Дамиен Бродерик

Игроки Господа

Пролог

Август

Я знаю мир, в котором женщины на голову выше мужчин и затачивают свои зубы. Мужчины не менее свирепы.

В другом мире — и одновременно в том же самом, на другой Земле — по небу раскиданы светящиеся кольца, сияющие, словно полная луна. Это все, что осталось от Луны, случайно подошедшей слишком близко к планете и разорванной приливно-отливными силами. Людей там нет, только двадцать миллионов видов динозавров, всех цветов и размеров. Многие из них плотоядны, и их пасти отвратительно смердят.

Человекообразные обитатели третьего мира стройны и покрыты легким пушком. В их бледных глазах зияют вертикальные зрачки. Я уверен, что их далекими предками, жившими, скажем, пятнадцать миллионов лет тому назад, являлись гигантские кошки Ледникового периода, в нашем мире полностью вымершие. В их же мире, исчезли обезьяны и люди. Научились ли они проскальзывать к нам через зеркальные трещины между мирами? Если да, то, возможно, так появились легенды о вампирах и оборотнях. Однако я не думаю, что они приходили сюда. Им нравится вкус обезьяньей крови, поэтому и исчезли обезьяны и люди в их мире. Мы бы заметили их, поверьте.

В четвертом мире люди вымерли, но он заселен машинами. Другая эволюция. Ничего, абсолютно ничегошеньки нового — просто другая. Всегда другая.

И во всех этих мирах странствуем, наблюдаем или боремся за собственную жизнь мы, Игроки. А также К-машины, движимые злобными мотивами, о которых мы не можем даже догадываться. Мне нравится убивать ублюдков, действительно нравится.

Конечно же, существует постоянная угроза, что они убьют меня первыми — и это восхитительно. Никаких абстрактных опасностей. Я бывал и живым, и мертвым. Живым мне больше нравится.

Прошу извинить за то, что мои слова попахивают юморком висельника. Однако я не шучу. Это сухие, неоспоримые истины. Мне трудно вспоминать грязный шум и замешательство собственной кончины. Слишком болезненно, к тому же, синаптическая система не очень-то хорошо работает, когда мозг разорван в клочки. К счастью, я всегда был жизнерадостным, хоть и бдительным парнем, спокойно переносящим стрессы, способным держаться на плаву и, знаете, просто счастливым, если выпадала хотя бы половинка шанса. Тем не менее, смерть отнюдь не похожа на воскресный пикничок. То есть, это, конечно, пикничок, однако покойнику обычно выпадает бесславная роль котлеты в сэндвиче.

Но я слишком забегаю вперед. Позвольте мне начать сначала.



Не думаю, что внешне я похож на Игрока в Состязании Миров. Глядя на меня, так не скажешь. Ну хорошо, конечно же, это вранье, потому что я выгляжу точь-в-точь как Игрок — однако если вы знаете о нас, то, возможно, ожидаете увидеть перед собой эдакого Брюса Уиллиса: сплошные мышцы в синяках, сдобренные усталым, но романтичным жестким сарказмом. А может, вы думаете, что мы похожи на сногсшибательно красивых голливудских мачо с забранными в конский хвост длинными волосами, проводящих большую часть времени в заботах о своих бицепсах и трицепсах и отработках умопомрачительных ударов карате?

Не-а, я — обычный высокий австралиец, идущий по улице, пиная пустую пластиковую бутылку — руки в карманах, волосы падают на карие глаза, вид слегка настороженный. Верно, на правой руке у меня перчатка из мягкой кожи, но люди принимают это за личную причуду, вроде кольца в носу, или предмет туалета, или думают, что, может, я скрываю мерзкий ожог — и это, пожалуй, ближе всего к истине. А так — просто еще один студент-философ в черном — это у нас такая модная униформа.

Давайте я расскажу вам, как все это произошло.

Начнем с Лун.

Один

Лун

Она сидела за маленьким боковым столиком в помещении, затуманенном парфюмерией, бренди и скотчем, и слушала «Лунную реку» в исполнении местного эстрадного певца, как вдруг что-то привлекло ее внимание. Не мерзкое зловоние деформера, вместе со своими шумными друзьями расположившегося за одним из ближайших к сцене столиков. И не привычный трепет Игрока — нет, не совсем, и она насторожилась. Осторожно просканировала зал, увидела молодого человека, идущего к бару и заказывающего выпивку. Этот загадочный высокий и стройный незнакомец с широкими плечами был, предположительно, ее Игроком: темные волосы, карие глаза цвета старого золота.

Кивнув и улыбнувшись, он принял стакан у бармена с африканскими косичками и оперся спиной о полированную деревянную стойку, из-под длинных сонных ресниц изучая толпу гуляк. Немного отпил, небрежно держа стакан. Она пробралась между окутанными тенями столиками, захватив с собой стакан для коктейлей, в котором плескалась обычная минеральная вода. Подойдя к бару, остановилась рядом с ним, спокойно встретила расслабленный, одобрительный взгляд. Он прищурился и медленно, таинственно улыбнулся. Еще через секунду сказал:

— Эмбер Зайбэк.

Теперь она присмотрелась к нему повнимательнее, показная свежесть юности затерялась во временных трещинах, в тысячелетних воспоминаниях и болезненных встречах с различными мирами, радостями, болями, разочарованиями, о каких молодые не могут даже помыслить. Это придавало ему естественной глубины, но опыт затуманивал чистоту сознания, словно маскирующие чары.

— Ты очень красивая, — он перехватил стакан левой рукой, протянул правую для рукопожатия.

— Спасибо. Лун, — представилась она. — Лун Ката Сарит Сагара. Ты охотишься. И я тоже. Слежу за одной тварью, — она нахмурилась.

Он отпустил руку, наблюдая за ней.

— Странно, что мы ни разу не встречались.

— Так много миров, — ответила она неожиданно ломким голосом, — так мало времени.

Очередная кошачья улыбка.

— Что будешь пить?

— «Особый шанхайский отель Астория», пожалуйста.

Бармен нахмурился:

— Босс не любит, когда его работники потребляют спиртное, даже если посетитель платит.

— Томас, я совсем не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Однако, я не работаю на мистера Роджерсона. По крайней мере, пока.

— Ну что ж, тогда я рискну, — бармен ухмыльнулся. — Однако, я никогда не слышал о таком коктейле, мадам. Что-то из Нового Орлеана?

— Гораздо дальше. Мерка коньяка, чайная ложка мараскина, — сказала она. — У вас ведь есть абсент? Полмерки.

Он кивнул, пожал плечами.

— А яйцо?

— Ага.

— Тогда две чайные ложки белка. Взбей с половиной чайной ложки лимонного сока и небольшим количеством колотого льда. А сверху добавь охлажденной соды, только не очень много.

Человек за передним столиком оглянулся через плечо, толкнул локтем деспойлера, широкоплечего мужчину в дорогом костюме, похожего на преуспевающего банковского менеджера. Туманноголосого певца их тихие переговоры нисколько не беспокоили, он страстно исполнял «Сентябрьскую песнь». Лун взяла стакан, отхлебнула, не обращая на них ни малейшего внимания.

Потом бросила мимолетный взгляд на передний столик. Эмбер последовал ее примеру, кивнул. Она шутливо спросила:

— Ведь мы встретились здесь… по чистой случайности!

— Так не бывает, и ты, моя дорогая, прекрасно это знаешь.

— Значит, нам суждено было здесь встретиться, рано или поздно?

— Полагаю, что так. Я часто ощущаю себя обычной шахматной фигуркой, а вовсе не Игроком Соглашения. Знаешь, «судьба, что предрекает наш конец…»

— «… очерчивает его в соответствии с нашей волей». Эмбер, такая точка зрения, — начала Лун, вечная ученица, — была провозглашена еретической в Соглашении, в avant la lettre [1], — не то чтобы ее беспокоил этот вопрос, ведь Соглашение было придумано в 1271 году Фомой Аквинским, на Парижском собрании капитула Ассамблеи, задолго до того, как только зарождавшиеся в то время физические и математические науки Метрического Ренессанса достаточно окрепли, чтобы продемонстрировать всю несостоятельность его теологического аппарата. Тем не менее, традиции остались и периодически находили себе применение.

Эмбер пожал плечами.

Этой ночью она ждала соратника по оружию, зависела от него. Лун слегка вздрогнула.

Мягким, бархатным голосом Томас произнес:

— Босс хочет вас на сцене, мисс Лун. Удачи.

— Благодарю.

