочится слюна! Пусть…
О боже! Ну что еще?!
Даймонд снова выдает фаталистическую улыбку, и в ритмичных движениях наступает перебой. «Что случилось, милый? – хотите вы спросить. – Пожалуйста, не останавливайся! Не останавливайся никогда…»
Однако слова застывают на онемевших губах: за спиной любовника, заглядывая ему через плечо, нависает фигура, сбившая божественный ритм и прогнавшая белого пони с горной вершины в заросли бузины.
Это же Ураган, во имя всех святых! Дурацкий Ураган, здоровенный индеец. Стоит в дверях туалета – невозмутимо, неподвижно и отрешенно, словно и не догадываясь о своей только что сыгранной роковой роли; стоит живым воплощением самого непростительного, после смерти и телефонной бюрократии, вторжения в гармонию человеческого космоса. Коитус интерраптус. Кровь катит к вашим щекам со скоростью кегельбанного шара – вы буквально слышите ее грохот, – а Ураган тихим спокойным голосом, идущим из сокровенных глубин, произносит:
– Прости, Ларри, но ты просил сказать, когда начнут показывать японского доктора.
10:05
Ураган выходит, Даймонд остается внутри, однако вы чувствуете, как он ужимается.
– Неудачный момент.
– Угу.
– Успех зависит от выбора момента, особенно в любви.
– И на бирже.
– Совершенно верно. Бывают удачные моменты, а бывают неудачные. Сейчас был неудачный.
– Угу.
– М-да… Несвоевременно.
– Угу.
Он продолжает увядать.
– У нас еще будут возможности.
Непонятно, вопрос это или утверждение. Вы говорите:
– Надо вставать, а то он вернется…
– Нет, Ураган ушел к себе в вигвам. И тем не менее…
Он быстрым движением поднимает бедра, нежно целует вас в губы. А затем пятится на четвереньках и целует прямо в «нулевую зону» – уже много крепче. И облизывается, как Будда на пикнике.
Вы поспешно поднимаетесь, внезапно почувствовав себя обнаженной и беззащитной.
– Ну, раз уж мы встали… – говорит он.
– То что?
– Предлагаю посмотреть доктора Ямагучи.
– Я… в общем… – Вы отыскиваете в куче листьев свои трусики – рваные, мокрые, похожие на то, что осталось бы от Красной Шапочки, если бы не пришли дровосеки. – Мне надо освежиться.
Даймонд забирает у вас трусики, подносит к лицу и глубоко вдыхает.
– М-м-м… Такие свежие персики бывают только на ветке.
Вы готовы возмутиться, но долетевший запах – нет, не погибших трусов, а разбросанных вокруг целебных листьев, – напоминает о болезни Даймонда, о надеждах, которые он возлагает на этого клоуна Ямагучи, и вы не протестуете, когда, натянув джинсы, он берет вас за руку и уводит из туалета. Вы оглядываетесь с хмурой улыбкой; заблудившийся разум пытается осознать: неужели здесь, на полу, за пределами офиса «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен», только что разыгрался самый захватывающий эпизод вашей жизни?
10:06
Квартира Урагана, спрятавшаяся за незаметной дверью на правой стене вестибюля, обставлена мебелью в духе первых переселенцев; индеец из племени команчей, наверное, воспринимает ее как староамериканскую. Вам она кажется просто пошлой, хотя и классом выше, чем уцененное старье Кью-Джо. Гостиная размерами не уступает даймондовской. Вся мебель сдвинута к дальней стене – собирать пыль и вибрировать в унисон с падающими кеглями. У восточной стены стоит громоздкий древний телевизор, а напротив, в центре комнаты (зрение Урагана, похоже, получше вашего), – расположилась софа жесткого вида, обтянутая пошленьким набивным ситцем. У западной стены, рядом с софой, виднеется деревянное колониальное кресло-качалка – явная репродукция, сидеть на которой, должно быть, пренеудобно. В нем и сидит Ураган, однако вопреки названию кресла не раскачивается, а сохраняет каменную, пугающую неподвижность. Он неотрывно смотрит в стену. Точнее, на маленькую картину, висящую на стене. Судя по всему, это и есть знаменитый Ван Гог. Вам, естественно, хочется разглядеть шедевр поближе, но Даймонд увлекает вас прямиком к софе и понуждает присесть.
– А разве у тебя нет телевизора? – шепчете вы в ухо, украшенное серьгой.
– Выкинул его на помойку, когда вернулся из Тимбукту.
С этими словами он вперивается в телевизор – с тем же вниманием, что его сосед уделяет Ван Гогу, – а его рука вползает вам под юбку и стискивает липкое голое бедро. Вы морщитесь, однако не протестуете. «Наверное, это падение рынка виновато, – говорите вы себе, – что я последний стыд потеряла».
