Юрий Леж

Перекресток

…На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья… В.Высоцкий
Фантастический роман

Часть первая. Тень

Радиола стоит на столе, Я смотрю на тень на стене. Тень ко мне повернулась спиной, Тень уже не танцует со мной. И.Кормильцев
1

Ранним утром провинциальный вокзал, казалось, еще дремал, невзирая на то, что весь городок уже давным-давно проснулся и с неторопливой деловитостью вечного захолустья занялся своими, раз и навсегда, со времен дедов и прадедов установленными делами. Даже прибытие столичного поезда не очень-то оживило вокзальную жизнь. По странной прихоти железнодорожников проскочив полутора часами ранее столицу губернии и оставив там большую часть пассажиров, поезд привез в уездного статуса городок лишь жалкую горстку здешних жителей, вернувшихся после разрешения каких-то своих, казавшихся им чрезвычайно важными, делишек в столице метрополии.

Видимо, с умыслом переждав, пока схлынет жиденький ручеек высадившихся из плацкартных вагонов местных пассажиров, проберется по выщербленному асфальту старенького, давно требующего ремонта перрона к глубокому и мрачному подземному переходу, ведущему мимо старинного, в стиле барокко, здания самого вокзала на грязноватую, пустынную привокзальную площадь, на ступеньках когда-то роскошного, но ныне сильно обветшалого вагона первого класса, наверное, больше по традиции, чем по необходимости прицепляемого к составу, появилась миниатюрная девушка с роскошной, нарочито взлохмаченной копной натуральных платиновых волос, в узеньких брючках, обтягивающих стройные, худенькие ножки, в короткой кожаной курточке поверх простенькой белой футболки. Перед собой блондинка толкала объемистый и на вид тяжелый чемодан на колесиках, при этом всем своим видом — и лицом, и жестами — изображая крайнюю степень недовольства жизнью вообще, и этим ранним утром, и провинциальным вокзалом в частности, впрочем, внимательный физиономист легко определил бы, что девушка гораздо больше играет недовольство, чем недовольна на самом деле. Однако, ни физиономиста, ни вообще кого-то из людей, способных так тонко оценить ситуацию, на платформе в этот момент не оказалось. Лишь две взъерошенные, неухоженные дворняги привычно валялись у зияющего зева подземного перехода, но они не стали даже подымать своих собачьих голов, видимо, априори сообразив, что ничего съестного от выходящей из вагона блондинки им перепасть не может, а остальные проблемы дворняг мало интересовали.

Несмотря на внешнюю миниатюрность и капризно надутые губки взбалмошной, богатенькой барышни, блондинка вместе с объемистым чемоданом непринужденно и ловко спустилась по неудобной и крутой вагонной лесенке на низкую платформу. Следом за ней на выщербленном асфальте появился невысокий, казалось бы, невзрачный, худощавый, но жилистый мужчина возрастом ближе к сорока, чем к тридцати годам, одетый еще проще и незамысловатее своей спутницы в дешевый, но аккуратный костюмчик серовато-зеленого оттенка, помятую, но чистенькую рубашку без галстука. Короткая стрижка абсолютно седых, но удивительно густых волос и очки в тонкой, золотистой оправе завершали его облик, про который любой бы человек, прочитавший хоть пару детективных романов, сказал бы — без особых примет.

Оглядевшись по сторонам так, будто она не сделал то же самое с высоты вагонных дверей, девушка в сердцах плюнула на асфальт и покачала лохматой головкой:

— Ну, надо же… мало того, что тащились всю ночь, слушали эту пьяную орду соседей по вагону, так теперь и не встречает никто… что ж это за городишко такой…

— Не капризничай, Ника, — посоветовал из-за её спины мужчина. — Публики все равно нет…

— Да зачем мне публика? — все-таки наигранно всплеснула руками блондинка, продолжая играть. — Куда нам теперь? ты вот бывал в этом городе? знаешь его?

— Бывал, — кивнул мужчина. — Сейчас выйдем на привокзальную площадь, возьмем такси, доедем до гостиницы, и ты успокоишься и отдохнешь…

— Лучший отдых — это когда ты не устаешь, — парировала собственной сентенцией блондинка. — Надо было лететь самолетом… или в этакие медвежьи углы и самолеты не летают?

— Летают… — начал было седой, но в этот момент из подземного перехода появился явно местный житель, невысокий толстячок в отличнейшем костюме, роскошном по провинциальным меркам галстуке с золотой булавкой, и заспешил, зацокал высокими, немужскими каблуками по старому асфальту по направлению к вышедшей из вагона парочке.

Появление встречающего, а это был именно он, заставило спутника блондинки Ники отказаться от повторения своих аргументов в пользу путешествия именно поездом. В конце концов, провести ночь в уютном, со старинным комфортом обустроенном спальном вагоне гораздо лучше, чем подвергаться досмотру в аэропорту, прибыв туда за два часа до посадки, потом мучиться в узких, неудобных креслах почти час, и еще столько же, если не больше, выбираться из местного аэропорта, причудливой фантазией местных властей вынесенного едва ли не на тридцать верст в сторону от городской черты.

Приблизившись к встречаемым, толстячок неожиданно тоже начал играть на отсутствующую публику. Широко раскинув в стороны коротенькие ручки с пухлыми, украшенными золотыми перстнями пальцами, он внятно, хоть и негромко, заголосил, задекламировал, казалось бы, заранее выученную роль персонажа второго плана:

— Боже! Она приехала! Она в нашем городе! Сама божественная Ника!!! Вы простите, что не успел встретить вас в вагоне, эти железнодорожники вечно меняют расписание на полчаса, за ними уследить невозможно, но все-таки я успел, чтобы лично лицезреть, так сказать, великолепную Нику, прибывшую к нам…

— Достаточно, — с легкой брезгливостью поморщилась блондинка. — Я все поняла и прониклась сердечностью встречи. Хорошо хоть никаких торжественных мероприятий с репортерами не случилось. Сейчас вы проводите нас в гостиницу, я хочу отдохнуть после сумасшедшей ночи в этом поезде. Кстати, как вас величать?

— Андроний Велибрус, к вашим услугам, — попытался изобразить почтительный поклон толстячок, но вышло у него это по-клоунски неуклюже и забавно.

Ника все-таки сдержала невольный смешок и кивнула на замершего за её плечом мужчину:

— Это мой поверенный в делах, Мишель. Все деловые переговоры будут идти только в его присутствии, а еще лучше — просто с ним в мое отсутствие…

— Какие переговоры, королева! — воскликнул толстячок, масляно поблескивая небольшими глазками и вновь раскидывая руки. — Мы заранее, заранее согласны на любые условия!!! Что вы, что вы… одно только ваше присутствие украсит наш фестиваль, сделает его незабываемым и респектабельным…

Девушка сдержанно хмыкнула, лесть ей, конечно, нравилась в любом, даже таком неприкрыто-неуклюжем виде, но ведь не ранним же утром на выщербленном асфальте провинциального перрона, да еще и при полном отсутствии публики.

— Мне нравится ваш деловой подход, Андрон, — сказала блондинка, изящно и непринужденно отстраняясь от собственного чемодана. — Давайте продолжим в том же духе, но уже в гостинице. Надеюсь, в вашем городе имеются приличные апартаменты?

— Лучшая гостиница в вашем распоряжении, — заверил её толстячок, прижимая руки к сердцу, но почему-то даже не думая подхватывать ручку чемодана. — Любой номер — для вас, какой изволите…

И он завертел головой, будто ожидая кого-то и — точно — из подземного перехода появился коренастый, мощный мужик в деловом костюме, сидящем на нем, как седло на корове.

— Быстренько, быстренько, Виталик, — отчаянно замахал руками толстячок. — Прими багаж у наших дорогих гостей и — к машине, к машине…

Не обращая ни малейшего внимания на окружающих, ни слова ни говоря, даже не поздоровавшись для приличия, названный Виталиком легко, будто спичечный коробок подхватил объемный чемодан Ники и резво зашагал обратно к переходу, видимо, других путей к привокзальной площади здесь не было. А вот поверенный Ники свой небольшой чемоданчик, больше похожий на модный нынче канцелярский «кейс» изрядного размера, носильщику не доверил, а понес сам следом за перестуком двух пар каблуков: мужских толстячка и женских, фантастических по высоте, блондинки.

Идущий рядышком с Никой толстячок, казалось, не закрывал рот ни на секунду, восторгаясь блондинкой, своим городком, прелестями провинциальной жизни и слегка, как бы походя, завидуя жизни столичной с её разнообразием, и только оказавшись в тоннеле подземного перехода, Мишель сообразил, что вся словесная мишура встречающего предназначена лишь для того, чтобы хоть немного прикрыть собой грязь в углах, едва заметное освещение подземелья и резкий, устоявшийся годами запах собачьей, кошачьей и человеческой мочи, царивший в переходе. Грязноватой, запущенной была и привокзальная площадь, большая, но пустынная, наверное, не только в этот ранний час. В дальнем её уголке стоял старенький, с облупившейся краской бортов автобус, добирая в свое чрево припозднившихся с выходом из вагонов пассажиров поезда, возле остановки красовалась, в духе нового времени, похожая на сказочный, игрушечный теремок палатка, правда, закрытая ставнями, изукрашенными довольно-таки абстрактными народными орнаментами. Еще одна машина — старинный североамериканский «бьюик» с огромной мордой капота и зализанной задней частью, выпуска, наверное, двадцатилетней давности, красовался совсем рядышком у выхода из вонючего подземелья. Именно к нему, следом за необщительным Виталиком и устремился толстячок, обрадованный тем, что приехавшие гости ни слова не сказали про ущербность местного тоннеля, будто и не заметили провинциальной грязи и специфических запахов.

Загрузив чемоданы в багажник, и устроив Мишеля на переднем, рядом с водителем Виталиком, сидении, толстячок расположился вместе с Никой сзади. И тут же, едва автомобиль тронулся с места, с назойливостью прожженного гида, принялся трещать о местных достопримечательностях, заключавшихся, прежде всего, в старинной крепости, сохранившейся едва ли не в первозданном виде аж с самого раннего Средневековья. Впрочем, чтобы не обижать интересный все-таки в своей истории городок, надо заметить, что посещать его и пожить здесь, вдали от суеты и вечных интриг метрополии, любили многие оставившие свой след в имперской истории люди.

Изредка деликатно позевывающая Ника откровенно не обращала никакого внимания ни на городские прелести, ни на восторженные отзывы о них Андрона все те двадцать минут, пока автомобиль неторопливо, по столичным, конечно, меркам, добирался от вокзала до гостиницы. А вот Мишель внимательно разглядывал улицы, по которым их провозили, будто сверяя их нынешнее состояние с уже имеющимися в памяти впечатлениями, оставшимися после посещения городка в недавнем прошлом.

Здание, к которому доставили гостей, оказалось спрятанным в маленьком, коротком переулочке-тупичке, отходящем от центральной городской площади, украшенной махиной средневековых, тщательно, но давненько отреставрированных и уже изрядно обветшалых городских ворот и громадой современного здания единственной, как думал ранее Мишель, местной гостиницы. Но, как оказалось со времени его последнего посещения городка, маленький двухэтажный особнячок в тупике превратился во второй временный приют для особо почетных или просто денежных гостей города. И приют этот резко отличался от общей провинциальности и старинной патриархальности города. Это и Мишель, и Ника почувствовали сразу же, едва ступив за порог гостиницы. В маленьком вестибюльчике, оформленном в модном нынче стиле «техно», не было ни обязательных когда-то пыльных пальм в кадках, ни громоздкого барьера-стойки, за которой скрывались гостиничные администраторы со времен, наверное, византийских постоялых дворов. Изящные журнальные столики с миниатюрными телеэкранами на них, громоздкий, представительный диван в черной коже, вьющиеся по стенам синтетические, но отлично сделанные лианы, оживленные кое-где и живыми цветами в небольших горшках. И небольшая, вовсе не бросающаяся в глаза дощечка с полутора десятком гнезд для ключей, обустроенная в уголке. Возле дощечки сидела на тонконогом, незаметном глазу стульчике тут же вскочившая при появлении гостей девушка в очень короткой юбчонке и белоснежной блузке с фирменной вышивкой названия гостиницы над левым небольшим кармашком.

