Тим Лотт

Любовные секреты Дон Жуана

Рейчел
1

Попробуйте почувствовать, каково это – быть мной.

Представьте, что стоите с внутренней стороны высокой кирпичной стены, возведенной вдоль разбитой, заброшенной дороги. А теперь вообразите, что эта дорога – ваша жизнь. Идет дождь. Лестницы у вас нет. Уже темно.

Вот до чего все дошло. Кто меня до жизни такой довел? Они, конечно.

До такой жизни – переходя от аллюзий к реальности – это до комнатушки в Эктоне, на западе Лондона, где так мало места, что не оставишь на ночь мою шестилетнюю дочь. И нет денег на то, чтобы купить ей билет в кино. И вообще не хватает духу привести ее сюда, ведь ничего хорошего в том, чтобы видеть своего отца убогим и несчастным, нет. Я желаю ей добра. А не зла – такого, как я.

Они меня довели. Такое зло, как я. И что он за человек? Исстрадавшаяся, близорукая, вечно жалующаяся на судьбу тень. Так они думают. Так они говорят.

Их. Они. Меня. Я. Как-то неопределенно. Я всегда был прямолинеен. Так что позвольте мне быть откровенным. Довели меня до этого женщины, – Женщины с заглавной буквы «Ж».

Позвольте мне быть еще откровеннее. Они не сами меня до этого довели. Я им помог. Неверные решения, трусоватость, патологическая неспособность объективно смотреть на вещи, эгоизм, бесчувственность.

Зовите меня Спайком.[1] Так меня зовут с тринадцати лет, хотя, конечно, в те времена я не подозревал о фрейдистской подоплеке этого прозвища. Злюсь ли я? Уже нет. Раньше злился. О, как я злился! Даже купил себе старенький автомат «Узи», забрался на водокачку и начал палить оттуда. Вот тебе, дорогуша. Как тебе такие ласки, милая? Ба-бах. Но больше я не злюсь. Я стар, стар и уныл, и хочу, чтобы эта битва закончилась. Хочу, чтобы все мы были друзьями. Хочу, чтобы мы поняли друг друга.

Я стар, и уныл, и поразительно наивен.

Меня зовут Дэниел Спайк Сэвидж, и я мужчина.

(В этом месте крики, аплодисменты: «Так держать, Спайк, мы рады, что ты с нами».)

Возраст мой можно охарактеризовать как средний, хоть меня и коробит от такой формулировки. Иногда я чувствую себя гораздо старше. Я разошелся со своей женой Бет, больше года назад и теперь свободен – пока неофициально. У моей дочки Поппи кудрявые волосы, миндалевидные глаза, а на локте – родимое пятно в форме лягушки. Я люблю ее. Но слово «любовь» не вмещает всей полноты моего чувства.

Кажется, все на свете слова, даже вместе взятые, не смогут этого вместить.

С работой у меня не так плохо, правда, не сравнить с тем, что было раньше. Я занимаюсь рекламой. Превращаю обычные вещи в мечты. Увеличиваю истинные размеры вещей. Не сравнить с тем, что было раньше. Мягко говоря. Когда-то я работал на «BMW», «Gap», «Levi\'s». Сейчас основные мои заказчики – сети дешевых супермаркетов с рекламой вонючего корма для собак и жесткой туалетной бумаги, которая вряд ли кому-то нужна. Как думаете, какой слоган тут подошел бы?

Что случилось с моей карьерой? Я перестал в нее верить. Это как в браке. То, во что перестаешь верить, умирает.

У меня хорошая семья – мама Айрис и папа Дерек еще живы, хоть и в полупенсионном варианте, а мой старший брат Сэм (тоже разведенный) придерживается принципа «извини-у-меня-своих-проблем-хватает». Живем мы как многие другие семьи. Я, в общем, их люблю. Ну, во всяком случае, не ненавижу. По крайней мере, не всегда.

Здесь, на западной окраине Лондона, стеклопакеты унылых стандартных домов смотрят на более веселые районы Чизвик и Илинг. До этого я жил в Хаммерсмите, а еще раньше в Шепердс-Буш, так что складывается впечатление, что какая-то безликая историческая сила выдавливает меня из города, туда, к забытому всеми Питсхэнгеру, а может, еще дальше, за Уэст-Илинг, в Хэнуэлл – город, где я родился. Иногда я воображаю, как лет через двадцать, может, десять, сижу в каком-нибудь ярко освещенном кафе в супермаркете, он называется «Чашка кофе» или «Кофейник», поедаю запеченные бобы, вдыхаю запах супа из пакетика и настойчиво пытаюсь навязать бессмысленную беседу упирающимся незнакомцам.

Я по-прежнему сочиняю рекламу, но теперь уже для Интернета и местных индийских ресторанов.

Что еще? Ах да, я одинок, и иногда впадаю в отчаяние, и хочу умереть. Но это проходит.

Проходит все. Проходит даже вера в то, что все проходит.

А на следующей неделе у меня свидание: надеюсь, к этому времени моя рухнувшая вера в будущее возродится. Я понимаю, что человек накануне свидания должен быть доволен собой. Знаю, что найти кого-нибудь можно, только если не ищешь, если тебе все равно. Но это невозможно. Никому не все равно. И никто не доволен собой. Просто надо научиться притворяться. Научиться врать.

Свидание с женщиной. Женщина и я. После всего того, что было. После стольких растраченных секунд, минут, недель, месяцев и лет моей жизни; душевных сил, которые на это потребовались; боли и хаоса, которые это породило.

Я видел скульптуру: художник набил хламом сарайчик для садового инвентаря, подорвал его взрывчаткой, сфотографировал, а потом воссоздал как в стоп-кадре – кругом летающие обломки, но все замерло. Так же и я. На неподвижном краю никогда не кончающегося взрыва. И пытаюсь оглянуться на нестабильный центр. Как будто разглядываю движение, энтропию. Зачем? С какой целью? Я надеюсь, что в самом центре центра есть покой.

Скоро я разведусь, а на следующей неделе у меня свидание; и я уже не злой, а старый и унылый; и прежде всего я хочу, чтобы все получилось, потому что эта женщина мне нравится, по-настоящему нравится, пусть даже она всего лишь – после сделанного и сказанного – женщина. Но я не могу себе позволить опять все испортить.

Так что, прежде чем начать эти отношения, я собираюсь сделать то, что должен был сделать еще до всех моих прежних отношений. Я собираюсь сесть и подумать о чудесном изделии А: о женщинах. Я собираюсь сесть и подумать о чудесном изделии Б: о себе. Я собираюсь сесть и подумать о тех химических реакциях, которые происходят, когда эти изделия А и Б объединяются или сталкиваются: пылающие метеориты устремляются на обочину холодного черного пространства. Я намерен использовать весь ресурс моей памяти, всю имеющуюся предысторию, все мои способности, хотя они почти истощились.

Такое обдумывание может показаться очевидным, и кого-то удивит, что мне не пришло в голову сделать это раньше. Недавно я проходил курс психотерапии – не удивительно в моем возрасте, – и мне сказали, что я экстраверт. Это не значит, что я клоун, что люблю разыгрывать или горланить песни на вечеринках. Это лишь говорит о том (цитирую своего психотерапевта Теренса), что для построения значимых структур я использую конструкции внешнего, а не внутреннего мира.

Надеюсь, что правильно понял. Я записал это на пакете от сэндвича, больше под рукой ничего не было, и потом еле разобрал. Это не патология: половина людей устроены так же. Это просто способ существования. «Самокопание» – не моя сильная сторона. Я близорук, когда смотрю внутрь себя. Я практик. Вижу прежде всего внешнюю сторону вещей. Я из числа тех, кто может сказать: «Ты слишком много думаешь», или «Почему ты просто не смиришься с этим?», или «Если ты можешь что-то сделать – сделай, а нет – забудь». Для таких, как я, все либо белое, либо черное. Во всяком случае, раньше так было. Сейчас, достигнув среднего возраста и почти разведясь, увидев мириады оттенков серого в мире вокруг, я начал меняться. Неуверенно и неохотно мои мысли обращаются вовнутрь. Должен сказать: то, что я там вижу, – довольно… интересно. Не стал бы употреблять более сильные определения. Интересно и настораживающе.

