Лучшее за год XXV/II: Научная фантастика. Космический боевик. Киберпанк

Вандана Сингх

О любви и других чудовищах

Молодая писательница Вандана Сингх родилась и выросла в Индии, в настоящее время вместе с семьей живет в Соединенных Штатах, где преподает физику и пишет прозу. Ее рассказы печатались в нескольких выпусках «Polyphony», а также в «Strange Horizons», «InterNova», foundation 100», «Rabid Transit», «Interfictions», «Mythic», «Trampoline» и «So Long Been Dreaming». В Индии Сингх опубликовала детскую книжку «Янганкл приезжает в город» («Youngoncle Comes to Тогт»). Недавно увидел свет первый сборник писательницы «Женщина, которая считала себя планетой, и другие рассказы» («The Woman Who Thought She Was a Planet and Other Stories»), а также отдельным изданием был выпущен рассказ «О любви и других чудовищах».

В этой лиричной, сложной и доброй истории говорится о том, что сознания можно переплетать, словно нити. Однако только от нас зависит, какой получится эта дивная ткань: яркой и многоцветной, как гобелен, или блеклой черно–белой тряпкой, испачканной по краям кровью.

Думая о нем, я вспоминаю волну, виденную однажды у берега, — большую, прекрасную, гладкую волну, с идеальным изгибом, словно выплавленную из стекла. Она вошла в узкий пролив из открытого моря мощно и целеустремленно, и гребень ее почти не вспенился. Я думал, она пройдет весь пролив, омоет меня и унесет дальше, до самого Деканского полуострова. Но волна встретилась с песком, прокатилась по отмели, белые полоски исчертили ее гладкую прозрачную поверхность. Она подкралась к моим ногам, распалась на язычки пены и пропала. И его — то есть Санкарана — мне нравится представлять волной, явившейся ненадолго из океана, чтобы достичь некой цели — не знаю какой. А потом я потерял его. У физиков для таких волн есть особое название. Это явление очень необычно, и называется оно «солитон», или «уединенная волна».

Когда я, еще юношей, впервые повстречал Санкарана, то принял его за человека, которого искал с тех пор, как себя помню. Но, как сказал поэт Файз,[1] в мире есть и другие горести, кроме любви. Едва я кое–как пережил юношеские метания, как мир и горести взяли свое. Изучение сознаний — подобных уединенной волне или иных — моя единственная страсть. Ощущать разум, сплетать сознания — эта способность отличает меня от других людей. Мне нравится затеряться в стайке хозяек, торгующихся за пучок редиски, или в толпе на крикетном матче. Я слоняюсь среди них, пытаясь определить, какого рода единство может образовать эта толпа. Я беру зародыш метасознания и соединяю здесь, разъединяю там, я взмахиваю своим жезлом, как дирижер палочкой, и ощущаю структуру, форму, срастание этих узелков индивидуальности. Созданное мною метасознание обладает подобием единства цели, клубком противоречивых идей и даже примитивным самосознанием.

Вот почему меня так тревожат солитоны. Они проходят сквозь метасознания, как сквозь пустое место, и выходят из них неизмененными. Они ничего не отдают и ничего не берут.

Таков был Санкаран со звездами в глазах, Санкаран–астроном. Впрочем, это рассказ не о нем — он лишь нить в ковре, один из голосов в хоре. Это моя история, и начинается она со времени, когда мне (как мне сказали) было семнадцать.

Первое из моих воспоминаний — огонь. Следующее — две большие сильные руки, гладящие и разминающие меня. И женский голос, который приговаривает: «Ну–ка, вот так, тише…» Я лежал на постели из теплой золы, и острые угольки кололи мне спину.

Я не сохранил воспоминаний о своей жизни до того, как пламя пробудило мою память и личность. То, что я есть теперь, начинается с огня, с женщины по имени Джанани, с летней ночи на дальней окраине городка на востоке Индии. Мои чувства очнулись, светили звезды, и в воздухе пахло жареными семечками кориандра и коровьим навозом, как пахло там почти каждой ночью. Я лежал на койке на заднем дворе дома Джанани. И все, даже мое смуглое тощее тело, было мне незнакомо.

Моя спасительница, Джанани, — вдова, торговавшая тодди,[2] — взяла меня к себе и помогла справиться с собой. Первым делом, едва я очнулся, она дала мне имя — Арун, звучавшее (как все в те первые дни) странно и чуждо для меня.

— Оно означает «красный», — сказала вдова. — Ты рожден из огня.

В те дни я лишь смутно ощущал призрак себя прежнего: я видел символы, слова, числа, образы словно выцарапанными на влажной глине.

— Кто я? Что случилось со мной в огне? — спросил я ее. Голос и слова уже были в моем сознании, ожидали меня.

— Не могу сказать, — отвечала она. — В опустевшем доме был пожар, и я спасла тебя. Ты не местный. Больше ничего не известно.

Я не знал, кто я, и мне некуда было идти, негде искать родных. Поэтому Джанани приютила меня у себя. Я спал перед ее хижиной, в которой и шла торговля тодди. О, какие то были странные дни!

Я заново учился жить. Ей пришлось учить меня, как отломить веточку нима,[3] росшего за домом, и почистить ею зубы. Я учился пользоваться уборной, крошить лук, разговаривать с покупателями. Джанани зарабатывала на жизнь не только торговлей тодди. Она еще лечила травами от разных болезней — начиная от колик в животе и кончая неразделенной любовью, и мне пришлось разобраться в этом ремесле хотя бы настолько, чтобы знать, какой пузырек принести по ее просьбе. Я должен был учиться узнавать собственное лицо — я подолгу стоял перед маленьким зеркальцем, корча рожи, пока Джанани не начинала орать на меня:

— Арун, дурень ты этакий! Я тебя для того из огня вытаскивала, чтобы ты весь день любовался на свою красу?

И она приставляла меня к работе: мыть стаканы или резать травы. Призрак моего прошлого «я» таился в тени сознания, и я замечал, что все реже задумываюсь, какова могла быть моя прежняя жизнь. Все тогда было ново, странно и полно бесконечного очарования — и среди всего прочего был мой дар чувствовать мысли.

Я был бездельником и по натуре, и в силу своего дара, который, мягко говоря, способствовал рассеянности. Джанани решила, что мне необходимо образование: у нее я научился читать и считать — грамота и счет давались мне очень легко. Кроме того, она наняла старого писца, который приходил в чайную по соседству и учил меня истории, географии и немного английскому. Я бы охотнее болтался целыми днями по рынку, но острый язычок Джанани заставлял меня заниматься порученной работой и уроками — хотя бы до тех пор, пока она не отвернется. Джанани была коренастая, сильная женщина: в ее движениях была плавность большой неторопливой реки, сметающей все на своем пути. Ее клиенты — замученные работяги и неудачники, побаивались ее и несли к ней свои горести. Я только раз видел, как она ввела мужчину в темную комнатушку за лавкой, служившую ей спальней. Через несколько часов он вышел, пошатываясь, растерянно улыбнулся мне, сунул бумажку в десять рупий и скрылся. Больше он не возвращался.

Любимым местом, где я учился и упражнялся в том, что считал своим искусством, был рынок: там разносчики сидели на корточках перед полными корзинами бутылочных тыкв, перцев, баклажанов и лука, выкрикивая: «Грабьте! Разоряйте! Всего по три рупии за кило!»

Я полюбил потных хозяек с блестящими глазами и в ярких сари, которые они подбирали, готовясь к битве — принимаясь бранить товар. Гордость, честь, желание среди шатких сверкающих груд сочных фруктов и овощей — разве я мог устоять? Я пробирался в изгибы сознания этих женщин — в его холмы и долины, в области света и тьмы, во всю эту живую массу, дрожащую и подающуюся под напором эмоций. Понемногу я навострился стягивать их сознания в подобие сетки, сплетать отдельные ниточки звенящих мыслей в нечто… нет, не в ковер, это искусство осталось для меня недостижимым, но в узловатую путаницу, в какую превращает клубок играющий котенок. Среди множества отдельных сознаний редко встречались такие, которые осмысляли, хотя бы смутно угадывали, что сейчас, в это время и в этом месте, составляют часть запутанного метасознания, — сколько клеток в вашем теле, а многие ли из них обладают особой способностью осознавать себя частью высшего разума?

Однажды я попробовал стянуть разум Джанани в метасознание с парой ее покупателей, но она вышла в помещение за лавкой и отчитала меня:

— Не вздумай пробовать свои штучки на мне, негодник! Так–то ты платишь за мою доброту?

Я уже догадался (потому, что никто не пробовал этого на мне, и потому, что те, на ком упражнялся я, совершенно этого не замечали), что моя способность уникальна, но я не знал, что Джанани о ней известно. Позже она объяснила мне, что не обладает этой способностью — и знала всего одного человека, наделенного ею, — но она к ней восприимчива. Она чувствовала, когда кто–нибудь, тем более недоучка вроде меня, выделывает свои фокусы.

— А кто был тот, другой? — с любопытством спросил я.

— Ни к чему тебе о нем знать, — отрезала она. — Просто я однажды такого встречала. Он был нехороший человек.

Она так мне и не сказала. Но тогда я осознал, что мир сложнее, чем мне представлялось: по меньшей мере один человек разделял мой странный дар, большинство им не обладало, но некоторые могли улавливать прикосновение моего разума к своему.

