Джоел Лэйн

Царапина

Вы знаете, я не могу вспомнить имени, которое дала ей моя мать. Все, что я могу вспомнить, — это мое тайное имя для нее. Сара. Это было имя моей сестры. Не поймите меня неправильно, я не пытался притворяться, что она действительно была моей сестрой. Только в том смысле, что вещи меняются в зависимости от того, как вы их назовете. Но я в это не верю. Я думаю, что это просто схемы. Как музыка, или месть, или любовь.

Я не знал своего отца. А если и знал, то не знал, что это он. Моя мама знала его только несколько часов. Он не оставил своего телефона, и она не смогла с ним связаться, когда поняла, что беременна. Единственное, что она сказала мне про него — мужчины, не видящие смысла в использовании презервативов, не подходят на роль отца. Отец Сары продержался чуть подольше, несколько месяцев, я полагаю. Так что на самом деле она моя сестра только наполовину. Но она всегда звала меня братом. Она была на восемнадцать месяцев старше меня.

Мы жили в муниципальном микрорайоне Олдбери. Олдбери милый городок, но эти микрорайоны находятся за его пределами — они торчат среди заводов и электростанций, где всегда ходит транспорт, но нет ни магазинов, ни домов. Там было два участка, застроенных жилыми домами. Один представлял собой улицу, окаймленную с двух сторон тремя или четырьмя рядами одинаковых кубиков — как в детском саду. Теперь они все разрушены или сожжены, и вряд ли там кто-нибудь живет. Другой участок — это теснящиеся на клочке наклонного пустыря башни. Мы жили именно здесь. На девятом этаже. На всех окнах была проволочная решетка, чтобы защитить стекла. В любое время года в здании было холодно.

После того как я родился, моя мама впала в депрессию, и ей пришлось лечиться. Соседи помогали нам какое-то время. После этого она сделала операцию, чтобы ей больше не приходилось задумываться. Одно из отличий между кошками и людьми заключается в том, что люди продолжают трахаться вне зависимости от того, могут они иметь детей или нет. Много разных мужчин оставалось у нас в квартире, когда мы с Сарой были маленькими. Некоторые только на ночь, некоторые — на несколько недель. Был один, который приходил и уходил в течение года. Я знал, что он был женат, потому что они с мамой постоянно ругались из-за того, что он собирается делать — бросить свою жену или нет. Он не бросил.

Некоторые мужчины что-то приносили. Некоторые — что-то брали (я хочу сказать, кроме того, что брали они все). Все, что я могу сказать о наших многочисленных папах, это то, что они обычно не злоупотребляли нашим гостеприимством. Но один злоупотребил. Это случилось, когда Саре было восемь. Она простудилась и не пошла в школу. Я как раз пошел в начальную школу — в ту же самую, в которую ходила Сара. Когда я пришел домой, там была полиция. Мама была очень бледная. Она пыталась выпить чашку чая, но у нее слишком сильно тряслись руки. Когда она заговорила, голос ее оказался сорван, как будто она кричала несколько часов подряд. Я не помню, что она сказала. Когда я попытался пройти в следующую комнату, где стояли наши с Сарой кровати, полицейский меня не пустил.

Его так и не поймали. Мама не простила себе, что доверила ему сидеть с Сарой, пока она была на работе. Мне он нравился — он хорошо относился ко мне и Саре. Мне так казалось. Когда я пришел в школу после похорон, оказалось, что все знают об этом больше, чем я. Я узнал два новых слова: изнасиловать и задушить. Но никто не говорил со мной об этом. Те ребята, которые дразнили меня, не хотели плохо выглядеть, а те, с кем я дружил, боялись сказать что-нибудь не то. Или они думали, что я притягиваю невезение. Мама тоже ничего мне об этом не говорила. Она говорила только о том, что она сделает, если его найдут. Она начала собирать ножи, бритвенные лезвия и куски стекол. Иногда она раскладывала их на столе, любовалась ими и проверяла их остроту, царапая свою руку. Я мог думать только о Саре. Каждый день, где бы я ни был, я видел ее улыбку и слышал ее голос, когда она шутит, чувствовал ее руки, когда она будила меня по утрам. Это были очень яркие видения, как те, что бывают во время высокой температуры.