10:07
Мотофузо Ямагучи, по-видимому, потратил первые десять минут пресс-конференции на горячие извинения славному городу Сиэтлу, всем населяющим его мужчинам, женщинам и детям, а также человечеству в целом за то, что крепкий алкогольный напиток смутил его сознание, затуманил память и послужил причиной произошедшего вчера вечером комичного казуса, подорвавшего, в свою очередь, доверие общественности и опорочившего пропагандируемые медицинские методы. По виду доктора, однако, не скажешь, что он потерял лицо и готов совершить харакири. Ямагучи сидит в гостиничном конференц-зале за небольшим ярко освещенным столиком, хлопая зажигалкой по здоровенным зубам; в его глазах играют лукавые искорки. Хмурый ведущий – кто-то из онкологического исследовательского центра Фреда Хатчинсона – объявляет, что доктор Ямагучи решил немедленно раскрыть народу некоторые детали своего метода, хотя собирался сделать это завтра, на международной конференции. Надо полагать, таким образом он пытается восстановить пошатнувшееся доверие.
Набитый репортерами зал возбужденно жужжит, а Даймонд сильнее сжимает ваше бедро. Вы коситесь на него, пытаясь угадать, о чем он сейчас думает. Сочувствие сочувствием, а все же непонятно, смягчает ли факт его болезни мучающее вас чувство запачканности или, наоборот, усиливает.
Ямагучи: Сначала, может быть, вопросы?
Репортер: Да, доктор. У вас проблема с алкоголем?
Ямагучи: Конечно, конечно! У каждого пьющего человека есть проблема. Поэтому алкоголь такой популярный. Создает нам проблемы, чтобы не было скучно.
Ученый издает смущенный смешок, репортер выглядит растерянным, а Даймонд улыбается и хлопает свободной рукой по софе:
– Этому парню надо в университете Тимбукту лекции читать!
Репортер (уже другой): Вы не могли бы рассказать о своем приспособлении? О том, которое…
Ямагучи: А! Отлично, что вы спросили! Одну минуту.
Доктор кладет зажигалку на стол, открывает кейс, достает чемоданчик поменьше и, отперев его, извлекает продолговатый объект длиной около пяти дюймов – очевидно, тот самый, вокруг которого вчера разгорелся сыр-бор. И поднимает его вверх.
Репортеры (все вместе): Что это?
Ямагучи: По-английски это, кажется, называется «наконечник». Наконечник для клизмы.
Волна бормотания прокатывается по залу. Фотографы толкаются, сражаясь за лучший ракурс.
Репортер (с опаской): Скажите, этот наконечник – он какой-то особенный?
Ямагучи (пожимая плечами): Да, совсем чуть-чуть. Во-первых, он очень, очень древний. Во-вторых, сделан из нефрита. Ну, еще из горного хрусталя. Вот видите? (Он поднимает объект, вертит в пальцах. Объект мерцает мятно-зеленым блеском.)
Репортер (из задних рядов): Какова функция наконечника?
Ямагучи: Функция в том, чтобы регулировать поток жидкости, которую вливают в прямую кишку.
Репортер (до сих пор молчавший): Это мы понимаем. Но что в нем такого особенного?
Ямагучи: Во-первых, очень древний. (Смотрит на объект с восхищением.) Наконечник личной клизмы китайской императрицы. Двести, триста лет назад. Во-вторых, сделан из…
Репортер (с раздражением): Да, понятно! Но делает ли он что-то, чего не делают другие наконечники?
Ямагучи: О да! Конечно. (Пауза.) Он жует рис.
Вы смотрите на Даймонда:
– Что он сказал? Жует рис?!
Репортеры смотрят друг на друга, задавая тот же вопрос. Представитель центра Фреда Хатчинсона неуклюже прячет панику, пытается сохранить показную наукообразность:
– Доктор Ямагучи, не могли бы вы… Не могли бы вы объяснить нашим гостям, к чему вы клоните? – И добавляет, обернувшись к залу: – Леди и джентльмены, прошу не забывать: английский не является родным языком доктора Ямагучи.
– Гвендолин, любовь моя! А мой язык для тебя родной?
Вы, конечно, краснеете, однако не можете сдержать улыбки.
Ямагучи: Секрет крепкого здоровья – жевание. Человек может кушать самую здоровую пищу – не имеет значения, если не жевать. Много, много людей в индустриальных странах страдают, у них скрытые расстройства – все потому, что не жуют. Хочешь, чтоб была долгая, здоровая жизнь, – нужно жевать, жевать, жевать. Правильно? Ну вот. Я даю пациентам раствор через клизму – рис, бета-каротин, еще две-три вещи. Неочищенный рис. Вы его называете шелушенным. Восстанавливает нормальные условия, здоровую атмосферу для гена МСС. Ген МСС начинает производить хороший белок. От этого опухоль сжимается. Становится меньше. Понятно, да? Но подождите: не хватает одной вещи! Где жевание? Нужно жевание – для рисового раствора! Зубы (он берет зажигалку, играет на своих передних резцах, как на ксилофоне), зубы у нас во рту, не в заднем проходе. Правильно? В прямой кишке зубов нет. Поэтому жевать должен наконечник. (Пауза.) Почему в зале никто не жует?
