Джон Маркс

Страна клыков и когтей

Тревору Нельсону
Давши обет и почтивши молитвами племя умерших, Взял я барана с овцой и над самою ямой зарезал. Черная кровь полилась. Покинувши недра Эреба, К яме слетелися души людей, распрощавшихся с жизнью. Женщины, юноши, старцы, немало видавшие горя, Нежные девушки, горе познавшие только впервые, Множество павших в жестоких сраженьях мужей, в нанесенных Острыми копьями ранах, в пробитых кровавых доспехах. Все это множество мертвых слетелось на кровь отовсюду С криком чудовищным. Бледный объял меня ужас. Тотчас же Я приказание бывшим со мною товарищам отдал, Чтоб со скота, что лежал зарезанный гибельной медью, Шкуры содрали, а туши сожгли, и молились бы жарко Мощному богу Аиду и Персефоне ужасной. Гомер. Одиссея, Песнь Одиннадцатая[1]
Всем, кого это касается


В приятном предисловии к безрадостному документу хочу принести благодарность ряду лиц. Не сомневаюсь, что выражу мнение всего комитета, сказав, что моя благодарность Эдду Сэксби не знает пределов. Его непоколебимая уверенность поддерживала корпорацию «Омни» на протяжении самого тяжкого периода за все мои сорок лет в тележурналистике. Хотя десятки редакций теленовостей перестали существовать в прежнем виде, нам удалось пережить крах устаревшей концепции, который, слава Богу, подарил многим из нас летние домики, отпуска во Франции и образование нашим детям. Не без потерь, но мы удержались. Умело и вовремя произведенное Эдом преобразование основополагающих принципов и его поразительная деловая жилка в сочетании с предвидением будущего программы в эпоху, когда сама концепция «новостей» уже не отвечает традиционному определению, позволили нам выстоять, тогда как наши конкуренты один за другим пали под гнетом финансового давления, судебных исков и, в случае нашего главного соперника, почти необъяснимых ошибок менеджмента. Эд Сэксби заслуживает всяческой благодарности, и потому предлагаемый вам документ, составленный, согласно его пожеланиям, в духе доклада в Конгресс об атаке террористов 11 сентября 2001 года, посвящается ему.
Мой подход достаточно прост. Не отказываясь от въедливости и непредвзятости «Доклада о событиях 9-11», я избрал альтернативную стратегию. «Доклад о событиях 9-11» линейно излагает факты и потому в самом прямом смысле выступает наследником великих реалистических романов девятнадцатого века, являя собой толстовское повествование о национальном бедствии. В основе этого реализма — большой объем документального и изобразительного материала, даже в неточных деталях проливающего свет на самые темные моменты истории. Мне в подобной роскоши отказано. Хотя в нашем случае имеются документы (весьма тревожные) и хотя в некотором отношении я счел их подходящими для выстраивания хроники событий, пробелы в них весьма глубоки. Мне показалось, что много логичнее будет составить рассказ, так сказать, опираясь на обрывки достоверной информации, которые придадут ему атмосферу реальности. Я имею в виду отрывки из писем по электронной почте и дневниковые записи, а также стенограммы разговоров и важные меморандумы. Признаюсь, что ради возможно более полного освещения событий я опирался также на мои личные знания о местах и людях. В 1980-х годах я некоторое время работал продюсером в «Часе», где познакомился со многими участниками описываемой драмы, и, что важнее, у меня были деловые контакты с мисс Эвангелиной Харкер, которая около года выполняла обязанности моей личной ассистентки до того, как Остин Трота взял ее к себе ассистентом продюсера «Часа». В основу моей версии случившегося легли имеющиеся в моем распоряжении документы и личные знакомства.
Под конец предлагаю вам сделать собственные выводы относительно успеха моего предприятия. Но перед тем как вы прочтете настоящий документ (что я предлагаю сделать вам незамедлительно), я должен всецело извиниться, что принял одно последнее решение без предварительного согласования с соответствующими инстанциями. Мне очень и очень жаль, что приходится сопровождать документ сообщением о таком решении. Эд в особенности заслуживает лучшего. Но после долгих месяцев ужаса и горя я измучен. Думаю, вы поймете, что доклад я составил с тем, чтобы ни в коем случае не бросить тень на «Омни». Пожалуйста, не обращайтесь к моей семье ни за разъяснениями, ни с предложениями помощи. Обо всех земных нуждах я уже позаботился.
Искренне ваш
Джеймс О\'Мейли
Старший вице-президент отдела кадров
Вещательная сеть «Омни Ньюс энд Энтертейнмент»


Книга I

КАТАЛИЗАТОР ПЕРЕМЕН

1

С чего начать мой отчет? Вероятно, уместна будет случайная отправная точка, чтобы разом окунуться в рассказ. Накануне моего отъезда в Восточную Европу Роберт сделал мне предложение. Мы поженимся в начале следующего лета. Венчание пройдет в церкви святого Игнатия Лойолы, прием — в ресторане «Вейв-хилл». Как только я вернусь, предстоит долгая кампания по организации праздника, чтобы он прошел как можно цивилизованнее. Нельзя оттолкнуть, разъярить или ущемить родных ни с той, ни с другой стороны. Затем проблема с числом гостей. Учитывая, что мест на приеме будет лишь сто пятьдесят, я уже приступила к неприятным переговорам по поводу списка приглашенных, исходя из принципа, унаследованного от мамы: неженатые и незамужние гостей на свадьбу не приводят. «Нет кольца, нет молодца», — как она говорит.

Предстоит обсудить музыку, угощение и клятвы. Роберт хочет стандартный джаз, я предпочла бы остинский оркестр «хонки-донки». Это одна из ситуаций, когда мое техасское воспитание выводит Роберта из себя, даже смущает. По большей части он держится противоположного мнения, красуясь моим более или менее экзотическим происхождением эдакой «нефтяной дочери». Угощение, разумеется, станет предметом разногласий. Будучи прославленным кондитером одного из лучших ресторанов города, Роберт уже выдвинул определенные требования к свадебному торту и проявляет кухонный деспотизм всякий раз, когда я заговариваю о меню. Он отверг какие-либо копчености, хотя я четко дала понять, что хочу, чтобы на репетиционный обед привезли грудинку и ребрышки из моего обожаемого «Барбекю» в центральном Техасе. И даже сейчас, в четырех тысячах миль от Нью-Йорк-сити, у меня голова идет кругом при мысли о том, сколько еще копий придется сломать до следующего июня. Его семья, самые неортодоксальные евреи, каких я только знаю, внезапно возмутились, услышав про венчание, а мои решительно неверующие родные зашептались о предварительном крещении. Но в свете нынешних обстоятельств мне следует думать о хорошем. Все замечательно. Даже великолепно.

Роберт застал меня врасплох. Мы сидели в «У румына Сэмми», куда ходили на первое свидание, и он попросил клавишника сыграть «Розу Сан-Антонио» для его дамы из Техаса. Клавишник вложил всю душу. Мы заказали рубленую печенку с подливой и жареные на сковороде стейки на длинной косточке — по виду такое мясо напоминает топор. В целом счастливый вышел обед, если не считать некоторой неловкости из-за подарка, который Роберт недавно привез мне из Амстердама. Скажу лишь, что это были несколько комплектов эротичного нижнего белья (ничего подобного я в жизни не видела и сама бы никогда не выбрала), включая хитроумную штуковину из материала, который обычно ассоциируется с верховой ездой. Я выразила легкое, но игривое удивление столь неожиданным поворотом событий, на что Роберт надулся и сказал, что пошлет все назад через Атлантику самолетом, и чтобы я выбросила это из головы, и что он совершил ужасную оплошность. Мне стало совестно. Больше мы к этому не возвращались.