Долгое время не было никаких мужчин. Человек из службы социальных проблем приходил каждый вторник и разговаривал с мамой. Несколько раз она говорила со мной. Спрашивала, не был бы я счастливее в другом месте. Я не знал. Мама говорила, что, если надо мной возьмут опеку, меня, возможно, будут бить и использовать. Я некоторое время состоял в списке на опекунство, но никто меня не захотел. Потом я понял, что, если ты вляпался в дерьмо, ты не нравишься людям, потому что не являешься невинным. Большинству людей нравится невинность, потому что они предпочитают неведение. Некоторые хотят невинности, чтобы совратить ее. Я не был ни тем, ни другим. Я был отрезан от всего. Возвращаясь к этому, я вспоминаю, что почти ни с кем не разговаривал три года.

Кроме Сары. Кошки. Мама купила ее для компании. Муниципалитет угрожал нам выселением, но вряд ли нашлось бы место хуже, чем это. Если бы нам пришлось покинуть этот район, маме было бы труднее сохранить работу и присматривать за мной. Она была всего лишь упаковщицей на конвейере, но безработица была настоящей проблемой в промышленных районах.

Это была маленькая самочка. Почти черная, с несколькими белыми пятнышками: на мордочке, передних лапах и на хвосте. И с узкими серо-зелеными глазами, которые всегда следили за тобой. Мама поставила для нее лоток с песком на лестничной площадке. Блочный дом — чертовски поганое место для домашнего животного, но она как-то выкручивалась. Несмотря на охранную систему. Она подолгу бродила по району, иногда принося мертвых воробьев и мышей, пока мама не отругала ее. В квартире она садилась в нескольких футах от электрообогревателя и ничего не делала. Как и все кастрированные кошки. Я не думаю, что она когда-нибудь простила человечество за то, что оно отняло у нее ее индивидуальность.

Говорят, что такого явления, как домашняя кошка, не существует. Это правда. В особенности если говорить о самках. Чем бы вы их ни кормили, они все равно охотятся. Когда они приносят вам свою добычу, это не подарок. Это урок. Они пытаются учить вас, как своих котят. А когда они трутся о ваши ноги, это не любовь — они оставляют на вас свой запах, чтобы пометить вас как часть своей территории. Мир кошек полон территорий, друзей и врагов, безопасных дорог и опасных дорог. Схем.

Не знаю, почему я стал звать ее Сарой. Или почему она так хорошо ко мне относилась. Иногда она ходила за мной по всей квартире и шла за мной, когда я выходил погулять или что-то купить. По ночам она обычно сворачивалась клубком у меня в ногах. Я привык к ее молчаливости и к тому, как осторожно она двигалась. Без нее я чувствовал себя — нет, не одиноко, я всегда чувствую себя одиноко, а так, будто какой-то части меня не хватает. Мама была рада, что я кормлю Сару. У нее хватало других проблем. Мужчины приходили и уходили, как и раньше, только теперь посреди ночи раздавались крики и звуки ударов. Иногда в прихожей оказывалась кровь. Некоторые из них защищались — ее дважды госпитализировали. Я накрывал голову подушкой и лежал так, а Сара свертывалась калачиком на другой стороне кушетки, как маленький ангел-хранитель. Должно быть, мама прослыла сумасшедшей, поскольку мужчины приходили все реже и реже.

Прошли годы, но ничего не изменилось. Просто жить дальше казалось достаточным для обоих из нас. Но это было не так. Иногда легче быть жертвой, чем свидетелем.