Репортер (не важно какой): Каким же образом ваш наконечник «жует» раствор риса и бета-каротина?
Ямагучи: Как говорят у нас в Хьюстоне, «хрен его знает!».
Репортер: Вы хотите сказать, что не имеете ни малейшего понятия, как он работает?
Ямагучи: Почему, понятие имею. Я думаю, рефракция света в нефрите и горном хрустале позволяет жевать. Конечно, как говорят у нас в Хьюстоне, наконечник вставляют туда, куда солнце не заглядывает. Поэтому я говорю: не обычный свет, а поэтический. Энергия.
Вы никогда не видели, чтобы банда лихих репортеров так безнадежно и согласованно проглотила язык. Даже те из них, которые уверены, что раскрыли грандиознейшее надувательство, – даже они не способны найти в себе силы для вербальной атаки. Даймонд, с другой стороны, настолько очарован показательным выступлением доктора, что на время прекращает медленные, сводящие с ума поглаживания вашего лобка.
Репортер (собравшись с духом): Итак, доктор Ямагучи, вы заявляете, что введение раствора шелушенного риса через клизму с нефритовым наконечником способно разрушить опухоль? И победить рак?
Ямагучи: Что значит «победить»? Что значит «разрушить»? Западная медицина всегда ищет, что разрушить. У западного человека появляются вирусы – он хочет их убить. Появляется рак – он хочет застрелить его волшебной пулей. Не лечение, а перестрелка. Умри, рак! Бах, бах! (Направляет наконечник в зал, делает вид, что стреляет.) Мой метод – не война. Мой метод – мир. Подружиться с раком, приучить его к другой диете. Научить хорошим манерам. (Общий шум в зале.)
Репортер: Вчера вы огорчились, когда подумали, что наконечник украден. Есть ли у вас запасные наконечники? Или существует только один?
Ямагучи: За каждой звездой в небе есть другая звезда. Но от звезды до звезды далеко.
Репортер: Доктор, вы должны осознавать, некоторым из нас трудно принимать вас всерьез.
Ямагучи (пожимая плечами): Как говорится, яд оков каковья ест.
Тут ведущий из онкологического центра, уже не скрывая недоумения, встаети, размахивая руками, объявляет пресс-конференцию законченной.
– Леди и джентльмены, спасибо за внимание. Подробности вы сможете узнать завтра, после официальной презентации. В заключение разрешите напомнить, что общение Востока с Западом не всегда проходит легко. Тем не менее успехи доктора Ямагучи в борьбе с раком толстой кишки неоспоримы. Еще раз спасибо!
Ямагучи убирает наконечник в чемодан и направляется к выходу. Даймонд вдруг подается вперед и орет в телевизор:
– Эй, погоди! А рак прямой кишки твоя клизма лечит?
Бедняжка, думаете вы. Под самоуверенной маской хладнокровной находчивости скрывается отчаявшееся сердце. Можно представить, что он сейчас переживает!
Ямагучи (глядя в объектив): Мой метод также помогает при раке прямой кишки.
Он улыбается и машет рукой.
10:20
– Боже, Ларри! Как тебе удалось?!
– Как говорят в Хьюстоне, «хрен его знает!». Я попытался воспроизвести ритуал, который видел в Тимбукту. Иногда получается, чаще нет.
– Даже как-то страшно… Тебе самому не страшно?
– Ну, не страшнее того факта, что бозо знают о Сириусе-В. Люди боятся вещей, которые не сидят спокойно, не позируют для официального снимка реальности. Иными словами, им много чего приходится бояться. Поэтому, наверное, люди не любят заглядывать слишком далеко – в любом направлении.
Кстати о сидении спокойно: Ураган так и не пошевелился. Выступление Ямагучи, вопли Даймонда, грязные ласки у него за спиной (кошмар какой!) – насколько можно судить, все осталось незамеченным. Вы щуритесь, чтобы получше разглядеть бесценную картину – пора уже смириться и завести контактные линзы! – но видите лишь мутный прямоугольник на вздрагивающей стене (боулинг наверху постепенно набирает обороты).
Уже у самой двери вы набираетесь смелости и, обернувшись к неподвижной фигуре, кричите:
– Сколько датчанин предлагает за картину?
А что тут такого? После того, как индеец стал свидетелем знойной сцены в туалете, вы можете рассчитывать на определенную откровенность.
Ураган не реагирует. Что ж, не первый раз вас так отбривают. Ваше дело – спросить, любопытство не порок.