За молочными коктейлями он спросил, беспокоюсь ли я из-за Румынии. Я ответила, что мне приснился тревожный кошмар, связанный с докладом Прайса Уотерхауса о Трансильвании. В моем сне перед глазами у меня бежали строчки, и все они гласили одно и то же: «ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ В КРУПНЫХ ГОРОДАХ». Роберт предположил, что я слишком доверяю стереотипам, а я парировала, что понятия не имею, в какой стереотип укладывается Румыния. Словно по подсказке он достал голубую шкатулочку.

Я догадалась. Но… Неужели это правда? Открывала я ее с предвкушением. Блеснуло кольцо, а в нем — продолговатый бриллиант в двадцатичетырехкаратном белом золоте. Я дала ответ. Сэмми зашептал в микрофон: «Одна гойка, один жид, одна любовь». Все захлопали. Я всплакнула. Роберт заказал машину, и мы поехали ко мне, где я упаковала кое-какие вещи, включая самую безобидную из амстердамских штучек, а после — в отель «Мэритайм». Роберт меня знает. Я ничего не люблю больше, чем после душа завернуться в махровый халат, открыть бутылочку «Грей гуз» из мини-бара и посмотреть голливудский боевик. После трех лет на жалком окладе ассистента продюсера в «Часе» именно так я представляю себе верх разврата.

Семьдесят два часа спустя в понедельник я вылетела в Румынию. Из-за турбулентности я не спала в самолете. Как выяснилось позднее, на меня обрушился исключительный водопад напастей с багажом. Из пачки в шесть блокнотов половина в дороге исчезла. Ну кто станет красть из багажа блокноты? Все, кроме одной, шариковые ручки пересохли. Сколько я их ни трясла, сколько ни чиркала ими по всем доступным поверхностям, выходили лишь бесцветные отметины. Интернет-связь в бухарестском отеле работала, но модем на выданном мне лэптопе не включался. Я взяла с собой слишком мало тампонов. Следовало прихватить и собственную туалетную бумагу.

Кольцо служило мне утешением, но лучше бы оно осталось в Америке. В аэропорту и после, в вестибюле отеля, слонялись всякие сомнительные личности. Перед таможней я повернула кольцо камнем внутрь, чтобы бриллианта не было видно, но таможенник рассматривал мой палец так, будто я пыталась его обмануть. После я убрала кольцо в карман брюк. Роберт умолял оставить его дома, но я не послушалась. Вслух я бы в этом не призналась, но просто не нашла в себе сил с ним расстаться. Ничего не могла с собой поделать. Роберт очень бы такому удивился. Он считает, раз я выросла в богатой семье, кольцо не произведет на меня большого впечатления, но как же он ошибается! Этот камень означает, что теперь я принадлежу к чему-то большему, нежели только я, и я чувствую свою связь с поколениями далеких предков, чья кровь течет в моих жилах — венецианцев и дублинцев с материнской стороны и сложными судьбами в генеалогии отца. Две ветви его семьи столкнулись друг с другом в последнем противостоянии на земле Соединенных Штатов: исконные ее жители, индейское племя, из которого была родом его бабка, сражались с маршалами США, один из которых был предком его отца. И все-таки десятилетия спустя все они слились в одну семью, в одного человека, это примирение я вижу моем отце и думаю о том, какие старые и кровавые, но уже не болезненные семейные тайны привнесет в нашу общую генеалогию Роберт, и о наших будущих детях и о том, как однажды их дети будут вспоминать наши такие, казалось бы, непримечательные жизни. Если Роберт узнает про эти потаенные мысли, то, возможно, решит, что со мной не все ладно, поэтому я ими с ним не делюсь. Как говорит мой отец, «в самых важных вещах полезно думать своим умом».

2

Как передать мои первые впечатления от Румынии? А ведь собирать первые впечатления — моя работа. В обязанности ассистента продюсера самой успешной новостной программы в истории американского телевидения входит подыскивать подходящие для эфира сюжеты, оценивать их с точки зрения убедительности и развлекательности. Один мой коллега зовет меня «самураем нежареных сенсаций». Здравым смыслом я пользуюсь, как ножом, чтобы отделить потенциальный сюжет от мимолетного курьеза. История может быть чистейшей правдой, но если ее нельзя хорошо подать, истина не имеет значения. В данном случае от меня требуется встретиться с неким господином по имени Йон Торгу, румыном, который считается видной фигурой в мире восточноевропейской организованной преступности. Моя задача была троякой. Подтвердить его личность. Рассмотреть его заявления. Оценить его привлекательность. И крайне важно выяснить, говорит ли он по-английски — в моей программе ненавидят субтитры. Как в Америке вообще.

Мне надо многое предусмотреть. Если его история потянет на сюжет, мы скоро вернемся со съемочной группой. Мне нужно подыскать места съемок: понадобятся панорамы Румынии и характерные сценки, которые проиллюстрируют ключевые моменты о культуре, экономике, политике и прошлом страны. Дурнота от тяжелого перелета проходила, и я рассматривала открывающиеся из окна машины виды. Поначалу казалось, что эта автострада может находиться где угодно в Восточной Европе: привычные международные бренды («Кока-Кола», «Кэдбери», «Самсунг» и другие) раскинулись над некогда коммунистической страной колодой капиталистических карт; щиты и столбы заполонили множество строительных площадок, лишь недавно расчищенных и выглаженных бульдозерами. На шоссе реклама «Кока-Колы» — лошадь тянет повозку, и плакатная хохотушка в бикини занесла бутылку над бородачом с вожжами в руках, который смотрит на проезжающие машины с явным беспокойством. «Ключевой кадр, — подумала я. — Контраст старой и новой Румынии». Я пометила его в блокноте.

Около десяти утра, а воздух уже тяжелый от выхлопов. Водитель опустил окно и закурил. Шоссе из аэропорта перешло в аллею, прорезавшую густые липовые рощи, за деревьями мелькали старые виллы за желтыми стенами. Скользнула мимо колокольня с выбитыми стеклами, с купола поднялась стая жирных черных птиц. Вверх по стене ползла свастика-граффити. Женщина выбивала коврик о бордюр, и наша машина едва не задела ее бампером. Женщина заорала на водителя, тот выругался в ответ. Аллея влилась в круглую площадь, над которой высилась копия парижской Триумфальной арки — только эта была втрое больше оригинала, точь-в-точь гриб-мутант, разросшийся на жаре. В тени арки бродила стая исхудалых собак. Я сделала еще пометку: животных можно использовать как метафору разложения общества. Любая мысль требует иллюстрации. Говоришь «корова» — показываешь корову. Среди деревьев впереди блеснуло золото — позолоченные луковки куполов православной церкви, и мы въехали в очаровательный старинный район замысловатой лепнины и мансардных крыш. Когда-то Румыния считалась Парижем Востока, улицы пестрели дорогими бутиками, в которые входили красавицы. В съемочной группе у меня сплошь мужчины, они свой шанс не упустят, а у меня будет излишек метража с длинными ногами и высокими грудями. Но вскоре призраки красавиц прошлых времен растворились в строительной пыли у нас за спиной — мы пересекли загнанную в бетон реку и свернули в муравейник построенных диктатором многоквартирных домов. Еще квартал, мы миновали огромную и голую бетонную площадь, свернули за угол… и тут меня ожидал шок. Я села прямее. Мне показалось, после смены часовых поясов меня подводит зрение.