После того как я пошел в среднюю школу в Варли, я редко бывал в квартире. Я часто ездил в Бирмингем и просто слонялся по городу, глазея на витрины или бродя по музыкальным и видеомагазинам, имея в кармане денег только на баночку коки. По вечерам было лучше, я мог брать с собой Сару — если не ехать на автобусе — и навещать друзей или бродить по центру города, наблюдая за людьми. Это было немного похоже на кабельное телевидение: сколько угодно разных лиц и разных голосов. Заводить друзей вне школы было трудно. Мой возраст отпугивал многих и привлекал тех, кто мне не нравился. Но я был быстрым и хорошо прятался. Я не знал, чего ищу. В голове был некий образ большой семьи, людей, которым было хорошо друг с другом и больше нигде.

Мама привыкла, что меня не бывает дома по выходным. Иногда я спал у друзей на полу или на свободной кровати, Я нравился девушкам моего возраста, потому что мало говорил и казался взрослее. Я не часто занимался сексом. Редко. В тринадцать это кажется странным, как танец под музыку, которую ты никогда раньше не слышал. Мне нравилось бывать в компаниях, где все сидят вместе, а потом идут спать в одну комнату — я мог почувствовать, как перетекаю из одного состояния в другое. Школа было пустой тратой времени. Учитель звал меня Человеком-Невидимкой, потому что никогда меня не видел. Я не был бунтарем, просто мне было все равно. Но после того, как пару раз они прислали школьного надзирателя, мать пришла в ярость и мне пришлось постараться и не злить их. Они ничего от меня не ждали. Это было похоже на цирк — опилки на полу класса.

Что мне действительно нравилось, так это гулять по городу ночью. Или между городами — промышленные зоны, объездные дороги и трубопроводы. С Сарой. Она помогала мне видеть то, что сам я увидеть не мог. Телеграфные провода, как паутина натянутые между зданий. Осколки стекла в пустых окнах. Части брошенных электрогенераторов. Предметы, перемещавшиеся по земле, пока их не пригвоздит дождь. Серебро. Красное. Я останавливался на пороге, засыпал и просыпался с эрекцией и ртом, забитым пылью. Плача. Я нашел пачку сигарет и выкурил их все, чтобы согреться. Эти ночи продолжались вечно, я ненавидел их, но не хотел, чтобы они кончались.

Однажды ночью я стоял на Сноу-Хилл рядом с «Гаммельн», большим игрушечным магазином, закрытым несколько лет назад. Сейчас этого здания уже нет. Но тогда еще была цела большая витрина с игрушками, плакатами и прочими вещами. На улице было тихо, только несколько оцепеневших ребят стояли на автобусной остановке и бродяга рылся в мусорном контейнере. В витрине я увидел идущих цепочкой мышей. Мать и шестеро» мышат. Затем я услышал странный высокий звук, как будто где-то далеко кто-то кричит. Мыши исчезли в стене. Несколько мгновений спустя большая мышь выползла из вентиляционного отверстия рядом с асфальтом. За ней последовали мышата.

Странный звук раздавался за моей спиной. Это была Сара. Она сидела на низкой ограде за бордюром у входа в поземный переход. Рот ее был широко раскрыт, а плечи дрожали от напряжения. Глаза неотрывно следили за медленно приближающимися мышами. Сара спрыгнула на траву, туда, где дренажная канава подходила близко к стене. Большая мышь неловко шагнула мимо края канавы и упала. Сара нанесла удар. Вслед за этой мышью последовали другие. Мне пришло в голову, что я никогда раньше не видел, как она убивает. Только когда все мертвое мышиное семейство осталось лежать, ока начала есть. И высокий тонкий голос замолк.

Она оставила одного мышонка для меня. Нет, я не съел его. Когда я рассказал об этом Микки, она сказала, что Сара была Гаммельнским Крысоловом. Но это было гораздо позже. Когда я пытался вернуться к тому, чего избегал.