Выйдя в коридор, вы слышите тусклый голос, свернутый, как кукурузная лепешка, прошедший сквозь века маисовой похлебки и пепла:
– Два миллиона и…
Др-др-др-др-др… Бабах!
О боже! Даже если не считать хвостика, отрезанного ударом боулинговой молнии, Ураган говорит об очень симпатичной цифре.
10:25
– Клизмы. – Даймонд словно разговаривает сам с собой. – Орошение. Тимбукту нуждается в ирригационной системе так же, как и я. Наконечник для клизмы, драгоценный маленький ирригатор. Прозрачный кончик вырезан из горного хрусталя, трубка выточена из зеленого нефрита… – Он передергивается. – Могу поспорить, он холодный, как ледышка. Эта китайская императрица, наверное, была истинным драконом: засовывать такую сосульку себе в задницу! Материал наконечника – либо нефрит, либо хрусталь, либо и то, и другое – взаимодействует на молекулярном уровне с особым раствором Ямагучи. Ты заметила, этот старый лис умолчал о парочке компонентов? В результате раствор становится электрохимически активным, работает на подклеточном уровне. Хм-м… Если рак имеет вирусную природу, то в этом есть какой-то смысл. Вирусы обожают жир и сахар. А такие вещи, как шелушенный рис и брокколи, даже немодифицированные, приводят их в ужас. Они скорее умрут, чем будут есть эту гадость. Да уж… Так и мы, люди! Вспомни об этом, Гвендолин, в следующий раз, когда будешь заказывать жареные лягушачьи лапки. Если в тебе сидит вирус, он будет подзуживать: «Давай, давай! Заказывай! Покорми меня жирком! И про десерт не забудь, возьми шоколадный мусс! Вот вкуснятина!» Хотя, знаешь, в таком красивом теле не может сидеть вирус. Красоты вирусы тоже боятся. – Он приглаживает жесткие длинные волосы и хихикает, как ведьмак. – Ну ладно, драгоценный маленький жабенок, хватит болтать. На чем мы остановились?
Даймонд явно хочет продолжить, непонятно лишь, что именно: просмотр слайдов или секс? Вы кротко сидите, сдвинув коленки, а он прохаживается между софой и экраном, где застыл преподавательский состав университета Тимбукту, и ваши красные трусики торчат у него из заднего кармана, как судейский флажок.
Если по-хорошему, то у вас нет времени ни на слайды, ни на секс. В конце концов, в десять вечера приедет Белфорд, а еще через несколько часов откроется лондонская биржа, а завтра в шесть утра – о боже! – предстоит вернуться на «дискотеку» и встретиться с Познером, с клиентами, с остатками рынка и с богами судьбы, вероломно разрушившими вашу карьеру. А ведь надо еще подготовиться к сделке, перехитрить обезьяну – и найти Кью-Джо. Бедняжка Кью-Джо! Надо ей позвонить прямо сейчас.
Вы встаете и озираетесь в поисках телефона, но тут Даймонд обвивает вас рукой за талию и привлекает к себе. Что ж, ничего не поделаешь. Вряд ли удастся сосредоточиться на предстоящих задачах, пока это не завершено. «Если Ларри сейчас отнесет меня на кровать и мы займемся любовью – хорошо. Сколько он будет меня трахать? Двадцать минут? Час? Все равно после этого голова будет работать лучше. Да и у него тоже. Вот бедняжка!»
Вы целуете его, прильнув к упругому бугорку на ширинке. На этот раз ваш язык оказывается у него во рту. О, как тут интересно! Конечно, в глубинах души копошится отвращение: вы никогда еще не чувствовали себя такой похотливой самкой… С другой стороны, вы и раньше возбуждались, ничего страшного. Такова сущность человеческой природы. Даже монашки, даже стервозные начальницы – все подвержены этому сладкому недугу. Женщине негоже противиться желаниям плоти, с ними надо научиться жить. Причем не просто жить, а контролировать их, воспитывать, использовать в своих интересах: благодарно принимать их низменные, но, несомненно, приятные подарки, вежливо воздерживаться от изнурительных постов и бесшабашных оргий. Изучить их повадки, узнать сильные и слабые струны – и никогда, никогда не терять бдительности! Иначе они накинутся, как голодные волки, которых наивная дева пустила переночевать, и превратят хозяйку в кровавый ужин, в жалкую рабыню или – что самое страшное – в своего лютого врага, в вечно голодную волчицу, которая разорвет собственные мечты о семейном счастье и устремится к более низким целям.
Конечно, вы хорошо знаете своих волков. Однако никогда еще они не выли так мелодично, никогда еще их мех так не блестел, а хищное дыхание не пахло так сладостно! Впервые вы не думаете о том, что секс липок, что он пахнет купидоновыми носками. Пусть Даймонд делает все, что хочет, самые немыслимые, грязные, извращенные вещи!.. А какие именно? С деталями возникает накладка, воображения не хватает. В голове крутятся только мысли о боли и физическом напряжении. И о потерянном времени: постельные эксперименты могут занять целый день.