И вот, пребывая в интравертном состоянии, я намерен совершить типично мужской поступок. Намерен найти решение, выявить смысл. Я соберу факты, рассортирую их, проанализирую и попытаюсь сделать выводы, применимые к реальной жизни. А потом использую полученные знания в соответствующих обстоятельствах, например при свидании с женщиной, о которой говорил, и при построении отношений, в которые оно может перерасти.

Это предложил Теренс. Он сказал, что лучше записывать все, что я обнаружу в процессе самокопания. Я так и делаю.

У меня дома есть блокнот с огромными листами белой бумаги, укрепленный на металлической треноге. Иногда я репетирую с его помощью свои выступления перед клиентами. Описываю все «за» и «против», анализирую рынок, рассказываю о наших возможностях, о преимуществах количественного и качественного анализа, нахожу неожиданные способы продать их ущербную, низкопробную, недоделанную продукцию.

Так же я решил подойти к решению моей проблемы, или, если хотите, к обновлению собственного брэнда. Я буду заносить в блокнот результаты исследования по мере их появления; это может показаться бессмысленным, ведь я делаю презентацию для себя самого, я и продавец, и покупатель одновременно, и нападающий, и защитник. Но, как я понял, изменяя себя, нужно соблюдать ритуалы, фиксировать идеи на бумаге, иначе найденные решения рассеются как дым.

Презентация похожа на молитву.

Записывая идеи и выводы, придумывая, как их лучше выразить и структурировать, фиксируя все по мере появления, я делаю их более осязаемыми, более пригодными для применения в жизни. Блокнот мне поможет. Если он помогает продать жесткую туалетную бумагу толстокожим бизнесменам, то, конечно же, посодействует тому, чтобы приоткрыть мне кое-какие жестокие истины.

Я возлагаю на него большие надежды, пусть опыт и рассудок подсказывают мне, что все тщетно, что психология этой женщины – любой женщины – уникальна и неповторима, но, даже если это не так, она все равно перехитрит меня и вывернет наизнанку, а если нет, я, возможно, не влюблюсь в нее.

Кто сказал, что у женщин нет логики? Только не я. По крайней мере, до сих пор я ничего подобного не говорил.

В общем, я попытаюсь этим заняться, попробую разобраться. Что случилось с женщинами. Что случилось со мной. Что вообще случилось.

Я достаю большой черный фломастер и подхожу к блокноту. Белый лист. Tabula rasa [2], символ неограниченных возможностей. Прежде всего нужно придумать заглавие. Ярлык. Слоган продукта. Поскольку затея нелепа сама по себе, заглавие тоже должно быть нелепым. В нем должен присутствовать элемент заклинания, но без намека на чертовскую серьезность предприятия, от которого, возможно, зависят жалкие остатки моего будущего.

Я пытаюсь изнасиловать свое вялое воображение, и наконец наружу выскакивают несколько вариантов. Линии любви? Ненужная аллитерация, слишком дешево и банально. Чему я должен научиться, чтобы снова не облажаться? Точно выражает идею, но слишком длинно. Сто ужасных истин о женщинах? Неплохо, но почем мне знать, что их всего сто? Женщины: справочник пользователя? Но кто кого использует?

В конце концов я прибегаю к иронии, эдакому эсперанто рекламщика. Ирония смеется над собой и тем защищает себя, она недостаточно серьезна для того, чтобы вызывать сомнения.

Жирными черными мазками в верхней части белого листа пишу заглавными буквами:

ЛЮБОВНЫЕ СЕКРЕТЫ ДОН ЖУАНА

Два отправных пункта. Во-первых, хрестоматийные противопоставления – война двух миров: Венера и Марс, Титания и Оберон, анима и анимус. Во-вторых, начать надо с самого начала. С рассвета любовной жизни Дэниела Спайка Сэвиджа.

Женщин у меня было… точно не помню. Двадцать пять? Чтобы подсчитать, необходимо сначала ответить на один непростой вопрос: что значит – иметь отношения с женщиной? Обязательно надо включить сексуальный элемент, пусть даже в раннем возрасте он ограничивался поцелуем. Такие отношения, конечно, подразумевают негласный договор, первым пунктом которого является отказ от параллельных отношений с другими женщинами. Я думаю, отношения должны обладать определенной продолжительностью, за единицу измерения можно взять три свидания в месяц.

Применение этих критериев сократит число до семнадцати. Семнадцать женщин – за какое время? Тридцать лет? Не так много, учитывая, сколько вокруг женщин – половина населения, если верить самой пессимистической статистике. Но для целей данного исследования даже семнадцать это много. Со сколькими из них мои отношения были настолько серьезны, что способны послужить уроком? Может, с четырьмя. На одной из них я женился. Всех их я любил – так или иначе (существует великое множество способов любить). Что ж, я сосредоточусь на этом полузабытом, призрачном квартете. Если я смогу разобраться, что пошло не так, чему я научился за долгие годы, дни, ночи и месяцы, проведенные с ними, возможно, в следующий раз мне удастся разгадать загадку Сфинкса. Хотя это может оказаться посложнее любой загадки Сфинкса: магическое существо знало ответ, но знало и саму загадку, а женщины не знают ни того, ни другого. Они, как и мужчины, знают одно: загадка существует и мужчина должен ее разгадать, чтоб быть достойным их любви.

Начать исследование нужно не с оценок, а с фактов, с эмпирических данных. Я начну, как и обещал, с зарождения моих отношений с женщинами. С самой первой женщины, в мои тринадцать лет, до последней, свидание с которой еще предстоит. А может, Теренс прав и начать следует с извечных – неосознанных – сексуальных отношений?

С любви к матери.

Мою мать, как я уже говорил, зовут Айрис. Ничего общего с мифом об Эдипе и прочей ерундой. Не могу себе представить, чтобы я прирезал Дерека, в порыве страсти бросил Айрис на цветастое одеяло и от трущихся о балдахин голеней разлетались бы искры. Я не очень во все это верю, – думаю, Теренс тоже. Но совершенно очевидно, что она была первой женщиной, с которой у меня были отношения. Я держал ее сосок во рту и, надо думать, сосал. Хотя смотрю на нее сейчас – бледную, «мамифицированную», играющую с подружками в гольф, подсевшую на дневные сериалы – и не верю.

Айрис – первичный эротический объект любви. Забавно, но, разглядывая старые фотографии, я понимаю, что она была привлекательна, пока скука, рождение детей, время, сила тяжести и Дерек не расплющили, не опустошили и не иссушили ее. В моем детстве она была миловидной блондинкой с длинными вьющимися волосами. Теренс однажды спросил меня, влюблялся ли я в брюнетку, и я с ужасом осознал, что у меня даже свидания с брюнеткой никогда не было. Таковы границы моего выбора. Среда воздействует на нас снаружи и изнутри. Как говорит Теренс, прошлое не умирает никогда.

Но оно не может определять все и всегда. Наверное, фактор Айрис определяет набор физических признаков, первичные ориентиры привлекательности.

Прошу простить за неловкий инсайт. Я новичок в самоанализе. Как бы мне хотелось вырвать все это с корнем, выбросить в мусорную корзину и пойти на свидание с Джульеттой – Джульеттой Фрай – безо всяких рассуждений и рефлексии. Но до этого первого свидания (в следующую среду, в восемь вечера, в баре «У Гарри» в Хаммерсмите) я твердо намерен выполнить максимально возможный объем домашнего задания.

Джульетта – брюнетка, думаю – это уже прогресс. Один из результатов самоанализа. Она не блондинка. Волосы у нее не вьются – совершенно прямые, как у японки. Несмотря на это, я увлекся. И не только из-за своего отчаяния, которое, конечно, тоже имеет значение. В ней что-то есть, – но я всегда так говорю перед первым свиданием с женщиной. Получится ли у нас что-нибудь?

Что такое это «что-то» в данном случае? У Хелен, моей первой любви, это были просто волосы – вьющиеся, золотистые, как у Айрис. Келли давала покой и ощущение потусторонности. Наташа была полна жизни, сексуальной и животной энергии. Бет…

У Бет это были волосы.

