Только по-настоящему ненормальные психи, больные на голову самоубийцы, идут на север, по следам Франкенштейна, по безбрежным ледяным полям, в поисках недоеденной человечины в котелках Франклина: с иконой Элвиса – к незримому полюсу. Драммонд и Мэннинг – из этих безумцев: выдумщики и фантазеры на полной самоокупаемости, разбойники от языка. Последние из последних. Когда лобовое стекло сплошняком замерзает, они едут вслепую, по указке того, другого, кто вечно маячит у них за плечом – голема полярных просторов, этого третьего голоса, который не принадлежит никому и исходит из ниоткуда. «Дурная мудрость» знаменует собой конец культа четвинизма,[1] проницательных наблюдений, отточенных мифов в воображаемых записных книжках. Это начало сократического психоза. Дверь в хаос. Завтраки, песни, поезда, приступы мерзкого настроения и богоявления – тоже чудо как хороши. Монументально разумный проект в исполнении отпетых безумцев.
Айен Синклер

Глава первая

Термоядерный минет

Страшно. Боюсь до усрачки. Всего боюсь.

Конец двадцатого века, хоррор-шоу fin-de-siecle[2] развернулось вовсю – размоталось, как вонючий клубок из кишок дохлого пса. СССР развалился и превратился в опасно нестабильное сборище неуступчивых, жестких, криптофашистских, извращенно этнических государств; Восточная Европа мутировала в полоумную и стервозную гидру с очередями за хлебом и вареной капустой, причем эта гидра сама отрывает свои отмершие головы и швыряет их в склепы истории. Красочно-радужно-переливчатая Американская мечта обернулась кошмаром цвета детской неожиданности; кибер-нацисты и техно-изращенцы заполонили Интернет; а в Японии появились очень даже пристойные хэви-металлические команды. Надо было немедленно что-то делать.



Снаружи льет дождь. Семьпятнадцать утра. День не прожит еще и на треть, но уже искалечен моими увертками, лживыми отговорками и откровенным обманом.



Меня зовут Z. Я – дзен-мастер, и в одном из своих многочисленных воплощений я составляю треть триумвирата волхвов, или магов, так же известных в предании как Трое Царей-Мудрецов. Остальные две трети – это Гимпо и Билл. Они тоже дзен-мастера и оба повернуты на карате.



Ладно, иду за пилой. Только ее еще надо найти. Нахожу. Выбираюсь под дождь без плаща – для меня это верх отваги. Перехожу через дорогу, присматриваю подходящее деревце, что поменьше – футов в шесть высотой, тонкое и прямое, – молоденький вяз. Дождь так и льет. Заливается мне за шиворот. Отпиливаю у деревца верхушку. Разрезаю длинную палку на три коротких.



У нас был план: мы спасем мир – китов, дельфинов, тропические леса, Бэмби, всю эту диснеевскую пиздобратию; мы освободим Вилли, перетопчем всех цыпочек и поубиваем драконов. Мы – дзен-мастера и мы, бля, знаем, что делаем.



Возвращаюсь в дом, выпиваю еще чашку чая. Еще раз проверяю, все ли на месте: паспорт, билеты, деньги. Осталось собрать рюкзак. Вещей немного – все помещается в маленький черненький рюкзачок. Жду такси.



План был такой: мы берем с собой священное изображение Короля Рок-н-ролла, Элвиса Пресли, и едем на Северный полюс, к вершине мира. Со всем должным почтением мы помещаем икону в этом царстве искристого льда и снега, а потом (в сопровождении мощнейшей дзен-магии) возжигаем всякую ароматическую фигню и пляшем в снегу с истошно-кун-фушными воплями, в общем, доводим себя до полнейшего исступления, и дело сделано: планета Земля спасена. Проще простого.



Подъезжает такси. Ну вот. Путешествие началось. Северный полюс – или киздец всему.



Божественные преслийские эманации снизойдут по сверкающим льдистым линиям и разольются по всем широтам. Они принесут с собой мир, и любовь, и всеобщее согласие. Вмиг прекратятся все войны; в странах третьего мира, измученных голодом, сами собой материализуются кафе-макдоналдсы, и миллионы голодных получат бесплатные гамбургеры и кока-колу; далай-ламу изберут президентом Федерации Свободной Земли, и на нашей злосчастной планете воцарится гармония и грянет хорошая карма для всех. И так все и будет. Мы знаем. Сердце подсказывает.



Уже запираю входную дверь, но потом вспоминаю, что я не включил автоответчик. Возвращаюсь в дом и записываю загадочное сообщение насчет «ушел за Вифлеемской звездой» и «перезвоните позже».

Жизнь, как я ее прожил – это не жизнь, а сплошной облом. С прошлого мая я снимаю коттедж, больше похожий на железнодорожную будку. Там нет ни радио, ни телевизора, ни стерео, но зато есть телефон. Такая вот жизнь романтического отшельника, но без крайностей – внешний мир все-таки существует – однако тебе удается держать дистанцию и не подпадать под стабилизирующее воздействие постоянной работы, всяческих обязательств, десятичасовых новостей и результатов футбольных матчей в субботу днем. В общем, ничто не мешает сознанию скользить и скрипеть на свой собственный лад. Будем надеяться, дверь устоит – если что.

– Отговорка какая-то хилая. – Голос издалека.

\"Jet Taxis\", мой любимый таксомоторный парк. Таксисты, в массе своей, пакистанцы. Я многих знаю. Ну, то есть в пределах поверхностного знакомства: знать, как зовут, и приятственно пообщаться в дороге. Сегодня приехал Файзал: где-то под пятьдесят, его седеющая борода подстрижена жутковато, но аккуратно – не прямо как у аятоллы Хомейни, но похоже.

Может быть, это какой-то секретный язык, некий код брадобрейства, распространенный во всем мусульманском мире и восходящий еще к тому времени, когда Пророк провозгласил свои первые откровения – и это должно что-то значить, какую часть бороды ты сбриваешь, а какую оставляешь нетронутой? Я не спрашиваю у Файзал а, читал ли он «Сатанинские стихи».

Дождь так и льет. Мы едем в Хитроу. Обычно дорога до аэропорта занимает минут сорок – сорок-пять. Но сегодня на трассе пробки, и я боюсь опоздать на регистрацию. Разговор переходит со всепроникающих выборов американского президента (Билл Клинтон пока впереди в президентской гонке, но ведь все еще может перемениться, да?) на позицию Запада по отношению к Боснии, в том смысле, что Западу положить на боснийцев, потому что они все мусульмане.

Постепенно рождается очередная теория заговора, теория номер 23: правительство США состоит в тайном сговоре с сербами и поддерживает их позицию «этнической чистки». Ну и, конечно, еще существует угроза войны Пакистана с Индией…

Все какое-то серое и унылое. Может быть, из-за дождя. Даже Чилтернские холмы как-то не впечатляют. Обычно я с удовольствием обсуждаю с Файзалом новости Фронта освобождения Кашмира (KLF, кстати, – Kashmir Liberation Front), сегодня меня донимают сомнения и дурные предчувствия, которые я маскирую показной самонадеянностью.

Хмурое, размокшее утро в Аксбридже. Люди спешат на работу. У них у всех – приличная работа, приличная жизнь. Все, как положено. Файзал любопытствует, чего меня вдруг понесло в Хельсинки. И что мне ответить? Я говорю, что пишу одну книгу, на пару с другом, и нам надо в Хельсинки, чтобы ее закончить. Я не упоминаю ни Элвиса, ни спасение мира, ни младенца Иисуса у нас внутри. Ответ получается совершенно абсурдным, но Файзал принимает его как должное – в конце концов, именно он вез меня в аэропорт, когда я решил сбежать в Мексику. Разговор возвращается к темам, не столь щекотливым – как Файзалов отец управляется на своей ферме в Кашмире и чем сейчас занимаются его братья.

Аэропорт Хитроу. Не буду вам ничего объяснять: вы и сами все знаете.

Мы с Гимпо договорились встретиться у стойки регистрации \"British Airways\" в 08.45. Я опоздал ровно на пять минут. Хожу взад-вперед мимо стойки; красуюсь в своей новой шапке-ушанке Крутого Полярника, хотя лоб уже начинает чесаться; пишу эти заметки; покупаю в газетном киоске «Mirror» и «Sun»; снимаю шапку, опять надеваю; снимаю очки. Может быть, стоит поднять уши вверх… или все-таки не поднимать? И как лучше смотрится: когда я в очках или без? Ну, еб твою мать… где же все?!

Надо кому-нибудь позвонить. Когда на меня нападает психоз, я всегда кому-нибудь звоню – это меня успокаивает. Главное – сам процесс. Позвонить. Даже неважно кому. Звоню, снова сажусь за заметки. Прошло всего-то минуты четыре, а я уже и не помню, кому я звонил. Я даже не помню, дозвонился я им или нет.

Вокруг столько людей, и все куда-то летят. Я рассматриваю мониторы с расписанием вылетов. Хочу нормальный горячий завтрак. Хочу, чтобы Гимпо и 3, наконец, появились.

09.32. Возвращаюсь к стойке регистрации № 23. Ни Гимпо, ни Z. Пишу эти заметки. У Кейт и Джеймса уже начался первый урок. Поднимаю глаза. Ну, слава яйцам: в зал входит Гимпо, чуть ли не вприпрыжку. А следом тащится Z.

– Разве мы не мужики? – Строчка из «Devo»[3] порхает в воздухе, разве что крылышками не машет. Are we not men?

Смущенные улыбки. И мы прямо с ходу проводим одну весьма деликатную церемонию, на глазах у тысяч людей, что все летят в разные города: я достаю из рюкзака три вязовых палочки, выдаю по одной Z и Гимпо, а той, что осталась, стучу себя по голове (легонько).

– Это наши дзен-палки, – говорю.

– Чего? – Гимпо явно не в курсе.

– Наши дзен-палки. Мы же дзен-мастера. Да вы, наверное, сами знаете. Наверняка же читали. У каждого мастера дзен была палка, чтобы дубасить учеников по башке. С целью помочь им в пути к просветлению. А мы, хотя и мастера, но и ученики тоже.

– Ага, – говорит Z, не глядя на меня. Он перекладывает свою палочку в правую руку и бьет себя по левой ладони. Гимпо рассматривает свою палку, чтобы убедиться, что у него – самая лучшая (кстати, так оно и есть), и с готовностью соглашается с тем, что мы – дзен-мастера.

Я выдаю им билеты и отдаю свои деньги Гимпо. Мы регистрируемся и несемся в кафе на предмет горячего плотного завтрака.

Z – солист в группе «Zodiac Mindwarp and the Love Reaction». Прошлые выходные у них не заладились. Z говорит, что вчера вечером он опять перечитывал «Книгу Екклесиаста», пытаясь как-то поднять себе настроение. Лично мне непонятно, как самая мрачная и депрессивная книга во всем Ветхом Завете может поднять кому-то настроение. Z отпивает чай, достает из кармана потрепанную колоду Таро и бормочет что-то насчет Золотой Зари и что нам, вновь воплотившимся в мире волхвам, необходимо раскинуть карты на успех нашего предприятия.

Первая карта, которую он достает наугад из колоды, это Шут, он же Дурак. Z с усмешкой косится на Гимпо. Вторая – Отшельник. Z пощипывает свою чахлую бороденку, приподнимает свои массивные темные очки и многозначительно смотрит на меня. Третья карта – Маг, он же Мудрец и Кудесник. Z расплывается в самодовольной улыбке. Для меня этот языческий символизм – штука более чем сомнительная. Он как-то претит моей пресвитерианской сущности. Не принимает его душа, хоть ты тресни. В общем, мне это неинтересно. Я возвращаюсь к своим заметкам и горячему завтраку.

Но была одна маленькая проблема: где добыть средства на эту эпическую одиссею к гиперборейским ледовым просторам. Цель во всех отношениях благая – спасти человечество. Но вот с мегабаксами было как-то напряжно. Билл очень даже неплохо нажился на своих KLF-проектах, но он спустил все свои миллиарды на обычную хрень: бывших жен, бывших подружек, проституток, кокаин и дурную магию. Я тоже был на нуле: матери двух моих отпрысков и козлы из налоговой бесновались в судах по всей Англии – все норовили оттяпать изрядный кусок от моих скромных доходов от Mindwarp\'cKHX проделок. А Гимпо ограбили два черномазых ушлепка с ножами.

Ощущение было не из приятных: как будто бредешь по колено в воде в темном тоннеле, а вокруг только плавучее дерьмо и визгливые грызуны. Но в конце этой гнойной канализационной трубы стоял грязный ангел с зажженным zippo в поднятой руке с обкусанными ногтями: Трейси из «Beehive». Трейси заработала миллионы за свою карьеру эстрадной артистки, кстати, одной из самых высокооплачиваемых в стране, даже в мире: одно шоу в Вегасе иногда приносило ей больше, чем мы с Биллом вдвоем заработали за всю жизнь.