Я проводил досуг, бродя по узким зеленым проулкам под гулмохарами,[4] зарываясь пальцами ног в мягкую шелковистую пыль. Я играл в камешки с другими мальчиками и вместе с ними глазел на календарь в чайной лавке, с листов которого оленьими глазами смотрели кинозвезды. Я узнал, что такое секс, наблюдая за бродячими собаками на улицах и по взглядам, какими старшие мальчики провожали недоступных, одетых в школьную форму девочек, проходивших мимо, потряхивая косичками. Во мне желания пока бродили смутно. Я мог взглянуть на дочку торговца чаем — ведьмочку с глазами, как ягоды терновника, с язычком, острым, как его колючки, и с большим запасом бранных слов наготове — и сказать, что внутри она хрупка, как нить паутины, натянутая страхом и нуждой. Меня влекло к ней, но был еще парикмахер: стройный, чисто выбритый юноша, застенчивый и скромный на вид. Он привлекал меня всякий раз, как я проходил мимо его заведения: подвешенное на стене дома зеркало и кресло перед ним, прямо на улице. В кресло он усаживал клиентов, чтобы заняться их прическами или бородами. Его разум был сияющим, полным фантазий, эротичным: я не умел прочесть его мыслей, но ощущал их природу, желания, протекавшие через его пальцы, сквозь мягкие прикосновения ладоней к щекам посетителей. Мой разум и мое тело вместе отзывались на подобные желания окружавших меня мужчин и женщин: мне случалось возбудиться, просто проходя по улице, когда их сознания щекотно, легким перышком скользили по моей коже.

Мы все время проводили на людях, на виду, поэтому надежды на физическое удовлетворение было мало — разве что мы, мальчики, случалось, щупали друг друга в темных переулках, — но я мог дотянуться мыслями и выстроить мост, столь же осязаемый, как прикосновение. Мало кто умел это почувствовать, но дочка торговца чаем однажды ответила мне потрясенным взглядом, ясным и честным, как взгляд маленького ребенка, будто и она почувствовала электрическую искру, проскочившую между нашими умами. Потом на ее лицо, словно маска, скользнула привычная надменность, и момент был упущен.

У меня имелась любимая игра: я ложился на широкую ветку нима у чайной лавки, закрывал глаза и старался по почерку сознаний угадать, кто проходит подо мной.

Почерк сознания незнакомца ничего не говорил мне о том, кто он, я не умел даже отличить мужчину от женщины — но он оставался в моей памяти, как до боли знакомые окрестные улочки.

Сколько я ни упрашивал, Джанани так и не сказала мне, кто еще из известных ей людей разделял мою способность.

— Надеюсь, ты никогда с ним не встретишься, — содрогаясь, говорила она.

Но однажды вечером он сам нашел меня.

Я как раз закончил подметать лавку, когда почувствовал что–то странное, словно щупальце шарило у меня в мозгу; в тот же миг я ощутил, что кто–то стоит за дверью — просто стоит в темноте и ждет. Должно быть, то же почувствовала и Джанани — в ее глазах мелькнул испуг. Я ощущал силу разума, более изощренного, чем мой, затягивавшего меня в лабиринт своего сознания, как рыбу на леске. Я поднялся и как во сне пошел к входной двери. Джанани, которую, как видно, затронуло не так сильно, схватила меня и потянула в заднюю дверь, в мирную темноту огорода.

— Арун, дурень ты этакий, убирайся отсюда! — свирепо шепнула она мне.

Я усилием воли заставлял себя передвигать ноги. Затем перелез через бамбуковую изгородь. С каждым шагом я становился сильней и во мне росла способность к сопротивлению.

Когда я возвратился, Джанани сидела на полу. Глаза ее бегали, волосы были растрепаны, сари помято, и она тихо и монотонно повторяла:

— Рама, о Рама…

Меня захлестнула волна гнева и страха.

— Кто это был? Что он сделал?

— Это был Рахул Може. Единственный из моих знакомых, кто обладает твоим даром. Ты узнаешь его не по наружности — она обманчива, — а по тому, как он без предупреждения вторгается в твой разум.

Он угрожал мне. Оставаться здесь было опасно для нас обоих. Мне следовало подумать, что делать…

Тогда в первый и единственный раз Джанани взяла меня к себе в постель, прижала к своей утешительной смуглой гималайской груди, пахнувшей чесноком и корицей. Она была как слившиеся воедино землетрясение и цунами. Позже я слышал, как она бормочет про себя:

— Для него это ничего не значит, он иной…

Наутро она решительно вышвырнула меня из постели и принялась собирать вещи.

— Это знак, что нам пора расстаться. Я научила тебя, чему могла. Отправляйся в мир, чтобы стать чем–то, и держись подальше от Може. Я скопила для тебя немного денег. Я тоже уеду отсюда, переберусь к подруге в Ришикеш.[5] Посылай мне весточки, я хочу знать, как у тебя дела. Часть твоих вещей я храню в надежном месте. Перешлю их тебе, когда сумею.

— Каких вещей?

— Того, что было до пожара. Сейчас об этом не заботься. Ты должен добраться до соседнего города и найти работу. Я знаю место…

Вот так я очутился в крошечной комнатенке над мастерской портного в соседнем городке. Мне жилось там спокойно. Я помогал портному — разносил готовые вещи, и он сшил мне пару брюк и рубаху, так что я стал выглядеть порядочным молодым человеком, а не бродягой в дырявой одежке. Со временем (Джанани слала письмо за письмом, подстегивая меня) я получил место секретаря в институте программирования. Здесь сказался мой живой ум, а также уроки Джанани и отставного писца: я за год усовершенствовался в английском и стал помогать системному администратору в работе с компьютерами. Работа мне нравилась и давалась легко.

«Арун, дурень ты этакий, — писала мне Джанани. — Ты уже не уличный сорванец без надежд на будущее. У тебя есть шанс стать человеком. Я высылаю деньги на обучение. Изучи компьютеры и найди достойную работу, это каждый дурак может».

Я записался на пару курсов и обнаружил в себе талант программиста. Числа, символы, инструкции, логика — я как будто уже знал все это или что–то похожее в своей прошлой жизни.

Студенты, смотревшие на меня как на собственное творение, подбили меня перейти на дневное обучение. Правда, у меня не было базового образования и привычки к дисциплине, но с их помощью я делал успехи. В жарких пыльных маленьких аудиториях, под скрип вентиляторов, под шум машин, врывавшийся в открытые окна, я научился отгораживаться от всего и концентрироваться. Прошло несколько месяцев, и уже другие студенты обращались ко мне за помощью. Моя жизнь переменилась.

Возвращаясь в свою полупустую комнатушку, лежа на провисающей кровати, я вслушивался в голоса, доносящиеся из мастерской, и под убаюкивающее жужжание швейных машинок забавлялся игрой с метасознаниями.

Арун, говорил я себе, ты далеко шагнул за два года.

Но постепенно во мне пробудилась природная лень, временно заглушённая успехами в учении. Вместо того чтобы добиваться степени, я ограничился получением диплома, чем сильно разочаровал Джанани и кое–кого из моих преподавателей.

Однако тот короткий период новой наполненной жизни открыл для меня возможности мира. Я жадно глотал книги на английском и на хинди, изучал другие страны и обычаи, узнавал о войнах и исторических бедствиях. От бульварной фантастики на хинди к английским любовным романам в мягких обложках — для моей мельницы годилось любое зерно. Я начинал постигать, что ощущать чужие умы сквозь написанное слово — искусство, немногим менее увлекательное, чем моя уникальная врожденная способность ощущать их напрямую. Письменный язык — будь то хинди, английский или компьютерный код — был ключом, открывающим двери в чужие умы и чужие страны. Я, как монах, выпущенный из монастыря, дивился чудесам мира. Я впервые понял, что иностранцы бывают разного сорта: потерявшие память, бедняки, неграмотные… и это далеко не все.

Между тем я по–прежнему получал от Джанани письма и посылки. В Ришикеше она стала швеей. Она писала, что понемногу возвращает и пересылает мне мои вещи, какие были у меня до пожара. Эти вещи ничего мне не говорили. Среди них было несколько фотоснимков, которые она, похоже, сама и сделала: высокая стена пламени, на первом плане большущее тлеющее бревно. Обломки абстрактной керамической скульптуры, остатки гравюр. Быть может, я был художником? Теперь во мне нет ничего похожего. Я разглядывал свои руки, свое чистое тело, исцеленное снадобьями Джанани. Даже шрамов не осталось. Я просматривал другие снимки — мальчики–подростки, глядящие в камеру. Одним из них был я. Другие казались смутно знакомыми. Мои друзья из той незнакомой жизни?

Но я был слишком занят новой жизнью, чтобы уделять внимание реликвиям прежней. Едва получив диплом, я нашел работу — проверять на дефекты программное обеспечение — и переехал в огромный многолюдный Нью–Дели. Джанани была в восторге.

«Ты далеко шагнул, Арун», — взволнованно писала она мне. Во многих отношениях так оно и было. Успехи так и сыпались на меня — новая работа шла легко и не отнимала много сил; чувствуя, что нашел себе место в этом мире, я увлекся новой жизнью. Тогда–то я и начал более методично исследовать свои необычные ментальные способности.

Одним из первых открытий стало то, что существуют сознания, совершенно мне недоступные — не просто сопротивляющиеся, как сопротивлялся разум Джанани. В толпе на крикетных матчах попадались люди, с виду так же увлеченные игрой, как остальные болельщики, но мой мысленный радар их не регистрировал. Эти сознания — я называл их «пустышками» — сильно растревожили меня. Я их боялся и не доверял им. Оказалось, что мое искусство ограниченно. Другое дело — солитоны. Я их отлично чувствовал, но вот завлечь их мне не удавалось. Их разум проходил сквозь густую путаницу моих метасознаний, как человек, возвращающийся домой но широкому пустому полю. Быстро и свободно, думая о другом. Они ничего не захватывали и ничего не оставляли после себя.

В первый раз я столкнулся с этим на митинге в Красном Форте[6] Дели. Первый министр из пуленепробиваемой ложи на эстакаде говорил речь о минувшей войне. Семь тысяч человек, которым нечего было делать: студенты колледжей, фермеры, у которых засуха сгубила урожай, клерки, безработные богатые наследники и прочие прожигатели жизни, уличный народ и карманники, — присоединились к его политическим сторонникам. По мере того как речь министра становилась все более страстной, я чувствовал, что умы, поначалу разрозненные и расслабленные, как связка резиновых тесемок, превращаются в улей гудящих в унисон пчел. Не очень интересно — слишком просто, да и небезопасно.

