Джек Керуак



Биг Сур

1

Церковные колокола бросают на ветер печальную мелодию «Катлин», она разносится над трущобами скид-роу, где я просыпаюсь со стоном, несчастный, бедственно слипшийся после очередной пьянки, и главный стон оттого что сам поломал все инкогнито своего возвращения в Сан-Франциско, надрался как идиот с бродягами в закоулках и поломился прямо в Норт-Бич всех повидать хотя мы с Лоренцо Монсанто заранее в обширной переписке разработали подробный план как я по-тихому прокрадываюсь в город, звоню ему, называю кодовые имена: Адам Юлч или Лаладжи Палвертафт (тоже такие писатели) и он тайно отвозит меня в свою хижину в лесах Биг Сура полтора месяца в безмятежном уединении рубить дрова, таскать воду, сочинять, спать, гулять и т.д. – Вместо этого я врываюсь пьяный в его книжную лавку «Огни большого города» в самый разгар субботнего вечера и все меня узнают (несмотря на маскировку – рыбацкий плащ, шляпу и непромокаемые штаны) и с грохотом катятся в загул по всем знаменитым барам – вот он хренов «король битников», вернулся и поит всех подряд – И так два дня, включая воскресенье, когда Лоренцо по идее должен заехать за мной в «секретную» гостиницу на скид-роу («Марс-отель» на углу 4-й и Ховард-стрит), но я не отвечаю на звонок, служитель отпирает ему дверь, и что же он видит – на полу среди бутылок валяюсь я, рядом частично под кроватью Бен Фэган, на кровати храпит художник-битник Роберт Браунинг – «Ладно, – думает, – заберу его в следующие выходные, он наверное хочет отвиснуть недельку в городе, как обычно», – ну и уезжает в свой Биг Сур без меня уверенный что поступил правильно, но Боже мой, вот я просыпаюсь – а Бен с Браунингом уже ушли как-то умудрившись втащить меня на кровать, – под эти колокола так печально вызванивающие «Вернись ко мне моя Катлин» в туманных ветрах над крышами мрачно-похмельного Сан-Франциско, ооо вот я и допрыгался, не в силах уже довлачить бренное тело свое даже до спасительного убежища в лесах, не говоря уже о прямохождении по городу – Впервые я покинул дом (дом моей матери) с тех пор как напечатали «Дорогу», книгу «принесшую мне известность» до такой степени что три года меня сводил с ума бесконечный поток телеграмм, звонков, предложений, писем, репортеров, непрошеных гостей (только соберешься писать рассказ, под окном голос: ВЫ ЗАНЯТЫ?), или залетает газетчик в спальню где я сижу в пижаме, пытаясь записать сон – Подростки лезут через шестифутовый забор который я выстроил пытаясь отстоять свое право на личную жизнь – Веселые компашки с бутылками орут под окном кабинета: «Джек, выходи, хорош работать, пошли напьемся!» – Приходит тетка, говорит: «Я не спрашиваю, вы ли Джек Дулуоз, потому что он с бородой, только скажите пожалуйста как его найти, мне нужен настоящий битник на наше ежегодное Шиндиг-парти» – Пьяные визитеры блюют в кабинете, воруют книжки и даже карандаши – Незваные приятели неделями зависают на чистых простынях и сытной маминой кормежке – И я пьяный практически постоянно, чтобы как-то соответствовать этому бардаку, но в конце концов осознаю что окружен превосходящими силами противника, надо бежать, уединение или смерть – А тут Лоренцо пишет: «Приезжай, хижина ждет тебя, никто не узнает» и т.д., и я как уже сказано смылся из дому (Лонг-Айленд, Нортпорт) в Сан-Франциско, проехал 3000 миль в чудесном купе скорого поезда «Калифорнийский Зефир», глядя как мелькает в моем личном окошке Америка, впервые за три года был как следует счастлив, три дня и три ночи в купешке, растворимый кофе и бутерброды – Вверх по долине Гудзона, сквозь штат Нью-Йорк до Чикаго и далее прерии, горы, пустыня, наконец Калифорнийский хребет, все так легко и без усилий, будто сон, не то что трястись на попутках в прежние скудные времена, когда я еще не заработал себе на трансконтинентальный экспресс (по всей Америке студенты и школьники уверены: «Джеку Дулуозу 26 лет и он все время ездит автостопом» – а мне почти 40, я стар, устал, измучен и мчусь в купе по Американской равнине) – Ну и что же, прекрасный старт к убежищу столь щедро предложенному славным стариной Монсанто, только вместо легкого и гладкого продолжения я просыпаюсь пьяный, больной, в мерзости запустения, в ужасе от тоскливого колокола над крышами вперемешку со слезными воплями с улицы, где митингует Армия Спасения: «Сатана – причина твоего пьянства, Сатана – причина твоей распущенности, Сатана подстерегает тебя повсюду – покайся!» – и хуже того: слышно, как старые пьяницы блюют в соседних комнатах, скрипят ступенями, стонут – И этот стон, разбудивший меня, мой собственный стон на скомканных простынях, стон, порожденный чем-то огромным, ухнувшим в моей голове и сорвавшим ее с подушки как призрак.

2

И я озираю эту жалкую клетку, вот мой полный надежд рюкзак аккуратно набитый всем необходимым для жизни в лесу, вплоть до неотложной аптечки и хитростей пропитания, даже швейный наборчик заботливо собранный мамой (иголки, нитки, булавки, пуговицы, алюминиевые ножнички) – Даже медальончик Св. Христофора, с надеждой нашитый ею на клапан рюкзака – Полный походный набор вплоть до последнего свитерочка, носового платочка и теннисных тапочек (для прогулок) – И весь этот рюкзак многообещающе возвышается над безобразным завалом – бутылки из-под белого портвейна, окурки, мусор, кошмар… «Живо, или я пропал», – понимаю я: пропал обратно в пьяную безнадегу последних трех лет, физическую, духовную и метафизическую безнадегу, которую не проходят в школе, сколько ни читай экзистенциалистов или пессимистов, сколько ни глотай аяхуаски, мескалина или пейотля – О это пробуждение в делириум тременс, смертельный ужас течет из ушей подобно увесистой паутине какую плетут пауки жарких стран; ты будто горбатое чудище, что ревет под землею в горячей дымящейся жиже влача в никуда долгое жаркое бремя; будто стоишь по колено в кипящей свиной крови, ох по пояс в огромной сковороде дымящихся жирных помоев без капельки мыла – Лицо себя самого в зеркале исполненное невыносимой муки так горестно и безобразно что нельзя даже оплакивать этот предмет – столь уродливый, потерянный, утративший всякую связь с задуманным образцом и тем самым с какими бы то ни было слезами; будто вместо тебя самого в зеркале вдруг берроузовский «чужой» – Хватит! «Живо, или я пропал», – вскакиваю, для начала на голову, чтобы кровь прилила к заплывшим мозгам; душ в холле, свежая футболка, носки, белье, яростно собираюсь, хватаю рюкзак, выбегаю прочь, швырнув ключи на стойку, и вот я на холодной улице, мчусь в ближайший магазин за двухдневным запасом еды, пихаю покупки в рюкзак, бегом вдоль унылых улиц русской тоски, где бродяги уткнувшись лбами в колени сидят на туманных порогах ночного ужасного города откуда надо смотаться, иначе смерть – на автобусную остановку – Через полчаса я в автобусе с надписью «Монтерей», мы несемся по чистой неоновой трассе и всю дорогу я сплю, просыпаюсь изумленный, снова здоров, запах моря, водитель расталкивает меня: «Монтерей, конечная». – И это ей-Богу Монтерей, я стою сонный в два часа ночи, через дорогу смутно маячат рыбацкие мачты. Осталось спуститься 14 миль по побережью до моста через Рэтон-Каньон, а там пешком.

3

«Живо, или я пропал», – и я просаживаю восемь долларов на такси, ночь туманна, но иногда справа, где море, проблескивают звезды, а моря не видно, о нем только слышно от таксиста – «Что тут за места? Я первый раз».

– Сейчас увидишь – Рэтон-Каньон, смотри осторожно там в темноте.

– А что?

– Фонарик есть? Фонарем свети.

И точно, когда он высаживает меня у моста и пересчитывает деньги, я чую что-то не то, слышу страшный рев прибоя, но как-то не оттуда, откуда-то снизу – Вижу мост а под ним ничего не видать – Мост перекидывает прибрежное шоссе с утеса на утес, аккуратный белый мостик с белыми перилами, с той же знакомой шоссейной белой полосой, но что-то тут не так – Фары такси выхватили из тьмы кусты и провалились в пустоту где по идее должен быть каньон, мы как будто подвешены в пустоте хотя под ногами грунтовая дорога и сбоку нависший уступ – «Что за черт?» – Монсанто присылал мне карту и я запомнил куда идти, но воображение рисовало мне нечто веселенько-буколическое, милый лесной уют, а вовсе не эту ревущую во тьме невесомую тайну – Такси уезжает, я включаю свой железнодорожный фонарь дабы скромно осмотреться, но луч его как и фары теряется в пустоте и вообще батарейка слабовата, даже стену уступа слева не разглядеть как следует – Что до моста, его не видно совсем, кроме ряда люминесцентных пятнышек на обочине, уходящих в утробный рев моря – Море ярится где-то внизу, лает на меня словно пес из тумана, бьется волнами об землю, но Боже мой, где она эта земля, может ли море быть под землей? – Выход один, – сглатываю я, – свети фонариком прямо перед собой, бра-тец, иди вслед за ним, старайся светить прямо на тропу и молись и надейся что он светит на твердую землю которая должна быть там куда он светит, – Иными словами, я опасаюсь что даже фонарик собьет меня с пути если я осмелюсь хоть на миг оторвать его от тропы – Единственное что удается урвать из этой ревущей тьмы – гигантские тени крепленого ободка которые отбрасывает фонарь на отвесную стену слева от тропы, – справа (где мечутся на ветру кусты) теней нет, там свету не за что зацепиться – И вот я пускаюсь в свой трудный путь, рюкзак за спиной, голова опущена чтобы следить за пятном света от фонаря, голова опущена а глаза подозрительно поглядывают чуть выше как в присутствии опасного идиота, коего лучше не раздражать – Сначала тропа идет вверх, заворачивает вправо, затем немножко вниз и вдруг опять вверх и вверх – Теперь грохот моря удаляется и в какой-то момент я даже останавливаюсь оглянуться и не увидеть ничего – «Погаси фонарь и посмотрим что видно», – говорю я врастая ступнями в тропу – Хрен ли толку, ничего не видно, только смутный песок под ногами.

Карабкаясь вверх и удаляясь от морского шума, я начинаю чувствовать себя увереннее и вдруг натыкаюсь на что-то страшное, выставляю руку – ничего особенного, переправа для скота, железные перила поперек дороги, но тут слева, где по идее должен быть утес, шарахает порыв ветра, я туда фонариком, а там пустота – «Что за дьявольщина!» – «Держись тропы», – говорит другой голос, пытаясь сохранять спокойствие, я и держусь, вдруг справа какой-то треск, свечу туда, но там лишь зловеще мечутся сухие кусты, самые подходящие для гремучих змей (змея и была, они не любят, когда их будят по ночам горбатые чудища с фонарями).

Но дорога снова стремится вниз, и утверждается слева утешительный утес, и очень скоро, сколько я помню по карте, должен быть ручей, я слышу его ропот и лепет на дне темноты, там по крайней мере настоящая земля а не гул запредельных высей – Но тропа ныряет внезапно и круто, я почти бегу, и чем ближе ручей, тем громче его шум, не успеешь оглянуться – свалишься туда – Бешеным потоком грохочет он прямо внизу подо мной – И там внизу еще темнее чем вокруг! Там заросли осоки, папоротники ужаса и скользкие бревна, мхи, опасные всплески, влажный туман хладно клубится дыханием гибели, ветви больших деревьев угрожающе склоняются надо мной, шоркают по рюкзаку – Я знаю, чем ниже, тем громче грохот, и в страхе перед тем насколько он может вырасти я замираю и слушаю как клокочет темная тайна, мокрая битва, трещат стволы или камни, все вдребезги, глубокая черная угроза воды и земли – Страшно спускаться – Я боюсь, afraid как affrayed от слова «fray», как у Эдмунда Спенсера, выхлестывает как кнутом, причем мокрым – Склизкий зеленый ящер бьется и вьется в кустах – Злая битва ярится кругом, меня здесь не ждут – Она здесь миллионы лет не для того чтобы скрещивать с кем попало мечи своей тьмы – Она выпутывается из чудовищных корневищ могучей секвойи, из тыщи расщелин вселенной – грохочущий колокол чащи не хочет пропускать трущобного бродяжку к морю – которое, кстати, тоже довольно зловеще и ждет – Я почти ощущаю как море тащит к себе этот шквал из кустов, но со мной мой фонарик, все что осталось – это держаться славной песчаной тропинки, все ниже и ближе к темной резне, и вдруг полого, и бревна моста, и перила, поток всего в четырех футах внизу, перейди, пробужденный бродяга, поглядим, что на том берегу.

Быстрый взгляд на воду с моста, вода как вода на камнях, ручей как ручей.

И вот предо мною сонная поляна, колючая проволока и старые добрые ворота кораля, дорога сворачивает влево, но тут я с ней расстанусь; продравшись сквозь колючку я оказываюсь на чудесной песчаной тропинке, вьющейся меж хрупких кустов сухого вереска, – словно вырвался из ада в милый знакомый Рай Земной, слава тебе Господи (правда, минуту спустя опять сердце екает – на белом песке впереди какие-то черные штуки, но это всего лишь лепешки навоза, оставленные старым добрым мулом здешнего Рая).

4

А поутру (выспавшись в белом песке у ручья) я понимаю чем так страшен был мой путь – Тропа идет по стене на высоте тысячи футов, порою у самого обрыва, особенно там где перегон для скота, там еще сквозь пролом в утесе валит туман из соседней бухты, страшное дело, как будто одной мало было – Но хуже всего мост! Пробежавшись вдоль ручья в сторону моря, я вижу этот гибельный белый штрих в тысяче непреодолимых ахов вверху над моим крошечным лесом, просто невероятно, и чтоб было еще сердце-в-пяточнее – из-за поворота сузившейся тропинки выскакивает белопенный прибой и с грохотом рушится мировая волна, хоть отступай и спасайся в холмах – Более того, морскую синеву позади бушующего прибоя утыкали черные скалы, людоедские замки сочащиеся гибельной слизью, грозный оплот вековечной тоски с раболепными ртами пены у ног – Вот так вылетаешь с уютной лесной тропинки, с травинкой в зубах – и роняешь ее, узрев пред собой Страшный суд – Смотришь вверх на этот невероятно высокий мост и чуешь смерть, так и есть: под мостом возле самого моря – оп, екает сердце – машина, проломившая перила лет десять назад, пролетев тыщу футов, навзничь свалилась в песок и до сих пор там, торчит в небеса ржавыми колесами в разбрызганном беге изъеденных солью покрышек, торчат соломой драные сиденья, одинокий бензиновый насос, а людей больше нет -

Везде возвышаются острые выступы скал, в проломах пенясь плещется море, бум и шлеп на берег, смывая песок (тут вам не пляж Малибу) – А обернешься – вьется вверх по ручью уютный лесочек, чем не вермонтский пейзаж – А глянешь в небо – Бог мой, прямо над тобой этот немыслимый мост, тонкий белый штришок со скалы на скалу, и безумные автомобили несутся по нему, словно сны! Со скалы на скалу! Над беснующимся побережьем! Так что позже слыша от людей: «О, Биг Сур, должно быть красиво!» – я сглатывал, не силах понять, почему считают «красивым» этот блейкианский грозный ужас, эти родильные муки скрежещущих скал, эти виды, что открываются в солнечный день вдоль всего побережья на всю эту адскую стирку, дьявольскую лесопилку.



5



Страшно было даже на другом мирном краю Рэтон-Каньона, на восточной его стороне, где Альф, домашний мул местных жителей, спал ночами соннейшим из снов под купой причудливых деревьев, а утром пасся в траве и проделывал медленный путь к побережью, где недвижно стоял в песке у воды персонажем древнего мифа – Позже я назвал его Альф Священный Буйвол – Страшной же была гора, возвышавшаяся там на востоке, бирманского типа гора с прихотливыми террасами и странной рисовой шляпой на макушке, куда я смотрел с бьющимся сердцем даже вначале, пока был еще в порядке (а через полтора месяца в полнолуние 3 сентября я сойду в этом каньоне с ума) – Гора напоминала мне мой недавний возвратный ночной кошмар о Нью-Йорке, сон о «Горе Мьен Мо», где стаи летучих лунных коней в поэтически развевающихся накидках кружат вокруг вершины на высоте «тысячи миль» (как говорилось во сне), там на вершине в одном из призрачных снов я видел огромные каменные скамьи в надмирной лунной тиши словно некогда принадлежавшие богам или великанам но давным-давно опустевшие, покрытые пылью и паутиной, и зло скрывалось где-то в глубине пирамиды где жило чудовище с большим бьющимся сердцем и что страшнее всего жалкие грязные уборщики, совершенно обычные, варили что-то на костерках – Узкие пыльные щели, куда я пытаюсь протиснуться опутанный ожерельем из помидорных плетей – Сны – Алкогольные кошмары – Бесконечные серии снов крутились вокруг этой вершины, в самый первый раз это была красивая но как-то устрашающе зеленая гора в клубах зеленоватой мглы, возвышающаяся над тропиками какой-то как бы «Мексики», но в то же время вокруг – пирамиды, пересохшие русла рек, другие страны полные вражеской пехоты, причем основная опасность – хулиганье, что кидается камнями по воскресеньям – И вот тут эта печальная гора как гора, да еще этот мост и машина, небось перевернулась в воздухе пару раз прежде чем грохнуться навзничь в песок – ни следа человеческих рук или ног или порванных галстуков (хоть сочиняй страшный стишок про Америку), ах и УХАНЬЕ сов в старых дуплистых стволах туманной чащобы на том конце каньона, куда я так и побоялся ходить – Это неприступный отвес у подножья Мьен Мо и дальше грубо скрюченные мертвые деревья и непролазный кустарник и заросли вереска Бог знает насколько глубокие, с тайными пещерами которых никто никогда не исследовал, даже индейцы X века – И огромный разлапистый папоротник среди разломанных молнией хвойных гигантов; мирно идешь по тропе и вдруг совсем рядом вырастает черная, тронутая вьюнком поверхность утеса – И океан нависает откуда-то сверху, так же как порт на старинной гравюре всегда выше города (что с содроганием отметил Рембо) – Столько зловещих примет, а потом еще эта летучая мышь когда я спал во дворе на лежанке, она закружила над головой совсем низко, древний страх: а ну как вцепится в волосы, эти бесшумные крылья, вам бы понравилось проснуться среди ночи от того что бесшумные крылья бьют по лицу и спросить себя: Верю ли я в вампиров? – На самом деле мышь влетела в мою освещенную лампой хижину в три часа ночи, когда я сидел и читал – что бы вы думали? (бр-р-р) «Доктора Джекилла и Мистера Хайда» – В общем-то неудивительно, что я сам за какие-то полтора месяца превратился из безмятежного Джекилла в издерганного Хайда, впервые в жизни потеряв контроль над механизмом умиротворения собственных мозгов.

Но ах, сколько чудных было дней и ночей вначале, когда мы с Монсанто съездили в Монтерей за двумя ящиками провианта и я согласно уговору получил три недели одиночества – Я был счастлив и ничего не боялся настолько, что в первую ночь даже засветил мощным лорриным фонарем прямо под мост, словно жутким пальцем пронзив туман и уткнувшись в бледное брюхо его чудовищного высочества; я закинул луч даже в непаханую морскую даль, сидя ночью в обрушивающейся темноте в своем рыбацком костюме и записывая разговоры моря – И что хуже всего, на заросшие стены утесов где ухали совы у-ху! – Осваивался, глотая страхи, обживался в маленькой хижине с теплым отблеском печки и керосиновой лампой, кыш отсюда, привидения – Домик отшельника-бхикку в лесах, бхикку хочет только покоя и обретет покой – Но почему через три недели блаженного мира и счастья в этом странном лесу душа моя так пошла вразнос когда я вернулся сюда с Дэйвом, Романой и моей подругой Билли с ребенком, никак не пойму – Если рассказывать, то только подробно.

А ведь как прекрасно было сначала, даже тот случай со спальником – я повернулся во сне а он порвался и полезли перья, пришлось подниматься ругаясь и латать прореху, иначе к утру все перья были бы снаружи – Вот склоняюсь я бедной материнской головушкой над иголкой с ниткой у очага под керосиновой лампой – И тут врываются эти бесшумные крылья, хлопают, мечут тени по всему домику, проклятая летучая крыса – А я пытаюсь зашить свой старый ветхий спальный мешок (пострадавший хуже всего от пота, когда меня трясла лихорадка в гостинице в Мехико после землетрясения 1957 года, кое-где нейлон совсем прогнил от этого застарелого пота но все еще мягок настолько что приходится отрезать лоскут от старой рубашки и нашивать заплатку) – Помню, я поднял голову над своим полночным шитьем и произнес: «Да, в долине Мьен Мо водятся летучие мыши» – Но потрескивает очаг, ложится заплатка, урчит и булькает снаружи ручей – Сколько голосов у ручья, просто невероятно, от глубинного грома литавр до легкого женского лепета на мелких камешках, внезапные припевы других голосов с бревенчатой запруды хлип-хлюп ночь напролет, день напролет, поначалу голоса ручья забавляют меня но позже той ужасной ночью безумия превратятся в ропот и восстание ангелов зла в моей голове – В конце концов дело уже не в мыши и не в заплатке, я просто слишком проснулся чтобы опять заснуть, время три часа, я раскочегариваю очаг, устраиваюсь читать и прочитываю весь роман «Доктор Джекилл и Мистер Хайд», хорошенькое карманное издание в кожаном переплете оставленное здесь умницей Монсанто – небось сам читал вот так среди ночи широко раскрытыми глазами – Последние изящные фразы дочитаны на рассвете, пора вставать, набирать воду в говорливом ручье и готовить завтрак, оладьи с сиропом – «Стоит ли раздражаться по мелочам, – говорю я себе, – подумаешь, спальник порвался, храни самообладание – «Черт бы побрал этих летучих тварей», – добавляю я.

В самом деле, какой восхитительный старт, первый вечер когда я один, можно приготовить первый ужин, вымыть первую посуду, лечь вздремнуть и пробудившись услышать торжественный звон тишины, неба, Рая даже внутри лопотанья, сквозь лопотанье ручья – И сказать Я ОДИН, и хижина вдруг станет домом, просто потому что впервые приготовил еду и вымыл посуду – Вечереет, целомудренный свет чудесной керосиновой лампы, днем я бережно отмыл стекло в ручье и вытер туалетной бумагой, но от бумаги налипли соринки, пришлось мыть опять и на сей раз просто сушить на солнышке, на вечернем солнце быстро исчезающем за отвесными стенами каньона – Вечереет, керосиновая лампа озаряет хижину, я выхожу нарвать папоротника, как в Писании Ланкаватары: «Поглядите, государи мои, какая прекрасная сетка для волос!» – Вечерний туман затекает в чащу каньона, закрывает солнце, становится прохладно, даже мухи на пороге грустят как туман на вершинах – Когда отступает свет дня, отступают и мухи, подобно вежливым мухам у Эмили Дикинсон, а в темноте все они спят где-нибудь на деревьях – В полдень они с тобой в домике, но к вечеру продвигаются ближе к порогу, как это странно и мило – Неподалеку от хижины гудит пчелиный рой, такое ощущение что прямо под крышей; гудение приближается (сердце екает), прячешься в домик, мало ли что, вдруг они получили задание навестить тебя, все две тысячи разом – Но постепенно привыкаешь, оказывается это у них раз в неделю вроде как праздник – И в целом все замечательно.

Даже первая пугающая ночь на берегу, с карандашом и тетрадкой, когда я скрестив ноги сижу на песке лицом ко всему тихоокеанскому гневу бьющемуся о скалы что подобно мглистым башням высятся над бухтой бултыхающейся бурунами в промоинах; дрейфующие города водорослей качаются вверх-вниз едва различимо темнея в фосфоресцирующем ночном освещении – Поднимая глаза я вижу и знаю одно: справа вверху на утесе на кухне домика горит свет, кто-то выстроил себе домик с видом на грозный Сур и теперь уютно ужинает там, вот что я знаю – Свет оттуда горит путеводным маячком подвешенный в тысяче футов над грохочущим побережьем – Кому взбредет в голову строиться там? разве что скучающему седовласому архитектору, искателю приключений, уставшему заседать по конгрессам, и неровен час разыграется там когда-нибудь орсон-уэллсовская трагедия с вопящими призраками, и женщина в белом пеньюаре сорвется с отвесной скалы – Но на самом деле я представляю себе просто кухню, милый, уютный, может быть даже романтичный ужин там наверху за клочьями воющего тумана, а сам сижу далеко внизу и с печалью гляжу на всю эту вулканову кузницу – Тушу сигаретку «Кэмел» о миллиардолетнюю скалу возвышающуюся надо мной на немереную высоту – Свет окошка льется с вершины скалы, а за ней еще дальше и выше вырастает хребет прибрежного зверя и я глотаю воздух думая: «Словно лежащий пес ежит огромные плечи, замерз сукин сын» – Высится, мерзнет, пугает людей до смерти, но что есть смерть перед лицом всей этой воды, всего этого камня?

Расстилаю спальный мешок на пороге, а в два часа туман превращается в морось, заползаю внутрь, спальник промок, приходится все переделывать, но кто не уснет как убитый в одинокой лесной избушке, просыпаешься поздним утром отдохнувший и свежий, безымянно познавший вселенную: вселенная есть Ангел – В конце концов только в лесу приходит эта ностальгия по «большим городам», мечты о долгих серых путешествиях по городам где разворачиваются мягкие вечера, вроде Парижа, но благодаря первобытной невинности лесного здоровья и покоя забываешь как все они утомительны – И я говорю себе: «Будь мудр».

6

Правда, в хижине Монсанто есть недостаток, например нет занавесок или сетки чтобы мухи днем не залетали, только ставни, и если в сырой туманный день оставить их открытыми – слишком холодно, а закроешь – темно, приходится жечь лампу средь бела дня – А больше в общем-то и нет недостатков – Все замечательно – И поначалу просто удивительно: только что гулял по вересковым полянам, прошел полмили – и вот уже дикое мглистое побережье, а надоест то и другое – сиди себе у ручья и мечтай над корягами – Так легко в лесу впадать в дрему и молиться местным духам: «Позвольте мне побыть здесь, я хочу только покоя» – и туманные вершины немо отвечают: ДА – И говорить себе (если вы вроде меня с теологическими замашками) (по крайней мере тогда, пока я не сошел с ума, у меня были такие замашки): «Бог, который есть всё, обладает глазом пробуждения, словно снится длинный сон о невыполнимой задаче, а просыпаешься – бац, нет задачи, все сделано и прошло» – И в потоке радости первых трех дней я уверенно говорю себе (не подозревая что случится со мной всего через три недели): «Хватит растрачивать себя, пора спокойно взирать на мир и даже наслаждаться им, сначала в лесу как сейчас, потом спокойно идти говорить с людьми, не бухать, не торчать, не бузить, не якшаться с битниками, пьяницами, торчками и так далее, не вопрошать себя: «О за что Господь терзает меня», вот что, быть одиночкой, путешествовать, разговаривать только с официантами, на самом деле, в Милане, в Париже, только с официантами, хватит этой агонии обращенной на себя самого… пора начать думать и наблюдать и сосредоточиться на том что через миллиарды лет вся земная поверхность какой мы ее сейчас знаем покроется ровным слоем ила… Ох, тут надо еще больше одинокости» – «Вернуться в детство, грызть яблоки, читать Катехизис – сидя на обочине, к дьяволу яркие огни Голливуда» (это я вспомнил ужасный случай где-то год назад, как мне пришлось три раза репетировать чтение собственной прозы под жарким прожектором шоу Стива Аллена в студии Бербанка, сотня техников ждет когда же я начну, Стив Аллен выжидающе смотрит на меня перебирая клавиши, а я сижу на дурацком стульчике и не могу прочесть ни слова, «Мне не надо РЕПЕТИРОВАТЬ, ей-Богу Стив!» – «Ну давай, нам просто нужен звук голоса, последний раз, а с костюмированной репетиции я тебя отпущу» – а я сижу потею, ни слова целую минуту, наконец говорю: «Нет, не могу», – и отправляюсь на ту сторону улицы напиться) (но ко всеобщему изумлению вечером все отлично прочел, продюсеры удивлены, мы едем отметить это дело и мне даже выдают голливудскую старлетку, правда она оказалась занудой, пыталась читать мне свои стихи, а про любовь говорить отказывалась – ибо в Голливуде, ребята, за любовь надо денежки платить) – Теперь все эти замечательные длинные воспоминания, когда сидишь, лежишь или гуляешь неторопливо припоминая все детали жизни, обретают (как, должно быть, у Пруста в его запечатанной комнате) качество такого приятного внутреннего кино, которое сам себе показываешь по желанию, для дальнейшего изучения – И развлечения – И я представляю себе что Бог в данный момент занимается тем же, крутит себе свое кино которое и есть мы.

И даже когда как-то ночью я, счастливый, поворачиваюсь на другой бок чтобы снова заснуть, а прямо по голове моей вдруг прошмыгивает крыса, это к лучшему, ибо тогда я беру раскладушку, поверх нее на обе перекладины кладу широкую доску чтобы не проваливаться в полотно, а на доску два спальника и сверху еще мой, и получается прекраснейшая в мире недоступная для крыс и полезная для спины кровать.

Кроме того я предпринимаю долгие познавательные прогулки вглубь каньона, прохожу несколько миль по грунтовой дороге ведущей к разрозненным фермам и лесным хозяйствам – Выхожу в широкие печальные тихие долины где встречаются 150-футовые секвойи и на верхушке иногда сидит какая-нибудь птичка – Балансирует там озирая туман и великанские деревья – Замечаешь вдалеке на скале одинокий цветок, или нарост на стволе напоминающий маску Зевса, или безмозгленьких Божьих созданий мечущихся в лужице родника (вертячек), или табличку на заброшенном заборе: «М.П.Ходли, Хода нет», или заросли папоротника во влажной тени секвойи, и думаешь: «Далеко же отсюда до битников» – Заворачиваешь к дому, а там по тропе мимо хижины к морю, где в тысяче футов под мостом топчется мул, жует или просто стоит и смотрит на тебя карими глазищами Райского Сада – Этот мул, принадлежащий жителям одной из хижин каньона, по имени как уже сказано Альф, просто бродит из глубины каньона, где его останавливает изгородь кораля, до побережья, где его останавливает море, но когда впервые видишь его, это такой странный гогеновский мул, он метит черным навозом совершенно-белый песок, он бессмертен и первобытен, он владыка всей долины – Наконец я даже выясняю где он спит в священной рощице на сонной вересковой поляне – Я скармливаю ему свое последнее яблоко, он принимает его крупными торчащими вперед зубами внутрь мягкой волосатой морды, никогда не укусит, аккуратно берет мое яблоко с протянутой ладони, печально жует и отворачивается чесать себе зад о ствол дерева с таким эротически-сильным размахом, что вот уже его собственный ствол стоит столбом и ужаснул бы вавилонскую блудницу, не то что меня.

Много странного и чудесного, например такая картина Рипли: гигантское дерево свалилось поперек ручья лет может 500 назад, образовав нечто вроде мостика, другой конец ствола тонет теперь в десятифутовом слое ила и высохшей листвы и, удивительное дело, из середины его над водою торчит другое дерево, то ли выросло там, то ли воткнуто Божьей десницей, никак не пойму, стою и гляжу яростно сжевывая арахис горстями будто школьник – (а всего несколько недель назад упал в Боуэри, разбил башку) – И когда мимо едет фермер на машине, у меня в голове разыгрывается сюжет, вот едет фермер Джонс с двумя дочерьми, а я иду себе тихонечко таща подмышкой 60-футовую секвойю, они изумлены и испуганы: «Сон ли это? может ли человек быть столь сильным?» – и вот мой великий дзенский ответ: «Вы всего лишь думаете что я силен», и я продолжаю путь волоча свое дерево – Потом часа два смеялся в клеверном поле – Иду мимо коровы, она провожает меня взглядом сонно роняя лепеху – Вернувшись в домик разжигаю огонь и сижу вздыхая и листья сыплются на жестяную крышу, в Биг Суре август – Засыпаю в кресле, просыпаюсь лицом к кучерявому перепутанному кустарнику за дверями и вдруг вспоминаю его в каком-то далеком прошлом, вплоть до мелочей, ветку за веткой, каждый изгиб, что-то родное, давно забытое, но пока пытаюсь сообразить в чем тут дело, бах, ветер захлопывает дверь и ничего больше не видно! – «Я вижу лишь то что позволяет дверь, открытая или закрытая», – заключаю я. – И, вставая, голосом английского лорда, все равно никто не слышит: «Вопрос открытый есть вопрос захлопнутый, сэр!» – произнося «вопрос» как «вопроуз» – И смеюсь весь ужин напролет – Ужин: картошка в фольге запеченная на огне, кофе и ломти колбасного фарша поджаренные на палочке, с яблочным соусом и сыром – И когда я зажигаю лампу почитать после ужина, прилетает ночной мотылек на свою ночную смерть – Я на время выключаю лампу и вот мотылек уже спит на стене не догадываясь что я зажег ее опять.

Тем временем между прочим каждый день холодно и облачно, не в том смысле холодно как на восточном побережье, но сыро, и каждую ночь полнейший туман: звезд не видно совсем – Но и это обстоятельство оказывается замечательным: сейчас «сырой сезон» и другие обитатели каньона обычно приезжающие по выходным не приезжают вовсе, так что я неделями в совершеннейшем одиночестве (а в конце августа, когда солнце победило туман, я был поражен услышав шорканье по всей долине, которая была моей и только моей, попытался пойти на берег поскрестись в тетрадке и обнаружил там целые семейства расположившиеся на пикник, а также молодежь которая просто побросала машины на утесе возле моста и слезла вниз) (а также кучки орущего хулиганья) – Так что летний туман – это было отлично, тем более что солнечная погода в августе чревата последствиями в виде порывов штормового ветра, когда все деревья каньона шумят с такой пугающей силой что кажется будто идет-гудет древесная война, и домик трясется так что просыпаешься – И это также один из факторов вызвавших приступ безумия.