Помимо эстрады, у нее был и хороший приработок, равный размеру валового годового дохода сразу нескольких стран третьего мира и заключавшийся в оказании специфических сексуальных услуг коррумпированным американским политикам и друзьям ее папочки – услуг самого что ни на есть извращенного свойства, настолько противоестественных, что при одной только мысли об этом я начинаю бояться за свою пишущую машинку: как бы не вывалить на нее свой последний полупереваренный обед. Вспомните свой самый жуткий кошмар порнографического содержания, умножьте его на три тысячи – и это будет еще самое скромное из того, что Трейси выделывала в постели. По сравнению с ее выдающимся репертуаром самые жуткие сцены из «Ада» Данте и полное собрание сочинений де Сада приобретали невинный вид «Бельчонка Орешка» известной детской писательницы Беатрис Поттер. Вы мне не верите? Очень зря. Это чума, а не девка. Даже не жесткое порно, а круче.



Минут через десять:

– Слушай, Билл, что получается. Похоже, что все мы давно запродали души Дьяволу, и то, что ты там колупаешься со своей музыкой, это уже ничего не изменит.

– Понимаешь, в чем дело, – говорю я Z, доедая последний кусок кровяной колбасы, – когда мы отвезем Элвиса к Полюсу и разыщем младенца Иисуса, потом мы пойдем искать Дьявола. Может быть, нам удастся его уболтать, чтобы он отдал наши души «взад».

Z отрывается от своих карт и цитирует строчку из Мильтона. Надо думать, он хочет сказать, что Дьявола так легко не проведешь.

Гимпо берет управление на себя, и мы дружно проходим на паспортный контроль.

И тут выясняется, что я где-то посеял куртку. А в куртке у меня паспорт, дзен-палка и кошелек. В общем, я в панике. Бросаюсь обратно в кафе. Вот она, куртка. Висит на стуле. Прохожу через металлоискатель – ничего не пищит: оружия и бомб при мне нету – потом вверх по лестнице, в Duty Free, в поисках Гимпо и Z. Лично я ненавижу эти Duty Free; мне сразу хочется их разгромить; ненавижу эти рекламы духов, горящие золотом… эти бутылки… меня от них просто трясет. Ненавижу.

Ни Гимпо, ни Z. Мчусь в зал отлета, к выходу 23. Нас уже просят пройти на посадку. Объявление по всему аэропорту: пассажиры такие-то, просьба пройти на посадку. Ни Гимпо, ни Z. Типа, всё: вот и съездили? Если они не появятся прямо сейчас, я улетаю один. Сказочные долбоебы. Во мне уже все кипит от злости. Только что дым из ушей не валит. Милая девушка-стюардесса, которая отмечает в списке имена прибывших пассажиров, пытается меня успокоить. Говорит, без моих друзей самолет все равно не взлетит. Да шли бы мои друзья на хуй, мысленно отвечаю я. Если они неспособны элементарно сесть на самолет, значит, они не достойны высокого звания спасителей мира. Они все-таки появляются. Злость испаряется.

Они тащат раздутые сумки с водкой. «Синяя этикетка». Лично я ненавижу водку – я ненавижу всякое крепкое пойло – но Гимпо так улыбается… так тепло и душевно. Улыбается и вынимает из сумку бутылку красного вина, которая, надо думать, пробила изрядную брешь в нашем скромном походном бюджете. Z говорит, что это вино – для меня. Чтобы я выпил его на полюсе. Какие все-таки у меня замечательные друзья!

В самолете на нас все косятся, причем косятся недобро – да, из-за нас задержали вылет. Нам достались места в самом конце. Проходим, садимся. Гимпо разглядывает стюардесс на предмет их ебабельности – ну, в смысле, кому из них он бы заправил, Z листает мой «Sun», a я достаю свой блокнот, чтобы перечитать, что я уже написал. Пишу еще пару фрагментов, заполняю пробелы.

В одном месте я явно соврал: мы все разглядываем стюардесс на предмет их ебабельности – ебабельной нет ни одной. Страшная правда, она заключается в том, что, когда мужики садятся на самолет, пусть даже лететь-то всего минут сорок, они предаются безудержным – и в корне ошибочным, – рьяным фантазиям, что все эти ослепительные улыбки и дружелюбные предложения выпить чего-нибудь из ассортимента с тележки с напитками есть проявление особенного интереса к их неотразимому обаянию и выдающейся сексапильности. Но когда они видят, что их стюардесса так же приветлива и любезна и с толстым немцем-бизнесменом, что сидит впереди, и с чернорабочим из Турции, что сидит через проход, они понимают, что это всего лишь развратная шлюшка, которая тщательно изображает, что у нее есть стоящая работа.

Перечитав этот последний кусок, я понимаю, что надо подробнее остановиться на двух вещах: Гимпо и Трейси.



Если говорить о причинах, почему эта американская подруга – дама, надо сказать, уникальная во всех отношениях, – зажгла zippo надежды для нас троих, единственных, кто уцелел из всего человечества, это будут причины действительно странные, даже, я бы сказал, извращенные. Пытаться понять психологические извраты этой растленной, завернутой логики – делозаведомо безнадежное, так что мне остается лишь изложить голые факты. Трейси считает, что Гимпо – неотразимый мужик. Она вся буквально пылает безудержной, но, к сожалению, безответной страстью к нашему другу, похожему – между нами – на гремлина-переростка.

Стоит им оказаться в одном помещении, и не важно, что это за помещение – зал, где происходит опорно-буржуазный суаре, бар с сомнительной репутацией, ресторан или даже гостиная в доме у маменьки Гимпо – эта ненасытная янки тут же падает на четвереньки и буквально вгрызается ему в гонады, производя, так сказать, оральную стимуляцию головки его стыдливого причиндала, красного от смущения. Ничуть не стесняясь присутствия посторонних, она сдирает с него штаны и запихивает к себе в рот оробевший объект своей страсти, ее алые ногти вонзаются в его трепещущие ягодицы и рвут их в клочья.

В общем, все было вполне очевидно: Гимпо поведает Трейси о нашем крестовом походе и, как следствие, о нашей насущной потребности в гуманитарной наличности; и она передаст в наше распоряжение все свои миллионы. Проще простого.



Начнем с Гимпо. Гимпо – сводный брат Сандры. Сандра – мать первенца Z, хотя она и не входит в число его бывших жен (она появилась где-то посередине между первой и второй). Так что Гимпо вроде как бывший шурин Z. И еще Гимпо – менеджер Z. Только не надо впадать в заблуждение: Гимпо – не Брайен Эпштейн и даже не Малькольм Макларен.

Гимпо, вообще-то, бывший рядовой армии, ветеран Фолклендской войны. Родился и вырос в Манчестере; так что благополучно избегнул смягчающего влияния размякшего южного общества. Он – самый приятный в общении, радушный и честный из всех моих знакомых. Добрейшей души человек. Хотя у него тоже есть свои заморочки: например, что касается его обязанностей по обеспечению безопасности сцены во время концертов – тут он излишне суров и строг.

Однажды я видел, как он схватил особо настойчивого фаната, который упорно пытался забраться на сцену, затащил его за колонки, пару раз приложил мордой о корпус и зашвырнул обратно в бурлящий зал. После концерта нам сообщили, что какой-то парнишка, весь в крови с головы до ног, беснуется в кабинете правления, орет на хозяина клуба и па местного промоутера и грозится подать на них в суд за предумышленное членовредительство, потому что они набирают в охрану каких-то припадочных психопатов.

Промоутер, естественно, захотел пообщаться с менеджером группы, чтобы выяснить, кто из охранников проявил себя столь непрофессиональным образом. Однако Гимпо – профессионал высшей пробы. С его точки зрения, разумеется. Он поднялся на ноги, поставил на стол свою банку с пивом, разбежался, ударился головой о стену (два раза), обеспечив себе моментальную и очевидную шишку на лбу, и пошел разбираться. Минут через пять он вернулся в гримерку и как ни в чем не бывало снова принялся за свое пиво. Объяснения? Да, он признался, что врезал парню по морде, но при этом ткнул пальцем в раздутую шишку на лбу, которая уже начала потихонечку приобретать неприятный синюшный оттенок, и заявил, что парень сам первый начал: вошел в такой раж, что сделался просто неуправляемым, и полез на Гимпо с кулаками, – а Гимпо просто пытался его успокоить.

Вам, наверное, кажется, что я одобряю и даже отчасти приветствую подобную линию поведения – что и меня самого характеризует не с самой лучшей стороны, – но мне просто хотелось привести пример уникальной методики Гимпо по разрешению различного рода проблем. Я же не пересказываю вам здесь фолклендские истории Гимпо. Откуда я знаю: может быть, вы как раз собрались обедать.

Где-то в середине восьмидесятых Гимпо оставил военную службу; работал на стройке в каком-то лондонском пригороде, а потом познакомился с Z; тогда он вообще не врубался в рок, равнодушный к его подпорченному очарованию; но он любил таскать тяжести и стал подрабатывать рабочим сцены у половозрелых «Zodiac Mindwarp and the Love Reaction». Он научился правильно заполнять таможенные документы; научился хранить квитанции; научился, как надо вытаскивать из постели клинических раздолбаев, которые не хотят, чтобы их вытаскивали из постели; научился… в общем, он научился всему, что должен знать и уметь тур-менеджер. Он работал тур-менеджером и менеджером сцены, или просто таскал на себе оборудование для концертов, разъезжая по миру с группами и исполнителями из «конюшни» потенциальных звезд Дэйва Бэлфи и Food Records. В то время менеджером Z был сам Бэлфи, который за последние полтора года не смог продвинуть карьеру Z ни на дюйм дальше – просто не чувствовал в себе сил и за пала. В общем, Гимпо не упустил свой шанс, учредил фирму «Питбуль Менеджмент» и принял бразды правления.

Как описать отношения Гимпо и Z? Это пожизненное заключение. Их отношения гораздо серьезней и глубже, чем отношения артиста и менеджера на контракте: это сумрачное уважение, лютая, черная преданность. Они знают все друг о друге: все слабые и сильные стороны.

И еще одна вещь насчет Гимпо, которую вам надо знать: наркотики. У него поразительный метаболизм – его организм абсорбирует наркоту без всякого видимого ущерба здоровью, физическому и душевному. Его даже толком и не вставляет. Вот, например, кислота, ЛСД, или как там оно теперь обзывается. Предполагается, что эта штука открывает порталы между сознательным и бессознательным, и при этом еще и неслабо торкает. А вот Гимпо с нее разве что на хи-хи пробивает. И никаких пожизненных побочных эффектов. В отличие от нас с Z, с нашими кислотными шрамами на хрупкой кожице слабой психики, с безнадежно испорченными порталами между сознательным и бессознательным и отчаянными попытками уцепиться за остатки объективной реальности – данной нам в ощущения в тот короткий период времени между детством и нашим теперешним существованием, – как-то выправить наш кривой путь между восходом и закатом, в безумной надежде, что продавцы в магазинах и автобусные кондукторы не станут смотреть нам в глаза слишком пристально.

– Ладно, ладно. Мы уже поняли. Вы, типа, супергерои от контркультуры. – Все тот же голос издалека.

Пространство наполнилось паром, и Гимпо принялся орать, как резаный. Билл открыл свой черный докторский чемоданчик, достал здоровенный пакет сверхъестественного кокаина и невозмутимо его развернул. Гимпо упал лицом в эти злую хрустальную пыль и вдохнул по методу Скарфейса.[4] У него в животе прогремело стаккато экзотических птичьих трелей, его налитые кровью глаза вылезли из орбит и принялись легонько подрагивать; от него пахло озоном и расплавленной жестью; над головой возник огненный нимб и опалил ему брови; непонятно откуда, в комнате вдруг появилось стадо шимпанзе нетрадиционной сексуальной ориентации – они демонстрировали свои жуткие розовые зады и выпукивали хитовые партии из популярных бродвейских мюзиклов.

Паровой молот Карлоса Кастанеды расплющил реальность Гимпо и уже подбирался к нашей.

– Так! – заорал Билл. – Вызывай такси! Быстрее! Едем к америкоске.

Яне стал спрашивать своего друга дзен-мастера, где он достал эти убойные оккультные кристаллы. У Темного Билла есть связи.

Сверхактивный рот Гимпо выпал из синхронизации с головой – пошел какой-то спиральный бред насчет папы римского, сержанта Билко и Филипа Ларкина в пылающем калейдоскопе исступленных вербальных невнятностей. В общем, он был не в том состоянии, чтобы возражать против поездки.