Она поставила стакан на стойку, прошла между столиками. Помещение было не слишком большим, и микрофон ей не требовался. Днем Лун удалось выделить минутку и ознакомить музыкантов со своим репертуаром; теперь они кивнули ей, бесцеремонно, но дружелюбно. Они знали себе цену, хотя трубач питал излишнюю любовь к соло. Отупевшие после рабочего дня бизнесмены устало таращились на Лун. Деформер уставился на нее с плохо скрываемой неприязнью. Она кивнула дирижеру, начала с Дилана, прошлась по Тому Уэйтсу и закончила жалобной, чистой «I Drove All Night» Роя Орбисона, которая разбудила работяг и заставила одержимо подпевать.

— Неплохо, крошка! — заметил неопрятный менеджер, пытаясь облапать Лун. Слегка вспотевшая и довольная собой, с пересохшим горлом, девушка решила не оскорблять его. Она уже сделала все необходимое, дабы привлечь к себе нужное количество внимания. Умело уклонилась от настойчивой руки, улыбнулась, пожала плечами.

— Как бы там ни было — да, — сказал он, отодвигаясь, — место за тобой.

— Спасибо, мистер Роджерсон.

— И никакой выпивки с посетителями.

— О, так вы собираетесь заплатить мне за сегодня?

Он нахмурился, скосил глаза в сторону:

— Э нет, сегодня делай, что в голову взбредет, детка. Только если захочешь трахнуть какого-нибудь красавчика, займись этим снаружи на аллее, а не здесь. Это уважаемое митранское заведение.

Лун наградила его ослепительной улыбкой:

— Спасибо за работу, мистер Роджерсон! Я приду завтра, ровно в девять! — достаточно было осознавать, что она больше никогда в жизни не увидит ни это оплывшее лицо, ни мерзкий сопряженный мир.

К тому моменту, когда Лун вернулась в бар, слегка отшатнувшись от деспойлерского столика, Эмбер Зайбэк нашел им столик и принес туда ее коктейль.

— Ты восхитительна, — сообщил он.

— Я знаю, спасибо, — «Астория» не вполне соответствовала сингапурским стандартам, однако Томас сделал все, что мог. Люди бросали на них неприятные взгляды, хотя музыканты тоже принялись за выпивку. — Значит, мы собираемся убить эту тварь из первого ряда?

— Я думал, ты в курсе.

— Отнюдь. Полагаю, это импровизация. Ситуационная. Атмосфера грязновата.

— Не думаю, что это произойдет здесь.

— Владелец порекомендовал мне выводить своих красавчиков на аллею. Может, это намек? Присоединишься?

— Ничто не доставило бы мне большего удовольствия. Но давай сперва прикончим напитки.

— Конечно. Иногда я работаю в паре с Мэйбиллин Зайбэк. Твоей сестрой, надо полагать.

Он пожал плечами:

— Одной из.

Она испытала вспышку внезапной зависти:

— Большая семья.

Как говорится в старинной семейной загадке: десяток братьев и сестер, причем расклад таков: полдюжины бесстрашных дев, четверка мужиков. Да, больше, чем обычно, в наши дни, по одному на каждый месяц в году. У мамы с папой была куча свободного времени.

У Лун в сознании словно зажглась лампочка. Или зазвонил колокольчик. Она обнаружила, что бормочет другой детский стишок-запоминалку про месяцы и выходные:

— Тридцать три дня, угольки в золе — в июне, июле и сентябре, — тут она с улыбкой кивнула Эмберу, и тот улыбнулся в ответ. — Зимой и летом по дню прибавим. И 29 февраля раз в четыре года поставим.

Эмбер широко ухмыльнулся:

— Именно. Вынужден заключить, что они планировали наши дни рождения с удивительной выдержкой. А у тебя?

«У меня — что? Ах, семья!»

— Увы, я единственный ребенок, — сказала Лун. — Я потеряла всякую связь с родителями, когда меня приняли в Ассамблею.

— Неплохая компания, эта Ассамблея. Слегка заезженные, может быть. Ты принесла им глоток свежего воздуха.

— Эмбер, я не настолько молода. Но все равно спасибо. Не пора ли нам идти?

— Как прикажете, — он подставил локоть, ее рука легко скользнула на предложенное место, и они двинулись по направлению к витой лестнице, вызвав еще больше похотливых взглядов и шепотков. Быть может, никто не любит певцов — но тогда зачем платить столько денег за возможность сидеть здесь и выпивать? Они вышли через задний ход к аллее и на полминуты замерли, благопристойно держась за руки, изучая небо, булыжную мостовую, загаженную кирпичную стену фабрики. Здоровенный мужчина в костюме банковского менеджера выскочил из той же двери и бросился за ними вслед.

— Грязная черная шлюха! — крикнул он и попытался ударить Лун.

Несмотря на невнятную речь, нападающий оказался совершенно трезвым, поэтому, когда девушка уклонилась от его пьяного кулака, тот оказался совсем не там, где она ожидала, и врезался ей в челюсть.

— Ты, членосос дерьмоголовый! — заорал мужчина на Эмбера.

Как в тумане, Лун наблюдала за размытой, вытянутой рукой Эмбера. Маленькое оружие стреляло почти бесшумно, и деформер упал на камни, лишившись половины головы.

— Вот дерьмо! — сказал Эмбер. — Извини, я стормозил. Не надо было пить.

— Забудь, — ответила Лун. — Бери мерзавца за ноги, я найду точку нексуса, — она обратилась к операционной системе «Schwelle» [2], и открылся проход. Со звуком, какой, наверное, раздается, когда трейлер врезается в пожарный гидрант, на них обрушилась вода, водоворот черноты на темной аллее. Их захлестнуло, опрокинуло на землю, вода, шипевшая и пенившаяся на камнях, вырвала из рук труп и швырнула на фабричную стену. Лун, захлебнувшаяся и насквозь мокрая, выкрикнула команду. «Schwelle» закрылся, шум мгновенно стих. Вода плескалась по аллее, шлепала по стенам, просачивалась на соседние улочки и в водосточные канавы. Кто-то кричал. Над клубом вспыхнул свет.

— Клянусь быком Митры! — грязный и потрясенный, Эмбер заковылял по волнам, чтобы подобрать их приз. Лун скинула туфли, задохнулась от холода. Помогла затащить труп в пожарный лифт.

— Должно быть, негодяи нашли этот нексус, — сказала Лун, — и затопили всю проклятую долину. Убийственно, зато эффективно.

— Египет? Индонезия?

— Китай. Они любят такие гигантские гидравлические проекты. Проклятье, я была там всего несколько лет назад!

— Хочешь, теперь я поищу?

— Нет, нет, у меня есть с десяток запасных лазеек. Подожди секундочку, — она тяжело дышала.

Эмбер тоже переводил дух — труп был тяжелым и неудобным. Лун произнесла новую команду. Со рвущимся треском на фоне темноты открылся новый «Schwelle», за которым таилась такая же темень. Позади них из клуба выскочил Роджерсон с ружьем, готовый крушить всех направо и налево, за ним по пятам следовали К-машинные бездельники.

— Черт, давай, Лун!

— Я ушла, — бросила она и шагнула вперед. Он с трупом на плечах ринулся следом, и девушка мгновенно закрыла проход. Так рождаются городские мифы. Лун искренне надеялась, что кратковременный потоп принес с собой рыб или лягушек. Эмбер с глухим стуком свалил мертвую тварь на землю. Они стояли под незнакомым звездным небом на поле душистого клевера. Где-то неподалеку рявкало большое животное — может, млекопитающее, может, что-то поэкзотичнее. Похожая на сову птица скользнула над их головами, в ее глазах блеснул лунный свет. Потом уселась на темное дерево. Босая Лун сделала один шаг и почувствовала, как что-то теплое мягко обволакивает пальцы, а ноздрей достигает значительно менее приятный аромат.

— Как ты имеешь обыкновение выражаться, дерьмо, — сказала она. — Ненавижу деревню, — и, аккуратно отступив назад, вытерла ногу о бархатистые заросли клевера.

— Город не намного лучше, — отозвался Эмбер с легким смешком. С карманным фонариком в руке он рассматривал безголовый труп. Кровь, и плоть, и что-то еще, больше похожее на механическую начинку. Без сомнения, мертв, если допустить, что такие твари вообще могут считаться живыми. — Интересно, почему им свойственна столь мерзкая нетерпимость? Лун согласно кивнула:

— С тем же успехом могли бы носить футболки с надписью: «ЗЛОБНЫЙ УБЛЮДОК». Один из тех, кого прикончили мы с Мэйбиллин, кричал насчет грязных лесбиянок.