— Доброе утро! Я так рада видеть вас в нашем городе!!! Милость прошу… — прощебетала девушка, но её служебный восторг приостановил Андрон, резко скомандовавший:

— Багаж давайте сразу в номер, — и пояснил Нике и Мишелю: — Трехкомнатный люкс для милейшей дамы и однокомнатный вам, господин поверенный…

— Стоп-стоп!!! — возразила, казалось бы, до сих пор совершенно не слушающая толстячка блондинка. — Какой-такой отдельный однокомнатный номер? Что за чудеса? Вы свою провинциальную щепетильность бросьте, тоже мне квакеры нашлись… Мишель будет жить в моем номере, и вовсе не потому, что мы будем спать вместе, а просто — мне так удобнее, и я так хочу. Кстати, надеюсь, вторая кровать в трехкомнатном люксе имеется?

Простейший, казалось бы, вопрос ввел в минутное замешательство не только имеющего к гостинице косвенное отношение Андрония, но и девушку-администратора. Казенная восторженная улыбка сползла с её лица, она побледнела, покраснела, тихонько ойкнула, ухватившись рукой за подол своей юбчонки, но все-таки через минутку скомкано пояснила:

— Нет… кровать одна, но там есть два диванчика, очень удобных, хотя мы можем, если желаете, переоборудовать и доставить вторую…

— Не надо ничего доставлять, — барским жестом оставила девушку Ника. — Мишель прекрасно расположится на диванчике, это же вам не на голом бетонном полу в гараже…

Блондинка слегка повернулась к сопровождающему её поверенному и хитренько подмигнула ему, мол, помнишь, как оно было в тот раз? Во всяком случае, иначе истолковать её движение вряд ли было возможно.

— …значит, договорились, вещи — в мой номер, — скомандовала девушка и с упрямой, чуть ехидной лаской обратилась к Андрону: — А вы уж будьте так добры, расскажите местным репортерам, особо интересующимся моей личной жизнь, что с Мишелем я не сплю, а просто делю один номер, нам так удобнее и привычнее.

Ошеломленный неожиданным, пусть и таким незначительным нарушением некоего негласного регламента и тем напором, с каким это нарушение совершила Ника, толстячок послушно кивнул, в глубине души, конечно, понимая, что своим поведением блондинка в очередной раз дает повод к и без того уже многочисленным сплетням о себе.

Сообразив, что чуть было не возникшая совершенно не по её вине проблема решилась как бы сама собой, девушка-администратор быстро пришла в себя и продолжила задолго до приезда гостей сочиненный и отрепетированный монолог:

— Ресторан и буфет у нас работают круглосуточно, дежурные блюда можно получить или заказать в номер в течение пяти минут, меню вы найдете в номере, кроме того, мы можем предложить услуги парикмахерской, салона красоты, массажиста, сауну или, по желанию, русскую баню…

— Отлично, — кивнула одобрительно Ника. — А еще лучше будет, если в ближайшие часов пять-шесть к нам в номер никто не будет стучаться или звонить с разными назойливыми предложениями от продажи Библий до девушек легкого поведения… кстати, они нам совсем не нужны, можете разочаровать свой постоянный контингент… Надеюсь, запрет на репортеров будет соблюден в точности, как мы договаривались заранее?

— Разумеется, уважаемая, разумеется, — закивал, как китайский болванчик, Андроний. — У нас все-таки не столица метрополии и даже не губернский город, своих мы знаем наперечет и уже предупредили, а всех приезжих будем контролировать особо тщательно. Не волнуйтесь…

— Это репортерам надо будет волноваться, — чуть высокомерно сказала Ника. — Если попадутся мне на глаза в ненужное время, да еще и с ненужными вопросами. Ладно. А где мы встретимся к вечеру, чтобы подписать контракт и прочие бумажки? Вам же не стоит напоминать, что по факсу я отправила лишь предварительное согласие на участие в фестивале…

— Здесь. Здесь, в гостинице. Тут отличная комната для переговоров, да и идти вам никуда не надо будет, — поспешил успокоить её толстяк. — Как только отдохнете, решите, что пора позаниматься делами, позвоните мне, вот…

Он неловко вытащил из нагрудного кармана пиджака визитку и протянул её Нике, но стоявший, казалось бы, на изрядном отдалении и совершенно не слушающий их разговор Мишель ловко перехватил твердый бумажный прямоугольник, на котором красивым, готическим шрифтом кириллицей и по латыни были написаны имя-фамилия, род деятельности, название конторы, а на обратной стороне — многочисленные телефоны Андрония: домашний, служебный, клубный, ресторанный и еще полудесятка мест, где можно было застать толстячка и днем, и ночью.

— Там скоро и переносной появится, обещали к концу года и у нас связь наладить, мы в этом проекте тоже участвуем, финансово… — явно гордясь своей причастностью к последним достижениям техники, сказал толстячок.

— Какие у вас обширные интересы, под стать фигуре, наверное, — с милой язвительностью, как королева пажу, улыбнулась Ника и начала было подыматься на второй этаж по узкой, но шикарно отделанной мрамором и бронзой лестнице, как её задержал еще один вопрос Андрония, заданный вполголоса, будто исподтишка, с оглядкой на уже отошедшую на свое постоянное место девушку-администратора:

— Скажите, а как теперь, ну, в свете этого и вообще всего, ну и так далее… — толстячок замялся, пытаясь сформулировать слишком уж нетактичный, по его мнению, вопросец, но справился с собой и выпалил: — Антона Карева теперь ждать на фестивале или не стоит?

— О, боги!!! Опять… — округлила глаза Ника. — Как у вас, здесь, все просто и легко. Если мужчина и женщина живут в одном номере, значит, спят вместе, а если спят вместе, но третий тут лишний… Антон непременно приедет, думаю, он уже давно в пути и стремительно приближается к вашему городку. А вместе мы не приехали потому, что у каждого существует, кроме личной, еще и общественная жизнь. Антон задержался в столице по концертным своим делам, это гораздо важнее и для него, и для меня, чем совместная ночь в мерзко скрипящем и стучащем вагоне старого поезда…

То ли толстячку показалось, то ли язвительная блондинка и в самом деле под конец своей язвительно-обличительной речи показала ему дразнящий розовый влажный язычок, но тут же она развернулась на каблуках и бойко застучала ими о мрамор… За ней незамедлительно последовал и Мишель, вот только до тех самых пор, пока он не поднялся по лестнице и не скрылся за поворотом, Андронию казалось, будто с седого, коротко остриженного затылка буровят его внимательным, пристальным взглядом холодные глаза поверенного в делах…

2

За спиной Максима вздыхал пневматикой, лязгал металлом, визжал электродвигателями, сверкал отраженными от высоких, под потолком, окон огнями сварки, беззлобно, от души, матерился и топал грубыми, промасленными башмаками многих десятков ног затихающий на обеденный перерыв цех. Максим свою норму за полсмены сделал чуть раньше срока, потому и станок выключил, и стружку обмел минут за десять до того, как и остальные пролетарии начали закругляться. Протирая руки ветошью, Максим первым из всего цеха вскарабкался по крутой металлической лестнице на второй этаж, к бытовым помещениям, крикнул в открытую дверь конторки мастера, что б тот принял сегодняшний продукт, и отправился по длинному, пока еще тихому и пустынному коридорчику в самый его конец, к душевым и раздевалке, откуда несло странной смесью запахов металла, машинного масла, грязного белья, пота, дешевого табака и крепкого одеколона…

В душевой не шумела вода, не толкались, переругиваясь, друзья-приятели по смене, как это обычно бывало в конце рабочего дня, и Максим спокойно, не торопясь, занял свое любимое, самое дальнее от входа место у глухой стены, подальше от окошка, из которого традиционно поддувало холодным сквознячком. Раздеваясь и вешая на крючки над металлической, грубо сваренной лавкой, покрытой какой-то синтетической доской, свою промасленную робу, Максим приметил среди многочисленных обмылков, лежащих на полочках под душевыми кранами, довольно большой кусок не размякшего, но и не кажущегося на первый взгляд деревянным, мыла. Шагнув в эту кабинку, отделенную от других толстой кирпичной стеной, обложенной полуобколотым ветхим кафелем, Максим включил горячую воду и долго-долго просто стоял под струями, выгоняющими из тела привычную усталость. Будь сейчас вечер, душевая уже наполнилась бы народом, постепенно сдающим смену, воздух загустел бы от запахов машинного масла и мужского пота, от крепких выражений и незамысловатых шуток, но в середине дня один лишь Максим усердно тер о синтетические волокна мочалки такое же синтетическое, плохо мылящееся мыло.

Пролетарий неторопливо и тщательно смыл с себя последствия законченной на сегодня рабочей смены, кое-как обтерся плохо впитывающим влагу полотенцем и, пришлепывая незашнурованными ботинками, прошел в раздевалку, полупустую, гулкую, заставленную по периметру высокими металлическими шкафчиками с маленькими личными замочками. Бросив на стоящие в центре помещения лавки грязную робу, Максим открыл свой шкафчик с простеньким казенным замком, достал относительно чистые брюки, рубашку, свитерок и куртку, разложил одежду на куске из того же шкафчика извлеченного полиэтилена, и присел на лавку, устроив себе маленький перерыв перед одеванием. Обтерев руки куском валяющейся кругом — и на полу, и на лавках, и на шкафчиках — ветоши, Максим достал из кармана куртки хорошие, по его собственным меркам, сигаретки, курить которые в цеху во время смены означало тоже, что и просто раздать их даром всем работающим рядом, но вот в относительном спокойствии и одиночестве раздевалки такое себе можно было позволить.

Лениво, отдыхаючи и смакуя, Максим докурил сигаретку, а потом, сменив ритм движений, резво притоптал её рабочим ботинком, быстро оделся, повесил в шкафчик робу, поменял тупорылую, разношенную и пропитавшуюся станочным маслом обувь на приличные остроносые черные полуботинки и, стараясь не касаться руками перил, а плечами стены, спустился со второго этажа к выходу из цеха.

Асфальтовую дорожку между угрюмыми, погромыхивающими металлом заводскими корпусами заливало полуденное солнышко, ощутимо пригревая через куртку. Максим постарался побыстрее проскочить территорию завода, мало ли кто встретится из бездельничающих в обеденный перерыв знакомцев или приятелей, но уже возле самой проходной, на Максима наскочил все-таки приятель, живущий с ним в одном доме и частенько затаскивающий в свою компанию любителей крепко выпить, потискать доступных девчонок из их заводского же квартала, поиграть в домино или картишки. Вовка, завидев Максима, почему-то оживился, хотя выглядел перед этим буквально серо-зеленой бледной тенью. Видимо, вчера вечерком Вовка крепко приложился к бутылке, и сегодняшнюю утреннюю часть смены отстоял через силу, частенько прерываясь на блёв. Конечно, в таком состоянии ни о каких нормах выработки и речи быть не могло, потому, видно, оставшийся без денег Вовка и обрадовался встрече с соседом. Ведь тот не пил вчера, а значит, нормально отработал, может даже и с перевыполнением, что давало ощутимый прибавок к зарплате.

Вот только самого Максима такая встреча не обрадовала. Не было у него никакого желания сейчас общаться с крикливым, развязным парнем, считающим себя во всем и всегда правым, но — почему-то предпочитающим и пить, и жить на халяву. На оживленные помахивания руками и призывы: «Макс! Макс! Здорово! Давно не виделись! Пойди сюда, чего скажу…» Максим отвечать не стал, только вяло махнул рукой и побыстрее проскочил проходную, низенькую пристройку к древнему, заросшему у подножия мхом, бетонному забору завода с длинным, на половину не работающим рядом «вертушек» и стариками-вахтерами с обеих сторон, скорее уж — данью традициям, чем реальной охраной, контролирующей не столько вход-выход по пропускам, сколько пронос на территорию спиртного в рабочее время.

Сразу за проходной Максим свернул влево, на узенькую тропочку среди зарослей полудикой облепихи, сирени и жимолости, ведущую прямиком к центральной улице их промышленного района. Обычно домой он ходил другой дорогой, по плохо, но все-таки асфальтированному, в темное время чуток освещенному переулку, приводящему через полтора километра прямиком к торцу его дома, но сейчас, желая избавиться от назойливой компании Вовки, который вполне мог устремиться следом, в надежде выпросить денег на опохмеление, свернул с привычного пути, теряя время, но сберегая нервы. За высокими стенами кустов царил странный дневной полумрак, будто отгораживающий Максима от действительности, от заводского шума, солнечного света, предстоящего короткого отдыха.

