Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Керуак Джек

Снова на дороге (отрывки из дневников)

Джек Керуак

Снова на дороге (отрывки из дневников)

Действительно ли самый известный писатель разбитого поколения написал свой знаменитый роман за три недели? Или дневники явились его черновиком? Ответы на эти и другие вопросы -- в дневниках Джека Керуака, увидевших свет впервые за 47 лет. Перевод сделан по публикации в журнале Нью-Йоркер, июнь 1998 г.

Джек Керуак начал вести дневник четырнадцатилетним мальчуганом, в 1936 году, и продолжал делать в нем записи -- даже с несколько маниакальной настойчивостью -- до самой своей смерти в 47 лет. Публикуемые ниже записи охватывают период с 1948 года, когда 24-летний Керуак только-только вернулся в Нью-Йорк из путешествия через всю страну, до 1950 года, когда его первая книга, лГородок и город?, вышла из печати. Несмотря на то, что лГородок и город? -- объемный роман о взрослении молодого человека в Новой Англии -принес Керуаку умеренную известность, подлинной славы он добился только после публикации романа лНа дороге? в 1957 году, после шести лет отказов издателей. Тем не менее, он презирал поздно пришедшую известность, равно как и критиков, отмахивавшихся от его работы как от части битницкого лповетрия?. На самом же деле, Керуак, американский романтик в душе, считавший себя как лбардом лесорубов?, с течением времени все больше и больше преисполнялся скепсисом по отношению к своим собратьям по биту Аллену Гинзбергу и Уильяму С.Берроузу, которых в дневниках своих часто критиковал за цинизм и нехватку патриотизма. Керуак написал еще 12 книг, но никогда больше не получил такого признания. Которого добился романом лНа дороге?. Он скончался от заболеваний, вызванных алкоголизмом, в 1969 году в больнице Сент-Питерсберга, Флорида. Дневники Керуака -- общим объемом свыше двухсот томов -- хранились в сейфе в городе Лоуэлле, Массачуссеттс, и по завещанию вдовы писателя были опубликованы только после ее смерти. Умерла она в 1990 году.

Дуглас Бринкли

1 ЯНВАРЯ 1948. КУИНС, НЬЮ-ЙОРК. Сегодня прочел свой роман(1) полностью. Я вижу, что он почти закончен. Это итог всего меня, насколько может позволить письменное слово, и мнение мое о нем -- как мнение о самом себе! -восторженное и нежное сегодня, черное от отвращения завтра. Написал 2500 слов, пока не прервал визит Аллена Гинзберга, который заявился в четыре часа утра сообщить мне, что он сошел сошел с ума, но как только и если его вылечат, он сможет общаться с другими людьми так, как до этого никому не удавалось -целиком и полностью, мило, естественно. Он описывал свой ужас и, казалось, готов был закатить у меня в доме истерику. Когда он успокоился, я почитал ему части своего ромна, и он, осклабясь, объявил, что это лвеликолепнее Мелвилла, в каком-то смысле -- великий американский роман?. не поверил ни единому его слову. Когда-нибудь я сниму собственную маску и расскажу все про Аллена Гинзберга и о том, каков он лво плоти? по настоящему. Мне кажется, что он ничем не отличается от остальных людей, и от этого у него срывает крышу. Как я могу помочь человеку, в одну минуту желающему быть чудовищем, а в следующую -богом?

17 АПРЕЛЯ 1948. Поехал в Н.-Й., спорил всю ночь с девчонкой. К тому же Гинзберг свихнулся и умолял меня его стукнуть -- а это, насколько касается меня лично, означает конец всему, поскольку довольно сложно сохранять ясность ума, не навещая каждую неделю психушку. Ему хотелось знать, лчто еще? я должен совершить в мире, что не включает его. Я ему сказал, что у меня действительно есть подсознательное желание ему звездануть, но впоследствии он будет только рад, что я этого не сделал. С меня хватило всей этой дурости еще в ту пору, когда я ссорился с Эди(2) и лазал по деревьям с Люсьеном(3), но все эти Гинзберги принимают как данность, что никто больше не наблюдал их видений катаклизмических эмоций, и пытаются навязать их остальным. Я лгал и изворачивался, как слабак, притворяясь всем этим людям другом -- Гинзбергу, Джоан(4), Карру, даже [Дэйвиду] Каммереру -- в то время, как постоянно знал, должно быть, что мы друг другу не нравимся и лишь беспрерывно гримасничаем в комедии злобы. Человек должен признать свои ограничения или истины ему никогда не добиться.