На мгновение воцарилась тишина. Фонарик погас.

— Ну, в случае Мэй…

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Ну да. Хорошо, давай оттащим это в твой нексус и запихнем в гомогенизатор.

Так они и поступили, а потом она отправилась домой в одиночестве, несмотря на элегантное предложение со стороны Эмбера, съела какое-то месиво из холодильника, посмотрела тупую передачу по телевизору и проспала шесть часов подряд.

Два

Август

Однако, для меня все началось с Тэнзи.

Я изучал медицину, отнюдь не философию, где-то миллион лет тому назад, когда только вернулся в Австралию из Чикаго. Я страстно влюбился, потом охладел, играл какую-то музыку, учился, как собака — и в конце третьего года моих академических изысканий внучатая тетушка Тэнзи, вместе с которой я жил в большом пустом доме после исчезновения моих родителей в небе над Таиландом, полностью выбила меня из колеи, когда я вернулся с заработков в пустошах. Работа состояла в присмотре за огромными стадами коров и овец, бродящими по огромным высохшим лугам, в размере ничуть не уступавшим маленькой европейской стране. Сегодня для этого больше не используют лошадей, предпочитая им вертолеты и внедорожники. Я научился сгонять несколько тысяч голов скота, восседая на 800-кубовом мотоцикле «сузуки», поджаром, точно борзая. Ослепительным летним днем, когда температура достигла сорок одного градуса по Цельсию (и который в Чикаго считался Днем зимы — точнее, будет считаться таковым, как только закончится 33 декабря), я вместе с другими загонщиками и парочкой страстно желанных загонщиц угостился традиционной пресной лепешкой и ромовым пирогом, пил ром и «колу», и распевал душещипательные песни. Вот он, американский Запад. Нет ничего кошмарнее, чем видеть, как три черных пастуха-аборигена, чьи предки жили здесь еще пятьдесят тысяч лет назад, горланят «The Streets of Laredo», причем с абсолютно естественным провинциальным южноамериканским акцентом. Как услышали по радио, так и запомнили.

В конце января, я вернулся домой — причем дорога заняла весь день и большую часть ночи — на стареньком полноприводном «паджеро», который по счастливой случайности выиграл в покер, с пачками не облагаемой налогом наличности, запрятанными в высоких ботинках. В придорожном магазинчике купил бутылку рома для себя, на память о старых добрых временах, и бутылку хорошего шерри для тетушки Тэнзи. Дугальд О’Брайен, старый тетушкин золотистый Лабрадор, радостно встретил меня у ворот, виляя хвостом. И как ему это только удавалось? Каким-то загадочным образом он всегда знал, когда я вернусь, и приветствовал меня со всей своей незатейливой, счастливой привязанностью. Быть может, это тетушка науськивала его при помощи оккультных сил.

— Добрый Ду, парень! — сказал я. — И тебе того же! — после чего почесал его уши, потом присел на корточки, чтобы крепко обнять, бросив на землю рюкзак, но осторожно держа бутылки. Бедняга старел и слегка прихрамывал на одну ногу, бредя за мной в дом.

Расслабляющие ароматы тетушкиного жилища приветствовали меня, словно теплые воспоминания. Я смутился, потому что был ужасно грязен и, без сомнения, вонял не хуже скунса. Нашел тетушку на кухне, чмокнул в щеку, оставив объятия на потом, и сообщил, что иду наверх принять душ. Она взяла пульт испачканной в муке рукой и выключила телевизор.

— Прости, дорогой, но ничего не получится.

— А? — я замер на середине лестницы. Я проехал полторы тысячи километров, останавливаясь только на заправках, оцепенел от усталости, у меня перед глазами все двоилось.

Внучатая тетушка Тэнзи принялась вырезать из густого теста сердечки с помощью специальной формочки. Она посмотрела на меня широко раскрытыми прозрачно-голубыми — совершенно искренними — глазами:

— Сегодня субботняя ночь.

— Точнее, то, что от нее осталось. Я знаю, что должен позвонить народу и отправиться куда-нибудь, Тэнзи, но я смертельно устал. Думаю, что хорошенько отмокну, а потом просто упаду в…

— Нет, дорогой, об этом я и говорю. Ты не можешь принять душ наверху. В последнее время каждую субботнюю ночь в ванной появляется труп.

Я осторожно спустился обратно по лестнице, не говоря не слова, налил себе чашку кофе и стал ждать. Тэнзи поколдовала с клубничным джемом, поставила противень в разогретую печь, принялась замешивать тесто для булочек. Она пекла лучшие тартинки с джемом со времен Королевы червей, и, подозреваю, сам я давно превратился в Валета, так как за прошедшие годы поглотил неимоверное их количество. Тетушка устроилась на трехногом табурете возле массивного дубового кухонного стола, раскатывая аморфный комок теста старомодной скалкой. Как обычно, она действовала легко и бессознательно: это была тантра, не менее грациозная и непроизвольная, чем мое боевое искусство ката во времена службы. Бессмысленная, как старая наседка, внучатая тетушка Тэнзи — и такая же усердная.

Через некоторое время я произнес:

— Значит, я не могу сегодня вымыться, потому что у тебя в ванной покойник, — в любом другом случае я бы расхохотался или выдал какое-нибудь издевательство, однако информация исходила от тетушки Тэнзи, а ведь ей, хрупкой, как драгоценный стеклянный сосуд, было уже за восемьдесят.

— Ты можешь воспользоваться моей, Август, внизу. На самом деле, я считаю, что ты просто должен это сделать, и чем раньше, тем лучше, — на ее голове качнулся пучок белых, древних, шелковистых волос. — Честно говоря, дорогой, ты воняешь, будто хорек.

Я смотрел, как она режет белесое тягучее тесто, как из него выскакивают аккуратные круглые булочки и уютно устраиваются на заранее подготовленном противне. Я ощущал сонное удовлетворение большого, старинного, причудливого, столетнего дома, снова сомкнувшегося вокруг меня, и мое сознание постепенно ускользало от тетушкиного сумасшедшего заявления. Рядом с тетушкой Тэнзи было легко забыться, вот почему я так наслаждался моей… Я зевком вырвал себя из задумчивости и заставил вспомнить о трупе в ванной.

— И всегда один и тот же труп? — я слизал последние капли остывшего кофе.

— Господь с тобой, дитя, не говори глупостей! Каждую неделю новый! — она отнесла булочки к печке и поставила загремевший противень над тартинками. — Всех видов и размеров. На прошлой неделе это был симпатичный молодой человек в твидовом костюме, — тетушка вернулась к столу и трясущейся рукой протянула мне свою чашку; я налил ей кофе. Бедняжка дрожала, и отнюдь не из-за кофеина: она была смертельно напугана. Мое ошеломление сменилось отчаянием. Лекарство от болезни Альцгеймера обещали уже давно, но, насколько я знал, единственным доступным предписанием оставались доброта и забота. Тэнзи много сделала для меня.

— И что потом происходит с этими телами? — чертовски трудно шутить над видениями старой леди так, чтобы это не стало очевидным. А Тэнзи не сдавалась:

— Утром они всегда исчезают. Иногда, остается немного крови, ну, ты понимаешь, но я мою ванную отмываю лимонным чистящим средством, и никогда не скажешь, что здесь лежал труп.

Ее чашка слегка постукивала о блюдце. Я начал пугаться сам.

— И как давно это началось?

— Сразу же после твоего отъезда в буш. Дай подумать… всего шесть. И, полагаю, еще один будет сегодня.

Я и раньше сталкивался со странными вещами, и не на последнем месте в списке стоял мой школьный друг-лунатик Даверс, бегущий по футбольному полю Аделаиды в ботинках с заклепками и оборчатом платье своей сестры, преследуемый соратниками по команде — но ничего страннее и ужаснее тихой, маленькой внучатой тетушки Тэнзи, рассуждающей о трупах в ее ванной, я не видел.

— Думаю, ты сообщила в полицию?

Она наградила меня насмешливо-укоризненным взглядом:

— Август, они посадят меня в сумасшедший дом.

Ее дрожь усилилась. Мне стало стыдно. Нельзя просто так отвезти своего престарелого родственника в местную клинику и попросить их провести парочку тестов на вменяемость. Или можно? Я начинал думать, что стоит позвонить тете Мириам и ее мужу Ицхаку, и произвел в уме быстрые вычисления. Нет, в Чикаго, где они сейчас живут, только шесть утра. Ладно, сказал я себе, пока посмотрим, что можно сделать прямо здесь и сейчас. Кроме того, как ни удивительно, какая-то часть меня уже верила, что в старом доме действительно творится нечто странное, нечто, что тетушка просто весьма неудачно поняла. Никогда прежде тетушка Тэнзи не заблуждалась так сильно, когда дело касалось важных вопросов. Может, это дело рук какого-нибудь из ее психически невменяемых клиентов? Может, она предсказала ему что-нибудь неправильно, и это расплата?