Он маячил впереди точно мираж, этот старый дворец диктатора, незавершенный на момент его смерти, гигантский мраморный куб, водруженный на естественный холм. Из-за размеров он казался неестественным, непрактичным. Я даже не взялась бы гадать, сколько там комнат, только нацарапала указания для будущей съемки. Надо будет подняться над ним. Придется нанять вертолет, черт побери. Сейчас во дворце заседало демократически избранное правительство Румынии, но само строение (каждая сторона той же высоты и ширины, что и три остальных) сводило на нет саму идею парламентов, партий и премьер-министров. Улица уперлась во дворец, и, развернувшись, такси въехало на изогнутую подъездную дорожку здания поменьше, но все равно массивного. Мне предстояло жить напротив дворца.

— Ваш отель, — объяснил мне молчавший всю дорогу шофер, прочтя в моих глазах тревогу. — Раньше тут было министерство обороны.

Швейцары в алой форме и золотых позументах забрали мои сумки и провели меня в мраморный вестибюль, вполне подошедший под самый большой на свете мавзолей. Потолок, терявшийся где-то в вышине четвертого этажа, поддерживали колонны диаметром с пляжные домики. За ними поднимались вверх две мраморные спиральные лестницы, уводя — как водопады — на второй и третий этажи, где журчала фортепьянная музыка и, предположительно, болтали гости. По вестибюлю металась небольшая армия перепуганных служителей, толкая и дергая людей и вещи. Впрочем, не меньше было и других: затянутые в темные костюмы, настороженные, они держали рации у рта, прижимали к уху наушники. Не успела я добраться до стойки портье, как ко мне подкралась, покачивая бедрами, девушка в красном платье с разрезом до бедра и протянула поднос с высокими бокалами: апельсиновый сок или шампанское от администрации отеля. До полудня было еще далеко, но я взяла шампанское. И подняла в тосте бокал.

Девушка была молоденькой, наверное, ей и двадцати нет. Мужчины в вестибюле провожали ее глазами, меня они тоже рассматривали. Я довольно высокая и в меру фигуристая. Один мой бойфренд как-то попытался сделать мне комплимент, сказав, что у меня тело богини-матери, меня эта идея обидела, ведь так называют хипушных девчонок, которые ходят без лифчиков в платьях мешком. Я не мать-земля, но формы у меня что надо, пусть одна я так говорю. У меня темные кудрявые волосы, которые я каждое утро выглаживаю феном, поэтому большинство моих знакомых даже не знают, что они вьются. Мои темно-карие глаза, которые мама в детстве сравнивала с шоколадными чипсами, обрамлены длинными ресницами, а припухшей верхней губы я когда-то смущалась. Все твердят, что мне следует попробовать выступать в эфире. Мол, камера меня любит. Но я камерам не доверяю. Не люблю чьих-то пристальных взглядов, будь то мужчина или объектив.

Девушка в красном горестно посмотрела на меня. Я отдала ей пустой бокал. Слава Богу, подумалось мне, я тут ненадолго.



Весь день я проспала, а вечером позвонила моему боссу, продюсеру Уильяму Локайеру, чтобы сообщить о прибытии. Я призналась, что мне не по себе. Ответом на мои слова стало долгое глумливое молчание, потом он сказал:

— Попробуй провести месяц в Ираке. Тогда поговорим.

Надо рассказать кое-что о человеке по имени Уильям Локайер, о моем боссе. Он ведет себя, как особа королевской крови в изгнании, и я единственная его подданная, прислуга, у которой никогда не хватает духа дать ему отпор. Он считает меня безмозглой богатой девчонкой, которая убивает время до замужества и детишек.

Я глупо взбунтовалась:

— Хочешь, чтобы я подыскала тебе сюжет в Ираке, Билл? Встретимся в Багдаде?

— Будет ли у тебя еще работа, когда вернешься в Нью-Йорк? Вот в чем вопрос.

— Стим довел меня до паранойи, — попыталась я переложить вину на чужие плечи.

Я имела в виду моего друга, ассистента Стимсона Биверса, который завидовал моей командировке. Перед отъездом Стим меня отчитал. Сказал, что я тонкокожая, что мое негативное отношение к Локайеру говорит о моем творческом кризисе, и отчасти был прав: профессиональный кризис и эйфория после помолвки — не самое лучшее сочетание. Я очень старалась отвертеться от этого задания.

Утром в день отъезда (это было в понедельник, после предложения Роберта) я рассказала о своих планах Локайеру, объяснила, что мне нужно готовиться к свадьбе, что приготовления обширные. И очень деликатно предложила самому слетать вместо меня в Румынию. Поздравив, он сказал, что мои матримониальные планы не имеют никакого отношения к теленовостям, и неразумно просить других делать за меня мою работу, и в офисе полно неотягощенных семьей молодых людей, которые с радостью полетят в Румынию, стоит только попросить. Я едва не уволилась. Оба мои наперсника — Стим и мой дорогой друг Иэн — призывали к благоразумию. Стим сказал, что репортаж из Румынии позволит мне окунуться в сто лет истории вампирского жанра в кино. Этим он меня рассмешил. Стим живет и дышит кино. Он считает, что нравственность — это любить режиссера Сэма Пекингпа и есть соленые соевые бобы. Смерть для него целлулоидна, как и все остальное. Он не видит весьма существенной разницы между реальной страной Румынией и вампирскими фильмами, которые про нее сняты. Я иногда зову его Стим-улякром.

— Минутку.

Локайер зажал рукой трубку. По всей видимости, в комнату кто-то вошел. Я услышала приглушенные голоса. Снова раздался голос Локайера.

— Еще один из твоих дружков, чудо-мальчик Иэн. Я все ему передал, и ему есть что сказать о тех, кто слушает байки Стимсона Биверса.

Я была рада услышать голос Иэна.

— Привет, Лина.

— Помоги мне, Иэн.

— Стим круглый идиот и мерзавец. У тебя все будет в порядке.

— Правда?

— Правда. И еще кое-что. Это Румыния. Там мужики всегда на взводе и умеют повеселиться. Думай о хорошем. Пусть это будет последний загул перед тем, как окажешься под пятой у пирожника. Мне пора бежать.

Снова взял трубку Локайер.

— Найди мне преступника, милочка.

Я не могла заснуть. Встала задолго до рассвета и, пододвинув стул к окну, долго смотрела на дворец через улицу. Прожекторов я не заметила, но сами стены светились, словно в камне был фосфор. Взошло солнце, и дворец уставился на меня тысячей розовоглазых окон. Я больше не могла выносить сидения в четырех стенах. Надев синие летние брюки, накрахмаленную белую блузку и будничные шпильки, я пошла искать пункт проката машин при отеле. На вечер у меня была назначена встреча в трансильванском городке Пойана Брасов с человеком по имени Олестру, связником с королем преступного мира. Мне хотелось выехать заранее.