Но самый прекрасный день когда я вообще забыл где я, кто я и сколько времени, я с закатанными выше колен штанами провозился в ручье перекладывая булыжники и коряги, чтобы там где я черпаю воду (у песчаного бережка) она не булькала на мели, с мутью и водяными жучками, а неслась чистым глубоким потоком – Я рыл белый песок и укладывал камни таким образом чтобы подставив горло кувшина под струю можно было мгновенно наполнить его чистой стремительной обезжученной питьевой водой – Типа как для водяной мельницы – А чтобы поток не подмывал песчаный берег пришлось выложить его камнями – Солнце клонилось к закату когда я принялся укреплять свою набережную, втыкая меж булыжников камешки поменьше (сопя и шмыгая носом, как играющее день напролет дитя) чтобы ни одна капля не могла просочиться и подмыть бережок, великолепная набережная, а сверху еще дощечка чтобы каждый мог опуститься на колени и зачерпнуть святой водицы – Оторвавшись от целодневных трудов с полудня до заката, с изумлением вспоминаю кто я, где я, что я сделал – Невинность индейца стругающего каноэ в девственном лесу – А ведь как уже сказано, всего несколько недель назад я упал и ударился башкой в Боуэри, и все думали что я серьезно ушибся – Напевая веселую песенку я готовлю ужин, выхожу в лунный туман (луна просвечивает туман насквозь) и с восторгом смотрю как бежит обновленная чистая вода клокоча и чудесно поблескивая – «А когда кончится туман и выйдут луна и звезды, будет еще красивее».

И вот такие вещи – Все эти мелкие радости, я поразился как они изменились и стали зловещими когда я вернулся к ним в грядущем своем кошмаре, даже бедная деревяшечка и выложенный камнями бережок, во что они превратились когда глаза мои рвало и желудок тошнило, и душа моя визжала на тысячу улюлюкающих голосов, ох – Трудно объяснить, и лучшее что я могу – это не фальшивить.

7

Ибо на четвертый день я заскучал и с изумлением записал в дневнике: «Уже скучно?» – Хотя меня потрясли прекрасные слова Эмерсона, когда он говорит (в одной из красивых кожаных книжечек, в эссе «Об уверенности в себе»: человек «освобожден и весел, когда вложил душу в работу и сделал ее как можно лучше») (приложимо как к устройству русла для ручья, так и к написанию дурацких длинных историй вроде этой) – Трубач американского утречка, Эмерсон, предтеча Уитмена, сказавший также: «Детство ничему не подчиняется» – Детство как простота счастливой жизни в лесу, не подчиняющееся ничьим соображениям о том какой должна быть жизнь и что следует делать – «Жизнь – не попытка оправдания» – А когда праздный и злобный филантроп-аболиционист обвинил его в равнодушии к проблеме рабовладения, он сказал: «Любишь дальнего, унижаешь ближнего» (возможно филантроп сам не брезговал услугами негров) – Так что я опять Ти Жан – Дитя, играю, ставлю заплатки, готовлю ужины, мою посуду (на плите все время грелся чайник, чтобы в любой момент можно было плеснуть в сковородку кипятка, добавить «Тайда» чтоб отмокло хорошенько, а потом уже отскрести проволочной мочалкой, сполоснуть и вытереть насухо) – Долгими ночами размышляешь о пользе проволочных мочалок, этих рыжих медных вещиц продающихся в супермаркете по 10 центов и бесконечно более интересных для меня чем глупый, бессмысленный роман «Степной волк» который я с недоумением прочел в своей хижине, старый пердун рассуждает о современном «конформизме» и воображает себя невероятным Ницше, несчастный эпигон Достоевского, опоздавший на 50 лет (у него видите ли «персональный ад» потому что ему не нравится то что нравится другим людям!) – Лучше любоваться в полдень оранжево-черной принстонской расцветкой бабочкиных крыльев – А лучше всего выйти ночью на берег послушать море.

Хотя может быть не стоило так уж чересчур пугать и переутомлять себя на ночном берегу, не под силу это простому смертному – Каждый вечер после ужина часов в восемь я надевал свой рыбацкий плащ, вооружался тетрадкой, карандашом и фонариком и пускался в путь (иногда встречая по дороге призрачного Альфа); пройдя под ужасным высоким мостом видел скалящиеся сквозь мглу белые пасти океана; зная местность, я шел вперед, перепрыгивал через береговой ручей, устраивался в своем уголке под утесом недалеко от одной из пещер и сидел там как идиот в темноте занося звуки волн в тетрадку (секретарский блокнот), белую страницу было хорошо видно в темноте так что можно было записывать без фонаря – Я опасался жечь фонарь чтобы не напугать мирно ужинающих жителей домика на утесе – (позже я выяснил что не было там никаких мирных ужинов, просто плотники при ярком свете сверхурочно заканчивали стройку) – А я боялся 15-футового прилива и все же продолжал сидеть надеясь что Гавайи не пришлют приливную волну или я хоть успею разглядеть ее в темноте, идущую издалека и высокую как Грумус – Однажды ночью я все-таки испугался и забрался на десятифутовую скалу у подножия большого утеса, а волны рычали: «Страшно забрался стррахх – ворота крруш кррошшш» – особенным ночным голосом – Море длинно не говорит, у него короткие фразы: «Шшто?… который сплошь? – тот же, бумм…» – Фантастическая бессмыслица но я чувствовал что должен это делать, ведь Джеймс Джойс не успел, умер (и я думал: «Надо на будущий год записать говор Атлантики, например на ночном берегу в Корнуолле, или мягкое биение Индийского океана, может быть в устье Ганга») – Сижу и слушаю как волны на разные голоса толкуют песку: «Обломм хоррошш, ах роупли или крошшево, а что же ангелы тише?» и так далее (Полностью стихи, сочиненные морем, можно найти в приложении к этой книге под названием «Море: Звуки Тихого Океана в Биг Суре» – Дж.К.) [i] – Порой взглядываю наверх где несутся по мосту автомобили и думаю: что увидали бы они в этой сумрачной туманной ночи если бы знали что в тысяче футов внизу на яростном ветру сидит безумец во тьме, пишет во тьме биение моря – Так сказать морской битник, а ну попробуйте назвать меня битником за это, кто смелый – Огромная черная скала, кажется, движется – Мрачная грозная ревущая уединенность, не всякому под силу, я вам говорю – Я бретонец! – кричу я и чернота отвечает: «Les poissons de la mer parlent Breton» (рыбы морские говорят по-бретонски) – И все же я хожу туда каждую ночь, не могу сказать чтобы мне это нравилось, но я должен (и видимо это свело меня с ума) записывать звуки моря, всю эту сумасшедшую поэму «Море».

И как на самом деле всегда приятно уйти оттуда, вернуться в нормальный человеческий лес, в избушку где еще не остыл очаг, к лампе Бодхисаттвы, банке с папоротником на столе и коробке чая «Жасмин», все такое милое после всех этих скал и делюжей (потопов) – И я жарю полную сковородку прекрасных оладок и говорю: «Блажен кто может испечь себе хлеб» – Вот так вот, три недели счастья – И сигареты я сам скручиваю – Я уже говорил что иногда медитирую на фантастической полезности копеечных вещиц типа проволочной мочалки, вообще у меня в рюкзаке множество замечательных предметов, например 25-центовый шейкер в котором я только что взбил тесто для оладок, а также неоднократно пил из него горячий чай, вино, кофе, виски и даже хранил в нем чистые платки когда путешествовал – Крышка шейкера – моя священная чаша, пять лет уже она со мной – И многое другое, куда ценнее чем ненужные дорогие вещи которые покупаешь и никогда не пользуешься – Взять хотя бы мягкий черный спальный свитер, ему уже тоже пять лет, и влажным летом в Суре я ношу его сутками, в холод поверх фланелевой рубашки, а ночью залезаю в нем в спальник – Чрезвычайно полезная и ценная вещь – А дорогие вещи как-то не пригождаются, например шикарные штаны которые я купил для недавней записи в Нью-Йорке и прочего телевидения и с тех пор ни разу не надел, или плащ за 40 долларов который я не ношу потому что у него боковые карманы фальшивые, без собственно карманов (платишь за лейбл и так называемый «фасон») – Или дорогой твидовый пиджак купленный для телевидения и более не пригодившийся – Две дурацкие спортивные рубашки купленные для Голливуда и с тех пор ни разу не надеванные – по 9 баксов каждая! – И я чуть ли не со слезами вспоминаю старую зеленую футболку которую нашел, между прочим, восемь лет назад, между прочим, на СВАЛКЕ в Уотсонвилле, Калифорния, между прочим, и уж носил ее носил, и до чего удобная была! – Например я в ней прокладывал новое глубокое русло для ручья чтобы вода была чистая, и полностью растворился в этом подобно играющему ребенку, такие мелочи в счет (клише – это трюизмы, а трюизмы от слова true, то есть правильные) – На смертном одре вспомню я день ручья, а не тот день когда компания MGM купила мою книгу, вспомню старую зеленую майку а не сапфировые одеяния – Наверное лучший способ войти в Царствие Небесное.

Днем я возвращаюсь к морю босиком, останавливаюсь почесать щиколотку пальцем ноги, слушаю биение волн и вдруг они говорят: «Тебе ли, Непорочному, меня измерить» – Иду домой заваривать чай.

Летний день –Нетерпеливо жуешьЛистик «Жасмина»

В полдень все же всегда появляется солнце, с силой падает на мое славное высокое крыльцо где сижу я за кофе и книжками и думаю о древних индейцах тысячелетиями населявших этот каньон, о том что с какого-нибудь X века долина в сущности не изменилась, только деревья другие, и что древние индейцы всего лишь предки недавних, образца 1860 года – И как они все умерли и тихо унесли с собой все свои скорби и восторги – Что ручей был наверное на дюйм глубже, потому что за последние 60 лет из-за вырубки леса воды в горах поубавилось – Как местные женщины собирали желуди, желуди или шмолуди, а вот я в конце концов нашел настоящие орехи, сладкие оказались – А мужчины охотились на оленей – На самом деле Бог его знает что они делали, меня там не было – Но это та же самая долина, и тысячелетняя (приблизительно) пыль на их следах 960 года – И насколько я понял мир слишком стар чтобы мы могли говорить о нем своими новыми словами – И мы так же тихо пройдем сквозь жизнь (пройдем, пройдем) как люди X века, населявшие эту долину, может чуть погромче, со своими мостами, дамбами и бомбами от которых через миллион лет ничегошеньки не останется – Мир есть мир, движется и проходит, на самом деле далеко уже ушел и не о чем сожалеть – Даже у скал были свои древние каменные предки, миллиард миллиардов лет назад, и от них не осталось ни звука жалобы – Ни от пчелы, ни от мидии, ни от морского ежа – Так оно было и есть, никуда не денешься, смотришь на мир и видишь, все перед носом – Глядя на долину я понимаю также что надо готовить обед, и он ничем не будет отличаться от обеда тех древних людей, и вообще обед это вкусно – Все неизменно, все едино, туман говорит: «мы туман, мы летим и рассеиваемся как мимолетность», листья говорят: «мы листья, шелестим на ветру, вот и все, вырастаем и падаем» – Даже бумажные пакеты в мусорной яме говорят: «Мы бумажные пакеты сделанные человеком из древесной массы и даже гордимся что будем бумагою до конца, сколько возможно, но с приходом дождей смешаемся вновь с братьями нашими листьями» – Пни говорят: «Мы пни выкорчеванные людьми или ветром, у нас большие щупальца-корни чтоб тянуть ими соки земли» – Люди говорят: «Мы люди, корчуем деревья, штампуем пакеты, думаем умные мысли, готовим обед, смотрим вокруг, изо всех сил стараясь понять что все едино» – А песок говорит: «мы песок, мы уже все знаем», а море говорит: «мы подступаем и отступаем, грохочем и плещем» – А пустое синее небо пространства говорит: «Все это возвращается ко мне и уходит опять и опять возвращается и уходит опять, мне-то что, все равно все мое» – И добавляет: «Не зовите меня вечностью, зовите если хотите Богом, все вы, говорящие, уже в раю: лист есть рай, пень есть рай, бумажный пакет есть рай, человек есть рай, песок есть рай, море есть рай, человек есть рай, туман есть рай» – Вы можете себе представить что человек с такими врубами через месяц сойдет с ума? (ибо вы должны признать что все эти говорящие пески и пакеты говорили правду) – Но я помню как вдруг куча листьев взлетела на воздух, упала в ручей и понеслась в сторону моря, пробудив во мне уже тогда безымянный ужас: «О Господи, всех нас смоет в море, что бы мы там ни знали, ни говорили, ни делали» – И птица сидевшая на кривой ветке внезапно пропала, я даже не слышал как.

8

Но лунно-туманная ночь и огонь цветет в очаге – Вот я даю яблоко мулу и он берет его большими губами – Вот сойка пьет мою сгущенку закидывая голову с капелькой молока на клюве – Вот енот или крыса скребется где-то в ночи – Вот бедняжка-мышь грызет свой еженощный ужин в скромном уголке где я поставил ей блюдечко лакомств: сыр и шоколадные карамельки (ибо прошли те дни когда я убивал мышей) – Вот енот в своем тумане, вот человек у своего очага, и оба они одиноки пред Богом – Вот я возвращаюсь со своих ночных морских бдений бормоча и спотыкаясь как старый бхикку – Вот в луч фонарика ловится внезапный енот, вцепляется в ствол, сердчишко колотится в ужасе, но я кричу по-французски: «Привет, человечек» (allo ti bonhomme) – Вот оливки, 49 центов банка, импортные, с душистым перцем, я ем одну за другой размышляя о вечереющих холмах Греции – А вот мои спагетти с томатным соусом, оливковое масло и винегрет и яблочный соус-приправа, батюшки, и черный кофе, и сыр рокфор, и послеобеденные орехи, батюшки светы, прямо в лесу – (Десяток вкуснейших оливок неторопливо съеденных в полночь – куда там шикарным ресторанам) – Вот настоящее время груженое спутанными лесами – Вот птица-муж смолкает на ветке под взглядом птицы-жены – Вот рукоятка топора, изящная точно балет Эглевского – Вот гора Мьен Мо, укутана августовским сияюще-лунным туманом, высится великолепно среди прочих вершин розовея размытыми ярусами как на классических шелкографиях Японии и Китая – Вот жучок, беспомощный бескрылый ползун, тонет в бидоне с водой, я достаю его оттуда и он тупенько бродит по ступеньке порога пока мне не надоедает смотреть – Вот паук в углу уборной, у него свои дела – Вот мой запас копченой грудинки свисает с крюка под потолком хижины – Вот лунатик лунный псих рассмеялся и затих – Вот сова ухает на причудливом дереве Бодхидхармы – Вот цветы и смолистые бревна – Вот обычный огонь и кормление его дровами, деяние заботливое но рассеянное, которое подобно всем деяниям является не-деянием (У-Вэй) и в то же время медитацией, особенно потому что все огни как и все снежинки всегда разные – Да, вот смоляное очищение пылающего бревна – Да, распиленное бревно превращается в уголь напоминая город Гандхарв или западный склон холма на закате – Вот метла нашего бхикку, вот чайник – Вот кружевная тучная задница нависла над песком, над морем – Вот все эти жадные приготовления ко сну чтоб уж поспать как следует, как-то в поисках спальных носков (чтоб не пачкать спальник изнутри) я обнаружил что напеваю: «A donde es [2] мое носочество?» – Да, а там в долине мул мой Альф, единственная живая душа в округе – Вот посреди сна является луна – Вот вещество вселенной, оно же божественное вещество, где ж ему еще быть? – Вот оленье семейство в сумерках на дороге – Вот покашливает в осоке ручей – Вот муха у меня на пальце трет лапками нос, затем ступает на страницу книги – Вот колибри хулигански вертит башкой – Вот все вот это, все мои светлые мыслишки вплоть до дурацкого стишка к морю: «В море ссал однажды я, к соли соль, к струе струя» – и все ж таки через три недели я сойду с ума.

Казалось бы, можно ли сойти с ума после такой расслабухи – ан нет: вот зловещие знамения, что что-то не так.

9

Первое знамение было получено мною после того чудесного дня когда я ходил обратно к шоссе, к почтовому ящику у моста, бросить письма (одно маме, с приветом и поцелуем Тайку, моему коту, другое старому приятелю Джульену, подписанное «to Rusty Coalnut from Runty Onenut» [3], и поднимаясь я видел далеко внизу, в полумиле отсюда среди старых деревьев мирную крышу домика, крыльцо, лежанку и свой красный платок на скамье рядом (простая картинка – вид собственного платка в полумиле внизу – наполнила меня неизъяснимым счастьем) – На обратном пути присел помедитировать в рощице где обычно спал Альф Священный Буйвол и увидел розы нерожденного внутри своих закрытых глаз так же ясно как тот красный платок или свои следы от моста до песчаного побережья; увидел или услышал слова «Розы Нерожденного», сидя скрестив ноги на мягкой поляне, ощутил страшную тишь в сердцевине жизни, но вместе с тем и странную подавленность, будто предчувствие завтрашнего дня – Ближе к вечеру пошел на море и там вдруг сделал глубокий йоговский вдох дабы вобрать в себя весь этот добрый морской воздух, но каким-то образом передознулся то ли йодом, то ли злом, может, дело в скальных пещерах или водорослевых городах, но сердце зашлось – Думал поймать дыхание здешних мест а сам чуть сознание не потерял, и это не экстатический обморок святого Франциска а некий ужас перед вечным состоянием болезненной смертности во мне – Во мне и в каждом – Я ощутил себя совершенно голым, лишенным всех этих защитных приспособлений типа медитаций под деревьями, мыслей о жизни и «высшем» и всей этой фигни и всех этих жалких отмазок типа готовить ужин или приговаривать: «Ну-с, что будем делать? дрова рубить?» – Я вижу себя обреченным, жалким – Ужасно сознавать что всю жизнь дурил себя думая что надо что-то делать чтобы спектакль продолжался, а на самом деле я всего лишь несчастный клоун, шут гороховый, как и все прочие – Все это настолько жалко что никаким усилием здравого смысла не вытащить душу из этого жуткого зловещего состояния (смертной безнадеги) и я так и сижу на песке еле отдышавшись и пялюсь на волны которые вдруг вовсе и не волны, с таким тупым и растоптанным видом, какого Господь если Он есть не видывал должно быть за всю свою кинокарьеру – Eh vache [4], аж писать противно – Все мои уловки раскрыты и даже осознание того что они раскрыты само по себе раскрыто как уловка – Море, кажется, кричит мне: «СТУПАЙ К СВОЕМУ ЖЕЛАНИЮ НЕ БОЛТАЙСЯ ЗДЕСЬ» – Ибо в конце концов море наверное вроде Бога, Бог не просит нас унывать и страдать и торчать возле моря в холодную полночь записывая бессмысленные звуки, Он дал нам орудия уверенности в себе, чтобы пробиваться сквозь дурную смертность жизни к Раю, может быть, смею надеяться – Но несчастные вроде меня даже не знают этого, и когда оно является мы изумлены – Ах, жизнь все равно есть ворота, путь, дорога в Рай, отчего не жить для веселья, радости и любви или какой-нибудь девушки у очага, почему не идти навстречу своему желанию, не СМЕЯТЬСЯ… но я убежал с побережья и никогда не возвращался без тайного знания: оно не хочет меня, дурак я что лезу к нему, у моря есть волны, у человека очаг, абзац.

Это и было первое знамение моего грядущего кувырка – А еще в день отъезда когда я собрался автостопом во Фриско, всех повидать, и вообще мне надоела моя еда (кисель забыл, после всего этого копченого сала и кукурузной муки без киселя в лесу никуда) (или без кока-колы) (или без чего-нибудь еще) – И вот пора ехать, я уже напуган этим йодистым ударом у моря и скукой в хижине, беру всю еду которая может пропасть, долларов на двадцать, и раскладываю на доске перед крыльцом для соек, енота, мыши и всех остальных, собираюсь и ухожу – Но перед уходом соображаю: домик-то все же не мой (вот оно второе знамение безумия), я не имею права прятать хозяйский крысиный яд, как делал подкармливая мышь – И вот как добропорядочный гость в чужом доме я снимаю крышку с крысиного яда, но в качестве компромисса просто оставляю банку на полке чтоб никто не упрекнул – Так и ухожу – А пока меня не было, а… Сейчас узнаете.

10

Вставленный, бодрый и устремленный в никуда, как сказал бы Гу Нин, я вприпрыжку удаляюсь прочь от моего милого убежища, с рюкзаком за спиной, выдержав всего три недели и всего три-четыре дня скуки, город притягивает меня – «Уходишь в радости, возвращаешься в печали», – говорит Фома Кемпийский о глупцах что спешат на поиски удовольствий, как школяры субботним вечером спешат к припаркованной машине, болтая, поправляя галстуки и в предвкушении потирая руки, чтобы проснуться воскресным утром в скорбных кроватях, постеленных маменькой – Когда я выхожу с каньонной тропы на шоссе по эту сторону моста, погода отличная – и вот они тысячи и тысячи туристов, ползут в своих машинах по опасным поворотам охая и ахая на величественную синюю панораму моря моющего калифорнийское побережье – Я уверен что в два счета доеду до Монтерея, а там на автобус и к ночи попаду во Фриско, на большую шумную пьянку со всей компанией, уже наверно вернулся Дэйв Уэйн, да и Коди всегда готов оторваться, опять же девочки, все дела – я совсем забыл как всего три недели назад в ужасе бежал из этого липкого города – Но не велело ли мне море возвращаться к моей собственной реальности?

Но как же все-таки красиво, особенно вид на север где берег разворачивается прихотливыми изгибами и дремлют горы под медленными облаками, прямо древняя Испания или на самом деле настоящая староиспанская Калифорния, старый пиратский Монтерей каким он предстал испанцам когда они вышли из-за поворота на своих великолепных шлюпах и увидели сонную тучную сушу над барашковым ковриком прибоя – Прямо земля обетованная – Магия старого Монтерея, Биг Сура и Санта-Круза – И я самонадеянно поправляю лямки рюкзака и топаю по обочине оглядываясь через плечо, чтобы голосовать.

Я уже несколько лет не ездил стопом и вскоре начинаю понимать что в Америке кое-что изменилось и подвозить перестали (особенно конечно на такой чисто туристической трассе, ни грузовиков, ни служебных машин) – Лоснящиеся длинные фургоны всех расцветок, белые, розовые, голубые, один за другим мягко шуршат мимо, за рулем муженек в дурацкой бейсболке с длинным козырьком, придающей ему бессмысленно-идиотский вид – Рядом женушка, главный американский босс, с ухмылкой и в темных очках, если он даже захочет меня подобрать, она ни за что не позволит – А на заднем сиденье детки, детишки, детишечки, миллионы детишек всех возрастов визжат и дерутся из-за мороженого, пачкая ванильной сластью новые тартановые чехлы – Нет больше места стопщику, хотя казалось бы можно запихнуть эту сволочь, как кроткого преступника или молчаливого убийцу, в самый дальний отсек фургона, но увы, нет! там болтается десять тысяч вешалок с прекрасно вычищенными и выглаженными костюмами и платьями всех размеров, чтобы выглядеть семейством миллионера, если вздумается перекусить яичницей с ветчиной в придорожной столовой – Стоит папашиным брюкам слегка помяться, его немедленно заставят переодеться в свежеснятые с вешалки и гнать дальше, вот так вот, мрачно, хотя втайне он возможно вздыхает о старой доброй рыбалке в одиночку или с друзьями – Но сегодня, в 1960-х, всеми его помыслами владеет PTA и некогда тосковать по большой реке, по старым заношенным штанам, связке свежепойманной рыбы, палатке и ночному костру за бутылочкой бурбона – Пора привыкать к мотелям и паркингам, носить в салон салфетки для всей оравы и мыть машину прежде чем пуститься в обратный путь – А если ему охота исследовать тихие тайные отдаленные уголки Америки, хода нет, теперь штурманом стала леди с ухмылкой и в темных очках, сидит ухмыляясь над своей заранее заготовленной картой маршрутов, какие распространяют среди отпускников радостные агенты в галстуках, да и сами отпускники были бы в галстуках (раз уж на то пошло), но отпускная мода – спортивная рубашка, бейсболка с длинным козырьком, темные очки, глаженые брюки и первые ботиночки младенца, болтающиеся в золотом свете над приборным щитком – И тут я такой красивый стою на трассе с прискорбно огромным рюкзачищем и возможно с некоторым ужасом в глазах от тех ночей на берегу под гигантскими черными скалами, для этих людей просто апофеоз противоположности всем их отпускным идеалам, и конечно они едут мимо – Наверное тысяч пять машин, ну может три, проехало мимо в тот день и никто и не подумал остановиться – Что поначалу нисколько не напрягло меня; любуясь великолепным побережьем я думал: «Ну и что, прогуляюсь, подумаешь, 14 миль» – А по дороге можно увидеть много интересного: морских львов тявкающих на скалах внизу, тихие старые бревенчатые фермы на холмах или стада коров пасущихся и красующихся на сонных лугах на фоне безбрежно-синего океана – Но у походных башмаков моих сравнительно тонкие подметки, солнце раскаляет дорогу, жар проникает насквозь и я постепенно натираю ноги – Хромаю и думаю: что ж такое? ага, понятно, волдыри – Сажусь на обочину, разуваюсь, достаю аптечку, мажу мазью, перевязываю, иду дальше – Но тяжесть рюкзака плюс жар от дороги делают свое дело, ноги болят все сильнее, пока я не соображаю что необходимо поймать машину или я никогда не доберусь до Монтерея.

Но туристы, благослови их Бог, не знают что со мной, думают пошел парень в поход, ну и катят мимо, голосуй не голосуй – Похоже, я попал, семь миль позади, но впереди еще семь а я не могу ступить ни шагу – Кроме того хочется пить, а по дороге ни заправок, ничего – Ступни горят и кровоточат, день превращается в сплошную пытку, с девяти утра до четырех дня я прополз девять миль, наконец принужден сесть и менять повязки – Обувшись могу лишь кое-как семенить чтобы не слишком тревожить волдыри – Так что туристы (которых к вечеру становится меньше) ясно видят: хромает по трассе человек с тяжелым рюкзаком и просит подвезти, но боятся: вдруг это голливудский киношный хичхайкер с пушкой за пазухой, мало ли, еще рюкзак этот, вдруг он сбежал с кубинской войны – А если у него там расчлененка? Но как уже сказано я их не виню.

Единственная машина которая могла бы меня подобрать едет в другую сторону, обратно к Суру, раздолбанная колымага откуда машет мне бородатый дядька, небось фолкер из серии «Южный берег, милый берег», но в конце концов маленький грузовичок причаливает к обочине в 50 футах впереди и я из последних сил ковыляю к нему по лезвиям ножей в моих ступнях – Парень с собакой – Довезет до ближайшей заправки, а там поворачивает – Но узнав что у меня беда с ногами довозит прямиком до автостанции в Монтерее – Жест доброй воли – Без особых причин, и я особо не жаловался, просто мельком упомянул что ноги натер.

Я хочу угостить его пивом, но он едет домой ужинать, так что я захожу на станцию, отряхиваюсь, переодеваюсь, перепаковываюсь, оставляю рюкзак в камере хранения, покупаю билет и потихонечку хромаю гулять по полным голубого тумана улицам Монтерея, легкий как перышко и счастливый как миллионер – Все, это был мой последний стоп – И знак: NO RIDES.

11

Следующее знамение – во Фриско, когда, отлично выспавшись в гостиничке на скид-роу, я отправляюсь к Монсанто в книжную лавку «Огни большого города», он рад мне, улыбается: «А мы как раз в следующие выходные собирались тебя навестить, надо было подождать», но что-то в его выражении не то – И когда мы остаемся одни, он говорит: «Твоя мама прислала письмо – кот у вас помер».

Для большинства людей смерть кота – ерунда, для меньшинства – кое-что значит, но для меня, честное слово, это все равно что смерть младшего братца – Я его ужасно любил, еще детенышем он спал у меня на ладони свесив башку или просто мурлыкал пока я таскал его так часами – Пушистым меховым браслетом обвивался вокруг запястья и мурчал-мурчал, причем когда он вырос, я все равно его так носил, совсем уже большой был кот, поднимешь его двумя руками над головой, а он все мурлычет, полностью мне доверял – И отбывая из Нью-Йорка в свое лесное убежище я поцеловал его на прощанье и велел ждать меня: «Attende pour mué kitigingoo» [5] – Но мама написала что он умер на следующую же ночь! Может быть вы лучше поймете меня, если сами прочтете письмо:

«Воскресенье, 20 июля 1960. Дорогой Сын, боюсь, тебя не порадует мое письмо, потому что новости плохие. Даже не знаю как сказать, но крепись, милый. Я сама еле держусь. Малыша Тайка больше нет. В субботу он был в полном порядке и кушал хорошо, а ночью я смотрела кино по телевизору. Примерно в полвторого стало его тошнить и рвать. Я хотела помочь, но бесполезно (to no availe). Его трясло как от холода, я завернула его в Одеяло и его стошнило прямо на меня. Тут и пришел ему конец. Надо ли говорить каково мне теперь и через что я прошла. Не спала «до Рассвета», все пыталась как-то оживить его но куда там. К четырем часам я поняла что это все, в шесть вышла копать могилку. В жизни не делала ничего печальнее, сердце мое разрывалось когда я хоронила бедняжку нашего любимого Тайка, ведь он такой же человек как мы с тобой. Закопала я его под жимолостью, в углу у забора. Ни спать ни есть не могу. Все смотрю и думаю: вдруг выйдет из подпола, замяучит «мау, вау». Просто совсем заболела, а самое странное было когда хоронила: черные Дрозды, которых я кормила всю Зиму, как будто поняли что случилось. Ей-Богу Сынок, правда. Прилетела целая стая, много-много, они кружили над головой и кричали, и когда все было сделано целый час еще сидели на заборе, не улетали – Никогда не забуду – Жалко фотоаппарата не было, но Бог и я знаем и видели. Милый мой, знаю как тебя это расстроило, но я должна была как-то написать… Теперь вот болею, не телом а душа болит… Прямо поверить и понять не могу, как это так нет больше нашего Малыша Тайка – не увижу никогда как он вылезает из своего «Домика» или Гуляет по зеленой травке… P.S. Домик-то придется мне разобрать, не могу смотреть как он стоит пустой – вот так. Милый, пиши мне скорей и береги себя. Молись настоящему «Богу» – Твоя старая Мама х х х х х х».

И когда Монсанто мне это сказал – а я сидел счастливо улыбаясь как всякий покончивший с долгим уединением, будь то лесная избушка или больничная койка – бац, сердце так и ухнуло, с такой же идиотской беспомощностью как тогда у моря, когда я сделал слишком глубокий вдох – все предчувствия одно к одному.

Монсанто видит что я страшно расстроен, видит как моя улыбочка (с самого Монтерея, просто от радости вернуться из отшельничества в мир, бродить по улицам взирая на все подряд с мона-лизьей благосклонностью) – как эта улыбочка тает превращаясь в гримасу боли – Откуда ему знать, я ведь не рассказывал ему и сейчас вряд ли стану рассказывать, что мои отношения с этим да и со всеми предыдущими котами всегда были немножко странными: я каким-то образом психологически отождествлял их со своим умершим в детстве братом Жераром, который меня трех-четырехлетнего научил любить кошек, мы с ним лежали на полу на животах и смотрели как они лакают молоко – Смерть Тайка – смерть «братца» – Монсанто видит в каком я состоянии и говорит: «Может тебе лучше вернуться в лес еще на пару недель – или хочешь опять напиться» – «Напиться хочу, да» – Ведь все равно как-то все уже назрело, все ждут, я так мечтал в лесу о тысяче безумных вечеринок – Хорошо еще что я узнал о смерти Тайка в моем любимом развеселом Сан-Франциско, дома бы просто с ума сошел, а так сразу пошел и надрался с ребятами, и радостная улыбочка время от времени возвращалась ко мне – и исчезала опять ибо сама по себе стала теперь напоминанием о смерти, и под конец трехнедельного угара все новости все же свели меня с ума, обрушившись на меня в тот ужасный день Святой Каролины Морей, как я его называю – Нет, надо по порядку, иначе все путается.

Тем временем бедняга Монсанто, литературная душа, хочет перетереть со мной всякие литературные новости, кто что пишет и поделывает, а потом в лавку приходит Фэган (в подвал где стоит старинное конторское бюро, тоже повод для расстройства: всю юность мечтал я о деловой литературной жизни и о таком вот бюро, сочетая образ отца с образом самого себя как писателя, а Монсанто этого достиг в два прыжка – Широкоплечий, голубоглазый, розовощекий Монсанто с вечной улыбкой из-за которой его прозвали в колледже Смайлером, улыбкой про которую часто думаешь: «она правда настоящая?» – пока не понимаешь, что если Монсанто вдруг перестанет ее носить, мир возможно рухнет – Настолько неотделимая от него улыбка что исчезновение ее просто немыслимо – Слова, слова, слова, на самом деле отличный парень, вот увидите, и сейчас он по-человечески сочувствует, понимая что не следует мне с горя пускаться в запой: «В любом случае, – говорит, – ты же можешь вернуться туда попозже, а?» – «О’кей, Лорри» – «Написал чего-нибудь?» – «Записывал звуки моря, потом все расскажу – Блин, это были самые счастливые три недели в моей жизни, а теперь вот надо же, бедный Тайк – Ты б его видел, такой огромный прекрасный персиковый» – «Ну ничего, есть же мой пес Гомер – и кстати как там Альф?» – «Альф Священный Буйвол, хе-хе, стоит себе в тени под деревом, случайно увидишь – можно и испугаться, но я его кормил, яблоками там, дробленой пшеницей» – (как печальны и терпеливы звери, подумал я, вспомнив глаза Тайка и глаза Альфа, эх смерть, только подумать, эта возмутительная и странная вещь настигает всех людей да и Смайлера настигнет, беднягу Смайлера, и беднягу пса его Гомера и всех нас) – Самое ужасное – каково там сейчас моей маме одной в доме без маленького друга за три тысячи миль отсюда (и представьте себе, потом я узнал что какие-то дурацкие битники в поисках меня высадили дверное стекло и так перепугали ее что она вынуждена была до самого конца лета забаррикадировать дверь мебелью).