Старинная, но никогда не бывшая достопримечательностью города, центральная улица промышленного района в любое время суток была похожа на оживленный муравейник, в котором каждый житель-муравей занимается своим, крайне важным для него, делом, не обращая внимания на других, иногда откровенно мешая им, но упорно не желая этого замечать. Кучками по пять-десять человек стояли подростки, покуривая, поплевывая на асфальт, громко обсуждая или друг друга, или проходящих мимо девчонок и девушек, иногда взрываясь непонятным истерическим хохотом, или все сразу замолкая на несколько минут. Когда они перемещались с места на место, после них оставался на асфальте полностью заплеванный пятачок, на который брезгливо было и вступить обычному человеку. Мимо этих маленьких кучек, не обращая на них внимания, шли с работы-на работу, в магазины или по каким иным своим делам люди, пробегали бездомные собаки, проезжали немногочисленные автомобили. Среди машин на проезжей части выделялись своей разбитостью и неухоженностью автомобили мелких торговцев и коммивояжеров, древние, как сам промышленный район, появившийся в городке еще во времена расцвета Империи. Иногда среди этого автохлама проезжали ухоженные, среднего класса машины начальников цехов, служащих заводоуправлений, хозяев небольших дешевых лавочек и магазинчиков, обильно заполонивших первые этажи выходящих на улицу домов. Совсем уж редкими были роскошные, но сильно подержанные авто местной верхушки: управляющих филиалами крупных банков, которые обслуживали рабочие кварталы, руководителей производств, главарей небольших, но очень влиятельных здесь бандитских шаек. И — как яркие, незабываемые кометы пролетали мимо прохожих шикарные автомобили искателей приключений и любителей «сходить в народ» из далекого центра города. Такие всегда провожались завистливыми, восхищенными, ненавидящими и слегка обалдевшими взглядами.

Максим неторопливо шел по улице, стараясь особо не шарить по сторонам глазами, чтобы не напороться на кого из знакомых, да и интересного тут ничего не было, все по-прежнему, как и неделю назад, когда он выходил на Центральную прогуляться с компанией сильно в тот момент подвыпивших товарищей. Но сейчас Максим был трезвым, да и домой после смены надо было бы попасть желательно поскорее, потому пролетарий старательно не глядел ни на бездельные группы подростков, ни на спешащих по своим делам прохожих. Но — Вовка, приметивший его возле проходной, будто сглазил — пройти по улице спокойно ему не позволили. От старинного с высоким цоколем одноэтажного дома с когда-то яркой, а с годами потускневшей, облупившейся и обветшавшей вывеской «Клуб», что расположился на противоположной стороне улицы, пролетария окликнули:

— Макс! Максик!

Кричала стоящая в сторонке от входа в клуб девчонка лет не больше семнадцати, большеротая, курносая, с коротенькими, торчащими в разные стороны волосами неопределенного, пегого цвета, одетая в очень короткую и узкую юбочку, обнажающую длинные, но по-подростковому худые и чуть нескладные ножки, затянутые в черные сетчатые чулки, и в короткую ядовито-оранжевую куртку на пару размеров больше, чем нужно, поверх простенькой и мешковатой футболки серо-бежевого оттенка. Сейчас так одеваться было модно, хоть и не понимал Максим, сам совсем недавно вышедший из подросткового возраста, смысла этих нарочитых балахонов и мешковатых штанов у совсем юных обитателей заводского района. Да и ту яркую раскраску лица, больше пригодную на вечерних улицах девицам определенной профессии, что была на зовущей его знакомой, он тоже воспринимал с трудом. А девушка слегка подпрыгивала на высоких каблучках и почему-то задорно махала руками, и Максим невольно притормозил, приостановился и помахал ей в ответ, со второго только взгляда признав свою недавнюю и, как он считал, временную подружку — Таньку, которая две недели назад, ни мало не смущаясь, сама напросилась пару раз переночевать, после чего несколько раз вместе с Максимом пьянствовала в компании Вовки, а потом на три дня куда-то исчезла без предупреждения. Может быть, из-за этого пренебрежительного исчезновения Максима особо не озаботила её судьба, чай, не ребенок, не пропадет, такими девахами рабочий район был заполнен всегда, и ничего плохого с ними не случалось, но вот этой встречи среди дня он просто не ожидал и приостановился, глядя, как Танька, чуть боязливо оглядевшись по сторонам, перебегает улицу.

С разбегу она почти врезалась в него, обхватила за шею, полезла было целоваться, но спохватилась, что размажет ярко разрисованные губы и просто легонько потрепала Максима, прихватив за ширинку, демонстрируя прохожим, что не просто так набросилась на парня, такой стиль приветствия при встрече с некоторых пор широко распространился среди едва вышедших из детского возраста бывших мальчиков и девочек, и тоже не вызывал особых восторгов у пролетария, что, впрочем, не помешало ему приобнять Таньку и похлопать её по тощей попке. При этом Максим чуть заметно поморщился, от девушки на километр несло запахом чего-то спиртного вперемешку с дешевыми духами, не очень здоровым потом и еще чем-то неприятно-раздражающим…

— Макс, пошли со мной, — затараторила девчонка. — Мы там так бесимся, кругом все свои, Миха какую-то новую дурь принес, говорят — полный мрак, китайцы и дуремар в комплекте… короче, выпад опупенный, только тебя не хватает…

Разговаривая, Танька продолжала машинально трогать Максима за куртку, будто бы боясь, что он исчезнет, как приведение, а Максим постарался отодвинуться с самого проходного места, где его уже пару раз толкнули в спину прохожие, чтобы не мешал людскому движению.

— А ты что — со смены? — дурачась, догадалась Танька. — А чего так рано? Но все равно — это хорошо… значит, ты при деньгах, пойдем же, попрыгаем, а потом — к тебе… или хочешь, к Вальке, у нее сегодня групповичок намечается, шикарно будет… человек пятнадцать собиралось, придет, как всегда, хорошо, если половина…

— Я спать хочу, устал, — категорически отказался Максим, с трудом прерывая тарахтение подружки. — А ты, что ж, попрыгай без меня пока…

— Устал-устал, — слегка надулась Танька. — День на дворе, чего уставать-то? а у Михи дурь новая, говорят, враз всю усталость снимает, можно сутки напролет дергаться. Да и скучно без тебя будет у Вальки, там же половина импотентов, ничего не могут…

— Найдешь того, кто сможет, — попробовал обнадежить её Максим. — А я, в самом деле, на ногах едва стою, так уж получилось, полторы смены подряд — не игрушки…

— Ну и ладно, тогда одна пойду еще попрыгаю, — согласилась Танька. — А без тебя все равно к Вальке не пойду, там противно одной, если без своего парня, лезут все без спроса — нравится мне, не нравится… а я тебе изменять не хочу с кем попало, только если в ротик, а это не измена, вообще, а так — забава, ты тоже так считаешь? А я потом к тебе приду, как выспишься, ладно?

— Приходи, — чуть обреченно согласился Максим, с трудом всерьез воспринимая болтовню девушки и предполагая, что к тому моменту, когда Танька напрыгается в клубе, его уже не будет дома, или она сама забудет про собственное желание.

Не то, чтобы он не хотел поваляться с этой разбитной и простецкой девчонкой в постели, но сейчас Максиму было не до забав, а предыдущие встречи с Танькой заканчивались не только койкой, но пьянкой, да еще пару раз всякими безвредными для окружающих безобразиями, вытягивающими силы не хуже, чем смена у станка.

— Ладно, я тогда побежала…

Танька, на прощание, опять прихватил крепкой ладошкой мотню Максима, тут же легонько потрепала его по щеке и бросилась через дорогу обратно, ко входу в клуб, ловко увернувшись от проезжавшей в этот момент по улице машины. Максим машинально проводил её глазами, собираясь уже двинуться дальше, но когда девушка подбегала к клубным дверям, старинным, массивным и даже на взгляд тяжеленным, неожиданно пролетарий ощутил сильный толчок под ногами, будто кто-то ударил снизу, из-под асфальта, с огромной силой фантастической, невероятных размеров кувалдой. Гулкий, будто колокольный «бум» и непонятный хрустящий треск от этого удара внезапно заложил уши, и, пошатнувшись, Максим с трудом удержался на ногах. На его глазах вдруг из закрытых изнутри ставнями окон клуба вырвались и тут же погасли языки оранжевого, шумного пламени, как бы, взлетела, приподнялась крыша здания и тут же лениво, не торопясь, обрушилась вниз, а стены, поколебавшись в задумчивости, начали медленно, нехотя, складываться внутрь… От опускающейся крыши, от рушащихся стен во все стороны летели разнокалиберные обломки, куски странной арматуры, а вслед за ними — искры от загорающихся обломков, дым, пыль, жуткие крики пока еще живых, уцелевших в момент взрыва, людей…

В бегущую уже по тротуару Таньку попал причудливый осколок непонятно чего величиной с пачку сигарет, но плоский, будто специально вытянутый. Он плашмя, сильно ударил по виску девушки, сбив с ног и отбросив её в сторону проезжей части. Все это Максим увидел, будто в замедленной съемке, вместе с тем ощутив странное оцепенение, заполнившее на доли секунды его тело в момент взрыва. Не дожидаясь, пока упадут все осколки, уляжется пыль, сообразят что-то люди, застывшие в растерянности рядом с ним, Максим метнулся через дорогу, будто и не было позади на самом деле изнурительных полутора смен у станка, и с разбегу привстал на колено возле Таньки. Девушка была жива, прерывисто дышала, и крови ни на голове, ни на теле её не было, вот только лицо сильно посерело за эти мгновения, и это было видно даже из-под густого слоя дешевой косметики. «Ох, ты ж, как оно… — с замиранием сердца подумал Максим, зачем-то ощупывая плечи девчонки. — А чем же её в сознание-то привести?» Но времени на размышления теперь уже не было, приходилось действовать по наитию, диктующему, что лучше всего будет удирать отсюда как можно быстрее и дальше, и Максим с трудом поставил бесчувственное тело на ноги, обхватил его за талию и потащил через дорогу в сторону от продолжающего разгораться клуба…

Еще на половине пути через дорогу, пролетарий тем кусочком сознания, что осталось хладнокровным и бесстрастным в эти критические секунды, приметил, как бессильно волочившиеся по асфальту ноги девушки начали тормозить и заплетаться друг за друга, и тут же Танька застонала — противно, длинно, с подвыванием. А через пару десятков секунд, когда Максим подтаскивал девушку к стене дома на противоположной от клуба стороне дороги, она уже осознанно перебирала ногами и стонала еще противнее и заунывнее, да еще и издавала подозрительные звуки, сильно похожие на позывы к рвоте. Едва только Максим приостановился, переводя дыхание, как Танька, будто тряпичная кукла, согнулась, сломалась у него в руках и залила асфальт небогатым, скромненьким содержимым своего желудка. Похоже было, что не ела толком девушка со вчерашнего обеда, а то и подольше… но, несмотря на это, блевала она долго, натужено, кряхтя, откашливаясь, стоная, дергаясь в руках Максима, пока, наконец-то, не истекла желудочным соком и желчью… Только тогда Танька сумела приподнять голову и слабеньким голоском полуумирающей спросить:

— Что это меня?

— Клуб рванули, — коротко ответил Максим, чувствуя, как начинают дрожать пальцы. — Зацепило тебя осколком…

Танька с трудом, дергано, как марионетка в неуверенных неловких руках, выпрямилась, старательно удерживая равновесие, и Максим увидел, что едва ли не всю правую сторону её лица покрывал темнеющий буквально на глазах синяк, припухающий у виска и спускающийся почти до подбородка.

— Тебе, пожалуй, прыгать сейчас трудно будет, — фальшиво-бодрым голоском сказал Максим, изображая из себя какого-то экранного героя, но просто не находя других, собственных слов в такой необычной для него ситуации. — Да и клуба уже нет…

Танька, видимо, не до конца понимая слова парня, хотела кивнуть, но сморщилась и опять, было, склонилась к асфальту, но из желудка уже нечему было выходить, и она просто поперхала, покашляла надрывно, а потом, переводя дыхание, спросила:

— И чего дальше-то?

— Пойдем, ко мне отведу, — пожал плечами Максим, сам еще толком не понимая, что же, в самом деле, надо предпринимать. — Там отлежишься, может, полегче будет, не в больницу же тебя сдавать…

— Ладно, — смиренно согласилась Танька, утомленная бесплодными позывами к очищению желудка. — В больницу, в самом деле… нельзя…

Таким, как она, или даже сам Максим, нечего было делать в дешевой больничке, единственной на весь заводской район, где из медикаментов в изобилии присутствовал только йод старых, имперских запасов, а из персонала — дряхлые, бесполезные уборщицы с ужасающим характером и совсем юные врачи, практикующиеся на безответных пациентах.