2 ИЮНЯ 1948. После ужина зашел Аллен Гинзберг, притащил остаток своей рукописи, которую, как он сказал, он закончил лкрупно и глубоко?. Он думает, что теперь я стану богачом, но его волнует, как я поступлю с деньгами; то есть, представить меня с деньгами он не может (я, правда, тоже). Он считает меня истинным Мышкиным, благослови Господь его душу... Безумие сейчас Аллена оставило, и мне он нравится так же, как и всегда.

3 ИЮНЯ 1948. Я разработал хитрую математическую штуковину, определяющую, насколько прилежно я перепечатываю и вычитываю день за днем свой роман. Объяснять слишком сложно, достаточно сказать лишь, что вчера я выбил .246 очков, а за сегодня мой лсредний? уровень поднялся до .306. Смысл в том, что бить я должен, как чемпион, я должен догнать и остаться наравне с Тедом Уильямсом (тот в настоящее время выбивает в бейсболе .392). Если я его нагоню, то июнь станет последним месяцем работы над лГородком и городом?.

17 ИЮНЯ 1948. Безумно, болезненно одинок по женщине в эти вечера... и впахиваю себе дальше. Вижу, как они гуляют снаружи, и схожу с ума. Почему так получается, что мужчина, предпринявший большую работу, одинокий и нищий, не может найти себе единственную женщину, которая бы подарила ему свою любовь и время? Кому-нибудь вроде меня, здоровому, сексуальному, раздираемому желаньем любой хорошенькой девчонки, на которую упадет взгляд, однако неспособному сейчас заниматься любовью, в юности своей, а они безразлично парадируют под моим окном -- ну черт побери, это же неправильно! От такого и озвереть можно, ей-Богу! Лег спать со средним показателем .350.

3 ИЮЛЯ 1948. Большая балеха в Гарлеме, у Аллена и Расселла Дургина. Еще три дня провел без еды и без сна, о которых можно было бы всерьез упоминать, -- только пил, щурился и потел. Была там одна жизнерадостная девчонка, прямиком из двадцатых годов, рыжая, рассеянная, сексуально фригидная (потом выяснил). Прошел 3 с половиной мили по Второй Авеню по дикой жаре до ее лнавороченной итальянской квартиры?, где валялся на полу, проглядывая снизу вверх сквозь сон. Похоже, что раньше я все это уже ощущал. И убожество там, и прекрасное уродство людей, и [Герберт] Ханке там был и говорил мне, что видел в Детройте Эди и сказал ей, что я ее до сих пор люблю. Люблю ли я Эди до сих пор? Жену юности моей? Сегодня вечером я так и думаю. В моей фантазии ликованья нет ни маяка, ни битовости, один лишь ветер задувает в кухонное окно октябрьским утром.

17 АВГУСТА 1948. Вчера умер Бэйб Рут, и я спрашиваю себя: лГде же отец Бэйб Рута?? Кто породил этого Бэньяна? Какой мужчина, где, какие мысли думал он? Никто не знает. Это американская тайна.