Но вот старина Бен Фэган хмыкает и пыхтит трубочкой, так какого черта вешать на взрослых людей, поэтов между прочим, свои проблемы – И мы с Беном и его дружком Джонси, таким же хмыкающим трубокуром, заходим в бар («Майкс Плейс») по пиву, поначалу клянусь не напиваться, мы даже отправляемся в парк и долго беседуем на солнышке которое в этих краях всегда сменяется восхитительными дымчатыми сумерками – Мы сидим в парке возле большой белой итальянской церкви, смотрим на играющих детей, на прохожих, меня почему-то поражает спешащая мимо блондинка: «Куда она торопится? ждет ли ее тайный любовник-матрос? или просто сверхурочная машинопись в конторе? представляешь, Бен, если бы мы знали куда идут все эти люди, к какой двери, в какой ресторан, на какое тайное свидание» – «Похоже сидя там в лесу ты накопил кучу энергии, сокровенной внутренней жизни» – Уж Бен-то знает, сам месяцами жил в лесах – Бен здорово исхудал за 5 лет, с тех веселых пор как мы были «бродягами Дхармы», но это все тот же старина Бен, что похмыкивая склоняется заполночь над «Ланкаватарой» и пишет стихи о дождевых каплях – Уж он-то меня знает, он знает что этой ночью я напьюсь и буду пить несколько недель как положено, пока не допьюсь до такой степени изнурения что уже ни с кем не смогу разговаривать, и тогда он придет и будет просто молча сидеть рядом и попыхивать своей трубочкой пока я сплю – Такой уж он человек – Я ему про Тайка, но некоторые люди любят кошек, а некоторые нет, хотя у Бена дома всегда какой-нибудь котенок водился – У него на полу соломенная циновка а на ней подушка, и Бен сидит на подушке скрестив ноги перед дымящимся чайником, а на полках сплошной Паунд, Уоллес Стивенс и Гертруда Стайн – Странный спокойный поэт в ком только-только начали распознавать большого тайного мудреца (у него есть строчки: «Когда я уезжаю из города, все друзья возвращаются в загул»). Вот и я сейчас собираюсь в загул.

Ведь все равно вернулся Дэйв Уэйн, так и вижу как он потирает руки в предвкушении очередного отрыва, как год назад когда он вез меня с западного побережья в Нью-Йорк с япошкой-хипстером Джорджем Басо, дзен-мастером, на матрасе в заднем отсеке джипа (по кличке «Вилли»), лихо мы прокатились, через Лас-Вегас и Сент-Луис, ночевали в дорогих мотелях и всю дорогу пили только лучший шотландский виски из горла – Насколько приятнее ездить вот так чем угрохать 190 долларов на самолет – Кроме того Дэйв еще не знаком с нашими великим Коди и мечтает познакомиться – И мы с Беном неторопливо идем из парка в бар на Коламбус-стрит, где я заказываю первый двойной бурбон с имбирным элем.

Снаружи мерцает огнями сказочная игрушечная улица, я чувствую как веселье растет в груди – Теперь я вспоминаю Биг Сур с пронзительно-ясной любовью и болью, и даже смерть Тайка как-то вписывается во все это, правда я еще не догадываюсь насколько чудовищно то что предстоит – Мы звоним Дэйву Уэйну вернувшемуся из Рено и он подъезжает к бару на своем джипстере, он великолепный водитель (когда-то работал таксистом), болтает без умолку и никогда не делает ошибок, на самом деле не хуже Коди, правда это трудно себе представить, назавтра я даже спрашиваю Коди так ли это – Но опытные водилы ревнивы, они всегда ищут друг у друга ошибки: «Да ну что там твой Дэйв Уэйн, он поворачивать не умеет, притормаживает вместо того чтобы пролетать поворот на полной скорости, их делать надо, повороты» – Между прочим кстати говоря мне столько надо сказать о последующих трех роковых неделях что я даже не знаю с чего начать.

Жизнь вообще на самом деле – До чего разнообразна! – «А как там старичок Джордж Басо?» – «Старичок Джордж Басо, в общем-то, помирает от тюбика в больнице под Тьюлером» – «Ох, Дэйв, надо же его навестить» – «Да-с сэр, давай завтра» – Дэйв как всегда без денег, но мне-то что, у меня их море, назавтра я иду и меняю чеки на 500 долларов, вот я каков, так что старина Дэйв отлично оттянется – Дэйв не дурак пожрать и выпить, да и я не откажусь – Еще он зацепил в Рено парнишку по имени Рон Блейк, симпатичный блондинчик мечтающий стать певцом, звездой, новым Чет Бейкером и щеголяет хипстерскими манерами, которые, может, прокатили бы 5, 10 или даже 25 лет назад, а сейчас это позерство, я врубаюсь что он разводила и пытается как-то развести Дэйва (непонятно только на что) – А Дэйв Уэйн такой длинный поджарый рыжий валлиец, вечно норовящий свалить на своем «Вилли» на рыбалку в Орегон на Рог-Ривер, где он знает заброшенный шахтерский лагерь, или пошляться по пустынным дорогам, а потом внезапно появиться в городе и устроить гулянку, при этом замечательный поэт и есть в нем что-то такое чему могут хотеть подражать хипстерствующие парнишки – Едва ли не лучшее трепло в мире, забавное невероятно – Вот увидите – Это они с Джорджем Басо открыли фантастически простую истину, что вся Америка разгуливает с грязной задницей, ибо современная гигиена отвергла древний ритуал омовения после сортира – говорит Дэйв: «Американцы возят с собой все эти вешалки с глажеными шмотками как ты верно заметил, обливаются с головы до ног одеколоном, носят подмышечные прокладки или что у них там подмышками, падают в обморок при виде пятнышка на рубашке или платье, белье и носки меняют наверное по два раза в день, ходят такие важные, думают что они самые чистые люди на земле, а задницы у них грязные – Скажи прикол? а ну-ка дай присосаться» – и тянет руку к моем бухлу, я заказываю еще два, я увлечен, Дэйв может заказывать все что угодно в любом количестве – «Президент Соединенных Штатов, епископат, министры-шминистры, большие шишки, все вплоть до распоследнего рабочего на заводе со всей его свирепой гордостью, кинозвезды, служащие, главные инженеры, президенты юридических и рекламных агентств в шелковых рубашках с галстуками, с дорогими чемоданчиками где хранятся всяческие дорогущие английские импортные массажные щетки, бритвенные приборы, помады и духи, – все они ходят с грязной жопой! А всего-то нужно мыть ее с мылом! и ни единому человеку в Америке это в голову не пришло! ничего смешнее быть не может! и при этом они называют нас грязными немытыми битниками – в то время как у нас единственных чистые задницы!» – Вся эта тема с мытьем задницы быстро распространилась от побережья до побережья, и все знакомые, мои и Дэйва, пустились в этот великий крестовый поход, и надо сказать неплохая идея – Я вообще у Монсанто в сортире учредил полку для мыла и каждый должен был приносить туда банку с водой – Монсанто об этом еще не знал: «Ты понимаешь, что пока мы не скажем бедному Лоренцо Монсанто, великому писателю, что он ходит с грязной жопой, он так и будет ходить?» – «Давай скажем прямо сейчас!» – «Конечно, промедление смерти подобно… кроме того ты знаешь, как это действует на людей? у них образуется зияющее чувство вины, причем они сами не понимают откуда оно берется, они едут на работу в электричке благоухая свежим бельем и одеколоном, но что-то их грызет, что-то не так, они чувствуют это и не знают в чем дело!» – И мы мчимся за угол, в лавку Монсанто.

К этому моменту мы уже здорово приподнялись – Фэган как всегда свалил: «Вы ребята давайте продолжайте, а я пойду-ка домой да залягу в ванну с книжицей» – «Домой» – это туда где живут в частности Дэйв Уэйн и Рон Блейк – Старая четырехэтажная меблирашка на окраине негритянского района Сан-Франциско, где в разных комнатах жили Дэйв, Бен, Джонси, художник Лэнни Медоуз, бешеный канадский француз пьяница Паскаль и негр по фамилии Джонсон – все со своими рюкзаками, матрасами, книгами и прочим скарбом, и каждый по очереди раз в неделю покупал продукты и готовил большой общий обед на кухне – все они сообща платили ренту и умудрялись жить – с вечеринками, девчонками, гостями приносящими бухло – долларов на семь в неделю – Отличное место, но несколько сумасшедшее, в частности потому что художник Лэнни Медоуз, меломан, выставил хай-фай-колонку на кухню, а пластинки ставит у себя в комнате, так что не успеет очередной повар сосредоточиться над своим маллигановским жарким, как ему на голову обрушиваются стравинские динозавры – А по ночам праздники битья бутылок, ими обычно заправляет псих Паскаль, душа-человек, пока не нажрется – Короче полный дурдом, ровно такими журналисты пытаются изобразить битников, но при всем том безобидное и приятное сборище молодых холостяков и вообще удачное воплощение хорошей идеи – В какую комнату ни заглянешь – найдешь специалиста, скажем заглянул к Бену и спрашиваешь: «Что сказал Бодхидхарма Второму Патриарху?» – «Он сказал: пошел на хуй, да уподобится ум твой стене, не гонись за внешним деланием и не доставай меня своими внешними планами» – «И тот пошел и стал на голову в снегу?» – «Нет, то был Му Дак» – Или зайдешь к Дэйву Уэйну, а он сидит скрестив ноги на матрасе читая Джейн Остин, и спросишь: «Как готовить бефстроганов?» – «Бефстроганов – очень просто, берешь мясо, тушишь хорошенько с луком, охлаждаешь, добавляешь грибов и сметаны побольше, сейчас спущусь покажу, только главу дочитаю, хороший роман, интересно что там дальше будет» – Или заходишь к негру и просишь одолжить магнитофон, потому что на кухне происходит любопытная беседа между Дулуозом, МакЛиром, Монсанто и неким газетчиком – Ибо кухня является также и гостиной где все сидят среди тарелок и пепельниц и принимают гостей – Например в прошлом году пришла 16-летняя красотка-японка брать у меня интервью, но ее сопровождал китаец-художник – Телефон звонит не умолкая – Даже соседи, крутые джазовые негры, захаживают с бутылками (Эдвард Кул и кое-кто еще) – Дзен, джаз, бухло, трава, все дела, казалось бы полное раздолбайство – а только глядишь, кто-то из «битников» аккуратно белит стены своей комнаты, а рамы и дверные косяки обводит красной красочкой – Или кто-нибудь возьмет да вымоет пол в гостиной. Для странствующих посетителей вроде меня или Рона Блейка всегда находится запасной матрас.

12

Но Дэйв сгорает от нетерпения повидать великого Коди, который всегда является для меня одной из главных причин съездить на западное побережье, и вот мы звоним ему в Лос-Гатос (50 миль отсюда по долине Санта-Клара), и я слышу его милый печальный голос: «Я ждал тебя дружище, давай приезжай скорей, правда мне в ночную смену, так что поспеши, можешь ко мне на работу приехать, хозяин уходит в два, увидишь мою новую работу, шиноремонт, а то привез бы чего-нибудь, ну девочку там или что, шучу, давай приезжай скорей» -

Старичок «Вилли» ждет нас, припаркованный напротив симпатичной японской винной лавочки, куда я согласно нашему ритуалу забегаю взять перно, виски или еще чего-нибудь вкусного, пока Дэйв разворачивается чтобы подобрать меня на выходе, и я устраиваюсь на своем законном месте впереди, по правую руку от Дэйва, как старый заслуженный Сэмюэль Джонсон, в то время как все остальные должны забираться на матрас (задние сиденья сняты) и там сидеть или лежать, по возможности помалкивая, ибо когда у Дэйва в руках руль, а у меня бутылка, вся беседа идет на переднем сиденье – «Эх, Джек, – радостно кричит Дэйв, – ей-Богу прямо как в прежние времена, Вилли-то старичок скучал по тебе, ждал когда вернешься – Сейчас увидишь, он с возрастом еще улучшился, его только что отремонтировали в Рено, ну что, Вилли, готов?» – причем особый кайф нынешнего лета в том, что переднее сиденье плохо закреплено и ездит туда-сюда, чутко отзываясь на каждое движение водителя – Как будто сидишь в кресле-качалке на крылечке, только при этом едешь и беседуешь – И видишь с этого облучка не старинное мелькание подков, а прекрасную чистую белую разделительную полосу, и мы летим как птицы над Харрисон-склоном и где-то там еще, где Дэйв обычно выезжает из Фриско, чтобы побыстрей и поменьше машин – Вскоре мы уже несемся сломя голову по великолепному четырехполосному Прибрежному шоссе к чудесной долине Санта-Клара – Но что поразительно, когда я работал под Лоуренсом тормозным кондуктором на Южнотихоокеанской железной дороге, и даже позже, здесь были сливовые сады и просторные свекольные поля – а нынче сплошные ряды домов, все 50 миль до Сан-Хосе, как будто огромный чудовищный Лос-Анджелес стал расти к югу от Фриско.

Поначалу я просто любуюсь тем как белая полоса вкатывается прямо в морду «Вилли», но вот начинаю смотреть по сторонам, а там сплошной жилой массив и синие новые заводы – Дэйв: «Ну правильно, в конце концов демографический взрыв сожрет последние пустыри в Америке, скоро они начнут громоздить дома друг на друга, как у тебя в этом «городГородГОРОД», так что гроздья домов вырастут на сотни миль вверх, и жители других планет наблюдая Землю в супертелескоп увидят висящий в космосе ощетинившийся шарик – Как подумаешь, аж страшно становится: все люди, в том числе мы со своей прекрасной болтовней, громоздимся сейчас друг на друга как обезьяны, карабкаемся, лезем по головам или как у тебя там сказано – Сотни миллионов голодных ртов, требующих еще, еще, еще – И самое печальное, что у мира нет шансов породить, скажем, писателя, чья жизнь могла бы затронуть всю эту жизнь во всех мелочах, как ты говоришь; который бы заставил тебя плакать в постели, в лунной черт возьми колыбельке, чтоб все насквозь, до последней проклятой кровавой детали какого-нибудь ужасного ограбления души на рассвете, когда всем все равно, как у Синатры – (поет низким баритоном: «Когда всем все равно-о…» – и продолжает:) – Чтобы сразу смести все в кучу одной суровой метлой, знаешь, Джек, я такую ощутил невероятную беспомощность, когда у Селина «Путешествие на край ночи» закончилось тем как он писает в Сену на рассвете, я подумал: Боже мой, а ведь прямо сейчас на рассвете кто-то писает в реку Трентон, а кто-то в Дунай, в Ганг, в замерзшую Обь, в Желтую реку, в Паранью, в Уилламет, в Мерримак, штат Миссури, в самую Миссури, в Юму, Амазонку, Темзу, По, и тэ дэ и тэ пэ, и это настолько ужасно бесконечно, как бесконечные такие стихи, и никто не скажет лучше старика Будды, знаешь когда он говорит: «Существуют несметные звездно-туманные эоны вселенных, их больше чем песчинок во всех галактиках, помноженных на миллиарды световых лет, на самом деле если я буду продолжать, ты испугаешься и не сможешь постичь и ощутишь такое отчаяние что падешь замертво», что-то в этом роде сказано в одной сутре – Макрокосмы, микрокосмы, мокрокосмы, микробы, а ведь есть еще все эти замечательные книги и у человека нет времени их прочесть, ну что вот делать в этом загроможденном множащемся мире, как подумаешь, а Песнь Песней, а Фолкнер? а Биротто, Шекспир, «Сатирикон», Данте? а все эти длинные истории которые люди в барах рассказывают, а сутры? Сэр Филип Сидни, Стерн, Ибн-эль-Араби, вторичный Лопе де Вега и первичный чертов Сервантес, ффуу, а эти все Катуллы с Давидами, и с другой стороны радиослушающие мудрецы на скид-роу ничуть не хуже, у каждого по мильону историй, у тебя вот тоже, Рон Блейк на заднем сиденье, заткнись! – Короче все на свете настолько необходимо, что вообще нинасколько не нужно, ну, скажи?» – (и, конечно, я полностью согласен).

И в подтверждение этой слишком-чрезмерности мира позади на матрасе рядом с Роном Блейком едет Стэнли Попович, внезапно прибывший из Нью-Йорка в Сан-Франциско со своей подружкой итальянской красоткой Джейми, но через несколько дней он собирается бросить ее ради работы в цирке, большой упрямый югослав, у него была в Нью-Йорке Галерея Семи Искусств с бородатыми битниками и литературными чтениями, а теперь будет цирк и дорожные приключения – Как раз сейчас он начал рассказывать нам про работу в цирке и это уже чересчур – А в довершение всего нас ждет Коди со СВОЕЙ тысячей историй – и все мы соглашаемся что да, всего так много что не уследишь, жизнь окружила нас и нам ее не понять, а потому собираем все в кучку посредством отхлебывания виски из бутылки, а когда она пустеет я выскакиваю за следующей, абзац.

13

Но по дороге к Коди постепенно стало проявляться мое безумие и вот очередное знамение: в небе над Лос-Гатосом мне примерещилась летающая тарелка – Милях в пяти – Смотрю, летит, показываю Дэйву, он взглянул и говорит: «Да это просто верхушка радиобашни» – Я вспоминаю как однажды под мескалином принял за летающую тарелку самолет (вообще дурацкая история, надо быть психом чтоб такое записывать).

Но вот и старина Коди в своем славном домике, решает шахматную задачку склонясь над доской у камина, который разожгла его жена, зная что я люблю камины – Мы с ней тоже хорошие друзья – Дети спят в глубине дома, время часов одиннадцать, и я опять жму руку старине Коди – Мы не виделись несколько лет, он же два года просидел в Сан-Квентине за марихуану, дурацкая история – Он тогда служил на железной дороге, опаздывал, а права у него отобрали за превышение скорости; видит – стоит машина, а в ней два бородатых битника в джинсе, попросил подвезти за пару косяков, они согласились и арестовали его – Оказалось, переодетые полицейские – За это страшное преступление он провел два года в Сан-Квентине в одной камере с убийцей – Отбывая срок мыл полы на хлопкопрядильной фабрике – Я думал, он ожесточился и слетел с катушек, а он непонятным и чудесным образом стал спокойнее, терпеливее, человечнее, лучезарнее, даже дружелюбнее – И хоть неистовства наших прежних дорожных дней улеглись, у него все то же напряженно-энергичное лицо и мускулистое гибкое тело, и кажется, он готов в любой момент сорваться в путь – Но при этом любит дом (который купила ему железнодорожная страховая компания когда он сломал ногу пытаясь предотвратить крушение товарного вагона), по-своему любит жену, хотя они бывает ссорятся, детей любит, особенно младшего, Тимми Джона, названного отчасти в мою честь – Бедный старый, добрый старый Коди со своими шахматами, немедленно хочет сыграть с кем-нибудь партейку, но у него за все про все час перед уходом на работу, надо кормить семью, выскакивать и толкать свой «нэш рэмблер» вниз по тихой окраинной улочке Лос-Гатоса, а потом запрыгивать в него и заводить мотор, и одна только у него жалоба: «нэш» не заводится пока не толкнешь – Никаких горьких сетований на общество не услышишь от этого великого идеалиста, и он действительно любит меня как будто я этого заслуживаю, а я бросаюсь ему все объяснять, даже не Биг Сур а последние несколько лет, но куда там, все болтают – И я вижу по глазам Коди, что он видит по моим глазам: жаль что в последнее время нам не удавалось поговорить как бывало в старинные дорожные времена, когда мы раскатывали туда-сюда по всей Америке, слишком многие сейчас хотят поговорить с нами, поведать что-то свое, мы окружены превосходящими силами противника – Старые герои ночи взяты в кольцо – Но он говорит: «Однако вы ребятки подъезжайте где-нибудь так около часа, когда хозяин свалит, посмотрите как я работаю, составите компанию, прежде чем возвращаться в город» – Я вижу что Дэйв его сразу полюбил, и Стэнли Попович тоже, он вообще поехал исключительно посмотреть на легендарного «Дина Мориарти» – это я так Коди назвал в книжке «On the Road» – Но ох, сердце разрывается, до чего жаль что он потерял любимую работу на железке (у него стаж был с 1948 года) и вынужден теперь работать в шиноремонте и уныло ходить отмечаться в полицию как досрочно освобожденный – Из-за каких-то двух косяков дички, произрастающей в Техасе по воле Божией -

А на книжной полке старая фотка: мы с Коди, обнявшись за плечи, молодые, на залитой солнцем улице -

Я бросаюсь в объяснения насчет той прошлогодней истории когда меня пригласили к ним в тюрьму читать какую-то лекцию о религии – Дэйв Уэйн должен был привезти меня и подождать у тюремной стены, а я пошел бы туда один, наверное с заначенной бутылочкой в кармане для поддержания бодрости духа (думал я), и большие охранники проводили бы меня в актовый зал где сидела бы сотня зэков, в том числе Коди, весь такой гордый, в первом ряду – И я начал бы с того что сам однажды попал в кутузку и не имею никакого права читать им лекцию о религии – Но все они одинокие заключенные и им все равно о чем я говорю – Короче, все уже было решено, и вот настает большое утро, а я вместо этого валяюсь вусмерть пьяный на полу, уже полдень, слишком поздно, тут же на полу Дэйв Уэйн, «Вилли» стоит снаружи готовый везти нас в Сан-Квентин, но уже поздно – Но сейчас Коди говорит: «Ладно, дружище, я все понимаю» – Правда, наш друг Ирвин сделал это, прочел там лекцию, но Ирвин вообще способен на такие вещи, он более общественная личность чем я, он может пойти и прочесть заключенным самые свои безумные стихи, что он и сделал, и весь тюремный двор загудел в возбуждении, хотя по мне все-таки не следовало, вообще я считаю что приходить в тюрьму с воли иначе как на свидание – слишком ЗНАКОВЫЙ поступок – И я говорю об этом Коди, а он не отрываясь от своей шахматной задачки: «Опять пьешь, да?» (что он ненавидит, так это когда я пью).

Мы помогаем ему разогнать «нэш», потом некоторое время пьем и беседуем с Эвелин, красивой блондинкой которую уже хочет молодой Рон Блейк и даже Дэйв Уэйн хочет, но ей не до того, ей утром детей провожать в школу и в танцкласс; все орут как дураки, пытаясь произвести на нее впечатление, а она не замечает никаких намеков и единственное чего хочет – остаться со мной наедине и поговорить о Коди и его последних увлечениях.

В частности Билли Дэбни, его любовница, грозится полностью отнять Коди у Эвелин, но об этом позже.

Потом мы едем на шоссе в сторону Сан-Хосе, к Коди на работу – Он в защитных очках и шурует как Вулкан в своей кузнице, расшвыривая покрышки с фантастической силой, годные в одну высокую кучу, «Эта не годится» – в другую, хрясь, бум, одновременно читая фантастическую длинную лекцию о покрышках, приводящую Дэйва Уэйна в восхищение – («Господи, как он может все это делать, да еще объяснять одновременно») – Но я собственно к тому, что теперь Дэйв понял за что я всегда любил Коди – Вместо желчного отсидевшего бедолаги перед ним великомученик Американской Ночи в защитных очках, который два часа умудряется веселить друзей забавными объяснениями и при этом до йоты выполнять работу за которую ему платят – Срывать покрышки с колес, швырять на станок, управляться с ревущей струей пара и при этом выкрикивать пояснения, бросаться, нагибаться, швырять, сдирать, – пока наконец Дэйв Уэйн не сказал что сейчас просто на месте умрет от смеха или разрыдается.

И мы едем обратно в город, в сумасшедшую меблирашку, где продолжаем пьянствовать, так что я вырубаюсь мертвецки пьяный на полу как обычно в этом доме и просыпаюсь утром со стоном, далеко-далеко от своей чистой лежанки на крылечке в Биг Суре – Ни криков соек, ни журчанья ручья, я опять в этом городе-ловушке, я попал.

14

Вместо соек и ручья из столовой доносится грохот бутылок, там орет и орудует Лекс Паскаль, я вспоминаю как в прошлом году будущая жена Джерри Вагнера разозлилась на Лекса, швырнула в него через всю комнату полугаллоновой бутылью токайского и попала прямо в глаз, а впоследствии уплыла в Японию и они с Джерри сочетались там браком согласно какой-то невероятной дзенской церемонии, об этом писали во всех газетах, старина же Лекс огреб настоящую рану, я пытаюсь перевязать его в ванной наверху приговаривая: «Уже вроде не кровит, все будет нормально, Лекс» – «Я тоже канадский француз» – говорит он гордо, и когда мы с Дэйвом и Джорджем Басо собираемся обратно в Нью-Йорк, дарит мне на прощанье медальон Святого Христофора – Не в этой сумасшедшей битнической меблирашке, а где-нибудь на ранчо жить бы такому парню как Лекс, сильному, красивому, неутолимо жаждущему вина и женщин – С грохотом бьются бутылки, из колонки гремит «Торжественная месса» Бетховена, и я засыпаю на полу.

Просыпаюсь наутро, конечно со стоном, но предстоит важный день, мы едем в туберкулезную больницу навестить Джорджа Басо – Дэйв возвращает меня к жизни: приносит кофе и вино, на выбор – Каким-то образом я проснулся на полу у Бена Фэгана, видимо разглагольствовал с ним до рассвета о буддизме – тот еще буддист.

Уже сложно, а тут является еще и Джоуи Розенберг, странный паренек из Орегона, длиннобородый, с волосами до плеч как у Рауля Кастро, в прошлом чемпион Калифорнии по прыжкам в высоту среди старших школьников, при росте 5 футов 6 дюймов он умудрялся взять высоту в шесть футов десять дюймов! и теперь легконого приплясывает проявляя свою прыгучесть – Странный спортсмен, внезапно решивший стать эдаким битническим Иисусом, и юные синие глаза действительно светятся искренностью и чистотой – Глаза настолько чисты что дикую шевелюру и бороду как-то не замечаешь, а еще у него драная но по-своему элегантная одежда («Появились новые битники-денди, он один из первых, – сказал мне МакЛир несколько дней спустя, – слыхал? новая странная андерграундная тусовка битников или как их еще назвать, одеваются по-особому лихо, как денди, хотя это может быть просто джинсовый пиджак и блестящие широкие брюки, и всегда какие-нибудь особенные ботинки и рубашки, или скажем роскошные штаны, причем неглаженые, и к ним рваные тапочки») – На Джоуи какое-то мягкое коричневое одеяние типа туники и лас-вегасские спортивные ботинки – И когда взгляд его падает на мои разбитые синие теннисные тапочки, которые я носил в Биг Суре если натирал ноги в каменистых походах, он немедленно предлагает махнуться, меняет шикарные спортивные ботинки (светлой необработанной кожи) на мои дурацкие тесноватые но по-прежнему отличные тапочки которые я ношу так как волдыри с монтерейской трассы все еще дают о себе знать – И мы меняемся – Я спрашиваю о нем Дэйва: Дэйв говорит: «Один из страннейших и милейших людей которых я знаю, появился около недели назад, на вопросы, что он собирается делать, не отвечает, только улыбается – Как-то просто хочет во все врубаться, смотреть, радоваться и никак особенно не высказываться – Предложат ему: «Поехали в Нью-Йорк» – он подпишется тут же – Вроде как странствует, понимаешь, опять же молодость, нам старым мудакам не грех у него поучиться, в том числе вере, у него есть настоящая вера, по глазам видно, он всегда верит, куда и в чем ни шел бы, как Христос, наверное».

Как ни странно, позже мне привиделось во сне будто я иду по полю в Арканзасе и натыкаюсь на странную группу пилигримов, среди них сидит Дэйв Уэйн и говорит мне: «Тс-с, Он спит», «Он» – это Джоуи, а остальные – ученики которые следуют за ним пешком в Нью-Йорк и далее собираются идти по воде на тот берег – Конечно (даже во сне бывает такое) я не верю и поднимаю его на смех, но утром взглянув в глаза Джоуи Розенберга тотчас понимаю что это действительно Он, Иисус, ибо каждый (по законам моего сна) кто глянет в эти глаза немедленно уверует и обратится – Сон продолжается и заходит довольно далеко, в конце концов думающие машины-ЭВМ пытаются поломать это «Второе пришествие» и т.д. (но между прочим наяву я через несколько месяцев дома выбросил его ботинки так как чувствовал что они принесли мне несчастье, уж лучше бы я остался при своих голубых тапочках с дырявыми носами!)

Короче, вместе с Джоуи и Роном Блейком который всегда при Дэйве мы наносим ритуальный визит к Монсанто в лавку, а затем в «Майкс Плейс» за углом, где с 10 утра начинаем есть, пить и играть в бильярд – Джоуи выигрывает, страннее бильярдиста не придумаешь – Длинные волосы болтаются касаясь кия, когда он совершенно профессионально продевает его сквозь сложенные пальцы и длинным точным движением посылает шар в лузу: представляете себе Христа играющего в бильярд? – И сколько же при этом жратвы поглощают трое бедных изголодавшихся парней! – Не каждый день попадается пьяный писатель готовый сорить сотнями долларов, они заказывают все подряд: спагетти, гамбургеры «джамбо», потом мороженое, пирожки и пудинг, а Дэйв Уэйн, и без того на аппетит не жалующийся, еще подогревает его манхэттенами и мартини – Я же причитаю над роковой чередой двойных бурбонов с имбирным элем, о чем через несколько дней буду горько сожалеть.

Всякий пьяница знает как это бывает: первый день напьешься – нормально, проснулся – башка трещит, но ее запросто можно победить новой выпивкой и едой; а вот если не есть и вечером надраться опять, и наутро опять труба зовет, и на четвертый день продолжить, наступает такое состояние когда напитки перестают цеплять, организм химически перегружен, надо бы поспать а не получается ибо в предыдущие пять ночей тебя усыплял алкоголь, и начинается делирий – Бессонница, пот, тремор, томящее чувство слабости, немеют бесполезные руки, и ночные кошмары (видения смерти)… впрочем об этом позже.

Около полудня, когда в разгаре новый день (для меня в золотистой дымке), мы заезжаем за подругой Дэйва Романой Шварц, это румынская еврейка, крупная, чудовищной красоты (с огромными лиловыми глазами, очень высокая и широкая как Мэй Уэст), Дэйв шепчет мне: «Видел бы ты как она расхаживает по Дзен-Ист-Хаузу в одних лиловых трусах, там один женатый парень каждый раз психует, но он же не виноват, правда? Она не собирается соблазнять ни его ни кого-то еще, просто нудистка, исповедует нудизм и ей-Богу доказывает это на практике!» (Дзен-Ист-Хауз – еще одна меблирашка, но там в основном люди женатые и всякая мелкая богема изучающая Субуд или что-то в этом роде, не знаю, я там не был) – Большая красивая брюнетка, совершенно во вкусе алчных мечтаний какого-нибудь сексуально озабоченного бедняги, при этом однако обладает интеллектом, начитана, пишет стихи, изучает дзен, все знает и на самом деле просто-напросто обычная здоровая девка которая хочет выйти замуж за хорошего сильного мужика и жить с ним на ферме в долине, вот и все -

До туберкулезной больницы часа два езды через Трейси и по долине Сан-Хоакин, Дэйв великолепен за рулем, между нами восседает Романа, я опять держусь за бутылку, сияет калифорнийское солнце, мимо проносятся сливовые сады – Всегда приятно когда хороший водитель, бутылка, темные очки, солнечный день, интересное путешествие и как я уже отмечал занимательная беседа – Рон и Джоуи сидят по-турецки позади на матрасе, совсем как бедняга Джордж Басо в прошлом году по дороге из Фриско в Нью-Йорк.

В первую же ночь знакомства этот японец сразу понравился мне: с полуночи до шести утра медленно и методично излагал он на безумной кухне Бьюканан-стрит свою замечательную версию жития Будды, с раннего детства до самого конца – По теории Джорджа (у него много теорий, он проводил классы медитации с колокольчиками и на самом деле серьезный юный светский проповедник японского буддизма, на словах и на деле) Будда не отказывал в плотской любви ни жене, ни женщинам гарема; напротив, он был обучен науке страсти на высочайшем уровне тогдашней Индии, когда как раз составлялись тома «Камасутры» с подробнейшими инструкциями по всем актам и антрактам, ласкам и таскам, штучкам, вздрючкам и нахлобучкам, как заниматься любовью с другим человеческим существом «будь то мужчина или женщина», подчеркивал Джордж: «Он знал про все виды секса все что только можно, и когда он покинул мир удовольствий ради лесного отшельничества, все, конечно, знали, что он отверг страсти не по неведению – Благодаря этому люди того времени отнеслись ко всем его словам с чрезвычайным уважением – Это тебе не Казанова какой-нибудь с кучкой фригидных романов за всю жизнь, нет, этот прошел все насквозь, у него были министры и специальные евнухи, специальные женщины учили его любви, ему приводили специальных девственниц, он в деталях знал все извращения и не-извращения, кроме того как известно был прекрасным лучником и наездником, вообще по распоряжению своего отца досконально постиг все искусства жизни, ибо отец хотел быть уверен что сын НИКОГДА не покинет дворца – Ему прививали вкус к жизни всеми возможными способами, и как известно удачно женили на прекрасной девице по имени Ясодхара, которая родила ему сына Рахулу, в его распоряжении был гарем с мальчиками-танцорами и чего там только не было, – тут Джордж пускался в детали: – Он знал что фаллос следует придерживать рукою и вводить в вагину вращательным движением, но это лишь один из вариантов, можно еще чтоб девчонка опустила бедра и вульва как бы отступила, и вонзать фаллос стремительно точно осиное жало, или чтоб она подняла бедра и выпятила лобок, и резко погружать член до самого основания а затем извлекать как бы дразня, или сосредоточиться на правой или левой стороне – И еще он знал все жесты, слова, выражения, что делать с цветком, чего не делать с цветком, как пить губы всеми способами, поцелуй жестокий, поцелуй нежный, понимаешь, он просто был гением изначально…» – и так далее до шести утра, одно из самых фантастических «Житий Будды» которое я когда-либо слышал, и под конец Джордж провозгласил закон двенадцати Нирдан, когда Будда под деревом Бо логически разъял все сущее и разложил как цепь иллюзий – А почти всю дорогу до Нью-Йорка, пока мы без умолку трепались впереди, бедный Джордж просидел на матрасе почти исключительно молча; сказал что решил выяснить ОН ли едет в Нью-Йорк или МАШИНА (джип «Вилли»), или это просто КОЛЕСА крутятся, или шины, или что – Вот такая дзенская задачка – И при виде элеваторов посреди Оклахомской прерии тихо замечал: «Мне кажется будто элеватор ждет когда дорога приблизится к нему», или внезапно говорил: «Пока вы тут обсуждали как правильно смешивать «перно мартини», я видел белую лошадь в заброшенном стойле» – В Лас-Вегасе мы сняли комнату в хорошем мотеле и немножко поиграли в рулетку, в Сент-Луисе пошли поглазеть на отличные брюшки в злачном заведении где три прекраснейшие девушки исполняли танец живота, улыбаясь лично нам будто знали все про Джорджа с его эрогенным Буддой (се восседает монарх наблюдая пляшущих девушек) и про Дэйва Уэйна, который завидев хорошенькую облизывается и бормочет: «ням-ням»…

А теперь у Джорджа чахотка, говорят он даже помереть может – Отчего еще мрачнее становится у меня в голове где затеяла громоздиться СМЕРТЬ – Но мне как-то не верится что старый дзенский учитель Джордж позволит своему телу прямо сейчас взять и умереть, хотя этим пахнет, когда пройдя через лужайку мы попадаем в палату и видим как он понуро сидит на кровати и волосы спадают на лоб, хотя раньше всегда были зачесаны вверх – Он в пижаме и поднимает глаза почти недовольно (правда, люди всегда недовольны когда друзья или родные внезапно навещают их в больнице) – Никто не хочет сюрпризов на болезной койке – Со вздохом выходит он с нами на солнечную лужайку и на лице его написано: «Ну что ж, вы приехали меня навестить потому что я болен, а чего вам собственно нужно?» – Как будто весь прошлогодний задор уступил место глубочайшему японскому скепсису, как у самурая в припадке суицида (я всегда поражался его безысходной мрачности).