— Тогда цепляйся крепче, — посоветовал Максим, сам плотно и сильно обнимая девушку за талию.

Кое-как передвигая ногами и постоянно цепляясь каблучками за трещины старого асфальта, Танька заплетающейся походкой зашагала рядом с Максимом подальше, подальше от продолжавших гореть обломков клуба. За спинами обнявшейся, будто настоящие влюбленные, парочки резко тормозили машины, водители которых остановились поглазеть на остатки строения, собирались кучками любопытствующие прохожие. Где-то далеко-далеко, едва ли не на границе промышленного района, послышались булькающие звуки пожарных сирен, а из-за поворота появилась тройка не спеша шагающих полицаев с короткими дубинками и блестящими, никелированными наручниками у пояса. Даже завидев пожар, обломки клуба и начинающуюся образовываться поблизости толпу, стражи правопорядка не стали торопиться… потому что первыми оказались на их пути и привлекли внимание Максим и Танька… но после короткого, профессионального осмотра издали, полицаи не стали подходить к парочке, привычно заметив облеванный край танькиной юбчонки, трезвые, злые глаза Максима и его неброскую, простую одежду пролетария. С таких, как эти, получить было нечего, даже если и прихватить в участок «за нарушение общественного порядка», да еще был реальный риск попасть под очередной блёв явно перебравшей дешевого вина или новомодной дури девицы, а это уже будет порча казенного имущества без особой на то необходимости, и химчистку начальник участка может и не оплатить…

Так что, Максим проволок девушку мимо полицаев без волнительных вопросов и разъяснений и тут же свернул за угол дома, чтобы уйти с центральной улицы и проходными дворами пробраться к своему жилью. Здесь, в пустоте едва освещаемых солнышком дворов, то и дело сходя хоть и с плохонького, но асфальта на утоптанную землю, Танька совсем сбилась с ноги, едва удерживаемая теряющим силы Максимом. Она вполголоса слабенько ругалась, но так, что ей мог бы позавидовать и иной мужик, то и дело сгибалась пополам, отхаркиваясь и кашляя, но все-таки упрямо передвигалась. «Оказывается, есть в ней что-то… упорное, нашенское… — с легким, абстрактным удивлением подумал пролетарий. — Подыхает, а ползет вперед… надо же, никогда бы не подумал…»

Когда Максим увидел в одном из двориков пустую, относительно чистую лавочку, он посчитал это подарком судьбы. Кое-как усадив Таньку и пристроившись с ней рядом, Максим достал свои хорошие сигаретки и с облегчением закурил, отдыхая и переводя дыхание. Танька, медленно то открывая, то закрывая глаза, но, похоже, ничего не видящая вокруг, принюхавшись, хрипловато спросила, не поворачивая головы:

— Куришь? дай дернуть пару затяжек, может, легче будет?

— Легче не будет, у тебя сотрясение, да еще и контузия, наверное, — ответил Максим, повторяя когда-то слышанные в каком-то фильме или вычитанные в какой-то книге чужие слова, но сигаретку девушке передал.

Она с трудом, едва попадая неверными движениями рук в нужное место, пристроила фильтр между опухшими от удара губами, затянулась, и тут же склонилась к краю скамейки, едва не выронив сигарету, под приступом удушающего кашля. Максим придержал Таньку, что бы она окончательно не сползла с лавочки, и перехватил из её рук и неторопливо докурил свою сигарету, ожидая, когда утихнет кашель, и девушка будет способна двигаться дальше.

— Пошли, что ли… — сказал пролетарий, через силу поднимая себя и следом девчонку с такой уютной и удобной лавочки. — Надо идти…

3

Привыкшая за пятнадцать последних лет своей богемной и разъездной жизни спать в чужих постелях, Ника отлично придремала на широком, в меру мягком, упругом и очень удобном гостиничном ложе и проснулась от неожиданного, громкого и почему-то тревожного грохота за двойной, звуконепроницаемой по обещаниям, рамой гостиничного окна. На обычный грозовой гром это было как-то не очень похоже, да и полуденное небо за окнами, пусть и подернутое осенней паутинкой облаков, казалось чистым и безмятежно спокойным. Лениво, как сытая, довольная собой и жизнью, маленькая, ухоженная кошечка, блондинка потянулась, разминая слегка застывшие во сне мышцы и прислушиваясь, как она привыкла, к собственным, первым возникающим после сна желаниям. Невнятная тревога, вызванная разбудившим её грохотом за окном, моментально спряталась куда-то на задворки сознания, и Ника почувствовала себя хорошо отдохнувшей, выспавшейся и — голодной. И это чувство, чувство голода, заставило её, будто и в самом деле маленькую хищницу, легко вскочить с постели, привычно зайти наощупь домашние туфельки на высоченных, так любимых девушкой каблуках и пройти в маленькую, пристроенную к спальне ванную комнатку, вторую в номере, оборудованную только умывальником, биде и унитазом.

Тщательно и неторопливо умывшись, Ника ощутила, что готова сейчас слопать целиком жареного бегемота небольших размеров и, чтобы не откладывать исполнение такого экзотического желания в дальний ящик, она поспешно прошла через спальню в небольшую, уютно оформленную пусть и все в том же «техно»-стиле гостиную.

— Интересно, что это тут грохочет средь бела дня, как бутылки в мусоропроводе? — лениво, изображая из себя избалованную людским вниманием, капризную блондиночку, спросила Ника, едва появившись на пороге гостиной.

Расположившийся на удобном кожаном диванчике, которому предстояло стать его основным пристанищем на ближайшие дни, Мишель неторопливо отложил в сторонку книжку в ярком, пестром переплете и поглядел на девушку. Спала Ника всегда голой, каким-то загадочным образом ухитряясь раздеться даже после самой жуткой, кромешной пьянки, и сейчас, ни мало ни смущаясь присутствия Мишеля, она даже не подумала накинуть на свое точенное, изящное тело хоть какую-нибудь одежку. Впрочем, обнаженную Нику навидалась большая часть совершеннолетних и не очень мужчин и в метрополии, и в провинции, но вот такой — без сценической раскраски лица и, зачастую, тела на нее могли посмотреть разве что очень близкие друзья.

— Не искушай меня без нужды… — чуть насмешливо пропел Мишель строку старинного романса, разглядывая девушку без того особого «возжелания», что обыкновенно зарождалось в глазах большинства мужчин, и только после этого ответил на вопрос: — Похоже на какой-то взрыв на окраине городка… тут же огромная промзона, оставшаяся с лучших времен Империи… военное производство… надеюсь, на наших планах этот взрыв никак не отразится…

— Ну-ну, — кивнула привычно взлохмаченной головкой Ника. — А ты читаешь Карева? Почему не новый роман?

Фамилия автора и название произведения, несмотря на пестроту обложки, были хорошо видны на отложенной в сторонку книге.

— Новый роман я уже читал, — деловито и сухо ответил Мишель. — А сейчас почему-то захотелось перечитать «Намордник для зверя». А ты, как всегда, очень хочешь кушать спросонья?

— Я хочу не кушать, а жрать, — задорно подтвердила Ника, пересекая комнатку изящным шагом профессиональной танцовщицы и бросая свое тело на диванчик рядом с Мишелем.

— Это нормально, — рассудительно кивнул поверенный в делах. — Вечером в поезде ты едва что-то поклевала в тамошнем ресторане, а сейчас уже далеко за полдень перевалило…

— Вот только не утомляй меня точным временем, — предостерегла его блондинка. — Давай хотя бы здесь, в провинции, чуток абстрагируемся от хронометража, ладно?

— Хорошо, — скупо улыбнулся Мишель. — Кулинарную разведку я уже провел и даже заказал для себя обед, а для тебя завтрак, больше похожий на обед. Как оказалось, здесь очень неплохой выбор морепродуктов…

— …и ждать этого заказа придется до морковкиных заговоров, — в тон мужчине продолжила Ника.

— А вот и нет. Еще три четверти часа назад все было готово, — порадовал девушку Мишель. — За пару минут наши блюда разогреют, ну, те, что надо разогревать, и подадут. Осталось решить — куда? Хочешь спуститься в ресторан?

— К черту! — решительно замотала головой Ника, обдавая Мишеля легким ветерком с ошеломляющим запахом волос, женского тела и еще чего-то трудноуловимого и вовсе не передаваемого словами. — Это ведь — худо-бедно одеваться надо…

— …конечно, желательно было бы, — без тени улыбки съехидничал поверенный в делах. — Провинциалы могут тебя неправильно понять, но, что еще хуже, могут понять совершенно правильно и выстроиться в очередь к дверям ресторана…

— Не ерничай, а то сожру тебя самого и не посмотрю, что костлявый и жесткий…

Худощавого и жилистого Мишеля назвать костлявым можно было лишь в дружеской шутке, дозволяемой близким людям. Да и вообще, шутить с поверенным в делах вряд ли пришло бы в голову кому-то из посторонних, настолько холодным и равнодушным, далеким от мирских удовольствий выглядел обыкновенно этот седой, строго и скромно одетый мужчина.

— Хорошо-хорошо, — усмехнулся Мишель. — Не ешь меня, Красная Шапочка, я тебе пригожусь… вот, позвоню сейчас и попрошу, чтобы наш завтрак-обед накрыли здесь, в столовой, ну, а ты, пожалуйста, в процессе обслуживания не рассекай голышом перед официантками…

— А ты уже выяснил, что это будут официантки, а не официанты? — засмеялась довольная предвкушением скорого обеда Ника. — Ладно-ладно, я пока займусь собой, ведь после еды найдутся, как всегда, неотложные дела…

— Найдутся, — согласился Мишель, подымаясь с диванчика и отходя к угловому маленькому столику на тоненькой металлической ножке, к телефону. — Надо бы с контрактом разобраться, это ведь я отдыхать приехал, а тебе — работать…

— Мне — фестивалить, — пробурчала в спину уже Мишелю девушка, дождалась, пока он подымет трубку и начнет перечислять, что надо бы подать в их столовую, третью комнату номера, и после этого сама направилась обратно в спальню, разбираться с прихваченной с собой в поездку косметикой и наводить «порядок на лице»…

…Специально ли подгадала Ника, или так получилось случайно, но едва лишь дверь в номер закрылась за парочкой очень прелестных, высоких и длинноногих, молоденьких официанток, как блондинка появилась на пороге столовой, хищно раздувая ноздри.

— Еда… много… — неразборчиво пробормотала она, усаживаясь за стол и жадно хватая вилку.

На столе царило огромное блюдо, заполненное ровненькими полосками-рядами отварных креветок и кальмаров, маленьких осьминогов, мидий, филе нерки и еще какой-то рыбы. По сторонам блюда как-то уже скромненько смотрелись тарелки с душистыми отбивными, горячим картофельным пюре, зеленым горошком, а так же бесчисленные, казалось, соусники с майонезом, кетчупом, соевыми подливами, солонки и перечницы… На самом краешке стола примостились два запотевших хрустальных графина, нет, не графина — графинища с апельсиновым и яблочным охлажденными соками.

Наверное, сказать, что всего, выставленного на стол хватило бы для скромного, но сытного ужина бригаде грузчиков из городского речного порта, было бы преувеличением, но пяток работяг с любого провинциального завода можно было бы накормить запросто. И хозяйственный гостиничный повар, передав официанткам заказ, уже деловито прикидывал, как можно будет использовать остатки продуктов для кормежки более простых и непривередливых гостей или персонала, но…

Слово «диета» маленькая блондинка не знала никогда в жизни. Все, что попадало в её организм легко и непринужденно переваривалось и покидало его, не откладываясь ни каплей жира под ровной, ухоженной кожей. Казалось, Ника, как некий автомат, просто перерабатывает пищу в энергию без каких-то особенных последствий для себя, и чем больше она поглощала еды, тем более энергичной, задорной и вызывающе хулиганистой становилась. Впрочем, и голодной девушка была не менее задорной и хулиганистой, был бы только повод.

Скромный не только во внешнем виде и поведении Мишель утащил на свою тарелочку с небольшой котлеткой и горкой отварной гречки пяток креветок, десяток полосок кальмара и пару кусочков красной рыбы, а с оставшимися яствами предоставил возможность справиться блондинке, и никаких сомнений в том, что она безжалостно расправится и с рыбным ассорти, и с огромной отбивной, и с гарниром, и с графином сока, у поверенного в делах не было.