Через несколько дней после этого случая я провел ночь с незнакомцем из Бирмингема. Мы с мамой совсем перестали ладить, так что мне не хотелось идти домой. Но денег у меня не было, и я ничего не ел с прошлой ночи. Был поздний вечер. Я сидел на ограде автостоянки, наблюдая, как Сара пытается поймать скворца. Когда птица наконец убралась на крышу китайского ресторана, я заметил, что этот парень смотрит на меня. Он собирался сесть в свою машину — белую «метро». Чувствуя себя по-настоящему неловко, я спросил, не может ли он дать мне фунт. Он подошел ближе, явно нервничая. Более того, он боялся, но не меня. Ему было около сорока, короткие темные волосы, очки.

— Ты есть хочешь? — спросил он. Пауза. — Может, хочешь пиццы?

Я оставил Сару искать себе пропитание. Он не спрашивал, сколько мне лет, а я не хотел отпугивать его этой цифрой. К этому времени мне исполнилось четырнадцать, но выглядел я старше, потому что проводил так много времени на улице. Я уничтожил пиццу (ветчина, перец и черные оливки), и он спросил, не хочу ли я чего-нибудь выпить. В машине я сказал, что мне нужно где-нибудь переночевать. Его лицо просветлело.

Это отличалось от секса с девушками. Не только потому что он был мужчиной — это касалось той силы, что он имел надо мной и что я имел над ним. В какой-то мере к этому у меня был инстинкт. В финальные моменты я как будто смотрел на себя в зеркало: склоненный над ним, пальцы впились в его бока, голова опущена, как у кошки, лакающей молоко. Когда я проснулся, он крепко спал рядом со мной. Еще не рассвело, но видно было хорошо. Моя одежда мятым узлом валялась на полу. Рядом с ней, наполовину под кроватью, лежали его джинсы. Я проверил карманы: двадцать пять фунтов и немного мелочи. Я взял десятку, думая о том, что он может и не заметить, что был ограблен. А если заметит, он поймет, что это была необходимость, а не жадность. Когда я поднял глаза, я увидел, что он смотрит на меня. Я положил деньги в карман и ушел. Каким-то образом я добрался до города. Через час меня нашла Сара. Весь тот день, что бы я ни ел или ни пил, я не мог избавиться от этого вкуса. После этого я всегда просил денег.

Нашел ее я. Одним холодным безветренным мартовским днем. Я пришел домой рано утром и сразу отправился в постель. Когда около трех я проснулся, в квартире было тихо. Я сел смотреть телевизор, гадая, куда подевалась мать. По воскресеньям она обычно бывала дома. В последнее время она угрожала, что собирается отделаться от меня, заставить меня жить отдельно. В квартире был беспорядок. Так что я решил, что, если пройтись по ней с пылесосом, мать придет в более благодушное настроение. Последняя комната, до которой я добрался, была спальня матери. Она лежала на кровати без сознания. Не дышала. Сердце не билось. Я оставил попытки реанимировать ее, когда понял, как она холодна.

Мне сказали, что она умерла от передозировки морфия. Спросили, была ли она наркоманкой. Я ответил, что нет, но на самом деле я не знал. Полиция связалась с ее сестрой из Бромсгроува, которую я никогда раньше не видел. Это была более старшая, отяжелевшая версия матери. Она жила с мужем в маленьком доме с террасой, детей не было. Некоторое время они присматривали за мной и Сарой. Я не плакал на похоронах, не плакал до тех пор, пока несколько дней спустя не пришел один на кладбище. Вдруг я вспомнил, как мы жили раньше, до того, как была убита моя сестра. Ее могила тоже была там. Когда я нашел ее, стал плакать, потом закричал. Какое-то белое оцепенение разрасталось в моей голове, как шрам. Я упал на четвереньки. Потом стал бить себя по лицу, пока на надгробном камне не появились пятна. Я умолял маму простить меня за то, что не помогал ей. Единственным ответом был крик в моей голове. Стояло тихое утро, ясное и холодное.