15

Можно сказать что я впервые с ужасом осознал что это на самом деле такое – быть японцем – Быть японцем и потерять веру в жизнь, быть мрачным как Бетховен и сверх того еще японцем, за всем этим стоит мрачность Басе, громовая грозовая хмурь Исса или Шики, на коленях в снегу с поникшей головой, коленопреклоненное забвенье всех древних коней тысячелетнего праха Японии.

Он сидит на скамейке глядя в землю и на вопрос Дэйва: «Скоро поправишься, Джордж?» отвечает просто: «Не знаю» – По-настоящему это значит «Мне все равно» – Всегда такой расположенный ко мне, сейчас он почти не обращает на меня внимания – Он слегка нервничает: другие больные, солдаты-ветераны, увидят что к нему приехала компания драных битников, в том числе Джоуи Розенберг который скачет по траве, с искренним восхищением разглядывая цветочки – А маленький аккуратный Джордж, всего 5 футов 5 дюймов и сверх того несколько фунтов, такой чистенький, с мягкими как перышки детскими волосами и изящными руками, просто смотрит в землю – И отвечает как старик (а ему всего 30) – «Я думаю все эти разговоры о Дхарме, насчет того что все есть ничто, просто проникли в мои кости» – предполагает он, и я содрогаюсь – По дороге Дэйв предупреждал что Джордж очень изменился) – Но я пытаюсь бодриться: «А помнишь тех танцовщиц в Сент-Луисе?» – «Ага, блядский подарочек» (он имеет в виду кусочек надушенной ткани, который бросила нам в танце одна из девчонок, а потом мы прицепили его к кресту, отмечавшему на трассе место катастрофы, выдернули его из земли на кровавом аризонском закате и прицепили платочек туда где была голова Христа, так что когда мы притащили этот крест в Нью-Йорк и конечно же давали всем нюхать платочек, Джордж заметил как это у нас подсознательно красиво получилось, все раздолбаи Гринвич-Виллидж, заходя в гости, брали крест и подносили к носу, будто прикладывались) – Но теперь Джорджу все равно – И вообще нам пора.

Но эх, когда мы уже уходим и машем ему, и он на всякий случай оборачивается прежде чем войти в здание, я отстаю от всех и несколько раз оборачиваюсь помахать – Наконец прячусь за угол, выглядываю и машу опять – Он же прячется за куст и машет в ответ – Я бросаюсь за куст и выглядываю – И вот уже два безнадежно безумных мудреца валяют дурака на лугу – По мере того как мы расходимся дальше и он все ближе к двери, мы изобретаем бесконечно малые жесты стремящиеся к нулю; когда он заходит внутрь, я дожидаюсь пока он высунет палец – И высовываю ему из-за угла ботинок – А он выглядывает одним глазом – А я просто кричу: «У!» – А он тогда ничего не высовывает и молчит – И я прячусь за углом и ничего не делаю – Но вдруг выскакиваю, и ОН выскакивает, мы оба осуществляем махание и прячемся в свои укрытия – Затем я делаю серьезный ход: быстро ухожу прочь, но вдруг оборачиваюсь и машу опять – Он пятится задом и машет – Чем дальше я отхожу, теперь тоже пятясь, тем сильнее машу – Наконец между нами уже ярдов сто, так что игра становится почти невозможной и все же как-то продолжается – Наконец я вижу дальний печальный дзенский взмах – Я подпрыгиваю и бешено машу обеими руками – И он тоже – Он заходит в больницу, но через секунду выглядывает уже из вахтерского окошка! – Я, прячась за деревом, показываю ему «нос» – На самом деле конца этому нет – Все уже в машине и не понимают что меня держит – А держит меня осознание того что Джордж поправится, будет жить и учить людей веселой правде, и Джордж знает что я знаю, потому и играет со мной в эту игру, волшебную игру радостной свободы, которая собственно и есть дзен или, скажем так, сокровенный смысл японской души, «И когда-нибудь я поеду с Джорджем в Японию», – говорю я себе совершив последний крошечный взмах, ибо слышу как колокольчик возвещает ужин и вижу как прочие пациенты спешат в столовую, и зная что за невероятный аппетит скрывается в его тщедушном тельце не хочу задерживать Джорджа, и все же он выкидывает последний фортель: выплескивает из окна стакан, длинный фрршш воды, и больше его не видно.

«Что бы это значило?» – чешу я в затылке направляясь к машине.

16

В завершение этого безумного дня в три часа ночи я сижу в машине несущейся по спящим холмам и портовым улицам Сан-Франциско со скоростью 100 миль в час, Дэйв с Романой ушли спать, все остальные тоже вырубились, а этот псих-сосед (богема, но и работяга, маляр, он приходит с работы в больших грязных сапогах, и сынишка с ним живет, жена умерла) – Я сидел у него, слушал как грохочет в колонке хай-фай джаз, Стэн Гетц, и случайно ляпнул, мол, Дэйв Уэйн и Коди Поумрэй два величайших водителя в мире – «Что? – кричит он, здоровенный светловолосый детина со странно застывшей улыбкой. – Слышь, я от погони удирал! пошли я тебе покажу!» – Скоро рассвет, а мы срываемся с Бьюканан-стрит, с визгом выруливаем поворот и он отпускает повода, мчится стрелой на красный свет, внезапно скрежещет влево и со всей дури взлетает на холм, на вершине я думал сбавит ход, оглядится – но он только прибавляет и практически слетает вниз, и мы стремимся по одному из крутейших спусков Фриско, мордой в залив, и он жмет на газ! на скорости сто миль в час мы слетаем к подножью холма, там перекресток, к счастью нам зеленый, мы проскакиваем, только разок чуть-чуть шаркнув о бордюр на перекрестке и еще раз когда улица вновь ныряет вниз – Выскакиваем к заливу и с визгом сворачиваем вправо – Через минуту мы парим над набережными у въезда на мост и прежде чем я успеваю отхлебнуть глоток-другой из своей распоследней бутылочки, уже паркуемся возле дома на Бьюканан-стрит – Величайший водитель на свете, кто бы он ни был, и я никогда больше его не видел – Брюс или как его там – Вот это я понимаю погоня.



17



В конце концов я вырубаюсь мычаще-пьяный на полу, на сей раз рядом с дэйвовским матрасом, забыв что хозяина там нет.

Но сейчас я вспоминаю что там случилась занятная вещь, еще до звонка Коди: я в идиотской беспомощной депрессии, со стоном вспоминаю о смерти Тайка и полуобморочном опыте у моря, но на батарее в туалете лежит «Джонсон» Босуэлла, книжка, которую мы так весело обсуждали в машине, открываю первую попавшуюся страницу, другую, начинаю читать с левого верхнего угла и вдруг возвращаюсь в прекрасно-совершенный мир: старый доктор Джонсон с Босуэллом попадают в шотландский замок своего покойного друга Рори Мора, пьют шерри у чудесного камина и смотрят на портрет Рори Мора, там же с ними его вдова, и вдруг Джонсон говорит: «Сэр, вот что я сделал бы чтобы завладеть мечом Рори Мора, – (на портрете старина Рори со своим шотландским скакуном) – Я бы пронзил его кинжалом, я с удовольствием заколол бы его как зверя» – и, слезящийся с похмелья, я понимаю что для Джонсона это был единственный способ как-то выразить вдове свою скорбь о кончине Рори – Такой ужасный, иррациональный и вместе с тем совершенный способ – Я бегу на кухню, где Дэйв Уэйн с кем-то еще уже завтракают, и давай им все это зачитывать – Джонси недоверчиво смотрит на меня поверх трубочки: откуда такая литературность с утра пораньше, но это вовсе не литературность – Опять я вижу смерть, смерть Рори Мора, но Джонсон дает смерти идеальный ответ, настолько что я желал бы чтобы он сидел тут на кухне – (Помогите! – думаю я).

Коди звонит из Лос-Гатоса, сообщает что потерял работу в шиномонтаже – «Это из-за нас?» – «Нет-нет, совсем другое, ему просто надо кого-то уволить, там какие-то долги, закладные, какая-то тетка подает в суд за подделку чека, короче надо искать другую работу, при этом ренту платить и вообще полный пиздец, эх, слушай, дружище, умоляю или не умоляю, честное слово, Джек, эх, одолжи сто долларов, а?» – «Да ради Бога, Коди, сейчас приеду и не одолжу а просто ДАМ тебе сто долларов» – «Да ты что, правда, слушай, на самом деле я запросто смогу отдать, но если ты настаиваешь – (шуршит ресницами по трубке, знает что так и есть), – солнышко, ну приезжай и дай мне эти деньги, сынок, порадуй стариковское сердце!» – «Сейчас мы с Дэйвом приедем» – «О’кей, я тогда сразу уплачу ренту, сегодня ведь пятница, или нет четверг или что, а, точно четверг, до понедельника можно не искать работу, поживешь у нас, все выходные будем валять дурака и трепаться как бывалоча, могу тебя в шахматы расчехвостить или сходим на бейсбол, – (и шепотом), – смотаемся может в город, поглядишь на мою деточку» – Я спрашиваю Дэйва – да, он готов в любой момент, куда я туда и он (как я сам часто следую за кем-нибудь), что ж, снова в путь.

По дороге заезжаем в лавку Монсанто, и тут ко мне приходит идея: что если взять Дэйва, взять Коди, поехать в хижину и провести прекрасные спокойные сумасшедшие выходные (как это?), когда же Монсанто слышит об этом, он тоже решает ехать, с приятелем-китайцем Артуром Ма, зацепим в Санта-Крузе МакЛира, съездим навестить Генри Миллера, и вот уже намечается очередная грандиозная веселуха.

На улице ждет «Вилли», я захожу в магазин за бутылкой, Дэйв разворачивается, сзади на матрасе Рон Блейк и на сей раз Бен Фэган, впереди я в своем кресле-качалке, день в разгаре, и мы опять мчимся по Прибрежному шоссе в сторону Коди, а за нами на своем джипе Монсанто с Артуром Ма, джипов уже два, а скоро как увидите прибавится еще пара – После обеда мы у Коди, там уже полно гостей (местные лос-гатосские литераторы и еще разнообразные люди, телефон звонит постоянно), Коди говорит Эвелин: «Погуляю пару дней с Джеком и с народом как в старые времена, а с понедельника начну искать работу» – «О’кей» – И мы все отправляемся в чудесную местную пиццерию, где на пиццу накладывают дюймовый слой грибов, мяса, анчоусов и чего душе угодно, я меняю в супермаркете чек, Коди забирает сотню, в пиццерии отдает ее Эвелин, и к вечеру оба джипа устремляются к Монтерею и дальше по той проклятой дороге где я так калечился, к устрашающему мосту через Рэтон-Каньон – Я уж думал никогда больше его не увижу. А вот же вернулся, груженый наблюдателями. Когда мы преодолели горную дорогу, вид каньона внизу заставил меня закусить губу от восторга и печали.

18

Все знакомо будто лицо на старой фотографии, хотя я уже на миллион лет укатился от всего этого выжженного солнцем кустарника на скалах, этой бессердечной синевы моря белопенно омывающего песок, этих желтых высохших русел, бороздящих мощные склоны, этих голубых далей долин, этого тяжеловесно ревущего месива – так странно видеть все это после нескольких дней круговерти маленьких человеческих рожиц и ротиков – Как будто у природы огромное гаргантюанское изъеденное проказой лицо, широченные ноздри, мешки под глазами и пасть готовая поглотить пять тысяч джипов и десять тысяч Дэйвов Уэйнов и Коди Поумрэев без сожаленья и печали – Вот она моя долина со всеми своими грустными очертаниями, провалами, вершиной Мьен Мо, сонными лесами под нашей высоко проложенной дорогой, и внезапно – бедолага Альф, вон он, далеко-далеко, пасется у изгороди кораля – И ручей скачет себе как ни в чем не бывало, даже белым днем голодный и темный в путанице трав и водорослей.

Коди никогда здесь не бывал, хоть и давно уже в Калифорнии, я смотрю он под впечатлением и даже рад что поехал прогуляться с нами и видит все это великолепие – Впервые за многие годы он опять как мальчишка, отпущенный с уроков, на работу не надо, счета оплачены, и ему остается лишь благодарно развлекать меня, глаза сияют – На самом деле после Сан-Квентина в нем появилось что-то неуловимо мальчишеское, словно тюремные стены вобрали в себя всю темную напряженность взрослости – На самом деле в камере, которую он делил с тихим бандитом, Коди каждый вечер после ужина склонял серьезную голову над ежедневным или по крайней мере черездневным письмом, полным философских и религиозных размышлений, к своей подружке Билли – На тюремной койке, когда гаснет свет и тебе не спится, хватает времени повспоминать мир и в полной мере оценить его прекрасность, если таковая существует (впрочем как пишет Жан Жене на исправительных работах всегда приятно вспоминать мир, а вот в тюрьме сложнее), в результате он не просто вытравил из себя всю горечь (и вообще всегда полезно на пару лет оторваться от алкоголя и усиленного курения) (опять же регулярный сон) но как бы вернулся в детство, эта неуловимая ребячливость, мне кажется, есть во всяком кто недавно откинулся – Стремясь жестоко наказать преступника, помещая его в строгую изоляцию, общество как раз позволяет ему накопить силы для новых свершений – «Черт меня побери, – приговаривает Коди глядя на утесы, плющи и мертвые деревья, – то есть ты хочешь сказать что провел здесь в одиночку три недели, я б не смог… ночью поди страшно… ты смотри-ка, мул там… вот это секвойи… напоминает старушку Колораду, ей-Богу, когда я каждый день угонял по машине и сваливал в горы с какой-нибудь хорошенькой школьницей» – «Ням-ням» – сочувственно замечает Дэйв Уэйн, пуча лихорадочные глазищи в которых сплошной ням-ням а также ябъюм – «Нет бы вам ребятки сгоношить сюда охапку школьниц, поразвлечься за приятным разговорцем», – расслабленно говорит Коди, и в голосе его грусть.

Джип Монсанто следует за нами как верный пес – Проезжая Монтерей, Монсанто успел позвонить Пэту МакЛиру, который с женой и дитем проводит лето в Санта-Крузе, и МакЛир уже тоже едет следом, в нескольких милях позади – Большой день Большого Сура.

Мы спускаемся с горы, переезжаем через ручей, и у кораля я, гордый, выхожу торжественно отпереть ворота и впустить машины – Трясемся по дорожке с двумя промятыми колеями и паркуемся возле хижины – И при виде хижины у меня сжимается сердце.

Вижу печальную хижину, которая почти как человек ждет что я вернусь к ней будто навсегда, слышу как мой чистенький ручей опять поет лично мне свою песенку, вижу все тех же соек – они ждут на дереве и быть может сердятся что я перестал оставлять для них лакомства на крыльце каждое Божье утро – И первым делом я бросаюсь насыпать им корм – Но народу слишком много, и птицы стесняются.

Монсанто, облекшись в уютное старье и предвкушая полные выходные вина и бесед в своей прекрасной хижине, снимает с гвоздей любимый топор и принимается за здоровенное бревно – Это полствола дерева, упавшего много лет назад, время от времени от него что-то отрубают, но сейчас он решил разрубить его пополам и еще раз пополам, а потом наколоть огромных дровин для костра – Тем временем маленький Артур Ма, у которого всегда с собой бумага и фломастеры, уже устроился в моем кресле на крылечке (причем в моей же шляпе) и рисует очередную картинку, он их выдает штук по 25 в день – Разговаривает, а сам рисует – У него фломастеры всех цветов, красный, синий, желтый, зеленый, черный, он изображает невероятные подсознательные завихрения и тут же зарисовки с натуры и все что угодно вплоть до комиксов – Дэйв перетаскивает свой и мой рюкзаки из «Вилли» в дом, Бен Фэган расхаживает вдоль ручья попыхивая трубочкой со счастливой улыбкой бхикку, Рон Блейк распаковывает стэйки купленные по дороге в Монтерее, а я уже срываю пластик с бутылочных горлышек так умело, как насобачишься лишь за годы уличных распитий на востоке и западе.

А туман все так же лезет из-за стен каньона застилая солнце, но солнце сопротивляется – А домик внутри, с уже разгорающейся печкой, все то же милое сердцу обиталище, отпечатавшееся в моем мозгу с резкостью хорошо наведенного фотоснимка – Все тот же папоротник в стакане с водой, и книги, и аккуратные ряды бакалеи на полках – Я возбужденно рад присутствию всей толпы, но есть в этом и скрытая грусть, и позже об этом скажет Монсанто: «В таких местах лучше бывать одному, правда? а когда толпа, как будто что-то оскверняется, то есть дело не в нас и не в ком-то лично… но в этих деревьях такая печальная прелесть, что их как будто можно оскорбить криком или даже просто разговором» – И это в точности выражает мои чувства.

Всей толпой мы топаем по тропинке к морю, а наверху – «Вот же сссукин сын этот мост, – говорит Коди с ужасом глядя вверх. – Кто хочешь испугается» – Но хуже всего для него, старого водилы, и для Дэйва тоже, автомобильный остов кверх тормашками застрявший в песке, полчаса они ходят вокруг качая головами – Некоторое время поболтавшись на пляже мы решаем вернуться сюда ночью с бутылками и фонарями и развести огромный костер, а пока пора возвращаться в хижину, жарить мясо и пировать, уже подъехал джип МакЛира, а вот и он сам, и его жена, красавица-блондинка в таких тугих джинсиках, что Дэйв бормочет свой «ням-ням», а Коди: «Да, вот это да, ух ты, эх, вот это да».

19

И грандиозная гулянка разгорается на дне каньона – Ночной туман сочится в окна, и эти неженки требуют закрыть ставни, приходится сидеть при лампе, кашляя от дыма, но им-то что – Они думают, это мясо на огне дымится – Я крепко вцепился в одну из бутылей, никому не дам – МакЛир, симпатичный молодой поэт, только что сочинил самую фантастическую в Америке «Темно-коричневую поэму», где в деталях описаны тела, его и жены, сливающиеся в экстазе-разэкстазе так и эдак, взад-вперед и наоборот, более того, он намерен зачитать нам ее прямо сейчас – Но я тоже хочу зачитать свою поэму «Море» – Причем Коди с Дэйвом беседуют о чем-то своем, а дурачок Рон Блейк поет Чета Бейкера – Артур Ма рисует в углу, и в целом дело обстоит так: «А старики, Коди, как делают: они медленно заезжают задом на парковку дешевого супера» – «Ну да, я тебе говорю, у меня велосипед, они действительно так и делают, понимаешь, потому что пока бабка в магазине, дед норовит припарковаться поближе к выходу, полчаса обдумывает стратегию, потом потихонечку задом трогается с места, с трудом оборачивается посмотреть что там сзади, обычно ничего, и медленно с трепетом катится к намеченному местечку, и вдруг раз! какой-нибудь хрен загоняет туда свой пикапчик, ну и все, дед чешет репу и ворчит: «ох, ну и молодежь пошла», эх, это все понятно, я тебе толкую про ВЕЛОСИПЕД у меня в Денвере, он короче покосился и руль вихляется, так что пришлось изобретать новый способ маневрирования» – «Эй, Коди, хлебни» – кричу я ему в ухо, а МакЛир читает: «Во тьме поцелуй мои чресла зиянье огня», а Монсанто усмехаясь рассказывает Фэгану: «И вот значит заходит этот псих и спрашивает книжку Алистера Кроули, а я-то не знал пока ты мне не сказал, смотрю на обратном пути тырит книжку с полки, а на ее место ставит другую, которую из кармана вынул, а это роман какого-то Дентона Уэлча про китайского юношу, как он бродит по улицам, типа молодого Трумэна Капоте, только в Китае», и вдруг Артур Ма как заорет: «Стоять, подонки, у меня дырка в глазу!» – ну и все в этом роде, как обычно на вечеринках, под конец все едят бифштексы (кроме меня – я ни к чему не притрагиваюсь, только пью и пью) и отправляются на пляж жечь костер, мы маршируем в ногу, я врубаюсь что я командир партизанского отряда, шагаю впереди как лейтенант, отдаю приказы, с фонариками и криками ссыпаемся мы по узкой тропинке к морю, ать-два, ать-два, вызываем врага из укрытий на честный бой, партизаны да и только.

Монсанто, лесной человек, разводит на пляже гигантский костер который виден на мили вокруг, и машины несущиеся вверху по мосту видят дырку в ночи, где идет веселье, на самом деле костер освещает страшные опоры моста почти до самого верха, гигантские тени пляшут на скалах – Море бурлит но кажется укрощенным – Это тебе не сидеть в одиночку в бескрайнем аду записывая звуки моря.

Наконец все, усталые, отрубаются в своих спальниках на лежанках во дворе (МакЛир с женой уезжают домой), лишь мы с Артуром Ма до рассвета зависаем у огня перекидываясь спонтанными вопросами-ответами типа: «Эй шляпа, где твоя башка?» – «Башка долой, и дело в шляпе» – «Как печенка, не шалит?» – «Печенка молодцом, вот только почки распустились» – (вот опять у меня замечательный маленький восточный друг, на западном побережье к ним привыкли, а для меня, человека с того побережья, китайцы и японцы – целое дело, тем более я столько лет штудировал дзен, чань и дао) – (Артур – тоже такой вежливый маленький с мягкими волосами и мягким на первый взгляд характером восточный оттяжник) – Поочередно, не задумываясь над ответом, мы бредим нараспев, пинг-понг, и красота в том что пока один (скажем, я) выкрикивает: «Нынче полная луна, августовская желтушная луна, просыпет мне на крышу ангелов и Дэвов разбрызгивающих цветы» (правилом может стать любая бессмыслица), другой успевает найти ответ, при этом подсознательно отталкивается от идеи «ангелов над крышей» и может воскликнуть не думая, чем дурнее, то есть чем непредсказуемо безумнее глупее ярче, тем лучше: «Пилигримы роняют с небес какашки и чудные немакулярные безымянные поезда где могучие юнцы тащат обезьяноженщин что протопают по сцене в ожидании момента когда ущипнув себя я докажу что мысль подобна касанью» – Но это только начало, к утру (пока все дрыхли) мы так наблатыкались что достигли фантастических высот, аж небо в трубочку сворачивалось, ну-ка посмотрим могу ли я хотя бы стиль этой игры воссоздать:

Артур: Когда ты собираешься стать Восьмым Патриархом?

Я: Как только ты передашь мне вон тот побитый молью свитер – (На самом деле было гораздо круче, но давайте я сначала расскажу про Артура Ма а потом опять попробую продублировать наш подвиг).

20

Так вот, о моем маленьком китайском друге – я все время говорю «маленький» и о Джордже, и об Артуре, но ведь они и вправду оба маленького роста – Впрочем Джордж говорит медленно и вид у него отсутствующий как положено дзен-мастеру осознавшему что ничто не имеет значения, а Артур как-то дружелюбнее и теплее, любопытный, вечно все спрашивает, деятельнее Джорджа с этим своим постоянным рисованием, ну и ясное дело не японец а китаец – Хотел меня с отцом своим познакомить – В то время они с Монсанто очень дружили и на улице являли собой чрезвычайно странную парочку: румяный довольный дядька со стрижкой ежиком, в вельветовой куртке и иногда с трубкой, а рядом мальчишка-китайчонок, он так молодо выглядел что бармены часто отказывались его обслуживать, а на деле ему было уже 30 – Происходил он из уважаемой в Чайнатауне семьи, а Чайнатаун совсем рядом с легендарными битническими кварталами Фриско – И судя по всему был весьма искушенным любовником, у него всегда водились потрясающие девки, причем только что расстался с женой, я ее не видел, но по словам Монсанто красивейшая негритянка в мире – Семья не одобряла артуровские художества и богемный образ жизни, так что он жил отдельно в комфортабельном старом отеле на Норт-Бич, но порой заглядывал в Чайнатаун навестить отца, отец задумчиво сидел в задней комнате собственного китайского универсального магазинчика среди своих бесчисленных стихотворений, мазками китайской кисти наносил он их на прекрасную цветную бумагу и затем развешивал на ниточках по всей каморке – Так сидел он, чистенький, аккуратный, чуть ли не светящийся, при этом зорко следя сквозь открытую дверь за всем что творится на улице, и если кто-то заходил в магазин, он уже знал кто это и зачем – На самом деле он был лучший друг и доверенное лицо Чан Кай Ши в Америке, ей-Богу не вру – Артур же как раз сочувствовал красным китайцам, это были семейные дела, китайские разборки, лично мне интересные разве что как драма противостояния отца и сына в древней культуре – Главное, с ним можно было дурака валять, совсем как с Джорджем, и радовал он меня порой совсем как Джордж – что-то давно знакомое было в его деликатном присутствии, так что я даже подумывал, уж не китайцем ли я был в прошлой жизни, или наоборот не жил ли он в прошлой жизни на Западе, и мы встречались где-то в другой стране, не в Китае – Жаль конечно, что нет у меня записи всего того бреда которым мы жонглировали когда пробуждались птицы, но выглядело это приблизительно так:

Я: Пока не проткнут мне сердце раскаленным железом или не накопят плохую карму как тить и тать и не сдернут с кровати мою мать чтоб убивать у меня на глазах проклинающих глазах -

Артур: И я об черепа сломаю руку -

Я: Каждый раз бросая камень из стеклянного жилица в невиновного кота – каждый раз автоматическую зиму «Стенли Голд» навлекаешь на себя – мрачную как смерть после смерти

Артур: Ибо леди эти пепельницы кусаются в ответ и будьте так же холодны -

Я: И сыну вашему не обрести покоя в бестревожном знанье что все что думает он думает и все что делает он думает и все что чувствует он думает а также будущее что -

Артур: Будущее что мой проклятый меч Пайсан-паша вновь затупился -

Я: Сегодня в ночь узрит луна скопленье ангелов у детского окна где в люльке гукает дитя и хнычущими глазками глядит на детский холм с ягнячьим водопадом а там арабский мальчик пастушок прижал барашка к сердцу и мама шла за ним по загнанным пятам -

Артур: И Джо глупыш укнокал или нет -

Я: Шшшшшау грааа -

Артур: Ветер и стартер -

Я: Ангелы Дэвы чудовища Ашуры Дэвадатты Веданты Маклафлины Камни обречены вопить и булькать в преисподней коль не возлюбят ягненка ягненка ягненка ягнятину адскую -

Артур: Зачем же Скотт Фицджеральд вел записную книжку?

Я: И замечательную притом -

Артур: Коми денера несс пата сатьямп анда ванда весноки шадакиру парьомемга сикарем нора саркадиум барон рой келлегиам мьорки айястуна хайданситцель амфо андиам йерка челмсфорд алья боннаванс корум семанда версель -

Я: 26-й Ежегодный концерт в честь Армянской Конвенции?

21

Кстати я забыл сказать что за все три недели что я провел один звезды не появлялись ни разу, ни на минуту, стоял сезон туманов, за исключением последней ночи когда я уже собрался уходить – Теперь же звезды сияли каждую ночь, и солнце светило значительно дольше, но приход осени в Биг Сур сопровождался зловещим ветром: казалось весь Тихий Океан во всю свою мочь дует прямо в Рэтон-Каньон, а также в пролом с другого конца, так что все деревья содрогаются, когда рев, стенания и вой поднимаются в каньоне, и мне весь этот шум не нравился – Мне слышалось в нем дурное предзнаменование – Насколько лучше были туман, тишина и спокойные деревья – А теперь один порыв ветра заставлял каньон визжать и метаться во все стороны в таком смятении что даже мои друзья несколько удивлялись – Уж больно большой ветер для такого маленького каньона.

Вдобавок весь этот переполох заглушал журчанье утешительного ручья.

Одно хорошо: когда реактивный самолет преодолевал звуковой барьер, ветер развеивал этот гром, в туманный же сезон он опускался в каньон, концентрировался там и потрясал домик таким взрывом что в первый раз (один) я подумал – кто-то динамитом балуется.

Проснулся я со стоном и больной головой, но вина была достаточно чтобы тут же рвануть с места в карьер, так что все о’кей, Монсанто же с присущим ему благоразумием пораньше улегся спать возле ручья и теперь, напевая, целиком макал голову в воду, отфыркивался и потирал руки в предвкушении нового дня – Дэйв Уэйн готовил завтрак, как обычно сопровождая свои действия лекцией: «На самом деле когда жаришь яичницу надо закрывать ее крышкой, чтобы образовалась такая лоснящаяся белесая пленочка на желтках, сейчас дожарю оладьи и приступим» – Мои изначальные запасы были столь обильны, что теперь ими кормились отряды партизан.

После завтрака начались большие соревнования по рубке дров, некоторые сидели на крылечке как зрители, а участники по очереди вгрызались топором в бревно больше фута толщиной – Надо было вырубать двухфутовые чурки, работа не из легких – Я понял: всегда можно определить характер человека по тому как он рубит дрова – Монсанто, когда-то работавший на лесозаготовках в штате Мэн, продемонстрировал свой подход к жизни: он рубил аккуратными коротенькими ударами, слева и справа под углом, и справлялся с работой довольно быстро и без особого пота – Хотя долбил очень шустро – Старина Фэган не вынимая трубки изо рта дубасил с оттяжкой, как его я думаю учили в Орегоне и пожарных училищах северо-запада, и тоже все получалось, молча, ни слова – А Коди проявлял свой фантастический взрывной характер набрасываясь на бревно с ужасной силой, держа топорище за самый конец и со всей мочи вонзая топор, так что ствол стонал внутри по всей длине, иногда слышно было как трещит повдоль древесина, он действительно очень силен и так обрушивал топор на бревно что ноги от земли отрывались – Рубил дерево с гневом античного бога – И все же потратил гораздо больше времени и сил чем Монсанто – «Было дело работал в бригаде в южной Аризонке», – сказал он, засадив такой удар, что ствол аж подпрыгнул – Но это был пример огромной но бессмысленной мощи, картина всей жизни бедняги Коди и где-то моей собственной жизни – Я тоже лупил со всей дури, злился, спешил и терзал древесину, но копался дольше чем Монсанто, который с усмешкой наблюдал за нами – Артурчик тоже попытал счастья, но сдался через пять ударов – Топор просто перевешивал его, и все – Следом выступил Дэйв Уэйн, большими легкими ударами, и вот, глядишь, у нас уже пять здоровенных дровин – Но пришла пора садиться по машинам и ехать по Прибрежному шоссе в купальни на горячих источниках, что поначалу показалось мне хорошей идеей.

А новая осень, Осень Большого Солнца, была в полном сверкающе-синем винном разгаре, так что великость и ужасность побережья еще яснее представала во всей своей устрашающей красе, мили и мили змеящиеся на юг, и наши три джипа петляют по множащимся поворотам, над отвесными обрывами, по дальнейшим призрачно-высоким мостам с очередными останками внизу – И все ребята ахают глядя туда – А для меня это всего лишь неприветливый сумасшедший дом земли, я уже насмотрелся и даже наглотался, совершив слишком глубокий вдох – Парни уверяют что горячие ванны будут мне полезны (видят, что я мрачный и окончательно похмельный), но тут же по приезде сердце мое вновь падает когда МакЛир указывает в море с балкончика открытого бассейна: «Смотрите, что это там плавает в водорослях, никак мертвый калан» – Так и есть, мертвый калан, большая светло-коричневая туша скорбно покачивается на волнах, опутанная морской травой, мой калан, милый мой калан, о котором я писал стихи – «Почему он умер? – вопрошаю я себя в отчаянии – Зачем они это делают? Какой во всем этот смысл?» -

Все прикрывают глаза от солнца чтобы получше разглядеть большую невинно замученную морскую корову как будто некую достопримечательность, в то время как для меня это удар прямо по глазам и в сердце – Дымятся горячие бассейны, Фэган, Монсанто и прочие мирно сидят там по шейку, все голые, но тут же расположилась компания голубых, они тоже голые и стоят в разнообразных купальных позах, так что мне просто из принципа не хочется раздеваться – А Коди вообще все лень, кроме как лежать одетым на солнце на балконном столике и курить – Но я стреляю у МакЛира желтые плавки и вхожу в воду – «На фига тебе плавки в горячем бассейне?» – хихикает Фэган – С ужасом понимаю я что в горячей воде плавает сперма – Смотрю и вижу как те мужики (голубые) оглаживают взглядами Рона Бейкера, который стоит и глядит на море выставив на всеобщее обозрение свою задницу, так же как и МакЛир с Дэйвом Уэйном – Весьма характерно для меня и Коди не раздеваться в такой ситуации (католическое воспитание?) – А считаемся великими секс-символами своего поколения – Можно подумать – От сочетания молчаливых педиков-наблюдателей, мертвого животного в море и спермы в бассейне меня начинает мутить, причем когда кто-то сообщает мне что владелец этих купален – молодой писатель Кевин Кудаи, с которым мы неплохо знакомы по Нью-Йорку, я спрашиваю одного из юнцов где Кевин Кудаи а он даже не удостаивает меня ответом – Полагая что он не расслышал, я повторяю вопрос, ни ответа ни привета, я спрашиваю в третий раз, он встает и рассерженно удаляется в раздевалку – Все это добавляет смятения в мой истерзанный пьющий мозг, постоянные напоминания о смерти, и не в последнюю очередь это смерть моей мирной любви к Рэтон-Каньону, внезапно обернувшейся ужасом.

Оттуда мы едем в Непент, прекрасный ресторан на вершине скалы с обширным патио под открытым небом, с великолепной кухней и обслугой, хорошими напитками, шахматными досками, креслами и столиками, чтобы просто сидеть на солнышке и смотреть вдаль – И мы все сидим там за разными столиками, и Коди затевает игру в шахматы со всеми кто согласен, попутно уплетая замечательные гамбургеры, которые тут называются «рай-бургеры» (огромные, со всевозможными гарнирами) – Коди не любит сидеть просто так за легкой беседой, он такой парень, что если уж решил поговорить, то все будет говорить сам пока не исчерпает предмет до дна, а если нет, с него довольно приговаривать над доской: «Хе-хе, старина Скрудж экономит пешку? цап! Вот ты и попал!» – Мы с МакЛиром и Монсанто сидим рассуждая о литературе, но тут с нами завязывает знакомство пара странных джентльменов – Один из них, молодой, представляется лейтенантом армии – Я немедленно (после пятого «манхэттена») развиваю свою теорию партизанской войны, основанную на наблюдениях прошлой ночи, когда мне на серьезе пришло в голову, что если бы Монсанто, Артур, Коди, Дэйв, Бен, Рон Блейк и я были членами одного отряда (причем у каждого на поясе фляга с бухлом), врагу было бы очень трудно нам повредить, ибо будучи близкими друзьями мы бы отчаянно берегли друг друга, все это я излагаю лейтенанту, который обращает на меня внимание своего старшего спутника, а он оказывается вообще ГЕНЕРАЛОМ армии – А за отдельным столиком сидят очередные гомосексуалисты, так что в какой-то ленивый момент Дэйв Уэйн отрывается от шахматной доски и произносит: «Под сенью секвой разговор о войне и гомосексуализме… пусть это будет мое непентское хокку» – Ага, – говорит Коди нацелясь на шах и мат, – Шмокку, дружище, ну-ка фигуру убирай, а я тебя ферзем».