Притаившийся в тени спиральной лестницы, пункт проката машин открывался только в десять. Я поднялась на один этаж в бизнес-центр, откуда отправила письмо по электронной почте Локайеру, заверяя, что справлюсь с заданием. Еще пару часов в Нью-Йорке никто не проснется, поэтому звонить нет смысла. Большим искушением было разбудить Роберта, но тогда я покажусь слабой и зависимой. Чем скорее я выберусь из Бухареста и займусь настоящей работой, тем лучше.

Ресторан на втором этаже был неприятно переполнен иностранцами, в основном бизнесменами: немцы в мандариново-оранжевых и розовато-лиловых костюмах чересчур громко смеялись, японцы совещались шепотом над разложенными страницами — сплошь мужское сборище, если не считать одинокой женщины, которую я сразу заметила. Она могла быть только американкой. Волосы у нее были забраны в хвост, перетянутый желтой, как одуванчик, резинкой. На ней была рубашка из розовой «рогожки» и сандалии. Даже от входа я обратила внимание, что лака на ее ногтях нет. С виду моих лет, около тридцати. И вообще, она внешне походила на девчонок, с которыми я ходила в школу.

Она тоже заметила меня. Или точнее заметила кольцо. На бриллиант она уставилась так, будто он нашептал ей что-то на ухо. Мой новый лучший друг, сказала я самой себе.

3

Клементина Спенс была родом из Маскоги, городка в Оклахоме, часах в двух езды от техасской границы. Она предпочитала, чтобы ее называли Клемми. Когда ей было три года, семья перебралась в Техас, где ее отец работал на компанию строительного оборудования, подъемных кранов и нефтяных вышек. Когда ей исполнилось пятнадцать, он сменил профессию, занявшись страхованием автомобилей, и перевез семью в Свитуотер, где Клемми заканчивала школу.

Акцент у нее был уроженки западного Техаса, одежда — Хьюстона или Далласа: эти розовые рогожки на пуговицах висят, точно местный фрукт, по всем магазинам севернее трассы имени Уодолла Роджерса и к югу от Сэмп-Лонг-Бинт-Джанкшн. Кожа у Клементины была словно оттерта до блеска. И брюки-хаки сидели как влитые. Когда я подошла, она подняла на меня очень светлые голубые глаза, чуть покрасневшие, словно она их терла. Для деловой женщины ей не хватало подчеркнутой собранности. И жакета под стать брюкам у нее не было. Под стереотип туристки она также не подходила, хотя путеводитель и карта говорили об обратном.

Клемми сыграла роль транквилизатора, уменьшила мое беспокойство по поводу того, что в Румынии я одна-одинешенька. Похожее ощущение бесконечного одиночества уже охватывало меня однажды, когда меня послали подобрать место для съемок сюжета о барачных поселках Сан-Паоло — тогда у меня тоже нервы расшатались. Но Локайер был прав. Моим мелким страхам нет извинения, ведь, скажем, в Аравийской пустыне журналистов даже похищают. Все дело в чистейшей неопытности. И все-таки меня одолевали дурные предчувствия. Меня никак не отпускал уотерхаусовский кошмар о пропавших без вести, а от моего нынешнего окружения он становился лишь реальнее. И у меня были сомнения относительно связного в Румынии. Приехав в отель, я ожидала хотя бы пару теплых слов, какое-то подтверждение, что наша встреча в вестибюле отеля «Аро» в городке Пойана Брасов в семь вечера в пятницу 15 сентября состоится, как условлено. Этого бы хватило. Но ничего, ни слова. Я не знала, мужчина этот Олестру или женщина. Я вообще ничего не знала.

Клемми Спенс развеяла эти тени, точно луч техасского солнца. Мне вдруг стало спокойно на душе. Я назвала свое имя, родной город, сказала, чем занимается отец, и она тут же меня раскусила:

— Девчонка из Азалии.

Азалия — богатый пригород Далласа, и многие техасцы невысокого о нем мнения. Вполне возможно, Клемми тоже его придерживалась, но оставила его при себе. Больше она о моем происхождении ни словом не обмолвилась и этим сразу расположила меня к себе. Она вообще мне понравилась.

Иэн покачал бы головой. «Господи, дай вам волю, вы, южанки, сразу споетесь», — сказал бы он и (формально) ошибся бы. Обычно я с южанками не умею ладить. Техас — это не юг, если не считать крошечного восточного его уголка. Я не люблю, когда меня относят к южанам — с их чрезмерным показным аристократизмом, персиковым пирогом и жареной курятиной, с их собаками и рыбами, их генеалогиями, уходящими к первым пятистам семьям в каком-то там штате, которому и двух веков еще не исполнилось. Техас — пограничный штат, а в пограничных штатах люди чураются таких сантиментов.

Мы с Клемми заговорили про футбол и колледжи. Оказалось, мы обе возглавляли группы поддержки на одном и том же стадионе в девяностых, когда команда ее школы играла с Азалией в полуфинале штата. Ее команда победила, хотя ни я, ни она не смогли вспомнить ни счет, ни подробности матча.

— Помню, что ваш оркестр был в килтах, — со смехом сказала она. — И, кажется, кто-то плясал на барабане?

— Такое не забудешь. Мы были «Азальскими горцами». Барабан принадлежал какому-то клану.

Я и тогда не знала, почему моя команда называлась «Горцы». Столько воды утекло.

В десять мы получили машину, «BMW» с затемненными окнами. Я сказала, эта роскошь за счет фирмы, а она рассмеялась и ответила, что, кажется, начинает ценить корпоративную систему Америки. Она направлялась навестить друзей в городок Пойана Брасов, недалеко от цели моей поездки. Машину брала я, поэтому я и села за руль, но мы договорились, что часть пути поведет Клемми.

У нее были поразительно блестящие волосы. Они почти сияли в свете, отраженном окнами неряшливых жилых домов. Когда она смеялась, ее хвост подрагивал, а одуванчиковая резинка для волос подпрыгивала, как лодчонка на волнах. У нее был симпатичный носик и круглый подбородок. В школе за ней, наверное, бегали мальчишки. Утешительно и странно было сидеть в машине с этой женщиной так далеко от мест, где мы выросли, и вспоминать наше похожее детство. Я целую вечность ни с кем не говорила о таких глупостях, как барбекю, футбол, остинская музыка и пляж Саус-Падре.

Оставив позади восточные кварталы, мы выехали из Бухареста, и перед нами потянулись на север плоские зеленые поля, испещренные новыми стройками, новехонькими рекламными щитами и блестящими красными зонтиками перед десятком блестящих красных кафе. Шоссе пестрело новенькими немецкими, японскими и шведскими машинами, заправки, словно вчера построенные специально для них, щетинились пурпурными флажками и сияли свежими чистенькими витринами, за которыми бугрились ряды пакетов с чипсами и западноевропейских шоколадок на высоких стальных стойках. Удивительное зрелище: страна ведет себя так, словно она с иголочки новая. Все неорганизованно, разбросано по пейзажу — как коробки и оберточная бумага. Вся Румыния мне показалась сродни новейшему магазину одежды, только-только открывшемуся в Виллидж, в подсобке которого еще тянут проводку, ухают молотки, жужжат дрели, а перерабатывающие и возбужденные продавцы чересчур уж стараются сбыть товар на полках. Пятнадцать лет назад эта страна лишилась своего диктатора и теперь силилась стать капиталистической демократией. Мы с Клемми решили, что ей это удается.