И еще Гимпо сильный. В смысле, физически сильный. И очень храбрый – взглянет смерти в лицо и нассыт ей в рот. Он не курит. В одежде предпочитает практичный стиль, чтобы было удобно. У него голубые глаза и короткие волнистые волосы.

Мы запихнули это бормочущее химическое торнадо на заднее сиденье такси. В этом тесном замкнутом пространстве было явственно слышно, как шипят его синапсы и трещит голова. Его глаза дико вращались в глазницах, прямо как в «Изгоняющем дьявола», проворачиваясь на 360 градусов. Его рассудок завертелся в сияющем вихре некоего галлюциногенного Марди Гра; он дрочил прямо в открытую и орал песни Эрты Китт.

Наша импровизированная психоделическая неотложка остановилась на гравиевой подъездной дорожке у особняка Трейси. В Челси, кстати сказать. Таксист умотал, не дождавшись денег: покрышки дымятся, штаны все в говне.



Последние пару недель я читал на ночь Джеймсу и Кейт «Питера Пэна», так что на ум приходит следующая аналогия: если Z – капитан Крюк, угрызаемый сомнениями, ненавистью к себе и отсутствием хорошей физической формы, тогда Гимпо – это Сми, собака-пират, как он есть, но, подсознательно, все-таки человек, причем человек в потрясающей форме.

Я постучался в дубовую дверь. Наш жертвенный Гимпо продолжал что-то бессвязно бормотать. Нам приходилось его поддерживать с двух сторон, чтобы он не упал. Он напрудил в штаны, а его вербальная пиротехника взрывалась в небе иных измерений, доступных и видимых только ему одному. Дворецкий проводил нас в гостиную, где Трейси кружилась в безумном запойном вальсе, прижимая к роскошной, но малость помятой груди пивной пинтовый стакан с неразбавленной водкой. Кубики льда мелодично позвякивали о стекло. Слезы лились в три ручья из ее помутневших глаз, оставляя на щеках дорожки потекшей туши. Волосы растрепались, похоже, она вообще не причесывалась уже несколько дней. На ней был розовый атласный халатик с простежкой и в пятнах засохшей спермы и только один элегантный тапочек с пуховым помпоном. Играла трескучая запись «Je Ne Regrette Rien», и Трейси громко подпевала Эдит Пиаф, не попадая ни разу, и несла пьяный бред насчет монопенисуальной стереометрии и алгебры (только потом я узнал, что ее бывший бойфренд, любовь всей ее жизни и обладатель поистине монументального колуна, изменял ей с профессором евклидовой математики). Она заметила нас только минут через десять.



И еще одна ведь, на которой нам следует остановиться подробнее: Трейси из «Beehive». Трейси Пчелиный Улей, Трейси Рей, Трейси Кеннеди, Трейси Брин. Трейси – для каждого дня свое имя. Без Трейси наша экспедиция никогда бы не состоялась. Трейси – певица, автор песен и лицо поп-группы «Voice of the Beehive», «Голос из улья», типичная девочка из Долины начала восьмидесятых, за спиной у которой было десять лет тяжкой жизни и тяжкой любви. Мудрая, но дурашливая, язвительно-злобная, но забавная, она – взрослая женщина лет шестидесяти и «зеленая» малолетка в одном лице. Она вся – увядшие голливудские грезы. В ее блистательно резких, язвительных женских песнях поется о том, что все парни – сволочи, а любовь – штука непостоянная. Сколько молоденьких мальчиков спят и видят, чтобы их пригласили к ней на «пластинку» – приглашают-то многих, но остаются считанные единицы. Трейси, если ты сейчас это читаешь, прости меня. Но я излагаю лишь факты/вранье, как они видятся мне сейчас.

Вернемся к моим аналогиям с «Питером Пэном»: если Z – это Пэн, то Трейси тогда – фея Починка. Может быть, Трейси и Z никогда и не были любовниками в прямом смысле слова, но они любят друг друга без памяти. Они столько раз портили личную жизнь друг другу, но и предоставляли друг другу «жилетку», в которую можно как следует выплакаться. Им нравится начинать жить заново. Им обоим.

И все-таки, почему Трейси?

Она заметила Гимпо. Мы с Биллом укрылись за креслом, прикинувшись шлангами. Представьте себе изголодавшуюся по сексу самку питбуля, готовую изнасиловать всех и вся, распаленную самку тасманийского дьявола; добавьте сцены из самого грязного порно, если смотреть его на ускоренном воспроизведении; подбросьте горячие эпизоды из ядерной секс-войны и стадо беснующихся индюшек, что сбежали с индюшачьей фермы «Bernard Matthews» накануне Рождества – в общем, примерно так это все и смотрелось. Она набросилась на него, и у Гимпо, который бессвязно бормотал что-то про Элвиса и отчаянный шаг ради всего человечества, не было никаких шансов. Мы дождались, пока она не добилась хорошего ритма с нарастанием жара, и храбро высунулись из-за кресла.

– Трейси, – сказал Билл таким будничным тоном, – нам нужно два миллиона долларов – мы собираемся спасти мир.

Не отрывая рта от кровавых ошметков многострадального члена Гимпо, эта термоядерная минетчица выкрикнула, как в бреду:

– Ну, так возьмите, раз надо! Они в холодильнике. – Она сосала его бедный член, кусала, жевала, рвала зубами – это было ужасно. – И убирайтесь отсюда нах…!

Возражать мы не стали.



Потому что Трейси, хотя она никогда не любила Элвиса, сразу поверила в наш великий крестовый поход.

Нет, нет, нет – еще раньше. Я только что вспомнил. С чего надо начать. Когда «Voice of the Beehive» были в Австралии на гастролях (кстати, насколько я знаю, их там приняли на ура), Трейси с сестрой Мелиссой познакомились с одной странной теткой, которая продала им крылышки и волшебные палочки. Так Трейси с Мелиссой сделались феями. Из «Питера Пэна» я знаю, что феи бывают разные: либо коварные злые обманщицы, либо добрые, честные, славные маленькие волшебницы. Причем, нету фей только злых или только добрых. В каждой из них сочетаются эти две крайности. И в этом смысле Трейси – идеальная фея.



Я открыл здоровенный хромированный холодильник. Он был забит под завязку: несколько сотен бутылок водки, гниющие гамбургеры и пачки американских долларов. Я быстро прикинул на глаз – ровно два миллиона. Хороший знак. Я сгреб все деньги в докторский чемоданчик Билла. И водку тоже – ну, сколько влезло.

– Гимпо заберем позже, – сказал я Биллу. Я себя чувствовал прямо агентом 007 с неудержимой денежной эрекцией. – Пойдем… она все равно его не отпустит, пока не выжмет до капли. В общем, нашему жеребцу предстоит потрудиться!

Мы окопались в ближайшем баре и стали ждать.



Трейси вызвалась сделать икону Элвиса. Она, вообще рукодельница. Классно делает всякие штуки. Я не знал, что она там придумала. Она пригласила нас с Z к себе в гости, где я вежливо, но непреклонно отказался попробовать какой-то зловещего вида, ядовито розовый коктейль на базе водки, в тон. розовому халатику Трейси. Я сбегал в ближайшую лавку и купил себе бутылку «Jacob\'s Creek». Z пил одну водку, не разбавляя. Нам было велено смотреть видео, «Капитана Крюка», и есть шоколадный торт, который она испекла ко дню рождения папы. (Кстати сказать, ее папа, который живет в Лос-Анджелесе, ни разу в жизни не пробовал этого «день-рожденского» торта. Мало того, что не пробовал – он его даже в глаза не видел. Но каждый год на день рождения папы Трейси печет шоколадный торт, папин любимый, и скармливает друзьям.) Мы с Z даже не слушали, что она там говорит насчет неизвестных альбомов ХТС – мы были полностью поглощены «Капитаном Крюком», и каждый из нас очень надеялся, что другой не заметит его скупых мужских слез. Фильм для плохих отцов.



Еще раз двадцать по пиву. На нас постепенно нисходит блаженное отупение. И вот, наконец, появляется Гимпо. Вернее, его изодранная тень. На его искаженном лице – смесь совершенно несопоставимых эмоций: блаженство и ужас, томление и ненависть, вожделение и презрение.

– Кажется, я влюбился, – выпалил он с порога. – Это было ужасно: грязь, ослы, кровь, какие-то искры, пирожки с ягодами, в общем, все. Мы собираемся пожениться.

Билл сразу взял управление на себя.

– Это просто лекарства, Гимп, – сказал он, запустив руку в свой черный докторский чемоданчик. – Как врач тебе говорю. И мне можно верить. – Он подготовил зловещего вида шприц и воткнул его со всей дури в левую ягодицу Гимпо, прямо через штаны.

– Боже! – выдохнул Гимпо.

– Нет, просто противоядие от хронической глупости, – сказал мудрый Билл, вытер иглу и убрал шприц обратно в черный чемоданчик.

Одна небольшая подробность про чародея Драммонда: в семидесятые годы Билл считался мировым лидером в разработке и усовершенствовании психотропных лекарственных препаратов (к примеру, именно Билл открыл формулу MDMA, известного также как экстази, которое, по последним исследованиям, оказывает самое что ни на есть благотворное влияние на подростковую психику). К несчастью, многообещающая фармацевтическая карьера Билла внезапно накрылась в начале восьмидесятых, когда обнаружилось, что он планирует дестабилизировать мировую экономику, сотворив миллионы тонн золота посредством алхимии и черной магии. Все раскрылось в ту злополучную ночь, когда он тырил свинец с крыши местной пресвитерианской церкви, и его повинтили с поличным.

Но вернемся к Элвису и Трейси. То, что она для нас сделала, Трейси, что она сделала для всего человечества – превзошло все мои ожидания и страхи. Будем надеяться, что, когда эту книгу будут готовить к печати, фотография трейсиного изделия пойдет на суперобложку. Если вам не удается рассмотреть детали, то я поясню: мелкие буковки за фотографией Элвиса в черном костюме – это разрозненные страницы, выдранные из Библии, а сверху Трейси приклеила пару цитат из нашего с Z словотворчества (сейчас я не помню, какие там были цитаты, но они были знаковыми); и все это – в рамке, обклеенной искусственным жемчугом самого лучшего качества и посыпанной золотой пылью. Да, эта вещь излучала любовь; и сейчас – вот прямо сейчас, – когда я сижу в самолете, на высоте в 35 000 футов над Северным морем, она, эта икона, лежит в сумке Гимпо, завернутая для сохранности в две футболки с портретом Бона Скотта, в каких-то тридцати дюймах от меня, пишущего эти строки.

Уже минут через десять Гимпо очухался после отлета в свои шаманские земли пятого измерения. Бармен косился на нас как-то странно. Мы все рванули в Хитроу: я, Гимпо, Билл, его черный докторский чемоданчик и два миллиона баксов. Пора приниматься за дело. Следующая остановка – Хельсинки.

Трейси, если ты думаешь, что я описал тебя несправедливо и злобно, то я сейчас буду бессовестно перед тобой лебезить. Трейси, я считаю, что ты – самая лучшая и талантливая из всех женщин – авторов песен, и самая красивая из всех женщин-американок, которых я знаю, и я очень рад, что мы с тобой знакомы. Спасибо за Элвиса. Да. Вот она, Трейси. И вот как у нас появилась икона Элвиса, которую мы увозим на Северный полюс. Наш дар человечеству.

Глава вторая

Легенда о потерянном аккорде

Мне вдруг подумалось, что надо бы рассказать вам о письмах. Мы с Z познакомились и сдружились где-то в середине 1980-х. Когда я переехал в коттедж и начались все эти заморочки, когда все валится из рук и жизнь как будто выходит из-под контроля, я ему написал. Он ответил. Я опять написал ему, он ответил – так на наши почтовые ящики и обрушилась лавина рассудительной, светлой, пылающей, пьяной, безумной корреспонденции – до пяти, шести, семи писем в день. У нас в английском есть выражение «man of letters» – если дословно, то «человек букв», «человек писем», а по смыслу «писатель, литератор». Литератор – это звучит благородно, но большинство этих опусов эпистолярного жанра представляли собой полный бред, нацарапанный наскоро на ободранных подставках под пиво и раздраконенных сигаретных пачках: темная правда и еще более темная ложь.

Через эти бредовые письма мы вошли в мир, где не было ничего постоянного: где ни в чем нельзя было быть уверенным. Например, я писал Z о своих хронических сомнениях, a Z обязательно находил трещинку в моей фальшивой броне непомерной скромности и беззастенчиво тыкал туда острием своей шпаги. Было время, когда мы оба жили в непреходящем страхе перед очередной неприятной правдой, которую принесет почтальон. В этих письмах не было места обсуждению погоды или критике Государственной службы здравоохранения. Там было много дружеского пиздежа – про стервозных подружек, шлюшек и ангелов во плоти, – и про Господа Бога и Его Архи-Антагониста. Какое-то время мы искренне верили, что эти письма – арена последней решающей битвы между Добром и Злом: кто из них будет править миром.