Самоанализ иногда очень угнетает. Он развенчивает иллюзию движения вперед, а мы не можем без наших иллюзий, это вам подтвердит любой рекламщик. Теперь я понимаю, почему всегда избегал самоанализа. Он вскрывает вещи, которые экстраверт глубоко закапывает, или выбрасывает, или отказывается признавать. Возьми все эти чувства, предложит экстраверт, эту боль, ярость, одиночество и… проглоти их. Будь умницей, кушай.

Будь умницей, кушай. Так обычно говорила мне Айрис. Забавно, что я вспомнил это сейчас. Именно кормление превращало меня для Айрис из непослушного ребенка в пай-мальчика. Поглощение пищи. Даже если я ненавидел еду – а так оно и было на самом деле, – учитывая примитивную, неудобоваримую стряпню Айрис. Но я ел. Глотал. Запихивал. Я хотел порадовать маму.

Неужели уже через пятнадцать минут самоанализа я наткнулся на факты, имеющие первостепенное значение для изучения духовной, чувственной и профессиональной составляющей Дэниела Спайка Сэвиджа?

Для меня было действительно важно угодить Айрис, заслужить ее похвалу. Априорная любовь – не то чувство, которое испытывала моя мать ни тогда, ни сейчас. Я подозреваю, что родители вообще не способны на подобное чувство, это всего лишь утешительная иллюзия, хотя отдельные матери любят своих детей чуть безотчетнее Айрис. Если ты не делал того, что хотела Айрис, и так, как она этого хотела, ты переставал быть человеком.

Моя мать никогда меня не шлепала. По сравнению с тем, что она делала, шлепок был бы подарком. Сливочным крем-брюле или пористой шоколадкой. Если у нее возникали подозрения, что я что-то натворил или ослушался, между нами вырастала ледяная стена. Если же я заходил слишком далеко – а что такое слишком далеко, где эта граница, когда тебе всего четыре года? – меня ссылали в Сибирь. А земля в Сибири прогревается медленно, если там вообще когда-нибудь бывает тепло. С тобой не разговаривают, не прикасаются к тебе. Айрис просто смотрит на тебя… Айрис просто смотрит на меня – давайте уточним местоимение. Работая над рекламными проспектами, я усвоил одну вещь: слово имеет силу. Айрис смотрит на меня так, словно я вылез из помойки. Как я хотел в такие минуты, чтобы она меня шлепнула и все бы разрешилось. Но ничего не разрешалось.

Не разрешилось до сих пор.

Недавно я позвонил Айрис. Я звоню им – иногда из чувства долга, иногда с надеждой.

– Привет, мам.

– Привет.

И одним этим словом я снова сослан в Сибирь. Что я такого сделал? До сих пор не знаю. Айрис пока неготова поделиться информацией. Через неделю, может, две, ее намеки станут более прозрачны, а цели различимы. Но пока она знает: ее сила в моем неведении. Наказание безмолвием для нее – диета, пища богов, нектар. Эта черта в женщинах ужасна: они пестуют свою злобу, прижимая ее к себе, как голодного ребенка. Изголодавшегося, как я…

Стоп. Перемотать назад. Прокрутить вперед. Пауза.

Я вдруг понял, почему до сих пор считал самоанализ бессмысленным занятием. Вы заглядываете внутрь и в задымленных шахтах так называемого «я» видите свет. Вы приближаетесь и, не успев ничего понять, слепнете. Свет ослепляет вас, но по-прежнему манит к себе, вы стремитесь к нему, ищете смысл – и не находите: это всего лишь театр теней в отражении ослепляющего света. У вас начинаются галлюцинации. Так, минутку. Об этом стоит подумать. Придется задержаться.

И все-таки здесь может быть подсказка к моим отношениям с женщинами. Я отчаянно нуждался в одобрении матери. И не получал его. Следовательно, я отчаянно ищу одобрения у каждой потенциальной спутницы жизни. Во-первых, это, возможно, причина того, что я так быстро влюбляюсь – жажду залечить неисцелимые раны. Во-вторых, результатом моих неизменно неудачных поисков безусловной любви являются горечь и обида. Горечь и обида, которые, по сути, должны быть адресованы в Западный Миддлсекс, где сейчас живет моя мать, среди вечной мерзлоты. А на деле женщина, оказавшаяся в какой-то момент со мной в постели, получала всем этим по голове. Моей яростью. Разочарованием. Досадой. Отсюда испорченные отношения. И – новые разочарования, досада и ярость. Замкнутый круг. Лучше держаться от всего этого подальше.

Хотя, кто знает… Идея должна дозреть. Пусть немного покрутится в голове. А я пока вернусь к Джульетте. Смогу ли я стать ее Ромео? Может, не лучшая аналогия, учитывая, что легендарные любовники – образец саморазрушения.

Я познакомился с Джульеттой на вечеринке. Народу собралось немало. Женщины – одна другой краше, было из кого выбирать. В тот вечер обстановка располагала. Я ощущал собственную сексапильность, силу, обаяние. Потрясающее чувство. А потом заметил – она наблюдает за мной, и решил – ее и выберу.

Я просто подошел и взял ее, как нечего делать. Привел, практически молча, в пустую спальню, где были сложены не уместившиеся на вешалке пальто, и овладел ею со всей силой моего первобытного, неукротимого желания, хотя она пыталась возмущаться и слабо, неубедительно отталкивала меня. Но я знал: она хочет, чтобы ею овладели, и именно так и поступил. Потом она призналась, что всегда мечтала о чем-то подобном, но давно потеряла надежду. После того вечера она настойчиво предлагала встретиться, и я решил сдаться. Кто может устоять перед таким желанием?

Все это неправда.

Я не встречал Джульетту на вечеринке. Я вообще с ней не встречался. Я никогда ее не видел. Но несмотря на это, она мне действительно нравится, и я уверен, что она замечательная, и я знаю, как она выглядит, потому что она прислала мне фотографию по электронной почте, хоть я никогда не встречался с ней лично.

Я познакомился с ней благодаря объявлению в газете.

Думайте что хотите, не буду оправдываться. Я чувствую сожаление, но не намерен об этом говорить. Я принес извинения, но так, для проформы. Я запутался. Но это пройдет, рано или поздно, не может не пройти, когда я все взвешу и сделаю определенные выводы.

Объявление дал я, а она откликнулась. Я подумал, что уменя должно неплохо получиться. Для меня это идеальный способ. В конце концов, я сочиняю рекламные проспекты. Если я могу продать жесткую туалетную бумагу, то, уж конечно, смогу продать и себя.

На этот маленький шедевр у меня ушло всего полчаса.

Остановитесь. Пока не читайте. Прочтите другие объявления. А потом вернитесь к этому.
У этих людей есть все, чего вы так опасаетесь. Они любят загородные прогулки, они чувствительные, они занимаются бальными танцами, они растерянны и одиноки.
Вы не такая. И я не такой.
Мне 39, я высокий, симпатичный, разведен, у меня богатое воображение, я люблю читать, способен на страстное увлечение, ценю интересных собеседников, по телевизору смотрю «Скорую помощь» и «Последнего героя». А/я № 706А.


Работа профессионала. Тонко и со знанием дела, с интригой, со спокойной уверенностью в себе, такое объявление развлечет читателя и польстит ему. Такому объявлению не страшна критика, оно в постмодернистском духе и позволяет приврать. Оно не подразумевает существование такой вещи, как истина. Мне 39. Не совсем точно, на самом деле – 45. Но в условиях жесткого рынка цифра «39» сделает свое дело. Почему все всегда стоит 4,99 фунта, 9,99 фунтов, 19,99 фунтов? Потому что смысл и логика – статисты на сцене настроения, они – Розенкранц и Гильденстерн[3] в театре умственной деятельности. А главные роли исполняют желание и самоограничение. Покупатель видит одно – товар стоит не пять фунтов, не десять и не двадцать. Или что этому конкретному товару не сорок лет. Если свидание пройдет хорошо, за ним последуют другие, а потом, три года спустя, субботним утром вы, лежа в уютной постели, признаетесь, что приврали, и это будет хорошим поводом для веселья: ностальгического, полного воспоминаний и самокритики.