23 АВГУСТА 1948. Сказал матери, что ей следует пожить на Юге со всей семьей вместо того, чтобы все время калымить на обувных фабриках. В России пашут на Государство, здесь -- на Расходы. Люди день за днем стремглав несутся на бессмысленные работы, видишь, как они кашляют в метро на заре. Они проматывают свои души на такие вещи, как лквартплата?, лприличная одежда?, лгаз и электричество?, лстраховка?, ведут себя как крестьяне только что от сохи и так ужасно довольны, что могут покупать всякие княки и прибамбасы в магазинах. Моя жизнь же будет фермой, где я буду выращивать свою пищу. Не буду делать ничего -- только сидеть под деревом, пока урожай мой будет расти, пить домашнее вино, писать романы для просвещения собственной души, играть со своими детишками и показывать нос убогим кашлюнам. А не успеешь оглянуться -они все уже маршируют на какую-нибудь всеуничтожающую войну, а вожди их начинают друг перед другом выделываться. Насрать на русских, насрать на американцев, на них всех насрать. У меня есть задумка еще одного романа -- лНа дороге?, -- о котором я не перестаю думать: два парня стопом едут в Калифорнию в поисках того, чего, на самом деле, они не находят, и теряют по дороге себя, возвращаясь обратно в надежде на что-то еще.

9 СЕНТЯБРЯ 1948. Получил на бланке отказ от лМакмиллана?. С каждым разом. Когда такое случается, я становлюсь все увереннее и злее, поскольку знаю, что лГородок и город? -- великая книга в каком-то своем нелепом смысле. И я ее обязательно продам. Я готов к любой битве, которая только может быть. Если даже придется сорваться с места и голодать посреди дороги, я не отступлюсь от мысли, что этой книгой должен заработать себе на жизнь: я убежден, что люди сами полюбят ее, когда стену издателей, критиков и редакторов снесут до основанья. Именно они -- мои враги, а вовсе не лнеизвестность? или лнищета?.

3 ЯНВАРЯ 1949. САН-ФРАНЦИСКО. Сага Тумана (из Нью-Йорка в Новый Орлеан). Из Н.-Й. По тоннелю в Нью-Джерси -- лджерсийская ночь? Аллена Гинзберга. Мы в машине, торжествующие, лупим по приборной доске лгудзона? 49 года... по направлению к Западу. Не дает покоя то, что еще только предстоит вспомнить. Нил(5) и я и Луэнн(6) говорим о цене жизни, разгоняясь по трассе: лКамо грядеши, Америка, в сияющем автомобиле своем посреди ночи?? Редко бывал я так рад. Так сладко сидеть рядом с Луэнн. На заднем сиденье Эл с Родой занимались любовью. А Нил гнал вперед под бибоп по радио, оря ура. Нил заблудился возле Балтимора и оказался на смехотворно узкой асфальтированной дорожке в лесах (он пытался срезать угол). лНе похоже на Маршрут Номер Один,? -- сокрушенно сказал он. Реплика эта показалась нам очень смешной. Около Эмпории, Вирджиния, мы подобрали автостопщика, который сказал, что он еврей (Герберт Даймонд) и зарабатывает на хлеб тем, что стучится в еврейские дома по всей стране, требуя денег. лЯ еврей! -- дайте мне денег.? лКакой оттяг!? -- заорал Нил. Я вел по Южной Каролине -- ночью она плоская и темная (только дороги блестят от звезд, да южная скука где-то затаилась). За Мобайлом, Алабама, мы начали слышать отзвуки Нового Орлеана и лцыплят, джаза и гумбо?, бибоповых шоу по радио и дикого задворочного джаза; поэтому мы довольно орали в машине. лЧуйте людей!? -- сказал Нил на заправке в Алжире перед тем, как подъехать к дому Билла Берроуза. Никогда не забуду дикого ожидания того момента -- рахитичных улиц, пальм, великих облаков позднего полудня над Миссиссиппи, девчонок, проходивших мимо, детей, мягких головных платков воздуха, спускавшихся, словно аромат, запаха людей и реки. Бог -- вот что я люблю.

1 ФЕВРАЛЯ 1949. КАЛИФОРНИЯ, ИЗ РИЧМОНДА ВО ФРИСКО. (Еду во Фриско из Ричмонда дождливой ночью, в лгудзоне?, дуюсь на заднем сиденье.) О, терзанья путешествий! Духовность гашиша! Я видел, что Нил -- ладно, я видел Нила за рулем автомобиля, дикую машинерию пинков, чихов и маниакального хохота, какого-то человеческого пса; а потом видел Аллена Гинзберга поэтом семнадцатого века в темных одеждах, стоящим в небесах рембрандтовской тьмы; затем я сам, как Слим Гайяр, высунул голову из окна с глазами Билли Холидэй и предложил душу свою всему миру -- большие печальные глаза, словно бляди в мазанке ричмондского салуна. Видел, сколько во мне гения, тоже. Видел, как надутая тупая Луэнн меня ненавидит. Видел, насколько я им незначителен; и всю глупость своих планов относительно ее тоже, и мое предательство всех своих друзей-мужчин.