Мы с ним не виделись все это время, пока мы писали друг другу письма. Даже ни разу не поговорили по телефону. Потому что мы знали: стоит нам встретиться или хотя бы услышать голос, и это сразу вернет нас в убогую объективную реальность, к видимому проявлению большинства средств общения «лицом к лицу».

На каком-то этапе в наших посланиях появился и Элвис. Появился – и так и остался. Я бросил Z в почтовый ящик книгу Альберта Голдмена «Элвис» («не книга – а мерзость»). На каждой странице – а их там было 326 – я написал через всю страницу своим крупным корявым почерком: ЛОЖЬ. В минуты, когда мне хотелось быть вычурно-претенциозным, я читал это как мантру; в другом настроении – просто как испражнения души, разъедаемой горечью. Z, слава Богу, предпочел сделать акцент на мантре и написал мне в ответном письме, что он предлагает поехать на Север, раскурочить там книгу и прибить каждую отдельную страницу к соснам где-нибудь на границе Полярного круга, а потом расстрелять их из его девятимиллиметрового «узи» – все по очереди.

Я уже и не помню, как эта, в сущности, здравая мысль превратилась в идею нашего теперешнего предприятия. Помню только, что мы позвали с собой и Гимпо: чтобы рядом был кто-то, кто ориентируется в объективной реальности. Теперь, когда нас стало трое, мы решили, что мы – новое воплощение волхвов. Вывод напрашивался сам собой: раз мы волхвы, значит, вполне может статься, что мы найдем и младенца Иисуса, хотя, наверное, все же не в облике новорожденного карапуза, пачкающего пеленки.

Когда мы в первый раз обсуждали грядущий поход, была и такая идея, чтобы отправиться в путь на Рождество, в рамках текущей легенды о трех волхвах и младенце Иисусе. Мне уже представлялось, как мы приходим на Северный полюс в канун Крещения: Полярная звезда светит прямо над нами, и мы стоим, молчаливые и серьезные, над колыбелькой из снега, в которой лежит спеленатый младенец, излучая Свет, Истину и Правый Путь. Я до хрипоты спорил с Z – я считал, что нам нужно прибыть на Полюс точно на Богоявление. A Z орал на меня, что ехать надо немедленно, пока у нас не прошел Zeitgeist, а иначе идея утратит свою привлекательную новизну, и мы вообще никуда не поедем.[5]

Это было четыре дня назад – то есть мы так ничего толком и не распланировали.

Стюардессы уже развезли напитки. Z с Гимпо уговаривают третью банку Fosters\'a, a я – вторую четвертушку каберне «совиньон». Ничего так вино, но бывает и лучше. Тем более что я не хочу нажираться. Хотя я, собственно, никогда и не нажираюсь. Наверное, во мне есть какая-то встроенная хреновина, и она не дает мне укушаться в тряпки. Три пинты горького пива, и переходим на полу пинты; после второй полупинты я пью только воду. Z ненавидит меня за это.

Z и Гимпо вертят в руках дзен-палки. Я достаю свою палку. Они сдирают со своих кору. Но я лично воздерживаюсь. Стюардесса вежливо интересуется, для чего нам эти палки.

– Это дзен-палки, – отвечает ей Z. – Мы дзен-мастера, и мы едем на Северный полюс. – Он рассказывает ей все: как мы найдем младенца Иисуса, обретем Бога внутри себя и, таким образом, спасем мир. Кажется, это произвело на нее впечатление, потому что она просит Гимпо показать ей икону. И теперь, разумеется, при посредстве слабо алкогольных напитков, эта развратная шлюшка автоматически переходит в категорию ебабельных или даже весьма ебабельных. (Я вижу, что мы с Z и Гимпо думаем об одном и том же.)

Я сижу у окошка. Я ненавижу, когда люди курят. То есть не то чтобы это меня напрягает по жизни. Иногда я вообще ничего не имею против. Иной раз мне даже нравится запах свежераскуренной самокрутки, и мне всегда нравилось нюхать табак «Золотая Вирджиния». Но я ненавижу, когда люди курят в самолетах. Дай мне волю – я бы их всех поубивал. Из уважения к слабостям Z мы сидим в курящем салоне (на самом деле, справедливости ради: это были единственные места, чтобы три рядом, которые остались во всем самолете – мы припозднились с посадкой, потому что мне клюкнуло скушать горячий завтрак). Толстый немец-бизнесмен, что сидит перед нами, курит одну за одной. Вентилятор у меня над сиденьем просто-напросто не справляется с такими объемами дыма.

Стюардессы развозят обед. Я эту гадость не ем. Ненавижу еду в самолетах; всегда беру жрачку с собой. И еще обязательно – термос. Но на этот раз я все забыл. Смотрю, что там есть на подносе у Гимпо; съедаю его виноград, сыр и печенье. Хочется разогнуть ноги, а то колени уже начинают болеть.

Нет, вы посмотрите, во что одет Z! На нем эти его мешковатые клетчатые штаны, которые он прикупил в прошлом месяце. Конечно, они уже все изгвазданы: в подтеках пролитого пива и соуса карри и все в темно-коричневых пятнах (не от говна, разумеется, а от честной и доброй земли, к которой он припадает, когда ему надо по-быстрому убежать от реальности). Ансамбль, так сказать, дополняет дешевенькая рубаха из Milletts, расстегнутая до пупа. Ни футболки, ни нижней рубахи нет и в помине, так что ничто не мешает миру лицезреть его грязную кожу и piece de resistance, татуировку. Причем сразу понятно, что другой такой нет больше ни у кого в целом мире: простой черный крест.[6]

Вертикальная перекладина – около двенадцати дюймов длиной, горизонтальная – восемь дюймов, толщина перекладин – где-то полтора дюйма, и все закрашено черным. Всякие тигры, драконы, змеи и черепа, кинжалы и ласточки представлены, что называется, в ассортименте; сейчас у каждого третьего что-нибудь да набито, какой-нибудь замысловатый узор на стареющей коже (у Z все руки в таких вот «нормальных» татуировках), но крест на груди у Z – это сильно. Вы нигде не найдете ничего проще и выразительнее. Если вы тоже делали татуировку, вы должны представлять, как это больно – набивать вот такой сплошной крест на живой коже. В начале этого года, после не самых удачных иностранных гастролей, Z вернулся в Блайти и сказал, что пора делать эту последнюю татуировку. Потому что так нужно, А если вы спросите у него, зачем ему это надо, он, скорее всего, ответит, что этот крест служит ему постоянным напоминанием, что в мире есть что-то, что сильнее и больше тебя – как, например, эта песня «Deck of Cards», но без всей этой слащавой американщины.

В салоне включилось табло «Пристегните ремни». Командир экипажа объявляет по всему самолету, что мы входим в зону воздушной турбулентности. Мне совершенно не страшно. На самом деле, воздушная турбулентность мне даже нравится. Гимпо и Z вспоминают страшную историю, как «Love Reaction» возвращались с парижских гастролей в крошечном, частном одномоторном самолетике. Вел самолет сам владелец – удолбанный в хлам наркот. Тогда они пробивались сквозь буйство стихий над Ла-Маншем, как «Spitfire», подбитый в воздушном бою, но все-таки возвращающийся домой. А это даже и не болтанка, а так, игрушки – у меня даже ручка в руках не дрожит, когда я пишу, – никаких резких падений на сотни футов и безумных подъемов на восходящих течениях. Так, малость потряхивает, и все.

Я незаметно приподнимаю левую ягодицу и потихонечку пукаю; чтобы никто не заметил. Смотрю в окно: убеждаюсь, что турбина все еще на крыле, – и тут неожиданно вспоминаю один эпизод прошлой ночи.

Я ехал по Лондону, в машине играло радио. «Мелодия FM», «радиостанция современной легкой музыки». Чарующая, соблазнительная, эта музыка унесла меня в страну грез: в царство темного шоколада и одиноких ночей. Мимо меня проносились огни Западного Лондона. Серхио Мендес и «Brazil\'66» исполняли свою версию «Fool on the Hill», а я разговаривал сам с собой. То есть не то чтобы сам с собой: с воображаемой аудиторией. Я говорил мягко и вкрадчиво, как диджей на «Мелодии FM», с такой легкой шотландской напевностью. Да, в те несколько долгих мгновений, в ночном Лондоне, где-то рядом с «Уайт Сити», я точно знал, что мне нужно от жизни: я хочу быть ночным диджеем на «Мелодии FM». Но мысль не смогла удержаться в фокусе, и в голову снова полезла обычная хренотень: ложь, самообман, отвращение к себе.

– Ну что за хуйня, – точнее не скажешь.

Запах уже добрался до ноздрей. Приятный, в общем-то, запах.

А нет: теперь трясет уже по-настоящему.

– И что будем делать, когда доберемся? – спрашивает у меня Z. Это больной вопрос. У нас уже были определенные трения по этому поводу. Сперва план был такой: вписаться в один супер-пупер рок-н-ролльный отель в Хельсинки, прогуляться по городу, прошвырнуться по барам, снять каких-нибудь птичек на ночь – ну, в общем, обычная хрень на тему «британцы вырвались за границу». На самом деле, так никогда не бывает, но мечтать человеку не запретишь – люди запрограммированы на несбыточные мечтания, это у нас в генах.

Можно сколько угодно кричать об эволюции и новых людях, но одно поколение феминистической пропаганды – этого мало, чтобы прикончить пещерного человека, который есть во всех нас. Знаете, этот их лозунг: «Все мужчины – насильники»? И это правда, что характерно. На все сто процентов. Но как с этим бороться? Или вы ждете, что мы резко изменимся – и за один календарный год полностью изничтожим все то, что природа сотворила за миллионы лет эволюции?! Но ведь это уже полный бред. Все равно что принять волевое решение, что теперь у нас на руках будет шесть пальцев, потому что такое количество пальцев вернее поспособствует выживанию нашего вида в данный конкретный момент – в общем, пусть эволюция быстренько все провернет, ну а мы пока чаю попьем, ага.

(Кстати, о чае: почему чай в самолетах всегда такой гадостный?) Только что объявили, что через десять минут наш самолет совершит посадку, а мы так еще ничего не решили. Я считаю, что нам надо по-быстрому съебывать на ледяные просторы – а походы по барам пока отменяются.

Сходим с трапа. В международных аэропортах – всегда столько людей: такая бурлящая смесь из всемирной культуры и вопиющего идиотизма всех тех, кто не наш. Как-то странно всё, да? Пусть ты весь из себя либерал и ежедневно читаешь «Guardian», но как только ты приезжаешь в чужую страну, этот маленький, ограниченный шовинист у тебя внутри, этот кондовый ура-патриот вылезает из своего укрытия, и в голову лезут мерзостные мыслишки насчет того, кто выиграл войну, «Правь, Британия», чемпионата мира по футболу 1966 года, «Битлов» и какая убогая у иностранцев попса. Быстренько достаю из сумки вчерашний номер «Observer» – чтобы напомнить себе, какой я хороший, космополитический европеец, гражданин мира на пороге двадцать первого века, готовый спасти этот мир, чтобы мои дети и внуки жили спокойно и счастливо и ничего не боялись. Идем получать багаж Гимпо и Z.

Иногда я вообще не понимаю, что Гимпо пытается мне сказать. Нет, говорит он нормально: не заикается, нарушением речи не страдает, – и акцента у него нет. Просто частенько бывает, что он начинает фразу где-нибудь с середины, видимо, предполагая, что его собеседник знает, к чему сказана эта фраза. Как будто нормальный линейный поток человеческой речи записали на пленку, потом разрезали и склеили заново, в произвольном порядке – примерно так и общается Гимпо. Может быть, это последствия контузии, которую он получил на Фолклендской войне; после чего еще и перманентно оглох на одно ухо. (Он служил артиллеристом на корабле – из тех, что стояли «в укрытии» за линией горизонта.) А может быть, это все потому, что Гимпо – из Манчестера.

Я человек «ливерпульской ориентации», так что я по природе своей ненавижу Манчестер – и ненавижу «Манчестер Юнайтед». Единственное, что у них было хорошего, у «Манчестер Юнайтед» – это Денис Лоу. Ладно, я понял: про футбол больше ни слова. Но я все же добавлю, уже про Манчестер в целом: город скучнейший. В смысле, он невъебенно достойный, солидный город; созданный честным, тяжелым трудом. Народ там упертый и очень простой: либо ты трудишься в поте лица, либо ты безработный и бедный – но это достойная, честная бедность. А Ливерпуль? Это, как говорится, совершенно другой подвид утконосов.