Я заткнул уши, но отгородиться не сумел, они ослепили и оглушили меня. Я, спотыкаясь, выбирался из толпы, со всех сторон меня толкали и осыпали бранью. И тогда меня поразила мысль: вот метасознание, возникшее самопроизвольно. Я его не создавал. Потому я и не мог распустить его. Кто знает, на что способно такое самозарождающееся метачудовище? Толпа захлестывала меня, вцеплялась в меня, втягивала в себя. Мне представилось, как зверь вырывается на улицы города, калечит и убивает, требуя крови. Мой собственный разум растворялся в этом хаосе. И тут случилось нечто странное и удивительное: я на мгновение ощутил полное умственное затишье, словно, пробираясь через огромное ревущее поле боя, окунулся в мирный водопад. Всего одно восхитительное мгновение. Затем в моей голове снова загудел улей, и мне ничего не оставалось, кроме как болтаться, очумело пошатываясь, по краю толпы, высматривая того человека. Конечно, я его не нашел. Кто же прошел так свободно сквозь густые дебри этого дикого метасознания, подобно монаху, безмятежно проходящему мимо грешного сияния мира?

Впоследствии я узнал, что на свете мало людей, подобных Санкарану, но что на краткие мгновения такими бывают все люди. Только немногие поддерживают такое состояние ума большую часть сознательной жизни. Сапожник, чинивший туфли перед бомбейским кинотеатром. Математик, видящий не мир вокруг себя, а формулы и уравнения. Мать, у которой единственная мысль — о недужном сыне. Влюбленный, в пыльном старом саду не замечающий роз. Да, позднее я постиг это состояние ума.

Жизнь в большом городе скучной не бывает. Моим способностям здесь находилось широкое применение, что втягивало меня в неожиданные приключения. Однажды, прогуливаясь по крепости Старого Дели, я увидел стоящую в дверях девушку. Обычную девчонку, подростка в ярком красном сальвар камиз,[7] слишком просторном для нее. Улочка полна была народу и шума, велосипедных звонков и призывов торговцев фруктами и прозрачного яркого света второй половины лета. Увидев ее в темной подворотне старого дома, увидев ее омытое солнечным лучом лицо, я, как удар в лоб, ощутил муку ее ума. Я ощутил безнадежность столь полную, что инстинктивно свернул к ней. Она попятилась от меня, а в дверях здания, в котором я теперь узнал бордель, появился мужчина.

Так я повстречался с Дулари. Для того чтобы вызволить ее, понадобились почти все мои скудные сбережения (на выкуп) и помощь местного женского общества. Потом ей нашли работу в швейной мастерской, где десятки изнуренных работой молодых женщин шили новенькие одежды для заморского рынка. Я изредка виделся с Дулари, но чаще чувство вины заставляло меня держаться поодаль. Правда, жизнь ее изменилась к лучшему, но все же это была не жизнь для четырнадцатилетней девочки. Но я теперь принадлежал к среднему классу. Я должен был держаться в определенных рамках. Кроме того, комнатку, в которой я жил, мне сдавала большая шумная семья из Пенджаба. В моей жизни не было места для Дулари.

Все же я не скрывал от себя того, что мог бы полюбить ее. Она была еще ребенком, и это было неприлично, но я заглядывал в ее разум, не замечая тоненького изломанного тела. Она походила на вошедший в пословицу лотос в темной воде: корни зарылись в ил, но он стремится вверх, чтобы раскрыть лепестки под небом. Под шрамами часть ее существа осталась нетронутой пережитыми лишениями и унижениями: в ней был ум, надежды и пласты изумительной сложности, полные возможностей, которым вряд ли дано осуществиться.

Совсем иначе обстояло дело с моим коллегой Манеком. Он был образованный, с большим будущим и недурно зарабатывал. Его разум — я неизменно видел в каждом не только телесное существо — был простым и чистым, как прибранная комната, а его мысли и чувства часто просвечивали наружу. Однажды я почувствовал его уныние и спросил о причине. Он, как обычно просто и честно, рассказал, что влюблен в девушку, на которой не может жениться. Их разделяли каста и класс, и родные его возлюбленной круглые сутки стерегли ее, чтобы не дать им встретиться. Хуже того, и его родные уже подыскивали для него подходящую невесту. Естественно, я стал его доверенным другом.

Тем летом мой хозяин решил провести отпуск с семьей в родной пенджабской деревне. Они заперли все двери в квартире, кроме моей комнаты, кухни и ванной, и оставили меня в тишине и одиночестве, каких я прежде не знал.

Поэтому Манек приходил ко мне домой. Однажды, когда он чуть не плакал, я обнял его, чтобы утешить. После того случая мы стали, можно сказать, любовниками. Он говорил, что он не гей, но ему хотелось, чтобы я притворялся женщиной, позволял обнимать, ласкать и утешать себя. В его сознании иллюзия была такой полной, что я, лежа рядом с ним, почти чувствовал, как вздымаются мои груди. Я тем временем осторожно, бережно касался его разума. Мне кажется, наш мысленный контакт помогал ему расслабиться, хотя он и не замечал щупальцев моего мозга. Спрятав лицо на моем обнаженном плече, он шептал имена всех женщин, которых любил издали, заканчивая именем Анджаны, своей возлюбленной.

Потом была Шила — не женщина, а тихая мышка, — старшая незамужняя дочь супружеской пары из квартиры надо мной. Ее сестры вышли замуж и ушли из дома, но она с виду была дурнушкой, так что уже не надеялась найти кого–нибудь. В любви, как и в мыслях, она была дерзкой, изобретательной и нежной, но говорила лишь прикосновениями. За несколько первых наших свиданий она не произнесла ни слова. Я однажды нарушил наш договор молчания, вымолвив слово «люблю». Она села на кровати, устремив на меня глаза, полные злых слез.

— Никогда больше не смей говорить этого, — яростно приказала она.

Потом запрыгнула на меня и сорвала с меня рубашку. Темные глубины ее разума дрогнули, уходя еще глубже: пещеры открывались, как пасти, в расщелинах, в тайниках ее души грохотали бурные потоки чувств. Она была неотразима, но я был ей не нужен. Кончилось тем, что судьба в лице разведенца, искавшего новую жену, увела ее из дома и из города.

Порой меня тревожило мое отличие от других молодых людей. Я выглядел и одевался как мужчина, но для меня ничего не значили условности, проводившие различие между мужчиной и женщиной. Я мог зайти с другими парнями в подозрительную пивную и выпить с ними пива, но я не понимал, что с женщинами нужно флиртовать, состязаясь за их благосклонность. Я мог подсесть к женщине и заговорить с ней о работе или о вышивке на ее блузке. Женщины, с которыми я работал, находили, что я — единственный мужчина, в присутствии которого они могут болтать так же непринужденно, как в своей женской компании. Однажды я принял участие в разговоре о месячных, хотя ограничился заинтересованными расспросами. «Арун, это уж слишком!» — сказали они, вспомнив вдруг, что я мужчина. Кулинарные программы я смотрел с таким же интересом, как борьбу и крикет. Способность видеть сознания научила меня воспринимать человеческое существо в целом, за пределами различий между мужчинами и женщинами. После нескольких месяцев исследований я пришел к выводу, что существует не два пола, а по меньшей мере тридцать четыре. Возможно, «пол» — неподходящий термин: вернее было бы позаимствовать понятие из географии — тридцать четыре климатические зоны человеческого сознания.

Но из–за своих странностей я порой задумывался о будущем. Мои коллеги влюблялись, обручались, женились. Для меня каждая работа и каждая связь была подобна временному отдыху перед следующей. Не погубит ли меня моя непоседливость? Джанани рассеяла мои опасения. «Ты молод, — писала она. — Узнавай мир, Арун. Принимай его в себя. Люби всех, кого можешь, но не позволяй никому удерживать тебя, как птицу в клетке».

К тому времени, как я повстречался с Санкараном, я многому научился. Например, никогда не ходить на политические митинги. И не участвовать в религиозных шествиях, хотя храмы, гурдвары[8] и мечети в небольших дозах были позволительны. Я узнал также, что, вопреки ожиданиям, семьи обычно не образуют хороших метасознаний. В них слишком много толкотни и суеты. Они срастаются и расходятся. Возможно, они образуют не статическое, а динамическое равновесие, ведь они как–никак целые дни проводят вместе. Возможно, метасознание невозможно сохранять до бесконечности — оно сходит с ума.

Я проделывал опыты и с животными. Перед моим домом кормилось стало коров. Они стояли среди проезжающих машин белыми горбатыми островками, мирно жевали жвачку или с бычьим упрямством дожидались, пока кто–нибудь вынесет кухонные отбросы в помойку на углу. Я ощущал их сознание, но не понимал природы их мыслей. Однажды вечером, возвращаясь с работы, я увидел могучего быка, стоявшего посреди дороги, на разделительной полосе. Потоки машин текли мимо него в обе стороны. В светящейся пыли уличных фонарей он походил на белый призрак. На обочине, равнодушно поглядывая на него, лежали коровы. Я не просто ощутил, а как будто увидел его разум. Он взывал к коровам, вкладывал всего себя в протяжное беззвучное призывное мычание. Коровы отвечали что–то вроде: «Не сегодня, приятель, нам надо дожевать жвачку». Тогда я осознал, что животные не только ощущают мысли друг друга, но и могут мысленно общаться.

Я продолжал экспериментировать с человеческими сознаниями и узнавал множество любопытных мелочей. Например, нечетные числа, особенно простые, создавали более устойчивых мета–чудовищ, четные оказывались менее стабильными. Пары же просто опасны, потому что ничто не уравновешивает связь между их сознаниями, чтобы тянуть, когда они толкают, если вы понимаете мою мысль. Потому–то, задолго до встречи с Санкараном, я принял решение — никогда не влюбляться.