Я не «высокий», скорее, среднего роста, метр семьдесят восемь. Зачем врать насчет роста? Потому что надо учитывать специфику рынка. Если просмотреть объявления, написанные женщинами – а я это сделал, – по крайней мере, в шестидесяти процентах из них высокий рост (без ограничений) является определяющим фактором. Не знаю почему. Меня огорчает это предубеждение. Мне жаль невысоких мужчин. При таком раскладе им наверняка пришлось хлебнуть немало обид. Женщины не ходят на свидания с коротышками. Белоснежка не вышла замуж ни за одного из семи гномов. Они боготворили ее, она готовила им еду и заваривала чай. Но потом бросила их, предпочтя делать все остальное с высоченным красавцем принцем. А ведь жизнь – та же сказка.

«Симпатичный» – тоже некоторая натяжка, хотя с внешностью у меня все в порядке. Я принадлежу к тем восьмидесяти процентам населения, которых не назовешь ни красавцами, ни уродами, мы где-то посередине, и выглядим по-разному, в зависимости от времени суток, наличия загара, текущего соотношения мышц и жира и т. п. Возвращаясь все к той же постмодернистской концепции: раз мы с Джульеттой, возможно, доберемся до разговоров о литературе (с тем, чтобы продемонстрировать определенный уровень утонченности), то знаем, насколько важен контекст. Именно благодаря контексту читатель формирует свое толкование. Ей известно – как дважды два, – что человек, которого снимают для престижного каталога, не будет давать объявление о знакомстве. При наличии воображения она сделает необходимые поправки.

«Люблю читать» – правда, «способен на страстное увлечение» (равно: сексуальный) – тоже правда, «Скорая помощь» и «Последний герой» – признаю, детский сад, но женщинам нравится. Почему? Неважно. Это может интересовать интроверта. Мне важно, смогу ли я изобразить на время первых свиданий, что мне это нравится? Смогу, конечно.

Заметьте: нет никаких упоминаний ни о крохотной квартирке, ни о безмерно обожаемом, но взбалмошном и иногда непослушном ребенке, ни о временами возникающем желании расстрелять из пушки все женское население детородного возраста. Надо уметь подать материал – берите уроки рекламного мастерства.

Вот такие дела. Я не утратил былого куража, обеспечивавшего мне 150 000 фунтов в год и едва не принесшего награду «Ди энд Эй-Ди» (подобные призы – «Оскары» рекламщиков – помогают убедить нас, что мы занимаемся творчеством).

Объявление сработало. Они оставляют сообщение на автоответчике, и за определенную плату (немаленькую!) вы можете прослушать всех, кто купился на вашу интерпретацию брэнда. Мой подход дал хороший результат, принимая во внимание используемые средства и радиус их действия. Для меня пришло двадцать три сообщения.

Джульетта была третьей. Первая произнесла что-то вроде: «Привет. Понравилось твое объявление. Позвони мне». Конечно позвоню. Отчего же не позвонить? Ты из тех отчаявшихся, кто все свободное время тратит на просмотр объявлений, даже ничего о себе не рассказала, чтобы смягчить это обстоятельство. Полагаешь, раз уж я дал объявление, значит, поставил на себе крест и готов позвонить кому угодно, кто откликнется, пусть и так поверхностно.

Второй звонок был из Глазго: приятное сообщение, смелое и интересное, но я едва понимал ее акцент, а это не вдохновляло. Кроме того, мне не слишком нравятся шотландки, с которыми я до сих пор сталкивался: умные, острые на язык, но мнящие, что им все про тебя известно, слишком уверенные в своем нравственном преимуществе. Мне они кажутся подделкой под иудейских цариц, только без невроза и сексуального напора последних. В любом случае, я больше симпатизирую людям, у которых хватает чувства собственного достоинства, чтобы иногда признавать свои ошибки.

Если бы я жил в идеальном мире, выбрал бы какую-нибудь ирландку, англичанку (цвет кожи не имеет значения, желательно уроженку Лондона) или жительницу Средиземноморья, лучше из Франции (обожаю французский акцент), с какой-нибудь настоящей профессией, может, врача или повара, или… когда начинаешь об этом думать, понимаешь, как мало осталось настоящих профессий. Потому и людей настоящих почти нет. Может быть, юриста. Или преступницу. Учительницу, скульптора, автослесаря, почтальоншу, охотницу на бездомных собак – что угодно, лишь бы это была профессия делателя.

Третьей позвонила Джульетта, и голос ее звучал многообещающе. Она принадлежала к среднему классу (это очень важно: себя я тоже отношу к среднему классу, но в первом поколении, и то с оговоркой – Дерек работал краснодеревщиком, Айрис была домохозяйкой, я учился в хорошей школе), она обладала ХЧЮ (это значит «хорошее чувство юмора» – на случай, если вы пользуетесь успехом и вам не приходилось знакомиться по объявлениям), у нее была правильная работа (реставратор мебели – любимая, интересная, настоящая работа), не было никаких очевидных дефектов речи, и за полчаса телефонного разговора она не обмолвилась ни словом критики в мой адрес. Сказала, что ей тридцать пять (как мне тридцать девять), брюнетка, привлекательная (здесь звучала уверенность: не «Мои друзья считают меня привлекательной», а «Я привлекательна» – прямо и просто).

Как бы она ни выглядела на самом деле, свидание состоится, так что мне надо начать учиться. И думать. И учиться думать.

А для этого обратимся к воспоминаниям.

2

Прежде чем мы вернемся к предстоящему свиданию, самое время рассмотреть природу, влияние и последствия моего первого поцелуя. Это не касается Айрис, которая, конечно, целовала меня по-матерински, и иногда даже ласково. Несмотря на страсть к сибирским ссылкам, моя мать была, в общем, нормальной и не злобной женщиной.

В тринадцать лет я впервые узнал вкус настоящего поцелуя, и мне была дарована благосклонность. Я плохо помню себя в том возрасте. Знаю только, что, едва выйдя за пределы магического круга детства, стал смотреть на все с легкой скукой, без интереса, и мысль о сексе вдруг возникла у меня в голове, обозначив начало перехода к другой жизни. Значительную часть свободного времени я проводил мастурбируя; отринутое от детства существо находило в мастурбации утешение и лишь в этом нащупало единственные координаты взрослой жизни. В свободное от мастурбации время я посещал школу, или смотрел телевизор, или слушал музыку. Это и составляло всю мою тогдашнюю жизнь.

Но вот о чем мне сейчас следует спросить себя: что именно я думал о девочках в том возрасте? Недоженщины, ведьмы, которые ждут, чтобы в них влюбились. В какой момент начинают они превращаться из не-мальчиков, некоей пустоты, если хотите, в определенную, направленную силу, которая одновременно привлекает и отталкивает? Очевидно, где-то в этом возрасте. В возрасте моего первого поцелуя.

Идея засунуть свой язык в чей-то рот, если смотреть на нее с точки зрения невинного ребенка, отвратительна. Я точно помню, что она меня не прельщала, но я допускал, что это рано или поздно придется проделать, чтобы достичь так страстно желаемой зрелости. И в тот день у меня появилась надежда, что сие произойдет скорее рано, чем поздно, потому что это был день рождения Шерон Смит, и я оказался, к моему величайшему изумлению, в числе приглашенных.

Представьте себе девочку 70-х годов, в школьной форме, с глазами как у панды, увеличенными с помощью непомерного количества косметики. Короткая юбка, блузка с отложным воротником, стрижка под скинхеда. Дешевые мокасины. В свои тринадцать лет она обладала неким неуловимым сексуальным знанием, я это видел, но еще не мог полностью постичь. Между собой мальчики в классе именовали ее оторвой; такое клеймо получала любая девочка, чья сексуальность стимулировала и волновала нас. Это не значит, что мы считали ее плохой или что она меняла любовников как перчатки. Мы уважали ее за «оторванность». Остальные девочки в классе были любимицами учителей, занудами, детьми. Шерон отличалась от них, в ней чувствовалась какая-то сила. Мы старались привлечь ее внимание. Те, кто употреблял прозвище «оторва», чаще всего ее не интересовали: это были слабаки, ботаны, чудики.