В Ливерпуле нет ничего упертого или простого. Это город, где стираются грани между сознательным и подсознательным; город, где по глухим закоулкам проходят межзвездные лей-линии; город, построенный на нечестных доходах. Это чувствуется в самой атмосфере; проглядывает ненароком в скрытых карнизах викторианских особняков, которые строили для себя отошедшие на покой капитаны морских судов Ост-Индской компании. Есть там и что-то от средневековой иудейской культуры, привнесенной евреями, спасавшимися от погромов – из Восточной Европы, через Ливерпуль, в Новый Свет. Евреи, садившиеся на трансатлантические пароходы в конце XIX столетия, увозили с собой все свои 6000 лет суеверий, замкнутости на себе и мистических тайн, так что, конечно же, что-то осталось и в Ливерпуле: забытый или потерянный в суматохе багаж – или же брошенный, чтоб не тащить с собой лишнюю тяжесть. Когда Карл Густав Юнг видит сны, ему снится Ливерпуль. Только в Ливерпуле может открыться Школа Языка, Музыки, Игры слов и Снов, со школьным гимном «Мы юные юнги».[7]

Может быть, кто-то не въехал, при чем тут вообще Ливерпуль, когда речь идет о поездке на Северный полюс с Элвисом, об обретении внутреннего младенца Иисуса и спасении мира? Ну, девочка, ну, еб твою мать. Что вы хотите, чтобы я сделал? Пустился в детальные описания кафельной плитки на полу в зале выдачи багажа в хельсинском аэропорту? Тут ведь дело такое: в реальной жизни все просто, человек перемещается во внешнем пространстве из пункта А в пункт В, то есть ведь и внутренние пространства, и мысли часто уносятся в сторону, и подчас забредают в какие-то странные дебри, и одна мысль влечет за собой другую – и так практически до бесконечности. Так что, любезный читатель, давай-ка сам поработай редактором и пойми, что тут важно, а что – не очень. Может быть, именно эти бессмысленные отступления станут ключом, что откроет замок и освободит младенца Иисуса. Или, может, я сам чего-то недопонимаю, и через несколько дней, или месяцев, или лет, когда я попробую отыскать скрытый смысл в этом бессвязном, казалось бы, бормотании, мне вдруг откроется, что да, тайна Вселенной – прямой путь к нирване, – сокрыта в кафельной плитке на полу в зале выдаче багажа. Подмывает сказать: это вряд ли, – но я промолчу. В конце концов, дзен-мастер я или нет? Просто мне скучно сидеть и ждать, пока не покажется сумка Гимпо и Z.



Z тасует свою колоду Таро.

Ага, вот она, сумочка. Старая заслуженная суменция, потрепанный ветеран стольких безумных поездок. Удивительно, как она еще держится – даже при помощи трех рулонов широкого скотча.



Хельсинская таможня: никакой электроники, никаких мониторов – никаких проблем. Вермахтовский «Luger» времен Второй мировой войны и двадцать боевых патронов в заднем проходе у Гимпо благополучно минуют кордон, равно как и содержимое черного докторского чемоданчика Билла.



Гимпо берет управление на себя. Мы проходим таможню и вываливаемся наружу – в серое утро. Итак, ноябрь, 1992 год, Хельсинки, Финляндия. Сколько времени, мы не знаем. Знаем, что разница – два часа, но вот вперед или назад? Мы все по жизни не носим часов.

– Время? Это для обывателей, – скрипит голос вдали.

Среди автобусов с непроизносимыми названиями конечных пунктов маршрута мы почти наугад выбираем тот, который идет до вокзала, где, как мы очень надеемся, мы сразу же купим билеты на ближайший поезд в Арктику. Садимся в автобус. Все-таки хорошо, что у нас есть Гимпо, который берет на себя заботу о наших удобствах и безопасности и расплачивается за все, за что надо платить в дороге. В этом смысле мы с Z – просто дети, а Гимпо типа наш добрый папа. Везет нас на каникулы в Скег-несс.

Z мне рассказывал, как ему нравится ездить – именно на автобусах – на гастроли с «Love Reaction». Команда в сборе, автобус отъезжает от «Джона Хенри» (где у них склад оборудования и помещение под репетиции), все машут руками в окошко: пока, реальность. Ну все, понеслось. Две недели автобусно-гастрольной свободы: порнофильмы восемнадцать часов в сутки, два часа – «Спайнел Тэп», четыре часа – саунд-чек и концерт. В гастрольном автобусе люди спят, срут, пердят, пьют, орут, дрочат, ебутся, едят, пишут, читают, мечтают и смотрят на мир, проносящийся за окном, пока Гимпо не объявляет, что все, ребята, пора на сцену. Потом Гимпо проводит ревизию девиц и выбирает, которых провести за кулисы, а из этих, допущенных за кулисы, выбирает, которых пустить в автобус – до меня доходили слухи, что Z обстоятельно инструктирует Гимпо насчет критериев отбора. Причем критерии, как я понимаю, достаточно жесткие.[8]

Да, уважаемые феминистки и пост-феминистки, если вам так уж хочется разгромить мерзопакостные оплоты всего агрессивно мужского, не заворачивайтесь на англиканскую церковь, мужские клубы и регбийные раздевалки – громите гастрольные автобусы рок-н-роллеров. Они колесят по дорогам страны – эти маленькие передвижные мирки, где всем правят мужчины, – и разносят заразу, поражающую неокрепшую психику подрастающего поколения.

В общем, мы уже едем. Сидим, вертим в руках дзен-палки и гадаем, а заметил ли кто-нибудь, что мы – дзен-мастера, трое волхвов, новое воплощение царей-мудрецов. Z находит какой-то клочок бумаги, просит у меня ручки и начинает что-то строчить, яростно и вдохновенно – стихотворение, надо думать. Он пишет стихи так же, как все остальные пинают собак, дышат воздухом и чешут яйца. Когда на Z нападает муза, его уже ничто не остановит.

Еще в самолете Билл гордо достал свой Драммондский тартан и объявил, что наденет его прямо сейчас. Ясен пень, финны не очень привыкли к подобному зрелищу: высоченный шотландец в бабской юбке, – так что буквально в течение часа после нашего приземления в Хельсинки нам пришлось поучаствовать в трех разборках, вызванных общим недопониманием вопроса и отмеченных беспрецедентным насилием, причем последняя увенчалась кровавой смертью таксиста, хотя он был вообще ни при чем и погиб совершенно безвинно. По моему скромному мнению, это был полный идиотизм: стрелять парню в затылок, когда он вел машину, – но я не стал ничего говорить. Билл и в нормальном-то состоянии совершенно непредсказуем, а уж когда он еще не остыл после смертоубийства и пребывает в своем неокельтском, посттравматическом мачо-раздрае… в общем, лучше его не трогать.



Иностранные автобусы, полные иностранцев. Они никогда тебя не подведут: куда бы ты ни поехал, они всегда будут там – в любой части света – со своей сгущенной атмосферой сплошной иностранщины. Хотя, конечно же, атмосфера была бы совсем другой, если бы мы оказались в какой-то из стран третьего мира: народ свисал бы со всех подножек, а в проходе мочились бы козы. А тут в проходе стоим мы. Стоим вполне даже цивилизованно. Разве что Гимпо исполнил художественный пердеж из своего репертуара для особо торжественных случаев. За окнами проносится северо-европейский город.

Пора и мне тоже себя проявить, во всяком случае, пора открыться своим собратьям-волхвам и показать им мое магическое одеяние, что пока лежит сложенное в рюкзаке. Открываю рюкзак, достаю свой волшебный костюм. Надеюсь, народ впечатлится. И народ впечатляется, да. Так что я в них не ошибся. Z и Гимпо встречают мое тайное облачение громкими одобрительными восклицаниями: настоящий Драммондский килт, который отец подарил мне на день рождения, на двадцать один год. (У клана Драммондов три разных тартана, причем каждую клетку можно выкрасить либо яркими, насыщенными цветами, либо, наоборот, смазанными и приглушенными. Понятно, что при таком положении дел спрос на каждую из комбинаций не сказать чтобы очень большой – что означает, что, если тебе нужен килт определенной драммондской расцветки или определенной насыщенности цветов, ткань придется специально заказывать.)

Носить килт для шотландца – дело такое… волнительное. Потому что шотландец в килте – это уже недвусмысленное заявление: кто ты такой. Вернее, кем ты себя полагаешь. Но каждый раз ты боишься, что твой выход «при килте» будет понят не так, как надо – и на самом-то деле ты выставляешь себя идиотом, самоуверенным и ограниченным долбоебом в какой-то дурацкой клетчатой тряпке, который только что не кричит в полный голос: «Посмотрите на меня! Посмотрите, я в килте! Ну, давайте, задайте мне очередной идиотский вопрос, типа «А что у тебя под килтом? А из какого ты клана? А знаешь, тебе идет! Ты все время так ходишь? Тебе надо носить его чаще». Но самая худшая паранойя – нарваться на такого же «прикилтованного» шотландца, который либо ужасно смутится, либо начнет психовать и яриться, потому что, в каком-то смысле, вы с ним унижаете ваше общее историческое наследие. Вот почему я так редко ношу свой килт, хотя и очень им горжусь. Я даже придумал такую легенду: якобы это старинный шотландский обычай, чтобы отец дарил сыну килт, когда тому исполняется двадцать один год. Так я всем и говорю. Но это, понятное дело, вранье.

В зарубежных поездках килт – вещь очень даже полезная, наряду с платиновыми кредитками American Express и небольшой личной армией. Килт открывает все двери и завоевывает друзей, вызывает восторг и отпугивает вероятных грабителей и вообще всяческих отморозков. Килт – это стол в переполненном ресторане без предварительного заказа; это свободный доступ в героиновые притоны в Нижнем Бронксе; это всеобщее восхищение. Его любят, его боятся – на всем земном шаре, за исключением родимых Британских островов.

Вчера ночью, пока я катался по городу, мне, как говорится, попала мысль. Я уже знал, что возьму с собой килт по всем вышеперечисленным причинам. Но я знал и другое: на Полюсе холодно. И тут меня вдруг осенило. Как прорыв, как божественное откровение: я буду носить его (килт) поверх джинсов. И ко мне уже точно никто не пристанет с дурацким вопросом: «А что у тебя под килтом?» Так мне будет тепло, я ничего себе не отморожу, но все равно буду выглядеть круто – с налетом вызывающей оригинальности на грани безумия, каковой служит признаком (хотя, может быть, и ошибочно) натуры изысканной и артистичной. В общем, сказано – сделано. Надеваю килт. Прямо в автобусе. Скромно потупившись, жду бурных аплодисментов, и – да, Гимпо и Z поднимают большие пальцы. А все остальные в автобусе? Ноль эмоций…

Блядь! Нет, только не это! Женщина, что стоит впереди, оборачивается ко мне. Оборачивается и смотрит. Собирается что-то сказать. Я не знаю, куда деваться от стыда. Хочется провалиться сквозь землю или хотя бы забраться к себе в рюкзак. Она из Шотландии, из Банфа. Ей любопытно, откуда я сам и какими судьбами я здесь, в Финляндии. Симпатичная женщина средних лет. И я знаю, и знаю, что она знает, и она знает, что я знаю, что она знает, что, стоя в проходе в автобусе в совершенно чужой стране и напяливая на себя килт, поверх джинсов, под любопытными взглядами всех этих финнов, я компрометирую целый народ и его историю. Не для того мы, шотландцы, победили в битве при Баннокберне, чтобы я тут выдрючивался. Стыд и позор, стыд и позор, трижды стыд и позор.

Но Z с Гимпо ничего не замечают. Стоим, вертим в руках свои дзенские палки. А вот и вокзал. Гимпо покупает билеты. Наш поезд – вечером, в девять пятнадцать. Сейчас половина четвертого. Мы взяли трехместное купе – и цена, как говорится, вполне подходящая. Я боялся, что выйдет дороже. Сдаем сумки в камеру хранения. Теперь – найти телефон.

У меня была группа, проект KLE То есть нас было двое. Мы с Джимми на пару. «Mega Records» купила права на издание и распространение всех наших опусов в Скандинавии. За всю нашу непродолжительную карьеру Финляндия стала единственной – помимо Великобритании – страной, где наш «It\'s Grim Up North» был безусловным хитом. Также «Mega» владеет правами на распространение в Скандинавии записей Зодиака, которые тоже пользуются здесь успехом. На прошлой неделе я разговаривал с двумя кренделями из центрального офиса «Mega Records» в Копенгагене: рассказал им о нашем паломничестве на Полюс и попросил сообщить «финским товарищам», что мы будем в Хельсинки. Проездом.