Я упомянул генерала только потому, что и тут зловещее совпадение, за время этого продолжительного запоя я встретил двух генералов, его и еще одного, странное дело, никогда раньше генералов не встречал – Этот первый генерал был подчеркнуто вежлив и в то же время что-то зловещее было в его стальных глазах за стеклами дурацких темных очков – И в лейтенанте было что-то зловещее, он угадал кто мы (сан-францисские поэты, самые сливки) и ему это вовсе не нравилось, хотя генерала, похоже, развлекло – И каким-то зловещим образом генерал очень заинтересовался моей теорией партизанского отряда, состоящего из друзей, и когда через год президент Кеннеди издал приказ о реорганизации части войск по примерно такому же принципу, я заподозрил (я продолжал сходить с ума, но уже по другому поводу), уж не у меня ли генерал свистнул идею – Второй генерал, еще более странный, появился когда я зашел еще дальше.

«Манхэттены» за «манхэттенами», и наконец, когда мы к вечеру добрались до дому, я чувствовал себя неплохо, но понимал что назавтра будет труба – А бедняжка Рон Блейк попросился остаться со мной в хижине, все прочие уезжали на трех машинах в город, я не смог придумать приличной отмазки и согласился – И вот все вдруг отбывают, а я остаюсь наедине с этим сумасшедшим битничонком, поющим мне песни в то время как я хочу одного – спать – Но надо же соответствовать и как-то оправдать надежды юного сердца.

Ведь бедный мальчик всерьез уверен что во всем этом битничестве есть некий благородный идеализм и прочее, а я, если верить газетам, «король битников», все так, только я ужасно устал от неисчерпаемых энтузиазмов новообращенной малышни, которая норовит познакомиться со мной и влить в меня свежие силы, чтобы я, значит, воспрял и воскликнул: «да-да, все здорово», а я уже не могу – И свалить на лето в Биг Сур я решил именно чтобы избежать таких вещей – Как например пятеро несчастных студентов, которые как-то ночью заявились ко мне на Лонг-Айленд в куртках с надписями «Бродяги Дхармы» и надеялись, что мне 25 лет, из-за ошибки на обложке, а тут я такой, в отцы им гожусь – Но нет, юный свингующе-джазовый Рон хочет во все врубаться, идти на море, бегать, прыгать, буровить, петь, болтать, писать песни, все видеть, делать все со всеми – И вот, ухватившись за последнюю кварту портвейна, я так и быть иду с ним на море.

Мы спускаемся по старой грустной тропе бхикку и вдруг я вижу в траве мертвую мышь – «О бедная мертвая мышка», – поэтически замечаю я и вдруг догадываюсь и впервые за все время вспоминаю: сам же снял крышку с крысиного яда на полке у Монсанто, значит это моя мышь – Лежит мертвая – Как тот калан в море – Моя собственная родная мышь, которую я все лето заботливо кормил шоколадом и сыром, а сам опять невольно нарушил все свои обеты быть добрым ко всем живым существам включая насекомых, опять так или иначе убил мышь – И в довершение всего доходим мы до камня где днем обычно отдыхает на солнце уж, и я говорю об этом Рону, а он как завопит: «ОСТОРОЖНО! мало ли что это за змея!» – и я по-настоящему пугаюсь, сердце наполняется ужасом – Мой маленький друг ужик превращается у меня в голове из живого существа с длинным зеленым телом в злого змия Биг Сура.

И вдобавок у моря, где отлив оставляет сохнуть на солнце длинные полые плети водорослей, иные огромные как живые тела с кожей, куски живой материи, всегда казавшиеся мне чем-то печальным – этот красавчик хватает их и устраивает с ними пляску дервиша, вторгаясь в порядок моего Сура, в порядок моря – В порядок мозга.

Всю ночь мы жжем лампу, поем и орем песни, и все бы ничего, только наутро бутылки нет, и я опять просыпаюсь в состоянии «последнего ужаса», ровно так же как в Сан-Франциско перед побегом сюда, я опять попал, опять я слышу собственные рыдания: «За что Господь мучает меня?» – А не испытавший делириум тременс хотя бы в начальной стадии никогда не поймет, что это не столько физическое страдание сколько душевная мука, и никак не растолковать ее непьющим невеждам обвиняющим пьющих в безответственности – Душевная мука столь сильна, что чувствуешь будто предал сам факт своего рождения, сами родовые потуги и схватки своей матери, что выносила тебя и пустила в мир, а также предал все усилия своего отца, что кормил тебя, воспитывал и взращивал и, видит Бог, старался подготовить к так называемой «жизни»; чувство вины столь глубоко, что отождествляешь себя с дьяволом, а Бог далеко-далеко, покинул тебя в твоей болезной дурацкости – Тебе плохо в величайшем смысле этого слова, дышишь и сам в это не веришь, плохоплохоплохо, душа твоя стенает, смотришь на свои беспомощные руки как будто они в огне, а ты не можешь двинуться чтоб помочь, глядишь на мир мертвыми очами, на лице невыразимая скорбь, словно у ангела небесного страдающего запором – Раковым взглядом смотришь ты на мир сквозь серо-бурую шерсть над глазами – Язык бел и отвратен, на зубах налет, волосы будто иссохли за ночь, глаза гноятся, нос блестит от сала, углы губ запеклись – короче, мерзкое безобразие, хорошо знакомое всякому кто прошел через уличное пьянство всемирных Боуэри – Никакой радости в этом нет, люди говорят: «Ну что ж, напился и счастлив, пускай проспится» – Бедный пьяница плачет – Он плачет об отце и матери своих, о старшем брате и лучшем друге, он кричит о помощи – Пытается как-то собраться в кучку, хотя бы подвинуть башмак поближе к ноге, но даже это не удается, башмак падает, или что-нибудь переворачивается, бедняга обязательно совершает что-то от чего плачет еще горше – Он хочет спрятать лицо в ладонях и взывает о прощении, но знает: прощения нет – Не то что лично он не заслуживает – прощения нет как такового – Ибо смотрит он в синее небо, а там лишь пустота корчит ему огромную гримасу – Смотрит на мир, а мир кажет ему язык и, снявши маску, глядит в ответ пустыми красными глазищами, такими же как его собственные – Он видит как вертится земля, но это не имеет никакого значения – Один неожиданный звук за спиной, и он рычит в бессильной ярости – Рвет ворот засаленной рубахи – Хочется тереться лицом обо что-то чего нет.

Носки сплошная липкая слизь – Щетина на щеках чешется от пота раздражая измученный рот – Вывихнутое чувство «никогда», «все кончено», ах – Все, что вчера было прекрасным и чистым, непостижимо обернулось большим куском дерьма – Волосы на собственных пальцах пялятся на него могильной шерстью – Штаны и рубашка прилипли к личности будто обрекая на вечное пьянство – Совесть словно вгрызается в него извне – Белые облака в небе только ранят взгляд – Остается лечь лицом вниз и плакать – Весь рот болит, даже зубами не поскрипишь – Даже волосы рвать сил нет.

А тут откуда ни возьмись Рон Блейк приветствует новый день, распевая во все горло – Я иду к ручью, бросаюсь на песок и лежу следя печальным взором за водой, которая мне больше не друг и даже как-то хочет чтоб я ушел – В хижине ни капли спиртного, все проклятые джипы уехали, увезли здоровых нормальных людей, а я валяйся тут наедине с этим веселеньким пацаном – Жучки, которых я прежде спасал, пребывая в чудесном одиночестве, теперь тонут незамеченные, хотя мне достаточно протянуть руку – Паук в сортире по-прежнему ткет свою паутину – Альф траурно мычит в долине, в точности выражая мое состояние – Сойки вякают вокруг, как будто, раз я слишком устал и не в силах накормить их, решили попробовать меня самого: «Стервятники чертовы» – бормочу я уткнувшись губами в песок – Некогда утешительное хлюп-хлюпанье ручья превратилось в бесконечную болтовню слепой природы, которая ничегошеньки не понимает – И все мои прежние мысли о миллиардолетнем слое, покрывающем все это, все города и поколения, просто очередная глупость; «Только трезвому идиоту взбредет в голову восхищаться такой херней» (ибо в некотором смысле пьяница познает мудрость, как сказал Гете или Блейк или не помню кто, «путь к мудрости лежит через излишество») – Но в таком состоянии можно лишь сказать: «Мудрость это просто такая болезнь» – «ХРЕНОВО мне» – мычу я деревьям, лесам вокруг и скалам вверху, отчаянно озираюсь, всем наплевать – Зато слышно как в хижине напевает за завтраком Рон.

Ужаснее всего, что он пытается проявить сострадание и хочет помочь: «Может, чего-нибудь сделать?» – Потом он отправляется на прогулку, а я ложусь в доме и часа два причитаю: «O mon Dieux, pourquoi Tu m\'laisse faire malade comme ça – Papa Papa aide mué – Aw j\'ai mal au coeur – J\'envie d\'aller à toilette \'pi ça m\'interesse pas – Aw \'shu malade [6] – Оуоуоуоу -» (И так вою наверное целую минуту) – Ворочаюсь и нахожу новые причины для стонов – Я уверен, что один, и не сдерживаю себя, помню, так стонал мой отец, когда умирал от рака на соседней кровати – Когда я наконец нахожу в себе силы встать, доползти до двери и прислониться к косяку, то с удвоенным и учетверенным ужасом понимаю что все это время Рон Блейк сидел на крыльце с книгой и все слышал – (Интересно как он потом об этом рассказывал людям, звучало, должно быть, страшно) – (Вот же идиотизм, кретинизм, а может, дело просто в том, что я канадский француз?) – «Рон, прошу прощения что тебе пришлось все это выслушать, плохо мне» – «Да я понял, чувак, все о’кей, приляг, попробуй поспать» – «Не могу я спать!» – кричу я в ярости – Очень хочется заорать: «Пошел ты на хуй, идиот малолетний, тебе ли знать, каково мне!» – но тут же я осознаю, как отвратителен должен быть беспомощный старик, а у парня-то великий день с великим писателем, и он собирался всем рассказывать как он классно оттянулся и что я говорил и делал – Ну а с другой стороны кто его знает, получил парнишка урок воздержания, или урок даже, не побоюсь этого слова, битничества – Потому что хуже и безумнее было мне лишь однажды, через неделю, когда мы вернулись сюда с Дэйвом и двумя подругами, и в результате случилась та последняя ужасная ночь.

22

Но вот смотрите: после обеда неутомимый юноша Рон решает отправиться автостопом в Монтерей, опять же МакЛира повидать, я говорю: «Давай, вперед» – «А как же ты?» – изумленно спрашивает он: как же так, чемпион автостопа уже даже на трассу не хочет – «Нет, я побуду тут, пускай полегчает – мне надо побыть одному» – и точно, стоило ему уйти и проорать последнее прости с верхней дороги, я посидел на солнечном крылечке, накормил наконец-то своих птиц, выстирал носки, штаны и рубашку и развесил по кустам сушиться, выхлебал из ручья тонны воды, молча поглазел на деревья – и вот заходит солнце и, клянусь головой, я снова в полном порядке: раз, и готово.

«А вдруг Рон и все остальные, Дэйв, МакЛир, еще кто-то, просто колдуны и наслали на меня все это безумие?» Я серьезно рассматриваю такую возможность – В детстве у меня был такой вруб, по дороге домой из приходской школы Св. Иосифа или сидя дома в зале я не на шутку размышлял о том, что все в мире втихомолку дурят меня: стоит обернуться, тут же как ни в чем не бывало прыгают по местам и делают обычные лица, но только я отвернусь, снова целятся в затылок, перешептываются, хихикают и строят козни, неслышно, я быстро оборачиваюсь чтоб поймать их с поличным, а они уже успели прыгнуть на место и говорят: «Ну вот, жарить яичницу надо так», или глядя в сторону напевают Чета Бейкера, или спрашивают: «Кстати, я тебе про Джима рассказывал?» – Но суть детского моего откровения заключалась в том, что все в мире издеваются надо мной будучи членами тайного вечного заговора, или Небесного заговора, им известна тайна мира и они смеются надо мною всерьез, чтобы я очнулся и узрел свет (то есть собственно получил просветление) – То есть я, Ти-Жан, был ПОСЛЕДНИЙ Ти-Жан на свете, последний несчастный святой дурачок, а эти за спиной были дьяволы земли, к которым вверг Господь меня, ангельское дитя, как будто я последний Иисус, вот оно что! и все они ждали чтобы я это понял, очнулся и поймал их за руку, и все мы вдруг рассмеемся на небесах – Только звери не шалили за спиной, мои красавицы кошки печально облизывали свои лапки, и еще Иисус был молчаливым свидетелем и в чем-то заодно со зверями – Он не шпионил у меня за спиной – Тут, наверное, коренится моя вера в Иисуса – Так что единственно реальной реальностью в мире были Иисус и агнцы (то есть звери), да еще мой брат Жерар, наставлявший меня – Среди шептунов-шпионов попадались добрые и печальные, например папа, но и он вынужденно был с ними заодно – Но когда-нибудь я очнусь, и исчезнет все кроме неба, то есть Бога – Так что после этих, согласитесь, странноватых детских откровений, повзрослев и пережив обморочное видение Золотой Вечности и другие опыты, в том числе состояния самадхи во время лесных медитаций, я возомнил себя неким особенным ангелом-одиночкой, вестником небес, посланным сообщить людям или показать на примере что весь этот их шпионский заговор есть на деле сатанинский заговор и все они на ложном пути.

И сейчас, в состоянии взрослой душевной катастрофы вследствие злоупотребления алкоголем, все это с легкостью превратилось в фантазию будто все на свете стремятся колдовством довести меня до сумасшествия; видимо подсознательно я в это верил, и как уже сказано стоило Рону Блейку удалиться, как я совершенно выздоровел.

Совершенно – Наутро я встал веселее, здоровее и целеустремленнее чем когда-либо, и вся моя долина Биг Сура была опять моя и только моя, пришел старина Альф, я покормил его и похлопал по гривастой холке, и гора Мьен Мо вдали была не гора, а обычный угрюмый холм поросший дурацким кустарником, с мирной фермой на вершине, и весь день свободен, знай развлекайся, без колдунов и бухла – И опять я распеваю стишки: «Душа моя как снег, прекрасней всех, душа моя засов меж полюсов», и прочие глупости – И восклицаю: «Если Артур Ма колдун, то право очень забавный! ха-ха!» – А дура сойка залезла одной лапой в мыльницу на перилах крыльца, клюет мыло и ест его, не притронувшись к овсянке, а когда я смеюсь и кричу ей, косится умным глазом, мол «а че такого-то? че такого?» – «Че такого-че такого, клевай давай» – говорит другая приземляясь рядом но тут же взлетая – И в жизни моей опять все прекрасно, я даже начинаю вспоминать смешные безумства нынешней пьянки и вообще всей своей жизни, поразительно все-таки сколько сил таится в человеке, горы можно своротить, восстаешь буквально из пепла и бодро шлепаешь дальше, и счастье берется из ничего, просто из энергии скрытой в костяке – Спускаюсь в гости к морю, и оно уже не пугает меня, «Шестьсот мильонов морских шпионов» – распеваю я, возвращаюсь в хижину и спокойно наливаю себе кофе, белый день, красота!

Совершаю поход в лес, рублю дрова и оттаскиваю к обочине чтобы удобно было носить домой – Отпиваю глоток шерри, гадость – Нахожу старый номер «Сан-Францисских Хроник», пестрящий моей фамилией – Разрубаю пополам толстенное бревно – Вот такой чудесный день, под конец штопаю свой священный свитер, напевая: «Лучше дома места нет», вспоминаю маму – Даже листаю всевозможные книжки и журналы, раскрываю «Патофизиологию» и высокомерно заявляю керосиновой лампе: «Вот-с, интеллектуальный предлог для остроумных шуток», отшвыриваю журнал прибавив: «Предмет любопытства для некоторых неглубоких личностей» – Обращаю бурное внимание на пару неизвестных поэтов конца века – Тео Марциалса и Генри Гарланда – Вздремнув после ужина, вижу военно-морской сон: судно стоит на якоре недалеко от театра военных действий, у острова, но все лениво и сонно, и двое матросов с собакой и удочками идут по тропинке спокойно заняться любовью в кустах; капитан и вся команда в курсе что они голубые, но вместо гнева – ленивое восхищение столь преданной любовью; другой матрос следит за ними в бинокль с полуюта; вроде бы идет война, но ничего не происходит, просто стирка…



Просыпаюсь из этого дурацкого но полного странной прелести сна повеселевшим и бодрым – А еще у нас теперь звезды каждую ночь, так что я сажусь в старый шезлонг на крыльце и закинув голову наблюдаю всю эту неразбериху, звездозапятнанный небосвод, все звезды плачущие счастливой печалью, все эти пенки и сливки млечных аллей световых лет древних как Дэйм Мэй Уитти и холмы -

Я совершаю прогулку в сторону горы Мьен Мо в лунном свете августовской ночи, вижу как гордые туманные горы вздымают горизонт и словно говорят: «Не терзай свое сознание бесконечными думами», и я сажусь на песок и смотрю внутрь себя и снова вижу их, розы нерожденного – Поразительно, всего за несколько часов такая перемена – У меня хватает физических сил вернуться к морю, внезапно осознав, какая прекрасная восточная шелкография получилась бы из моего каньона, как все эти свитки, берешь за край и медленно разворачиваешь, и постепенно разворачивается перед тобой долина с внезапными обрывами, внезапными бодхисаттвами сидящими в уединении своих освещенных лампами хижин, внезапными ручьями, скалами, деревьями, и вдруг белый песок, вдруг море, выходишь в море и тут свиток кончается – И все эти туманно-розовые темнОты разных оттенков и ускользающие тени передающие эфемерность ночи – Один длинный свиток, развернувшийся от изгороди ранчо на туманном холме, минуя лунные луга и даже стог сена у ручья, вниз по тропе ручей сужается, и далее в тайну О МОРЯ – так изучаю я свиток долины, а сам напеваю: «Человек смешной зверек, занятой такой зверек, в его мыслях пустота, что не стОит ни черта».

Более того, вернувшись в хижину сварить какао на сон грядущий, я даже исполняю «Sweet Sixteen», ангельским образом (уж слава Богу получше чем Рон Блейк), и тут как тут воспоминания: мама с папой, старое пианино в Массачусетсе, ночное летнее пенье – Так я и засыпаю на крыльце под звездами, и на рассвете переворачиваюсь на другой бок с блаженной улыбкой от того что совы перекликаются с одного мертвого дерева на другое, через всю долину: у-ху, у-ху.

Так что может быть, прав Миларепа: «Пусть вы, юноши нового поколения, обитаете в городах, наводненных превратностями судьбы, связь с истиной все равно сохраняется» – (и это сказано в 890 году!) – «Пребывая в уединении, не помышляйте о развлечениях города… Обратите ум свой вовнутрь, там отыщете путь… Богатство, что нашел я – неисчерпаемое Священное Имущество… Товарищ, которого обрел я – благословение вечной Пустоты… Здесь, в месте именуемом Йолмо Таг Пуг Сендж Дзон, тигрица дрожащим рыком напоминает мне о жалких детенышах своих, играющих столь резво… Словно безумец, не питаю я ни притязаний, ни надежд… Истинную правду говорю я вам… Вот безумные слова мои… О вы, бесчисленные материнские существа, силою воображаемой судьбы видите вы мириады видений и испытываете бесконечные эмоции… Я улыбаюсь… Для йога все чудесно и великолепно!… В блаженно-спокойном небесном уединении моем порой я слышу звуки, и все они дружественны… В таком прекрасном месте, в одиночестве, я, Миларепа, счастливо пребываю, медитируя на освещающем пустоту сознании – Чем больше Падений и Взлетов, тем больше моя Радость – Чем больше страх, тем больше мое счастье…»

23

Но наутро (да и я не Миларепа, который умел сидеть голый в снегу, и как-то раз его видели летающим) возвращается Рон Блейк с Пэтом МакЛиром и его женой красоткой и ей-Богу с пятилетней дочуркой, и до чего приятно смотреть как она скачет по лугу собирая цветочки, и весь этот измученный человеческий каньон для нее – новорожденное утро прекрасного первобытно-райского сада – Утречко и впрямь неплохое – Снаружи туман, и мы с Пэтом закрываем ставни и разжигаем печку и лампу, сидим и пьем привезенную им бутылку беседуя о литературе и поэзии, а его жена слушает, время от времени встает согреть еще чаю или кофе или выходит поиграть с Роном и малышкой – Мы с Пэтом не на шутку разговорились, и я чувствую тот одинокий трепет в груди, который всегда предупреждает: На самом деле ты любишь людей и рад приезду Пэта.

Из всех известных мне мужиков Пэт едва ли не самый привлекательный – Странно, что в предисловии к книжке своих стихов он заявил что его герои – Джин Харлоу, Артюр Рембо и Билли Кид, в то время как он сам достаточно хорош собой чтобы сыграть Билли Кида в кино, тот самый статный черноволосый слегка узкоглазый тип, каким представляешь себе легендарного Билли Кида (в отличие от реально жившего Уильяма Бонни, который говорят был прыщавый урод и кретин).

И вот мы пускаемся в нескончаемое обсуждение всего на свете в уютном полумраке, в теплых красных бликах очага, я шутки ради все равно в темных очках, Пэт говорит: «Знаешь, Джек, мне никогда не удавалось с тобой поговорить, ни вчера, ни в прошлом году, ни даже десять лет назад когда мы познакомились, помню я даже перепугался, когда вы с Поумрэем как-то ночью влетели ко мне с косяками, вы были похожи на автоугонщиков или грабителей – И знаешь, многое из этой глумливой дряни которую про нас пишут, про сан-францисскую поэзию или про битников, появляется из-за того, что многие из нас НЕ ПОХОЖИ на писателей или там интеллигенцию, вы с Поумрэем, должен сказать, выглядите довольно-таки страшно, я тоже не особо соответствую» – «Да ладно, тебе-то прямая дорога в Голливуд на роль Билли Кида» – «Можно лучше на роль Рембо?» – «Если хочешь сыграй Джина Харлоу» – «На самом деле очень хотелось бы напечатать «Темно-Коричневую» в Париже, между прочим если бы ты согласился черкнуть пару строк в «Галлимар» или «Жиродиа» это помогло бы» – «Да не знаю даже» – «А вот ты знаешь, когда я прочел твои стихи, «Блюз Мехико-сити», меня это просто перевернуло, я стал писать совершенно по-новому, прямо просветление снизошло» – «Но это совершенно другое чем у тебя, вообще даже не похоже, я кручусь в языке, а ты человек идеи» – и таким образом мы болтаем до полудня, Рон заходит и выходит, совершает с девицами вылазки к морю, а мы с Пэтом, не отсекая что вышло солнце, так и сидим в доме беседуя уже о Вийоне и Сервантесе.

Вдруг бабах! дверь с грохотом распахивается, сноп солнечного света врывается в комнату, и на пороге ангел с простертой рукой! Это Коди! весь из себя в выходном костюме! и рядом с ним несколько прямо-таки золотых ангелов, начиная с золотистой красавицы Эвелин и кончая самым ослепительным крошечным ангелом Тимми с лучащимися солнцем кудрями! Это такое невероятное зрелище, такой сюрприз, что мы с Пэтом оба невольно вскакиваем как от испуга, на самом деле я в полном изумлении и восторге, будто мне явилось видение – Да еще Коди стоит бессловесно, простирая зачем-то руку, дабы удивить или предупредить нас, ни дать ни взять Михаил Архангел, а самое невероятное, как он умудрился это устроить, это же надо было с женой и детьми тихо-тихо, на цыпочках, прокрасться по ступенькам, выстроить их всех по ранжиру и бабах! распахнуть дверь и швырнуть золотую вселенную в ослепленные благодарные очи – Это напомнило мне как когда-то в детстве я видел целую толпу семейных пар, на цыпочках крадущихся через заднюю кухонную дверь к нам на Уэст-стрит в Лоуэлле, и главный из них показывает: Тсс! изумленному девятилетнему мне, и вдруг все они с криком врываются к моему отцу, который ничего не подозревая мирно слушает по старому радиоприемнику 30-х годов матч Примо Карнера – Эрни Шафт – Но у Коди этот старомодный семейный сюрприз на цыпочках несет всегда ему сопутствующий взрыв апокалиптического золота, как например когда-то в Мексике он вел по разбитой дороге старый автомобиль, очень медленно, все накуренные, и вдруг мне было видение золотого рая, вообще мне всегда казалось что он отмечен печатью золота, будто на небесной кушетке в каком-нибудь там раю в зените златых небес.

Он вовсе не собирался производить такой эффект – просто стоит, полный врожденной драматической тайны, простирая руку, словно говоря: Узрите солнце! и: Узрите ангелов! – указывая на золотые головы своего семейства, и мы с Пэтом стоим ошеломленные.

И кричит: «С днем рожденья, Джек!» или какое-то еще дурацкое приветствие – «Хорошие новости! Я привез Эвелин, Эмили, Габи и Тимми, ибо мы все страшно благодарны и счастливы и все вышло смертельно прекрасно, точнее жизненно прекрасно, благодаря твоему стольнику, сейчас расскажу как все получилось, – (для него это полнейшая фантастика) – Я загнал свой старый «Нэш» который как известно даже не заводился и его приходилось толкать, сам же толкал знаешь, и взял у одного чувака потрясающий пурпурный или как его, мать? малиновый, серо-буро-малиновый, короче такой джипстер, Джек, это что-то невероятное, представь себе: радио прекрасное, новехонькие двойные фары, и то и се и все что угодно, покрышки новые отличные, весь аж сверкает, а цвет – ну как его? ага, во, виноградный! – (подсказывает Эвелин) – Виноградный, в честь всяческого винища, так что мы все вот приехали не только спасибо сказать и вообще повидаться, а прямо-таки отпраздновать и обмыть, я аж весь булькаю от восторга, как девочка, хе-хе-хе, да-да, ребятки, входите, а потом выходите, сейчас будем таскать все это хозяйство из машины, готовьтесь ночевать на улице, на свежем замечательном воздухе, так вот Джек, я просто ВНЕ себя от счастья, у меня НОВАЯ РАБОТА!! одновременно с этим чудесным прекрасным старичком новичком шикарным джипом! новая работа прямо в центре Лос-Гатоса, даже на машине ездить не нужно, пешком два шага, полмили всего, давай мама заходи, познакомься, это старичок Пэт МакЛир, давай там сообрази какую-нибудь там яичницу или мясо мы же привезли, и винишко красненькое открывай, винище для старого пьяницы Джека, друга моего дорогого, а лично персонально я прогуляюсь с ним до ворот, где машина стоит, у тебя же есть ключ от ворот, Джек, ну вот, пройдемся поболтаем как в прежние времена, и потихонечку полегонечку прокатимся обратно на моей новой медленной лодке в Китай».

Вот тебе и новый день, и полностью новая ситуация, Коди всегда так, прямо целая новая вселенная – вдруг мы оказываемся вдвоем, впервые за Бог знает сколько лет, быстро шагаем по дорожке к воротам, и он хитро косится на меня потирая руки, как будто приготовил еще сюрприз, самый главный: «Как ты уже догадался, дружище, у меня с собой ПОСЛЕДНИЙ, самый что ни на есть распоследний но самый что ни на есть отличнейший из всех туго забитых улетнейших убойнейших суперкосяков на свете, и сейчас мы его с тобой взорвем, почему я и сказал чтоб ты пока не брал вино, вино от нас не убежит, будем пить вино, плясать и хохотать, – и он раскуривает косяк, приговаривая: – Давай теперь не торопиться особо, погуляем с тобой не спеша как прежде, вспомним как бывало гуляли по выходным, когда на железке служили, помнишь на углу Третьей и Таунсенд, какой там был закат совершенно пурпурный, прямо над крестом миссии – Давай потихонечку полегонечку полюбуемся на эту клевую долину» – и мы пыхаем, но как всегда трава поселяет в мозгах параноидальные сомнения, и мы молча топаем к машине, действительно богатого виноградного цвета, новехонький сверкающий джипстер со всеми прибамбасами, и все наше золотое воссоединение выливается в кодину лекцию о том почему эта машина такая лапочка (технические детали), он даже прикрикивает на меня пока я вожусь с замком: «Весь день тут что ли ждать, хо-хо-хо!»

Но дело, наверное, не в травяной паранойе, хотя с другой стороны кто его знает – Я-то давно уже траву не курю, у меня от нее тараканы – Но вот мы не спеша подъезжаем к дому, Эвелин с пэтовской женой спелись и ведут женские беседы, а мы с МакЛиром и Коди сидим за столом планируя экскурсии к морю с детьми.

Нам с Эвелин тоже годами не удается поговорить, О прежние времена когда мы засиживались с ней допоздна у камина в разговорах о Коди, о его душе, Коди то, Коди се, аж слышно было как звенит имя Коди под крышами всей Америки, от берега до берега, это кодины женщины говорят о нем, произнося его имя с какой-то болью и вместе с тем с пронзительным девичьим восторгом: «Коди должен научиться контролировать свою непомерную энергию» и Коди «всегда умудряется превратить свою маленькую беленькую ложь в большую и черную», и как сказал Ирвин Гарден бабы всегда ведут трансконтинентальные телефонные беседы о его кодином члене (вполне возможно).

Ибо он всегда чрезвычайно стремился к полностью исчерпывающим отношениям со своими женщинами, вплоть до сплетения в единую осьминогую путаницу душ, и слез, и минетов, и гостиничных номеров, и беготни из машины в машину, из двери в дверь, и грандиозных полночных скандалов, о этот псих, когда-нибудь на его могиле начертают: «Он Жил, Он Потел» – Никогда наполовину, все или ничего – Хотя я же говорю, последнее время он как-то поутих, после свински несправедливого приговора и отсидки мир наконец-то слегка прискучил ему, и в тех случаях когда прежде пустился бы в громоздкое разъяснение своих мыслей ради блага всех присутствующих, попутно надевая носки и приводя в порядок бумаги перед уходом, теперь он лишь устало пожмет плечами – Иезуит при исполнении – Впрочем я вспоминаю один безумный момент в хижине очень типичный для Коди, такой сложносочиненный и разноплановый, со множеством нюансов, как будто вся вселенная одновременно взорвалась наружу и внутрь: заходит ангелическая дочурка Пэта и протягивает мне чрезвычайно крохотный цветочек («Это, – говорит, – тебе») (малышка почему-то решила что мне необходим цветочек, а может мама ее надоумила, чтоб значит очаровать меня), а в этот момент Коди яростно втолковывает своему сыну Тиму: «Левая рука никогда не должна знать что делает правая», а у меня никак не получается взять этот невероятно малюсенький цветок, слишком уж он мал, неосязаем и почти не виден, только такая маленькая девочка могла его найти, и я поднимаю глаза на Коди который втюхивает все это Тиму и отчасти чтобы произвести впечатление на Эвелин говорю: «Левая рука, конечно, не должна знать, что делает правая, но эта правая даже цветок взять не в состоянии» – И Коди только мельком взглядывает: «Ага, ага».

И в общем все, что началось как большое священное воссоединение и праздник на небесах, выливается в кучу эффектного трепа, во всяком случае с моей стороны, но после выпитого вина мне становится легче и мы все отправляемся к морю – Мы с Эвелин идем первые, а когда тропа сужается, я иду впереди, как индеец, чтобы похвастаться ей каким я тут индейцем был все лето – Меня распирает все ей рассказать и показать – «Видишь вон те деревья – тут обычно пасется мул, увидишь – обалдеешь, весь в локонах как Руфь какая-нибудь, совершенно библейский мул, стоит себе медитирует, а теперь смотри наверх – видишь мост? ну как тебе?» – Дети в восхищении от останков разбившегося автомобиля – В какой-то момент я сижу на песке, подходит Коди, и я почесывая подмышки говорю голосом Уоллеса Бири: «Проклят тот кто попал в Долину Смерти» (последняя реплика из великого фильма «Команда двадцати мулов»), и Коди говорит: «Во-во, точно, именно так надо подражать старичку Уоллесу Бири, именно с такой деревяшкой в голосе: «Проклят тот кто попал в Долину Смерти», хе-хе, ага» – и тут же убегает болтать с женой МакЛира.

Есть что-то ужасно грустное в том, как семьи и вообще люди маячат врассыпную на фоне моря, пикниковый разброд и печаль – Я сообщаю Эвелин, что в один прекрасный день запросто может прикатить приливная волна с Гавайев, ее будет видно за много миль, гигантская стена ужасной воды, и тогда «Представляешь каково оно будет бежать и карабкаться по скалам?» а Коди слышит и встревает: «Что?» – а я: «Смоет нас и унесет в Салинас», и Коди: «Что? а как же мой новый джип? Пойду переставлю!» (вот так он шутит).

«А каково здесь когда правит дождь?» – говорю я Эвелин чтоб показать какой я большой поэт – Она по-настоящему любит меня и было дело любила как мужа, одно время у нее было два мужа сразу, Коди и я, хорошая была семья, пока Коди наконец не заревновал, а может это я заревновал, но некоторое время было очень здорово, я работал там же на железке, возвращался с работы весь перемазанный, с фонарем, предвкушая ванну с пеной, а старина Коди как раз спешил по звонку на службу, так что Эвелин получала нового мужа во вторую смену; на рассвете Коди возвращался грязный и лез в ванну с пеной, тут как раз дзынь-звонок, и меня вызывают на работу, причем старые тормозные колодки у нас были тоже одни на двоих – И Эвелин всегда признавала, что мы с ней созданы друг для дружки, но такая уж ей в этой жизни выпала карма – служить Коди, и я верю что это так и что она его тоже любит, но она говорила: «В другой жизни, Джек, я тебя настигну, и ты будешь очень счастлив» – «То есть? – шутливо возмущался я. – То есть мне придется носиться по вечным коридорам кармы, пытаясь свалить от тебя?» – «Веки вечные тебе понадобятся чтобы от меня избавиться», – грустно добавляет она, и я уже ревную, пусть скажет, что я никогда от нее не избавлюсь – Хочу вечной погони, пока не поймаю ее.

«Ах Джек, – говорит она, обнимая меня на берегу моря, – хорошо, что мы опять встретились, вот было бы здорово опять жить тихо-спокойно, ужинать всем вместе домашней пиццей и смотреть телевизор, у тебя теперь столько друзей, столько дел, плохо, и столько пить тебе вредно, приехал бы к нам просто пожить, отдохнуть» – «Я приеду» – Но Рон Блейк в восторге от Эвелин, весь распалился и вертится вокруг, отплясывая танец с водорослями, только бы она заметила, даже просил меня замолвить за него словечко чтоб Коди разрешил ему побыть с ней наедине, Коди сказал: «Давай, чувак, вперед».