Ела Ника жадно, быстро — едва заметно глазу мелькали, исчезая с блюда и тарелки кусочки морепродуктов, рыбных деликатесов, мяса и картошки, но при этом на удивление изящно и деликатно. И за все время обеда, ну, или завтрака, если судить по времени пробуждения блондинки, она не сказала ни слова. Впрочем, едва отложив в сторону вилку и нож и как-то совсем простецки, по-домашнему, потянувшись всем телом и сытно похлопав себя по так и оставшемуся плоским и симпатичным животику, Ника моментально распланировала предстоящие несколько часов собственной жизни:

— Мишель, после такого обеда, спасибо тебе за заботу, чтоб я без тебя делала, тянет на сигары с ликером… Но! сигары, конечно, в гостинице найдутся, да и ликера, небось, море разливанное, но, думаю, мы обойдемся сигаретами и алкогольной абстиненцией… Надо бы встретиться с этим толстячком Андронием и окончательно закрыть все вопросы по программе пребывания в городе… Как ты?

— Да, — кивнул Мишель, аккуратно и тщательно вытирая практически чистые губы салфеткой. — Я позвоню нашему здешнему антрепренеру… ты будешь готова через полчасика?

— Я уже готова, только покурю и оденусь, — ответила Ника и, лукаво улыбаясь, предложила: — А может быть, не стоит одеваться?

На эту реплику поверенный в делах предпочел не реагировать, зная, что после сытного, обильного обеда, ну, или завтрака, блондинка всегда пребывает в слегка расслабленном, добродушном настроении, и ей вовсе не хочется хулиганить, эпатировать и даже шокировать окружающих своим поведением, а все слова об этом остаются только словами. И пока он созванивался и договаривался о встрече, пока толстячок добирался до гостиничной комнаты переговоров, Ника, по неистребимой женской привычке, перемеряла и отвергла с полдесятка прихваченных ею с собой откровенных и не очень нарядов, остановившись в итоге на довольно-таки скромных для нее шортах песочного цвета, облегающих попку и самое начало бедер, как вторая кожа, и рубашку мужского фасона, яркого, лимонного цвета, которую блондинка не стала застегивать на изящные маленькие перламутровые пуговки, а просто завязала узлом на животе. Высоченные каблуки, без которых девушка уже не представляла своей жизни, и дополнительно разлохмаченная гривка пепельно-платиновых роскошных волос дополняли её и без того соблазнительный образ. Соблазнительный настолько, что Андроний, по сути своей работы привыкший к разным сценическим фокусам, явственно и довольно невежливо сглотнул набежавшую слюну, увидев Нику, входящей в комнату переговоров.

Эта комната когда-то, видимо, была подсобкой или чуланчиком для хранения хозинвентаря, но рациональные хозяева гостиницы, решившие извлечь доход и из такого помещения, отремонтировали её, обставили в «техно»-стиле канцелярской мебель, навесили фальшивые окна на глухие стены и установили великолепный климатизатор, поддерживающий чуть прохладную, бодрящую, но в то же время комфортабельную атмосферу, долженствующую помогать переговаривающимся сторонам придти к единому мнению, устраивающему всех, а заодно, безусловно, и оплатить предоставленные им удобства.

Все откровенно похабные мысли Андрония, разглядывающего коленки, и не только, Ники, и пытающегося забросать блондинку пикантными вопросиками о личной жизни многих столичных знаменитостей, почему-то непременно привязывая их личную жизнь к жизни девушки, отчетливо отражались на его лице, но привычно равнодушная к такому вот мужскому вниманию блондинка ловко меняла направление разговора, старательно обходя возможные подводные камни и скользкие зигзаги предложенных тем, пока поверенный в её делах быстро, будто бы мельком, просмотрел разложенные на столе листы контракта на участие в фестивале. И через десяток минут бесцеремонно перебил вязкую, похожую на игру дипломатов, беседу толстячка с Никой:

— Замечательный контракт, если в нем подправить парочку пунктов…

— Что вы, как подправить? — вернулся в действительность от такого близкого — руку протяни — соблазнительного тела блондинки Андроний. — Всё уже согласовано с организаторами… и мэр в курсе, и полицмейстер…

— Да и пусть будут в курсе, — согласно кивнул Мишель. — Мы же никоим образом не против мэра и полицмейстера… просто вот эти пунктики, восьмой и двенадцатый, надо дополнить. Любое выступление возможно после предварительного осмотра сценической площадки и устранения замечаний по ней, буде таковые возникнут. И — всякое приватное выступление будет проходить по согласованному моей клиенткой сценарию, каковой должен быть ей предоставлен заранее, ну, за пару дней до выступления…

Толстячок окончательно отвлекся от Ники, пытаясь изо всех сил сосредоточиться на словах поверенного, чтобы понять их «второй» смысл, возможную каверзу и те трудности, которые неизбежно возникнут при внесении изменений в согласованный с городской верхушкой текст контракта. Сейчас такое легкое и приятно возбуждающее в начале присутствие на переговорах блондинки категорически мешало Андронию собрать в кучку разбежавшиеся мысли. Тем более, что он не ожидал от этого сухаря в очочках ни такой дотошности, ни такого влияния на Нику. Обыкновенно столичные и не только «звезды» и «звездочки» всех мастей и рангов мало что понимали в бумажном оформлении их звездности, но при этом на советы адвокатов, поверенных и просто друзей старались не обращать внимания. «Ох, не зря она таскает с собой этого засушенного Геракла», — в легкой тоске успел подумать толстячок, а Мишель в этот момент, верный своему принципу «добивания» противоположной стороны, добавил:

— И неплохо было бы увеличить сумму гонорара процентов на семьдесят… восемьдесят… Все-таки, имперская знаменитость…

— Увеличить? Это невозможно, — едва не вскочил со своего места толстячок, стоило лишь помянуть в разговоре деньги. — Мы и так хотели просить уважаемую госпожу…

Его взгляд в сторону блондинки был наполнен удивительнейшей смесью простой мужской похоти и некого уничижительного ощущения, что слова о просьбе «уважаемой госпожи» не более, чем простое желание купчика дополнительно нажиться на покупателе.

— Просить, конечно, вы можете о чем угодно, — согласился Мишель, подпуская в голос песчаной сухости. — Тем более, в контракте очень удачно не оговорено общение с прессой, а значит, моя клиентка от этой обузы освобождена, и Нике не придется отбиваться от изуверских вопросов «гиен пера»…

— Как же? а предварительная пресс-конференция? Да и окончательная, по итогам фестиваля!!! — почти вскричал толстяк. — На присутствие такой звезды на этих важных мероприятиях мы очень рассчитывали, без нее же, ну, никак нельзя…

— Все это должно оговариваться в контракте, — строго заявил Мишель, слегка приподымая седые брови. — Иначе — не подлежит обсуждению. Кстати, стоимость интервью зависит от продолжительности оного, количества и качества задаваемых вопросов, личности репортера, солидности издательства и еще от многих других причин. Импровизация не исключается, но не должна превышать десяти процентов от общего объема разговора…

— Вы меня без ножа режете, — в провинциальном стиле закатил глаза Андроний. — Исправление контракта, увеличение оплаты, сценарии приватных выступлений, да еще и согласование с репортерами вопросов… это же невозможно сделать не только за день до начала фестиваля, а и за две недели…

— Если у вас возникли непредвиденные трудности с оформлением документов, — веско и холодно заметил Мишель, — то моя клиентка готова их понять и не выставлять неустойку за срыв возможных выступлений. Мы с удовольствием переедем из гостиницы в загородный санаторий и будем просто наслаждаться отдыхом, телетрансляцией вашего фестиваля, а возможно и посетим некоторые его мероприятия, тем более, тут всего-то двадцать километров. Санаторий все еще функционирует, насколько мне известно?

— Санаторий — да, работает и пользуется известностью, там сейчас… — растерянно начал было сбитый с толку толстячок, но тут же перебил себя: — Нет-нет, не надо никуда уезжать, что вы!!! Мы решим все вопросы оперативно, я сам, лично, немедленно пробегусь по организаторам, расскажу, постараюсь убедить… а вы оставайтесь пока здесь, в гостинице… мало ли, может быть, кто-то из организаторов пожелает встретиться, поговорить лично, попробовать убедить в чем-то…

— Как же так, Андрон? Вы нас чуть ли не под домашний арест сажаете, фи… — звонко высказалась Ника, как бы подхватывая эстафетную палочку разговора у своего поверенного. — У вас такой прелестный город, столько достопримечательностей, да и, наверное, есть ночные заведения, а мы должны, как привязанные, сидеть в номере…

— Нет-нет, что вы, не как привязанные, просто хотелось бы знать, где вы будете, чтоб найти, ну, если что-то понадобиться, без излишних проволочек… — путано заговорил Андроний, сгребая со стола аккуратно разложенные Мишелем экземпляры контракта и небрежно запихивая их в отличного качества кожаный портфельчик с серебряной монограммой «А» размером едва ли не с ладонь.

— Вам же сам полицмейстер и помогает, — лукаво засмеялась Ника, нарочито путая, кто же кому оказывает помощь в организации фестиваля. — Неужто он в своем-то подведомственном городе не сможет отыскать парочку приезжих, которые совсем не думают прятаться от него?..

Но Андроний, что-то бормоча себе под нос, видимо, не очень лицеприятное для гостей, особенно для Мишеля, уже пятился задом наперед к двери, ежесекундно, как китайский болванчик, кивая головой и громко отдуваясь, как после тяжелого физического труда.

— Таперича, когда этого надоедалу сплавили… — сказала Ника, подняв глаза в потолок, едва толстячок покинул комнату переговоров, и шум его дыхания смолк в гостиничном коридоре.

— …открывать дамский магазин не будем, — в тон ей подхватил известную цитату Мишель. — И, вообще, шляться по местным модным лавкам даже тебе не имеет смысла.

— Почему же? — удивилась Ника. — Вот в одну из поездок, совсем уж в глухой медвежий угол, почти на берег Ледовитого океана, я в местной лавочке набрела на такую удивительно изящную шаль…

— Предлагаю скоротать время за чашкой чая, — решительно оборвал фантазии блондинки Мишель.

— Кофе! Только кофе!!! — нарочито воскликнула девушка. — Вообще, Мишель, это мне бы надо заботиться о цвете лица и пробавляться жиденьким зеленым чайком, но — я люблю кофе… крепчайший, с пенкой, с ароматом на всю комнату…

— А к кофе — пяток бисквитных пирожных, — поддразнил Нику поверенный в её делах.

— Кстати, да. После обеда у нас не было десерта… — надула губки блондинка.

— Для тебя это был не обед, а завтрак, а после завтрака десерт не положен, — сухо засмеялся Мишель. — Ладно, давай прогуляемся в местный буфет, оценим кофе и чаеварство гостиничных кулинаров…

4

До старого, построенного еще во времена расцвета Империи дома, в котором жил Максим, они брели проходными дворами и короткими, узкими переулками почти час из-за постоянных позывов к рвоте Таньки, когда приходилось останавливаться, пережидать, потом восстанавливать равновесие и снова ползти, едва передвигая ноги. Сказывалась на скорости их передвижения и как-то резко навалившаяся на пролетария усталость, последствия не только полуторной смены, но и происшествия со взрывом клуба, контузия девчонки, враз превратившейся из бойкой и живехонькой в полупарализованную и разбитую. Вообщем, увидев перед собой привычный, тихий дворик с маленьким, отполированным тысячами ладоней доминошным столиком в самом дальнем его уголке, обветшалые, но крепкие кирпичные стены древней пятиэтажки, Максим не просто обрадовался, у него, как бы, открылось второе дыхание. И — самое, наверное, сложное за время пути: втащить девушку на третий этаж, куда она в лучшие времена вспархивала, как птица, без остановок на площадках, не держась за перила облезлой лестницы, — прошло на удивление легко, хоть и не без должного напряжения.