Поэтому я был очень польщен приглашением на День рождения Шерон. А произошло это так.

Место действия: школьная раздевалка. Время действия: весна. Действующие лица: я, Шерон и ее лучшая подруга Салли Шоу, толстая и нескладная (у них с очаровательной Шерон не было ничего общего, кроме инициалов). Многие их побаивались и называли за глаза СС – в том числе из-за манеры издеваться над беспомощными и отверженными.

Я пришел с урока физкультуры: на мне шорты и тонкая майка без рукавов. Шерон и Салли в коричнево-черной школьной форме. У Шерон блузка ушита по фигуре и заправлена внутрь, чтобы подчеркнуть уже оформившуюся грудь, юбка короче, чем разрешено.

– Привет, Дэнни.

– Привет, Шерон.

Я краснею, смотрю в пол. Ужасно. Но совладать с собой не в силах. Замер. Что еще я могу сделать?

– Привет, Дэнни.

– Привет, Салли.

Молчание.

– Я хотела тебе кое-что сказать, Дэнни.

– Что, Салли?

– У тебя очень красивые ноги. Стройные. Правда, Шерон?

Шерон кивает.

– Спасибо.

Молчание. Я помню, что они не хихикали, и это меня удивило. Мне казалось, что в этом возрасте девчонки хихикают так же часто, как я мастурбирую. (Интересно, а они тогда мастурбировали? В школе я этим вопросом не задавался, но хихикали они точно. Почти всегда. Однако не в тот раз.)

– Дэнни, на следующей неделе у Шерон день рождения.

– Да, Шерон?

– Да, – отвечает Салли. – Ей будет четырнадцать.

– Четырнадцать?

– Да, – говорит Салли. – Шерон хочет тебя пригласить.

А потом… Не знаю, что на меня нашло. Я был застенчивый и, конечно, чувствовал себя неловко в присутствии девочек, если другие мальчики не обеспечивали мне моральную поддержку. Я был напуган и смущен. Но меня раздражало, что Салли говорила со мной от имени Шерон. Кроме того, у меня было подозрение, что это розыгрыш, что Шерон вовсе не хотела приглашать меня, что они просто решили развлечься на переменке, унизив меня. И я вдруг решил, что с меня хватит.

– Ну, может, тогда Шерон продолжит, – выпалил я. – Мне надоело общаться с ее любимым попугаем.

Салли, конечно, обиделась, а Шерон, к моему удивлению, засмеялась. Салли, с перекошенным от злобы лицом, уже собиралась открыть рот, но, прежде чем она успела это сделать, Шерон заговорила. Не помню, как звучал ее голос, но он был вполне приятный и плохо сочетался с бунтарской внешностью.

– Ты придешь на день рождения, Дэнни?

Я ответил, насколько мог безразличным тоном: «Ладно». Потом бросил взгляд на кислую, злобную физиономию Салли Шоу, развернулся и вышел.

Через пару дней после моей встречи с СС я обнаружил в своей школьной парте конверт. Сначала я подумал, что это уведомление о плохом поведении, поскольку другой корреспонденции ни в школе, ни за ее пределами я не получал. Но тот факт, что конверт был розовым, с тисненой бабочкой на обороте, противоречил первоначальной версии. Внутри лежал купленный в магазине прямоугольный пригласительный билет с воздушными шариками. Текст подтверждал, что я приглашен на день рождения Шерон, 15 апреля, в четыре часа.

Взрослому человеку это может показаться странным временем для вечеринки, но в тринадцать лет мы затерялись в сумерках между детством и юностью. Мы неуверенно двигались между тенью и светом уходящего детства и надвигающейся юности. Шерон временами была сексуальной, взрослой, осведомленной, хищной. А временами – просто ребенком, не по годам развитой маленькой девочкой. Поэтому день рождения назначили на четыре, в присутствии родителей, с тортами и хороводами. Так я себе это представлял.

Как выяснилось, родители не присутствовали. Шерон отличалась своей откровенно ранней сексуальностью, но это было не единственным ее отличием. Хотя по идее и по сути она была скинхедшей, родители ее были хиппи – или теми, кого я тогда принимал за хиппи. Это означало всего-навсего, что ее отец носил джинсы, а не брюки, а мама – толстовки, и они читали книги в твердых обложках, книги, которые покупали, а не брали в библиотеке. Но в школе, где любое событие, едва став известным, обращалось в миф, это был способ сделать непостижимый мир более понятным: семью Шерон Смит окрестили «странной», а ее саму считали сбрендившей девчонкой, клевой и недоступной бритоголовой. В более скучном, повседневном мире миссис Смит была социальным работником, а мистер Смит учил детей в детском саду.

Однако частично миф о Смитах соответствовал действительности: они были людьми без предрассудков и полагали, что надо позволить дочери самой узнать жизнь. Ей сказали, что она может курить, если захочет. Она не захотела. Ей сказали, что, при желании, она может носить короткую юбку и одеваться, как бритоголовая. Этим предложением она воспользовалась. Ей сказали, что она может пить вино. Она попробовала, ее затошнило, и больше она к вину не прикасалась. В целом либерализм родителей срабатывал. И день рождения был одним из его проявлений. Миссис и мистер Смит ушли, оставив дом в распоряжении Шерон и ее друзей.

Войдя, я сразу понял, что у Шерон много друзей, в основном девочек: некоторые, как и Шерон, были не по возрасту сексуальны. Присутствовала Бриди Мак-Кохлан: в ложбинке ее знаменитой груди висело серебряное распятие, едва прикрытое свободным лоскутным пиджаком с глубоким вырезом. Селина Дэнби – она была на два года старше – выглядела скромной, несмотря на губы – пухлые, даже вздувшиеся, словно их пчелы покусали, однако и она пришла в соблазнительной обтягивающей бархатной водолазке. Была еще одна девочка – в розовом платье, востроглазая, внимательно за всеми наблюдавшая. Я не узнал ее, но она посмотрела в мою сторону, и у меня появилось странное чувство, что она-то меня знает. Я избегал ее взгляда: он был слишком прямым, слишком осознанным и одновременно – это чувствовалось – доброжелательным.

Я стоял в дверном проеме с подарком для Шерон. Я нервничал. Подобрать подарок не так-то просто. Для кого искать подарок – для ребенка или взрослого? Подарить ей резинового утенка или фаллический символ? Тогда я так проблему не формулировал, но голову ломал долго. Если выбрать подарок правильно, может, это к чему-нибудь приведет. Неправильный подарок тоже чреват последствиями. Я выбрал правильный. Увидел, когда ходил по торговому пассажу в Хэнуэлле, в нескольких кварталах от моего дома. Это была усовершенствованная версия пластиковой безделушки, прилагавшейся к девчачьим комиксам: маленькая, покрашенная в золотой цвет брошка в виде сердечка, которую можно было носить в закрытом или открытом виде. Открытое сердечко казалось разбитым, и это значило, что вы готовы к знакомству. Если оно было закрыто – значит, у вас «кто-то есть». Замечательно лаконичная и общедоступная констатация вашего романтического статуса. Девочкам брошка нравилась. Многие девчонки в школе носили похожие, но только пластиковые, из комиксов. Эта была не из настоящего золота, однако на порядок лучше пластиковой. И потом, она была очень дешевой. Пять шиллингов, насколько я помню. Я немного опасался, что Шерон примет такой подарок за знак моей любви, но потом решил, что детская часть ее «я» просто обрадуется забавной и желанной игрушке.

Так и вышло. Увидев брошку, она завизжала от восторга, обняла меня и поцеловала в щеку. Прижалась ко мне грудью. Я почувствовал ее теплое дыхание на своей тщательно вымытой шее. Раньше я никогда не находился столь близко к сверстнице, тем более в такой короткой юбке – еще более короткой, чем Шерон носила в школе.