Спиртное кончилось, и Рон получает возможность уединиться с Эвелин, пока мы с Коди и детьми на одной машине и МакЛир с семейством на другой отправляемся в Монтерей затариться на ночь, в том числе сигаретами – Рон с Эвелин жгут костер на берегу и ждут нас – По пути малыш Тимми говорит папе: «Надо было маму взять с собой, у нее штанишки промокнут на пляже» – «Сейчас они, наверно, уже дымятся», – невозмутимо отвечает Коди, орудуя рулем словно в сцене высокогорной погони в кино, бедный МакЛир отстал на несколько миль – Подъехав к очередному узкому тесному повороту, где вся наша смерть пялится на нас из-под обрыва, Коди просто лихо срезает его приговаривая: «Едешь по горам – не зевай, дорога-то никуда не девается, это ты едешь, а она на месте стоит» – И мы выруливаем на шоссе и мчимся в Монтерей в сумерках Биг Сура, и слышно как внизу на смутно темнеющих пенных камнях лают морские львы.

24

В своем летнем лагере МакЛир показывает еще одну грань симпатичной, но несколько «декадентской» рембообразной личности, выйдя к нам, черт подери, с СОКОЛОМ на плече – Ручной сокол, вот это да, черный как ночь, сидит себе на плече, злобно расклевывая кусок гамбургера в поднятой руке хозяина – На самом деле на редкость поэтичное зрелище, МакЛир, чья поэзия сама как черный сокол, вечно он пишет про темноту, темно-коричневое, темные спальни, колыхание штор, алхимию темных подушек, любовь в красной тьме алхимического пламени, и все это красивыми длинными строками поперек страницы, беспорядочно и местами нехило – Благородный сокол МакЛир, я внезапно восклицаю: «Все, теперь я знаю твое имя – М\'Лир! М\'Лир, призрак шотландских гор, со своим соколом, готовый сойти с ума и рвать на себе седины, развеивая по ветру» – или что-то столь же дурацкое, ведь у нас опять есть вино и мне хорошо – Пора возвращаться в хижину, лететь по темному шоссе как один только Коди умеет летать (даже лучше чем Дэйв Уэйн, но с Дэйвом как-то спокойнее, когда Коди подминает колесами ночь ощущаешь какой-то роковой подъем, не то чтобы он мог потерять контроль над машиной, но чувство такое, что она вот-вот оторвется от земли и понесется в рай или хотя бы в то что у русских называется «темный космос», скорость гудит и ревет за окном, когда он мчится в ночи по белой полосе; с Дэйвом всегда беседа и гладкое мягкое плаванье, с Коди – всегда на грани, вот-вот будет хуже) – и сейчас он говорит: «Сегодня вот и в прошлый раз, кстати, эта маклировская баба, ух, эти тесные джинсики, я прямо плакал под деревом, так оно там все невинно выпячивается, эх, короче план такой: завтра возвращаемся в Лос-Гатос всей семьей, завозим домой Эвелин с детьми после «Освистания негодяя» куда мы все пойдем в семь -» – «Что-что?» – «Такой спектакль, – внезапно переходит он на занудный скулеж старушки из РТА, – идешь туда, садишься, и тебе показывают старую пьесу, года 1910-го, про негодяев, отменивших закладную, усы, понимаешь, ситцевые терзанья, сидишь там и освистываешь негодяя как хочешь, оскорбляешь всячески, можно по-моему даже матом, не знаю – Это все Эвелин, она у них художник-декоратор, она там работала пока я сидел, так что мне нечем крыть, да и вообще чего рыпаться, раз уж ты отец семейства будь любезен соответствуй, против женушки не попрешь, опять же детям нравится, ну и вот, план такой: освистать негодяя, закинуть их домой, а потом, старина, – и он жмет на газ, хотя куда уж, казалось бы, сокол черен как ночь и лишь крепче вцепляется, жмет на газ вместо того чтоб потирать руки, вжжик, – потом мы с тобой мчимся по Прибрежному шоссе и ты как всегда задаешь глупые вопросы, совсем как оки-алкаш: «Слышь Коди, – (ноет как старый пьяница), – а мы чего, в Берлингейм едем?» – и блядь как всегда ошибаешься, хе-хе, старый глупый дурацкий Джек, и мы отирая обочины врываемся в город и тарахтим прямо к моей старушке подружке Вильямине, поскольку я хочу тебя с ней познакомить и вообще чтоб ты прикололся потому что она приколется к ТЕБЕ, дорогой мой сукинсын Джек, и я вас, голубки мои, оставлю вдвоем до скончания дней, можешь там жить и просто наслаждаться этой маленькой клевой теткой, потому что кроме всего, – (деловым тоном) – я хочу чтобы она насколько возможно врубилась во все что ты ей расскажешь про все что ТЫ знаешь, понял меня? она мой душевный друг, наперсница и любовница, и я хочу чтобы она была счастлива и училась» – «Как она выглядит?» – спрашиваю я тупо – И вижу на его лице гримасу, уж он-то меня знает: «Э-э, она выглядит отлично, у нее классное тельце, что еще сказать, а в постели она первая и последняя величайшая из всех, короче сам поймешь» – В очередной раз Коди норовит подложить под меня свою подружку, чтобы всех повязать, он и вправду любит меня как брат и даже сильнее, иногда злится если я копаюсь и ковыряюсь, с бутылкой например, или в тот раз когда я чуть не сорвал сцепление так как забыл что я за рулем, и тогда я напоминаю ему его пьяницу-отца, но самая фантастика, что ОН напоминает МНЕ МОЕГО отца, так что у нас такое странное вечное взаимоотцовство, порой прямо до слез, я легко могу почти заплакать, думая о Коди, и иногда ловлю в его глазах то же слезное выражение – Он напоминает моего отца: так же неистовствует, спешит, набивает карманы расписаниями скачек, бумажками и карандашами, и мы то и дело срываемся куда-то в ночь, выполнять какую-то миссию к которой он крайне серьезно относится, а кончается все как всегда каким-нибудь идиотским бессмысленным приключением в духе братьев Маркс, и за это я еще больше люблю его (и отца тоже) – Вот таким образом – И наконец в книге, которую я написал про нас двоих («On the Road») я забыл упомянуть две важные вещи: во-первых, мы оба в детстве были набожными католиками, благодаря чему в нас есть что-то общее, о чем мы правда никогда не говорим, просто оно есть в нашей природе, а во-вторых и в-главных, эта странная манера делить одну женщину на двоих, и в очередной раз (с Мэрилу, или назовем ее Джоанной) Коди заявил: «Эдак мы с тобой, глядишь, целый гар-р-рем разведем, а то и кучу гаремов, а фамилия наша будет – (разволновался) – Дуломрэй, понял, Дулуоз и Поумрэй, понял, хе-хе-хе», он тогда конечно был помоложе и совсем дурной, но в этом проявилось его отношение ко мне: новая небывалая на свете вещь, когда мужчины могут быть ангелическими друзьями, без гомосексуализма, и не ссориться из-за баб – Но увы, единственное из-за чего мы когда-либо ссорились, это деньги, а еще та дурацкая история, когда мы поссорились из-за тонкой полоски марихуаны, оставшейся после того как мы ножом поделили траву пополам, я позарился на часть пыли, а он как рявкнет: «Насчет пыли вообще уговору не было!» – ссыпает все в карман и отходит весь красный, тут я вскакиваю, собираю рюкзак и заявляю что ухожу, и Эвелин везет меня в город, но машина не заводится (давно было дело), так что Коди, красный, злой и уже устыдившийся, вынужден толкать нас, и вот мы катимся по бульвару Сан-Хозе, а Коди нас толкает, причем толкает не чтоб тачка завелась, а чтобы попрекнуть меня за жадность и вообще нечего мне уезжать – Он прямо наскакивает на нас с тыла, лупит по капоту – Той ночью я отрубаюсь мертвецки пьяный на полу у Мэла Дэмлетта на Норт-Бич – Короче, мы, два самых продвинутых друга на свете, можем повздорить разве что из-за денег, как говорит Жюльен в Нью-Йорке: «Деньги – единственное из-за чего ссорятся кануки, и оки я думаю тоже», а сам Жюльен должно быть мнит себя благородным шотландцем, который сражается исключительно за дело чести (а я ему: вы, шотландцы, вообще плевки свои в нагрудный карман складываете).

Lacrimae rerum, слезы вещей, все эти годы за плечами у меня и Коди, вечно я говорю «я и Коди» вместо «Коди и я», и Ирвин наблюдает сейчас за нами сквозь мировую ночь прикусив нижнюю губу от восторга, и говорит: «О ангелы Запада, соратники по небесам», и пишет в письмах: «Ну как вы там, что нового, что видения, что споры, что радостные единения?» – и все такое.

Этой ночью дети спят в машине – боятся больших черных лесов, а я сплю в спальнике у ручья, а утром нам возвращаться в Лос-Гатос смотреть пьесу про негодяя – Бедолага Рон кидает на Эвелин печальные взоры, судя по всему она его отписала, потому что сказала мне (и я ее не осуждаю): «Просто ужасно, как Коди меня под людей подкладывает, в конце концов у меня своя голова есть» (но при этом смеется, действительно смешно как Коди волнуется и беспокоится, вдруг мол это не то что ей на самом деле нужно, а ей и не нужно) – «Тем более люди совершенно незнакомые», – говорю я для смеха. – Она: «Вообще вся эта сексуальная тема мне надоела, он только об этом и говорит, и его друзья все из себя такие открытые каналы для сотворчества с Богом, а сами думают о задницах, больше ни о чем – потому мне с тобой так здорово» – заключает она. – «Так-таки уж и здорово?» – Вот такие у нас с Эвелин отношения, мы настоящие приятели и можем обшучивать что угодно, даже тот первый вечер когда познакомились в Денвере в 1947 году, когда мы танцевали, а Коди жадно наблюдал за нами, романтическая такая парочка, и порой я трепещу при мысли об этой звездной тайне, как она все-таки НАСТИГНЕТ меня в будущей жизни, ух – И я всерьез верю в это как в свое спасение.

Но это еще долгая история.

25

Сама по себе дурацкая пьеса про негодяев еще бы ничего, но когда мы подъезжаем к лагерю с походными кухнями, выдержанному в стиле настоящего вестерна, на входе стоит толстый шериф с двумя шестизарядными кольтами, Коди говорит: «Это, понимаешь, для колорита», но я пьян, и когда мы все вылезаем из машины подхожу к шерифу и начинаю рассказывать какой-то анекдот про южан (на самом деле сюжет рассказа Эрскина Колдуэлла), который он выслушивает с бессмысленной ухмылкой убийцы или настоящего южного констебля, слушающего болтовню янки – Так что потом я конечно удивляюсь когда пройдя в уютный ретро-салун и обнаружив там пианино, дети начинают лупить по клавишам, я присоединяюсь к ним мощными стравинскими аккордами, но тут же заходит толстый шериф с пистолетами и угрожающе как в телевестернах заявляет: «На этом пианино играть нельзя» – Удивленный, я оборачиваюсь к Эвелин и узнаю, что оказывается он хозяин всего этого чертова заведения, и если он запретил играть на пианино, ничего не попишешь – Кроме того, кольты заряжены настоящими пулями – Мужик не на шутку вошел в роль – Но меня грубо выдернули из веселого бряцанья с детишками по клавишам и поставили лицом к страшному мертвому лицу ужасного нельзя, так что я вскакиваю и говорю: «К черту все, я уезжаю», и мы с Коди идем к машине, где я хорошенько прикладываюсь к бутылке белого портвейна – «Валим отсюда», – говорю я – «Вот и я думаю, – говорит Коди, – на самом деле я уже договорился с режиссером, он отвезет Эвелин с детьми, так что мы едем в город» – «Класс!» – «И я сказал Эвелин, что мы валим, так что вперед».

«Прости меня, Коди, если я испортил семейный праздник» – «Нет-нет, – протестует он, – ты пойми, я должен участвовать во всей этой херне и строить из себя примерного муженька и папочку, потом я ведь выпущен на поруки, надо ходить отмечаться, знаешь какая параша, – и чтоб подчеркнуть, какая это на самом деле параша, мы стремительно ускоряемся, обходя шесть машин сразу как два пальца, – И я РАД, что так получилось, у нас есть уважительная причина, хе-хе, смех и грех, я все искал предлог оттуда смыться, а этот старый пердун настоящий псих! представляешь, он ведь миллионер! я с ним как-то разговаривал, у него мозги с горошину, и радуйся что не попал на представление, чувак, а эта ПУБЛИКА, это вообще, в Сан-Квентине и то лучше, но мы от них срыли, сынок!»

Вот опять в кои-то веки мы вдвоем ночью мчимся на машине куда-то туда или вообще в никуда, какая разница, особенно сейчас – Белая полоса вливается в наш радиатор нетерпеливо трепещущим электрическим лучом, и как изящно отклоняется она вбок когда Коди пропускает или обгоняет кого-нибудь – И до чего красиво он меняет ряды, оказавшись на широком Прибрежном шоссе, без усилий и нажима легко обходя справа и слева всевозможные машины, провожающие нас горящими взглядами, хотя на этой трассе он единственный как следует умеет водить машину – Вся Калифорния залита синими сумерками – Впереди мерцает огнями Фриско – По радио передают ритм-энд-блюз, а мы передаем друг другу косяк в полнейшем молчании, уставившись вперед, каждый в своих собственных мыслях, уже настолько огромных, что обмен ими невозможен, он занял бы миллионы лет и миллиарды книг – Поздно, слишком поздно, история всего что мы видели вместе и по отдельности превращается в целую библиотеку – Все выше громоздятся книжные полки – Полные тумана страницы, полные страницы тумана – Разум свернулся в трубочки бесчисленных примечаний, рассован по щелям, ищи-свищи наших новых мыслей, не говоря уже о старых – Коди могучий гений мысли, я считаю, величайший писатель мира, если только когда-нибудь доберется опять до письменного стола – Все это так невероятно огромно, что мы оба только сидим и вздыхаем – «Не, единственное что я написал, – говорит он, – это кучка писем к Вильямине, совсем немного, она их перевязала ленточкой и хранит, я подумал: если напишу книгу, какую-нибудь там прозу, все равно на выходе отберут, ну и писал ей по три письма в неделю в течение двух лет – а самая-то беда, я тебе уже миллион раз говорил, что течение мысли льется, движется само по себе, и никто никаким образом не мо – блин, не хочу я об этом говорить» – Я смотрю на него и понимаю, что ему не интересно становиться писателем, сама жизнь настолько священна для него что с ней ничего не нужно делать, кроме как просто жить ее, писательство всего лишь мысль вдогонку, царапина на поверхности – Но если бы он только мог! если бы только начал! еду я по Калифорнии, за много миль от дома где похоронен мой бедный кот и скорбит моя мать, а думаю вот о чем.

Любовь к миру всегда наполняет меня какой-то гордостью – Ненавидеть гораздо проще – Но я льщу себе, а сам лечу сломя голову в ненависть, самую дурацкую ненависть за всю мою жизнь.

28

Несмотря на все что говорит Коди, я совершенно уверен что мы просто едем в гости к Билли, чтобы она прикололась ко мне (после всего того что слышала от него и читала мои книги и т.д.), а на деле он уже обсудил с Эвелин, что я останусь у них в Лос-Гатосе на месяц, буду спать как встарь в спальнике на заднем дворе, не то чтобы они не пускали меня ночевать, мне самому нравится, здорово же спать под звездами, тем более не мешаешь по утрам когда все собираются на работу и в школу – Около полудня они видят как я шаркаю с лужайки в дом, зевая и мечтая о чашке кофе – И я уже настроился, т.е. так и собираюсь – Но когда мы взлетаем по вильямининой лестнице и врываемся в хорошенькую аккуратную квартирку, где аквариум с золотыми рыбками, книги, всякие забавные феньки, аккуратная кухонька, все так чистенько, а вот и сама Билли, блондинка, брови удивленными дугами, совсем как Жюльен, блондин и брови дугами, и я кричу: «Жюльен, ей-Богу Жю-льен!» (вообще я уже пьян, мы как в старые времена подобрали на Прибрежном шоссе старого стопщика, говорит его зовут Джо Игнат, купили ему бутылку, ну и мне за компанию, не забуду старину Игната, он сказал что русский и фамилия у него старинная русская, а когда я написал ему как зовут нас, сказал что моя фамилия тоже старинная русская) (на самом деле бретонская) (и еще говорит, его только что избил в общественной уборной молодой негр, ни за что, просто так, Коди говорит: «Я знаю этих негров, которые избивают стариков, в Сан-Квентине они назывались strongarms, «сильнорукие», и держались особняком, они все негры и у них такой прикол, бить беззащитных стариков», о ужас кодиного знания жизни, все что угодно может быть сказано и сделано) – И вот мы сидим у Билли, за окном опять мерцает огнями город, о Урби-и-Рома, опять в миру, а у нее бешено-синие глаза, дуги бровей, умное лицо, ну чистый Жюльен, я все твержу: «Жюльен, вот черт!» и даже сквозь алкоголь замечаю в глазах Коди тревожный трепет – Дело в том что мы с Билли с грохотом втрескиваемся друг в дружку прямо здесь у него на глазах, так что когда он встает и заявляет что поехал в Лос-Гатос поспать перед работой, уже все решено и подписано, я остаюсь, причем не только на сегодня, но на недели месяцы годы.

Бедный Коди – Впрочем я уже объяснял что на самом деле ему подсознательно того и надо, но он не признается, ищет повод рассердиться и назвать меня подонком – Но независимо от Коди я нахожу что это странное дитя вполне годится в товарищи по одинокой ночи, мне НЕОБХОДИМО на некоторое время с ней остаться – И мы с Билли вдвоем объясняем Коди почему – Но здесь нет и следа зловещего мужского соперничества, только странная невинность, спонтанный взрыв любви, и Коди понимает это лучше чем кто бы то ни было, так что уходит в полночь обещая вернуться назавтра вечером, и внезапно я наедине с очаровательной женщиной, мы сидим по-турецки на полу друг против дружки среди кучи книг и бутылок и болтаем, болтаем напролет.

С болью и раскаянием вспоминаю я сейчас, каким чистеньким, аккуратненьким и славным было ее жилище в ту первую ночь – Кресло у аквариума, которое я живо присвоил в качестве своего стариковского кресла и целую неделю сидел там прихлебывая портвейн, кухня с интеллигентным набором специй и рядами яиц в холодильнике, и в уютной дальней комнатке спит ее бедный сынишка (от покойного мужа, который тоже на железке работал) – Сынишку зовут Эллиот и увидел я его только поздно ночью – С увесистой пачкой кодиных сан-квентинских писем в руке она пускается в рассуждения о Коди и вечности, а я знай прихлебываю из бутылки да приговариваю: «Жюльен, много говоришь! Жюльен-Жюльен, Бог ты мой, знал ли я что когда-нибудь встречу женщину так похожую на Жюльена… похожа, а не Жюльен, да еще и женщина, вот странно, труба» – На самом деле пришлось ей укладывать меня пьяного спать – Но не раньше чем между нами произошла любовь, замечательная, все что Коди рассказывал оказалось чистой правдой – И самое главное, при всей своей похожести на Жюльена и при всей пачке длиннющих абстрактных кодиных писем о карме, перевязанных ленточкой, и при том что каждое утро она ходила на работу в модельное агентство за сто долларов в неделю, у нее был самый музыкальный прекрасный и печальный голос, который когда-либо я слышал – Говорит она в общем-то чепуху, все-таки в основе там истинно калифорнийская истерика, как и у давней кодиной подружки Розмари, тоже была худенькая, светловолосая, безумная и все говорила об абстрактном – (К примеру: «Я думала, что смогу смягчить противоречие между имманентной и универсальной этикой, я думала, в этом моя проблема, я надеялась с помощью терапии это преодолеть, такой образ мышления» – я вздыхаю, и тут же говорится что-то интересное, например: «Пока Коди сидел, мое главное занятие было молиться за него, целый день, и каждый вечер мы это делали одновременно, с 9.00 до 9.09, а теперь он вышел и все стало иначе, не знаю даже как… но я уверена что мы содействуем буре, когда преодолеваем время в каком-то смысле, а в других даже не в состоянии за ним успевать…» – Ну и в том числе всяческая неважная и не интересная мне фигня насчет каналов, что люди являются либо открытыми каналами либо закрытыми, вот Коди большой открытый канал, брызжущий в небо священным семенем, да разве упомнишь, о судьбы, о вздохи, о крыши, и звезды льют свой свет на их бедные головушки, когда они задыхаясь несут чепуху – Да еще эти письма (я заглянул в них) про то как вот они встретились и души их слились в данном измерении благодаря какой-то там неосуществленной карме на другой планете, на другом то есть уровне, и как они оба должны осознать свою ответственность за меру того и сего, короче все, даже лезть в это не хочу – Ибо на самом деле то что говорит Вильямина невероятно скучно, интересна мне лишь печальная музыка ее голоса и странное обстоятельство (небось тоже кармическое) ее сходства с Жюльеном.

Главное – голос – Она говорит разбитым сердцем – Голос звенит разбитой лютней потерянного сердца, музыкально как в заброшенной роще, иногда почти невыносимо, как какой-нибудь фантастический футуристический Джерри Сазерн ступает в луч прожектора к микрофону в лас-вегасском ночном клубе и не должен даже петь, просто говорит, и мужчины вздыхают, а женщины должно быть удивляются (если женщины вообще способны удивляться) – Так что пока она пытается объяснить мне всю эту ерунду (всю философию свою, кодину и кодиного нового друга Перри, он придет на следующий день) я просто сижу и любуюсь ее ртом, размышляя откуда берется красота и почему – Наконец мы предаемся любви, нежно – Маленькая блондинка, искушенная во всех тонкостях этого дела, столь нежная в сопереживании, даже чересчур, что к рассвету мы уже собираемся пожениться и сбежать на недельку в Мексику – Представляю себе: большая четверная свадьба с Коди и Эвелин.

А она, кстати, серьезный враг Эвелин – Ей недостаточно быть любовницей и наперсницей Коди, она хочет победить, низложить Эвелин и забрать Коди себе навсегда, и для этого готова даже закрутить тупиковый глубоко небесный роман со стариной Джеком (опять все тот же расклад) – Нет особой разницы между ней и Эвелин когда они говорят о Коди, только Эвелин я всегда слушаю с восторженным интересом – А Билли нагоняет тоску, хотя сказать ей об этом я конечно не могу – Эвелин все же чемпион, поди пойми этого Коди.

О взлеты и падения и перетасовка женщин, причем блондинок, все в том же великом волшебном городе гандхарв Сан-Франциско, и вот я с одною из них вдвоем на ковре-самолете, ух, поначалу настоящий праздник, настоящий взрыв новизны, наотмашь и вдребезги – Даже и не снится мне, чем все это кончится – Ибо есть печальная музыка Билли в моих объятиях, и сам я теперь тоже Билли, Билли и Билли рука в руке, о прекрасность, некоторым образом с благословения Коди, и мы несемся в чингисханских облаках нежной любви и надежды, и кто никогда так не делал безнадежный дурак – Ведь новая любовь всегда сообщает надежду, коронуя иррациональное смертное одиночество, и та штука, которой я глотнул (змеиный ужас пустоты) с тем глубоким смертельно-йодистым вдохом на берегу Биг Сура, ныне оправдана и воспета и вознесена как священный кубок к небесам, простым фактом раздевания и схватки умов и тел в несказанном нервно-печальном восторге любви – И не позволяйте старым занудам убеждать вас что это не так, причем главное что никто во всем мире не пытается написать истинную историю любви, это же ужасно, мы по уши в 50-процентной литературе и драматургии – Губы к губам, поцелуй к поцелую в подушечной тьме, чресла к чреслам в невероятной сладости взаимной капитуляции, так далеко от всех наших страшных ментальных абстракций, что даже удивительно почему некоторые считают Бога асексуальным – Тайная подземная истина бешеной страсти забитой под сваями зарытой под свалками по всему свету, о ней молчат газеты, о ней запинаясь и не всерьез пишут писатели, ее из-под полы рисуют художники, эх, послушайте «Тристана и Изольду» и представьте себе Вагнера с обнаженной возлюбленной в лугах под покровом баварской осенней листвы.

Как все это странно, и как теперь все события последних недель, поездки туда-сюда и страдания в городе и Суре рационально складываются в одну большую вышку которая позволила мне неуклюже нырнуть в глубину биллиной души – на что тут сетовать?

Среди ночи она притаскивает мне четырехлетнего мальчишку чтобы показать его одухотворенную красоту – Вот уж один из страннейших людей которых я когда-либо встречал – С огромными влажными карими глазищами, очень красивыми, он ненавидит всякого кто приблизится к его матери и постоянно задает вопросы, типа: «Почему ты с ним? Он зачем, он кто?», или: «Почему на улице темно?», или: «Почему вчера солнце?» или что угодно, спрашивает обо всем подряд, а она отвечает с неизменным восторгом и терпением, так что я не выдерживаю: «Тебе не надоели эти вопросы? пусть бы лопотал себе как все дети, что он пристает, пусть бы себе мурлыкал?» – А она отвечает: «Я отвечаю чтоб не пропустить следующий вопрос, все, что он спрашивает и говорит, для меня очень важно с точки зрения абсолюта, мне это нужно» – «Какого еще абсолюта?» – «Ты же сам сказал что все есть абсолют», – ну конечно она права, и я понимаю что в грязной старой душе своей уже ревную к Эллиоту.

27

Циновка ночи впитывает стонущую роскошью богоподобия любовь, а в то же время все как-то скучно, и мы смеемся говоря об этом – Нашу первую ночь мы не спим до рассвета, обсуждая все на свете, от Коди во всех подробностях до Эвелин, от книжек до философии, религии и абсолюта, кончается тем что я шепчу ей стихи – Утром бедняжке пора на работу, а я остаюсь пьяно храпеть дальше – А она готовит аккуратненький завтрак и ведет Эллиота к дневной няньке, а я просыпаюсь среди дня один, отхлебываю вина и забираюсь с книжкой в горячую ванну – Телефон звонит не умолкая, все от Монсанто и Фэгана до последней собаки каким-то образом вычислили меня и номер телефона, хотя никто из них раньше Билли не знал и даже не видел – С содроганием думаю я, как разозлится Коди, что его тайная жизнь стала всеобщим достоянием.

А вот и Перри – Перри как и я в странно-братских отношениях с Коди, и тем самым поверенный и иногда любовник всех его подружек – И понятно почему – Он очень похож на меня в молодости, на того каким меня Коди впервые увидел, но дело не в этом, истерзанная заблудшая душа, он только что из тюрьмы Соледад, где сидел за попытку ограбления, мальчишеское лицо в обрамлении черных волос и мускулистые мощные руки, такие человека пополам переломят – И имя у него странное: Перри Итурбайд, я сразу говорю: «Понятно, ты баск» – «Баск? правда что ли? Никогда не знал! Давай позвоним моей матери в Юту и скажем ей!» – И действительно звонит, за биллин счет, и я с бутылкой портвейна в руке и бычком во рту беседую с баскской мамой вчерашнего зека в Юте, убеждая ее: «Да, я уверен что это баскская фамилия» – А она: «Але, что-что? Вы кто?», а Перри рад, весь сияет – Очень странный парень – Давненько за свою так сказать литературную жизнь не встречал я настоящего крутого омбре, только откинувшегося, со стальными ручищами и той лихорадочной сосредоточенностью, от которой трепещут правительства и бледнеет начальство, оттого-то таких парней вечно на нары и засовывают – Да но именно такие парни нужны стране, когда стареющий правитель затевает войнушку – Опасный парень этот Перри, я конечно ценю его поэтическую душу и все такое, но глядя на него понимаю: этот способен взорваться и убить за идею, а то и за любовь.

Приходят какие-то его дружки, звонят в дверь, кажется все знают, что я здесь, странные анархисты-негры и бывшие зэки, уж не банда ли, думаю я – Компания лихорадочных мудрецов, напряженно-завирально-интеллектуальных негров с могучими мускулистыми руками и отсидкой за плечами, а базары такие, будто конец света зависит от их слов – Трудно объяснить (пожалуй, хватит).

Вообще я думаю Билли и вся эта ее банда, со всеми их запредельными элоквенциями о духовном, уж не тайный ли воровской притон хотя вообще я замечал уже, некоторым кругам Сан-Франциско свойственна эдакая эфемерная истерия витающая над крышами, повсеместно ведущая к суициду и увечьям – И я такой растерянный медитатор невинное сердце, губошлеп, среди странных напряженно-преступных возмутителей сердечного спокойствия – Напоминает сон, который я видел перед отъездом сюда: во сне я уже в Сан-Франциско, но что-то творится не то: по всему городу мертвая тишина: люди типа печатников, служащих, маляров молча стоят в окнах третьего этажа, глядя вниз на пустые улицы Сан-Франциско: порой внизу проходят какие-то битники, тоже молча: за ними следят, причем не только власти, а все: как будто вся система улиц в их распоряжении: но никто не говорит ни слова: и в этой напряженной тишине я еду на самоуправляемой платформе через весь центр и дальше за город где женщина хозяйка птичьего двора предлагает мне поселиться с ней – Тихо катится маленькая платформа а люди смотрят из окон в профиль как на полотнах Ван Дейка, напряженно, подозрительно, торжественно – Вся эта возня у Билли напоминает сей сон но поскольку единственно реально для меня происходящее в моем собственном мозгу, реальность происходящего сомнительна – Но и это очередной признак подступающего безумия в Биг Суре.

28

Странно – вот и Перри Итурбайд в тот первый день когда Билли на работе и мы звоним его маме предлагает сходить в гости к генералу армии США – «Зачем? и что все эти генералы высматривают из своих молчаливых окон?» – говорю я – Но Перри ничем не удивишь – «Поехали, я хочу показать тебе самых красивых девчонок на свете», и мы берем такси – «Красивым девчонкам» оказывается 8, 9 и 10 лет, дочки генерала или, возможно, другого странного генерала живущего по соседству, но мама дома, в другой комнате играют мальчишки, и с нами Эллиот, которого Перри всю дорогу таскает на плечах – Я смотрю на Перри, он говорит: «Я хотел показать тебе самые красивые попки в городе», все ясно, опасный сумасшедший – А потом он говорит: «Видишь вот эту красотку? – 10-летнюю генеральскую дочку с пони-хвостиком (а генерала все нет) – Я ее похищаю», – берет ее за руку и уводит на улицу на целый час, а я сижу пью, беседую с мамашей – Сговорились они все что ли свести меня с ума – Мамаша обходительна, как положено – Возвращается домой генерал, суровый крепкий лысый дядька, и с ним лучший друг, фотограф по фамилии Ши, худой прилизанный хорошо одетый обычный городской коммерческий фотограф – Ничего не понимаю – Вдруг из соседней комнаты доносится рев Эллиота, бросаюсь туда, большие мальчики стукнули его или как-то обидели, что-то он там не так сделал, я отчитываю их и несу Эллиота обратно в залу на плечах, как Перри, но Эллиот желает немедленно слезть, даже на коленях сидеть не хочет, ненавидит меня с потрохами – В отчаянии звоню Билли на работу, она обещает приехать за нами и добавляет: «Как там Перри?» – «Похищает маленьких девочек, называет их красавицами, хочет жениться на 10-летних девочках с пони-хвостиками» – «А, он такой, ты врубишься» – Печальная музыка ее голоса в трубке.

Обращаю свое бедное истерзанное внимание на генерала, который говорит, что во вторую мировую воевал на стороне «маки», французских партизан, а также участвовал в партизанских действиях на юге Тихого океана и знает один из лучших сан-францисских ресторанов, можем все туда поехать гулять, филиппинский ресторан недалеко от Чайнатауна, отлично, говорю, поехали – Он подливает мне еще – Видя забавное ирландское лицо фотографа Ши, я кричу: «Хочешь можешь меня поснимать когда угодно», а он отвечает мрачно: «Только не с целью пропаганды, все что угодно кроме пропаганды» – «Какая еще пропаганда, при чем тут пропаганда» (и тут возвращается Перри за ручку с Пупу, они ходили погулять и выпить кока-колы) и я понимаю, что все просто живут своей жизнью, один я сумасшедший.

Больше всего я тоскую по Коди, чтобы он объяснил мне все это, но скоро становится ясно, что это и ему не под силу, я всерьез схожу с ума, подобно «Подземной» Ирен, хотя сам еще этого не понял – В самых простых вещах вижу заговор – А «генерал» пугает меня еще больше, обернувшись странным бонвиваном-штатским и даже не пытаясь помочь мне оплатить счет за филиппинский обед в ресторане, где к нам присоединяется Билли, и сам ресторан какой-то стремный, в особенности из-за огромной толстогубой молодой филиппинки, явно не в себе, она сидит одна в дальнем углу, непристойно поглощая пищу и нагло поглядывая на нас, мол пошли все на хуй, как хочу, так и ем, соус летит во все стороны – Ничего не понимаю – Вообще-то всех пригласил генерал, а плачу почему-то я – за него, Ши, Перри, Билли, Эллиота, себя и всех остальных, апокалиптическое безумие сотрясает мои глазные яблоки и ко всему для меня разорителен их Апокалипсис который они создали в своем молчащем Сан-Франциско.

О как хотелось бы мне спрятаться и поплакать в объятьях Эвелин, но оказываюсь я в результате в объятьях Билли и второй вечер подряд выслушиваю ее рассуждения о духовном – «А что Перри? чего ему надо? и что это за странный генерал? и кто вы все – банда коммунистов?»

29

Дитя не желает спать в колыбельке, а выползает из комнаты и смотрит, как мы на кровати занимаемся любовью, но Билли говорит: «Хорошо, пускай учится, как ему еще учиться?» – Мне стыдно, но раз Билли тут и все-таки мать, приходится продолжать и не обращать внимания – Еще один зловещий факт – В какой-то момент бедный ребенок глядя на нас начинает пускать длинные слюни, я кричу: «Билли, посмотри на него, ты уверена, что ему полезно?» – а она: «Он может брать все что хочет, в том числе нас».

«Детка, но это же неправильно, может, уложить его спать?» – «Он не хочет спать, он хочет быть с нами» – «Оо» – и я понимаю, что Билли сумасшедшая, а я не такой сумасшедший как думал, и что-то тут не так – Чувствую, что качусь под уклон: хотя бы потому что всю следующую неделю сижу все в том же кресле у аквариума с золотыми рыбками и пью портвейн бутылку за бутылкой как автомат и все как-то не так, приходят Монсанто, МакЛир, Фэган, все, они взбегают по лестнице и мы проводим долгие пьяные дни в беседах а я безвылазно торчу в этом кресле и ни разу больше не добираюсь до восхитительной горячей ванны с книжкой – А вечером приходит Билли и мы набрасываемся друг на друга как чудовища, не знающие, чем еще заняться, я уже совсем мутный и не знаю, что происходит, а Коди куда-то делся – На самом деле я звоню ему и спрашиваю: «Ты когда-нибудь приедешь за мной?» – «Да да да через несколько дней, сиди пока» как будто хочет научить меня чему-то, подвергнув испытанию, через которое прошел сам, и посмотреть что я скажу.