«Выбрала же я время для блуда!» – думаете вы. И тут же строите недовольную гримасу – насколько это возможно, когда целуешься. «Блуд» – понятие пролетарское. Словечко из дешевых комедий, из лексикона клоунов, солдат и кухарок. Ваше желание может быть грубым и низменным, но никак не фривольным. Потребуется куда более сложное и емкое слово, нежели «блуд», чтобы измерить все глубины этой влажной чесотки.
Заведя руку за спину, вы расстегиваете пуговицы. Звук, с которым юбка соскальзывает на пол – столь глухой и короткий и вместе с тем столь выразительный, наполненный жизнью, искрящийся освобождением, как распущенный парус на шлюпе, прорывающем окружение, – этот звук заставляет вас задрожать от сладкого озноба.
В ответ Даймонд свинчивается с вашего языка, а потом нежно, словно младенцу, сжимает голую задницу и говорит:
– Гвендолин, я даже не решаюсь предложить… Ну, в общем… ты согласилась бы…
Ну, что же ты медлишь, Ларри? Какую немыслимую, грязную, извращенную вещь ты хочешь сделать? Или (ах!) хочешь, чтобы я сделала? Какие декадентские гадости у тебя на уме? (Вы трепещете, как грешница на священном костре.) Какие клейко-сладко-скользко-мерзко-мокро… Какие грязные, запретные движения придется совершать? Какие приспособления потребуются? Какие телесные отверстия будут задействованы? Ну же, Ларри!
– …ты не согласишься сходить со мной на лекцию о лягушках?
10:47
И вот уже вы – слегка разочарованная и униженная, но нехарактерно оживленная – оказываетесь на заднем сиденье мотороллера (Даймонд понимающе усмехнулся, когда вы объяснили, что добрались до «Гремящего дома» на такси), – на мотороллере, который уносит вас через Баллардский мост, прочь от полутемного подвала, от поэзии Тимбукту и мрачной картины Ван Гога (за которую в Амстердаме дают два миллиона с мелочью), от устрашающих масок и запачканного афганского коврика в сторону Куин-Энн-Хилл, к лежащему за холмом Тихоокеанскому научному центру, где в одиннадцать тридцать в завершение выставки рептилий и земноводных состоится лекция под названием «Тишина на болотах».
На таком маршруте – через Куин-Энн-Хилл – вы настояли специально, чтобы по дороге заскочить домой. «Чтобы проверить, нет ли вестей от Кью-Джо», – сказали вы Даймонду, хотя в данный момент вас куда больше интересуют вести от Андрэ, и поэтому первая остановка – квартира Белфорда, а потом, если возникнет нужда, продуктовый магазин.
Похоронные саваны и яичные белки, из которых выбралось восходящее солнце, до сих пор болтаются в небе. Воздух кажется мягким, если стоишь неподвижно, однако на летящем мотороллере весьма прохладно. Вы прижимаетесь к спине Даймонда, чтобы укрыться от ветра и нежелательного внимания. Маловероятно, конечно, – но вдруг кто-нибудь из коллег попадется навстречу и увидит вас на ржавом мотороллере, в пасхальное утро, в компании лохматого типа! Добавьте еще: с голой задницей (которая уже вконец отмерзла на трясучем липком холодном сиденье).
От Даймонда оглушительно пахнет – старой кожей, сахаристыми листьями, вашим телом… Сложная, противоречивая комбинация, вызывающая нежные мысли. Обхватив его руками, вы зарываетесь лицом в душистую спину – и, скосив глаза, замечаете свои порванные трусики, выглядывающие у него из кармана, как носовой платок факира. Вы украдкой их вытаскиваете и боретесь с желанием покрутить ими над головой на радость встречным автолюбителям. Когда мотороллер, свернув на Эллиот-авеню, начинает трудно карабкаться в гору, вы бросаете их через ограду одного из скромных домов: «Летите! Вы свободны!» И тут же корите себя за легкомыслие. Кто-нибудь наверняка найдет эти трусики и сообщит в полицию, где их пришьют к делу как «подпись» Осторожного Насильника. Или как оставленный мажора-ми сувенир (хотя вряд ли кто-нибудь из мажорских жертв может похвастаться таким стильным неглиже).
11:23
Попался!
Попался, голубчик! Пусть экономические системы лишаются колес, а умы – рассудка; пусть гормоны зашкаливают, а молитвы остаются без ответа; пусть отцы заклеивают барабаны, а работодатели затыкают уши; пусть седеют волосы и краснеют чернила; пусть судьба, хрипло хихикая, путает карты – Гвендолин Мария Мати все равно всех обхитрит! Андрэ попался! Попался беглый монах!