— Я пойду наверх и взгляну, — сообщил я, ставя чашки в раковину.

— Будь осторожнее, Август, — сказала тетушка. К моему безмерному изумлению, она наклонилась и достала старую крикетную биту, стоявшую у ножки стола. — Возьми это. И хорошенько врежь педерастам от моего имени!

Потом она настояла, чтобы мы выпили еще по чашке шоколада, и я, закатив глаза, согласился. Затем уложил тетушку в постель в ее спальне на первом этаже, хранившей слегка кисловатый аромат старой леди, и поднялся наверх.

Я открыл дверь в ванную и внимательно осмотрелся. Плиточные стены, бледно-зеленые, приятного пастельного оттенка. Очень странно было вот так разглядывать большое помещение, в котором долгие годы мылся и пускал газы, ни разу не удосужившись хорошенько оглядеться. Знакомые вещи всегда воспринимаешь как само собой разумеющееся. Два больших окна, за которыми таится ночная темнота; под ними, двумя этажами ниже — подстриженная трава, фруктовые деревья и овощные грядки заднего садика. Между окнами — розовая умывальная раковина, над ней — большое старинное настенное зеркало, не меньше метра, покрытое легкой медной патиной, с серебристыми трещинами по краям В левом углу — ванна на когтистых лапах, как раз напротив унитаза из фарфора с голубым рисунком, напоминавшим веджвудские тарелки, красующимся рядом с дубовой дверь, покрытой геометрическим резным орнаментом. Кедровое сиденье унитаза было, само собой, опущено и накрыто пушистым шерстяным чехлом, который Тэнзи вполне могла связать сама. На стальной трубе вокруг ванной, на огромных пластмассовых кольцах, висела пластиковая занавеска в цветочек. Тэнзи не одобряла отдельные душевые кабинки; в детстве она всегда мылась в ванне и сейчас согласилась только на допотопный широкий душ, закрепленный в стене. Я не возражал, потому что любил долгие заплывы не меньше, чем любой человек в три или четыре раза старше меня.

Я открыл занавеску и осмотрел ванну, которая, конечно, была пуста, борясь с желанием немедленно сбросить грязную одежду и запрыгнуть в исходящую паром воду. Нелепая вероятность того, что в этой ванне успели полежать шесть трупов, засела у меня в мозгу, хотя я отчаянно потряс головой, смеясь над собственной глупостью.

Здесь чудесно пахло — и это я заметил в первую очередь. В мыльницах в форме морских раковин на самой ванне и на умывальнике лежали овальные кусочки темно-зеленого, темнее, чем изумруды, полупрозрачного мыла, и его аромат напомнил о детстве, когда мама купала меня, окутывая ароматами чистоты и самой себя, а потом проворно вытирала пушистым полотенцем, пахнувшим солнечным светом. Я на мгновение крепко зажмурился, понял, что вздыхаю, снова открыл глаза. Самая обычная ванная. Быть может, чище, чем большинство. Тетушка Тэнзи отличалась крайней педантичностью. Дом был большим и беспорядочным, однако опрятным; с помощью «сокровища» средних лет, миссис Эбботт, приходившей два раза в неделю, чтобы пропылесосить и вытереть пыль, тетушка вела корабль точно по курсу. Хотя, видимо, недостаточно точно, чтобы избежать субботних визитов покойников.

Я взглянул на часы. Неудивительно, что я так устал — уже почти одиннадцать. Внучатая тетушка Тэнзи была человеком привычки. Она всегда пекла и одновременно смотрела телевизор, пока не кончалось вечернее субботнее кино, затем чистила зубы и ложилась в постель к половине двенадцатого. Ее субботний труп должен был успеть появиться к тому моменту, когда она выключала телевизор, то есть где-то к одиннадцати пятнадцати — и исчезнуть к половине восьмого утра, когда она вставала, чтобы идти на воскресную службу.

— Безумие, — пробормотал я вслух, снимая тяжелые ботинки и с битой в руке залезая в ванну. Я оставил просвет между занавеской и стеной, через который мог видеть закрытые и запертые окна. Для чего приходилось сидеть на скользком закругленном краю ванной, изогнув шею под странным углом, однако я решил, что несколько минут дискомфорта того стоят. Подумал о настойчивости, с которой Тэнзи предлагала выпить шоколад, и пожелал чего-нибудь столь же земного, дабы унять нервную дрожь. Половина моих школьных друзей закурили бы сигарету, но меня тошнило от этих мерзких палочек, а кроме того, даже если бы я курил, не стоило заранее сообщать о своем присутствии. Тут я спохватился. Сообщать кому? Это ведь просто видение, сумасшедшая фантазия старой леди.

Тишина становилось жутковатой. В комнате внизу тетушка Тэнзи, наверное, уже спит, или лежит, глядя широко распахнутыми глазами в темный потолок. В ванной ни звука, только мое дыхание, ни дуновения ветерка в кронах деревьев под окнами. На какое-то мгновение мне показалось, что во всем мире бодрствует лишь мое сознание. По спине поползла струйка холодного пота — прежде, я о таком только читал. В последние несколько недель я разъезжал на мощном маленьком мотоцикле по бескрайним равнинам, в основном бесплодным, благодаря Эль-Ниньо и, быть может, парниковому эффекту. Так вот, как-то раз я чуть не свалился с забуксовавшей машины прямо под копыта сотен пыльных животных, и тот страх не затронул мою душу — нет, он обострил инстинкт самосохранения. А в убийственно тихой умывальной комнате Тэнзи я чуть не намочил штаны. Я вылез из ванной, поднял деревянное сиденье, помочился, спустил воду и не стал опускать сиденье на место. Теперь это была моя ванная. Потом я забрался обратно, ощутив ступнями ног через носки прохладную поверхность, и снова устроился на узком насесте.

Шея болела. Внезапно я увидел, как нелепо выгляжу со стороны, примостившийся на краю ванной, тихонько посмеялся над собой и встал, распрямив позвоночник, потом взялся рукой за занавеску, чтобы открыть ее. И тут ближайшее ко мне окно легко скрипнуло, и я услышал, как оно приоткрывается.

Это было невозможно. Я находился на втором этаже высокого старого здания без пожарной лестницы и тому подобных современных наворотов. Я тщательно вспомнил сад: никаких новых решеток, все деревья — в нескольких метрах от дома, в целях пожарной безопасности, а лестница Тэнзи — внутри, в запертом шкафу. Дугальд О’Брайен ни разу не тявкнул за всю ночь, не говоря уже о том, чтобы залаять на посторонних. Какого черта!

Мое сердце колотилось, во рту пересохло. Я прижался к краю ванной, вдавившись спиной в плитку на стене, и с трудом посмотрел в щель. Ближайшее окно было широко распахнуто. Я услышал приглушенное шарканье, и в оконном проеме возникла спина молодой женщины. Длинная смуглая нога скользнула через подоконник, нащупывая пол. Мои ботинки красовались прямо перед унитазом. Что ж, многие люди имеют привычку разбрасывать свои вещи. Но только не в доме Тэнзи. Правда, вряд ли эти взломщики знакомы с домашними правила Тэнзи. Не будь нелепым, Август, что ты знаешь о том, что знают они? Полуголая женщина влезает в окно на втором этаже!

Она стояла в ванной, по-прежнему спиной ко мне. Казалось не очень-то учтивым бить ее крикетной битой, которую я продолжал сжимать в онемевшей правой руке. Разумно, но неспортивно, и так я ничего не узнаю о странных действиях. Она высунулась из окна, пыхтя и тяжело дыша — и внезапно втащила внутрь верхнюю часть абсолютно мертвого взрослого мужчины. Тело застряло, сотрясая оконную раму.

— Не пихай, Мэйбиллин! — сердито сказала женщина. — Плечи не проходят.

Затем имел место какой-то хитрый трюк: труп немного подался назад, и леди повернула плечи, а потом втащила-таки покойника в окно, и он присоединился к нашей компании. Появилась и его нижняя часть, поддерживаемая массивной мускулистой девицей. Ее бицепсы внушительно перекатывались, когда она перекидывала через подоконник оцепеневшие нижние конечности мертвеца. Первая женщина уронила труп на пол. Мэйбиллин с деловитым кряканьем ввалилась в комнату. У нее были волосатые ноги, и, как и на первой даме, короткий летний наряд. Я подумал, что, наверное, обкурился, или у меня галлюцинации, а потом первая женщина повернулась к ванной, и я в этом совершенно уверился.