Спустя неделю я переехал в частное общежитие в северном Бирмингеме. Это было место для «проблемных» подростков. Все комнаты были выкрашены в лягушачий зеленый цвет и покрыты пятнами сырости, как бородавками. Окна были крошечными. На лестницах всегда валялся всякий хлам, который никто не давал себе труда убрать. В кухнях и ванных комнатах все было разбито, ничего не работало. Хозяевами были трое толстых мужчин, которые целыми днями сидели в кабинете за толстым зеленым стеклом, обсуждая свои драки и сексуальные подвиги.

По крайней мере я держал свою комнату в порядке. Развесил старые фотографии и картинки, которые нарисовал в школе. Обычно я зажигал дешевые свечи и представлял, что сижу в подвале, а на город падают бомбы. Мне было только пятнадцать, так что служащая, занимающаяся социальными проблемами, приходила каждую неделю и проверяла, хожу ли я в школу. Она тоже ненавидела это здание. Большинство ребят старше меня были полными тормозами. В смысле медленными. Или они так вели себя от скуки или от наркоты. Или они боялись посмотреть в лицо миру. Некоторые были опасными. Один, угрожая ножом, заставил у него отсосать. Когда бы я ни заходил с кем-нибудь сюда, все заканчивалось ссадинами, болячками и далеко не случайными повреждениями. Я коллекционировал оправдания, как другие собирают пустые бутылки. Гулять по дороге вдоль канала было приятнее. Огромный каменный мост с нишами, заваленными булыжниками. Полиция там не показывалась. Некоторые были пьяны и грубы, другие почти романтичны. Я смотрел на черную воду и представлял, что плыву сквозь туннель навстречу сияющему красному серебру рассвета.

Самое плохое в общежитии было то, что они не разрешили мне держать Сару. Мне пришлось оставить ее у Микки, школьной подруги. Микки была единственным человеком, которому я достаточно доверял для того, чтобы говорить о Саре. Они хорошо ладили. Обычно Сара очень настороженно относилась ко всем, кроме меня, но она обосновалась у Микки без малейших проблем. Каждому нужен дом, я полагаю. Мы с Микки всегда были близки, но то дерьмо, через которое нам пришлось пройти, заставило нас перестать видеться. Ей нравилось встречаться с парнями постарше, у которых была работа, мотоцикл и тому подобное. Они избивали ее или бросали беременной. Она была на год старше меня, темные волосы, твердые скулы и татуировка в виде паутины на шее сбоку. Я знал, что у нее были большие проблемы с отцом и матерью. Когда ей было четырнадцать, она прошлась по дому и разбила все окна. Чтобы впустить правду, как она объяснила. Мать сказала ей: «Ты закончишь в сумасшедшем доме». Она ответила: «Сначала мне придется выбраться из этого». Потом отец избил ее. Больше она ничего не ломала в доме.

Когда мне исполнилось шестнадцать, я стал думать о том, чтобы найти работу и переехать. Поскольку школьный год закончился. А потом на моем пороге возникла Микки с Сарой и большим чемоданом. Сказала, что ее вышвырнули. Я взял несколько банок светлого пива у соседа, который задолжал мне несколько услуг, и мы долго разговаривали. А еще мы спали вместе, первый раз. Когда мы проснулись утром, Сара, свернувшись, лежала между нами. Это было что-то вроде знака. Семья.

Но ни у одного из нас не было работы. Несколько недель мы жили с друзьями Микки на последнем этаже в доме на Бальзальской Пустоши. Иногда мне удавалось перехватить случайную работенку на Бычьем Рынке — чистить стойла в конце дня. Мы попали в обычный замкнутый круг — нет работы, потому что нет жилья, а жилья нет потому, что нет работы. Но по крайней мере надо мной больше не висела школа. Как только тебе исполняется шестнадцать, они могут отправляться в задницу. Ты больше не ребенок, ты проблема. Но сейчас стояла поздняя весна, так что мы могли не беспокоиться о том, чтобы согреться. А Сара сама добывала себе пропитание.