Даже поверхностный осмотр Белфордовой квартиры (о чувстве вины перед Бедфордом сейчас лучше не вспоминать) ясно дал понять: Андрэ побывал здесь утром, отведал сладкой приманки. Дверца морозилки вновь распахнута, и облизанные палки от эскимо разбросаны повсюду, словно стебли тысячелистника после тайфуна Ай-Чинг. Не нужно быть приматологом и полицейской ищейкой, чтобы сообразить, куда отправилась макака, опустошив эту квартиру. Конечно же, к вам, в бывшее жилище Белфорда, в надежде найти новые подачки! Вы попросили Даймонда заехать в супермаркет – он подогнал мотороллер к самым дверям, чуть ли не внутрь заехал, к вашему смущению, – и купили еще одну коробку эскимо, пытаясь не встречаться глазами с продавщицей. Даймонд, похоже, и вправду ничему не удивляется: он безропотно отвез вас в магазин, а потом домой, где ему пришлось терпеливо дожидаться у подъезда. Поцелуй с легким вовлечением языка убедил его, что долго ждать не придется.
Ваша морозилка тоже была распахнута, а коробка оттаявших китайских пельменей лежала на полу гостиной рядом с книжкой маминых стихов. Конечно, люди иногда прячут драгоценности в книгах, между вырезанными страницами, но если Андрэ надеялся найти эскимо в поэтическом сборнике, то он не так умен, как кажется на первый взгляд. Так или иначе, вы чуть-чуть опоздали, хотя оставался хороший шанс, что он еще вернется. Вы разложили эскимо по всем подоконникам, а остатки засунули в морозилку. «Надеюсь, чертов лектор не будет слишком долго занудствовать», – бормотали вы, натягивая свежие трусики. Проверив сообщения на автоответчике (все от Белфорда, в исключительно жалостливом тоне), вы ушли, не запирая дверей: замки не служили Андрэ серьезной преградой в прежней жизни, когда он еще не обрел спасения через Господа нашего Иисуса Христа.
Ответом на звонок в дверь Кью-Джо была тишина. Вы уже собрались уходить, когда до ваших изящных ноздрей долетел ни с чем не сравнимый запах, заставивший их затрепетать, как от перца и пороха: сквозь дверные щели и замочную скважину просачивался дым знакомых самокруток! Ошибки быть не могло. Ядреный табак Кью-Джо – это то, что курил бы Сатана, если бы курение в аду не было тавтологией; лишь отцовская марихуана могла соперничать с этим зельем в зловонии.
Вооружившись дерзостью взамен утраченного газового баллончика, вы отперли дверь, ожидая увидеть кого угодно, может, даже саму Кью-Джо – свихнувшуюся от заигрываний со сверхъестественными силами, пускающую слюни по подбородку, курящую, глядящую в пустоту резиновым взглядом… Но вместо этого в квартире оказался Андрэ. Он с недовольным выражением подпрыгивал на мягком стуле, как конголезский пародист, изображающий Элвиса Пресли, и курил самодельную цигарку. Цигарка была кривым, лохматым, разваливающимся на глазах сооружением (Кью-Джо, справедливости ради отметим, сворачивала их не лучше, хотя и обладала противостоящими большими пальцами).
Вы заговорили с фальшивой беззаботностью, задействовав нежнейшую струну слащавого голоса:
– Здравствуй, Андрэ! Здравствуй, милый. Как я рада тебя видеть! Сиди спокойно, никуда не уходи. Тетушка Гвен принесет тебе кое-что вкусненькое. Подожди, милый. Сейчас, сейчас!
Осторожно захлопнув дверь, вы пронеслись по коридору, как олимпийская чемпионка Джеки Джойнер-Керси, которой в трусы попала оса. У себя в квартире вы схватили коробку эскимо и рванулись назад на спринтерской скорости, молясь, чтобы зверь не сбежал.
– Вот, милый. Смотри, что я принесла!
Андрэ потянулся и жадно ухватил протянутое лакомство, выдохнув при этом целое облако зловонного дыма, отчего вы поперхнулись и едва не срыгнули. Удивительно, что не заработали грыжу пищевого отверстия диафрагмы, пытаясь сдержать кашель. К счастью, все обошлось, и Андрэ получил эскимо. Пока он срывал обертку, размышляя, можно ли одновременно курить и есть (этому трюку его научили бы в любом техасском ресторане), вы вооружились молотком и гвоздями и, стараясь не очень шуметь, наглухо заколотили все окна. Затем набрали в кастрюльку воды, добавили консервированного фруктового сока и бросили туда весь имевшийся у вас запас валиума. Пойло вы поставили у него перед носом – «Вот, милый, если захочется пить!», – а сами затоптали очаг возгорания на ковре, куда упала отброшенная сигарета (он так и не освоил техасский трюк), и попятились к выходу, как гейша – у вас это стало уже неплохо получаться.
– До свидания, милый! Отдыхай, веди себя прилично, а тетушка Гвен скоро придет. Хорошо? Ну и славненько! С праздничком тебя!