Видимо, заслышав в подъезде невнятную возню и негромкие голоса, а скорее всего — просто почувствовав приближение Максима, дверь им открыла старенькая, но еще очень бойкая для своего возраста женщина маленького росточка, закутанная в длинный и теплый домашний халат, в аккуратном, беленьком, «старушечьем» платочке. Она жила здесь уже восьмой год, с того времени, как погиб отец Максима, а своей матери пролетарий никогда не знал, говорили, что она умерла то ли родами, то ли сразу же после. Старушка не приходилась ему прямой родней, так, седьмая вода на киселе, как это водится в небольших поселках, где она родилась и прожила большую часть своей жизни, откуда вели свою родословную и отец, и дед, и прадед Максима, и где все приходятся друг другу немножко родственниками. Моментально ставшая «тетушкой Марией» для всего двора, а чуть позже — и квартала, а через пару лет и всего промышленного района, для Максима она была просто «теткой» и сызмальства относилась к будущему пролетарию легко и спокойно, поругивая его за ребячьи шалости и подростковые хулиганства, старательно, но как-то исподволь, вроде бы даже и незаметно, наставляя на «путь истинный», но никогда не ворча долго и нудно, а уж тем более, без дела, и не цепляясь к мелочам. Чего тетка категорически терпеть не могла, так это пьяных и буйных, развеселых, без стопора и хоть маломальских границ, гулянок, откровенно признаваясь, что досталось ей от бывшего покойного мужа и его друзей с лихвой. Впрочем, к спокойному, без буянства и заскоков, подвыпившему Максиму эта нелюбовь не относилась. Тем более что никаких веселых компаний он в дом не водил, предпочитая развлекаться в гостях у друзей или в каких-нибудь городских заведениях, мало ли в районе трактиров, кабаков и новомодных кафе… А частенько, с некоторых зрелых пор пролетария, ночевавшие в его комнате подружки вели себя прилично и в чем-то даже скромно, развеселое, а иной раз и разнузданное, истинное лицо свое демонстрируя в клубе или на квартирах подруг и знакомых.

Увидев еле передвигающую ноги в объятиях Максима Таньку, но, не почуяв запаха спиртного, напрочь улетучившегося из желудка девушки по дороге, подумав сперва про новомодную у молодежи дурь, но тут же приметив посиневшую половину лица девчонки, тетушка Мария взволнованно прижала к груди маленькие, сухие ладошки.

— Ох, и где ж её так? и кто это так? и почему? Ты не молчи… — начала она с порога забрасывать вопросами Максима, но тот, отодвигая собой тетку с прохода, только пояснил коротко:

— Клуб на Центральной взорвали, слышала уже?

— Да как не слышать? — удивилась вопросу тетушка Мария. — Грохнуло-то как… а по радио и телевизору по сию пору не сказали ничего, будто тишина кругом, а как кто и где ворует, так всегда рассказывают и показывают на загляденье…

Старушка телевидение и радио не уважала из-за постоянно льющихся с экранов и из динамиков потоков лжи и странных, извращенных представлений о жизни, но, имея в комнатке собственный маленький телевизор и мощный радиоприемник, смотрела и слушала все передачи подряд с утра и до вечера с изрядными, впрочем, перерывами на приготовление завтраков, обедов и ужинов для Максима, которого иначе, чем по имени, она никогда не называла. Впрочем, посчитать тетушку Марию глупой и недалекой, выживающей из ума старушкой мог только совершенно не знающий её человек, да и то, пожалуй, только в первые пять минут общения с нею.

— Значит, там её этак вот приложило-то, — констатировала тетка, внимательно оглядывая еще раз Таньку, и мягко, но твердо скомандовала: — Давай-ка, Максимушка, тащи девку в кухню, там и…

Что там, на кухне, предстояло делать с девчонкой, кажется, совершенно поплывшей, очутившись в квартирке пролетария, тетушка Мария не договорила, резво устремившись к себе, в маленькую комнатушку, которая была едва ли не вдвое меньше занимаемой Максимом. «Мне уже много не надо», — говорила она в ответ на замечания кого из соседей или предложения самого пролетария поменяться местами.

Комнатка тетки была ближайшей к парадному входу, а дальше — по узенькому коридорчику — располагались ванная, туалет, комната Максима и — неожиданно большая, уютная, в любое время года теплая и вкусно пахнущая кухня, безоговорочная вотчина тетушки Марии, в которой молодому человеку разрешалось сделать разве что бутерброд, да и то — пока не увидела тетка. «Вот помру, будешь сам себя кормить и поить… кое-как… как обычно все мужики кормятся», — ворчала она в ответ на попытки пролетария хоть в чем-то помочь ей в кулинарных делах.

Пока Максим протаскивал узким коридорчиком окончательно расклеившуюся Таньку в кухню, усаживал, как бы, поудобнее и придерживал её на стуле, норовящую то и дело улечься лицом в выложенные на столешницу безвольно расслабленные руки, тетушка Мария приволокла из своей комнатки с десяток разных пузырьков и скляночек, живенько, но аккуратно вывалила их на большой обеденный стол и, присев, принялась разглядывать наклеенные этикетки, в большинстве своем — рукописные, сделанные ею когда-то собственной рукой.

— Видать, контузия крепкая у нее, — сказала тетка, после своих пузырьков очень внимательно осмотрев Таньку, как-то профессионально, по-врачебному, приподняв ей веки обоих глаз и жестко ощупав скулу, отчего девушка встрепенулась и чуть не в голос заорала от боли. — Зато и челюсть цела, да и височная кость тоже. Синяк сойдет, сотрясение пройдет, а кости целы, уже хорошо… кроме головы, нигде её еще не задело?

— Да, кажись, нет, — неопределенно пожал плечами Максим. — Пока шли, ноги двигались, руки тоже, вроде как, не отнялись…

— Кажись-не кажись, отнялись-не отнялись, — ворчливо, но по-доброму, передразнила его старушка. — Ладно, попозже посмотрю, а так — и в самом деле, не похоже, чтоб еще где и чего было…

Будто бы читая деревенский ведовской заговор, тетушка Мария болтала еще о чем-то непонятном, перемежая свою речь то ли медицинскими терминами, совсем Максиму незнакомыми, то ли просто давно забытыми словечками маленьких поселков и деревень, одновременно смешивая в чистом стакане по десятку-другому капель из разных пузырьков.

— Дай-ка водички, чайник на плите еще теплый, — попросила тетка пролетария, с усталым напряжением следившего за её манипуляциями, и тут же, очень запросто, без перехода, поинтересовалась: — А кому ж это понадобилось клуб взрывать, а Максимушка? С чего бы это? ведь тихо у нас тут последние годы было…

— Может, он и сам рванул, — неуверенно, будто подумал вслух, сказал парень. — Коммуникации-то там древние, при царе Горохе еще прокладывали и газ, и электричество, с тех пор — кто их ремонтировал?

— С больной головы на здоровую спихиваешь, — насмешливо прокомментировала его предположение тетушка Мария, разбавляя водой из чайника капельную смесь в стакане. — Что-то чудится мне, неспроста всё это… неспроста и не к добру… эх-хе-хе…

— Сон видела? — уточнил Максим, с отроческих времен к сновидениям старушки относящийся с полной серьезностью, ведь не раз и не два по своим снам она предсказывала ему результат завтрашней дворовой драки с точностью до каждого синяка… да и позже, иной раз, увиденное тетушкой Марией ночью, совпадало с происходящим на следующий день до деталей.

— Видела… не видела… — пробормотала сосредоточенно тетка, будто бы заглядывая куда внутрь самой себя. — Ничего не видела, честно скажу, а все равно — чувствую… ну, да ладно…

Старушка слегка взболтала содержимое стакана и поглядела сквозь него на свет в кухонном окне, как бы, оценивая качество раствора.

— Давай-ка, девонька, выпей, — аккуратно поднесла она стакан к губам Таньки, которая все это время пребывала в прострации, ничего не видя и не слыша из происходящего вокруг нее на кухне.

— Вывернет её опять, — с сомнением сказал Максим. — Всю дорогу выворачивало, да и в подъезде икалось еще… может, тазик из ванной принести?..

— От этого не вывернет, — уверенно сказала тетушка Мария, легко, каким-то профессиональным движением запрокидывая голову Таньке и быстро вливая в рот лекарство.

Удивительно, но, даже не поперхнувшись, девушка сглотнула содержимое стакана и медленно пошевелила мутными, серыми глазами, переводя взгляд с кухонной стены на сидящего рядом Максима.

— Вот и хорошо, — скупо улыбнувшись, прокомментировала старушка, отправляя опустевшую посудину в мойку. — Теперь бы её уложить, да сутки-двое не тревожить вовсе, а там — поглядим еще, как пойдет… Искать-то её, тревожиться не будут?

— Да кому она нужна, — махнул рукой Максим, зная, что ночи, проводимые Танькой дома, где вместе жили её мать с отчимом и еще две младшие, сводные сестры, были редкими ночами.

— Тогда пусть у нас отлеживается, — согласилась тетушка Мария и предложила: — Может, её ко мне положить? ты ж ведь после «полуторки», а с утра опять к этим, своим… ну, собирался… отдохнуть бы тебе надо…

— А она что ж — кусаться будет и спать мне не даст, — усмехнулся Максим, глядя, как голова Таньки медленно и тяжело клонится к столу.

Он успел подхватить её, на удивление аккуратно, чтоб не причинить ненароком боли, и очень во время, чтобы, не приведи бог, девушка еще разок не приложилась тем же местом теперь уже о столешницу.

— Ну, тебе-то виднее, кто там из вас кусаться будет, — чуть снисходительно сказала старушка, пряча улыбку. — Вот только, чтоб в постели не баловали лишку, ей сейчас лучше поменьше резких движений делать…

— Да и мне тоже, — с юморком поддакнул Максим, подымаясь со стула и легко, будто набитую ватой куклу, подхватывая на руки практически бесчувственное тело девушки.

Преодолеть путь от кухоньки до своей кровати было не так-то просто, как показалось пролетарию в первый момент, и не столько девчонка в усталых, но все-таки крепких, привычных к тяжестям руках мешала, как узкие проходы в квартирке, где нормальному человеку и одному-то, без громоздкой ноши, частенько развернуться было затруднительно. А Танька, даром, что тощая и в бессознательном состоянии, оказалась на диво громоздкой и неудобной для проноса по коридорчику. Впрочем, Максим справился, хоть поднапрячься и пришлось, а тетушка Мария вслед за ним прошла в просторную, скудно обставленную комнату, как бы, морально помогая своему хоть дальнему, но все ж таки родственничку, но остановилась у самых дверей.

— Ты её раздень, что ли… — посоветовала она, глядя, как Максим мягко роняет Таньку на постель и с легкой гримасой на лице распрямляется. — Юбчонку, вон, застирать надо, пока не присохло всё, да и исподнее тоже не лишним будет…

— Сам застираю, моя, небось, гостья, — попробовал было возразить парень. — Чего ж все на тебя-то?

— Женская рука в стирке ловчее будет, — заупрямилась старушка, и Максим понял, что сопротивляться её пожеланию бесполезно, железный в чем-то характер у тетушки Марии. — Да и не по баловству это, по баловству я бы и говорить не стала, а раз так получилось…

— Хорошо, — кивнул пролетарий. — В ванную отнесу…

Разговор закруглился, и, чтоб не смущать Максима, тетушка Мария удивительно вовремя и тактично выскользнула из комнаты, дабы не становиться свидетельницей раздевания то ли спящей, то пребывающей в забытьи девушки. Проводив взглядом родственницу, Максим уселся возле кровати на стул, с наслаждением сбросил, наконец-то, тесноватые ботинки и с удовольствием закурил, хоть немного морально и физически отдыхая от пережитого. Перекурив, он неторопливо и, как-то неожиданно для самого себя — вовсе не возбуждающе и совсем не эротично, а то ли по-медицински, то ли по-семейному, будто после двадцати лет совместной жизни, расстегнул и стянул с Таньки юбочку, осторожно, не желая потревожить, скатал с тощих ног чулки, подумав, снял сразу с худенькой попки и маленькие трусишки. А вот с курткой пришлось изрядно повозиться. Обмякшее, бесчувственное тело девушки мешало, а любое прикосновение в районе её головы вызывало тихие, но удивительно душераздирающие стоны. С футболкой же оказалось не просто сложно, а головоломно, в самом деле, как же её снять, не задевая пострадавшего места… Максим, повозившись с десяток минут, не меньше, и поняв, что ловкости и умения его рук попросту не хватает, плюнул в сердцах и разрезал последнее прикрытие танькиного тела ножницами. «Потом найду что-нибудь взамен, — решил парень, забрасывая превратившуюся в тряпку одежду под кровать. — Ну, или куплю, пока деньги есть…» Задвинув вслед за тряпкой поглубже туфли девушки и свои ботинки, он сгреб в охапку и быстро отнес в ванную, слава богу, по дороге не встретив старушку, всё, снятое с подруги.

Вернувшись в комнату и стараясь не глядеть на худенькое и угловатое, покрытое «гусиной кожей» тело Таньки, Максим осторожно передвинул его к стене, вытянул из-под девушки накроватное покрывало и, следом, шерстяное одеяло и бережно укрыл её. Вновь присел рядом, закурил, прислушиваясь к выровнявшемуся, хоть и хрипловатому слегка дыханию и легким всхлипам, будто Танька заново переживала во сне или забытьи происшествие возле клуба.