6 ФЕВРАЛЯ 1949. СПОКЭЙН. Из Портлэнда в Бютт. Пара сезонных попрошаек в заднем конце автобуса на выезде из города в полночь сказали, что направляются они в Даллес -- малюсенький городок фермеров и лесорубов -- зашибить доллар-другой. Пьяные... лЧерт возьми, не вывали нас в Худ-Ривер!? лВышибить парочку из шофера!? Мы катили по темнотище долины реки Коламбия, в метель. Вздремнув, я проснулся и поболтал с одним из сезонников. (Сказал, что он стал бы разбойником, как в старину, если б Дж. Эдгар Гувер не запретил бы красть по закону. Я соврал и сказал, что перегонял угнанную машину из Н.-Й. во Фриско.) Проснулся у водопадов Тономпа-Фоллз: сотню футов в вышину, призрак в капюшоне швыряет воду со своего огромного ледяного лба. Мне стало страшно, поскольку я не мог разглядеть, что там во тьме за капюшоном из льда -- какие косматые кошмары, какая ночь? Водитель автобуса нырял себе дальше по безумных хребтам. Затем -- на северо-запад через Коннелл. Спрэйг, Чейни (земли пшеницы и скота, как Восточный Вайоминг), в порывах вьюги, в Спокэйн.

7 ФЕВРАЛЯ 1949. МИЛЛЗ-СИТИ. Видения Монтаны. Из Кёр-д-Ален в Миллз-Сити. Мы ехали по водоразделу реки Кёр-д-Ален в Катальдо. Я видел кучки домов, гнездившихся в диких горных дырах. Мы поднимались на высоты в снежной серости; внизу, в ущелье горел единственный огонек какой-то хижины. Вдое мальчишек в машине едва не слетели с обрыва, уворачиваясь от нашего автобуса. В Бютте я сложил свою сумку в камеру хранения. Пьяный индеец хотел, чтобы я пошел с ним выпивать, но я осторожно отказался. Короткая прогулка по укосам улиц (при видимости ниже нуля посреди ночи) показала, что в Бютте все пьяны в стельку. Воскресная ночь -- я надеялся, что салуны не закроются, пока я сам не наберусь. Закрылись они на рассвете, если вообще закрылись. Зашел я в один здоровенный старинный салун и выпил гигантское пиво. Еще один игорный притон был вообще неописуем: группы хмурых индейцев (черноногих) хлестали виски-сырец в сортире; сотни людей всех мастей играли в карты; а один профессиональный крупье просто сердце мне вырвал, так напоминал он мне отца -- здоровый; зеленый козырек; из заднего кармана торчит платок; великое обтрепанное ангельское лицо, усеянное оспинами (в отличие от Папаши) -- и астматическая прилежная печаль таких людей. Я не мог отвести от него глаз. Вся моя концепция лНа дороге? изменилась. Пока я на него смотрел. Старик с глазами-щелочками, которого все почтительно называли лДжон?, хладнокровно играл в карты до самой зари; он играл в карты в салунной ночи Монтаны, ночи плевательниц, дыма и виски с 1880-х годов (со дней, когда зимой скот перегоняли в Техас, со дней Сидячего Быка). Ах, дорогой мой Отец. БИГТИМБЕР. Я видел старперов, рассиживавших в старом ветхом трактире (посреди заснеженных прерий) -- они играли в карты возле древних печурок, в полдень. Пацан лет двадцати, без одной руки, сидел посреди них. Как грустно! -- и каким прекрасным был он, поскольку не мог работать, и должен теперь сидеть вечно со старыми пердунами и волноваться, как там его старинные кореша коров лупцуют, да гулеванят снаружи. Но как же защищен он Монтаной. Нигде больше на свете, сказал бы я, не может быть прекрасно, что у молодого человека всего одна рука. Я никогда не забуду этого пацана, казалось, понимавшего, что здесь он дома. В Биллингсе я видел трех прекраснейших в своей жизни девчонок -- они ели в чем-то вроде школьной столовой со своими суровыми ухажерами. Оставьте себе свои утопические оргии: я предпочту оргию с монтанцами.