Я рассказала, что уже десять лет живу в Нью-Йорке, и разговор стал серьезнее. Она спросила, была ли я там в тот день, и я сразу поняла, о каком дне она говорит. С новыми знакомыми эта тема рано или поздно возникает. Обычно я просто пожимаю плечами. Но в то мгновение — от солнышка и бегущей ленты шоссе — я расслабилась.

— Мой дом был совсем рядом. Рядом с башнями.

— Бедняжка.

— Многим пришлось гораздо хуже.

Я и в лучшие времена ненавидела об этом говорить.

— И что… что… э… ты видела? Ничего, что я спрашиваю?

Всколыхнулись старые переживая.

— Все, — только и смогла сказать я.

Она сменила тему.

— Ты в самом центре живешь?

— В Бруклине.

— Я так и знала.

— И чем же я себя выдала? Только не говори, что у меня бруклинский акцент.

— Что-то такое во внешности, — отозвалась она. — Сумрачная такая.

В сравнении с ней, наверное, да, но я не знала, как относиться к такому замечанию. Уверена, она не имела в виду ничего дурного, но прозвучало это смутным оскорблением — «Что-то такое во внешности»… С другой стороны, Роберту было бы приятно. До меня он встречался с проблемными девушками, и ему всегда хотелось, чтобы психика у меня была чуть расшатаннее, чем на самом деле. Отсюда и амстердамский подарок.

— У меня мрачный вид?

— Я хотела сказать, напряженный. Ты выглядишь в точности так, как я себе представляла бруклинку. Во всяком случае, белую женщину из Бруклина. Ничуть на южанку не похожа. Тебе там нравится?

— Очень.

— Правда? Мне всегда казалось, в Нью-Йорк-сити жить очень тяжело.

— По-всякому бывает. — (На мою зарплату — сущий ад, но зачем об этом говорить?) — А ты где сейчас живешь?

— Гм. — Ей, казалось, трудно было подобрать ответ. — Тут и там.

— Тут и там?

Она усмехнулась, но я поняла, что ей не хочется говорить, где именно. Естественно это меня только заинтриговало.

— И где же?

— В Пекине. В Кашмире. На озере Малави.

— Врешь.

— Правда-правда.

Пекин привлекает всех, у кого есть паспорт, но если бы я стала гадать, Кашмир и озеро Малави были бы в самом низу моего списка. Даже в первую тысячу не вошли бы.

— Не шутишь?

— Святая правда.

— Ух ты! Ну и как там? Каково жить в таких местах?

Клемми Спенс нисколько не походила на женщину, способную жить вне зоны комфорта так называемого развитого мира. Обычно место жительства накладывает свой отпечаток: он читается в слегка раздраженной коже вокруг глаз, мимике и жестах, как у женщин, которые, проведя год в Париже, заматывают шею шарфом и курят «Житан». Есть и другие признаки: пресыщенность, уверенность, какая приходит с перенесенными тяготами, или усталый цинизм. Но в Клемми ничего такого не было. Никакой жесткости, никаких признаков скитальца. На мгновение я усомнилась, что она говорит правду. Но зачем ей лгать? До последней мелочи она выглядела как человек, всю свою жизнь проведший под кондиционерами северного Далласа. Клемми молча смотрела за окно.

— Я любила Кашмир, — сказала она. — Еще как любила. Самое красивое место, где я только была. Пока его не разрушили.

Мы выехали на четырехполосную магистраль, и вести стало легко. По обеим сторонам трассы уходили в жаркую даль распаханные поля. Когда мы опустили окна, наши легкие заполнил сентябрьский воздух, спелый и сладкий. Прилавки торговцев сияли дынями, персиками, помидорами и перцами, над которыми гудели пчелы. Мы остановились купить пакет влажных персиков и поменяться местами. Клемми вела сосредоточенно и упорно, часто меняла полосы и гудками прогоняла с дороги медлительных ленивцев. Мы оказались в кильватере флотилии из, наверное, десятка нефтевозов, которые понесли нас вперед, будто серебристый лайнер. Когда мы добрались до первого крупного города под названием Плоешти, грузовики свернули на окружную дорогу, их водители, давя на гудки, нам помахали. Ветерок в Плоешти отдавал вонью нефти.

Оживление провинциального городка сменилось стальными конструкциями, копотью и утоптанной грязью. Нефтеперерабатывающие заводы вставали на горизонте гигантскими руинами автокатастрофы. Из труб валили снежно-белые облака. Рекламные щиты по обочинам дороги еще кричали яркими красками, и женщины в облегающих красных платьях смаковали ярко-голубые коктейли. Но они тягались со все возрастающим уродством. Указатели завели нас в тупик, и от карты не было толку. Мы заблудились, а пригороды не выдавали ничего, не предлагали ни зацепки, ни знака, ни возможности выезда, но и бесконечными не были. Мы очутились в сердце нефтяного комплекса и, зажимая носы, вынужденно отступили в тень почерневших труб, но тут и там путь нам преграждали раззявившие двери товарные вагоны. За городом солнце сместилось к западу, и меж выгоревших конструкций, словно взятых из гигантского набора «Юный химик», метались тени. Мужчины с грохотом скатывались по железным лестницам. Из ям вырывались языки пламени, колонией джиннов танцевали оранжевые и голубые огоньки. Свернув в какой-то проезд, мы наткнулись на огромную семью — с виду цыган: три женщины, мужчина и свора ребятишек, — которая нашла приют в заколоченном одноэтажном домишке (в прошлом тут, наверное, была столовая). Детишки прыгали босиком по вонючим лужам. Женщины рылись в мусоре. Мужчина при пиджаке и галстуке восседал на колченогом стуле, озирая окружающее молочно-белыми глазами. Женщины подошли клянчить милостыню. Я дала им немного, пожалев, что со мной нет съемочной группы. Когда такое случается, это просто необходимо снимать. Звучит черство, но подобную нищету не подстроишь. Она должна предстать у тебя перед глазами, несрежиссированно, только тогда можно снимать.

Вскоре мы выбрались. Плоешти исчез у нас за спиной. Долина впереди перекатывалась широкой, мерцающей волной. Рекламных щитов становилось все меньше. Мы поднялись на плато и вдалеке увидели серебряные реки и клинья темного леса за мучительно-голубыми горами. Поднявшись в долину, трасса перешла в двухполосную. Вскоре на большой скорости мы снова нагнали колонну нефтевозов, и движение замедлилось. Было чуть за полдень.

— Гнетущее зрелище этот Плоешти, — сказала Клемми.

— В Африке ты, наверное, видела похуже.

— Верно, и все-таки. От некоторых мест бывает такое ощущение. Сама знаешь.

— То есть?

— Будто бы они стали уборной рода человеческого. Словно все наше дерьмо попадало на чью-то жизнь.

Это было преувеличение и не слишком мне понравилось. Уж мое-то дерьмо в Плоешти точно не оказывалось. В машине повисло долгое молчание. Я попыталась его прервать.

— Сомневаюсь, что это наша вина. Десять лет жесточайшего фашизма. Пятьдесят лет коммунизма, диктатор с манией величия, а теперь еще новорожденный капитализм. Помоги им Боже.

— Да, помоги им Боже. Вот на кого надо уповать. Все время себе об этом напоминаю.

Клемми превратно меня поняла. Я заметила серебряную цепочку у нее на шее и впервые спросила себя, а нет ли на ней крестика.

— Я не то имела в виду, — сказала я. — Я не религиозна.

— И я тоже, — отозвалась Клемми. — Ненавижу религию. — Она недолго помолчала. — Но я люблю Бога.