Свой дом мы могли найти только одним способом. На задворках жилой части Бальзальской Пустоши, в районе красных фонарей, стояло несколько старых стандартных домов, заколоченных досками вечность назад. Скорее всего владелец не смог их продать и не стал утруждать себя приведением их в порядок, чтобы сдать в аренду. Так что мы влезли в один из этих домов с заднего входа, где забетонированный двор был наполовину засыпан кирпичами. Дощатый пол в доме прогнил, краска потрескалась, а обои были покрыты пятнами сырости. Мы принесли свечи, матрас, одеяла, наши сумки и коробки. Водопровод все еще работал. Электричества не было, но Микки раздобыла батарейки для своего радио. С фасада дом все еще выглядел нежилым.

Это было самое хорошее время и самое плохое. Хорошее нагому, что все было по-другому. Наконец-то мы находились в кошачьем мире, о котором я всегда мечтал. Нет нужды в разговорах, в деньгах или в дневном свете. Мылись мы в душевых местного бассейна. Многие бездомные ходили туда. Микки раздобыла дешевых красок и разрисовала стены в нашей комнате деревьями. Большими кряжистыми деревьями со сплетенными ветвями. А между деревьями — хрупкие дома, выглядевшие полуразрушенными и пустыми. Земля покрыта грудами опавших листьев. Ночи были лучше всего. Мы прижимались друг к другу под одеялами и занимались любовью в темноте, глотая воздух. Или отправлялись на долгие прогулки в город, взявшись за руки, а Сара кралась за нами. На окраине городского центра высилась группа домов — кольцо башен вокруг пустой автостоянки и детской площадки. Сразу за Ними была видна большая стройплощадка. Сначала там было просто множество деревянных столбов и котлованов, заполненных грязью, потом привезли металлические контейнеры с йфпичами и песком. Блочные дома были наполовину заселены, наполовину пусты. Множество выбитых и заколоченных окон. Мы познакомились с некоторыми обитателями этих домов, которые выходили по ночам. Мы с Микки любили приходить туда ближе к полуночи и веселиться на маленькой забетонированной площадке. Это было как черно-белое кино. Мы качались на качелях и на бревне, висели вверх ногами на лесенке. Это было лучше всего.

А хуже всего было по утрам. То, что ночью казалось таким Таинственным, становилось просто грязным и бесполезным. Пыль искрилась в воздухе и тонким слоем покрывала все вокруг. Сара спала или где-то пропадала, и у меня не было ее глаз. Сам по себе я мог справляться, но мы с Микки забывали, как говорить, и только огрызались друг на друга. В это время, ранними утрами, нам нужна была выпивка. Дневной свет таил в себе угрозу. И не только он. В ДСС нам сказали, по наши семьи ответственны за наше благосостояние. Это был офис в Моусли, где вам не нужен постоянный адрес, чтобы быть принятым на работу. К этому времени мы оба занимались сексом за деньги. Я управлялся с этим лучше, чем Микки, но у нее было больше работы. Бальзальская Пустошь была полна сотнями малолетних проституток. Они стояли маленькими группками, одетые в футболки и узкие джинсы или мини-юбки. Как и я, Микки научилась избегать пьяных клиентов. Но все же ее несколько раз насиловали, один раз полицейский. А один парень избил ее и даже не заплатил за это. Я пытался успокоить ее, когда она была расстроена, но я не мог сказать ей: «Позволь забрать тебя отсюда». Насилие было частью жизни, и мы не могли над этим подняться. Я знал это с тех пор, как был ребенком. Если ты понимаешь это рано, то тебе не нужен морфин.