Я встретил его в Америке. Джанани, узнав от одного своего собрата по восприимчивости, что Може видели в Чандигаре, всего в нескольких часах езды от Нью–Дели, уговорила меня уехать. Меня вновь охватил прежний безымянный страх. Я несколько лет не вспоминал про Рахула Може. Моя компания в то время отправляла команду программистов в Соединенные Штаты. Подстегиваемый потоком писем от Джанани, я присоединился к исходу в землю молока и меда.[9] В маленьких городках Америки с их неестественно чистыми улицами, где не видно было ни людей, ни животных, и в сюрреалистических, освещенных неоновым светом ущельях между стен небоскребов в больших городах я продолжал изучать свою способность создавать метасознания. Вопреки расхожему представлению об индивидуализме американцев я часто встречал большие группы людей со сходными убеждениями и процессами мышления. Поначалу это было необычайно увлекательно; я прогуливался по Уолл–стрит, заглядывал на Биржу. Все эти люди, воображавшие себя соперниками и конкурентами, бормотавшие в сотовые телефоны или вопившие, как ошалелая ребятня, — какое прочное, стабильное метасознание они образовывали! Еще была Америка пригородов, поселков яппи, с непомерно большими частными домами и со множеством яхт и автомобилей — здесь это было даже слишком просто. Подростки, выражавшие свою индивидуальность одеждой с именными нашивками и злобными взглядами, тоже были легкой добычей, но в созданном ими метасознании появлялись темные глубинные течения, беспокоившие меня, как дамба, готовая прорваться под напором воды. Я развлекался, сливая в метасознания противоборствующих политиков и фундаменталистов враждебных друг другу религиозных течений. Индийское землячество, к которому я принадлежал, за редкими исключениями жило прошлым, исповедуя убеждения и ведя образ жизни, давно исчезнувшие в самой Индии. Они зациклились на мысли о своем статусе высокооплачиваемых профессионалов, и мне с ними было скучно. Куда интереснее оказались маленькие группки маргинальной культуры. Я завел дружбу с викканами, иммигрировавшими из Мексики, и с парнем из Эфиопии, содержавшим ресторан в Сан–Франциско. Я первое время жил в Калифорнии, по возможности уклоняясь от работы и до упора используя свои способности. И все же я чувствовал, как на заднем плане моего сознания разрастается одиночество — не тоска по моему старому дому в Индии, по старым друзьям и знакомым, а жажда чего–то большего. Во мне уже возникла пустота, которую предстояло заполнить Санкарану.

Потом произошел случай, который выгнал меня из Калифорнии. Однажды ясным воскресным утром я плавал на мелководье у пляжа и вдруг ощутил подводное течение. Я попытался вырваться из него и тогда осознал, что оно существует в моем сознании. Мощная тяга — кто–то подводил меня к себе, как ослабевшую рыбу на спиннинге. Я узнал этот неотразимый зов. Рахул Може нашел меня. Я выбрался на берег и почувствовал, что меня принуждают направиться, обходя загорающих и разноцветные пляжные зонтики, к автомобильной стоянке. Я пытался остановиться, попросить помощи, но оказался бессильным, как тряпичная кукла. Подходя к дороге, я заметил каким–то краешком сознания белый седан с затемненными стеклами. За рулем сидел мужчина в темных очках. Он перегнулся через сиденье, чтобы открыть дверцу с другой стороны. Мне запомнилось золотое кольцо, блеснувшее у него на пальце.

Внезапный скрип тормозов, сокрушительный удар. Автобус, подъезжавший к остановке, не успел вовремя затормозить. Он уткнулся в задний бампер припаркованной машины, заставив ее покатиться вперед. Притяжение разума Рахула Може резко прервалось.

Я воспользовался шансом — бросился туда, где лежала моя пляжная сумка, подхватил ее, перебежал дорогу там, откуда не видно было места происшествия, и рванул к стоянке на дальней стороне. Асфальт обжигал мои босые подошвы, но через минуту–другую я был в своей машине и мчался прочь от опасности. С другой стороны подъехала завывающая сиреной машина полиции. Примерно через двадцать минут Рахул Може вновь дотянулся до меня, но его притяжение было теперь почти неосязаемым, словно он искал меня ощупью, а еще несколько минут спустя и совсем пропало.

Меня опять спасло простое везение.

Я сменил работу, сбежал с Западного побережья и держался старых мегаполисов на восточном берегу — таких как Нью–Йорк и Бостон. Прошел почти год. Рахул Може не давал о себе знать, и Джанани в письмах тоже не упоминала о нем, только советовала мне быть начеку. Она надеялась, что я больше его не увижу.

Но я знал, что он вернется, что он отыщет меня. Я сам не понимал, откуда взялось это предчувствие. Иногда он мне снился — длинные руки его ума тянулись ко мне, увлекали к нему, в темные бездны его души. Он наводил на меня ужас. Но какая–то часть меня желала встречи с ним — быть может, единственным, кто был наделен тем же даром.

Потом, однажды под вечер, в кафе за чашкой напитка, который американцы гордо называют «чай», я встретил Санкарана. Я развлекался, создавая метачудовище из компании литературных снобов в одном углу и недружной семьи из четырех человек в другом, когда нечто проскользнуло в запутанную паутину мысленных связей так, будто ее и не было. Я невольно поискал его взглядом. Он явно был индусом: хрупкого сложения, с шапкой нечесаных черных волос и с трогательными неухоженными усиками. Он сел за столик с книжкой и чашкой кофе и вскоре с головой погрузился в чтение. Я подошел к нему, стараясь скрыть волнение. Предлог для знакомства нашелся легко — мы оба были индусами.

Он защитил диссертацию и занимался теперь научной работой в одном из многочисленных университетов, разбросанных по этому огромному городу. Жил в какой–то дыре в Кембридже. Ехал на автобусе и так увлекся чтением докладов конференции, что вышел не на той остановке. Обнаружив рядом кафе, заглянул в него выпить кофе и спокойно почитать.

— Вы хотите сказать, что не знаете, где вы?

Он обратил на меня свои карие глаза и улыбнулся. На мгновение он как будто целиком оказался здесь, в кафе.

— А кто–нибудь знает? — спросил он, отделяя «кто» от «нибудь» словно скальпелем хирурга.

Я решил было, что это глубокая философская мысль, но он тут же объяснил, что, поскольку Земля, Солнечная система и наша

Галактика непрерывно меняют свое положение в пространстве, никто не может с уверенностью обозначить систему отсчета. Он совершенно очаровал меня.

Я помог Санкарану добраться домой, и мы стали друзьями. Он никогда сам не искал меня, но я завел обыкновение навещать кафе рядом с его домом в Кембридже, куда он, как почтовый голубь в свою голубятню, непременно залетал к вечеру со своими книгами и статьями. Когда обыденный мир пробивался в его сознание, он неизменно встречал его с добродушным снисходительным юмором — он был из тех, кто, налетев на прохожего или на придорожное дерево, извиняется перед тем и другим с равной любезностью. Я подолгу следил за ним из–за своей чашки, исполнившись безмолвного удивления. Я мог исследовать его разум, мог обнять его своим, но не мог притянуть его к себе, играть или манипулировать им. Мои умственные эксперименты его не затрагивали. Он не нуждался во мне и не представлял никакой угрозы. Он заполнял растущую во мне пустоту.

Я открыл в Санкаране кое–что из того, что привлекало меня в Дулари, — но без ее боли. Его разум был нежен, как бутон, готовый развернуть лепестки, и полон невинным удивлением ребенка, впервые увидевшего радугу. Вместо шума помех противоречивых эмоций, вместо какофонии подавленных желаний и одиночества, звучавших в заурядном человеческом сознании, его разум окутывал глубокий покой, какой находишь на высоте, в прозрачном воздухе Гималаев выше линии вечных снегов. Он не терзался вопросами, зачем он живет и что думают о нем другие люди, — он на самом деле нисколько не был зациклен на себе. Он был прекрасен — существо, поглощенное игрой со Вселенной, невообразимо огромной для обычного человека. Когда я глядел на него, на его тонкое тело черного дерева, неловко приткнувшееся на диванчике, пока его разум любовался чудесами, о которых я мог только догадываться, меня наполняло сладкое желание. Я желал его прикосновения, хотя бы короткого и невинного — просто почувствовать его ладонь у себя на плече. В Индии, где платоническая дружба между людьми одного пола свободно позволяет держаться за руки или обниматься на людях и никто не думает об этом дурно, все оказалось бы просто. Но здесь была в ходу иная мораль, и — главное — Санкаран все еще не замечал, как нужен мне.

Я проводил с ним все свободное время. Иногда я встречал его на физическом факультете и дожидался, пока он закончит коллоквиум или разберется со своими уравнениями, разглядывая звездную карту на экране компьютера. Закончив, он присоединялся ко мне и пополнял мои знания астрономии, пока мы вместе блуждали по галактике. Вот красный гигант, вот сверхновая, здесь двойная звезда, нейтронная звезда, черная дыра, блуждающая планета с массой, в пятнадцать раз превосходящей массу Юпитера. Я изучал лексикон астрономов, как влюбленный изучает тело своей возлюбленной.

Понемногу я узнавал кое–что о прошлом Санкарана. Он был из семьи тамильских ученых. Он очень любил мать и старшего брата, оставшихся после смерти отца в их старинном доме в Ченнаи.[10] Я мысленно видел выцветшую побелку на стенах, банановые пальмы на заднем дворе. Заговаривая о семье, Санкаран как будто возвращался вдруг на землю.

«Моя мать готовит, как никто…» или «Унна научил меня дифференциальному исчислению еще в восьмом классе…»

— Они хотели меня женить, — однажды застенчиво признался он. И покачал головой. — У меня нет времени на жену. Но традиция требует продолжения рода. Жизнь не простая штука. — Он вздохнул. Если бы не случайность принадлежности к одному полу и не жестокие рамки условностей, я готов был в ту же минуту выйти за него.

Он принадлежал к поклоняющимся Господу Шиве. В своей комнате он держал маленький лингам[11] Шивы — святилище на книжной полке в окружении книг и статей по астрофизике. На стене висела всего одна картина — фотография красивой и грациозной тамильской актрисы Шобаны. Санкаран смущенно признался мне, что он ее поклонник.