Мы еще помолчали.

— Ты не против поменяться? У меня ноги чешутся.

Остановившись у придорожной забегаловки, мы купили чипсы и колу. Заплатила Клемми. Достав пакет с персиками, мы устроили себе ленч в тени пышного розового куста возле вонючего прудика. После мы погуляли вокруг прудика, потревожив лягушек, и темно-зеленые гадины попрыгали в тину. Когда мы собрались трогаться в путь, я села за руль, а Клемми закатала штанины и сняла сандалию.

— Ты говорила, ты журналистка.

— Да, мэм.

Она начала разминать подушечки под пальцами ног.

— Для кого пишешь?

Так всегда бывает. Собеседник с ходу решает, что если ты журналист, то обязательно в газете или журнале.

— На телевидении. Я продюсер.

— Здорово.

Тут зачастую возникает неприятный момент, поскольку я не люблю разбрасываться громкими именами.

— В программе под называнием «Час».

Она усмехнулась.

— Программа под названием «Час». Я слышала про программу под названием «Час». Все слышали про программу под названием «Час». — Клемми подняла бровь. — Надо быть поосторожнее, как бы не сболтнуть лишнего.

— У тебя как будто нет с этим проблем.

Она рассмеялась.

— Скажешь, зачем сюда приехала?

Я никогда не обсуждаю мои сюжеты с посторонними. Это первое правило Локайера, а он перенял его у нашего корреспондента Остина Тротты, поэтому я его придерживаюсь.

Опустив левую ногу, Клемми снова надела сандалию и перешла к правой: заложила ее на левую и сбросила обувь.

— Давай угадаю.

Прозвучало это совершенно безобидно, но по спине у меня пробежал холодок беспокойства. Паранойя — одна из обязанностей продюсеров «Часа». Так сказать, прилагается к работе. Тут я вспомнила, что сама подошла к Клемми в ресторане, сама предложила ее подвезти. Но слишком уж удобно вышло: она из Техаса и направляется туда же, куда и я. Но откуда она знает про Нью-Йорк? Я-то о нем ни словом не обмолвилась. Она утверждала, дескать, меня выдала напряженность.

Лучше сгладить ситуацию:

— Так будешь гадать?

Закончив массировать левую ногу, она мне подыграла:

— Сюжет, случаем, не о парке аттракционов?

Локайер велел не отвечать на этот вопрос. Я забеспокоилась, но сдержалась. Тут и там трубили, что наш главарь преступного мира старательно проталкивает идею тематического парка, связанного с известным киноперсонажем. Она могла прочесть в газетах.

— Не-а. А ты чем на жизнь зарабатываешь?

Не ответив, она открыла рюкзак, достала пластиковый пузырек и щелчком откинула крышку. Потом выдавила на правую ладонь немного лосьона. Его она втерла между пальцами левой ноги. Рюкзак остался открытым, и я увидела маленькую книжку в угольно-черной обложке и со страницами из папиросной бумаги.

— Извини. Знаю, смотреть неприятно, но я вчера много ходила по Бухаресту, — объяснила она.

— Это Библия? — спросила я.

Клемми кивнула. Я решила не вдаваться в подробности. Застряв позади колонны грузовиков с нефтью, мы могли двигаться лишь с их скоростью, и переменившийся ландшафт начал действовать мне на нервы. По обе стороны от нас поднимались уступы, отяжелевшие от бурелома и утесника, современные города сменились старыми поселками, где деревянные домишки жались друг к другу в жалком беспорядке, показалась церковь с куполом-маковкой и крестом над ней. На холме раскинулось военное кладбище: длинные ряды полковых крестов цвета молока терялись в тенях под кипарисами.

— Твоя работа связана с религией?

Клемми уклончиво пожала плечами.

Меня озарило.

— Ты замужем.

Отпустив пальцы левой ноги, она надела сандалию.

— Была.

— Дети?

— Нет.

Стряхнув правую сандалию, она начала всю процедуру сызнова. Чавканье втираемого в кожу лосьона действовало мне на нервы — словно Клемми пыталась за ним скрыться.

— А ты? — спросила она.

— Помолвлена.

— Мои поздравления.

Чавканье лосьона смолкло, она опустила ногу. Снова надев сандалию, Клемми уставилась на дорогу впереди. Я тоже сосредоточилась на шоссе. Всего за несколько минут пейзаж опять изменился — как и атмосфера в машине. Все затопил холодок. Мы поднялись уже довольно высоко, слева и справа открывались долинки, шоссе взбиралось к горам. Городки жались к склонам холмов над нами, лепились к склонам под нами. На лугу топтался небольшой табун. На двухполосном шоссе грузовики неслись почти нам в лоб, идя на обгон в слепом презрении к встречному движению. Каждые десять минут передо мной с воем возникал очередной восемнадцатиколесник, и мне приходилось выворачивать у него из-под бампера. На костяшках у меня проступили красные пятна. Ветер взвихрил яркие волосы Клемми. Над дорогой жарило солнце. Мы миновали долинки, и на мгновение нам открылась далекая зеленая страна, а после шоссе круто ушло вниз. Порывы ветра от грузовиков колыхали ветви елей. Мы шли с хорошей скоростью. К пяти вечера, наверное, будем в Пойана Брасов.

— У меня такое чувство, будто я ляпнула что-то невпопад, — сказала Клемми.

Я не сводила глаз с дороги.

— Ты уверена, что дело не во мне?

— Напротив. Я благодарю Бога, что мы встретились. Правда. Я Его благодарю.

— Да брось.

— Случайностей не бывает, Эвангелина.

Сердце у меня забилось быстрее. Словно бы она оказалась призраком из моего прошлого, дщерь Иисуса в кафетерии азальской школы: глаза горят счастьем, пышут огнем высшей истины. «Если бы ты знала то, что знаю я, — говорили эти глаза, — у тебя они тоже сияли бы». Я никогда не верила в высшую истину, хотя в выпускном классе подыгрывала, когда была в группе поддержки, потому что мой тогдашний парень вступил в «Содружество атлетов-христиан» и сказал, что станет заниматься со мной сексом, только если мы будем едины во Христе. Поэтому я пошла в команду и дала волю полузащитнику — ни тем, ни другим я не горжусь.

Клементина Спенсер внимательно на меня посмотрела.

— Ты чем-то расстроена.

Мое молчание ее только подстегнуло.

— Но, кажется, ты расстраиваешься без причины.

Я покачала головой.

— И вовсе я не расстроена.

— Просто скажи. Чем я тебя обидела?

Я взвесила варианты. Нам предстоит провести по меньшей мере еще два часа вместе. Можно с ней поссориться, и эти два часа будут пренеприятными, или можно дать задний ход и потянуть время. Если я не клюну на наживку, она скорее всего притихнет.

— Я бываю ужасной сукой, когда мне вожжа под хвост попадет, — сказала я. — А ты дала мне повод усомниться в твоих мотивах. Извини. — Я решила проверить, насколько она сама благоразумна.

— Он тоже был миссионером?

— Кто?

— Твой муж.

Клемми провела рукой по глазам.

— Мы терпеть не могли это слово.

— Вот как?

— Мы называли себя катализаторами перемен. — Порывшись в рюкзаке, Клемми нашла бумажные платки, один положила на лицо, а после смяла его и высморкалась в ком. — На самом деле муж называл нас катализаторами перемен. Выражение позаимствовано из теории менеджмента.