Однажды утром Микки сказала, что встретилась с парнем, который хочет, чтобы она переехала к нему. «Так что я пойду», — сказала она. Я рассмеялся, но она просто смотрела на меня, и я понял, что она серьезно. Мы сели на матрас, и она обняла меня. «Я не могу здесь оставаться, — сказала она. — Это пустота, это как умирание. Мы замерзнем насмерть зимой. Ты лучше справишься один, Шон. Ты найдешь комнату без проблем. Этот парень — он нормальный, у него есть деньги и он хочет меня. Выбора нет, Шон. Совсем нет». Она попыталась поцеловать меня, но я вырвался. Она принялась упаковывать свою сумку, а я раздумывал над словами «лучше справишься один». Микки знала, о чем я думаю, всегда знала. «Я возьму с собой Сару, я смогу за ней…»

«Черта с два! Сара моя. Она не вещь». К этому моменту я чувствовал себя таким слабым и одиноким, что заплакал. Сара, свернувшись, спала в углу комнаты. Как ребенок. И как мудрая женщина, которая была старше любого из нас и видела все виды предательства. Я надел пальто. «Пока». Выйдя, я не мог поверить, что светит солнце. Город был темным, полным пустых мест, где ничто не может выжить. Я бродил несколько часов и уснул на парковой скамейке в Ярдли-Вуд. Когда я вернулся в дом, Микки и Сары не было. У меня оставалось немного денег с прошлой ночи, так что я купил четыре банки пива и выпил их. В темноте мне казалось, что комната пуста. Будто меня в ней нет.

На следующий день Сара вернулась. Она ждала меня на заднем дворе, а глаза ее были такими же странными, как и тогда, рядом с магазином игрушек. Когда я взял ее на руки, она замурлыкала. Сара никогда не мурлыкала. Я вытащил кусочки старых листьев и веточек из ее темной шерсти. А несколько дней спустя на одной из улиц Бальзальской Пустоши я увидел Микки. Она была одна. Была почти Полночь. Когда я подошел ближе, я разглядел свежую царапину на ее левой щеке. Она сжала меня в объятиях.

— Рада тебя видеть, — сказала она. — Я здесь ненадолго. Он отправляет меня в Лондон.

— Отправляет тебя? — Я посмотрел на ее лицо. Новая косметика. Новые духи. Царапина.

— Ага. Я работаю на него. Есть два типа мужчин, Шон. Ублюдки и еще большие ублюдки.

Я сжал ее руку. Мы поцеловались на прощание — нежно, так, как целуются те, кто дорог друг другу. Я прикоснулся к ее щеке.

— Это сделала Сара?

— Что? — Микки рассмеялась. — Боже, нет. Это он. Джеймс.

Внезапно она напряглась.

— Вон он идет. Проверяет меня.

Это был упитанный мужчина средних лет с короткой стрижкой, похожий на братца Тука из сериала про Робин Гуда. Я подошел к нему и сказал: «Слыхал, что на этой неделе у тебя открывается еще одна пара ног». Он не понял. Это был последний раз, когда я видел Микки. Пару дней спустя владелец дома, где я жил, нанял кого-то, чтобы выкинуть мое барахло и заложить кирпичами окна и заднюю дверь.

Несколько ночей я провел на улицах. Даже летом по ночам холодно. Весь этот бетон промерзает, как большой холодильник. И вспоминается мать, как я нашел ее мертвой. Мне очень нужно было безопасное место. Не еще одна нора. Так что я пошел в городское общежитие Армии Спасения и мне дали комнату. Простые правила: никакой выпивки, никаких наркотиков, никаких животных. Все нарушали первые два правила и вылетали оттуда.

Я думал, что Сара сможет продержаться пару дней, пока я не найду кого-нибудь, кто будет за ней присматривать. Но я все время был пьян. Прошлое шевелилось во мне, как опавшая листва. Сестра. Мать. Все эти мужчины. Микки. Я получал валиум от одного из парней в общежитии в обмен на обычные вещи. Все было как в тумане. Я отправился на ту квартиру, где мы с Микки жили в самом начале. Въехали двое новых людей, но одна из подруг Микки, Дженис, все еще жила там. Я уговорил ее взять Сару на некоторое время. Дал ей немного денег на кошачью еду. Все было нормально. Только Сара пропала, и я не мог ее найти.