Я притворился, что люблю готовить, чтобы больше времени проводить с ним наедине. Помешивая на плите баклажанное карри, я смотрел, как он лежит на кровати, мечтательно листая последний выпуск «Астрофизического журнала». Он бормотал непонятные мне фразы: «вириальная теорема» или «звезда вне главной последовательности». Иногда я просил его объяснить и, примостившись на кровати рядом, впитывал тепло его тела и страсть его разума. Я поглядывал на каменный фаллос Шивы и вспоминал, каково было притворяться женщиной для прежнего моего любовника, Манека. Воздух в тесной квартирке–студии наполнялся запахом горячих специй, тмина и кориандра и острым, соблазнительным ароматом имбиря. Я склонялся ближе к Санкарану, заглядывал вместе с ним на невразумительные страницы уравнений и звездных карт, сознавая лишь его близость, а черные волоски на его предплечьях шевелились в такт его дыханию. Я тянулся к его сознанию своим, прижимался к нему, затаивался в изгибах его прекрасного, сосредоточенного ума. Желание нагоняло сон, и мне вспоминалось одно из воплощений Шивы — Ардханаршивар: полумужчина, полуженщина. Танец Шивы приводит мир в бытие и выносит из него. Однажды я спросил:

— Скажи мне, Санкаран: если бы ты мог задать Господу Шиве три вопроса, то какие?

Он немного помолчал. Потом ответил:

— Я спросил бы, действительно ли проблема темной материи решает вопрос о скрытой массе. Потом я спросил бы его о бозоне Хиггса и об ускорении расширения вселенной. И возможно, ответы разрушили бы ту стандартную модель, о которой я говорил на семинаре. Следует учитывать…

Я незаметно снова и снова возвращал его к тому же вопросу. И каждый раз он отвечал так, словно я задал его впервые. Однажды, в день, когда пришло письмо от его матери, он вздохнул:

— Я спросил бы Господа Шиву, как избежать женитьбы, не обидев родных.

А в другой раз:

— Я спросил бы Господа Шиву, есть ли жизнь на той блуждающей планете, которую мы обнаружили за пределами Солнечной системы. И вообще, есть ли жизнь в иных мирах?

Я чувствовал, что Санкаран притягивает меня так же верно, как черная дыра затягивает звезду.

Джанани предостерегала меня не увлекаться Санкараном в ущерб всему другому.

«Взращивай свой дар, — писала она. — Отправляйся в путешествие. Повидай мир. Погрузись в него. Нам кажется, что все, что у нас есть, — это наши мелкие пристрастия и люди, которые играют особую роль в нашей жизни. Но мир куда больше этого».

Ее совет опоздал. Помнится, меня удивил тон ее письма — Джанани, как правило, не углублялась в философию. Мне подумалось вдруг, что она никогда не писала мне о своей жизни в Ришикеше, о женщине, с которой работала, — и мне не приходило в голову расспрашивать ее о таких вещах. Но тут новое событие отвлекло меня. Санкарану из Индии позвонил старший брат. Семья нашла ему невесту. Через неделю он должен был вернуться домой, чтобы жениться.

Он рассеянно сообщил мне эту новость. Он явно считал женитьбу своим долгом и собирался добросовестно исполнить его. Мы посидели молча, у меня мысли путались от отчаяния и досады. Потом Санкаран вернулся к своим записям и накорябал пару уравнений. Он был вполне счастлив затеряться во вселенной звездных чудес, и я вздохнул с облегчением. Жена будет обузой, и мне придется искать способы проводить время с Санкараном без нее, но она никогда не затронет его по–настоящему, никогда не сумеет присвоить его. Разве может женщина сравниться с триллионами пылающих солнц?

Я проводил его в аэропорт. Почувствовав, как отдаляется покойная тишина его разума, я погрузился в тепло весеннего дня — в море бурлящих умов, где не видно было ни островка.

Я и теперь ясно помню дни его отсутствия: свою жаркую квартиру, монотонную ежедневную работу, отупляющую предсказуемость окружавших меня сознаний и ответную скуку собственной души.

Потом от Джанани пришло письмо, которое обеспокоило и озадачило меня.

«Я собираюсь уехать в Таиланд, — писала она. — Я, никогда не покидавшая Индии! Я в восторге от предстоящего перелета и возможности увидеть мир, как повидал его ты. И это в моем–то возрасте! Но эта поездка — не ради удовольствия. Меня ждет приключение, Арун, вершина моих трудов. Не знаю, уцелею ли я. Пока что посылаю тебе пакет с последними твоими вещами. Когда ты поймешь, кто ты, надеюсь, Арун, ты простишь меня…»

Я не мог поговорить с Джанани. В маленьком ателье, где она жила и работала швеей, не было телефона. Я подумывал отправиться в Индию и повидаться с ней. Это было искушением. Я три года не был дома. А потом я мог бы доехать до Ченнаи и повидать Санкарана. Я связался с бюро путешествий…

Но у Провидения были другие планы.

За несколько дней до того, как мне следовало оплатить билет, меня разбудил кошмар. Я сидел в постели в рассветном полумраке, озирался в привычном беспорядке своей спальни и вытирал потные ладони о простыню. Но чудовище, побывавшее в моем сновидении, не исчезло, я ощущал его присутствие — метасознание огромной мощи. Оно, казалось, находилось довольно далеко, что меня удивило. Даже самозарождающиеся метасознания, такие как на митинге в Дели, имели очень малый радиус действия. Я вспомнил, как гудело и жужжало в моих ушах то чудовище, затягивая меня в себя. Тут было нечто похожее, но тише. Оно было поглощено какой–то игрой, как ребенок игрушкой. Только в этой игре я ощущал угрозу.

Я мог бы уйти от этого, но меня удержало боязливое любопытство. Что это за метасознание? Что поглощает все его внимание? Как мог возникнуть столь мощный сверхразум?

Я поспешно оделся, бросился к машине и помчался ему навстречу.

На полпути к Бостону (проехав около десяти миль) я осознал, что оно гораздо дальше, чем я предполагал. Как я мог ощутить его присутствие на таком расстоянии?

Приближаясь, я все более настораживался. Проезжая между высотными зданиями, щурясь от отблесков солнца в окнах, я осознавал, что с подобными метасознаниями мне еще не доводилось встречаться. То, в Красном Форте, было мимолетным и неустойчивым, мощь ему придавало только количество — семнадцать тысяч умов. В этом компонентов оказалось меньше, зато они были сосредоточены, нацелены, как лазерный луч.

Я остановился перед старым кирпичным конторским зданием. Завывали сирены. Как раз когда я выскочил из машины, подкатили автомобили полиции и «скорой помощи», из них высыпали люди в форме. Толпа, собравшаяся перед фасадом здания, уставилась вверх со смесью ужаса и алчного предвкушения. Я прищурился против солнца и увидел в окне седьмого этажа стоящего на подоконнике человека. Он пошатнулся, глянул вниз и прыгнул.

Он падал, как при замедленной съемке, вскинув руки в жесте поражения. Примерно на полпути к земле его разум, пребывавший в трансе, очнулся воплем ужаса. И почти сразу на мостовой расцвел красный цветок, а в плечо одной из глазевших женщин вонзился осколок кости. Толпа завопила, раздвинулась, люди натыкались друг на друга. Кровь забрызгала их одежду. Зажужжала телекамера, полицейский выкрикнул какой–то приказ.

И тут упала следующая, женщина. Ее юбка взметнулась в воздухе, и она разбилась об асфальт, как яичная скорлупа.

Среди криков и смятения я бросился к входной двери, которую заметил чуть в стороне.

Я на лифте поднялся на седьмой этаж. Метасознание все еще удовлетворенно вибрировало. В нем было не более двадцати умов, перевитых и связанных узлами не беспорядочно, а в гармонии и безупречности плетения персидского ковра. Оно было прекрасно и ужасно, и я чувствовал, как жадно оно набросилось на следующую жертву.

Я вошел в коридор с роскошными синими коврами, декорированный стеклом и блестящим металлом. Здесь стоял холод и запах страха. Люди сбились тесной кучкой, испуганно округлив глаза. Несколько полицейских пытались взломать одну из двустворчатых дверей в коридоре. Крупная женщина в красном платье, всплеснув руками, истерически выкрикнула:

— Еще один! Наверняка еще один!

Я застыл, сосредоточившись, пытался успокоиться. Через мое сознание словно прокатилась колонна грузовиков. Я подумал о Санкаране, глубоко вздохнул и сосредоточился на роспуске метасознания. Я скользнул в него, как змея скользит в болоте, не задев ни травинки, и начал распускать его нить за нитью, разум за разумом. Изысканный симметричный узор был творением мастера. Мне было жаль уничтожать такую прекрасную работу.

Оно распалось, словно кто–то повернул выключатель. Я перевел дыхание, колени у меня дрожали. Меня всего трясло, и ручейки пота стекали по лицу. Я и не сознавал, как много сил ушло, чтобы распутать это плетение.

Я бессильно привалился к стене, сдерживая подступающую панику. Между тем истеричная женщина умолкла и ошалело озиралась по сторонам. Из глаз у нее покатились слезы. Дверь внезапно открылась перед полицейскими, и из нее выглянул мужчина с застывшим, как спросонья, лицом. Полицейские оттолкнули его и ворвались в помещение. Из–за стола поднимались люди. Они терли глаза, встряхивали головами, как будто выходя из ступора. В открытое окно лился солнечный свет, осколки стекла на полу сверкали алмазами. Один из встававших взглянул на окно, на полицейских и спросил:

— Что случилось?

Я побрел к лифту; через каждые несколько шагов мне приходилось останавливаться и прислоняться к стене. Вокруг шумели, кричали, суетились, и на меня никто не обратил внимания. Ввалившись в кабину лифта, я сообразил, что только один человек мог создать метасознание такой мощи.

Теперь я распознал и знакомое течение, увлекавшее меня к нему. Я, спотыкаясь, пересек вестибюль и, свернув за угол здания, увидел синий фургон с тонированными стеклами. На руке, открывшей дверцу, сверкнуло золотое кольцо. Я чуть ли не с облегчением опустился на пассажирское сиденье и обмяк.