На вечеринке было около тридцати человек; проходила она в небольшом пригородном домике в полумиле от школы, из окон открывался вид на парк. Понятно, что я был не единственным мальчиком, получившим розовый конверт с пурпурной бабочкой. Из моего класса присутствовали четверо, ни с одним из них я близко не общался. Двое – Лен и Ким – были тупицами и хулиганами, но, как показала школьная жизнь, вполне безобидными, если только ты сам не задирался и твой вульгарный вид и развязное поведение не провоцировали пасущуюся на школьном дворе шпану. Лен утверждал, что переспал с девицей из местного супермаркета, а Ким вроде как ему верил. Возможно, на этом и держалась их дружба.

С Китом Лониганом я иногда общался. Он был приятный и симпатичный, но довольно скучный и помешанный на футболе. Исчерпав варианты великой английской футбольной сборной на все времена, я стал потихоньку передвигаться от него к Дэмиену Куперу, которого не ожидал здесь увидеть. Дэмиен Купер был застенчивым очкариком с тремя родинками на Пеннинском хребте[4] необъятного носа и десятью-пятнадцатью процентами лишнего веса. Я решил, что его пригласили для Салли Шоу: он явно не входил в круг интересов Шерон, – впрочем, как и я (по моему тогдашнему разумению). Что мне нравилось в Дэмиене, так это его любовь к музыке.

В те времена музыка более явно делилась по половому признаку. Девочкам не нравилось то, что мальчики считали настоящей музыкой. Девочкам нравилась поп-музыка. Все эти фальшивые болваны, от одного вида которых у них становилось влажно между ног и они начинали махать шарфиками с люрексом. Мальчики увлекались футболом или музыкой. И в музыке они могли быть достаточно искушенными. Мне нравились «Студжес», «Блю Чир», «Айрон Батерфляй» – разные причудливые, экзотические группы американского андеграунда. Дэмиен был настроен пробритански: Траундхогс», «Мен», «Кинг Кримсон» и тому подобное – но у нас хватало тем для осмысленной беседы.

Он: Слышал новый альбом «Граундхогс»?

Я: Нет. Что-нибудь стоящее?

Он: Нормальный. Но предыдущий был лучше.

Пауза на время извлечения крема из двух шоколадных эклеров.

Я: Мне на прошлой неделе дали американский диск «Студжес».

Он: Да? Ну и как?

Я: Хороший. Но первый был лучше.

Пауза. Поглощаются остатки эклера.

И так далее, пока я не заметил наконец, что девочка в розовом наблюдает за мной. Когда я посмотрел на нее, она выдержала мой взгляд, и я, опустив глаза, в поисках спасения повернулся к Дэмиену. Но он исчез. Я остался один, и девочка в розовом направилась ко мне. Она держала бокал, наполненный прозрачной жидкостью, наверное лимонадом. Пока она шла, я смог получше ее разглядеть. В ее лице были интеллект и прямота, лишавшие меня мужества. Я переминался с ноги на ногу и озирался по сторонам до тех пор, пока она не приблизилась вплотную так, что смотреть в сторону стало невозможно.

– Ты разве не узнаешь меня? – спросила она, подойдя так близко, что я почувствовал запах ее туалетного мыла: нечто лимонно-цитрусовое. У нее был низкий уверенный голос, в котором, тем не менее, угадывалась уязвимость.

– А что, должен? – смутившись, я ответил грубее, чем хотел.

– В бассейне, – сказала она. – Я – Брюшко-хлопушка.

Брюшко-хлопушка? Я внимательно смотрел на нее, судорожно пытаясь вспомнить. И вдруг понял, что она симпатичная, – в нестандартном, неожиданном стиле. Плохо подстриженные иссиня-черные крашеные волосы, неумело наложенная косметика, вокруг бледных нежных губ – остатки рыбного рулета. Но черты лица – правильные, симметричные, тонкие, моя мать назвала бы их «задорными», а сам я в более зрелом возрасте охарактеризовал бы как «мальчишеские». Что-то в ней мне сразу понравилось, и от этого я еще больше напрягся. И тут же прыснул с набитым ртом, плюнув на ее левое плечо эклерными крошками. Брюшко-хлопушка!

Вспомнил! По субботам я ходил в бассейн. Пару недель назад нас учили нырять, а у этой девочки ничего не получалось. Каждый раз, когда она забиралась на бортик, ее лицо принимало решительно-собранное выражение. Она наклонялась, сгибала колени, выпрямляла руки. А потом – плюх. Она прыгала в воду животом, хлопая по поверхности, как булыжник, волны расходились по всему бассейну. Остальные, включая меня, тряслись от хохота, но она не сдавалась. Снова и снова – поднималась на бортик и плюхалась в воду в своей неуклюжей, неправильной манере, слыша взрывы хохота вокруг. Она продолжала, без особого успеха, пока нам не надоело и мы не перестали обращать на нее внимание. После этого ей дали прозвище «Брюшко-хлопушка», которое она приняла, невозмутимо пожав плечами.

Девочка в розовом с насмешливым, заинтересованным, острым взглядом и была той самой ныряльщицей. Брюшко-хлопушка. Я чувствовал, что она ищет на моем лице признаки злой насмешки, пытаясь одновременно смахнуть смуглой рукой крошки с платья. Но ничего, кроме искреннего веселья и удивления, я не испытывал.

– Извини. Я не хотел…

– Не хотел смеяться? Или не хотел меня испачкать?

– Ну, ни того, ни другого. Наверное.

Она поправила правой рукой неровно подстриженные волосы, словно старалась получше разглядеть меня сквозь кривую челку. А потом, к моему удивлению, опустила руку, протянув мне ладонь. Поняв, что она ждет рукопожатия, я обежал взглядом комнату, надеясь, что никто на нас не смотрит. Жест казался нелепым, однако вид у нее был серьезнее некуда. Я взял тонкие пальцы, почувствовал, какие они удивительно теплые, и попытался как можно скорее отпустить. Но она задержала мою руку. Я потянул – не вышло. Она перевернула мою ладонь и стала внимательно разглядывать.

– У тебя очень длинная линия жизни.

– Спасибо.

– А линия любви выражена слабо. И очень извилистая. Мне она не нравится.

– Можно мою руку?

– Очень непокорная ладонь.

Я нетерпеливо отдернул руку. Мне и в голову не пришло, что со мной заигрывают. Я просто решил, что девочка в розовом умеет гадать. Ее не смутило мое поспешное бегство, она только улыбнулась, слегка пожав плечами. Отхлебнула из бокала. Я вдруг почувствовал жажду.

– Можно мне немного твоего лимонада?

Она изогнула брови.

– Это не лимонад.

– Ну, крем-соды. Или что там у тебя. Я страшно хочу пить.

– Это водка.

– Что?

– Попробуй. – Она протянула бокал к моему лицу.

Почувствовав запах алкоголя, я отвернулся.

– Нет, спасибо. Я хотел лимонада.

– Ты не спросил, как меня зовут.

– Не спросил.

– Кэрол. Кэрол Мун.

– А… Ясно.

Было бы неверно сказать, что я вдруг растерял все свои социальные навыки; тогда, в тринадцать лет, у меня их просто не было. Но я достиг возраста, когда неожиданно осознаешь их необходимость. Прежде, в детстве, я мог не корректировать свое поведение и быть самим собой, не боясь стать отверженным. Я впервые столкнулся с необходимостью поддерживать разговор, и это оказалось непросто. Надвигающаяся угроза молчания сподвигла меня на неуверенную попытку завязать беседу.

– Так ты Брюшко-хлопушка?

– Да.

– Научилась все-таки нырять?

– В общем, нет. Нет.

– Это сложно, правда?

– Да нет. Просто у меня не получается. Я не очень спортивная.

Думаю, если потренироваться, рано или поздно… Ну, сама понимаешь.

Она махнула рукой, очевидно желая сменить тему.

– А как тебя зовут?

– Дэнни Сэвидж. Я в одном классе с Шерон.

– Дэнни Сэвидж. Наслышана о тебе.

Она произнесла это так, что я покраснел. К тому же, разговаривая, она буквально не отводила взгляда, и это меня смущало.

– Правда? – промямлил я.

– У тебя очень сексапильные ноги, как мне сказали.