Я искал весь день и всю ночь. А сразу после восхода, когда снова начинают шуметь машины, я нашел ее. Она хотела этого. Это было в Нечеллз, в том микрорайоне с детской площадкой. Как только я пришел туда и увидел холодный солнечный свет, вспыхивающий в верхних окнах блочного дома, как сигнал бедствия, я все понял. Сара была на низком деревянном заборе, огораживающем одну сторону автостоянки. Она была прибита к нему гвоздями за шею и лапы. На заборе виднелись следы засохшей крови, почти черной. Мухи ползали по спутанной потускневшей шерсти. Глаз у нее не было. Но я видел ими внутри своей головы. Вблизи запах становился невыносимым. Меня стало рвать, и мне пришлось уйти. Стоянка была пуста. Ни один человек в здравом уме не стал бы на ней парковаться.

Далеко не сразу я смог заставить себя вернуться к забору и выдернуть гвозди. Ее задние лапы остались вытянутыми, будто она летит. Она была холодной. Рядом валялась плюшевая игрушка. Мухи ползали по моим рукам, я хотел кричать, но не мог открыть рот. Я отнес Сару на стройплощадку за домами, бросил ее в котлован и набросал сверху немного земли. Потом я пошел обратно на детскую площадку, сел на скамейку и принялся ждать. Тем утром было облачно. Но в этот момент появилось солнце и высветило все — так ярко, что улицы стали казаться ненастоящими.

Где-то вечером из ближайшего блочного дома вышли несколько ребят и стали играть в футбол на автостоянке. Я насчитал восьмерых. Самому младшему было около пяти, старшему — девять или десять. Когда стало темнеть, некоторые ушли в дом. Затем к игре присоединились еще двое. Более взрослые ребята были активнее. Все они были неопрятными. Все белые. У некоторых на лицах были видны пластыри и синяки. Мне стало интересно, сколькие из них были избиты или изнасилованы взрослыми, с которыми они жили. Сколько никому не нужных слез прочертило эти бледные бессмысленные лица. Потом я встал, прошел к стене, разделяющей детскую площадку и автостоянку, и взобрался на нее. Дети перестали играть и повернулись посмотреть на меня. А я стал смотреть на них. А потом я запел — высоким тонким голосом, который слышал лишь однажды. Как крик издалека. Из места, где плач никогда не прекращается.

Они пошли ко мне. Медленно, будто двигались под водой. Я прошел по краю стены, спрыгнул и стал пятиться — и все еще пел. Они шли за мной между блочных домов. Их лица были невыразительны, а глаза пусты, как будто они смотрели телевизор. Во главе колонны я прошел на стройплощадку и перепрыгнул ближайшую траншею. Вдоль этого края были насыпаны кучи песка и земли и стояли штабеля кирпичей. Я стоял там с открытым ртом, выпуская звук наружу. Дети смотрели мне прямо в глаза. Самый младший шел первым. Я уже убрал деревянную ограду. Они молчали. Девять детей. Девять жизней.

Когда все они оказались в траншее, я стал забрасывать их кирпичами. Они не сопротивлялись, многие даже не двигались после первого же удара. Мне казалось, что я плачу, но я не плакал. Так же, как и они. Я просто пел. Потом я засыпал их песком и землей, пока их не стало видно. Я чувствовал, что какая-то часть меня оказалась похоронена вместе с ними. Я продолжал кидать землю, пока полностью не забросал траншею. Потом я вернулся в общежитие и проспал весь день.

Все это схемы. Ты должен закончить то, что начал. Выровнять все.

Сделать гладким. И разрыхлить.

После этого я уехал из Мидленда. Добрался автостопом до Лондона. Город полон бездомных подростков вроде меня» но я прорвусь. Вы знаете, что у каждого из индейцев было животное-тотем, дух? Иногда у всей семьи был один тотем, иногда у целого племени. Сколько жизней являются частью меня? Закончу ли я свои дни в постели или на крыше машины с ножом в шее? Я умею добывать еду и содержать себя в чистоте. Мне нравятся люди, но они не нужны мне. И я никогда не буду кому-нибудь доверять. Мои когти спрятаны. Глубоко внутри меня.