На самом деле все сошло с ума.

Визиты Перри пугают меня: я начинаю подозревать что он из тех «сильноруких» что избивают стариков: недоверчиво наблюдаю за ним – А он расхаживает туда-сюда и говорит: «Ну как тебе мои красотки, не понравились? не все ли равно сколько ей, 9 или 19, знаешь, как они при ходьбе виляют своими пони-хвостиками и маленькими попками» – «Ты их похищал когда-нибудь?» – «У тебя вино кончилось, давай сбегаю, или может травы хочешь? что с тобой, ты как?» – «Я не знаю что происходит!» – «Может, просто много пьешь, Коди говорит, что ты слетел с катушек, не надо» – «Но что происходит?» – «Да не все ли равно, папа, у нас любовь и свинг, а квадратные не врубаются и хотят нас зачморить» – «Кто?» – «Квадратные, цивилы… а мы хотим чтобы свинг, любовь, отрыв в ночи, вот в Эл-Эй поедем, я тебе покажу своих друзей, там такая компашка» (в пьяном угаре я уже намылился с Билли, Эллиотом и Перри в Мексику, с остановкой в Лос-Анджелесе, где у Перри какая-то богатая баба даст ему денег, а если нет, он все равно где-нибудь достанет, а еще мы с Билли собрались пожениться) – Самая сумасшедшая неделька в моей жизни – Билли ночью говорит: «Ты боишься, что я не сумею выйти за тебя, на самом деле все получится, и Коди за, я поговорю с твоей мамой, я сделаю так что она меня полюбит: Джек! – внезапно восклицает она мучительно-музыкальным голосом (ибо я только что сказал: «Эх, Билли, нашла бы себе мужика да вышла бы замуж») – Ты мой последний шанс выйти за настоящего Мужика!» – «В смысле «настоящего», ты что, не видишь, что я псих?» – «Ты псих, но ты мой последний шанс добиться взаимопонимания с Мужиком» – «А Коди?» – «Коди никогда не бросит Эвелин» – Очень странно – И более того – Ничего не понимаю.

30

Понимаю только странный день, когда наконец пришел Бен Фэган, один, принес вина, раскурил трубочку и говорит: «Джек, тебе бы поспать, обрати внимание, у этого кресла в котором ты говоришь сидишь тут целыми днями, уже днище выпадает» – Я слезаю и заглядываю снизу, и точно, вон уже пружины торчат – «Давно ты сидишь в этом кресле?» – «Каждый день, жду Билли, говорю с Перри и всеми остальными, целый день… Господи, пошли выйдем, посидим в парке», – добавляю я – Где-то в туманной мути этих дней проявлялся МакЛир, хотел, чтоб я помог ему напечататься в Париже, я вскакиваю и набираю Париж, звоню Клоду Галлимару, а попадаю, видимо, на какого-нибудь дворецкого его усадьбы под Парижем и слышу на том конце невменяемое хихиканье – «Это дом, c\'est le chez eux de Monsieur Gallimard? – Хихиканье – Où est Monsieur Gallimard? [7] – Хихиканье – Очень странный звонок – МакЛир терпеливо ждет, надеясь на публикацию своей «Темно-коричневой» – В ярости безумия я звоню в Лондон старому своему приятелю Лайонелу, просто так, без повода, и застаю его дома, а он говорит: «Ты звонишь мне из Сан-Франциско? зачем?» – А я отвечаю не лучше чем смешливый дворецкий (плюс ко всему безумию, почему звонок издателю в Париж должен обернуться хихиканьем, а звонок старому другу в Лондон ссорой?) – В общем Фэган видит, что меня уже шкалит и мне нужен сон – «Возьмем бутылку!» – кричу я – Но кончается тем, что он сидит в парке, покуривая трубочку, с полудня до шести вечера, а я совершенно вымотанный сплю на траве, так и не откупорив бутылку, лишь время о времени просыпаясь: где я? ей-Богу, в раю с Беном Фэганом, следящим за людьми и за мной.

И проснувшись окончательно в сгущающихся шестичасовых сумерках я говорю Бену: «Ох Бен, извини, ты потерял целый день, я спал», но он говорит: «Я же говорил, тебе надо поспать» – «То есть ты хочешь сказать, что так и просидел весь день?» – «Видел, наблюдал неожиданные события, – говорит он, – вон там какая вакханалия в кустах» – я смотрю туда и слышу, как в кустах парка визжат и орут дети – «Что они делают?» – «Не знаю: вообще куча странных людей ходила мимо» – «Сколько я спал?» – «Века» – «Прости» – «За что прости, я ж тебя люблю» – «Я храпел?» – «Храпел весь день, и я сидел тут весь день» – «Какой прекрасный день!» – «Да, день прекрасный» – «Как странно!» – «Да, странно… на самом деле ничего особо странного, ты просто устал» – «Что ты думаешь насчет Билли?» – Он усмехается над трубкой: «Что ты хочешь услышать? что тебя лягушка за ногу укусила?» – «Почему у тебя алмаз во лбу?» – «Нет там никакого алмаза, ну тебя с твоими произвольными суждениями!» – рычит он – «Но что я делаю?» – «Прекрати думать о себе, а? просто плыви по течению мира» – «А мир плыл вместе с парком?» – «Весь день, ты бы видел, я выкурил целую пачку «Эджвуда», очень странный был день» – А тебе грустно, что я с тобой не говорил?» – «Ничуть, наоборот, я рад: пойдем-ка домой, – прибавляет он, – скоро уже Билли вернется» – «Ах Бен, ах Подсолнух» – «Ах блин» – говорит он – «Странно» – «Ну ясное дело» – «Ничего не понимаю» – «Пусть тебя это не волнует» – «Хммм свято место, печальное место, жизнь печальное место» – «Все чувствующие существа это понимают» – говорит он жестко – Бенджамен, настоящий мой дзен-мастер, даже больше чем все наши Джорджи с Артурами – «Бен, мне кажется, я схожу с ума» – «В 1955 году ты то же самое говорил» – «Да но у меня мозги размягчились от этого вечного пьянства пьянства пьянства» – «Выпей чайку, сказал бы я если б не знал, что ты слишком псих чтобы понять насколько ты на самом деле псих» – «Но почему? что происходит?» – «Ты проехал три тыщи миль, чтобы это выяснить?» – «Три тыщи миль считая откуда? от меня же бедного несчастного нытика» – «Совершенно верно, все возможно, это даже Ницше знал» – «А что тебе Ницше на ногу наступил» – «Ничего, просто тоже псих» – «То есть ты хочешь сказать я псих?» – «Ха-ха-ха» (искренний хохот) – «Ты что, смеяться надо мной вздумал?» – «Кто смеется, уймись» – «А что мы будем делать?» – «Пошли вон сходим в музей» – На той стороне лужайки действительно какой-то музей, я нетвердо встаю и тащусь за Беном по печальной траве, в какой-то момент даже обнимаю его за плечи и опираюсь на него – «Ты упырь?» – спрашиваю я – «Конечно, а что?» – «Люблю упырей, которые дают мне поспать» – «Дулуоз, тебе в каком-то смысле даже полезно пить, ты потому что трезвый все время себя грызешь» – «Говоришь как Жюльен» – «Не знаю Жюльена но я понял что Билли на него похожа, ты говорил мне, пока не заснул» – «А что было пока я спал?» – «Ох, ну люди ходили туда-сюда, солнце садилось и в конце концов село, и сейчас уже как видишь его почти нет, чего ты хочешь, спрашивайте – отвечаем» – «Хочу сладостного спасения» – «Что же сладостного в спасении-то? может оно кислое как раз» – «Во рту у меня кисло» – «Может, у тебя рот большой слишком, или слишком маленький, спасение – это для котят и то не навсегда» – «А ты сегодня котят видел?» – «А как же, сотни, они приходили к тебе пока ты спал» – «Правда?» – «А как же, разве ты не знал, что спасен?» – «Да ладно!» – «Один был такой большой-пребольшой и рычал как лев, с такой большой мокрой мордой, поцеловал тебя, ты сказал ах» – «Чего за музей-то?» – «Пошли посмотрим» – Вот такой он, Бен, тоже не знает, что происходит, но по крайней мере надеется выяснить – Но музей закрыт – Мы стоим на ступеньках, глядя на запертую дверь – «Замок-то на замке» – говорю я.

И вот бредем мы с Беном Фэганом в красных лучах заката медленно и печально вниз по широким ступеням как два монаха по эспланаде в Киото (почему-то именно так я представляю себе Киото) и вдруг оба счастливо улыбаемся – Мне хорошо потому что я выспался, но главным образом потому что старина Бен (мой ровесник) благословил меня сидя весь день надо мной спящим, а теперь вот несколькими глупыми словами – Рука об руку молча спускаемся мы по ступеням – За все это время в Калифорнии единственный спокойный день (не считая лесного уединения), я говорю об этом Бену а он: «Кто тебе сказал, что ты сейчас не один?» чтобы я осознал призрачность существования но большое тяжелое тело рядом со мной вполне осязаемо и я говорю: «Плохо быть призраком когда на тебе такая эфемерная туша висит» – «Я ваще молчал», – смеется он – «Не обращай внимания, Бен, я дурак» – «В 1957 году ты валялся на траве напившись виски и утверждал что ты величайший в мире мыслитель» – «Это до того, как я уснул и проснулся: теперь я понял что никуда не гожусь и это дает мне свободу» – «Нет у тебя никакой свободы даже если никуда не годишься, прекрати думать и все» – «Я так рад, что ты пришел сегодня, я уж думал сдохну» – «Сам виноват» – «Что же нам делать с нашей жизнью?» – «Ох, – говорит он, – не знаю, наверно, просто наблюдать» – «Ты ненавидишь меня? или ладно, ты меня любишь?… как вообще дела?» – «Как лажа цвела» – «Без лажи не игра» – «Да уж в картонку не поиграешь» – «В картонку?» – переспрашиваю я – «Ну знаешь, строят картонные домики и населяют людишками, людишки картонные, колдун заставляет дергаться мертвое тело, вуду, воду возят на луну, у луны странное ухо и все такое, так что все нормально, дубина».

«О’кей».

31

И вот темнеет, а я стою держась одной рукой за занавеску и смотрю как Бен Фэган идет на остановку в мешковатых вельветовых штанах и синей рабочей куртке из благотворительного магазина «Доброй воли», возвращаясь домой к пенной ванне и знаменитой поэме, и его не волнует по-настоящему или вообще не волнует то что волнует меня, но и на нем думаю висит груз мучительной вины и разочарования, ведь халтурщик-время не осуществило надежд его первобытных рассветов над соснами Орегона – Цепляясь за гардины как «призрак оперы» в маске жду возвращения Билли и вспоминаю как в детстве так же точно стоял у окна глядя на вечереющую улицу и думал как бестолково получается все это что люди называют «моей жизнью» и «своими жизнями». – Меня мучает даже не столько то что я пьяница, но что другие пассажиры этого самолета по имени «земная жизнь» не чувствуют за собой никакой вины – Продажные судьи с улыбкой бреются по утрам отправляясь на свои отвратительные равнодушности, напыщенные генералы по телефону посылают солдат драться на смерть или смерть, воришки кивают в камерах: «Я никому не делал больно», «я в этом уверен, да сэр», женщины мнят себя спасительницами мужчин просто выкачивая из них силу просто считая что заслужили этого своими лебедиными шеями (хотя потеряв одну такую лебединую шею находишь десять новых и каждая готова отдаться за кусочек булочки), а эти толстомордые монстры берутся контролировать жизнь рабочего люда только потому что у них рубашки чистые, дерутся за власть приговаривая: «Платите налоги, а уж я вашей денежкой распоряжусь как следует», «Вы должны осознать какой я полезный и нужный, куда б вы без меня делись никем не ведомые?» – Вплоть до огромного плакатного мужика, лицом на восход, косая сажень, плуг у ног, галстучный вождь собрался в полюшко с утра пораньше -? – Стыдно быть представителем человечества – Пьяница, да, и худший дурак на земле – Не то чтобы даже настоящий пьяница, просто дурак – Но вот я стою вцепившись в занавеску высматриваю Билли которая опаздывает, Эх я, вспоминаю страшную вещь сказанную Миларепой, не то что утешительные слова вспоминавшиеся в милом одиночестве Биг Сура: «Постигая различный опыт в просветлении медитаций, не гордись и не рвись поведать другим, не то прогневишь Богинь и Матерей» а я мудила американский писатель не просто зарабатываю этим на хлеб (заработать мог бы и на железке и на флоте и ящики не зазорно таскать) но считаю что если не опишу как есть все что творится с этим несчастным глобусом заключенным в мой смертный череп значит зря послал меня на землю бедняга Бог, хотя мне как Призраку Оперы волноваться грех – Мне кто в юности бессильно ронял башку на пишмашинку гадая а был ли вообще когда-нибудь Бог? – Мне кто кусал губы в коричневом сумраке залы в кресле где умер отец и все мы умрем миллионом смертей – Один только Фэган понимает да и тот вон сел в автобус – А когда возвращаются Билли с Эллиотом я улыбаюсь, опускаюсь в кресло и хлоп, оно рушится подо мной, я сижу на полу, вот те раз, конец креслу.

«Как это получилось?» – удивляется Билли, но тут мы смотрим на аквариум, а обе золотые рыбки всплыли брюхом кверху.

Я неделю сидел в этом кресле у аквариума, пил, курил, говорил, а теперь рыбки сдохли.

«Что их погубило?» – «Не знаю» – «Может, я им зря сыпанул кукурузных хлопьев?» – «Не знаю, вообще-то им можно только рыбий корм» – «Но я думал они голодные и дал им несколько хлопьев» – «Я не знаю в чем тут дело» – «Да почему ж никто ничего не знает? что происходит? зачем они это делают? каланы и мыши и все на свете все время мрут Билли, я больше не могу, опять я во всем виноват!» – «Кто сказал, что ты виноват, милый?» – «Милый? милым меня называешь? какой я тебе милый?» – «Ах, давай я буду любить тебя – (целует) – просто за то что ты этого не заслуживаешь» – (Обиделся): «Почему это не заслуживаю» – «Сам сказал…» – «А как же рыбки» – «Ума не приложу» – «Может потому что я сидел целую неделю в скрипучем кресле и обкуривал им воду? и все остальные курили, говорили?» – Но малютка Эллиот забирается к маме на колени и давай приставать: «Билли, – теребит он ее, – Билли, Билли, Билли», – хватает за лицо, я с ума сойду, так все это грустно – «А что ты делал днем?» – «Ходил с Фэганом в парк, спал там… Билли, что нам делать?» – «Сам же говорил – жениться и валить в Мексику с Перри и Эллиотом» – «Боюсь я этого Перри и Эллиота боюсь» – «Он же маленький» – «Билли, я не хочу жениться, мне страшно…» – «Страшно?» – «Домой хочу, умереть там же где мой кот». Я мог бы быть симпатичным подтянутым молодым президентом в костюме, в старомодном кресле-качалке, однако вместо этого стою Призраком Оперы, держась за занавеску, среди мертвых рыб и развалившихся кресел – Неужели всем наплевать, кем я сделан и зачем? – «Джек, что с тобой, о чем ты?» – она готовит ужин, бедняжка Эллиот сидит и ждет зажавши ложку в кулаке, и вдруг я понимаю что это просто мирная семейная сценка а я псих и не туда попал – А Билли гнет свое: «Джек, нам бы надо пожениться и вот так мирно ужинать с Эллиотом, что-то умиротворит тебя навсегда, я уверена».

«Что я не так сделал?» – «Ты не так сделал то, что ты отказываешь в любви женщине например мне и прежним своим женщинам и будущим таким же как я – представляешь как было бы здорово пожениться, укладывать Эллиота спать, ходить на джаз и даже вдруг раз и летать в Париж и стольким вещам бы я тебя научила, а ты меня – а вместо этого ты сидишь просиживаешь свою жизнь думая куда бы сходить а все на самом деле вот оно все перед тобой, только бери» – «А если я не хочу» – «Правильно, все по сценарию, говоришь что не хочешь а на самом деле хочешь…» – «Да не хочу я, я же урод калека как ты не видишь» – («Каека? каека это что? Билли? каека это кто?» – допытывается бедный маленький Эллиот) – Тут на минутку заскакивает Перри, а я ему с ходу: «Не пойму я тебя, Перри, вроде хороший ты парень, я тебя люблю и врубаюсь, но что это за дела с похищением маленьких девочек?» – и спрашивая вдруг вижу в его глазах слезы и понимаю что он любит Билли и всегда любил, ох ты – Я даже говорю: «Ты влюблен в Билли, да? Прости, я перебил масть» – «О чем ты, чувак?» – И начинаются целые дебаты насчет того просто друзья они с Билли или не просто друзья, так что я запеваю «Просто друзья», как Синатра: «Просто друзья, но иначе чем прежде», и добрый Перри видя что я пою бежит за бутылкой – Но рыбы-то все равно сдохли и кресло развалилось.

Перри на самом деле трагический молодой человек с немереным потенциалом, попросту отпустивший себя по течению, боюсь, в ад, если только с ним скоро не случится что-то другое, смотрю на него и понимаю что он не только любит Билли верно и тайно, он любит и старину Коди не меньше чем я и весь мир любит больше чем я и все же такой тип который за это вечно попадает за решетку – Сидит суровый, исполненный скорби, волосы как всегда свисают на лоб, на черные глаза, стальные руки повисли безвольно, как у могучего идиота на дурдоме, весь красота потерянности – Кто он, на самом-то деле? – И почему блондинка Билли, моющая в данный момент посуду, не признает его любовь? – В конце концов мы оба сидим повесив голову, Билли возвращается в залу и видит нас двух таких кающихся кататоников в аду – Приходит какой-то негр и говорит что если я дам несколько долларов он сходит за травой, но только я даю пять долларов вдруг говорит: «Не, не получится» – «У тебя есть пять долларов, пойди и достань» – «Наверное не выйдет» – Не нравится он мне – Я вдруг понимаю, что могу завалить его и отобрать пять долларов, даже не то что денег жалко а просто разозлился я на него – «Кто этот парень?» – Я знаю что если затею драку у него есть нож, и мы разнесем всю комнату – Но вдруг приходит другой негр и все превращается в милые гости с беседой о джазе и братанием и все уходят, а мы с Перри остаемся удивляться дальше.

Вся эта мускулистая резина секса такая тоска, но все же нам с Билли фантастически здорово, так что можно философствовать, соглашаться и смеяться в сладостной наготе: «Эх, до чего же у нас это лихо выходит, мы могли бы жить в избушке в горах и годами не разговаривать, мы должны были встретиться» – Она болтает всякую всячину, а мне приходит идея: «Слушай, Билли, а давай смотаемся из города, возьмем Эллиота, уедем в избушку Монсанто на недельку-другую и забудем обо всем» – «Да, я могу хоть сейчас позвонить шефу и взять пару недель отгула, ой Джек, правда, давай» – «И Эллиоту будет полезно отдохнуть от всех этих твоих зловещих друзей, Господи прости» – «Перри не зловещий».

«Поженимся, уедем в избушку в Адирондаке, по вечерам будем ужинать с Эллиотом при керосиновой лампе» – «И всегда заниматься любовью» – «Даже не обязательно, мы же знаем, что мы оба с тараканами… наша избушка будет вся исписана истиной и пусть хоть весь мир пятнает ее черной краской ненависти и лжи, мы будем в стельку пьяны истиной» – «Выпей кофейку» – «Мои руки онемеют и не смогут держать топор, но я останусь человеком истины… Буду стоять у оконной занавески, слушать бормотание мира и тебе пересказывать» – «Джек я тебя люблю и не только за это, ты же видишь мы изначально созданы друг для друга, разве ты не понял с самого начала, когда пришел с Коди и стал называть меня Жюльеном по какой-то дурацкой причине что я якобы похожа на какого-то там твоего старого друга в Нью-Йорке» – «Который ненавидит Коди, а Коди его» – «Ну представляешь какая чушь?» – «А как же Коди? ты хочешь за меня замуж а любишь Коди, и Перри тоже тебя любит?» – «Да, ну и что? Между нами совершенная любовь навсегда, нет сомнений, но у нас всего два тела» – (странное заявление) – Я стою у окна глядя в мерцающую сан-францисскую ночь с ее волшебными карточными домиками и говорю: «А у тебя есть Эллиот, которому я не нравлюсь и он мне не нравится, да и ты мне не нравишься, да и сам я себе не нравлюсь, с этим как быть?» (Билли на это ничего не говорит, а только копит гнев, который выплеснется позже) – «Но можно позвонить Дэйву Уэйну и он отвезет нас в Биг Сур, хотя бы побудем одни в лесу» – «Я же говорю, я так и хочу!» – «Звони прямо сейчас!» – Я говорю ей номер, и она набирает его как секретарша – «О печальная музыка всего, все-то я делал, все видел, все делал со всеми, – говорю я с телефоном в руке, – весь мир приходит как второкурсник поучиться чему-то якобы Новому, а это всего лишь певучая печальная старая песенка смерти… а почему я кричу так много о смерти потому что на самом деле я кричу о жизни, без жизни ведь смерти не бывает, алло Дэйв? ты? знаешь чего я звоню? слушай дружище… хватай Роману румынку свою сумасшедшую, запихивай в «Вилли» и дуй сюда, а мы пока соберемся и все вместе свалим в Биг Сур на две недели блаженства» – «А Монсанто не против?» – «Сейчас позвоню узнаю, думаю нет» – «Ну вообще я собирался завтра красить Романе стены, но все равно напился бы: ты уверен, что прямо сейчас?» – «Да да да давай» – «И Роману можно взять?» – «Почему бы и нет?» – «А смысл?» – «Ну папа, мало ли, хотя бы просто повидаться и поболтать о смыслах, ты что, собрался в университет штата Юта читать лекции хорошо отшкрябанным юнцам?» – «Отшкрябанным чем?» – «Отшкрябанным безнадежным совершенством пионерско-пуританской надежды оставляющей за собой одних лишь дохлых голубей» – «Все понял, выезжаю… надо только заправиться и масло поменять» – «Как приедешь, я деньги сразу отдам» – «Говорят, вы с Билли собрались сбежать» – «Откуда ты взял?» – «В газете прочел» – «Ладно, для начала погрузимся в «Вилли», и не бери только Рона Блейка, будем две пары, понял?» – «Ага – и знаешь что, я возьму снасти, буду рыбу ловить» – «Устроим пир – слушай, Дэйв, спасибо что ты свободен и готов ехать, на самом деле мне труба, неделю сижу тут пью, кресло сломалось, рыбки сдохли и опять я в полной жопе» – «Нечего потому что лакать все время эту сладкую дрянь да еще не закусывая» – «Но хуже всего другое» – «Что хуже всего, мы выясним» – «Это точно» – «По мне так хуже всего голуби» – «Почему?» – «Не знаю, помнишь когда были в Ист-Сент-Луисе с Джорджем, и ты Джек сказал что полюбил бы этих красивых девушек если бы знал что они останутся такими навсегда?» – «Но это же цитата из Будды» – «Да, но девушки не ожидали» – «Как самочувствие, Дэйв? как там Фэган поживает» – «Да сидит у себя что-то пишет, говорит, ДУРАЦКУЮ КНИГУ, с совершенно дикими картинками, а Лекс Паскаль опять надрался, музыка орет, вообще тоска, хорошо что ты позвонил» – «То есть ты меня любишь?» – «А что делать» – «Но у тебя же наверное есть другие дела» – «Да ладно не парься, сейчас приеду, позвони только Монсанто, ключи от ворот надо взять» – «Я рад что мы знакомы, Дэйв» – «И я, Джек» – «А ты почему?» – «Хочешь на голову встану в снегу чтобы доказать, но я в самом деле рад и буду рад, в конце концов ничего не поделаешь надо решать проблемы, вот и сейчас у меня одна в штанах, как раз для Романы» – «Но как же это достало называть жизнь проблемой которую надо решить» – «Да но я просто повторяю то что прочел в учебниках дохлых голубей» – «Ну Дэйв люблю тебя» – «О’кей, сейчас буду».

32

Мы собираем жалобные теплые вещички Эллиота, складываем корзину с припасами и грустно ждем в ночи приезда Дэйва – И у нас серьезный разговор – «Билли но почему же сдохли рыбки?» – Но она уже знает что дело в кукурузных хлопьях или в чем-то еще, главное, она сама не забыла их покормить, это все я, моя вина, и лучше бы мне заржаветь от осеннего слишком-много-думанья, чем быть причиной того, что сейчас в мутной водице плавают два кусочка золотистой смерти – А я не могу ничего объяснить Билли, которая вся в абстракциях насчет абстрактной встречи наших душ в преисподней, а малыш Эллиот все теребит ее, пристает: «Мы куда? мы куда едем? зачем? зачем?» – Она говорит: «Это все потому что ты думаешь что недостоин любви потому что думаешь что они умерли по твоей вине а скорее всего ты тут ни при чем» – «Зачем они это сделали? почему? какая в этом логика?» – «Или потому что считаешь что слишком много пьешь и поэтому каждый раз стоит тебе чуть-чуть приподняться от выпивки сразу никнешь и говоришь что у тебя руки опускаются, как вчера ночью когда держал меня в этих самых руках благословляя любовью душу мою и тело, О Джек пора тебе пробудиться и пойти со мной, или хоть с кем-то, открыть глаза на то зачем Господь тебя сюда поместил, прекратить уже смотреть в пол, вы с Перри оба сумасшедшие, я нарисую тебе магические лунные круги, они принесут удачу» – Я смотрю ей прямо в глаз, он синий, я говорю: «О Билли, прости меня» – «Ну вот видишь, опять ты извиняешься» – «Да не разбираюсь я во всех этих теориях насчет того как оно все должно быть, черт бы его драл, я знаю одно что я беспомощный кусок конского навоза смотрю тебе в глаз и говорю Помоги» – «Вот от этих твоих финальных заявлений пользы никакой» – «Да конечно я знаю но чего ты от меня хочешь?» – «Я хочу чтоб мы поженились и жили в прекрасном понимании вечных вещей» – «Может ты и права» – Передо мной разворачивается беснуясь бесконечная череда кухонного трепа жизни, длинная темная могила гробовых базаров под несмыкаемым глазом полночной лампочки, меня наполняет любовью осознание того что жизнь столь алчная и непостижимая все же хватает своей костлявой рукой меня и Билли – Короче ты понял.

Вот тут-то все и начинается.



33



Все это звучит печально, но на деле ночка была довольно веселая, когда приехали Дэйв с Романой и мы складывали вещи, таскали в машину коробки и шмотки, отхлебывали из горла готовясь всю дорогу распевать «Home on the Range» и песню «Я всего лишь одинокий кусок говна», сочинение Дэйва Уэйна – Я зачем-то пристроился впереди, с Дэйвом и Романой, может, хотел обратно в свое старое сломанное кресло-качалку, но Романа, сидя между нами, основательно пришпилила сиденье, и оно перестало елозить – А Билли со спящим ребенком позади на матрасе, и мы несемся вдоль берега к другим берегам, будь что будет, всегда такое ощущение, когда пускаешься в путь, долгий ли, короткий ли, особенно ночью – Глаза с надеждой устремлены поверх блестящего капота прямо в пасть с прямою как стрела белой полосой, сигарета прикуривается за сигаретой, тяга мчаться к новым приключениям как положено в Америке с тех самых времен когда фургоны тащились по прерии пересекая ее за три месяца – Билли не возражает, что я сижу не с ней а впереди, знает что мне хочется петь и оттягиваться – Мы с Романой выдаем фантастическую смесь из всяческих поп– и фолк-номеров, Дэйв кроет сверху романтическим нью-йоркско-чикагским клубно-неоновым баритоном заглушая моего дрожащего Синатру – Барабанить по коленкам, орать «Dixie» и «Banjo on My Knee», хрипеть выгребая «Red River Valley», «Где моя гармошка, лет восемь уже хочу купить себе гармошку за восемь долларов».

Все плохое всегда хорошо начинается – Мы ничего не теряем заехав по дороге к Коди захватить кое-какие оставленные там мои вещи, но втайне я хочу свести Эвелин лицом к лицу с Билли – Однако меня изумляет выражение абсолютного ужаса на лице Коди когда среди ночи мы заваливаем к нему и я заявляю что в машине спит Билли – Эвелин совершенно невозмутимо и тихонько говорит мне на кухне: «Наверно, ей было суждено когда-нибудь попасть сюда и все увидеть, и наверно, именно тебе суждено было ее привезти» – «А что Коди так нервничает?» – «Ты ему всю конспирацию поломал» – «Он за целую неделю ни разу не появился, бросил меня там одного на мели, и я между прочим чувствовал себя ужасно» – «Если хочешь пригласи ее в дом» – «Все равно мы сейчас уедем, а что, хочешь все-таки посмотреть?» – «Да так, не особо» – Коди сидит абсолютно суровый, застывший, официальный, с большим ирландским камнем в глазах: я знаю, он очень сердит на меня, но не пойму за что – Выхожу на улицу, Билли сидит в джипе над спящим Эллиотом, кусая ноготь – «Хочешь зайти познакомиться с Эвелин?» – «Не стоит, ей это не понравится, а Коди дома?» – «Ага» – И Вильямина вылезает из машины (в этот момент я вспоминаю: Эвелин на серьезе говорила мне что Коди всегда называет своих женщин полными именами: Розмари, Джоанна, Эвелин, Вильямина, никогда не дает дурацких кличек и не пользуется уменьшительными).

Встреча, конечно, не становится событием, обе хранят молчание и почти не смотрят друг на дружку, так что светскую беседу поддерживаем только мы с Дэйвом, и Коди явно надоело что я притаскиваю к нему толпы народу с примирительными целями, что путаюсь с его любовницей, что меня выгоняют пьяного с семейных мероприятий, сто долларов не сто долларов, но он наверняка чувствует что я теперь навеки пропащий безнадежный дурак, но сам я этого не понимаю ибо мне хорошо – И хочется вновь пуститься в путь распевая все более лихо, и с самыми лучшими песнями въехать на узкие горные дорожки.

Я пытаюсь расспросить Коди насчет Перри и прочих личностей ошивающихся у Билли, но он только косится на меня и бормочет: «Ага, ну да ну да» – Не знаю и никогда не узнаю что у него на уме, я всего лишь бестолковый странник в ненужной возне с чужими людьми вдали от всего что меня когда-либо интересовало, что бы это ни было – Вечный мимолетный гость Побережья я никогда по-настоящему не участвую ни в чьей жизни, всегда готовый смыться обратно на другой конец страны, но и там у меня нет собственной жизни, вечный странник вроде Старого Быка Баллуна, записного одиночки, Дорен Койт в ожидании единственного настоящего путешествия, на Венеру, на гору Мьен Мо – И из кодиного окна вижу я свою звезду, она светит мне как светила все 38 лет, над колыбелью, в корабельный иллюминатор, сквозь тюремную решетку, над всеми моими спальниками, только как-то потускнела, затуманилась, помутнела, как будто даже звезда моя чахнет от тревоги за меня, как и я за нее – Все мы странники со странными глазами, сидим тут зачем-то в полночной зале – Ну и болтаем помаленьку, Билли говорит: «Я всегда хотела камин», а я восклицаю: «Не бойся, у нас в хижине такой очаг, правда, Дэйв? и дрова наколоты!», а Эвелин: «А Монсанто не против, что ты все лето пользуешься его домиком, ты же вроде собирался там жить один и секретно?» – «Поздно, слишком поздно!» – пою я прихлебывая из бутылки без которой я бы уже грохнулся со стыда лицом в пол или в гравий возле дома – И Дэйву с Романой немного неловко, наконец мы собираемся и уходим, вжжик, больше я Коди с Эвелин не увижу.

А песни наши крепчают по мере того как дорога становится все темнее и круче, вот мы уже в каньоне, свет фар пляшет на смутных песчаных отрогах – Вниз к ручью, где я отпираю ворота кораля – Через луг, опять к призрачной хижине – Где на волне ночного бухла и радости, что все-таки удалось свалить, мы с Билли в общем-то весело кочегарим очаг, варим кофе и уложив Эллиотика хлоп вдвоем в один спальный мешок а Дэйв с Романой удалились к ручью и там залегли под луной в своем двойном нейлоновом спальнике.

34

День начинается весьма просто, я встаю, чувствую себя прилично, спускаюсь к ручью умываться и пить горстями воду и вижу как плавно колышется над дэйвовским спальником большое коричневое бедро, ребята с утречка занялись делом, позже за завтраком Романа говорит: «Я когда проснулась увидела все эти деревья, воду, облака и говорю Дэйву: какую прекрасную вселенную мы создали» – Воистину пробуждение Адама и Евы, вообще для Дэйва это один из счастливейших дней, ему так хотелось смотаться из города, да еще с красивой девушкой и рыболовной снастью, он собирается отлично провести денек – И вкусной еды у нас много – Вот только вино кончилось, так что Дэйв с Романой отправляются на «Вилли» в магазин в 13 милях к югу по шоссе – Мы с Билли сидим вдвоем у огня, разговариваем – И как только выветриваются остатки ночного хмеля, мне становится крайне хреново.

Опять все дрожит, руки трясутся, разжечь огонь и то не могу, приходится Билли – «Даже огонь разжечь не могу!» – восклицаю я – «Зато я могу», – говорит она, редкий случай когда она дает понять что так мне дураку и надо – Эллиотик без умолку пристает к ней: «Эта палка для чего, для огня? как она горит? почему горит? а мы где? а когда мы уедем?» и все это разрастается, она уже говорит собственно с ним а не со мной ибо я сижу глядя в пол вздыхаю – Позже когда у него тихий час мы спускаемся по тропе к морю, около полудня, в тоскливом молчании – «В чем дело, интересно», – вслух говорю я – Она: «Ночью в спальнике было все так хорошо а теперь ты даже руку мне дать не хочешь черт возьми я покончу с собой!» – Ибо на трезвую башку я начинаю соображать что эта история зашла слишком далеко, что я не люблю Билли, только морочу ей голову, что я напрасно всех сюда притащил и просто хочу домой, что меня как наверное и Коди до смерти достала вся это нервотрепка с вечным возвращением в этот несчастный каньон с привидениями, и снова мурашки по спине когда мы проходим под мостом где торчат в небо бессердечные останки автомобиля, напоминая о бессердечии мудрости – И внезапно словно впервые замечаю я как ужасно сдувает в прибой листья каньона, как нерешительно приближаются они c каждым порывом ветра и наконец бросаются в волны чтобы смыться, смяться и смешаться с морем – Оборачиваюсь и замечаю как ветер гонит их с деревьев в море, прямо-таки сдирает в смерть – А я в таком состоянии что вижу как по-человечески трепещут они перед этой чертой – Поспешно, поспешно – В страшном ревущем порыве осеннего ветра Биг Сура.