Она засмеялась. Громкий, откровенный смех резко контрастировал с заговорщическим тоном ее низкого голоса. Я растерялся.

– Знаешь, а ведь это правда, – продолжила она, отсмеявшись. – Я видела в бассейне. Очень красивые ноги. Длиннее, чем можно было бы ожидать.

– Спасибо, – сказал я, глядя в пол.

– Ты легко смущаешься.

– Да?

– Вот видишь. Опять покраснел. Мне это нравится.

– Тебе бы понравилось, если бы я обсуждал твои ноги? – спросил я вызывающе, рискнув взглянуть прямо ей в лицо и встретив рассеянно-вопрошающую улыбку.

– Не знаю. Не думаю, что я была бы против, – ответила она игриво, а потом посмотрела вокруг, как будто ей вдруг надоело болтать со мной.

– С кем ты разговаривал, пока я не подошла?

– Ты о Дэмиене Купере?

– Наверное. Толстяк с большим носом.

– Да. Это Дэмиен.

– О чем вы говорили?

И снова я почувствовал неловкость. Это не была светская беседа: необыкновенная прямота и всеядная любознательность Кэрол Мун заставляли всегда быть начеку, словно за невинным вопросом скрывался другой, более каверзный, способный сразить и обезоружить.

– Ну, о рок-музыке… и тому подобном, – выдохнул я, уверенный, что такие вещи девочку не могут интересовать.

– О, я обожаю рок, – оживилась Кэрол Мун. – Ты слышал «Бит Бразер энд зе Холдинг Компани»? Ну, которые с Дженис Джоплин? Это так… я даже не знаю. Аранжировка. И голос. Обалденно! Офигительно!

Я почувствовал, что акции Кэрол в моих глазах заметно выросли после сделанных ею заявлений. Тот факт, что девчонка в 1970 году в Хэнуэлле слышала Дженис Джоплин, и не только слышала, но и оценила, потрясал. А восклицания в конце – это в те времена, когда девочки старались взять хорошими манерами и невинной простотой! Я восхищался Брюшкой-хлопушкой. Но предпринять ничего не успел, поскольку почувствовал, что меня тянут за рукав. Образ Кэрол Мун тут же стерся в моем сознании: за рукав меня тянула сама Шерон Смит.

– Простите, что вмешиваюсь. Красивое платье, Кэрол. У моей мамы такое же.

Интерес на лице Кэрол сменился безразличием и скукой.

– Спасибо, Шерон. Я польщена. Тебе нравятся пятна на застежке? Это Дэнни.

Я покраснел, но Шерон, казалось, не обратила внимания на слова Кэрол. Она тянула меня прочь, томно на ходу бросив:

Ты не против, если я похищу Дэнни на секунду? Мне нужно кое-что ему показать.

– Тебе есть что показать, – успел я услышать ответ Кэрол, и меня утащили в коридор в глубине дома.

Там была кладовка. Внутри – только пустые коробки и пакеты. Я ожидал волну паники. Чтобы скрыть волнение, заговорил:

– А эта Кэрол – милая.

– Высокомерная маленькая злючка. Не трать на нее время. Слишком умной себя считает. Любит покопаться в чужой башке, корова любопытная.

В полумраке комнаты Шерон разглядывала свои ногти и время от времени посматривала на меня. Я еще больше растерялся от этой вспышки злобы, которая тут же сменилась кошачьей вкрадчивостью, стоило мне выказать удивление. Шерон, казалось, ждала чего-то, но я не понимал – чего. Я снова попытался завязать беседу.

– А что… что… ты мне хочешь показать?

В ответ Шерон подошла еще ближе и слегка выпятила грудь.

– Видишь брошку? – спросила она.

Тут я заметил, что она держит мой подарок в протянутой руке. Сердечко было раскрыто, или «сломано», обозначая, что Шерон «свободна». Мне показалось, она хочет, чтобы я взял брошку. И я взял.

– Красивая вещичка, – заметил я.

– Мое сердце разбито.

– Да?

– Ты поможешь починить?

– Я не очень понимаю, что ты…

И тут она меня поцеловала.

Или попыталась поцеловать. Я растерялся. Ее лицо приблизилось, губы нацелились на мои. Я слегка отодвинулся, но недостаточно, чтобы предотвратить их ароматическое нападение. Я ощутил ее дыхание: сладкое, как мед, точнее, в детском эквиваленте, как жвачка и попкорн. Я подумал, что надо открыть рот, и открыл. Ее руки обхватили мою спину, и она притянула меня ближе. Я почувствовал, как ее язык проник мне в рот. Много раз я представлял себе этот момент и каждый раз думал, что будет противно. Так я сделал свое первое открытие о сексе: думать о нем отстранение, при свете дня, и заниматься им – две разные вещи. Настоящее удивительным образом все меняет. Сознание выключается. Ты следуешь внезапно пришедшему наитию. Это было прекрасно – ее язык у меня во рту.

Я не знал, что делать. Я подумал, что недостаточно просто предоставить пространство для этой проникающей мягкости. Мне тоже надо было что-то предпринять в ответ. Я попробовал подвигать своим языком вокруг ее. И это не было противно. Напротив, восхитительно. Больше чем восхитительно. Если пользоваться моим сегодняшним лексиконом, я бы назвал это ощущение «изысканным». Но тогда самым сильным словом, которое я знал, было «восхитительно».

А потом я удивил самого себя. Меня настолько вдохновил успех этого невольного эксперимента, что я захотел пойти дальше. Я чувствовал, что мне нужно быть более напористым. И я залез ей под юбку. Вместо того чтобы с негодованием оттолкнуть меня, она раздвинула ноги и часто задышала.

Под юбкой у нее были трусы, как и указывали едва обозначенные линии на бедрах. А под трусами… До этого момента я не имел ни малейшего представления. Я даже не знал, чего ожидать. В 70-х большая часть мира (за исключением бесконечно малой верхушки айсберга, для которой 60-е означали не только появление стиральных машин и организованного туризма) была далека от сегодняшнего уровня сексуального просвещения. Эминема посадили бы в тюрьму. Серьезно. Как и Мадонну, и Бритни Спирс, и Робби Уильямса. Мастурбируя, я вдохновлялся иллюстрациями классических скульптур из десятитомной «Детской энциклопедии» Артура Ми – невозможно было найти изображение обнаженной груди. А вагину я и вовсе не мог себе вообразить: она попадала в зону, закрашенную детской рукой в красный цвет, с надписью «Осторожно, чудовища!».

То есть представления о женской анатомии у меня были весьма приблизительные. В моем случае образ вагины не подкреплялся ничем, кроме необоснованных слухов. В детстве я думал, что дети рождаются из живота женщины. Потом стало очевидно, что для этого нужно что-то еще, но я не знал что. Какая-нибудь дырка? Какой-нибудь изгиб или желоб? А может… нечто такое?… Я понятия не имел, как устроены женщины.

Сильнее всего в первый момент меня поразило то, что прикосновение к этой… штуке, или пустоте, как бы это ни называлось, женщина воспринимала совсем небезразлично. Шерон Смит откровенно одобряла продвижение моей руки к этой самой штуке, как ее ни назови. Этого я не ожидал. Она выгнулась, когда моя рука коснулась мягкого пушка, знакомого мне по собственному опыту полового созревания: пушистый луг тонких вьюнков. Она запрокинула голову. И тут меня ждал сюрприз.

Эта штука – я так и не придумал ей названия – была влажной. Но не просто влажной. В этом было что-то еще. Что-то другое. Она была как рот, только лучше. Я не мог это сформулировать, но знал точно: она была влажной и обволакивала теплом.

Между тем наш поцелуй стал приобретать все более замысловатые очертания. Мы пробовали различные варианты, исследовали возможности. До этого момента я считал, что они ограниченны – внутрь-наружу, вправо-влево, вверх-вниз. А оказалось, что существует необозримое пространство возможностей, усеянное мириадами мерцающих звезд. Малейшее движение исторгало новую гармонию. Диапазон возможностей этого чувственного космоса превышал все вообразимые пределы.