Выскользнув за дверь, вы заперли оба замка и для верности вогнали в косяк пару гвоздей:
– Вот так. Попался, мерзавец. Теперь не убежишь!
11:24
– Попался, мерзавец!
В фойе на первом этаже кучкуются жильцы – около полудюжины, – и один из них, увидев вас, сообщает:
– Попался, мерзавец!
– Простите?
Откуда они узнали? Поистине любопытство этих людей может сравниться только с их простотой. Надо скорее переезжать отсюда в более приличное место!
– Его взяли.
– Кого?
– Что значит «кого»? Насильника, конечно! Сначала мы думали, что он улизнул. Но нет, его арестовали!
О боже!
– Мистер Кудал заметил мерзавца на стоянке, рядом с подъездом, и вызвал полицию.
Боже, боже!
Растолкав соседей, вы выбегаете на улицу и в течение следующих десяти минут убеждаете полицейских, что человек, стоящий лицом к стене с руками на затылке, ваш друг – а вы, между прочим, хозяйка одной из квартир в этом доме! – и что, несмотря на подозрительный вид, он законопослушный и добропорядочный гражданин. При этом Смоки и Сесил щедро осыпают вас усмешками, закатывают глаза и, судя по всему, не прочь поставить вас лицом к стене рядом с Даймондом (при разговоре вы, в довершение всего прочего, рассеянно помахиваете молотком), однако в конце концов благодаря отсутствию улик и вашему брокерскому красноречию его отпускают. Но не сразу. Сначала Смоки обыскивает подозреваемого – на предмет оружия и презервативов – и обнаруживает толстый рулон денег. Полицейские, разумеется, требуют объяснить, зачем ему столько наличных.
– Я вижу, сэр, вы человек наблюдательный, – отвечает Даймонд, – и от вашего внимания не ускользнул тот факт, что у меня в кармане лежат билеты на самолет. Завтра я улетаю, чтобы повидать моих любимых родителей – они миссионеры, учат слову Божьему язычников в отдаленной стране. Я также вижу, что вы человек образованный, а значит, вам известен другой факт, весьма грустный и возмутительный: американские кредитные карты уже не встречают за границей подобающего им восторженного приема. Деньги, которые вы держите в руке, лишь на первый взгляд кажутся большими. Уверяю вас: при нынешнем курсе доллара безбожные иностранные мошенники посчитают это карманной мелочью.
Итак, его отпускают. Прощальные слова Сесила, обращенные к вам, звучат недвусмысленно:
– Я не знаю, что у вас на уме, мадам. Но больше я вас видеть не хочу! Никогда! Вам понятно?
– Конечно, сэр! Не беспокойтесь.
Полицейские залезают в машину. Вы поворачиваетесь к Даймонду:
– Куда ты собрался?
– На выставку рептилий и земноводных, как и было объявлено.
– Я имею в виду… гм… завтра? – Похоже, у вас что-то с голосом.
– Объясню позже, сахарная пипка. Лекция началась пять минут назад, а мотороллер, похоже, сдох.
– Хорошо. Поедем на «порше».
11:50
Куда девались все лягушки? Вот тема, которая интересует людей, собравшихся в холле Тихоокеанского научного центра. Признаться, вы и без лягушек не очень скучаете, однако нашлись чудаки, для которых это важно, ибо докладчик, тихий бородатый герпетолог лет тридцати пяти, одетый в джинсы, синюю рабочую рубаху и твидовый пиджак (непонятно, зачем люди, имеющие средства, чтобы выглядеть нормально, уродуют себя пролетарской униформой), зачитывает статистические данные, а неожиданно большая аудитория – где-то сто человек – внимает с явным интересом, и это продолжается, судя по всему, уже давно.
Цифры говорят сами за себя: согласно результатам независимых исследований, проведенных учеными всего мира, в последние годы наметилось бесспорное, пугающее и необъяснимое снижение численности лягушек. Переходя от одних исследований к другим, герпетолог выписывает на доске названия видов, находящихся под угрозой вымирания. Когда вы с Даймондом вошли, там уже красовалось около дюжины наименований; теперь он добавляет еще «жаба золотистая», «бафо-борей», «лягушка-арлекин», «желтоногая горная лягушка» и «канадская поющая лягушка». О боже! Будем надеяться, что повар «Быка и медведя» не положил вчера на сковородку задние конечности кого-нибудь из этих несчастных!
А с другой стороны, вам-то какая печаль? Последний раз вы видели живую лягушку в школе, на уроке биологии, да и ту пришлось разрезать (фи, какая гадость!), так что пусть они хоть все пропадут, вы горевать не станете. Если бы этих ботаников так же заботило уменьшение численности хрустящих зеленых Долларов, как их заботят липкие зеленые лягушки, то на следующей неделе вы бы уже въезжали в новую квартиру.