Рахул Може снял темные очки и с улыбкой взглянул на меня. Он подавлял меня величиной, хотя был всего лишь среднего роста и сложения. Видеть его целиком, тело и разум вместе, было все равно что глядеть на огромный корабль из–под носовой фигуры. Глаза на смуглом лице горели лесным пожаром. Руки протянулись ко мне. Я услышал, как щелкнул ремень безопасности.

Много позже, придя в себя, я увидел его лицо, склонившееся надо мной. Мы находились в номере дешевого отеля. Мне запомнилась, какой жесткой была кровать, на которую он меня уложил, и солнечные пятна на зеленом ковре. Я закрыл глаза, но он остался в моем сознании.

Щупальца его разума удерживали меня, эта близость меня ужаснула. Он заговорил:

— Ты трус, Арун. Ты бежал от единственного человека, подобного тебе. Почему?

Пальцы его разума открывали все двери, раздвигали все преграды моего ума. Он входил в мои воспоминания, в тайники, в неведомые глубины моего сознания. Он вбирал меня в себя, и горячие тиски боли сжали мою голову.

— То, что ты видел, — лишь начатки того, на что мы способны вместе. Ты не знаешь, кто ты, не знаешь, как давно ты мне нужен. Вместе мы выстроим метасознание, перед которым то, последнее, покажется ребенком. Позволь, я научу тебя, расскажу, как пользоваться своей властью. Но сперва позволь мне рассказать, кто ты. Наконец…

Хватка его разума ослабла, когда он принялся ласкать меня. Я так устал, я так долго сопротивлялся. Теперь я мог отдохнуть. Доселе я не знал, что значит — преодолеть пустоту, разделяющую людей, и встретить руку, протянутую навстречу твоей…

Я ударил его, собрав остатки сил. Я попал прямо в горло — он скатился с кровати и хрипел, задыхаясь на полу. Мысленно оттолкнув его, я вскочил на ноги. Он лежал, зажимая руками горло.

Моя рука уже нащупала дверную ручку, когда стрела боли вонзилась мне в голову. Он уже сидел, растирая шею, сконцентрировавшись. Помимо воли я развернулся, пошел обратно и беспомощно сел на кровать. Боль отступила. Он подсел ко мне, притянул за плечи.

— Ты не знаешь, кто ты, Арун. Эта сука Джанани забрала твои воспоминания. Ты это знаешь? Она забрала то, чем ты был. Я бы исцелил тебя, если бы мог. Но я могу только поделиться с тобой…

В глазах у меня потемнело. Я падал в темноту, в тишину, в которой беспрерывно звучало эхо моего вопля. Ужасные образы толпились, выступая из мрака, — лики и тела демонов, чудовищные хари, сменявшие одна другую. Я вместе с ними падал к бледному световому кругу, открывавшемуся внизу жерлом колодца. Потом я потерял сознание. Когда я очнулся, моя голова лежала на плече у Рахула Може, а он подносил ложку мне ко рту. Я едва не подавился глотком куриного бульона, потом облизал растрескавшиеся губы и попытался вырваться из его лап. Все кружилось перед глазами.

— Спокойно, — сказал он.

Тусклая лампа освещала комнату. Я увидел, что уже ночь. Я был слаб и измучен.

— Слишком много и слишком быстро для тебя, — говорил он, вливая мне в рот следующую ложку бульона. — Вижу, тебя хорошо обработали. Исправлять причиненный вред придется долго.

После этого он дал мне уснуть, и за все время моего пленения я ни разу уже полностью не приходил в сознание. Я переживал короткие моменты пробуждения, но большую часть времени пребывал в смутной полудреме, не отличая действительности от осаждавших меня кошмаров. В жестокой хватке Рахула Може, прижимавшегося ко мне щека к щеке, я, помнится, слышал знакомые голоса. Раз мне показалось, что рядом со мной лежит женщина — ее болезненно тонкое тельце прижималось к моему плечу, и говорила она голосом Дулари. В другой раз мне почудилось, что со мной рядом сидит Санкаран. Я решил, что наконец спасен, но он лишь держал в руках звездную карту и, указывая на нее, что–то увлеченно говорил. Старые друзья — мальчики, с которыми я играл подростком, Манек — призраками проходили через мое сознание. И неизменно в нем оставался Рахул Може, нашептывавший на хинди, на английском и на незнакомых мне языках.

— Ты принадлежишь мне, — говорил он. — Ты и я — мы одного рода, оба чужие, оба потерянные, оба притворяемся своими. — И снова: — Порознь наша сила — ничто. Вместе мы можем многое… — Порой его слова бились у меня в голове приглушенными отзвуками барабанного боя. — Способность менять… менять… менять… — Или: — Она выжгла тебя… выжгла тебя.

Он то соблазнял, то упрекал меня.

— Ты думаешь, что ты здешний, Арун, — помнится, бормотал он мне в ухо, — но ты живешь в опасной зоне вне границ, которыми окружают себя люди. Мужчина — женщина, тело — разум… Если бы те, кого ты зовешь друзьями, увидели тебя таким, каков ты есть, они бы с ненавистью отшатнулись от тебя. Я твой единственный друг, любовь моя. Мы обязаны хранить верность иной звезде…

Я вновь увидел себя падающим к бледному солнцу, окруженным подобными демонам призраками, тянувшими ко мне длинные пальцы.

— Вот кто ты, — шептал Рахул Може.

Его ногти расцарапали мою голую грудь. Проглотив крик боли, я увидел — его разум открылся передо мной, как рассвет нового мира. Я увидел его силу, красоту, беспощадность — горные хребты, отвесные скалы, огромное пространство, словно с рисунков Эшера.[12] Он впустил меня к себе в душу.

И я обратился к нему, протянул руки, исследуя эту бескрайнюю страну. Мы лежали рядом, и его тело становилось другим: кожа побледнела, потом потемнела, цвет волос сменялся как в калейдоскопе. Руки, груди, бедра гладили мою кожу — мелькнуло на миг большое голодное существо — сплошь отверстия и фаллосы, — и я, сливаясь с ним, уже не мог отличить тела от разума. И тогда, словно кошмарное соитие достигло кульминации, он ворвался в меня, питая и питаясь, терзая и раздирая…

Когда, тысячу лет спустя, я открыл глаза, я был слаб, но мог думать. Рахул Може лежал рядом со мной, спал, забросив руку мне на грудь. Сквозь зеленые пластмассовые жалюзи лился вечерний свет. Я с ужасом увидел на одеяле, прикрывавшем меня, пятна крови. Я обшарил свой разум, отыскивая его, но он ушел. Медленно, бережно я собирал себя заново. Так раненый зверь зализывает раны.

И тут я увидел женщину с оливковой кожей. Она стояла в дверях с кипой чистых простыней, приоткрыв рот от изумления. Женщина попятилась и захлопнула дверь. Или она мне приснилась? А если нет, почему я не ощутил ее разума? Почему Рахул Може не шевельнулся, не почувствовал ее присутствия? Я догадался, что она — пустышка, одна из тех, чье сознание для меня недоступно. И для него тоже, понял я.

Должно быть, я, обессилев, задремал, потому что, когда проснулся снова, в комнате было темно и звонил телефон. Рахул Може шевельнулся рядом со мной, выругался и зажег лампу.

Схватив трубку, он несколько минут вел разговор на хинди. Его разум дрожал от возбуждения.

— Найден еще один из наших, — сказал он мне. — Ты слишком слаб, чтобы ехать со мной. Я на несколько дней оставлю тебя. Но не думай меня предать. За тобой присмотрит работник этого отеля — мой слуга.

Когда мне удалось заговорить, голос прозвучал еле слышным шепотом:

— Где…

— В Бангкоке, — ответил он.

Я снова уснул, а когда проснулся, увидел в комнате незнакомого темноволосого пожилого человека, одетого в бело–зеленую ливрею. Его разум напоминал разум запуганного животного.

— Это Одильо, — сказал Може. — Он будет тебя кормить и следить за тобой. Может быть, без меня ты быстрее поправишься. — Он склонился ко мне, и я на мгновение увидел пасти демонов, осаждавших меня во сне. — Жди меня, Арун, — прошептал он и скрылся.

В тот вечер меня кормил бульоном Одильо. Заговорить со мной он не пытался. Я был слишком слаб, чтобы играть с его сознанием, да и вряд ли моего скромного искусства хватило бы, чтобы исправить то, что сделал с этим человеком Рахул Може. Може не было рядом, и мысли мои понемногу прояснялись. Я начал подумывать о побеге, хотя это и казалось невозможным. Должно быть, в бульон добавили наркотики — я был неестественно слаб. Я беспомощно лежал, просматривая сознания проходивших за дверью людей, но не в силах был даже позвать на помощь.

А на следующее утро, после завтрака, дверь открыла горничная с оливковой кожей. Она принесла кипу полотенец. Бросив на меня испуганный взгляд, она стала пятиться к дверям. Я сумел приподнять руку и хрипло каркнул:

— Помогите!

Она медленно, широко раскрыв глаза, вошла в комнату. Оглядела меня и сказала что–то на непонятном языке. Положила полотенца, сняла трубку телефона и, задыхаясь, быстро заговорила. Должно быть, на португальском.

Я всю жизнь боялся и избегал пустышек: от меня не укрылась ирония того факта, что одна из них спасла меня. Полиция доставила меня в больницу: лежа там, с иглой капельницы в локтевом сгибе, я закрывал глаза, чтобы скрыть слезы облегчения и благодарности, и вспоминал свою спасительницу.

Полиция не поверила моему рассказу. Я сам не видел особого смысла в том, чтобы рассказывать правду, — едва ли закон сумел бы справиться с таким, как Рахул Може, — но у меня не было сил выдумать правдоподобную ложь. Регистратор отеля уверенно заявил, что номер 323 снимала и брала от него ключ молодая белая женщина, Мари Гренье из Батон–Руж, Луизиана. Никто не видел никакого индуса.