Такой красоты не бывает, тупо сообщил я себе, только не в реальном мире. (Это заявление оказалось настолько неправильным, во всех смыслах, что я привожу его здесь для отчетности.) Обе женщины были не старше меня. Быть может, студентки университета, разыгрывающие нелепую шутку. Они быстро и грациозно вернулись к своему мрачному занятию, производя минимум шума.

— Помоги мне с одеждой, Луна.

Через полминуты мертвец лишился ботинок, окровавленного костюма и нижнего белья. Никаких попыток обыскать его пиджак на предмет бумажника или вывернуть карманы. Нет, они не были ни шутницами, ни обычными грабителями. Покойник оказался толстым и волосатым, волосы покрывали спину, плечи и грудь, как это модно в Средиземноморье; зачесанные назад волосы на голове мерзко хлопали по сторонам, пока дамы ворочали его. Я увидел большую черную дыру в левой части груди, сочащуюся густой кровью. Мое собственное сердце чуть не разрывалось в груди. Крутая девка подняла труп за подмышки и поволокла к ванной.

— Луна, держи ноги.

Нет, она сказала не «луна», скорее «льюн». Луна во Франции? Это подождет, решил я. Сюрприииз! Прекрасная Лун взялась за край пластиковой занавески, откинула ее. Я быстро встал, поклонился, взмахнув правой рукой, и вылез из ванной.

Обе женщины окаменели. В воцарившейся мертвой тишине руки коренастой Мэйбиллин разжались, и покойник с неприятным звуком ударился о кафельный пол.

— Черт! — воскликнула она и выпрыгнула в окно. Больше я никогда в жизни не недооценю потенциальной скорости полного человека. Лун бросила на меня взгляд, полный очаровательного, совершенного замешательства, и выпустила ноги трупа.

— Эмбер? — сказала она. — Что ты?.. Твой наряд… — тут она замолчала, а я в это время пытался понять, о чем идет речь. — Ты не Эмбер, — наконец произнесла девушка и тоже метнулась к окну.

— Прошу прощения, — возразил я, ударяя битой по подоконнику.

Она отдернула руки, в ярости уставилась на меня, приоткрыв рот, потом прыгнула, будто кошка. Я был достаточно хорошо воспитан, чтобы никогда не бить женщин. Покойник искоса поглядывал на нас. Я свалился прямо на него, повалив вместе с собой Лун, удерживая ее за руки. У нее оказались совершенно невероятные кобальтовые глаза, и пахла она очень, очень хорошо.

— Слезь с меня ты, дурак! От тебя воняет. Когда ты в последний раз мылся?

Это было настолько нечестно, что я расхохотался и отпустил ее.

Большая ошибка.

Моя голова оказалась в захвате через секунду после того, как я освободил Лун. Она ударила меня макушкой об унитаз. Я взвыл и вырвался — ноги заплетаются, голова гудит — бросился к распахнутому окну и закрыл его. В летней ночи за стеклом не обнаружилось никаких следов Мэйбиллин или подъемного крана, который доставил бы двух женщин и покойника на второй этаж. Не успел я запереть раму, как крикетная бита ударила меня прямо под правое колено.

— О, черт! Да прекрати же! — завопил я. Повернулся и увидел ее отражение в зеркале: бита воздета для смертельного удара по моему несчастному черепу. Опуская биту, она на секунду потеряла равновесие. Я отступил вбок и подставил ей подножку ногой трупа. Лун упала ко мне в объятия. Потрясающе возбужденный, я путем некоторых усилий усадил ее на унитаз. Сиденье было поднято, и она возмущенно вскрикнула, стукнувшись о него спиной. Одна нога высвободилась, и Лун ударила меня в бедро; что-то вспыхнуло металлическим блеском, и внезапно мне стало холодно. Я схватил с сушилки толстое мохнатое полотенце и прижал к лицу Лун, держа ее за правую ногу и волоча в сторону так, что она соскользнула и ударилась спиной об унитаз. На ее ступне красовался ряд маленьких серебристых иероглифов.

Она избавилась от полотенца и увидела мое потрясение. Но, полагаю, неправильно его интерпретировала.

— Метка зверя, — саркастически заявила красавица.

— Ты будешь сидеть смирно или мне придется сделать тебе больно? Я бы предпочел первое, — сообщил я. — Так что это?

— Мой идентификационный номер, — усмехнулась она. — Срок годности. Ты ведь именно это и подумал? Очередная идиотская причуда.

На самом деле, я ничего такого не думал, однако это оказалась хорошей идеей.

— Ну да, только, на мой взгляд, лучше было бы вставить в язык, — я ничего не имею против пирсинга, однако стоило предоставить ей инициативу. Держа в руке биту, я уселся напротив Лун на край ванны. — Как вы сюда попали? Кто это? — я пнул мертвеца, который лежал, выставив одну ногу.

— Мир не такой, каким кажется, — ответила она. Опустила сиденье унитаза, накрыла накидкой и села обратно. Я ни разу в жизни не встречал никого столь восхитительно очаровательного — ни в кино, ни по телевизору, ни в этом слегка тормознутом пригороде.

— Только без чуши, — предостерег я. Затем, не отрывая взгляда от девушки, нагнулся и стянул один носок, который, повисев пару секунд на большом пальце ноги, свалился на кафель. Серебряные резные иероглифы на моей ступне ничем не отличались от иероглифов Лун. Она судорожно сглотнула. Я почти видел, как крутятся шестеренки в ее мозгу.

После долгого молчания она слабым голосом спросила:

— Как они тебя зовут?

— Они зовут меня Август, Льюююн. Они зовут меня так, потому что это мое имя.

Лун тяжело дышала, однако контролировала себя. Я видел, как она принимает решение. Она была такой красивой, что мне хотелось завыть. Потянувшись вниз, я снова надел носок. Тэнзи должна быть замешана во все это. Это не может не быть ее работой. Или моих скончавшихся родителей. Потом Лун поинтересовалась:

— Ты читал Чарльза Форта [3], Август?

— Нет, — что, теперь у нас заседание читательского кружка? Я покосился на запертые окна, нервно ожидая, что в любую секунду сюда ворвется отряд поддержки, возможно, размахивая произведениями Чарльза Форта, кем бы он ни был.

— Он сказал: «Думаю, мы — имущество». И ты и есть имущество, ты, бедный гусеныш.

Я не рассмеялся — депрессивная атмосфера не располагала к шуткам. Внизу — тетушка Тэнзи, плавающая в старческих видениях, наверху — шикарная красотка, на всех парах летящая в тот же дом веселья. Нет, постойте. Тэнзи говорила правду. Здесь действительно был труп — и, соответственно, не приходилось сомневаться в том, что предыдущие шесть трупов тоже существовали. Насколько я понимал, их доставляли женщины-курьеры, а потом покойники исчезали в воскресенье спозаранку. Я не мог больше думать об этом.

— Ну что ж, — ответил я, — в таком случае, полагаю, ты собираешься убить меня.

Оскорбленная Лун нахмурилась:

— Тебе сотрут память, вот и все.

Кто-то переобщался с Голливудом. Стирание памяти — где это было, в «Мужчинах в черном», кажется? А люди, возникающие из воздуха — или, в моем случае, из находящегося на недостижимой высоте окна ванной — в черно-белой «Сумеречной зоне». Точно-точно, так почему же сценаристам, и режиссерам, и актерам не стирали память? Во всех этих безумных конспиративных теориях всегда существует крошечная лазейка — заодно с гигантской логической дырой, в которую пролезет и танк. И все-таки…

— Я знаю, тебе нелегко слушать все это, — продолжила Лун, наблюдая за мной. Будто подстрекая. — Они — всего лишь декорации. Задник для нашего Состязания.

Я пожал плечами, чувствуя разочарование и печаль:

— Ты заблуждаешься. Я читал этого парня, Фила Дика [4]. Он тоже был сумасшедшим, до мозга костей.

Воздух вспыхнул. Я отпрыгнул и врезался спиной в дверь. Лун осталась на месте, продолжая восседать на унитазе. Она выглядела элегантно и немного грустно. Все то же запертое окно взорвалось голубым огнем, краска начала трескаться. Стекло испарилось. В проеме возник коренастый силуэт Мэйбиллин, с опаской нацелившей на меня сверкающую стальную трубку, одной рукой удерживая равновесие. Она обогнула валяющийся на полу труп и встала рядом с Лун. Забыв закрыть рот, я ждал, что вот-вот исчезну в голубом пламени.