– Лягушки существуют на планете около двухсот миллионов лет. За это время они ухитрились пережить наводнения, засухи, ледниковые периоды, падения метеоритов, извержения вулканов и прочие катаклизмы, убившие динозавров. На протяжении двух миллионов весен они поют серенады Матери Земле. Но сейчас их песенка, похоже, спета. Если не случится чуда, то в течение следующих двадцати лет вымрет добрая половина трех тысяч восьмисот известных науке видов лягушек.
Ха, большое дело! Значит, останется тысяча девятьсот. Сколько планете нужно разнообразных маленьких уродцев? Вы коситесь на Даймонда; он подмигивает.
Словно в ответ на ваш вопрос докладчик объясняет, что смерть каждого из маленьких уродцев означает жизнь и процветание для немыслимого количества мушек и жучков.
– Уменьшение численности лягушек приводит к увеличению численности насекомых, – говорит он. И цитирует данные о сокращении урожаев и распространении малярии в тех частях Азии, где туземные лягушки отбросили копыта. (Интересно, как это скажется на акциях «Юнион карбайда»?) А если уходят лягушки, то исчезают и другие животные: птицы, рыбы, ящерицы, змеи, мелкие млекопитающие, потому что многие из них обедают исключительно земноводными. Иными словами, лягушки – важнейшее звено пищевой цепочки. (Кью-Джо рассказывала, что в детстве мать кормила ее супчиком, заправленным макаронами в виде букв алфавита. Этот суп неизменно вызывал рвоту, и маленькая Кью-Джо всякий раз изучала лужу, чтобы проверить, не сложились ли буквы в какое-нибудь слово. Что ж, экстрасенс во всем должен видеть знаки. История врезалась вам в память, и теперь при словах «пищевая цепочка» в воображении сразу возникают тошнотворные детали.)
– Однако дело не только в спасении лягушек.
Вот как?
– Мы имеем дело с принципом домино, и лягушки – это лишь первый толчок. Теряя биологическое разнообразие, мы теряем способность приспосабливаться, создавать новые источники пищи в условиях быстро меняющейся окружающей среды. Сегодня лягушки, завтра птицы. А послезавтра? Кто знает… Доктор Ричард Уаймэн из Нью-Йоркского государственного университета сказал: «Неизвестно, сколько видов нужно потерять, чтобы система перестала функционировать как целое. Живые существа эволюционируют, чтобы приспособиться к переменам. А эволюция, в свою очередь, основана на генетическом разнообразии. Если разнообразие уйдет, то эволюция остановится…» Страшная мысль, не правда ли?
Аудитория отзывается сдержанным озабоченным гулом. Оглядевшись по сторонам, вы поражаетесь, насколько она однообразна. Буквально каждый присутствующий, независимо от пола и возраста, одет в мешковатый нейлоновый жилет поверх клетчатой фланелевой рубашки. В Сиэтле этот стиль романтичного туриста уже несколько десятилетий является негласной униформой среднего белого класса; поневоле начинаешь подозревать, что однообразие послужило причиной гибели мелкой буржуазии. Интересно, а среди бедных, число которых неуклонно увеличивается, разнообразия больше? А как насчет богатых, которые удерживают позиции, успешно отражая попытки среднего класса влиться в их ряды?
Испугавшись этих мыслей, вы начинаете ревизию своего положения, финансового и личного – и уже вполуха слушаете докладчика, рассказывающего о возможных причинах таинственного уменьшения численности земноводных.
– Если бы дело было только в человеческом факторе, разрушающем привычные условия обитания, еще ладно. Конечно, нельзя отрицать пагубной роли пестицидов, гербицидов и кислотных дождей, однако в пятидесяти милях отсюда, в горных озерах, где многочисленные проверки показали отсутствие кислоты и прочих форм загрязнения, лягушки тоже исчезли! Можно предположить, что причина кроется в усилении ультрафиолетового излучения, но государство, идущее на поводу у крупных корпораций, отказывается обнародовать данные о динамике этого фактора, и нам остается только гадать. Вероятнее всего, лягушек убивает сложная комбинация глобальных изменений окружающей среды. Земноводные способны жить в воде и на суше, питаться растениями и насекомыми; их негерметичная кожа служит плохой защитой от внешних воздействий. Все это делает их замечательными барометрами экологического здоровья планеты. Лягушки пытаются нам что-то сказать, предупредить о грозящей Земле опасности. На протяжении десятков миллионов лет они прекрасно справлялись с задачей выживания, а теперь вдруг начали вымирать. Для этого должна быть серьезная причина. Лягушки играют роль пресловутой канарейки на угольной шахте – с той лишь разницей, что шахтеры, увидев издохшую канарейку, могут подняться на поверхность, а мы не можем – да и не имеем права – покинуть родную планету.
Докладчик переводит дух; наступившая тишина выдергивает вас из пучины интроспективной ревизии.