Если ты более-менее известный музыкант и твои записи продаются, ты глубоко убежден, что, когда ты приезжаешь в другую страну, это твое Богом данное право – рассчитывать на радушный прием со стороны тех людей, которые занимаются распространением твоих проектов в данном отдельно взятом регионе. Они должны встретить тебя как героя, ну, на крайняк, накормить обедом дли, совсем уже на худой конец, предложить тебе пиво из офисного холодильника. Они терпят твое вызывающее поведение и откровенное хамство, потому что: 1) ты можешь стать следующей Звездой Первой Величины; 2) ты собираешься оставаться здесь дольше трех дней; 3) работа у них такая – заискивать перед всякими долбоебами. Все это гадко и мерзко, я знаю, и я мог бы сейчас привести сотню доводов в свое оправдание, но я промолчу. Тем более что эти ребята не преминут облить тебя грязью – хотя бы между собой, – как только ты благополучно уедешь из города.

В общем, Гимпо звонит в «Mega». У него в местном офисе есть подруга, из промоутерского отдела. То есть подруга была – как выясняется, ее уволили в прошлую пятницу. До меня доходили слухи, что «Mega» полностью перестраивает работу своего представительства в Финляндии. Проводит тотальную реструктуризацию. Так что они там вообще ни хрена не знают и не врубаются, кто мы такие. Гимпо пытается что-то им втолковать на своем сбивчивом, рваном наречии контуженого артиллериста в отставке, но они его не понимают. Он пытается рассказать им про Элвиса, про спасение мира и про возможный альбом «KLF Greatest Hits» на CD. Но это уже не имеет значения, потому что они там мгновенно прониклись его убойным и искренним обаянием и дали ему новый адрес «Mega».

Ловим такси. Едем. Город наводит тоску: тусклые сумерки, унылые прохожие. Z пердит от расстройства. Въезжаем в какой-то пустой закоулок, где не горит ни один фонарь. Зловещие темные здания без окон. Кажется, Гимпо дали неправильный адрес.

Мы кое-как выбрались из искореженного такси, все – в черной крови и осколках стекла. Словно гигантские птицы в сверкающем оперении – птицы из извращенного Райского сада в представлении невменяемого некроманта. Билл бормотал что-то насчет мудаков, килтов, доказательств и внешнего вида; однако он на удивление быстро пришел в себя и принялся горячо извиняться за свое временное помутнение рассудка. Уильям Драммонд: шотландский джентльмен.

Такси уезжает, а мы остаемся: дождь, ветер и ощущение полной растерянности. Я пробегаю вперед сотню ярдов, перехожу на другую сторону и стучусь в дверь какого-то склада. И у меня есть на это причины: единственное на всю улицу окно, где горит свет – оно здесь, в этом здании. Под самой крышей. Голос в домофоне нещадно трещит, но – да, это действительно новый офис «Mega». Я кричу Z и Гимпо, чтобы они шли сюда.

Так что остаток пути на сближение с «Mega Records» мы проделали на своих двоих. Мы с Биллом понятия не имели, что у них тут за контора, но можно было с уверенностью предположить, что они мало чем отличаются от любой другой звукозаписывающей компании – так что можно рассчитывать на халявную жрачку и культурную программу на вечер, насколько пьяный дебош вообще можно назвать культурным. Хрен его знает, как нам удалось разыскать это место. Главное, что удалось.

Мы позвонили, и нас впустили. Змейки-ворсинки «Аксминстера» в лифте сразу обвили нам ноги и поползли вверх по зеркальным стенам. Высший шик. В приемной нас встретила девушка – в жизни не видел такой красоты: ангел, сошедший с небес. Ангел с компьютером и сексуально корявым английским. Пышные локоны красновато-коричневой гаммы прерафаэлитов струились каскадом по ее обнаженным плечам, белым и гладким, как алебастр; губы цвета помятой вишни испускали восхитительно едкий дым от французской сигаретки; длинные ресницы томно подрагивали; а глаза были синие-синие – как на детском рисунке цветными карандашами. В общем, я был сражен наповал.

Да, я лживый мерзавец, но обаятельный лживый мерзавец, и я включил это свое обаяние на полную мощность. Минут через пять я убедил этого ангела во плоти, что я непременно на ней женюсь, что я хочу, чтобы у нас были дети, что я люблю ее больше жизни, что она – женщина моей мечты и т. д., и т. п.; а еще через десять минут я уже пялил ее в тугой задик в женском сортире. (Я всегда применяю анальный секс, если есть хоть малейшее подозрение, что девочка не использует контрацепцию; в моем понимании это и есть безопасный секс – безопасный, во всяком случае, для меня: чтобы не бояться какой-нибудь злоебучей незапланированной беременности и других малоприятственных проявлений женской черной магии.) Так что я вставил ей палку в попку, получил удовольствие, застегнул штаны и сказал ей примерно следующее: ты – наивная дурочка, все мужики – козлы, сексом следует заниматься с мальчиками своего возраста, и пусть сегодняшний случай станет для тебя хорошим уроком по теме «Жизнь – штука несправедливая и жестокая».

Глотая соленые слезы, она горячо меня благодарила. Она сказала, помимо прочего, что я – настоящий дзен-мастер, и она понимает, что удостоилась небывалой чести: быть отпяленной столь благородным и мудрым мужчиной. Меня поразила подобная мудрость в существе столь прекрасном и юном, и я сказал, что, когда я вернусь из своей героической экспедиции, я, может быть, снова закину ей палку. Она рассмеялась и вытерла слезки.

Верхний этаж; открытая планировка офисов. Нас встречают радушные Улла и Мулла. Улла – заместитель директора по административно-хозяйственной части, проще сказать, завхоз. Мулла – тоже какой-то там зам. В холодильнике пива нет. Пьем заграничный кофе. Вообще-то я кофе не пью. Меня от него трясет. Они извиняются, что не знали о нашем приезде. На что мы отвечаем в том смысле, что ладно, ребята, не парьтесь. Все хорошо. Время – почти шесть вечера. Мулла отменяет какую-то встречу – кажется, он собирался сегодня играть в сквош с приятелями. Они приглашают нас пообедать в каком-то местном ресторанчике. Мы, в общем, не против. Улле где-то за тридцать, у нее потрясающая фигура и очень славная улыбка, такая открытая, теплая и дружелюбная.

Когда я вернулся обратно в офис, Билл как раз извергал поток пенной спермы на бесстрастно-нордическое лицо привлекательной дамы-завхоза. Она смиренно ему улыбалась, а на ее светлых ресницах искрилась сперма. Мне это напомнило фотографии великого Мэна Рея. Гимпо терзал свой член в неистовых онанистических пароксизмах: рука – смазанное пятно, глаза выпучены, морда красная. Он взвизгнул, словно свежекастрированный поросенок – сперма выстрелила автоматной очередью и разбила ближайшую лампочку. Предварительное знакомство состоялось. Улла, завхоз, говорит, что теперь надо выпить. Хорошая мысль.

Мулла чуть-чуть помоложе. Стройный, подтянутый, космополитичный и, на мой скромный взгляд, малость педиковатый. Вроде бы все в порядке: они принимают нас за тех, кто мы есть.

– А кто вы есть? – Голос.

Мы пошли в местный бар, «У Оскара», где Улла устроила нам грандиозное дружески-водочное угощение.

Ресторан называется «У Оскара». Мы там единственные посетители в этот унылый вечер, в понедельник. Меню: сплошная постмодернистская гадость. Человек приезжает в Хельсинки, идет в ресторан с тем расчетом, что ему там предложат чего-нибудь финского, традиционного. А что ему предлагают? Поддельную кухню луизианских болот: суп из стручков бамии, черную фасоль, пирог с раковым мясом и все такое. Но все равно делать нечего. Выбираем, чего заказать из жрачки. Ну, и выпить, естественно: водка, пиво, вино.

Интересно, а почему «У Оскара»? В честь Оскала Уайльда? Оскар – не самое распространенное финское имя, и ни каджунское тоже, если принять во внимание луизианские блюда в меню. В зале играет музыка: «Doors». Большой Джим бормочет что-то насчет прорваться насквозь, на другую сторону. Да, «Дорзы», они такие: сколько бы ты ни твердил себе, что ты их ненавидишь, они все равно продолжают упорно держаться в твоей личной Лучшей Десятке рок-групп всех времен и народов.

А наши с Z души просят «Иммигрантской песни» Led Zeppelin, так что мы забираемся с ногами на стулья и самозабвенное поем рискуя сорвать голос:

– «Они пришли из страны льда и снега, под полуночным солнцем, под песню горячих ключей». – Исполнение завершается истошным воплем, классическим выкриком Роберта Планта.

Разумеется, мы рассказываем Улле и Мулле про цель и смысл нашего паломничества на Север, про звезду, что указывает нам путь, про младенца Иисуса; про Будду, который сидит у себя под деревом, про наши дзенские палки и про икону Элвиса. И тут до меня вдруг доходит, что у нас есть проблема, вернее, пока еще нет, но будет: в моем представлении мы действительно едем на Северный полюс, но Z все повторяет, что мы прибьем нашу икону Элвиса к дереву и сфотографируемся перед ней – трое бесстрашных парней, устремленных на Север. Он даже шутит, что можно вообще никуда не ехать: провести пять дней в Хельсинки, а потом сделать вид, что мы были на Северном полюсе… великая сила воображения и все такое.

Что-то я не врубаюсь. Мы же договорились, что вечером мы выезжаем в Рованиеми. Мы и билеты уже купили. Ну а дальше все просто. Завтра утром мы прибываем в столицу Лапландии, берем в прокате машину и едем на север, на север, на север – до самого Северного-Ледовитого океана. Океан уже должен замерзнуть, а бензина у нас – полный бак, и мы едем дальше. По замерзшему океану. У Гимпо есть компас, так что мы не собьемся с пути. И будем ехать, пока хватит бензина. А когда он закончится, бросим машину и пойдем пешком. Мы будем идти, и идти, и идти – пока не умрем.

Я так думаю, Z напрягает именно этот последний пункт. Кстати, я ничего ему не говорил – ну, насчет героической смерти в сверкающих льдах, – но он, наверное, почувствовал мой настрой и подспудную тягу к смерти; почувствовал и испугался, что меня понесет, и я утащу за собой и их с Гимпо – в безумие и дальше, в смерть. Или, может быть, он надеется, что я проникнусь его идеей насчет прибить Элвиса к одинокой сосне в каком-нибудь дружественном финском лесу – и это спасет всем нам жизнь.

Но вот в чем беда: если я верю во что-то одно, это не значит, что я не могу верить и в прямо противоположное. Очень даже могу. И, как правило, так и бывает. Я уверен, что в этом походе на Север нам нужно дойти до предела, миновать точку невозвращения – и умереть ради нашего дела, чтобы доказать всему миру, что это было такое дело, ради которого стоило умереть; но я также уверен, что наши билеты на обратный рейс в Англию не пропадут, и в воскресенье мы благополучно вернемся домой в Блайти. Я вот о чем: кто-нибудь видел, чтобы медвежонок Руперт в начале очередного рискованного приключения задавался вопросом, как он вернется потом в свой родимый Ореховый лес? Нет, маленький Руперт смело топал навстречу таинственному неизвестному; но он, как и мы, твердо знал, что в конце этой истории он непременно вернется домой, как раз к вечернему чаю с печеньем. Да, я обещал Кейт и Джеймсу, что в воскресенье вечером я буду дома; и я обещал Божественному Духу, что мы… ладно, хватит об этом.

Мулла рекомендует попробовать финский бренди. Финский бренди? В Финляндии не выращивают виноград. Впрочем, я не отказываюсь от предложенного стаканчика. И даже, что характерно, воздерживаюсь от язвительных комментариев.



Эпохальный запой продолжался, и его результаты были поистине великолепными и непредсказуемыми. Реальность и время исчезли. Откуда-то издалека доносилась музыка, тема из «Сумеречной зоны»: дуду дуду, дуду дуду… Я настроился на эту сумеречную волну, выбросил весла за борт и поплыл, смеясь, вниз по течению.



Во время обеда я периодически открываю блокнот и пишу эти заметки. Между глотками красного вина, кусочками утки по-креольски и фрагментами приятной беседы мой рассеянный взгляд то и дело натыкается на этого человека. Да, вот он – здесь. Смотрю ему прямо в глаза. В упор.

На стене прямо напротив нашего столика – большой черно-белый фотопортрет, четыре фута на шесть. Живая легенда рока: Кейт Ричарде.