— Вам не нужно убивать меня! — начал бормотать я. — Вы из НЛО… я теперь понял… так почему бы вам не взять меня на свою планету, я всегда хотел путешествовать, в Иллинойсе интересно, но в космосе, наверное, еще лучше. Места больше, — они таращились на меня, — ну хорошо, не космический корабль. Вы из будущего, а за окном стоит машина времени, верно? Этот парень стал бы новым Гитлером, поэтому вы вычищаете прошлое, прежде чем оно отравит ваше собственное будущее, я могу это пережить, вы ведь, без сомнения, лучше осведомлены.

— Я сказала ему, что они простые пешки, — объяснила Лун спутнице. — Думаю, это выбило его из колеи, — она умолчала о том, что у нас одинаковые иероглифы.

— Что? Ах ты тупая сучка…

— Нам все равно придется его стереть, Мэйбиллин, пошевели мозгами.

— Ой, прости, Лун, — Мэйбиллин покаянно покачала головой. — Я знаю, что ты не тупая сучка. Ни в коем роде не сучка.

Лун любезно улыбнулась в ответ, пожала плечами. Труп смотрел на нас с пола. Со звуком, напоминающим треск разрываемого холста, в ванную через зеркало проник низенький мужчина, легко спустился с умывальника на пол. На плече он нес огромную сумку. Меня чуть не вырвало. Однако в помещении было недостаточно места, чтобы упасть в обморок, поэтому я прижался к двери. Такой шум — и ни звука от Доброго Ду. Я отчаянно надеялся, что никто из ублюдков не причинил вреда старику.

— Какое совпадение! — воскликнул мусорщик, оглядываясь вокруг. Это был маленький добродушный мужчина лет пятидесяти с небольшим, с затуманенным взглядом и трехдневной щетиной. Такая неплохо, хотя, на мой вкус, несколько несовременно, смотрится на некоторых певцах и кинозвездах, однако новоприбывший определенно не ходил в их число. На его взъерошенной макушке под лихим углом сидела старая тряпичная кепка. — И кто этот паренек? — он улыбнулся дамам и извлек из кармана куртки древнюю пенковую трубку. Рукава куртки украшали кожаные заплаты. Мужчина набил трубку хлопьями табака из кисета и начал разжигать ее.

— Только не в доме тетушки Тэнзи, — заявил я и, подавшись вперед над трупом, вырвал трубку у него изо рта. Молниеносным движением, точно мангуст, он выхватил ее из моей руки так, что чуть не оторвал пальцы. Однако, не стал снова раскуривать, засунул в карман и спрятал спички.

— Приношу свои извинения. Правила дома превыше всего, конечно же. Ну же, девчонки, я не знаком с этим джентльменом, — мужчина добродушно уставился на меня.

Девчонки заговорил одновременно, замолчали. Лун сказала:

— Беспокоиться не о чем, Август оказался здесь по ошибке…

— Август? — взвизгнула Мэйбиллин. — Ты сидела здесь и знакомилась с ним, в то время как я…

— Ну-ну, леди, тише, — вмешался мусорщик, его рука вновь полезла в карман за трубкой, потом замерла, — это ведь не конец света, когда один из них оказывается втянут в Состязание. Чуть-чуть зеленого луча, всего и делов, — готов поклясться, тут он подмигнул им. — Ну что ж, раз ты здесь, — мусорщик повернулся ко мне, — помоги с этим придурком.

Как в тумане, ничего не соображая, я помог ему засунуть голый труп в сумку, потом запихнул туда же ботинки и одежду. Мы застегнули сумку — я застегивал, он стягивал вместе края молнии. Потом взвалил упакованного мертвеца на плечо. Меня несколько удивило, как такому маленькому человеку удается удержать столь внушительную ношу, однако в последнее время я видел слишком много невероятного. Это напоминало растягивание эластичной ленты: тянешь, тянешь, а потом она испускает дух, и резинка в ней рвется.

— Я напишу рапорт об этом парне, — сказал мусорщик женщинам, — но просто угостите его зеленью — и никаких проблем.

Потом приподнял свою кепку в моем направлении:

— Доброго вечера, сэр, и благодарю за помощь.

Затем он вскарабкался на раковину, выдвинув предварительно два ящика из шкафчика, чтобы облегчить восхождение, и шагнул в никуда. Зеркало дрогнуло — и вновь застыло, словно пруд в безветренную погоду, покрылось золотистой патиной, на краях восстановились выщерблены. Я видел в нем отражение Мэйбиллин, которая целилась в меня из трубки. Голубой огонь, зеленый луч — какая разница. Я хотел просто залезть в горячую ванну, лечь в постель и пробудиться от этого преимущественно бессмысленного сна. Правда, все сны бессмысленны, с этим не поспоришь.

— Давайте-давайте, — предложил я, — выметайтесь в окно и улетайте на своих волшебных швабрах.

— Мы должны…

— Да, я в курсе, — и как они собираются объяснять окно без стекла и паленую краску? Возможно, вернутся обратно, когда я буду спать, и все исправят. — Что ж, давайте, пронзите меня своим амнезийным лучом — и дайте наконец поспать, я провел за рулем весь сегодняшний день, с шести утра.

Лун взглянула на меня и взяла у своей напарницы трубку. Мэйбиллин не стала терять времени даром — выбралась через окно и исчезла. Красавица приблизилась ко мне, притянула мою голову к своему блестящему красному рту. Я ждал, что она меня укусит. Элемент вампиризма, отлично!

— Знаешь, как говорят, Август, — мягко прошептала она мне в ухо, — «Пять — серебром, золотом — шесть, семь — тайной, чтоб в могилу с собой унесть».

Оглушенный, я отпрянул от нее. Этим стишком убаюкивала меня внучатая тетушка Тэнзи после гибели родителей. Древнее гадание, позже рассказала мне она, что-то с родины моего отца. Теперь эти строчки пульсировали в моем теле, и я глухо ответил:

— Да, Лун, я знаю эту считалочку, — Тэнзи, телефонный экстрасенс, достаточно часто бормотала ее при мне своим клиентам. — «Один — для печали, два — на беду…» Вообще-то, на мой взгляд, бед для одного дня мне выпало с избытком.

Она радостно засмеялась.

— Ты очаровательный мальчик! Помнишь, как она кончается? «Одиннадцать — ведьма летит далеко, двенадцать — весь мир танцует легко». На один месяц больше, чем в году. Я еще вернусь и взгляну на тебя. Кто знает? — тут она, к моему удивлению, поцеловала меня. — До свидания.

Потом отступила, дважды прикоснулась к трубке. Вспыхнуло изумрудное сияние. Оно было холодным; я содрогнулся от мягкого шока, и комната подернулась туманом, будто во сне. Покачиваясь на своих облаченных в носки ногах, я наблюдал, как Лун осторожно выбирается через оконную раму. Там она словно зависла в воздухе, темный силуэт на фоне темноты. Проделала что-то, возможно, перекалибровку инструмента, и голубой свет нарисовал окно — точно такое же, как раньше, застекленное, покрашенное.

Я ждал черноты, потери памяти, амнезии. Вместо этого мое тело точно покалывали булавки и иголочки. Спотыкаясь, я проковылял к раковине и плеснул себе в лицо холодной водой. Я все помнил. Да, эти воспоминания были абсурдными, смешными, нелепыми. Я избавился от одежды, в то время как вода наполняла ванну, и по комнате полз пар. Затем уселся в чудесную горячую воду, скребя ароматным мылом подмышки и другие вонючие места. Выставил левую ногу из мыльной воды и повернул, чтобы рассмотреть серебристые иероглифы на подошве. Я отчаянно надеялся, что Лун не окажется моей давно потерянной сестрой или еще каким родственником. Насколько я знал, у меня, к счастью, не было потерянной сестры. (Вот-вот, именно что насколько я знал. Бедный гусеныш.)

Пока вода спускалась, я яростно вытерся, желая спать настолько отчаянно, что это чувство больше напоминало голод. Собрал одежду и ботинки и в темноте протрусил по холодному полу в спальню. Окно было распахнуто, сетка от насекомых натянута — сквозь проволоку я видел ясное, очень черное небо — ни луны, ни ведьмовских метел, ни НЛО, ни лучей прожекторов. Мерцали звезды, прохладный ветерок доносил из сада запахи свежей земли и листьев. Почему они ошиблись? Без сомнения, их записи должны были сообщить, что один игрок увиливает от обязанностей, что одна фигурка в их проклятом великом Состязании затерялась в человеческом море после смерти родителей. Я показал небесам средний палец — и увидел, что он дрожит. Не такие уж и умные, черт бы их побрал. Потеряли меня на двадцать лет, и я скрывался, пока сам не нашел ублюдков.