Я так и не узнал, что рассказала полиции горничная и поверили они ей или нет.

В ту же ночь я сел на больничной кровати и вытащил иглу капельницы. Моя одежда была аккуратно сложена в ногах кровати, и я не без труда переоделся в нее. Грудь у меня была перевязана и болела при каждом движении. Я тащился по коридорам под слепящими флуоресцентными лампами и задыхался от запахов антисептиков, пока не набрел на боковой выход.

Холодный ночной воздух привел меня в чувство. Из последних сил я отыскал неподалеку станцию подземки и сел в поезд. Не помню, как я доехал, а потом дошел до своей квартиры. Ключей при мне не было — пришлось найти управляющего, который вовсе не обрадовался, что я разбудил его в четыре часа ночи. Я упал на кровать и проспал до полудня.

Проснувшись, я с облегчением ощутил, что мой разум принадлежит только мне. Я вышел из этого испытания весь в синяках, потрепанный физически и душевно, — но я уже надеялся, что все это пройдет.

Я уволился с работы, объяснив коллегам, что нашел место во Флориде. Я забрал из банка свои сбережения и снял комнату в трущобном районе Кембриджа. Я попросил не вносить в справочники мой телефонный номер, снял почтовый ящик под чужим именем и сразу же написал Джанани, как со мной связаться.

Если бы не Санкаран, я бы сбежал на край света. Думаю, Може этого не понимал. Наверно, моя уловка удалась именно потому, что, по его расчету, я должен был покинуть Бостон, бежать от него, как бежал прежде. Но я больше не хотел убегать.

Через несколько недель я нашел работу в медицинской компании — место рядового компьютерного техника. Жалованья хватало на жизнь и на содержание машины. Теперь, обеспечив средства к существованию и крышу над головой, я уже не мог уклоняться от размышлений о том, что заставил меня пережить Рахул Може, — и, следовательно, о своем прошлом. Последнюю посылку от Джанани я получил за несколько дней до того, как впервые вышел на новую работу. Она подтвердила, что видения в номере отеля не были бредом.

В пакете были обычные обломки, какие Джанани посылала мне все эти годы: кусочки металла и осколки керамики, иногда с рисунками или гравировкой. Было и письмо.

Я прочел его. Я разложил на кровати содержимое пакета. И еще раз перечитал письмо. Я вспомнил невероятные слова, которые нашептывал мне в ухо Рахул Може.

«Чужой, чужой, чужой, — говорил он. — Мы с тобой обязаны хранить верность иной звезде».

Я рассматривал странные предметы на кровати. Помимо воли я начинал что–то понимать в них. Кусочки керамики, обожженные дочерна с одной стороны и красные с другой. Странные гравировки — особенно одна, составленная из точек, которые складывались в узор. Я видел его прежде, не только на компьютере Санкарана, но и в своих лихорадочных сновидениях: созвездие Саптариши,[13] как оно видно с Земли. И снимки, сделанные Джанани, — мальчики, так похожие на меня, — это и был я на разных стадиях становления.

Я уже не мог отрицать истину о своем происхождении. Я сидел на кровати, глядя, как темнеет за окном, как тени выползают из углов комнаты, наполняя ее. Лучи фар скользнули по занавешенному окну, а сквозь тонкие стены я слышал, как мои соседи ссорятся из–за стирки.

Я истерически расхохотался. Я хохотал, пока не закашлялся, и тогда поднялся, включил свет и выпил воды. Я смотрел сквозь немытое стекло на шумную улицу, и мне хотелось плакать.

Вместо этого я пошел в соседнюю пивную и напился до отупения. Я сказал бармену, что я пришелец. Он послал мне грустный взгляд из–под длинных темных ресниц и продолжал протирать стаканы.

— Вы не представляете, сколько раз я уже это слышал, — сказал он.

При этих словах я снова расхохотался до слез, и крупные капли упали на стойку бара. Не помню, как я добрался домой. Я мертвецким сном проспал до следующего вечера.

Проснулся с головной болью, огромной, как Антарктида, — и забрался под душ прямо в одежде. Холодная вода отчасти вернула мне способность соображать. Я разделся, рассматривая свое такое человеческое тело. Я обдумывал мысль о том, что Джанани — одновременно моя убийца и родительница. «Она выжгла тебя», — сказал Може. Теперь я понимал, что из–за этого я прикован к одному телу, к одному полу. Я не мог больше менять облик, как менял его он.

«Будь они все прокляты: и Може, и Джанани, и все они!» — сказал я себе.

Два дня я провел в полубезумии, разглядывая вещи на кровати и перечитывая письмо. Рахул Може являлся ко мне во сне, и, бывало, я просыпался в ужасе, мне казалось, что я все еще его пленник, а побег был только игрой разума. Потом здравый рассудок понемногу вернулся.

На третий день мне позвонили с работы. Рик спрашивал, почему я не появляюсь, и я промямлил, что нездоров. Он посочувствовал и спросил, когда я смогу выйти на работу, — у них закапризничала компьютерная система.

Так мир снова втянул меня в себя. Следующий день я провел на работе, исправляя неполадки. Необходимость сосредоточиться на чем–то очень мне помогла. Когда после работы двое других техников повели меня поесть пиццы, я увидел себя в большом зеркале на стене ресторана. В нем был я — молодой индус со щетиной на щеках, с капелькой соуса в уголке рта, смеющийся и жующий, как все.

Предки Рика три поколения назад перебрались сюда из Голландии. Айчиро был японским иммигрантом во втором поколении. Ну и что, если мой родной берег лежал дальше других? Этот Бостон — огромный плавильный котел, здесь чуть ли не каждый — пришелец. Оба моих приятеля были женаты, и у меня тоже был любимый человек, которого я ждал. И мое разоблаченное прошлое вдруг стало неважным.

На работе мне дали отпуск, я полетел самолетом в Индию. На свадьбу Санкарана я опоздал. Как мне ни хотелось повидаться с ним, я чувствовал, что время для этого неподходящее. Что касается Джанани — я понятия не имел, что ей скажу, но она должна была ответить мне на несколько вопросов. К тому же, признаюсь, меня тревожило ее затянувшееся молчание. Почему она мне не пишет? Что случилось с ней в Таиланде? Наверняка не случайно она и Рахул Може одновременно направились в одну и ту же страну.

Я и не сознавал, как соскучился по Индии, пока не попал в Дели, не вдохнул теплого воздуха, наполненного автомобильными выхлопами, запахом жареных кукурузных початков и одиннадцати миллионов человек. С междугородней станции я ночным автобусом выехал в Ришикеш вместе с группой пожилых паломников, которые из жалости поделились со мной ужином — парата[14] и солеными манго. К рассвету, очнувшись от неспокойной дремоты, я понял, что дышу воздухом Гималаев.

Авторикша за десять минут доставила меня по названному адресу. Водитель крутил на своем крошечном авто по узким переулкам, объезжая дружелюбных коров, коз и людей. Когда он подъехал к короткому ряду мастерских, ставни были еще опущены, а хозяева суетились перед ними, убирая внутрь кровати, на которых провели ночь. Я наконец увидел место, где Джанани прожила последние десять лет.

Я поискал ее разум, но его здесь не было. Красивая женщина средних лет в голубом хлопчатом сари поднимала ставни. Она жевала веточку нима. Каждые несколько секунд она потирала огрызком зубы и сплевывала в угол (мне вдруг явственно вспомнилось, как Джанани учила меня чистить зубы этим самым способом). За спиной у женщины я увидел две большие старые швейные машинки и множество готовой одежды на плечиках. На полке выстроился ряд пыльных бутылок — травяные отвары Джанани. Я вдыхал знакомые ароматы туласи,[15] хинга,[16] сушеного амлы.[17]

Я сложил ладони:

— Намасте,[18] — поздоровался я. — Меня зовут Арун. Я ищу Джанани–бен. Ты — Рину Деви?

— Джанани здесь нет, — внешне невозмутимо отозвалась женщина. — Она уехала из страны.

— Я знаю, что она уезжала в Таиланд, — сказал я, входя в лавку. Я знал, что где–то рядом болтается и подслушивает пара

любопытных мальчишек. Разум Рину Деви ощетинился страхом и неприязнью.

— Я ей просто подруга, — пояснила она, стараясь говорить спокойно. — В последние несколько лет Джанани помогала мне в мастерской. А потом вдруг познакомилась с кем–то, вышла замуж и уехала в Таиланд.

Она лгала. Я выглянул наружу. В такую рань на улице никого не было, кроме медленно проезжающих машин и телег, запряженных буйволами. Мальчишки уже убежали по своим делам.

— Послушай, Рину–джи, — сказал я. — Я могу из любезности потратить два дня на то, чтобы вытянуть из тебя правду. Или могу влезть к тебе в голову. Джанани наверняка рассказала тебе, что я за чудовище.

Она с отвращением уставилась на меня.

— Если хочешь знать, Джанани уехала в какое–то местечко под Бангкоком — не помню точно названия, — потому что услышала, что там приземлился один из тебе подобных. Кто–то еще. Она отправилась организовать сожжение. Прошел почти месяц, а она так и не вернулась. Почем я знаю, что с ней?

— Она не оставила сообщения, записки?

— Нет. Она не доверяла мне в таких делах. Сказала только одно — что может и не вернуться. Она предвидела опасность.

Теперь разум Рину Деви стал спокойнее. К ней возвращалась уверенность. Но за этим фасадом я ощущал сильные эмоции.

— Это все, что она сказала? Почему она тебе не доверилась?

— Она знала, что я не одобряю ее участия в сети. Я никогда не понимала, почему бы просто не убивать чужаков, вместо того чтобы… изменять их. Мы… мы с ней спорили.

Я глубоко вздохнул.

— Что за сеть?

Она вздернула бровь в насмешливом изумлении.

— О, так она тебе не сказала? Есть и другие, как и она способные чувствовать пришельцев. Когда до них доходят слухи о странных событиях — например, сообщения о загадочных огнях в небе, — они отправляются туда. Если находят одного из твоих сородичей, то сжигают его, чтобы лишить силы. То, что остается, похоже на выеденную тыкву.