Но даже это не могло сравниться с тем, что таилось внизу. Кроме влажности, я обнаружил там форму, не похожую на обычные формы физического мира. Мое прикосновение меняло ее, она съеживалась, набухала, пульсировала и преобразовывалась до бесконечности. Я что-то находил, потом терял и снова находил. Потом находил что-то новое, и что-то совсем новое, о чем не мог помыслить.

В какой-то миг этого моего исследования пространства, этих поисков Венеры, Шерон Смит застонала. Негромко и мягко, как кошка. Тогда я впервые услышал такой стон и понял, что захочу услышать его еще много раз, от многих женщин.

Стон Шерон пробудил во мне удивительные эмоции. Восхищение. Силу. Собственную значимость. Я ощущал себя взрослым. А еще я почувствовал свою власть. Ее тело поднималось и опускалось, дрожало и затихало, и это происходило благодаря моим прикосновениям. Мой палец продвигался все ближе, так мне казалось, и так было, к ее сердцу.

Через минуту-другую я сделал новое открытие. Эти влажные, мягкие контуры и изгибы были вратами. Знаками, указателями на дороге. Было что-то еще, что-то более важное. То, чему, как я понимаю сейчас, предстояло играть определяющую роль в моей взрослой жизни.

Там было отверстие, не совсем отверстие, скорее створка – плотная, мускулистая, сопротивлявшаяся проникновению. Я обнаружил, что, если на нее надавить, она поддавалась, приоткрываясь. Настолько, чтобы мог пройти палец, в тот момент овеществлявший всего меня. Стенки внутри были маслянистые и бархатисто-твердые; здесь влажность усиливалась и становилась сжимающей. И опять-таки, если посмотреть на это отстраненно, ничего особенного: мокрое, почти закрытое пространство в паху. Но тогда, в крошечной кладовке с Шерон Смит, мне казалось, что все мое тринадцатилетнее существо проникает внутрь этого пространства, как будто я сосредоточен на кончике пальца и исследую, что там внутри.

Потому что это действительно были врата, как я даже тогда интуитивно понял, во внутренний мир другого человека, не только физиологический. Там ты растворялся, избавляясь от свинцового одиночества, овладевшего тобой, когда детство на космической скорости унеслось прочь. Там удавалось вновь обрести себя. Это я понял сразу. Это меня потрясло. Это я полюбил.

Шерон Смит мурлыкнула и отстранилась, закинув наголо обритую голову.

– Хватит, – сказала она.

Вот и все. Зеленый сразу сменился красным, без намека на желтый. То, что так неожиданно открылось, столь же неожиданно закрылось. Шерон отодвинулась, поправила одежду. На щеках еще был румянец, и губы слегка вспухли, но в остальном она прекрасно владела собой; она производила впечатление человека, только что успешно справившегося с неприятной работой. Я заметил, что брошка все еще у меня в руке, и, не зная, что делать, протянул ее Шерон. К моему удивлению и легкому разочарованию, она покачала головой. А потом ушла, присоединилась к гостям. Уходя, она улыбнулась. Я навсегда запомнил эту улыбку. Я часто думаю о ней. Эта улыбка говорила: «Теперь ты знаешь».

Я знал. Но хотел знать больше. Однако мне не суждено было узнать больше от Шерон Смит.

Если у меня и возникли сомнения по поводу наших отношений после того, как Шерон резко включила красный свет, то я не обратил на них внимания. Зато девочка в розовом, поджидавшая, когда я, одинокий и взъерошенный, выйду из темного коридора, приготовила мне полную сводку будущих событий. Хрустя морковью, Кэрол Мун бросила на меня быстрый взгляд. Оставив своего собеседника, она направилась в мою сторону, мягко ступая по толстому, в завитушках, ковру.

– Привет, – сказала она, почти официально, как будто ожидая отчета о моем поведении.

Я привел в порядок волосы, пытаясь успокоиться. Шерон Смит громко хихикала с Салли Шоу в другом конце комнаты, иронично поглядывая на меня.

– Привет, – ответил я, безуспешно надеясь, что в голосе прозвучит спокойствие, которым я в тот момент не обладал.

– Ну что, свет перевернулся? – спросила Кэрол, мирно пожевывая морковку. У нее был остекленевший взгляд, возможно от водки. Бокал, стоявший теперь на столике, казался пустым.

– Что? – спросил я, не понимая, о чем она говорит.

– Если тебе интересно, что это было, я могу объяснить, – сказала Кэрол безразличным тоном; морковка исчезла в ее маленьком ротике.

– О чем ты? – Пытаясь восстановить ясность мысли, я смутно чувствовал, что меня начинает раздражать эта миниатюрная девочка с острым взглядом.

– Шерон всегда так делает. Хобби у нее такое. Просто сегодня ты – ее объект.

После четырех минут в кладовке я влюбился в Шерон Смит и не хотел слушать, как ее порочат, хотя у меня было отвратительное ощущение, что Кэрол Мун права. Это меня взбесило.

– Пожалуйста, помолчи, Брюшко-хлопушка! – взорвался я. – Помолчи.

– Ой-ой-ой, – протянула Кэрол, похоже, изрядно опьяневшая. Она меня дразнила. – Тебя ведь Спайком зовут?

Я сжал брошку в руке, она как будто горела, но была уже не знаком любви, а символом унижения. Одним движением, прежде чем Кэрол успела среагировать, я протянул руку и прикрепил разбитое сердце ей на платье.

– Оставь себе, – выпалил я резко. – Тебе она больше подходит.

Кэрол только улыбнулась и сказала:

– Очень резкий.[5]

Она взглянула на брошку и вернулась к оставленному собеседнику и еде, я же злобно посматривал на абсолютно и необъяснимо безразличную Шерон Смит.

Как предсказывала Кэрол, больше я к Шерон допущен не был. На следующей неделе Шерон Смит закрутила роман, продлившийся два года, с шестиклассником Томмо Бриггсом, у него был мотоцикл и лицо, как вымя. Судя по всему, она упомянула о наших мимолетных отношениях, во всяком случае вскоре после ее дня рождения он отвел меня к школьному фонтану и сообщил, что вобьет крикетную биту мне в задницу, если я еще раз посмотрю на Шерон.

Кэрол Мун оказалась права, поэтому я ненавидел ее не меньше Шерон Смит, которая, в моем понимании созревающего юнца, заманила меня и бросила. Время от времени я видел Кэрол Мун в бассейне, где она училась плавать на спине с не менее плачевным результатом, чем когда пыталась освоить ныряние. Все смеялись над ней, но я уже не находил Кэрол забавной. Когда я смотрел, как ее тощее тело борется с хлорированной водой, к моей ненависти примешивалась смутная печаль. Кэрол походила на выброшенную на берег рыбу.



Сегодня я иду на свидание с Джульеттой Фрай. В самоанализе я не продвинулся дальше Айрис и Шерон Смит. Это не тянет даже на пролог к «Любовным секретам Дон Жуана». Но это все, что имеется на сегодня. Мое чувственное воспитание во всей его целостности.

1. Моя мать иногда была сурова. А потому я нуждаюсь в одобрении со стороны женщин в большей степени, чем другие.

2. Открыв для себя содержимое трусов Шерон Смит, я перевернул собственное сознание, как Коперник науку.

Не так-то просто распутать цепочку неудач длиною в жизнь. Я просто попробую поработать над этим. Запущу колесо, стараясь ничего не усложнять, и попытаюсь разобраться с этим.

Поработать над чем? Разобраться с чем?

В настоящий момент это «что-то» заключается для меня в отношениях с Джульеттой, с которой я еще не встречался и, конечно, не спал (вообще-то, переспать – не главное). Главное – близкие отношения. Главное – спастись от одиночества. Главное – выстроить прочные отношения.

Свидание через полтора часа. Я готовлюсь к нему. Что надеть? Наверное, голубую рубашку. А она скорее всего будет в черном. Черный – ее цвет. Мужчины и женщины всегда чувствуют, что им идет. Какой лосьон? Конечно «Эгоист» или «Кэлвин Кляйн». Хотя обычно я либо использую слишком мало лосьона, либо перебарщиваю. Это как с длиной брюк – не так просто, как кажется.