9 ФЕВРАЛЯ 1949. СЕВЕРНАЯ ДАКОТА. Из Монтаны в Миннесоту. Безумный водитель чуть не съехал в кювет, наткнувшись на неожиданный низкий сугроб. Его это нисколько не смутило, пока, отъехав на милю от Дикинсона, мы не наткнулись на непроходимые заносы и на автомобильную пробку в черной дакотской полуночи, обдуваемой ветрами пустошей с Саскатчеванского Нагорья. Там горели огни, и множество людей в овчиных тулупах трудились лопатами, и неразбериха -- и все это на жутчайшем морозе, минус 25 по моим осторожным оценкам. Застрал также еще один автобус на восток, и много машин. Причина затора -- маленький открытый грузовичок, перевозивший игральные автоматы в Монтану. Рьяные молодые люди с лопатами прибежали из Дикинсона, большинство -- в красных бейсбольных кепках, под руководством шерифа, крепкого радостного паренька лет двадцати пяти. Некоторым из мальчишек -- лет четырнадцать, даже двенадцать. Я подумал об их матерях и женах, ожидавших дома с горячим кофе, как будто дорожная пробка в снегу -- бедствие, обрушившееся на сам Дикинсон. И это лизоляционистский? Средний Запад? Где на утонченно мыслящем Востоке люди станут работать на других, за просто так, в полночь, в воющих порывах мороза? Мы в автобусе наблюдали. Время от времени кто-нибудь из мальчишек заходил погреться. Наконец, шофер, маниакальный и хороший парень, решил пробиваться по верху дальше. Он дал по газам Дизельного Двигателя, и большой автобус поплюхал по сугробам. Мы бортанули грузовичок: наверняка банк сорвали. Затем нас мотыльнуло в новехонький лфорд? 49-го года. Бам! Бам! Наконец, через час неустанных трудов, мы снова выехали на сухую почву. В Дикинсоне кафе оказалось переполнено и бурлило пятничным возбуждением по поводу заносов. Хотелось бы мне родиться и вырасти в Дикинсоне, Северная Дакота. Путешествие по солнечной плоской Миннесоте прошло без событий. Как скучно снова оказаться на Востоке: никаких тебе больше грубых надежд; здесь все удовлетворено.

25 ФЕВРАЛЯ 1949. НЬЮ-ЙОРК. Печальный факт современного американского маленького городишки вроде Поукипси заключается в том, что ни одной из сильных сторон метрополии у него нет, а есть одна лишь уродливая мелочность. Унылые улицы, унылые жизни. Тысячи пьянчуг в барах. Однако из всего этого разора вздымается достойный Клеофус -- негр, которого я тут встретил на выходных. Будущее Америки лежит в таком негре. Как Клео... Теперь я это знаю. Простота и грубая сила, что восходят тут из американской почвы, спасут нас.

17 АПРЕЛЯ 1949. Ожидаю известий от Роберта Жиру, чтобы начать вычитывать лГ. и Г.?. хочется работать. К тому же, мне нравится мысль о том, что мы будем лработать у него в кабинете вечерами? -- с их кофе в картонках; без пиджаков (в хороших рубашках от лЭрроу?); может быть, с пинтой виски; болтать; ночь апреля и мая в большом городе за окнами лХаркур-Брэйса? и тление старого Бродвея. Затем, наконец, книга выйдет из печати, в большом черном томе, указывающем на тьму и уединенные удовольствия, что влились в написание ее. Я, в конечном итоге, буду счастлив перспективами своего светского успеха. А тем временем у меня роятся великолепные идеи своей будущей карьеры в Голливуде. Представьте себе съемки лОглянись на дом свой, ангел?. Или лСердца тьмы? и лПутешествия в Индию?.