Теплая подушка. Лун. Ведьма летит далеко. Ее восхитительные жгучие губы. За окном лежал огромный темный мир. И из него вели двери. Я спал.

Три

Деций

Настроенный решительно, Деций Зайбэк карабкался по Т-первичной последовательности туда, где боготвари ожидали рождения в смертельных осколках космоса, одного из немногих, в котором онтология и местные законы физики дозволяли реализацию такого пути к славе. Цветистые бесконечности разлетались из-под ног с каждым шагом его отполированных кожаных подошв, изготовленных по личному заказу знатоком-сапожником в соседствующей с Землей Шанге.

«Schwellen» открывались и закрывались, повинуясь его божественным повелениям, пока он шел через туман метафизической сложности. Стоило ему остановиться, как вокруг мгновенно возникала вакуоль, обеспечивающая поддержание необходимых для жизни условий, наполненная влажным воздухом для его дыхания, освещенная цветовым спектром, воспринимаемым его глазами — непроницаемый щит против ревущей агонии распыленного пространства-времени за пиксельными границами. Как всегда, он испытывал благодарность к боготварям, однако это чувство не могло ни отвлечь его от цели, ни внушить бесполезное благоговение.

Он смотрел наружу через почти прозрачный щит на родственные вселенные, сменяющие друг друга, каждая следующая на шаг опережает предыдущую на пути к катастрофе, к компактизации, к инцистированию. Там, завернутое в кричащую тишину смоделированных гравитационных обрезков энергии, покоилось семя этих боготварей, Ангелов, которые, он не сомневался, представляли собой лишь субстрат для Состязания — или должны были превратиться в таковой после своего рождения в конце времен.

В этой вселенной, сказал он себе, угрюмо созерцая пятнистую темноту, кончается ночь; тени на западе укорачиваются, и в конце концов здесь наступит вечный день. Его кожаные подошвы удовлетворенно стучали по плитке, затем по полированным доскам, по зернистому бетону, по податливому металлу, серому, словно старый алюминий, по чистому свету, натянутому, точно батистовая ткань… В честь рабочего дня Деций тщательно облачился в lung-p’ao из искусственного дамаста, рубаху с разрезами спереди, сзади и на боках, в духе наездников, сшитую его любимым портным из Пайпа. Роскошные узоры украшали рабочую робу: из волн вставали горы, их верхушки пронзали облака, где резвились драконы. Поверх тугого воротничка он повязал шерстяной клубный галстук, темно-бордовый с хаки, цвета Ирода. Он сделал последний шаг в Т-первичное закрытое пространство-время — и оказался на станции Игдрасиль.

В полумраке тикали дедушкины часы, точные, успокаивающие, символ постоянства. Насколько Деций знал, ни он сам, ни другие члены семьи их здесь не вешали. Очередное свидетельство доброты Ангелов, которым вскоре предстоит родиться в этом пространстве со множеством форм, искривленном финальным алгоритмом в конденсирующийся, умирающий космос — большее сокровище, нежели драгоценная жемчужина — в котором космологическая константа лямбда станет равна нулю, и местная закрытая вселенная получит великий шанс, какого не выпадает почти никому — шанс коллапсировать и тем самым, в момент мучительной, пламенной смерти, достичь Т-бесконечности.

Он обнаружил, что его стол по-прежнему завален различными бумагами, и со вздохом уселся на большой оранжевый эргономичный пластиковый шар, купленный в Сиэттле. Застегнул широкие манжеты и принялся за работу, черкая ручкой направо и налево, выискивая в ворохе привычной информационной физики и онтологической механики толкование предсказания. В прошлом, случалось, его ручка неожиданно пузырилась и текла, словно внезапно падало давление воздуха на станции. Это приводило его в ярость: так он испортил свой лучший шелковый chi-fu. Увы, вычислительные устройства здесь просто не работали — слишком близко к финальной компрессии Точки Омеги. Их алгоритмы обращались в пыль. То же самое происходило и с кремниевыми и искусственными квантовыми штуковинами. Удивительно, что работали мозги; по-видимому, их спасали особенности белковых сетей, и нарушалась только функция сна. Он слегка пожал плечами. Да, здесь не место для беспечных сновидений.

Тяжелая дверь с шипением открылась. В кабинет вошел его взъерошенный адъютант, полуголый, почесывающий голову с рассеянной улыбкой. Гай остановился возле стола и, дыша слегка кислыми парами, дружески чмокнул Деция в щеку.

— Доброе утро, Дес.

Деций обернулся и крепко поцеловал его в губы:

— Кофе, Гай.

— Конечно, — адъютант побрел в кладовую, включил кофеварку, смолол две пригоршни первосортных эфиопских зерен, высыпал их на фильтр, затем извлек заменитель сахара и сливки. Гай с Децием были старыми друзьями и обходились без фанфар. — Не спал всю ночь?

— Вообще-то, я несколько месяцев провел в ортогональном соседе. Как продвигается обратный отсчет?

— Я бы и правда мог воспользоваться какой-нибудь откалиброванной электроникой, — Гай подавил зевок. — Знаю, знаю. Что ж, насколько я понимаю их сообщения, судя по всему, мы войдем в сингулярность омеги в течение нескольких часов. О скорости нашего продвижения не хочется даже думать. — И правда.

Кофеварка хлопнула и забулькала, источая теплый аромат. Казалось совершенно абсурдным планировать утреннее кофепитие, когда местный космос вот-вот коллапсирует в окончательную беззаконность и вакуум вселенской черной дыры. Снаружи гравитационные пульсации бешеными осцилляциями сотрясали сжимающееся пространство. Галактики сотен миллиардов звезд — точнее, то, что от них осталось — полыхали огнем с эквивалентной их количеству температурой, сморщивались в сталкивающиеся друг с другом сферы из чистого света, по размеру вряд ли превышающие Солнце или одну из звезд Мозга Матрешки Джулса. А схлопывание все продолжалось, в то время как кофеварка внутри домашнего, экспоненциально стабилизированного панциря благоухала ароматным паром. Снаружи (что бы это ни значило, точнее, что бы это ни могло значить) сжатые измерения начинали вскрываться и разворачиваться, и бурлящее, вибрирующее пространство все быстрее, все яростней проваливалось внутрь самого себя.

Необъятные сознания сформировались, распространились и сосуществовали, не конфликтуя друг, с другом, в этом космосе на протяжении миллиардов лет, плетя свою сеть из звездных конструктов и турбулентного расширения дисковой среды обитания. Долгие эры они трудились, готовя сей бесконечно растянутый миг кульминации. Они царили повсюду за пределами жизнеобеспечивающей сферы, предохраняли ее от воспламенения, благодаря своей ужасающей силе и щедрости. Они еще не были богами; в некотором смысле, они никогда ими и не станут, только не теми, кого придумали онтологические мифологии их древних предков. Они даже не пребывали вне пространства и времени, за уровнем Тегмарка — они были имманентны, и их трансцендентность — их выход за пределы — являлись не более (не более! сознание мутится от одной мысли!) чем окончательным триумфом осознанной воли над бездумной энтропией. (Деций и его команда это вполне понимали.) Когда работа закончится, когда погаснет пламя под космическим перегонным кубом, когда начнется их блистательное рождение в вечности — они станут Ангелами.

Деций вздохнул и почесался. Это место вызывало у него психосоматический тепловой зуд. Он выудил чистый лист бумаги, снова взял ручку, приготовился писать. Намеренно замедлил дыхание, квантовый хаос его центральной нервной системы вошел в резонанс с изгибающимся информационным субстратом коллапсирующего местного космоса. Везикулы с нейротрансмиттером раскрылись, излив свое содержимое, словно горячее вино, на синапсы миллиардов нервных клеток в мозгу. Ионы вспыхнули и стремительно побежали, будто гонимые яростным ветром искры. Мускулы издали собственный аккорд, водя стиснутые пальцы вверх-вниз по странице. Он не знал, что пишет. Голоса из-за стен защитной капсулы захлестывали его приливными волнами. Он перестал негодовать по поводу отсутствия электронного оснащения. Кому нужны грубые инструменты, когда слышишь речи самих боготварей, пророческие и всепроникающие?