Через пару минут, приканчивая жадными затяжками сигаретку, Максим до конца прочувствовал, как отяжелела его голова, как гудят натруженные ноги, как сильно тянет в сон… не сопротивляясь, да и не желая сопротивляться, он быстро разделся до трусов, аккуратно сложив свои вещи на стул возле кровати, и юркнул под одеяло, стараясь особо не прижиматься к девушке, чтоб случайно не потревожить её во сне…

«Что-то там тетка говорила про «сильно не баловаться»…» — успел подумать он, но мысль сама собой замерла в голове на полуслове, придавленная тяжелым, усталым нырком в безвремение сна…

…ему привиделся бесконечный осенний лес, переливающийся нарядными красками увядания, шуршащий опадающей листвой, легким ветерком, играющим меж стволами деревьев, журчащий пронзительно чистым ручейком, плескающийся волнами маленького лесного озера, спрятавшегося за густыми зарослями жимолости и лещины… откуда-то со стороны бил по ноздрям вкуснейший запах прогорающих дров и чуть-чуть подпаленного, истекающего соком мяса… на недалекой березе истошно, заполошно голосила возмущенная чем-то сорока… и длилось это блаженство — без ежедневной спешки, без привычного запаха разогретого машинного масла, без металлического скрежета и визга станков, без угара нечастых вечерних посиделок — длилось вечность, такую же, как голубоватое, чуть потемневшее перед закатом небо…

За секунду до пробуждения Максиму показалось, что счастливый и безмятежный, такой сказочный осенний лес его сна вдруг накрыло черной, удушливой и плотной волной непонятного до конца, но очень внятно выраженного во сне горя… И парень проснулся, весь похолодевший от непонятного предчувствия неизбежного. В комнате было еще светло. Видно, проспал он совсем немного, пару-тройку часов, не больше, а рядом, как-то странно уткнувшись лицом в стену, лежала Танька. И, чуть пошевелившись, Максим вдруг ощутил ледяной холод её ног под одеялом… и сердце его забухало так, словно только что он взбежал пешком, без передышки, на десятый этаж соседнего дома, кончики пальцев будто бы онемели, и веки категорически отказались опускаться, чтобы прикрыть с испугу глаза… Медленно-медленно, будто преодолевая огромное давление, пролетарий чуть-чуть повернул голову и пристально вгляделся в выглядывающие из-под одеяла остренькие подростковые плечи, обтянутые синеватой кожей… Одна… две… три… секунды… и сам похолодевший от страха не хуже покойника, Максим на исходе третьего мгновения заметил, наконец-то, как едва-едва дрогнули на вздохе плечи Таньки… и тут же обругал себя: «Идиот беспамятный!!! Сколько вместе спали и не только спали… мог бы и запомнить, что у нее руки-ноги вечно, как ледышки, как бы тепло в квартире не было… и с чего бы это у меня после спокойного сна такие дурные мысли?»

Максим быстро поднялся с постели, поддернул семейные трусы и, окончательно проснувшись и придя в себя, поспешил в уборную уже с легким сердцем. Видимо, тетушка Мария ожидала его появления, она умела точно угадывать время пробуждения своего дальнего родственника, и скромненько подкарауливала его на выходе.

— Беда в городе, — огорошила пролетария старушка.

— Что случилось-то? — не очень и поверил сперва её словам Максим, мало ли, вдруг объявили по телевизору, что цены на электричество или газ поднимут, или — отменят фестиваль, которого тетушка Мария ждала с вполне понятным любопытством провинциалки.

— Сам глянь…

Старушка цепко ухватила паренька за запястье и буквально потащила в свою комнату, к слабо мерцающему экрану древнего черно-белого телевизора. Максим послушно последовал за тетушкой Марией, зная по опыту, что будет проще выслушать новости от диктора, чем в пересказе дальней родственницы.

«…Специально для имперских и губернских военных, полицейских и прочих… напоминаю: посмотрите в архивах, что такое Промзона, и не спешите бросать на убой лучшие части особого назначения. Никто из нас, анархистов, не хочет умирать или убивать ни в чем неповинных обывателей города, но если дело дойдет до конкретных боевых действий, мы не будем церемониться, размышлять и дополнительно предупреждать кого бы то ни было…» — говорила с экрана страшненькая на лицо чернявая девица на дикторшу похожая так же, как сам Максим на благородного дворянина в седьмом поколении.

— Вот, такое уже который час крутят, — закивала головой старушка. — Музыку какую-то непонятную дадут на полчасика и — опять повторяют, как заведенные. Понял, Максимушка? Анархисты нынче в городе и — точно по твою душу прибудут…

— Почему ж непременно по мою-то душу? — попробовал возразить пролетарий, подтягивая снова трусы. — Им городское начальство нужно, а я — кто такой? токарь обыкновенный, ну, по фрезерному делу могу чуток или там по сверлильному…

Максим явно не выспался, да и ледяные конечности Таньки не добавили ему бодрости и ясности мышления. Примерно так, но в других, более народных выражениях и сказала ему об этом тетушка Мария.

— Ты, прям, как дитя неразумное… а то, думаешь, соседи не знают? да весь квартал, что там квартал — всему району известно, что ты, голубчик, в эту самую Промзону, как в соседский сарай, когда захочешь, шастаешь… и глазки тут удивленные не делай, люди, они ведь такие, пусть молчат, за своего держат, да ты и есть свой, а только — всё видят и знают…

Взяв паузу, чтоб чуток передохнуть после искреннего и страстного монолога, старушка повернулась спиной к телевизору, по которому уже демонстрировали какой-то видовой фильм под классическую музыку, и слегка подпихнула Максима пониже спины:

— Шагай, давай, на кухню, бродяжка ты этакий… думать теперь надо, когда за тобой эти анархисты-антихристы явятся, и что тогда делать будем…

5

В маленьком и очень уютном буфете, обставленном вопреки остальному гостиничному интерьеру тяжелой дубовой мебелью под антиквариат, Мишелю и Нике подали удивительно вкусный кофе, именно такой, как любила блондинка: с пенкой, пьянящим ароматом, крепкий, сваренный от души. И — чай, такой же ароматный, только уже совсем по-своему, и, несмотря на ехидное замечание девушки в адрес поверенного, дегтярного, почти черного цвета. Мишель за своим цветом лица не следил и предпочитал, по возможности, употреблять очень крепкий напиток. Конечно же, Ника затребовала к кофе полдюжины пирожных самых разных сортов. «На пробу», — пояснила она своему спутнику с жадным аппетитным блеском в глазах. «И куда в нее столько вмешается, а еще интереснее, куда всё съеденное и выпитое девается, — задумчиво отхлебнул из тонкого стеклянного стакана в изящном мельхиоровом подстаканнике глоток ароматного цейлонского в смеси с индийским чая Мишель. — Сколько помню Нику, всегда ела, как грузчик после смены, ни в чем себе не отказывая. И никогда не злоупотребляла ни зарядкой, ни спортом, а про слово «диета» даже и не слышала… Бог, как обычно, несправедлив, давая кому-то всё, а кому-то — мучения, чтобы сохранить к тридцати годам хоть капельку внешней юной привлекательности…»

— Какая прелесть… — едва ли не промурлыкала Ника, низко склоняясь над «корзиночкой» и быстрым, розовым язычком, жадно, как в детстве, слизывая кремовую розочку, украшающую верхушку пирожного…

— Получаешь удовольствие? и без меня? — раздался негромкий, но отлично слышимый в маленьком, тихом помещении буфета голос.

У входа, с легкой смешинкой в глазах, застыл памятником самому себе Антон Карев. Повыше среднего роста, длинноволосый, настоящей вороной масти, с правильными чертами лица и пронзительно-голубыми глазами известный романист был одет в плотную, даже на взгляд тяжелую кожаную куртку, такие же брюки, заправленные в невысокие, «десантные» сапоги с застежками на голенищах.

Ника подняла лохматую головку, в янтарных, кошачьих глазах её плеснулась долгожданная искренняя радость, но — тут же исчезла под слегка насмешливыми словами:

— Ты, как обычно, к шапочному разбору, Антон… позавтракали мы давным-давно, а сладким я даже с лучшими друзьями не делюсь, сам знаешь — жадная я…

— А я на сладкое не претендую, — веско сказал, как отрезал, Антон, одним движением, будто скользнув по льду на коньках, оказавшись возле буфетной стойки. — Мне бы горького…

И замершей в напряжении, как кролик под взглядом удава, девушке за стойкой романист весело скомандовал:

— Джина! Двести, в один стакан и очень быстро… Кстати, у вас прелестный буфетик, барышня… А тебе, Мишель, пламенный привет от работников пера и клавиатуры!!!

— Ты не исправим, — нарочито вздохнула Ника, покачивая головой.

— У меня абстиненция, — пояснил Антон, ловко выхватывая из руки буфетчицы большой стакан, благоухающий запахом можжевельника. — Считай, не пил полночи, все утро и вот — до сих пор…

— И чем же ты таким занимался все это время? — подозрительно спросила Ника, демонстративно разглядывая очень заметно заляпанные дорожной грязью наружные стороны брюк и рукава куртки романиста.

Подняв вверх указательной палец левой руки, мол, слышал, не торопите, сейчас отвечу, Антон с жадностью припал губами к стакану с джином, ополовинил его в два глотка, удовлетворительно крякнул, слегка мотнув головой, и сказал, обращаясь к Нике, но поглядывая при этом на буфетчицу:

— Эх, закусить бы сейчас поцелуем в алые губки…

— Размечтался… — с легкой нарочитой брезгливостью сморщила носик блондинка. — Сначала скажи, где был и что делал…

— Да к тебе я рвался всем сердцем, легкими, почками, печенью и остальными частями тела, — засмеялся Антон, усаживаясь, наконец-то, за столик и водружая недопитый стакан с джином среди вазочек с пирожными, сахарницей, блюдцем с лимоном и чашкой кофе.

От Карева сильно пахло потом, кожей куртки, дорожной пылью, машинным маслом и крепкими сигаретами, пачку которых он немедленно извлек из кармана и бросил на столешницу. И был романист весь каким-то сильным, крепким, земным и простецким, особенно на фоне леденящего спокойствия Мишеля и пусть нарочитой, снобистской брезгливости, изображаемой Никой. И руки у него были сильными, мужскими, неухоженными, хоть и с ровно и коротко постриженными ногтями, но — не писательские руки, работящие.

Блондинка легким, едва уловимым движением накрыла своей ладонью ладонь Антона, обозначая принятое у них при встрече вместо устных приветствий рукопожатие, и пристально посмотрела в глаза своего мужчины.

— Про то, как концерт задержали, да не просто, а аж два раза, вы и так знаете, — улыбнулся Антон. — Звонил и тебе, и Мишелю из гримерки. Значит, поезд наш — тю-тю, пришлось выдумывать на ходу, как бы поскорее вас догнать, тем более, в столице мне после концерта и делать-то нечего было… Прямо на ходу, на сцене, считай, договорился с нашим клавишником, он же старый байкер, отошел, правда, немного от их регулярных развлечений, но мотоцикл всегда на ходу, разве что — заправиться пришлось по дороге…

— Ты — на мотике прямиком из столицы? — удивленно покачала головой Ника, широко раскрывая глаза. — И во сколько же ты выехал, бедолага?

— Ночью не рискнул, — сознался Антон. — Все-таки, лет уже пять за рулем не сидел, отвык совсем. Рассвело чуток, и — сразу рванул вслед за вами…

— Долго как-то получается, — неожиданно вмешался в разговор Мишель, скорее по своей бухгалтерской привычке подмечать неточности, чем желая уличить собеседника в некой преднамеренной лжи.

— Долго — это не то слово, — согласился Антон, кивая, как послушный ребенок. — Ну, во-первых, дороги у нас, сами знаете, какие… но не это главное, я бы в городе был уже сразу после полудня, если бы не одно приключение…

— После полудня я только проснулась, — серьезно сказала Ника. — Ну, не томи, что там у тебя случилось? Не можешь без приключений?..