Водки выпито – до хрена. Ага. Похоже, я знаю этого чела, что пьет в одиночку у барной стойки. Не человек, а ходячий скелет. Сидит, сгорбившись над бутылкой бурбона «Rebel Yell», с затуманенными глазами и трехдневной щетиной на морде. Черные волосы торчат во все стороны, сам бледный, что твой мертвец, щеки впалые, а рот наводит на мысли о заброшенном кладбище с покосившимися и поломанными надгробиями. От него пахнет несвежим дыханием и героином, и, в общем и целом, он напоминает измученного графа Дракулу в тяжком похмелье. Он подносит ко рту стакан с виски и промахивается. Виски выплескивается на его грязную белую рубаху, добавляя очередную изгвазданную территорию на карте его беспробудного пьянства. Он достал сигарету из мятой пачки «Мальборо», и тут я увидел… ну, да… громадный серебряный перстень-череп на среднем пальце, на левой руке. Теперь у меня уже не оставалось сомнений: да, это он.

– Кейт? – прошептал я осторожно, но он меня не услышал. – Кейт Ричардс? Это ты? А что ты делаешь в Хельсинки? – Честно сказать, я слегка охренел: встретить Кейта Ричардса в Финляндии. В Марракеше Берроуза – это да; в злом Конго Конрада – может быть; даже в Нью-Йорке, еще куда ни шло; в Индии, в Бангкоке, где угодно – но только, бля, не в Скандинавии, на родине смешанных саун и интимной гигиены. Он медленно поднял голову и злобно взглянул на меня. Он был похож на огромную ящерицу.

– Отъебись, бля, – вырвалось с присвистом из его глотки, загубленной «Мальборо». Даже за двадцать с лишним лет он так и не избавился от своего южно-лондонского акцента. Уязвленный этой ничем не заслуженной грубостью со стороны своего кумира, я все же сумел подавить свою гордость мачо и решил не убивать его прямо на месте – в конце концов, он был живой легендой рок-н-ролла, представителем великого племени, ныне уже вымирающего; тем более что он был ужратый в ломину, а я, пусть даже и злился, все равно пребывал в состоянии тихого благоговейного потрясения. Но выглядел он плоховато, да. То есть хреново он выглядел, если честно. Совсем хреново. Как будто он уже умер.



Похоже, снимок был сделан в конце семидесятых – начале восьмидесятых. Кейт Ричардс – почему-то мне кажется, что о нем надо бы написать поподробнее. Может быть, это займет пару-тройку страниц.

И это будет настоящий Кейт Ричардс. Не тот настоящий Кейт Ричарде, как о нем рассказали бы его мама, или его жена, или сын. Нет, по-настоящему настоящий Кейт Ричарде – он наш. Понимаете, Кейт, он нам всем старший брат: старший брат всем мальчишкам с Британских островов, которые покупали себе электрические гитары, начиная примерно с 1965 года. Кейт – это истории, легенды и мифы, что ходили по нашему маленькому мирку в форме устных преданий в эпоху до CBS-овских Fender\'oB и усилителей Vox AC-30. Не то чтобы нам всем хотелось стать, как Кейт Ричарде, или играть в группе наподобие «Rolling Stones», просто Кейт, он сумел: он реально добился всего того, чего мы мечтали добиться в своих безудержных юношеских рок-грезах, и он все еще держится, все еще делает свою музыку. Он не был блистательным гитаристом, он не выделывал запредельных аэродинамических соло, которые мы никогда не смогли бы сыграть – но он играл просто и искренне. Он играл честно. Да, у него были свои неудачи, он записывал откровенную лажу, ходил в совершенно дурацких прикидах – но мы все равно в него верили, мы все равно им восхищались. Он всегда оставался собой. Он был выше всех новомодных течений и веяний. Он до сих пор носит ту же прическу, только теперь его волосы тронула седина. И морщины у него на лице стали глубже и резче – признаки жизни, прожитой на полную мощность.

И вот еще что интересно: мы в него верили безоглядно, и он не подвел нас ни разу, но при этом мы знали, что и он тоже не был непогрешимым – что он тоже ломал себя и боролся с этой ежедневной рутиной, с которой боролись все мы. Он вставал по утрам, приезжал на репетиции вовремя, настраивал гитару, записывал песни, так чтобы они получились не слишком дерьмово, постоянно выслушивал напоминания, что звукозаписывающая компания платит тебе деньги – но в наших глазах это лишь подтверждало его величие. Он никогда не бежал от реальной жизни, не стремился уйти от мира, не сокрушал наши мечты уходом в какую-нибудь идиотскую восточную религию. Он не строил из себя борца за прогресс и никогда не участвовал в показушных благотворительных рок-концертах. Даже когда он выступил на «Live Aids», вместе с Бобом Диланом и своим закадычным другом Ронни Вудом было видно, что эти трое настолько здесь ни при чем и исполнение их было настолько паршивым, что никто бы не смог обвинить их в том, что вот, мол, ребятки решили малость засветиться и поддержать интерес к своей, в общем-то, затухающей музыкальной карьере.

И потом еще эта его слабость/сила великого Кейта. Тридцать лет они с Миком ругались по-черному, готовы были друг друга убить, поливали друг друга помоями в мировой прессе, выясняли, кто в «Stones\'ax» главный, никак не могли разрешить свои разногласия – хотя бы на время, чтобы записать по-настоящему великий альбом. И все же, и все же… Мы все знали, что друг без друга они ничего не смогут: это было мужское товарищество в наивысшем своем проявлении, сотрудничество двух великих, без преувеличения, музыкантов, скованных одной цепью – историей рока, которую они не смогли бы переписать, при всем желании. И мы все усвоили этот урок: мы, рядовые рок-музыки, понимали, что даже если Мик с Кейтом не видели или просто не желали признать силу друг друга, изречение все равно остается верным: сумма больше слагаемых.

И его укоризненный взгляд с обложек альбомов и фоток в журналах – он преследовал нас по жизни. Этот взгляд не давал нам расслабиться, служил постоянным напоминанием, что есть только Рок-н-ролл. Именно так, с большой буквы. Но, но, но. Никогда, никогда в жизни нельзя…

Кейт, Кейт! КЕЙТ! Чего нам нельзя? Ну, скажи. Только он не говорит. И поэтому иногда мы срываемся, и впадаем в маразмы, и записываем альбомы с какими-нибудь индейцами из тропических лесов Южной Америки или решаем, что электрическая гитара – инструмент, ограниченный в выразительных средствах, и, стало быть, в принципе не способен передавать все заморочки нашего запредельного воображения. Конечно, мы выставляем себя распоследними мудаками, но нам все же хватает ума одуматься и пожалеть о содеянном; и мы снова беремся за свои гитары, а потом нам опять попадается фотка Кейта, и эти глаза говорят нам: «Ну, я же тебе говорил», и ведь – да, говорил.



– Блядь! Мудак! Ненавижу! – Только теперь до меня дошло, что он обращается не ко мне – что он говорит о ком-то другом. Или о чем-то другом. – Шесть лимонов, бля! Шесть лимонов! – продолжал он, пьяный вусмерть. – Вся моя жизнь… ик… пиздец… ик. Злоебучий аккорд! – Кейт согнулся пополам и блеванул прямо себе на ботинки из змеиной кожи. Шипящим черным потоком. Он вытер рот и продолжил: – Мудила лапландский. Потерянный Аккорд, мать его.

Он повалился на стойку в полном отрубе. Я смотрел на него как завороженный. Всякий, кто так или иначе связан с роком – от администратора самой задротной команды, играющей по кабакам, до холеной звезды, собирающей стадионы, – знает легенду о Потерянном Аккорде. Это. Святой Грааль для рок-н-роллеров всех поколений. Билл и Гимпо подкрались поближе, как две анаконды, углядевшие раненую крысу.

– Он знает про Аккорд? – прошептал Билл, серьезный, как Моисей.

– Похоже, этот чел знает, где он, – ответил я, вдруг испугавшись.

– Так, берем парня под ручки – и в заднюю комнату, – сказал Билл. – Надо срочно его протрезвить.

Гимпо подхватил этот вонючий мешок из костей и виски, перебросил его через плечо и растворился в зловещем сумраке за барной стойкой. Билл взял свой чемоданчик, и мы прошли следом за Гимпо, сквозь искрящийся занавес из стеклянных бусин, в заднюю комнату бара «У Оскара». У меня сразу возникло дурное предчувствие. В комнате было темно. Пахло чахоточной мокротой и кишечными газами. Пространство клубилось тошнотворными ароматами засохших цветов и сальных свечей, от этих византийских благоуханий меня замутило. Голова закружилась. Гимпо громко пернул, добавив ноту вульгарности в эту изысканно декадентскую ароматическую симфонию. Жутковатого вида викторианская мебель, казалось, росла из пола и стен. Сплошь спиральные завитушки и живой ядовитый плющ. На антикварном стеклянном кофейном столике лежали аккуратные стопки журналов мягкого «голубого» порно: замусоленные «Him» и «Zipper». Co стен свисали лохмотья обоев, а между пятнами сырости и мшистого налета красовались поблекшие фотографии смазливого блондинчика педиковатого вида, любовно оправленные в рамки из пожухлых зеленых бумажных гвоздик. Книжный шкаф в дальнем углу, набитый древними фолиантами, переплетенными в кожу – изысканиями в области педерастии и прочих греческих заморочек, – стоял, словно громадный, истекающий темной злобой маньяк, растлитель малолетних. Зловонные занавески из темно-зеленого бархата в гирляндах пыльной паутины не пропускали естественный свет и поглощали звук нашего растревоженного дыхания. Мне в ноздри ударил едкий пронзительный запах кишечного недержания, и только тут я заметил зловещего вида черного кошака с тусклыми янтарными глазами, который таращился на меня сверху, с книжного шкафа-извращенца.

И вот мы, все трое – я, Z и Гимпо, дзен-мастера, волхвы на пути к младенцу Иисусу, – сидим в баре «У Оскара», и Кейт Ричарде смотрит на нас со стены этим своим укоризненным взглядом. Не слишком ли мы далеко зашли; может, не стоило так отдаляться от наших Fender\'oвских двойных ревербераторов и усилителей Marshall и Mesa Boogie?

Бывают такие минуты, когда старший брат начинает реально заебывать, и нужно сказать ему: «Отъебись», – и сейчас как раз самое время встать и выкрикнуть в полный голос:

– Слушай, Кейт, отъебись!

Билл разрушает чары:

– Закатайте ему рукав!

Струйка какого-то эзотерического снадобья выбилась тонкой дугой из иглы верного Биллового шприца. Он все-таки умудрился найти последнюю неубитую вену и вколоть препарат. Кейт протрезвел в один миг. Билл вколол ему в ту же вену неслабую дозу мускарина натрия – печально известной и категорически незаконной сыворотки правды, которой пользуются в ЦРУ. Кейт пустился в бессвязный химический монолог на пьяной синусоидальной волне, в сопровождении обильного слюнотечения, и говорил без умолку больше четырех часов. По ряду причин повторить его речь слово в слово никак невозможно, поэтому я изложу только самую суть его странного повествования:

Четыре года назад Кейт заплатил кучу денег за рукописную карту, где было указано – и дан точный адрес, – как найти Хранителя Потерянного Аккорда, одного лапландского шамана. При помощи платиновой кредитки и личного самолета Кейт добрался до жилища шамана – одинокого вигвама посреди снежной равнины.

Старик принял Кейта радушно и пригласил в свой арктический дом, оказавшийся на удивление уютным. На стенах из оленьих шкур висели загадочные амулеты, кости и всякие магические приспособления; на полу, вокруг горящего очага, были расстелены таинственные диаграммы и карты звездного неба; над желтым пламенем в очаге кипел большой черный котел, закрепленный на железном треножнике. В котле пузырилось зловещего вида густое варево. Морщинистое лицо древнего колдуна покрывал толстый слой черной сажи и топленого сала, а глаза были мудрые и проницательные. Шаман подбросил в котел со своим сатанинским зельем каких-то кореньев и загадочных порошков, потом зачерпнул этот вязкий бульон глиняным ковшиком и протянул ковшик Кейту:

– Пей.

Кейт почти ничего не помнит, что было дальше. Но, судя по его отрывочному рассказу, можно с уверенностью предположить, что старый пройдоха-шаман облапошил беднягу Кейта в лучших традициях фольклорно-бытовой магии: накормил печально известными галлюциногенными грибами, amanita muscaria, или, проще сказать, красными мухоморами, которые в Лапландии называют «плотью Бога», и загрузил дешевыми дзенскими притчами в форме загадок. Наши малоприятные подозрения подтвердились, когда Кейт принялся хлопать рукой по ноге и бормотать что-то о Потайном Существе у него в сердце и о цветении сакуры. Собственно, этого мы и боялись. А когда Кейт сказал, что чек на шесть миллионов долларов, который он выписал на имя шамана, был обналичен в Лас-Вегасе через три дня после их достопамятной встречи, мы окончательно убедились, что тут нас постиг полный облом.