23 АПРЕЛЯ 1949. За последнюю неделю Билла, Аллена и Ханке всех арестовали и посадили в тюрьму -- Билла за наркотики в Новом Орлеане, остальных за грабеж и т.д. в Н.-Й. Пора мне приниматься за лНа дороге? всерьез. Впервые за столетия мне хочется начать новую жизнь. Мы -- вся семья(7) -- в течение этого года переедем в Колорадо. А за два года я женюсь на молодой леди. Моя цель -писать, сделать деньги и купить большую пшеничную ферму. Это поворотный момент, конец моей люности? и начало зрелости. Как грустно.

4 ИЮЛЯ 1949. ДЕНВЕР. Сегодня был один из самых печальных дней, что я когда-либо видел. Глаза мои побледнели от него. Утром мы отвезли Ма на вокзал, захватив с собой малютку(8) в пеленках. Жарко. Грустные пустые праздничные улицы в центре Денвера, никаких фейерверков. На станции мы возили малютку по мраморным полам. Его вопли мешались с лревом времени? под куполом. Я проверил мамин чемодан, надеясь, что меня отправят прогуляться до бара или за чем-нибудь еще, но мы лишь остались печально сидеть. Бедняга Пол читал журнал лМеканикс?. Затем подошел поезд. Когда я это пишу, в полночь. Она уже где-то под Омахой. Днем Пол, Нин, малютка и я попытались сгладить все это пикником на озере Беркли. Но лишь грустно сидели под серым небом и жевали безвкусные сэндвичи. На фейерверк на стадион Денверского Университета собрались огромные толпы, они ждали аж с сумерек, с сонными детишками и всем остальным; однако, едва в небе раздались первые выстрелы, все эти несчастные потянулись по домам, пока не закончится, как будто были слишком несчастны видеть того, чего ожидали.