Ее слезы показались мне неподдельными. В воздухе пахло дождем. По обе стороны дороги вздымались скалы, меж вершинами ползли облака. Мы въезжали в Трансильванию.

4

Движение остановилось. Клементина заметила вслух, что первые нефтевозы застряли, наверное, уже несколько минут назад. Мы опустили окна, и в напряженной тишине раздалось пение птиц. Водители заглушили моторы, кое-кто даже вышел на дорогу. Солнце скрылось за грядой на западе, и тени у амбаров почернели. На коньках мазанок покачивались сухие снопы соломы. В нашей машине витал сладковатый запах лосьона. Горный перевал был всего в километре над нами, но всяческое движение замерло. Оставалось лишь ждать и недоумевать.

— Слушай, — начала вдруг Клемми. — Ты веришь… ну, в байки, которые рассказывают про место, куда мы едем?

Я и так сидела как на иголках, и вопрос едва не вывел меня из себя.

— О чем ты, скажи на милость?

— Выходит, нет.

Она словно знала о моем задании. Она знала, что оно имеет отношение к парку аттракционов, знала, что оно связано с расхожими стереотипами о Трансильвании. Но оставался еще один крошечный шаг, и его она пока не сделала. А пока не сделала она, не сделаю и я.

— Один мой друг называет место, где я работаю, Страной Клыков, — сказала я.

— Бр-р-р.

— Вот именно. Граждане этой страны, мягко говоря, не самые приятные люди. Они безумны. Амбициозны. Они орут друг на друга. Они критикуют и порицают. В лучшем случае поднимаются до рудиментарной порядочности. Но, насколько мне известно, никто из них реальную кровь не сосет.

— Ты уверена?

— Не совсем. Но опять же, я в такое не верю.

— Об этом я и спрашивала.

— То есть ты сама веришь? Веришь в вампиров?

Она задумалась над моим вопросом, словно он прозвучал осуждением (чем, по сути, и являлся).

— Моя проблема в том, что я не могу исключить факт их существования.

Мне уже приходило в голову, что ее, возможно, послал кто-то из членов синдиката, противящегося строительству парка. Но это слишком уж смахивало на выдумки Стимсона Биверса, и я решила не опускаться до теорий заговора. Солнце садилось.

— Катализатор перемен, — сменила я тему. — Любопытное выражение. А что, собственно, оно означает?

Клемми вздохнула.

— Точно? Не знаю. Кого-то или что-то, что проникает в реальность и меняет ее. Переиначивает саму ее основу. Термин и меня тоже всегда немного смущал. Но Джефф верил в него — всем сердцем. Катализатор перемен, агент перемен. Для мужа это звучало героически, словно из Джеймса Бонда.

— Думаю, вампир был бы своего рода катализатором перемен. Верно?

— Да, — улыбнулась она. — Только из команды противника.

— Так объясни, что плохого в слове миссионер?

— Дурные ассоциации. Белые ставят частоколы в джунглях и распевают «Все ближе Ты ко мне, Господь» утром, днем и вечером. Насильственное обращение чернокожих. Никому это не нужно, и уж тем более тем, кто отдал этому жизни. Мы хотим, чтобы Иисус приходил к людям в их собственной культуре, на их собственных, понятных ими условиях, а не на наших.

Ответ прозвучал убедительно, но я начала уставать. И она, наверное, тоже. Она притихла. Ветер принес тучи. По капоту застучали капли.

— Ты не против, если я закурю? — спросила Клемми.

Разве тело не храм Господень? Я махнула рукой, показывая, что не против. Поспешно вытащив из кармана рюкзака пачку, она закурила и поймала мой косой взгляд.

— В Святом писании про это ничего не сказано, уж поверь мне. Хочешь?

Я виновато улыбнулась. Я уже много лет не курила. Роберт считал, что благовоспитанной девушке курить не пристало. Но я не буду его целовать по меньшей мере неделю, а к тому времени запах дыма выветрится.

Прикурив еще сигарету, Клемми протянула ее мне.

— Мы сажали церкви.

— Что вы сажали?

— В предгорьях Гималаев к северу от Шринагара в Кашмире. Мы пытались привести мусульман к вере через понимание Христа. Нет, христиане нам были не нужны. Нам нужны были последователи Иисуса. Мусульманские последователи Иисуса. И все равно ничего путного не вышло.

Она снова прикрыла рукой глаза. Сигарета была поразительно хороша на вкус.

— Мой муж… — Клемми глубоко затянулась. — Он сломался. — На лице у меня, наверное, читалось недоумение. — Я про веру. Он избавился от иллюзий, так он мне заявил. Он от меня ушел.

Сосредоточившись на сигарете, я пропустила ее последнее замечание мимо ушей. Но прошло несколько секунд, и до меня дошел смысл ее слов.

— О боже. Твой муж тебя бросил? В Кашмире? Это ужасно. Когда?

— Год назад. Нет. Уже два.

Мне вспомнилось ее сочувствие, когда мы говорили про теракт 11 сентября, и я почувствовала себя мошенницей, ведь считала, будто со мной случилось что-то дурное.

— Мне так жаль, Клемми.

Она смотрела в пустоту перед собой. Казалось, ей нечего было добавить.

— Этим ты сейчас занимаешься тут, в Румынии? Сажаешь церкви?

Шмыгнув носом, она подняла на меня нежно-голубые глаза.

— Нет. Это не мой дар. Мне удобнее работать в одиночестве.

Я не стала вдаваться в подробности, опасаясь какой-нибудь проповеди. На один склон долины падал дождь. Над другим прореху между горами заполняло затуманенное красное солнце. Его диск подернулся золотом. Вспыхивали и мерцали капли на капоте. Клемми высунулась из окна.

— Ха, а там ведь что-то происходит!

Мы вышли из машины — какое облегчение. С неба сеялась морось, но я была рада даже помокнуть. Один водитель заметил, что мы курим, и подошел стрельнуть сигаретку. Порывшись в рюкзаке, Клемми не без труда отыскала новую пачку.

— Что там? — спросила я.

Она повторила вопрос водителю по-французски. Тот пожал плечами. Он, кажется, не знал французского. Мы ждали. Мы застряли на плато, но по обе стороны громоздились скалы, и под взрезающими небо вершинами темнели чешуей еловые леса. На одной, к западу от нас, я увидела крест, черный на фоне солнца. Я указала на него Клемми. Выдув струйку дыма, она кивнула.

— Раньше эти горы служили крепостью, — сказала она. — Они охраняли страну от ислама.

Опустив сигарету, она вдруг напряженно всмотрелась куда-то вперед.

— Слушай.

Впереди раздавался шум, топот множества ног. Выбросив окурок, Клемми вышла на середину дороги, чтобы получше разглядеть происходящее. В нескольких ярдах впереди, занимая все шоссе, двигалась пешая процессия. Клемми склонила голову и сложила руки перед грудью. Застыла как вкопанная.

Во главе процессии шагал священник в светло-буром балахоне. Голова у него была тоже склонена, и он произносил нараспев слова на языке, которого я не поняла. Они почти терялись за другими звуками — цокотом копыт и тяжелым стуком колес по растрескавшемуся асфальту. Процессия надвигалась прямо на нас. Клемми все молилась. Губы у нее не шевелились. Слов я не слышала.