– А карта у тебя осталась? – спросил Билл с неподдельным сочувствием в голосе. Кейт хлюпал носом, заливаясь масленистыми слезами. Бедняга.

Килт соскальзывает и падает, выставляя на всеобщее обозрение мою расстегнутую ширинку с вялым прибором, вываленным наружу – наверное, я малость перестарался, когда расстегивал пряжку на килте, чтобы мне ничего не давило на пузо и можно было нормально поесть и чтобы потом не возиться в сортире, если мне вдруг приспичит отлить. Кейт ничего не сказал.



Но Кейт не успел ничего ответить, потому что его гипнотическая задумчивость была прервана самым что ни на есть драматическим образом: дубовая дверь распахнулась, и на пороге возникло фантасмагорическое видение, воплощение декадентского великолепия – жутковатого вида круглая фигура в ярко-розовом облегающем комбинезоне из жатого бархата, усыпанного сверкающими самоцветами, этакая Ширли Бэсси из какого-то потустороннего галлюциногенного небытия. Фигура переливалась в пляшущем желтом свете свечей, словно жирный павлин из чернушкой волшебной сказки. Складки восковой плоти как будто плавились под огромным пышным париком, подкрашенным синькой. Десны видения кровоточили, губы были накрашены ярко-розовой помадой, а дыхание отдавало чем-то едким. Запах спермы и лука поплыл по комнате, как издыхающий сом. В целом все это смотрелось, как будто барон Франкенштейн сотворил очередное чудовище из гниющих останков Либерейса и Квентина Криспа. В нем все кричало о невоздержанном сластолюбии анального свойства. А потом это невероятное существо заговорило, хрустя ярко-оранжевым кринолином.

– Джентльмены, – высокий пронзительный голос, режущее слух вибрато. – Прошу садиться. – Он сделал широкий жест рукой, и при этом почти половина настойки опия, что была налита в его грязный бокал для бренди, выплеснулась наружу. – Чем обязан удовольствием видеть вас у себя? В последнее время гостей у меня не бывает. Так что душевно рад, да, – продолжал этот ходячий гротеск писклявым девчоночьим сопрано, совершенно не интересуясь ответом на свой вопрос и явно наслаждаясь звуком собственного голоса.

Он выудил банан из ближайшей хрустальной вазы с фруктами и принялся чистить его с этаким сладострастно-распутным видом.

– Позвольте представиться. Оскар Уайльд, – пропищал он, запрокинул голову и вскинул обе руки вверх, так что банан подлетел к потолку. – И я жив!

– Блядь, – буркнул Билл себе под нос.

– «Портрет Дориана Грея» – это все правда! – продолжал этот писклявый гомик. – Я бессмертный! – торжественно объявил он.

– И в жопу ужратый, – саркастически хмыкнул Кейт, приложившись к свежей початой бутылке бурбона.

Легкий порыв ветерка ворвался в комнату сквозь занавески из бусин, которые зазвенели, словно китайский «поющий ветер». К и без того уже крепкой, ядреной, дурманящей атмосфере «говорящих досок», старых кладбищ и вонючих кишечных газов добавились новые ароматы. Не знаю уж почему, но я сразу поверил этому экзальтированному гомосеку; он сказал правду.

– Пидор гнойный, – процедил Билл сквозь черные зубы.

– Не слушайте его! – воскликнул Оскар. – Он все еще зол на меня из-за Майкла.

– А почему ты тогда такой старый? – спросил я, сбитый с толку. – Я думал, это портрет должен стариться.

– Милый мой, – Оскар манерно всплеснул руками. – Ты считаешь, что я плохо выгляжу? Ты не видел портрета, голубчик! По сравнению с ним морда вот этого кожистого звероящера, – он указал на Кейта, – смотрится свежей и сочной, как детская попка, хи-хи. – Он едко рыгнул, прикрыв рот пухленьким кулачком. – Прошу прощения. Боюсь, эта история стара как мир: сделка с Дьяволом, козни зловредного Мефистофеля, украденные души и т. д., и т. п. Но, да: я Оскар Уайльд, и я бессмертный! – Оскар громко пукнул, утонченно и благоуханно.

– Да, я бессмертный, но мое телесное обиталище, этот стареющий труп, в котором я вынужден пребывать, – увы, нет. – Он наполнил свой опустевший бокал и закурил турецкую сигарету. Голубой дым растворился в чернильной пустоте под неимоверно высоким потолком. – Я сам во всем виноват, разумеется. Все эти дополнения-примечания, сноски мелким шрифтом и все такое. Но я тогда был неопытен, юн и рьян, а Его Величество Сатана выступил очень эффектно. Ну да, он умеет произвести впечатление. В смысле, я думал, что мы заключаем сделку, и полагал себя даже в выигрыше: старый развратник не позарился на мою душу, о нет, он лишь попросил меня об одной небольшой услуге интимного свойства… – Оскар изобразил жестом минет. – Невысокая плата за вечную жизнь, каковая мне виделась утонченно изысканным танцем сквозь время с вечным румянцем неувядающей юности на моих гладких щеках. – Откуда-то донеслась музыка. «Кто хочет жить вечно», лебединая песня Фредди Меркури. Оскар разрыдался.

– Ты отсосал у Дьявола? – спросил Гимпо, слегка прифигевший. Судя по тому, как Оскар приподнял бровь, он только теперь заметил нашего дзен-собрата, который все это время тихонько сидел в уголке в шезлонге и никак себя не проявлял. Хищный взгляд Оскара нацелился на Гимпо, словно самонаводящаяся ядерная ракета в поисках аппетитной попки. Он запрокинул голову, допил залпом свое крепкое зелье и грохнул бокал, зашвырнув его в камин. Потом взял новый бокал, налил себе еще и, проскользнув через комнату этаким мыльным угрем, плюхнулся в кресло рядом с шезлонгом Гимпо, словно трясущийся пластиковый пакет со свернувшейся кровью. Гимпо отшатнулся, словно его снесло отдачей от «магнума» 44-го калибра, и у него на лице, как зарница, полыхнула убийственная гомофобия.

– Мальчик мой, – простонал Оскар Гимпо в ухо, – ты так похож на одного человека… – Он положил пухлую ручку Гимпо на колено. – Увы, он давно мертв: его уже нет, как и всех остальных… таких красивых и сладостных. – Слезы текли в три ручья. Оскар давал представление. Он вскочил на ноги, выпрямился в полный рост, драматическим жестом поднес левую руку ко лбу, а правую упер в бедро. Он на секунду застыл в этой позе, а потом, безо всякого предупреждения, выбрался из своего облегающего розового комбинезона и, после непродолжительного сражения с барьером трепещущей голубой плоти – я просто не знаю, как еще обозвать его пузо, – выудил на свет Божий свой омертвевший член, похожий на жирного дряблого червяка в жутких прыщах и спермачной слизи. Он подлетел к Гимпо и принялся тыкать своим причиндалом ему в лицо. Меня едва не стошнило.

– Бози! – высокий голос Оскара был для нас с Биллом, как скрип железа по стеклу нашего запредельного ужаса. – Любимый мой, кто не смеет назвать свое имя вслух! – Жалобные стенания Оскара вонзались нам в уши безжалостной электродрелью. – Подари мне наслаждение!

Со свирепым рычанием Гимпо выбрался из липких колышущихся объятий своего тучного обожателя. Глаза нашего друга бешено вращались, и я уже чувствовал запах озона – предвестие беды: апокалипсическая мощь природы, настроенной на безжалостную и кровавую бойню, приливные волны крови, землетрясения, разорванные сухожилия, связки и сфинктеры. Волосы Гимпо искрились грозовыми разрядами, глаза метали гомофобские молнии; у него изо рта вырвалась черная эктоплазма и разлетелась по комнате, как электрическая саранча; дикие вопли – как звуковая дорожка к видеоролику о диких зверях, потрошащих друг друга; крупный клан – зубы акулы в ошметках мяса, черные глазки – сквозь толщу океанской воды, порозовевшей от крови; очень четкие цветные снимки сердца, вскрытого хирургическим скальпелем; Чарли Мэнсон; Кровавое лето Сэма; техасская резня бензопилой; Джек-Потрошитель; Тед Банди, режущий трупы; детоубийца; кровь, дерьмо и спермач.

Держась за торчавшие шейные позвонки, как за ручку, Гимпо вертел у себя над головой оторванной головой Оскара и одновременно пинал ногами его безголовое тело, которое все еще судорожно подергивалось на полу.

– Гомик! Пидор! Мудак злоебучий! Козел! Извращенец! Уебок драный! – Гимпо сопровождал свои действия всеми ругательными словами, которые только есть в словаре «грязной лексики». Он был вне себя. Он превращал труп Оскара – верней, то немногое, что еще оставалось от этого трупа, – в кровавую жижу, замешанную с дерьмом: этакий изуверский Джексон Поллок, кладущий яростные мазки на истерзанный холст – композиция из разорванных задниц и расчлененных тел.

И вдруг сквозь кровавый туман, застилавший пространство, пробился пропитой хриплый голос Кейта:

– Бесполезно, приятель. Его не убьешь. Уж поверь мне: я знаю. Сколько раз я пытался его прикончить. Стрелял в него, и все дела. Понимаешь, в чем дело. Этот мудак обожает, когда его убивают. Ему это нравится, бля. Его это, бля, возбуждает.

И точно. Эта дрожащая масса из разодранной плоти, этот раскромсанный кровяной студень – он дрочил! Из его разбитого рта, в котором уже не осталось зубов, вырывался кошмарный скрежещущий смех. Гимпо стошнило.

– Спасибо, Бози, – прошепелявила оторванная беззубая голова, угнездившаяся поверх развороченной, выпотрошенной туши. Гимпо заорал дурным голосом и пнул эту кошмарную тушу еще раз. От нее отлетело что-то красное, маленькое и круглое – отлетело и плюхнулось мне на колени. Это был глаз. Глаз Оскара. Он как будто смотрел на меня. А я, потрясенный, смотрел на него. А потом рассеялся, вспомнив «Историю глаза» Жоржа Батая и «Сатори в Париже» Керуака. Кейт потихонечку двинул обратно в бар. Мы с Биллом – тоже. Гимпо мы звать не стали: сам придет, когда малость остынет.

Кейт открыл третью бутылку бурбона, и чего-то бормочет себе под нос, и смеется. Мы подходим к нему.

– Забавно все вышло, да. – Кейт протянул нам какой-то листок. – Вот. Телефон того шамана.

Билл развернул пожелтевший листок с истинным благоговением. Его глаза широко распахнулись, а потом превратились в узенькие щелки. Он очень серьезно взглянул на Кейта, прямо в его затуманенные глаза, и положил руку ему на плечо.

– Спасибо, Кейт, – произнес он с чувством.

– Да ладно, подумаешь, ик… Рок-н-ролл, – Кейт вдруг пошатнулся и грохнулся на пол с высокого табурета. И так и остался лежать мордой в пол.

– Да, Кейт, рррррок-н-рррррол, – раскатисто прорычал Билл на свой шотландский манер, глядя на распростертую в пьяной прострации рок-легенду.

– Вперед, на Полюс! – объявил он и решительным шагом направился к выходу, попердывая на ходу. БЗУ, что значит «беззвучно, зато убойно». В смысле, особенно «благоуханно».

– Блядь! Кто набздел? – Кейт слегка приподнялся над полом. Из уголка его рта так и свисала поломанная «мальборина». Мы улыбнулись ему и вышли наружу, в арктическую ночь.

– Удачи, ребята, – добавил он.

Как потом оказалось, удача нам очень даже понадобится.



Пора на вокзал. Улла и Мулла вызывают такси. Залезаем в машину все впятером. Получается так, что Улла сидит у меня на коленях. Ее крепкие бедра приводят меня в восхищение, и в голову лезут всякие нехорошие мысли.

Глава третья

Прелестные девственницы старшего школьного возраста, будущие топ-модели, жрут говно

Мы покинули место кровавой бойни в баре «У Оскара», преисполненные решимости и с вновь разгоревшимся жарким огнем, полыхающим то ли в груди, то ли где-то в районе кишечника. Стиснув зубы и анальные сфинктеры – был жуткий холод, – мы прошли бодрым маршем по пустынным улицам Хельсинки, высматривая на небе звезду, что укажет нам путь. Из-под канализационных люков доносилась торжествен но-героическая музыка, снег кружил белым вихрем. Водочный жар разливался по венам, как электрический ток; ядовитая анаконда согревала меня изнутри, и я пребывал в полной гармонии с собой и со всем человечеством. На манер ревущего пламени. В отдалении уже показался вокзал: дворец из розового гранита, дерева и меди в стиле национальной романтической готики.