АВГУСТ 1949. Я бреду во тьме, и никто не поможет мне, кроме моего собственного безумного я. Я хочу пообщаться в небесах с Достоевским и спросить старину Мелвилла, до сих пор ли обескуражен, а Вулфа -- почему позволил себе умереть в тридцать восемь. Я не хочу сдаваться. Обещаю -- я никогда не сдамся, я сдохну вопя и хохоча. Софтбольный матч в Денвере был лучше всего этого убогого философствования. В горячке печального понимания я прозрел сквозь зависти вроде вот этих. Только что проводил Боба Жиру на самолет в Н.-Й. и ушел, поймал мотор от аэропорта в слоновьих сумерках равнин, пылинка на поверхности грустной красной земли. Прибыл посреди огней Двадцать Седьмой и Уэлтона, в денверский Город Негров. С Жиру, в Сентрал-Сити я увидел, что бытие мое публикуемым писателем станет предприятием просто прискорбным -- причем не то, чтобы он намеревался мне это показывать. Я видел, как прискорбен он и, следовательно, как самое лучшее и высочайшее, что этот лмир? имеет предложить, на поверку оказывается пустым, бездуховным; поскольку он, в конце концов, -великий нью-йоркер, человек деловой, преуспевающий в свои тридцать пять, знаменитый молодой редактор. Я сообщил ему, что никаких ллавровых венков? нет, т. е. поэт не обретает экстазов ни в мирской славе, ни в состоянии, ни даже в чем-нибудь вроде похвалы или высокой оценки. Он вполне разумно сказал мне, что лавровый венок носится лишь в те моменты, когда пишешь. Но в ту ночь моя мечта о славе посерела, поскольку я увидел, что лбелый мир? может предложить мне лишь недостаточно экстаза, недостаточно жизни, радости, оттяга, музыки; недостаточно ночи. Я остановился у хибарки, где чувак торговал горячими красными чили в бумажных стаканчиках. Купил немного и съел, прогуливаясь по темным таинственным улочкам. Хорошо бы стать негром, денверским мексиканцем или даже японцем, кем угодно, только не белым, разочарованным самым лучшим в своем собственном лбелом мире?. (А всю жизнь у меня ведь были белые амбиции!) Я проходил мимо темных веранд мексиканских и негритянских домов. Раздавались тихие голоса, да время от времени -- смуглая ножка какой-нибудь таинственной чувственной девчонки. Прошла группа негритянок, и одна, помоложе, отделилась от остальных мамаш, подошла ко мне и сказала: лПривет, Эдди.? Но я чертовски хорошо знал, что мне и близко не повезло быть тем Эдди -- каким-то белым пацаном, который врубался тут в цветных девчонок. Я был просто-напросто самим собой. Мне было так грустно -- в фиолетовом сумраке, прогуливаясь -- желая лишь обменяться мирами со счастливыми, верными себе, экстазными неграми Америки. Все это напомнило мне о Ниле и Луэнн, которые росли детьми тут и поблизости. Как хотелось мне преобразиться в Эдди, в Нила, в джазиста, в черномазого, в строителя, в софтбольного подающего, во что угодно в этих диких, темных, гудящих улицах денверской ночи -- во что угодно, только не в самого себя, такого бледного и несчастного, такого тусклого. На углу Двадцать Третьей и Уэлтона проходил великий матч по софтболу прямо под прожекторами, практически освещавшими бензиновую цистерну. Что за жестокое касание! -теперь шарахнула ностальгия по лПацанам Бензинового Дома?. Огромная страстная толпа ревела при каждом пасе. Странные молодые герои, всех мастей, белые, цветные, мексиканцы, итальянцы, играли с предельной серьезностью. Просто пацанята из песочницы в своих спортивных формах, а я, в свои школьные дни, со своими лбелыми амбициями? вынужден был становиться атлетом-профессионалом. Я ненавидел себя, думая об этом. Никогда в жизни не был я настолько невинен, чтобы играть в мяч вот так, перед всеми семьями и девчонками со всего квартала -- нет, я должен был идти в колледж, как последний паскудник, играть там перед студенточками на стадионах, вступать в братства, носить спортивные куртки вместо ливайсов и маек. Некоторые просто созданы для того, чтобы хотеть стать кем-то другим, только так им удается желать, желать и желать. Такова моя звезда. Что сделал я со своей жизнью, захлопнув все двери к настоящей, мальчишеской, человеческой радости вроде вот этой, что заставило меня стремиться стать линым?, нежели все это? А теперь уже слишком поздно. Я ушел к тупым центральным улицам Денвера, к троллейбусу на углу Колфакса и Бродвея, где стоит здоровенный Капитолий со своим подсвеченным куполом и дерновыми лужайками. Я шел по кромешно черным дорогам и вышел к дому. На который выбросил 1000 долларов, где мои сестра и деверь сидели, изводясь о деньгах, работе, страховке, социальном обеспечении и прочей ерунде, в своей бело-кафельной кухне.

21 СЕНТЯБРЯ 1949. НЬЮ-ЙОРК. Немного поработав в конторе, мы с Бобом Жиру надели смокинги и отправились на Ballets Russes в Мет. Самое утонченное из всех искусств -- можно умереть странной маленькой смертью, увидев балет впервые. Девушки en masse в голубом свете -- словно видение; все они выглядят по-восточному, или по-русски к тому же. Мы с Бобом навестили великого танцора, Леона Даниэляна, в его гримерке. Даниэлян сидел в кресле, старый Смертеголовый Импресарио Балета, похожий на древнего Джона Кингслэнда. Гор Видал сидел там со своей матерью. Все твердят сейчас: лМне она нравится больше Гора?. Наша группа состояла из Джона Келли (миллионера от искусства и на Уолл-Стрит), Гора Видала и миссис Видал, Даниэляна и его сестры, Дона Гэйнора -- который выглядит как зловещий интеллектуал на вечеринках в английских фильмах -- и, позже, Джона Латуша и Бёрджесса Мередита (который смешной). Мы потратили 55 долларов в лГолубом Ангеле? только на выпивку и ужин. Я таранил маленькую француженку из гардероба и назначил ей свидение. Ее зовут Берти -- так здорово. Но в этот вечер я обнаружил, что вынужден теперь измениться -- когда в тебе такая лпотребность?, невозможно принимать все приглашения на обеды, равно как и невозможно пытаться общаться со всеми, как я всегда делал из чистой радости. Теперь придется начать отбор. Ну не ужасно ли это? Похоже, что я кошмарно наивен. лДа, да!? -- говорю я. -- лО, да, я вам позвоню!? А помимо всего прочего бегать за каждой хорошенькой девчоночкой, что попадается на глаза (в моем-то смокинге), назначать свидания, перебивающие все остальное -дьявольская неразбериха. В конце конуцов, я просто иду домой и сплю весь день. Все думают, я спятил. Берти -- бурлящая парижаночка. Мы встретимся в Париже. Она замежем за нью-йоркцем и скоро с ним разводится, и у нее свои миленькие темноглазые принципы, которые мне хочется пожрать, чтоб и духу их не осталось. Но всему свое время.