Какими чужими мы выглядели здесь: я — в темном деловом костюме и она — в наглаженной розовой рубашке. Как мы не к месту, не ко времени… Но у Клемми была хотя бы какая-то связь с происходящим. Вера связывала ее с другими людьми, которые крестились, когда приближались лошади. Мне тоже следовало бы. Мне следовало склонить голову, как и она. Но я нарушила собственное непреложное правило во всех путешествиях: когда не знаешь, как поступить в чужой стране, подражай местным.

До священника оставалось всего несколько шагов, и передо мной предстала причина и смысл происходящего. За священником тащились две пегие лошади с обвислыми белыми гривами. Они волокли низкую телегу на деревянных колесах и с темными в крапинку оглоблями. Высоко на телеге, на копне пахучего сена лежал гроб почти в цвет рубашки Клемми и в половину взрослого размера. Это были похороны ребенка. И остановилась процессия прямо рядом с нами.

— Не пялься, — шепнула моя спутница.

5

В свете фар возник указатель: «Пойана Брасов, 35 км». От усталости я не могла сообразить, как соотносятся километры и мили; 35 километров — это, наверное, около двадцати миль, но почему-то я умудрилась умножить увиденную цифру на два. Семьдесят миль до Брасова, подумала я. Я не могла стряхнуть смятения, ужасного хаоса, которые породил во мне вид детского гробика на телеге.

— Как думаешь, что случилось с тем ребенком? — спросила я, сознавая нелепость вопроса. Откуда Клемми знать?

Но вопрос ее как будто не смутил. Над ней завис ореол сигаретного дыма, перед нами вставала новая горная гряда, очередной коронованный елями бульвар Трансильвании.

— Бог знает, — сказала она.

Час назначенной встречи с Олестру миновал, а с ним и мой шанс заполучить сюжет. Обычно я в делах пунктуальна, а в том, что касается работы, чистый фанатик. В «Часе» мы постоянно сталкиваемся с незнакомыми людьми, которые нас подозревают в дурных намерениях. С таким предубеждением мы боремся подсознательно, и самое главное в такой битве — первое впечатление. Для меня победа начинается с вежливого и профессионального звонка, за которым следуют письма по электронной почте и факсы. Поддерживающей атакой становится проработка мельчайших деталей, которые закладывают основу первой встречи, и победа гарантирована лишь, если я приду на пять — десять минут раньше, безупречно одетая и с той же невозмутимой вежливостью, с какой знакомилась по телефону. Упусти хотя бы малость, и прощай половина шансов на успех.

Очень маловероятно, что у мистера Олестру сложится обо мне благоприятное впечатление. Мне повезет, если он доверится мне настолько, что пойдет на сколько-нибудь серьезный разговор о своем боссе. Я приготовилась выслушать банальные извинения (он прождал час и теперь еще несколько месяцев не сможет со мной увидеться), невнятное обещание новой встречи, а после молчание. Я злилась на себя.

Локайер требовал, чтобы я позвонила по результатам встречи, но мне не хотелось даже думать об этом. Придется солгать. Не могу же я правдиво рассказать, что застряла в дороге и опоздала на встречу. Позвоню ему утром и скажу, что ждала, но никто не явился. Он меня отругает, протараторит какие-нибудь гадости. Напомнит, что мы не можем позволить себе нового провала, что из-за того сюжета про клоунов на родео его задница и так висит на волоске. А может, вообще не звонить? Или позвонить, как только доберусь в отель и скажу, что никто не явился, и попрошу его совета. Или позвонить Стиму? Но уже за полдень, и Стим, наверное, сейчас шастает по сайтам anthologyfilmarchives.org или filmforum.org, делая вид, будто ищет архивную пленку, а на самом деле качает фильм.

Клемми кашлянула, прочищая горло, и тем вывела меня из задумчивости, а ведь на несколько секунд я совсем забыла о попутчице. Будто пассажирское сиденье опустело. Исчез хвост с яркой резинкой и золотистые прямые волосы.

Впереди возник еще грузовик, натужно сопящая старая развалина, груженная сырой древесиной. Концы стволов мотнулись на мой капот. Я вдавила педаль тормоза и почувствовала, как завибрировал мотор арендованной машины. Меня пронзила страшная мысль, что он сейчас заглохнет и уже больше не заведется.

Клемми на пассажирском сиденье дернулась.

— Ты слишком близко к грузовику.

— Надо его обогнать.

Полосы на шоссе были узкими, обочина отсутствовала. Если я подамся вправо, то врежусь в ель. Если попытаюсь обогнать слева, у меня не будет места увернуться от встречной машины. Я посигналила грузовику, чтобы прибавил газу. Уклон стал круче, шоссе вилось к невидимой вершине. Мы еле ползли.

Из ниоткуда возникли два пса. Поначалу они казались лишь размытыми белыми пятнами, но вскоре превратились в клыкастых зверей. Один с размаху бросился на окно Клемми, с языка по стеклу размазалась слюна. Второй запрыгнул на крышу машины. Рванув передачу, я сдала назад и втопила педаль газа. Дернувшись, машина сбросила пса на асфальт, но и сама, набирая скорость, покатилась под уклон. Чувствуя, что теряю контроль, я снова переключила передачу. Второй пес не отставал, несся возле окна. Порывшись в сумочке, Клемми достала баллончик — не иначе слезоточивый газ. Приопустив стекло, она брызнула из него в пса, который завизжал и, шатаясь, исчез с шоссе. Машина с ревом карабкалась на склон. Мы снова нагнали грузовик и пересекли разделительную полосу за вихляющимися стволами, я вышла на встречную, надеясь его обогнать. Но впереди вспыхнули фары, рисковать мне не хотелось, а потому я успела вернуться на место, как раз когда из-за поворота нам навстречу вылетел еще грузовик. Когда я возвращалась на свою полосу, колеса чавкнули по чему-то неприятно напоминающему собаку.

Огоньки приборной доски едва-едва освещали лицо Клемми.

— Аминь, сестра, — сказала она.

Второй пес исчез во мраке за окном заднего вида. Грузовик свернул на проселок и исчез. Нас окутало одиночество ночи, сердце ухало у меня в груди и стучало так громко, что чудилось, будто оно вот-вот разбудит лес. Клемми этого словно не замечала. Между деревьями на востоке показался просвет: на востоке вставала луна.

— Хочешь услышать историю, которую я никому, ни одной живой душе не рассказывала? — спросила вдруг Клемми.

Она закурила четвертую или пятую сигарету за вечер. Я тоже попросила одну.

Клемми прикурила мне от своей.

— Помнишь, я говорила, что работала в гуманитарной организации? В Южной Африке?

— Ага.

— Я отвечала за программу вакцинации местного населения. Знаешь что-нибудь про Малави?

Я покачала головой.

— Одна из самых бедных стран мира. Высокая детская смертность. Уйма местных суеверий. Как раз такой нужник, о которых я говорила.

Мне трудно было поверить, что я действительно везу ночью через горы Трансильвании суеверную техасскую миссионерку. В такое не поверят многое повидавшие старожилы «Часа».

— Вдоль озера тянулась вереница поселков, в основном рыбацких, приблизительно тысяча человек на пятьдесят миль побережья. Моей задачей было сделать прививки против кори и полиомиелита всем детям младше пяти лет. Джефф, мой бывший муж, был тогда главой экспедиции, и в его функции входило раскидывание шатров.

— Не поняла.

— Ты про раскидывание шатров?