— Где эта сеть? И где другие люди, похожие на меня? Она скривила губы. Ее разум вибрировал презрением.

— Большей частью в психиатрических больницах, — ответила она. — Или бродят по улицам, просят милостыню. С тобой Джанани не закончила дела. Она говорила, что ты позвал ее, умирая. Она слишком рано вытащила тебя из огня.

Тогда я ощутил его — свое призрачное «я». Оно стояло на краю сознания, воздев члены, словно маня к себе. «Но я мертв, — думал я. — Я мертв».

В молчание, разделившее нас, ворвался звук поднимающихся ставен, лязг койки, которую втаскивали в дом. К запаху трав Джанани примешивался острый аромат сосен. Далеко под нами пенился, стремясь на равнину, великий Ганг.

Когда я заговорил, голос мой звучал слабым шепотом.

— Но почему?.. Зачем они так поступают с нами?

Я уже знал ответ. В своем последнем письме Джанани писала, что вынуждена была сжечь меня, чтобы спасти. Рахул Може избежал испытания огнем, писала она, и посмотри, как он опасен. Но она ничего не писала о других, подобных мне, и о сети. Возможно, мой род действительно враждебен человечеству. И все же… что, если не все мы одинаковы? Что, если среди нас есть и другие? Какое право имела Джанани и ее сеть лишать нас шанса стать тем, кто мы есть?

— Ты и вправду не много знаешь, а? — проворчала Рину. Тон ее немного смягчился. — Вы пришельцы, враги. Вы хотите покорить нас, поработить!

— Но… — начал я.

Она нетерпеливо махнула рукой.

— Я не смогу ответить на твои вопросы. Я не знаю никого из сети. Я просто хотела, чтобы она бросила все это, жила со мной…

На глазах у нее выступили слезы. Я чувствовал, как ее разум перевернулся, как переворачивается, показывая живот, кошка. Вот она, беззащитная, отбросившая всякое притворство. Ненависть ко мне не ушла, но затихла, как вода за плотиной.

— Ты любила ее? — спросил я. Она утерла глаза уголком сари.

— Как я могла не любить? Мы дружили с детства. — Она помолчала, вызывающе глядя на меня, крепко зажав в белых зубах веточку нима.

— Сперва мы были как сестры, но потом полюбили друг друга. Она покинула меня ради работы в сети. А когда вернулась спустя много лет, я думала… я думала…

— Ты думала, что она вернулась к тебе, но она продолжала работать в сети.

Женщина кивнула. Когда–то прекрасные глаза выглядывали из сетки мелких морщин. Волосы были связаны узлом, свободный конец сари наброшен на голову. Суровые морщины пролегли по сторонам красиво очерченных губ. Сари на ней было голубым, а не белым,[19] но я видел перед собой лицо женщины в трауре.

— Так она ничего не рассказывала о своей сети? — произнес я наконец. — Ты не видела, чтобы она с кем–нибудь встречалась…

— Я ничего ни о ком из них не знаю, — кивнула она. — Джанани понимала, что разговоры о них выводят меня из себя. Но письма ей приходили постоянно, и телефонные звонки — на аппарат в соседнем переулке. Я ничего не знаю.

Она усадила меня на циновке на полу. Сквозь один открытый ставень внутрь вливался бледный свет. Она вышла к двери и крикнула мальчику, чтобы принес чай.

Чай — молочного цвета напиток с сильным запахом кардамона — был налит в выщербленные стаканы. Я пил медленно и слушал, как Рину рассказывает о своей жизни с Джанани. Она все стирала слезы с уголков глаз.

— Почему ты так уверена, что она умерла? — спросил я.

Не сказав ни слова, она поднялась, прошла в заднюю часть ателье, отгороженную занавеской, вернулась с конвертом и подала его мне. Внутри я нашел вырезку из бангкокской газеты на английском языке. К вырезке прилагалась записка корявым почерком: «Сожалею. Она была среди нас одной из лучших». И подпись: «А. Р.»

— Мне ее прочитал один человек в чайной, — сказала она. — Я не читаю по–английски — слишком плохо читаю.

Короткая заметка сообщала только, что в пустом складе на окраине Бангкока произошел взрыв. Три человека погибли, из них двое — женщины. Предполагают, что одна из них — туристка из Индии, некая Джанани Деви. Жар взрыва был так силен, что тела обгорели до неузнаваемости. Свидетели видели, как трое вошли в здание склада перед самым взрывом.

Я, онемев от горя и злобы, уставился на грязный обрывок бумаги. Он подтверждал то, чего я боялся с самого начала — что Джанани мертва. Я уже никогда не встречусь с ней лицом к лицу, не добьюсь ответов на свои вопросы. Никогда не получу от нее письма с выволочками и советами… Рину наклонилась, потрепала меня по плечу. Вытерла лицо уголком сари. Я вспомнил Рахула Може в комнате отеля, его лицо, полное предвкушения, когда он сказал: «Бангкок».

Кто его вызвал? Кто сказал ему об очередном приземлении? Знал ли он, что там будет Джанани? И если на то пошло, как он выяснил — дважды, — где меня искать?

— Ты ее выдала, так?

Голос у меня срывался. У нее дрогнула изящно очерченная нижняя губа. Может быть, она думала, что я способен читать ее мысли. Но кусочки головоломки понемногу складывались в картину.

— Это ты сказала Рахулу Може, что я уехал в Америку. Кто–то должен был ему сказать. Иначе как бы он отыскал меня в Сан–Франциско и в Бостоне? Ты не читаешь по–английски, но, думаю, знаешь достаточно, чтобы прочесть название города на конверте. Скажи, ты ему откуда–то позвонила или дала телеграмму?

Она сжалась, потом собралась с силами и встала. Я тоже поднялся, дрожа от ярости. Она плюнула мне под ноги.

— Да, да, я ее выдала. Я сказала Рахулу Може, что она уехала в Бангкок, что они нашли там его сородича. Я знала, что он найдет ее и они столкнутся, что он, быть может, убьет ее. Так что же? Она сотни раз предавала нашу любовь. Я всегда была для нее на втором месте. Даже после… после тебя! — Слезы катились по ее лицу, ее разум наполнился завистливой ненавистью. — А ты! Что ты такое, создание иного мира — а она любила тебя больше, чем меня! Так ей и надо! Только я не знала, каково будет жить без нее. Я думала, что просто вернусь на десять лет назад, до ее возвращения. И мне не надо будет больше ждать ее, понимаешь?..

Мой ум вцепился в ее, как когти хищной птицы. Прежде я никогда не проделывал такого. Но тогда я понял, что в моих силах причинить ей боль. Я отступил. Я взглянул на нее — она теперь всхлипывала, скорчившись у моих ног. В щели ставен заглядывали люди.

— Что–то случилось, Рину–бен?

Это спросила жена цирюльника из соседней мастерской, подозрительно поглядывая на меня.

— Все в порядке, — сказал я. — Просто я принес ей дурное известие. О смерти родственника. Присмотрите за ней — мне нужно уходить.

Я оставил это жалкое создание рыдать в объятиях соседки и ушел, чувствуя на себе взгляды сотен любопытных глаз.

В маленькой комнате отеля я лег на кровать и пролежал, пялясь в потолок, кажется, не один день. Солнце вставало и садилось за двумя окошками в противоположных стенах, и каждый раз, как спускалась ночь, я видел горящие в бархатном небе звезды Саптариши.

Я заставил себя встать и позвонил в дом Санкарана в Ченнаи. Хорошо было бы повидать его, думал я. Но я его не застал. Поговорил с его матерью, выслушал ее восторженный рассказ о свадьбе. Она сказала мне, что новобрачные проводят медовый месяц в Утакамунде.[20]

Я представил, как Санкаран бродит по голубым горам Нилгири, а звездное небо раскинулось над ним блестящим покрывалом. Станет ли он учить свою жену узнавать небесные объекты? Станет ли она слушать его, как слушал я? Меня накрыла огромная волна зависти и одиночества.

Я провел оставшуюся неделю отпуска, блуждая между маленькими селениями в горах под Ришикешем. Я вместе с другими паломниками омылся в священных водах Ганга. Я дошел до одинокого святилища Господа Шивы высоко в горах. Что–то подтолкнуло меня оставить перед каменным лингамом приношение — несколько бархатцев. В горных селениях я беспокойно бродил по тесным улочкам, наслаждаясь, вопреки печали и одиночеству, безвестностью.

Я вернулся в Бостон в полном упадке духа. Я потерял все, даже иллюзии о самом себе. Санкаран был моей последней надеждой. Я нуждался в целительном прикосновении его разума, в спокойном и приятном обществе. В то же время меня тревожили мысли о Рахуле Може. Он как будто исчез из моей жизни, но мне никак не удавалось полностью избавиться от его присутствия. Он словно оставил во мне занозу, осколок себя, призрак голоса, взывавшего с такой тоской, что невозможно было закрыть от него слух, — бесконечный страстный призыв, напоминавший мне о быке, виденном однажды на улице в Нью–Дели.

Карточка с маршрутом Санкарана висела у меня на дверце холодильника. День его возвращения приближался, и я становился все беспокойнее. Что, если его жена — тиран? Что, если она держит его при себе, так что мы больше не сможем встречаться? Разве я могу предъявить на него нрава хотя бы на равных с его женой?

Разве может мужчина — даже и не мужчина и не женщина, не человек и не пришелец — признаться в любви другому мужчине?

И тогда меня осенило — я расскажу ему о себе.

Не все сразу, сперва намеками и оговорками.

В мыслях я дрожал всем телом. Теперь, когда Джанани не стало, никто на свете, кроме Рину и той сети, не знал, что я такое. Как еще мне выразить свою любовь и доверие к Санкарану?

Не раздумывая, я пошел в ближайшую книжную лавку и купил самую роскошную открытку, какую нашел. На ней я написал:

Дорогой Санкаран,