30 НОЯБРЯ 1949. Людей интересуют не факты, а семяизвержения. Именно поэтому лобовому натурализму не удается выразить жизнь. Кому нужен старый объектив Дос-Пассоса? Все хотят Марш! Вот и автор должен, не ведая обо всех мелочных деталях, пыхтя и отдуваясь в горячке своей пылкой души, -- марш! марш! Романисты должны писать о рациональных людях? лСередина путешествия? Триллинга? Триллинг натянул самую абсурдную иррациональную маску, котороую мне вообще выпала честь наблюдать: после того, как Гинзберга вышвырнули из колледжа, а я вляпался во все это падение, и мне запретили появляться на территории Колумбийского университета, Триллинг отказался признавать меня на улицах самым карикатурным образом, как будто я внезапно подхватил проказу, и его рациональным долгом перед самим собой как Либеральным Проосветителем Интеллектуалов было держаться на безопасном расстоянии от моих заразных гноящихся болячек. С другой стороны улицы я настойчиво махал ему. Он же спешил дальше, погруженный в раздумья. В конце концов, он столкнулся со мной лицом к лицу у прилавка закусочной, за которым я неумолимо мыл посуду. Ничего поделать он не мог; он выдавил изнуренную улыбку, расплатился за кофе, торопливы выхлебал его. В дверях случился затор: чтобы выскочить оттуда, ему никакой скорости не хватило. Я никакой параши от таких людей по поводу моей собственной работы не приму.

18 ФЕВРАЛЯ 1950. Через двенадцать дней мой лГородок и город? будет опубликован, и пойдут рецензии. Разбогатею я или обнищаю? Стану знаменитым или меня забудут? Готов к этому со своей лфилософией простоты? (нечто, увязывающее философию бедности с внутренней радостью, каким я и был в 1947 и 1948).

ВТОРНИК, 28 ФЕВРАЛЯ 1950. Мои новые планы на март: как только получу деньги, вступлю в утренний клуб при лY? и начну работать вне дома почти каждый рабочий день. Плюс к этому: черный кофе (ни сливок, ни сахара); подтягиваться подбородком до дверной притолоки (хорошо взяться там не за что, поэтому получается только 11-12 подтягиваний); и поменьше спать. Я разжирел и обленился. Время действовать, пора начинать новую жизнь, мою настоящую жизнь. Через две недели мне стукнет 28. Есть два раза в день, а не три. Много путешествовать. Никакого застоя. Никаких больше скорбей! Никакого метафизического ужаса! Действие... скорость... грация... марш! Писать из истинных мыслей, а не заплесневелой жеванины. В лНа дороге? я буду выражать больше и записывать меньше. -- Ты должен поверить в жизнь прежде, чем попытаешься чего-либо добиться. Именно поэтому угрюмые, живущие по часам, рациональнодушные дипломаты из Государственного Департамента ничего не дали человечеству. Зачем жить. Если не стремиться к превосходству?

1. Городок и город.

2. Эдит Паркер, первая жена Керуака.

3. Карром.

4. Берроуз.

5. Кэссиди.

6. Хендерсон.

7. Керуак, его мать, его сестра Нин и ее муж Пол.

8. Племянника Керуака.