— Эй, — позвал Гай, — твой кофе готов. Принести тебе?

Гипнотически синхронизированный с силами извне, сгорбленный, восседающий на своем оранжевом шаре — высокомерные черты лица расслаблены — Деций ничего не ответил. Его рука дергалась и царапала, заполняя страницу за страницей куриными следами символов.

В своей туманной трансфигурации он понимал, что здесь кроются тайны, которые никогда нельзя будет поведать. Скоро родятся Ангелы. Этого достаточно. Ручка в правой руке двигалась, выплескивая чернила на бумагу, поднималась, тряслась в старческом треморе, в то время как левая рука искала новый лист, вытаскивала, клала на стол.

Кофе остыл, черная гладь затянулась молочной пенкой.

Четыре

Август

Обыденность моей собственной реакции на следующее утро глубоко меня озадачила. Естественно, я проснулся почти на рассвете, потому что за последние два месяца привык вставать ни свет ни заря. Естественно, я остался нежиться под одеялом, позволив себе балансировать на краю сновидения, потому что с глубоким удовлетворением осознавал, что сегодня не должен выпрыгивать из постели и, даже не приняв душ, разводить костер для завтрака. Естественно, мысль о душе вернула меня прямо к… к тому, что я без малейшего колебания счел отвратительным сном, не лишенным, однако, некоторых соблазнительных элементов. Я потянулся и, по-прежнему не открывая глаз, потерся пальцами правой ноги о скользкую металлическую гравировку на подошве левой. У милой девочки из моего сна была такая же отметина, «метка зверя», как она выразилась, перед тем как выбросить покойника через зеркало, вылезти в окно и…

Зарычав, я резко сел на кровати.

Не сон. Слишком связный. Никакой не сон, Август, обычная абсурдная реальность.

Я снова застонал, зажмурился и уткнулся лицом в ладони. Стояло теплое летнее утро, конец января в Мельбурне, денек обещал выдаться не из прохладных, но меня внезапно бросило в дрожь, я ощутил себя слабым и больным. Словно в моем теле трепетали все мышцы.

Тряслись и судорожно подергивались. Я будто превратился в ребенка после гриппа.

— Соберись! — громко приказал я. Заставил себя выбраться из постели. Открыл жалюзи и, моргая, посмотрел на утреннюю голубизну неба. Ни облачка. Зеленая лужайка под окнами явно нуждается в стрижке. Внучатая тетушка Тэнзи, должно быть, действительно испытала сильное потрясение, раз допустила такое безобразие. Пока я натягивал чистое белье, футболку и старые джинсы, дрожь в руках поутихла. Неудивительно, что бедная старушка тряслась. Удивительно, как она вообще не скончалась от страха.

Я надел ботинки и галопом спустился вниз, не заботясь о производимом мной грохоте. Наверняка Тэнзи уже встала, а если нет, то сейчас встанет для серьезного разговора. Я настойчиво постучал в дверь ее спальни:

— Тэнзи, ты уже встала? Пора завтракать!

Затем вломился в кухню, по-прежнему хранившую слабый аромат остывающих булочек. Здесь ничего не изменилось. Я взял банку с кофейными зернами, высыпал их в кофемолку, чьи металлические лопасти завизжали, наполнил кофеварку водой из-под крана (вода в Мельбурне по-прежнему превосходная), засыпал туда насыщенно-коричневый порошок с насыщенно-коричневым ароматом, включил. Отрезал два толстых куска испеченного Тэнзи деревенского хлеба и засунул их в тостер. С лязгом водрузил на огонь тяжелую стальную сковородку, бросил на нее кусок масла, а также найденные на двери холодильника бекон и четыре яйца, снова выглянул в коридор и крикнул:

— Чай почти готов, тетушка, а яйца подоспеют через минуту, так что пошевеливайся!

Не буду об этом думать, сказал я себе. Ничего не произошло, потому что не могло произойти. Моя мать показала мне иероглифы на собственной ступне, когда я был настолько мал, что даже не удивился, решив, наверное, что у всех есть такие. «Это знак семьи», — объяснила мама несколько лет спустя, когда я подрос и заметил, что у других детей иероглифов нет. Когда мне исполнилось десять, я стал отчаянно стесняться, пытался вырвать их из собственной плоти, сначала ногтями, потом отверткой. Боль и кровотечение были, однако, как ни странно, никакой инфекции я не подцепил. В детстве я, кажется, ни разу не болел, как и мои родители. Без сомнения, правильный образ жизни плюс хорошая наследственность.

Бекон шипел. В доме царила тишина. Я сверился сначала с настенными часами, затем с цифровым дисплеем на печи. Оба сообщили, что через полчаса объявится миссис Эбботт, дабы исполнить свои воскресные обязанности. Я очень осторожно, чтобы не повредить желток, перевернул яйца, выложил ароматный бекон на бумажное полотенце, налил чай в большую кружку для себя (картинка на боку изображала «Коров нашей планеты») и, не забыв про две ложки сахара и молоко, для тети Тэнзи, в ее любимые чашку с блюдцем со сценой коронации Элизабет Виндзор в i960 году. Глотнул чая, откусил кусок тоста с маслом, вытер губы и водрузил завтрак Тэнзи на большой поднос, украшенный узором из скрещенных лакированных спичек, который я сделал тетушке в подарок, будучи еще относительно юным. Испытал приступ сентиментальности, подумав, что она до сих пор хранит это уродство и даже использует по назначению. Дважды постучал в дверь спальни, потом открыл ее.

Полумрак. Ни звуков пробуждения. Ни храпа. (Тэнзи ужасно храпела, хотя всегда яростно отрицала сей факт.) Ни химических вибраций живого пожилого человека. Ну, сами знаете. Кислое сонное дыхание, призрачные дуновения выпущенных газов, запахи кожи, и кожного сала, и мыла, высвобожденные теплым метаболизмом. Здесь же не пахло ничем. Тэнзи испарилась вместе с трупом из ванной.

Я вскрикнул, поставил поднос на полированный деревянный пол в прихожей, зажег в спальне свет. Покрывало на кровати было откинуто в сторону, однако я не увидел следов борьбы. Тетушкины аккуратные, слегка потрепанные шлепанцы стояли слева от кровати, а ее часы остались на ночном столике, возле стакана с водой. Маленькая раскрытая книга лежала обложкой вверх, будто тетушку прервали во время чтения. Тэнзи всегда закрывала книги, кладя в них узорчатые закладки.

— О, черт, — в отчаянии сказал я. — О, черт.

Я быстро обежал все комнаты на первом этаже, даже заглянул в шкафы, потом галопом взобрался на второй и обыскал все там. Ни единой запертой двери, все комнаты пусты, даже ванная, в которой был покойник…

Схватив с каминной доски большой ключ, я выбежал через заднюю дверь во двор. Маленькие птички взлетели в лучах утреннего солнца из травы, где искали насекомых и червей; высоко на эвкалипте, росшем рядом с забором, застрекотала сорока. Тэнзи я не увидел. Бросился к маленькому сарайчику для инструментов. Пусто, только газонокосилка, испускающая тяжелые запахи машинного масла, металла и бензина. Ни следа человека.

Я вернулся в ее спальню и осмотрелся. Ничего. Однако тут что-то привлекло мое внимание: странное слово на обложке тетушкиной книги. Я взял ее в руки. «SgrA*» [5]. Что это, черт возьми, за название?! Открыв книгу, я начал читать с возрастающим удивлением. Моя тетушка не стала бы развлекаться этим перед сном!

Мне требовалось сознание Артура, если это, конечно, хоть что-то значило, поэтому мы парализовали его произвольную мускулатуру с помощью стандартных нервных блоков отдаленных производных смертельного яда кураре — во избежание подергивания или чего похуже. Моя медсестра, Мелисса Деметриополюс, также отвечавшая за анестезию, ввела ему в кровь очень низкую дозу гипнотика через интравенозное…

Когда я вынырнул на поверхность, кто-то стучал во входную дверь, сопровождая стук периодическими громкими звонками.

— Попридержи лошадей, — пробормотал я, пробираясь через темную прихожую, смущенный, что обнаружил неожиданное увлечение Тэнзи, а кроме того, напуганный до полусмерти. Это не могла быть тетушка — она всегда носила ключ от входной двери на шее, на крепкой цепочке — мера, на которой я настоял после того, как однажды она захлопнула дверь, оставив ключ внутри. Бедная старушка.

Миссис Эбботт с изумлением воззрилась на меня:

— Август! Твоя тетя думала, что ты появишься не раньше, чем через неделю!