Бум, шлеп, по-прежнему говорят волны, только меня уже достало все что они когда-либо говорили или скажут – Билли хочет чтоб я прогулялся с ней до пещер, но я не хочу вставать с песка, где сижу прислонившись к камню – Она уходит одна – Я вдруг вспоминаю Джойса и глядя на волны понимаю: «Ты просидел тут все лето записывая так называемый шум моря не догадываясь насколько серьезна наша жизнь и рок, дурак, беспечное дитя с карандашиком, пойми, ты всего лишь беспечно играл в слова – а все твои великолепные скептические выкладки насчет могил и морской смерти НА САМОМ ДЕЛЕ ПРАВДА, ДУРАК! Джойс мертв! Море забрало его! заберет и ТЕБЯ!» и я смотрю как Билли бредет вдоль коварной линии прибоя, она уже неоднократно (видя мое безразличие и разумеется полную безнадежность нашего посещения Коди а также безнадежность своей разгромленной квартирки и разбитой жизни) стонала: «Когда-нибудь я покончу с собой», уж не собирается ли она ужаснуть небеса и меня заодно внезапным самоубиением в волнах этого страшного прибоя – Вижу ее летящие светлые волосы, печальную тонкую фигурку, одна у моря, у пожирающего листья моря, что-то это мне напоминает – Вспоминаю ее музыкальные смертные вздохи и вижу ясно впечатанные в мозг слова: СВ. КАРОЛИНА МОРЕЙ – «Ты был моим последним шансом», сказала она, но не все ли женщины это говорят? – А вдруг под «последним шансом» она разумеет не замужество а некое глубинно-печальное осуществление чего-то во мне такого, что ей необходимо спасти, по крайней мере такое впечатление возникает из всей той мглы что мы с ней делили – Вдруг я действительно отказываю ей в чем-то священном для нее, или я просто дурак неспособный на воистину и во веки веков глубокие отношения с женщиной и всегда готовый променять их на песню за бутылкой вина? – В этом случае жизнь моя кончена и джойсовские волны подтверждают пустыми ртами: «Да, это так», и листья один за другим торопятся по песку топиться – И новые листья, сотни в минуту, приносит с дальних холмов ручей – Ревет и рвется ветер, сплошная солнечно-желтая и пронзительно-синяя ярость – Я вижу, как качаются скалы, словно Господь и впрямь прогневался на мир и решил его уничтожить: большие скалы дрожат и качаются в моих немых глазах: Господь говорит: «Зашло слишком далеко, вы все так или иначе заняты разрушением грех прах тррах теперь вам КОНЕЦ».

«Второе пришествие, тик-так», – думаю я содрогаясь – Св. Каролина Морей заходит все дальше – Побежать бы догнать, но слишком уж далеко – Я понимаю, что если эта сумасшедшая решится, придется со страшной силой бежать и плыть за ней – Я встаю наготове, но тут она как раз поворачивает назад… «Если я про себя называю ее «этой сумасшедшей», интересно, как она называет меня» – Черт, как же я устал от жизни – Хватило бы духу, утопился бы в этой утомительной воде, но и это не выход, так и вижу череду трансформаций и уровней, переплавляющих нас в очередное страдальчество, вечное проклятье – Малышка, кажется, ощущает то же самое – С печальным видом бредет она подобно Офелии босиком среди грохотов.

Вдобавок ко всему появляются туристы, люди из других домиков каньона, сезон солнечный и они два-три раза в неделю выезжают на природу, и до чего же грязный взгляд бросает на меня пожилая дама, она наверняка слышала о «писателе» которого пригласили тайно пожить у Монсанто а он вместо этого таскает сюда пьяные компании и вот сегодня притащил худшую из шлюх – (Все-таки сегодня утром Дэйв с Романой занимались любовью на песке при свете дня, так что их было видно не только всему пляжу, но и из нового домика на вершине утеса) – Так что все прекрасно знают, что у Монсанто веселье, причем в его отсутствие – Пожилую даму сопровождают разномастные дети – Так что когда Билли возвращается с того конца пляжа и мы вместе отправляемся домой (причем я скрывая смятение пытаюсь раскурить на ветру дурацкую длинную чародейскую трубку) дама беззастенчиво осматривает ее уже в упор но Билли только улыбается легко как девочка и чирикает «здрасте».

Я чувствую себя самой неблагодарной и недостойной сволочью на свете, ветер зверски треплет мои волосы и лупит ими по идиотской роже, похмельная паранойя разворачивается во всей своей жалкой красе.

Вернувшись в хижину, я не могу рубить дрова так как боюсь оттяпать себе ногу, спать не могу, сидеть не могу, гулять не могу, все хожу к ручью хлебать воду, раз тыщу, на удивление вернувшемуся с вином Дэйву Уэйну – Мы сидим с ним попивая каждый из своей бутылки, мне в моей паранойе подозрительно почему это я должен пить из одной бутылки а он из другой – А он радуется: «Пойду рыбки наловлю, будет отличный ужин; давай, Романа, настриги салатик и чего-нибудь еще там придумай; сейчас мы оставим вас одних, – добавляет он думая что мешает Билли и мрачному мне – а то может смотаемся вечерком в Непент, посидим на терраске, развеем тоску «манхэттенами» или навестим Генри Миллера?» – «Нет! – почти кричу я. – Я совершенно измотан и делать ничего и видеть никого не желаю» – (причем мне страшно стыдно перед Генри Миллером, неделю назад мы с ним уже договаривались о встрече но вместо того чтоб появиться у его друга в Санта-Крузе в семь, звоним ему все пьяные издалека в десять, и бедный Генри говорит: «Жаль, Джек, что мы не встретились но я старый человек и в десять ложусь спать, а вы раньше двенадцати досюда не доберетесь») (голос по телефону такой же как на записях, носовой, бруклинский, добродушный, и он несколько разочарован, так как имел несчастье согласиться писать предисловие к одной моей книжке) (хотя сейчас в покаянной паранойе я думаю: «Ну и хрен с ним, подписался как все эти дядьки пишут предисловия даже не читая») (пример того до какой степени психотической подозрительности я докатился).

Наедине с Билли еще хуже – «Даже не знаю, что делать, – рассуждает она у огня как древняя салемская домохозяйка («Или Салемская ведьма?» – прищуриваюсь я) – Можно отдать Эллиота на воспитание в частный дом или приют и уйти в монастырь, их тут много – или убить себя и его» – «Не говори так» – «А как еще говорить, если некуда деться» – «Ты меня не за того приняла, от меня толку не будет» – «Сейчас-то я уже вижу, ты говоришь что хочешь быть отшельником но что-то непохоже, ты устал от жизни и хочешь спать, я в общем-то тоже но мне надо заботиться об Эллиоте… надо убить себя и его и все разрешится» – «Слышь, хорош гнать» – «В первую ночь ты сказал что любишь меня, что со мной интересно, что тебе никто никогда так не нравился, а потом опять запил, теперь-то я поняла, правду о тебе говорят: и обо всех таких как ты: О я понимаю ты писатель и много страдал, но иногда ты такая сволочь… но я понимаю ты ничего не можешь поделать, я знаю ты на самом деле не сволочь просто страшно искалечен, ты мне объяснял почему… но ты вечно ноешь как тебе хреново, а о других не думаешь, Я ЗНАЮ что ты ничего не можешь поделать, такая забавная болезнь она у многих из нас есть только некоторые ее лучше скрывают… но как же то что ты говорил в ту ночь, и даже сейчас про Святую Каролину Морей, почему ты не слушаешь свое сердце, сердце знает что есть Добро, чует настоящее, а ты так легко поддаешься отчаянию… но вообще наверное ты хочешь вернуться домой и устроить свою жизнь может быть с твоей подругой Луизой» – «Нет, с ней бы я тоже не мог, у меня в душе как будто запор, я не способен на движение эмоций, понимаешь эмоций, как бы такая большая волшебная тайна и все говорят: «О как прекрасна жизнь, как чудесна, Бог создал то, Бог создал се», а откуда вы знаете что Он не ненавидит то что создал: может, Он вообще был пьян и не заметил что сотворил впрочем это я конечно наврал» – «Может быть Бог умер» – «Нет, Бог не мог умереть ибо Он есть нерожденный» – «А как же все твои философии и сутры?» – «Ты что, не видишь что все превратилось в пустые слова, я понял что играл как беспечное дитя в слова слова слова а вокруг большая серьезная трагедия, оглянись» – «Но можно было приложить хоть какое-то усилие, черт побери!»

Но еще невыразимо ужаснее, что чем больше она дает советов и обсуждает беду, тем хуже мне становится, словно она не ведает что творит, как бессознательная ведьма, чем больше старается помочь тем больше дрожу я чувствуя что она делает это нарочно, знает что колдует причем внешне это выглядит как «помощь», пропади оно пропадом – У нас какая-то химическая несовместимость, я не могу ее терпеть ни секунды, я вздернут на дыбе вины ибо по всему она как бы замечательный человек и в тихом печальном музыкальном голосе сострадание, но при этом очевидный подвох – Она постоянно язвит меня невидимым клинком – Делает больно! – В какие-то моменты я прямо вскакиваю и дергаюсь как дрянной актеришка, так она на меня действует – «Что с тобой?» – мягко спрашивает она – От чего я чуть ли не визжу, никогда в жизни не визжал – Впервые за всю жизнь я не уверен что смогу держать себя в руках во что бы то ни стало, хранить внутреннее спокойствие даже снисходительно улыбаться в ответ на весь этот женский истерический дурдом – Но в чем дело? что происходит – «Ты нарочно сводишь меня с ума?» – взрываюсь я – Естественно она протестует, с чего я взял, мы проводим веселый уик-энд на природе с друзьями, «Значит СО МНОЙ что-то не так!» – кричу я – «Это очевидно, но почему бы не попробовать успокоиться и хотя бы ну например заняться любовью, целый день я клянчу а ты только рычишь и отворачиваешься как будто я старая уродина» – Она мягко и ласково предлагает себя, но я лишь сижу уставившись на свои трясущиеся руки – Настоящий ужас – Трудно объяснить – Вдобавок пока Билли то приседает возле меня, то норовит сесть ко мне на колени, ты пытается погладить по голове и утешить, возле нее постоянно вьется мальчонка жалобно твердя: «Не надо Билли не надо Билли не надо Билли», наконец она теряет то нежное терпение с которым обычно отвечает на каждый его жалкий вопросик и орет: «Заткнись! Эллиот, заткнись! ох КАК ты у меня сейчас получишь!» – «Нет» кричу я но Эллиот кричит еще громче «Не надо Билли не надо Билли не надо Билли!» и она выволакивает его на крыльцо и с визгом лупит, я сдаюсь, это невыносимо. Полный нокаут.

Избивая Эллиота она уже ревет сама испуская безумные вопли: «Прекрати или я убью нас обоих, у меня нет выбора! О дитя мое!» – внезапно хватает его и тискает в объятьях, заливается слезами и рвет на себе волосы и все это под сенью старых мирных соечьих деревьев где на самом деле по-прежнему в ожидании корма сидят сойки и все это видят – Даже Альф Священный Буйвол ждет во дворе, что кто-нибудь даст ему яблочко – Я смотрю как солнце льет свое золото на сотрясаемый сумасшествием каньон и ветер пригибая верхушки деревьев приближается с ревом, налетает и уносит горестные вопли матери и сына как безумные рваные листья – Скрежещет ручей – Дверь хлопает, ставни тоже, домик трясется – Я бью себя по коленям, но в общем грохоте этого даже не слышно.

«Ну и что прикажешь делать с твоим самоубийством?» – кричу я – «Тебя это не касается» – «Ну ладно мужа у тебя нет, но есть же Эллиот, он вырастет, все нормально, а ты в это время можешь спокойно работать, выходить замуж, переезжать, делать что-то, уж не знаю Коди или кто, скорее всего все эти психи сбивают тебя с толку и толкают к самоубийству – Перри – «– «Не трогай Перри, он замечательный и милый и я его люблю и он намного лучше ко мне относится чем ты: по крайней мере есть какая-то отдача» – «На хрена вся эта отдача-самоотдача, кому от нее легче» – «Ты никогда не поймешь настолько ты зациклен на себе» – Мы уже начинаем оскорблять друг друга и это был бы неплохой знак если бы она не бросалась то и дело рыдать у меня на плече твердя что я ее последний шанс (что неправда) – «Давай вместе уйдем в монастырь», – предлагает она – «Эвелин, тьфу то есть Билли, иди на здоровье в монастырь, ей-Богу иди, у тебя получится, может к тому и ведут все твои разговоры про Коди про религию может быть весь этот мирской кошмар просто удерживает тебя от как ты говоришь истинной самореализации, станешь святой матерью-настоятельницей без всяких треволнений, хотя я как-то встречал одну монахиню которая плакала… эх как все это грустно» – «О чем она плакала?» – «Откуда я знаю, мы поговорили, я сказал какую-то глупость типа «вселенная женщина, потому что круглая», но я думаю она просто вспомнила молодость и как любила солдатика, а он погиб, по крайней мере так мне рассказывали, величайшая из женщин которых я знаю, синие глазищи, большая умница… и ты могла бы вырваться из всей этой жуткой путаницы, отринуть мир» – «Но для этого я слишком люблю любовь» – «И дело тут не в чувственности, у тебя тоже, бедная ты моя» – Вообще мы немножко успокаиваемся и даже занимаемся любовью хоть Эллиот и продолжает дергать ее: «Билли не надо не надо Билли не надо» так что прямо в разгаре всего я ору: «Что не надо? чего он хочет? – может быть он прав и в самом деле Билли не надо? может быть это грех после всего что сказано и сделано? О какое все безумие! а этот безумнее всех», а дите уже с нами в постели и тянет ее за плечо как взрослый ревнивый любовник пытающийся оттащить женщину от другого (она сверху, что лишний раз указывает на то как я беспомощен и измучен, а время всего четыре часа дня) – Маленькая драма происходит в хижине, возможно слегка иная чем положено в хижинах и чем могут вообразить соседи.

35

Но в оргазме порой содержится ужасный параноидальный элемент, вместо нежной симпатии какая-то беспредметная злоба разливается по телу – Я чувствую чрезвычайное отвращение к себе и ко всему остальному, не освобождение а опустошение, как будто из меня слили спинномозговую силу, похитили для злого колдовства – Силы зла окружают, она, ребенок, сами стены домика, деревья, даже внезапная мысль о Дэйве с Романой – все против меня – Билли лежит спрятав лицо в ладони, я бросаю ее и бегу к ручью пить, всякий раз потом приходится бежать назад извиняться, но при виде ее я подозрительно щурюсь: «Какие-то у нее свои дела», никакого раскаяния – Она бормочет уткнувшись в ладони, рядом хнычет мальчик – «Господи, ей бы правда в монастырь», – думаю я, опять убегая к ручью – Но вкус воды внезапно меняется словно кто-то отравил ее бензином или керосином вверху по течению – «Это небось соседи мстят!» – я внимательно пробую воду и уверен что так оно и есть.

Сижу пялюсь на ручей как идиот, тут возвращается Дэйв с одной-единственной рыбкой на леске и как ни в чем не бывало докладывает: «Представляешь, два часа просидел и гляди кого поймал! одну-единственную ничтожную но гляди какую прекрасную рыбочку, это морская радужная форель, сейчас буду чистить – Короче, рыба чистится так, показываю» – и он невинно опускается на колени над ручьем, делать нечего приходится смотреть и улыбаться – Он говорит: «Готовься, годика через два я тебя позову на остров Фароллон, где дикие канарейки садятся на палубу в сотнях миль от берега – Я тут, понимаешь, денежку коплю на собственное рыболовецкое судно, по-моему, рыбаком быть лучше всего, я хочу всю свою жизнь под это переделать, хотя так и вижу сурового Фэгана с палкой, но ты бы видел сколько можно сельди и лосося выловить за полторы минуты, просто сотни, честно, и ходишь в грубой клетчатой рубашке и вязаной шапочке – Я об этом знаю вообще все и сейчас пишу основополагающую статью про то как тяжелый чистый труд спасет нас всех – Там все совершенно первобытное – Ты охотник – Птицы находят для тебя рыбу – Погода правит судном – Полнейшая физическая усталость прогоняет дурные мысли и впускает жизнь» – Сидя с ним я представляю себе как возможно Билли сейчас рассказывает Романе все как было и скоро Дэйв тоже узнает впрочем он и так многое видит – Он уже неоднократно намекал, вот и сейчас: «Похоже, туго тебе приходится, этот Эллиотик кого хочешь с ума сведет, да и Билли не подарок – Смотри вот так вскрываешь вот так ножичком» – Я восхищен ибо сам не умею быть таким полезным и по-человечески простым и двумя словами поднять человеку настроение, а вот Дэйв, длинный, с впалыми от собственного двухнедельного запоя щеками, не ноет в углу как я, он хотя бы пытается что-то сделать, как-то испытать себя – Из-за него я опять чувствую себя единственным в мире кто обделен человеческим, черт побери так и есть, во всяком случае ощущение такое – «Эх, Дэйв, когда-нибудь поедем с тобой на рыбалку в твои заброшенные штольни на Рог-Ривер, блин может там оклемаемся» – «Да, пора завязывать так квасить, Джек, – «Джек» он произносит грустно, почти как Джерри Вагнер с которым мы были бродягами Дхармы, лазили по горам и поверяли друг другу свои печали, – Да, беда в том что мы много пьем СЛАДКОГО, весь этот сахар да еще без закуски нарушает метаболизм, в крови накапливается сахар и становишься слабый как курица; особенно ты, ты вообще неделями хлещешь один сладкий портвейн и сладкие «манхэттены» – Обещаю что священная плоть этой рыбки исцелит тебя» (усмехается).

Я смотрю на рыбу и внезапно меня опять охватывает ужас, все та же схема смерти только сейчас мне предстоит вонзить свои здоровые англосаксонские зубы и растерзать ими скорбное тельце маленького существа которое всего час назад беспечно плавало в море, даже Дэйв думает о том же и говорит: «Да, только что этот ротик слепо пил веселую воду жизни, а нынче глянь-ка, голова отрублена, нет уж лучше не смотри, мы большие пьяные грешники собираемся изготовить из нее жертвенную трапезу так что во время приготовления я произнесу специальную индейскую молитву, я думаю, местные индейцы именно ее произносили – Джек, давай радоваться, проведем отличную недельку!» – «Недельку?» – «Я думал мы на неделю» – «Ах да я сам сказал… как все плохо-то… Боюсь у меня не получится… Я уже с ума схожу от Билли с Эллиотом да и от себя тоже… Боюсь мне придется, боюсь нам придется уехать, не знаю, я тут сдохну» – Дэйв, конечно, разочарован, я оторвал его от дел, притащил сюда, и опять я чувствую себя свиньей.

36

Но Дэйв старается как может, топчется по домику, достает мешок кукурузной муки и разогревает на сковородке масло, а Романа мастерит великолепный огромный салат, щедро поливая майонезом, и бедная Билли бессловесно помогает ей накрывать на стол, и мальчонка воркует у очага, вдруг все опять становится милым и почти домашним – Один я наблюдаю все это с крыльца полными ужаса глазами – Еще и потому что в свете лампы они отбрасывают на стены огромные тени, чудовищные, ведьмачьи и колдунские, я один в лесу с компанией жизнерадостных привидений – Садится солнце и завывает ветер так что я захожу внутрь но тут же выскакиваю как бешеный к своему ручью все надеясь что вода ручья как-то сама собой очистит меня и навеки успокоит (вдобавок вспоминая в раздрызге совет Эдгара Кейса пить побольше воды), но – «В воде керосин!» – кричу я на ветер, никто не слышит – Хочется пинать ручей и визжать – Я возвращаюсь в теплую внутренность хижины, люди молчат и заметно мрачнеют, в самом деле непонятно чего этот придурок то и дело бегает к ручью, молчит, серолицый, обалделый, дрожащий и потный как в разгаре лета, в то время как на самом деле довольно прохладно – Я сижу в кресле спиной к двери и смотрю как Дэйв бодро читает лекцию.

«Сейчас у нас состоится жертвенная трапеза, как видите различные яства торжественно украшают одну маленькую рыбку так что мы все сейчас вознесем ей молитву и отведаем по кусочку, каждый кусок у нас всего на четыре укуса и каждая часть рыбы по-своему важна – Между прочим чтобы правильно поджарить свежепойманную рыбу необходимо так раскалить масло чтоб оно прямо горело яростным образом и когда кладешь туда рыбину (то есть масло не должно гореть, просто пусть раскалится, а впрочем даже пусть горит) вот так шлеп, так нежненько кладем ее туда и создаем невероятный трескучий фейерверк» (что он и проделывает под приветственные крики Романы) (я смотрю на Билли, она задумалась о своем как монашенка в уголке) но Дэйв продолжает балагурить и вот уже мы все улыбаемся – Пока жарится рыба, Романа подсовывает мне какие-то кусочки как делала весь день, то бутербродик, то ломтик помидора, очевидно желая улучшить мое состояние – «Надо КУШАТЬ» – приговаривают они с Дэйвом но я не хочу кушать и постепенно начинаю хмуриться: «Что это они меня пичкают, может отравить хотят? и что у меня с глазами, сплошной расширенный черный зрачок словно я съел чего-то, а ведь я только пил вино, вдруг Дэйв подсыпал мне в вино наркотиков? типа чтоб я подлечился? или вдруг они состоят в тайном обществе, которое подсовывает людям наркотики чтобы они типа получили просветление?» а сам тем временем принимаю очередной кусок из больших коричневых рук Романы и жую – На ней ничего кроме лиловых трусов и лилового лифчика, просто по приколу, Дэйв радостно шлепает ее по попе пока она готовит еду, для Романы это естественно, такой большой эротический прикол – показывать свое большое красивое тело – В какой-то момент Билли нагибается а Дэйв заходит сзади и игриво касается ее и подмигивает мне, а я не реагирую точно идиот, а ведь мы могли бы славно повеселиться, не хуже черт возьми чем воображают в своих солдатских мечтах солдаты – Но зло разлитое в крови асексуально, а также асоциально и а-все-остальное – «Билли такая хорошенькая, стройная, я привык к Романе, может, махнемся для разнообразия» – замечает Дэйв над шкворчащей сковородкой – Я оборачиваюсь и вижу через плечо сначала со всплеском восторга и тут же с суеверным страхом: гигантская полная луна во всей ее роскошной полноте висит между горой Мьен Мо и северной стеной каньона, словно говоря мне из-за дрожащего плеча: «ку-ку».

А я говорю: «Гляди Дэйв, только этого не хватало» и показываю на луну, в деревьях мертвое молчание и у нас в хижине тоже, вот оно огромное траурное полнолуние, которое пугает безумцев и повелевает волнами, она высвечивает силуэты пары древесных верхушек и зажигает серебром полканьона – Дэйв только смотрит на луну усталыми сумасшественными глазами (перевозбужденными, как сказала бы моя мама) и ничего не говорит – Я иду к ручью, пью воду, возвращаюсь и думаю о луне, и вот они четыре тени в хижине в мертвой тишине как будто в сговоре с луной.

«Пора за стол, Джек», – внезапно говорит Дэйв появляясь на крыльце – Все молчат – Я захожу и послушно сажусь за стол как слабоумный первопроходец, лишний рот в фургоне, не способный ни мужикам помочь, ни женщину удовлетворить, а кормить его все-таки надо – Дэйв стоя произносит: «О полная луна, вот наша маленькая рыбка которой мы собрались отведать и напитаться ею дабы стать сильнее; благодарим тебя, Рыбий народ, и тебя, Рыбий бог; и тебе спасибо, луна, за то что светишь нам в эту ночь; в эту ночь полнолунной рыбы, которую мы ныне освящаем» – Он берет вилку и аккуратно взрезает рыбу, прекрасно поджаренную, с хрустящей корочкой, в окружении салатов, овощей и кукурузных оладок, подцепляет странный кусочек и подносит к моему рту со словами: «Первый кусок тебе, Джек, совсем маленький кусочек, смотри жуй медленно» – Я так и делаю, кусочек сочный и вкусный, но ничего уже не вкусно моему языку – Затем остальные получают по священному кусочку, глаза Эллиота сияют восторгом от такой чудесной игры но меня все это начинает пугать – Причины уже очевидны.

За едой Дэйв заявляет что мы с ним устали от чрезмерных возлияний и постараемся исправиться, потом пускается в обычные байки, и все превращается в ужин как ужин с разговорами, и я сначала надеюсь что мне от всего этого получшеет, но становится только хуже: «Эта рыба наверное впитала в себя всю смерть каланов, мышей и змей», – думаю я – Билли безропотно моет посуду, Дэйв с удовольствием курит на крыльце послеобеденные сигаретки, а я все луначусь у ручья, убегая от них каждые пять минут, хотя не могу понять зачем – Мне НУЖНО спрятаться – Но я не имею права УЙТИ СОВСЕМ – И вот я автоматически нарезаю беспокойные бессмысленные круги, туда-сюда, круг за кругом, все уже обеспокоены моими учащающимися уходами и приползаниями и молча сидят у очага, а вот сближают головы и шепчутся – Из леса слышу я как три тени шепчутся у очага – Что там говорит Дэйв? – И почему похоже что они что-то замышляют? – А вдруг Дэйв Уэйн нарочно подстроил через Коди чтобы я встретил Билли и был сведен с ума а теперь я один пойман ими в лесу и нынче вечером мне дадут окончательную дозу отравы чтобы навсегда лишить самоконтроля а утром свезут на вечную койку и я никогда больше не напишу ни строчки? – Дэйв Уэйн завидует что у меня 10 романов? – Билли по сговору с Коди решила женить меня на себе, чтобы ему достались все мои деньги? – Романа состоит в тайном обществе отравителей (в машине я слышал от нее что-то насчет духов деревьев, и песни она ночью пела странные) – Все трое заодно, а Дэйв Уэйн глава заговора, ведь я знаю он употребляет амфетамины у него коробочка с иглами, один укольчик в помидор или в кусочек рыбы или капелька на бутылку вина, и глаза мои расширяются и чернеют как сейчас, нервы ГУУдят, вот оно в чем дело-то – Сидят у огня в мертвой тишине, а стоит мне войти принимаются опять болтать: верный знак – Я снова выхожу: «Пойду пройдусь по тропинке» – «Давай» – Но стоит мне оказаться одному на тропе как меня окружает милллион машущих лунных рук, и в каждой скальной пещерке, в каждом древесном дупле мимо которых я летом сто раз ходил в густейшем тумане теперь мелькает что-то быстрое – Я спешу назад – Даже на крыльце меня пугают знакомые кусты возле сортира и у поваленного дерева – А теперь еще и журчанье ручья каким-то образом проникло в мозг и вторит рокоту моря: «Хлоп вот ты попал, попал-пропал, хлип клюп клиб клюб», я хватаюсь за голову но бормотание продолжается.

Закроешь глаза – перед ними взрываются маски, смотришь на луну – она колеблется и качается, смотришь на руки-ноги – их крючит – Все в движении, крыльцо колышется как тина или грязь, кресло подо мной трясется – «Ты точно не хочешь в Непент пить «манхэттен», Джек?» – «Точно» («Ага, а ты туда яду подсыпешь», – мрачно думаю я причем серьезно огорчен что я на бедного Дэйва могу такое подумать) – И осознаю всю невыносимую мучительность сумасшествия: как могут несведущие люди называть сумасшедших «блаженными», О Боже, вообще Ирвин Гарден как-то предупреждал меня что дурдома отнюдь не полны «блаженства»: «голова как в тисках зажата, больно, ужас в мозгах еще больнее, они совершенно несчастны, особенно потому что не могут никому ничего объяснить и позвать на помощь в своей истерической паранойе, они страдают больше чем кто бы то ни было на земле и я думаю даже во всей вселенной», а уж Ирвин-то знал насмотрелся на свою маму Наоми ей еще потом лоботомию сделали – И тут я начинаю думать как славно было бы вырезать всю это агонию из моего лба и ПРЕКРАТИТЬ ЭТО! ПРЕКРАТИТЬ ЭТО БОРМОТАНИЕ! – Потому что бормочет уже не только ручей, я же говорю бормотание покинуло ручей и переселилось ко мне в голову, ладно бы толковое бормотание с каким-то смыслом а то ведь сплошь великолепно-вдохновенное бормотание в котором больше чем смысл: оно велит мне умереть ибо все кончено – Все вокруг троится.

Дэйв с Романой опять уходят к ручью сладко спать под луной а мы с Билли угрюмо сидим у огня – Ее голос рыдает: «Я хочу тебя обнять, вдруг тебе полегчает» – «Надо что-то делать, Билли, я же тебе говорю я не могу объяснить что со мной происходит, ты не понимаешь» – «Давай заберемся в спальник как прошлой ночью, просто поспим» – Мы залезаем туда раздетые, но сейчас не будучи пьян я чувствую как там тесно и вдобавок в лихорадке так потею что это становится невыносимо, из-за меня она тоже вся мокрая хотя руки наши снаружи на холоде – «Это невозможно!» – «Что же делать?» – «Давай попробуем внутри на раскладушке», но я не в себе и не могу нормально постелить, доску кладу а спальники как летом подстелить забываю, просто забываю, и Билли, бедная Билли ложится со мной на эту абсурдную доску думая что я пытаюсь победить безумие истязая свою плоть – Полный идиотизм, мы лежим на доске сами застывшие как доски – Я скатываюсь со словами: «Надо как-то иначе» – Расстилаю спальник на крыльце, но стоит нам обняться прилетает комар, или меня прошибает пот, или я вижу вспышку молнии, или огромный гимн рявкает в голове, или мне мерещится что тысячи людей разговаривая хором идут вдоль ручья или ветер с ревом несет вырванные с корнем деревья которые нас раздавят – «Подожди минутку» – кричу я и убегаю походить, попить воды из ручья у которого мирно сплелись Дэйв с Романой – Я проклинаю Дэйва: «Сволочь, занял единственное нормальное спальное место, если бы не он я бы устроился там и шум ручья заглушил бы звуки в моей голове и я бы мог заснуть, даже с Билли, на всю ночь, вот сволочь, занял мое место» – и бросаюсь обратно к крыльцу – Бедная Билли тянет ко мне руки: «Джек, миленький, пожалуйста, иди ко мне, будем любить друг друга» – «Я НЕ МОГУ!» – «Ну почему ты не можешь, если даже мы никогда больше не увидимся, пусть последняя ночь будет прекрасной и запомнится навсегда».

«Пусть у нас с тобой останутся друг о друге самые лучшие воспоминания, жалко тебе что ли» – «Да если б я мог то пожалуйста» – бормочу я как суетливый старый псих нашаривая спички – Я даже прикурить не могу, что-то зловещее мне мешает, а долгожданная затяжка мертвит разгоряченный рот как глоток смерти – Я хватаю другую стопку спальников и простыней и начинаю устраиваться отдельно с другой стороны крыльца, объясняя Билли которая вздыхает поняв что ничего не выйдет: «Попробую сначала подремать тут, может полегче станет, тогда я к тебе приду» – Пытаюсь так и сделать, яростно верчусь глядя во тьму широко раскрытыми глазами как Хэмфри Богарт в кино когда убил напарника и пытается уснуть у костра, и мы видим его глаза бессонно и бешено глядящие в огонь – Вот и я так же смотрю – Едва смыкаю веки их тут же разжимает какая-то пружина – Переворачиваюсь на другой бок и вся вселенная переворачивается со мной, но на другом боку вселенной ничуть не лучше – Я понимаю что это никогда не кончится а мама ждет меня дома и молится за меня ведь она чувствует что творится этой ночью я со слезами прошу ее помолиться и помочь мне – Впервые за три часа вспоминаю своего кота и испускаю такой вопль, что Билли пугается – «Джек, ты живой там?» – «Погоди, дай мне время» – Но она уже засыпает, измучилась бедняжка, я понимаю что она бросает меня на произвол судьбы и не могу отделаться от ощущения что они с Дэйвом и Романой на самом деле не спят а ждут моей смерти – «Зачем? – думаю я – а, тайное общество отравителей, я знаю, дело в том что я католик, это целый антикатолический заговор, коммунисты всех уничтожают, систематически травят людей пока не завладеют всеми, это безумие полностью меняет человека и наутро у тебя уже другие мозги – это Айрапатянц изобрел такой наркотик для промывки мозгов, я всегда подозревал что Романа коммунистка раз она румынка, да и биллина эта компания очень странная, а Коди плевать, а Дэйв вообще воплощение зла, я в общем-то всегда подозревал», но скоро даже такая «рациональность» теряется и начинаются часы сплошного безумия – Некие силы шепчут мне в уши длинные быстрые речи предостерегая и советуя другие голоса внезапно крикливы беда в том что все они многословны и тараторят с бешеной скоростью как Коди в самых быстрых своих проявлениях, и как ручей так что приходится следить за смыслом несмотря на то что я хочу выкинуть все это из ушей – Я машу возле ушей руками – Я боюсь закрыть глаза ибо все эти суматошные вселенные то сталкиваются то вдруг расширяются и вдруг вгрызаются прямо в центр меня, рожи, орущие рты, вопящие длинноволосые морды, внезапные зловещие откровения, внезапные тра-та-та церебральных комитетов спорящих и рассуждающих о «Джеке» как будто его тут нет – Бесцельные моменты когда я жду новых голосов и вдруг ветер взрывает миллионы листьев безмерным стоном словно луна сошла с ума – А луна поднимается все выше, все ярче светит уже прямо в глаза как уличный фонарь – А там так уютно свернулись спящие фигуры – Такие безопасно-человеческие, и я плачу: «Никогда мне больше не быть человеческим, никогда не быть в безопасности, О чего бы не отдал я чтобы сидеть дома воскресным вечером и зевать от скуки, О только бы это вернуть, никогда не вернешь – Говорила мне мама, они тебя с ума сведут, вот сбывается – Что я ей скажу? – Она будет в ужасе и сама потеряет рассудок – Oh ti Tykey, aide mué [8] – но мне ли только что сожравшему рыбу взывать к брату моему Тайку» – Жаргон скоропалительных визгливых сообщений тарахтит сквозь мою голову на языке который я никогда не слышал но понимаю мгновенно – На миг вижу я синие Небеса и белый покров Богородицы и вдруг огромная зловещая мгла словно чернильное пятно заволакивает видение: «Дьявол! – дьявол пришел за мной сегодня ночью! вот она ночь! вот оно!» – Но ангелы смеются и пляшут гигантскую польку на морских скалах, всем уже все равно – И вдруг с такою ясностью, как никогда ничего в своей жизни не видел, вижу я Крест.