— Как бы это приключение нам всем не аукнулось, — сказал, понизив голос, Антон. — Уезд в блокаде…

…Это только в шикарных видовых фильмах главный герой, ну, или кто попроще, пусть и второго плана, но тоже — высокий, красивый и благородный, лихо оседлав мотоцикл, мчится по бесконечной трассе, ловя лицом встречный ветер, и испытывает от этого движения непередаваемое наслаждение. Попробовали бы режиссеры, да и сами исполнители ролей посидеть хотя бы часок в седле, не меняя позы, сосредоточив все свое внимание на стелящихся под колеса колдобинах и камнях, пожалуй, резко изменили свое мнение о прелестях передвижения на двухколесном транспорте. А если делать это еще и после длительного, вытягивающего все силы концерта, буйной, почти бессонной ночи, после шумной ресторанной компании и какой-то невнятной, полной намеков и недоговоренностей застольной беседы с непонятным, но очень опасным человечком, желавшим всенепременно отговорить его от поездки на фестиваль, но отговорить так, чтобы Антон принял его желание за свое… пожалуй, после таких событий поездка на мотоцикле за полтысячи верст покажется чем-то сродни пыткам. И это — невзирая на цель, приз в конце пути в лице маленькой, лохматой и ставшей за последние полтора года такой близкой блондиночки.

Сосредоточившись на серой, полной неровностей ленте шоссе, стараясь во время заметить и объехать возможное роковое препятствие, будь то просто мелкий камешек или серьезная, сто лет не ремонтированная выбоина, Карев, чтобы не потерять концентрации и не впасть в некую нирвану однообразного движения, думал о Нике. Мысли о ней всегда возбуждали, придавали дополнительный тонус, беспокоили и тормошили.

Кем стала для него за полтора года знакомства известная своей раскрепощенностью, ну, или распущенностью, то ли актриса, то ли модель, то ли и то, и другое сразу, про которую в кругах снобов говорили, сморщив носы: «Та самая, которая…э-э-э-э…», и неопределенно водили в воздухе указательным и средним пальцами… Вместе они не жили, то есть, как говорят замудренные собственными знаниями юристы, совместного хозяйства не вели, хотя и встречались, и ночевали или дневали, в зависимости от обстоятельств, то в его, то в её квартирах частенько, а иной раз выбирались в гостиницы или санатории, на природу, бывали вместе в ресторанах, на некоторых полусветских приемах в салонах друзей и приятелей, которых у Ники оказалось гораздо больше, чем у вроде бы не менее известного и скандального романиста. И как-то незаметно, без особых внешних признаков задорная и хулиганистая блондинка, любительница поэпатировать «почтеннейшую публику» разного рода вполне безобидными, но не укладывающимися в рамки общепринятой морали и норм поведения выходками стала близкой и — настолько, что уже полгода спустя после их знакомства Антон перестал смотреть на других женщин. Нет-нет, смотреть-то он смотрел, даже иной раз с интересом, мог и поболтать на рискованные темы, потанцевать, хоть и не любил этот самый процесс, мог и поцеловаться, пообжиматься, как говорили во времена его детства, но — не более того. В постель Карева тянуло только с Никой. И хотя она никогда не говорила ничего подобного, как-то интуитивно Антон чувствовал, что с девушкой происходит нечто то же самое, и другие мужчины, как самцы, ей стали неинтересны. При этом и он, и она старательно делали вид, что совершенно не задумываются о будущем своих отношений, живя, как бы, одним днем, избегая при общении между собой слов о любви и прочих телячьих нежностях, но где-то в глубине души отчетливо понимая, что они просто нашли друг друга… наверное, еще и для того, чтобы вот сейчас известный романист Антон Карев летел по пустынной трассе на мотоцикле, одолженном для такого случая у одного приятеля, наматывал на колеса пятьсот с лишком верст, только для того, чтобы побыть несколько дней рядом с Никой…

Занятый такими вот мыслями и внимательным слежением за ближним к колесу полотном дороги, Карев чуток увеличил скорость на очередном подъеме — вся дорога шла по взгоркам и ложбинам, то взлетая на пару-другую десятков метров вверх, то опускаясь — и едва оказавшись на вершине, приметил далеко впереди, на следующем взгорке, умело оборудованный блокпост, перегораживающий трассу парой легких бронетранспортеров. Первой, инстинктивной реакцией Антона было желание немедленно прижаться к обочине, бросить мотоцикл и затаиться, понаблюдать за неожиданно возникшим на его пути препятствием, он даже вильнул было к краю дороги, но во время спохватился, что едет по совершенно мирной, пусть и не очень хорошо знакомой имперского значения трассе, с совершенно мирными намерениями, и прятаться от кого-то в такой ситуации было бы глупостью. «Может, какие учения у ребятишек, ну, или ловят кого», — подумал Антон, окончательно подавляя намертво вбитые в подсознание давно оконченной воинской службой рефлексы.

Но по мере приближения к заставе первоначально легкое волнение Карева не уменьшалось, несмотря даже на то, что он очень быстро опознал в бронетехнике начавшие поступать на вооружение еще в его бытность на службе легкие «парашютные» бронетранспортеры знакомой до боли камуфляжной окраски, приметил изредка мелькающие между броней фигурки в солдатских мундирах и даже чуток восхитился, как умело, грамотно были выставлены громоздкие машины поперек дороги: как раз в таком месте, где возможный съезд на обочины для объезда был максимально затруднен.

На его приближение — а шум мотоцикла это вам не пение лесных птичек, которое можно не заметить или просто не обратить на него внимания, увлекшись своими делами — никто на блокпосту не отреагировал до тех самых пор, пока Антон едва ли не уперся передним колесом своего «коня» в мощное, армированное, говорят, то ли вольфрамом, то ли керамикой колесо бронетранспортера. И только когда Карев сбросил до минимума обороты двигателя, почему-то не решаясь окончательно заглушить его, из-за приземистой, но очень внушительной вблизи машины вынырнул невысокий, молоденький солдатик.

— Стой! Вертай назад! — скомандовал он ломающимся все еще голоском и очень серьезно, без тени сомнения, взял наизготовку автомат, легким взмахом ствола указывая мотоциклисту, куда именно тому надо бы двигаться…

— А вот уж хрен тебе, «сопля», — резко ответил Антон, осторожно перебрасывая через седло затекшую в пути ногу.

Карев не хотел ни грубить, ни вообще как-то конфликтовать с неожиданно возникшим на его дороге солдатиком, но слова бывшего унтер-офицера парашютных войск вырвались автоматически. Только так он, как старший по званию и сроку службы, мог обращаться с едва-едва отслужившим полгода новобранцем своих же, пусть уже и бывших, но так и оставшихся родными войск. А полевой мундир парашютиста, пусть и второго срока носки, изрядно потрепанный и сидящий пока еще на пареньке, как на корове седло, Антон разглядел сразу же.

Чуть подрастерявшийся солдатик уже было потянулся одной рукой к простенькому шнурку, заправленному в нагрудный карман, обычно на таких шнурках висели сигнальные свистки, выдаваемые часовым, но неожиданно покраснел, как уличенный в онанизме школьник, перехватил покрепче автомат и крикнул, почти срываясь на визг:

— Вертай назад, хуже будет, стрелять начну…

И для пущей убедительности своих слов звонко передернул затвор.

«Вот дела… — с веселой злостью подумал Антон, наблюдая, как выбросился из патронника матово блеснувший медью цилиндрик с заостренным концом. — Так у него еще и оружие наготове… с чего бы это вдруг? не Лаос какой-нибудь здесь… вот интересно, хотя бы на предохранителе автомат стоит?..»

— Зови начкара, фикус домашний!!! — чуток подражая своему оппоненту, заорал и Карев. — Или хочешь до дембеля сортиры зубной щеткой драить?!? Устрою враз на счет «три»…

Антон, конечно, понимал, что услышанные из уст постороннего штатского человека привычные армейские словечки вряд ли помогут изменить незыблемую позицию часового, просто своими криками они неизбежно должны были привлечь внимание остальных парашютистов, наверняка распологающихся в бронетранспортерах или где-нибудь еще поблизости и сейчас потешающихся над стычкой первогодка с напористым штатским. И расчет Карева оправдался. Сперва послышалось гулкое в чреве бронированной машины кряхтение, покашливание и шмыгание носом, через пяток-другой секунд — бурное шевеление и невнятный мат, и только потом — мягкий, ловкий прыжок, касание подошвами земли где-то на противоположной стороне брони и хрусткое, сладкое потягивание. Как верно сообразил Антон, некто, облеченный должной армейской властью, мирно дремал, а заслышав шум, решил-таки покинуть свое убежище и вышел из бронетранспортера через боковой, обычно резервный, узкий и неудобный люк.

Проснувшийся начальник вышел из-за бронетранспортера совсем не с той стороны, откуда ожидали его появления и часовой, и Карев. «Ай, молодец, вот это я понимаю…» — успел подумать Антон, глядя, как вроде бы лениво почесываясь и приглаживая взъерошенные со сна волосы, сначала чуть-чуть, на четверть корпуса, а потом, вглядевшись хотя бы мельком в происходящее, и целиком, выдвигается из-за брони удивительно знакомая физиономия со слегка оттопыренными ушами, круглыми глазами и заметным шрамом пониже левого виска. Очень похожий на солдатский, потертый и заношенный мундир, берет под левым погоном, маленькие, зеленые звездочки на пестрой камуфляжной ткани…

— Э-э-э… а-а-а… Фатей, что за посторонние на посту? — прочистив горло, строго спросил офицер, глаз не спуская с Антона, даже поясную кобуру расстегнул, вроде бы незаметно, во время почесываний и потягушек.

— Проехать мне надо, вот почему, — нагло опередив часового, заявил Антон. — А вы тут понаставили свои телеги, «рывки» хреновы… У нас что — очередная революция или просто веселый путч?

— Нехорошо говорите, господин хороший… — зло прищурившись, как бы спросонья, отозвался было офицер, но тут же широко распахнул глаза и неожиданно заорал: — Тоха?!!! Тох-тох-тох!!! Мать твою через два этажа с переворотом в центр мироздания!!!

Однако, вопреки законам жанра, встретившиеся через много лет в такой необычной обстановке мужчины не стали братски обниматься и тискаться, как имеет обыкновение изображать кинематограф. Карев и офицер обменялись крепким рукопожатием, да еще романист, от чувств, позволил себе похлопать свободной рукой по плечу бывшего сослуживца по взводу.

— Фатей! Фикус домашний! — вновь вскрикнул капитан, обернувшись к солдатику, который, видя такую задушевную встречу своего ротного с подозрительным, казалось бы, посторонним, взял автомат к ноге и отшагнул чуток в сторонку. — Хотя, нет, ты ж на посту… свисти разводящего, кто там сейчас? Прохор?

— Так точно, унтер-офицер Прохорской! — бодро, как и подобает новобранцу, отрапортовал солдатик, вытаскивая из нагрудного карманчика свисток.

И уже через минуту капитан распоряжался, обращаясь одновременно к Антону и подошедшему унтеру из сверхсрочников, обладателю необычайно пышных усов:

— Проша, плащ-палатку, два энзэ, посуду приличную — вот туда, к лесочку… Эх, а ведь мы с тобой последний раз лет восемь назад виделись, верно?.. ты тогда еще стриженным был, да? помню-помню… Проша, не забудь из моего отсека… бутылочку, ту самую… и поаккуратнее с ней, это тебе не гранаты… вот сейчас и расскажешь, как эти годы провел, а у меня — что: служба есть служба. Подъем-отбой, стрельбы-прыжки, лето-зима… что у нас там есть еще? огручики-помидорчики? И пусть маринованные, тащи… идем, Тох, идем, здесь пост, место не простое, освященное Уставом и традициями, а там — лесная полянка, только и всего…

— … и ты говоришь, что со столицы спиртного во рту не было ни капли? — перебила рассказчика Ника. — Ой, врешь, Карев, я тебя насквозь вижу…

— Кто о чем, а Ника — всегда за правду, — улыбнулся Антон. — Не пил, хотя, губы, каюсь, смочил, чтобы человека не обижать. А капитан Ликус все правильно понял, он всегда догадливым был, а тут — чего ж не догадаться…

— А в какой мы оказались блокаде? — задрала светлые, густые бровки девушка, возвращая разговор к главному.

— Если я правильно понял, в полной, — разъяснил Карев. — По дорогам, да и без дорог стоит восемнадцатый парашютный полк. Приказ внятный и непонятный, как обычно у военных бывает: «Всех впускать, никого не выпускать». Хотя, насчет «впускать» — это для красного словца… не будь на блокпосте Ликуса, и мне пришлось бы косогорами и буераками пробираться через заслоны…

— Имперские военные блокировали уезд? — недоверчиво переспросил Мишель, впиваясь взглядом в лицо романиста. — С какой это стати?