Дочь адмирала
В.Ф.
Моим родителям — Силли и Тобиасу Фрэнкл, которые всегда верили в меня, а также Мэй и Гарольду Фридмен, которые верили, но не могли ждать.
Г.Ф.
ПРОЛОГ
ВИКТОРИЯ
Еще и сейчас, проснувшись утром и выглянув из окна спальни, я прихожу в замешательство. Судьба забросила меня на другую половину земного шара, и я не сразу понимаю, где я.
Но потом вспоминаю. Это Коннектикут, я дома, я в безопасности. Осознав это, я улыбаюсь. Какие странные слова. Дом. Безопасность. Дом для меня — это что-то сиюминутное. Мне неведомо глубинное значение этого слова, ибо жизнь внушила мне страх: добро не вечно, а зло всегда возвращается.
Наверно, этим же объясняется и мое отношение к слову «безопасность». В памяти с детства осталось слишком много жестокого, слишком много злых людей, чьи лица все еще стоят у меня перед глазами, чтобы я могла чувствовать себя в безопасности.
И все же я дома, я в безопасности. Мне так часто напоминают об этом, что я наконец и сама начинаю этому верить. Но полной уверенности у меня нет. Будет ли когда-нибудь?
Все так странно. Я в Соединенных Штатах, но я еще не американка. Я покинула Россию, но я все еще русская. Ощущение такое, словно сидишь в вагоне поезда, глядя, как за окном проносится мир. Ты сидишь неподвижно, а мир летит мимо тебя.
Мне часто приходит в голову, что, если бы кому-нибудь довелось увидеть меня в те часы, когда я остаюсь дома одна, они бы решили, что я сошла с ума. Бывает, я иду по комнате и вдруг останавливаюсь как вкопанная, а бывает, начинаю ни с того ни с сего смеяться, хотя ничего смешного вокруг нет. Но я-то знаю, почему это происходит.
Однажды я шла куда-то через столовую и вдруг замерла на полпути. Я проходила в тот момент мимо вазы с фруктами, не обратив на них никакого внимания. Яблоки и апельсины. Они уже стали чем-то таким привычным, что я их и не заметила. Подумать только, а ведь я хорошо помню время, когда апельсин виделся мне лишь в мечтах, в несбыточном сне.
А однажды я вдруг поймала себя на том, что стою перед открытым холодильником и громко смеюсь. За минуту до того мне вздумалось сделать себе бутерброд, и я застыла в нерешительности, не зная, что выбрать: ветчину или болонскую копченую колбасу. Представляете, такая проблема! Это для меня-то, до восьми лет не знавшей вкуса мяса! Я вспомнила о всех тех людях, которые остались в моем прошлом, у которых никогда не будет возможности выбора между ветчиной и болонской копченой колбасой, вспомнила и разревелась.
Я знаю — я очень счастливая. К тому же мне не раз говорили об этом. В какой-то мере так оно и есть. Но только в какой-то мере. Бог одарил меня чудесными подарками, но какими же странными путями они дошли до меня!
В ушах до сих пор звучат слова, по-прежнему причиняя боль, — безотцовщина, подкидыш, сиротка. Они мучают и ранят даже сейчас, когда сама жизнь опровергла их. У меня есть и отец и мать, хотя в глубине души я все еще никак не осознаю этого. Впервые я увидела свою мать, когда мне было девять лет, а отца — почти в тринадцать. За всю жизнь мне ни разу не случилось оказаться в той единственной комнате, сидя в которой я могла бы, повернув голову, перевести взгляд с отца на мать. И ни разу не случилось такого мгновения, когда бы весь мой мир сосредоточился в одном месте. Это всего лишь сон, которому теперь уже никогда не суждено сбыться.
Но ведь столько чудесных снов, в несбыточности которых меня твердо уверили, обернулись явью, что грех сетовать на тот один, совсем маленький, который не сбылся. Достаточно и того, что стоит мне вернуться мыслями в прошлое, как меня обступают чудеса. Ведь если в моем детстве было так много людей, с ненавистью отворачивавшихся от меня, желавших мне зла, то я помню и немало таких, что дарили мне улыбку и протягивали руку помощи. Я не забыла, сколько писем получила от людей со всего света, желавших мне благополучия и молившихся за меня. Я их до того никогда не встречала.
Я помню женщину, которая подошла ко мне в магазине сразу по приезде в эту страну. Она сказала, что знает, кто я, и протянула мне крошечный американский флажок. У меня на глаза навернулись слезы. Какая скромная доброта, какой исполненный значения жест! Я всегда ношу этот флажок с собой как доказательство того, что мечта стала явью.
Особняком от всех стоит Ирина Керк, которая всю душу вложила в то, чтобы отыскать мне отца. У других, так или иначе вмешавшихся в мою жизнь, были на то самые разные причины — моя история была отличным материалом для броской газетной статьи и для выигрышной рекламы, — но Ирина просто приняла ее близко к сердцу, и только это чувство двигало ее поступками. И каждый раз, когда из прошлого на меня вновь надвигаются злобные лица, я вспоминаю Ирину и понимаю, что не только злые люди живут на земле. В мире много и хороших людей, и я здесь именно благодаря им.
И благодаря им я обрела отца.
Если все прочитанное вами навело вас на мысль, что я человек не очень-то счастливый, то отчасти вы правы. Но всего лишь отчасти. Я вполне счастлива сейчас, только мне трудно отрешиться целиком от прошлого. Оно глубоко вошло в мою плоть, прочно угнездилось там и время от времени шевелится, напоминая о том, что оно живо и вовсе не собирается меня отпускать.
Больше всего меня пугает, когда я слышу от кого-нибудь, что мне выпала особенная жизнь. Я знаю, что так оно и есть, и все же каждый раз, прежде чем согласиться с этим, я на миг задумываюсь. Глядя на свою жизнь со стороны, я и впрямь вижу, сколь она необычна, но самой мне она таковой никогда не казалась. Я всегда жила одним днем, они шли своей чередой, и даже в самые худшие времена это придавало жизни какой-то смысл. Один день так или иначе перетекал в другой, в этом и заключалась моя жизнь. Наверное, русским это понять легче, чем кому-либо другому.
Мне кажется, что жизнь других людей всегда представляет завершенную мозаичную картину — составляющие ее кусочки могут меняться или увеличиваться в размере, но в самой картине нет пустых мест. Я же всю жизнь искала недостающие кусочки и старалась приладить их на нужное место, чтобы можно было в конце концов разглядеть на картинке себя.
Такую картинку мне не удавалось собрать целых тридцать лет, и вот наконец она у меня есть — сложенная целиком, как у всех других людей. И только теперь я могу заглянуть в свою прошлую жизнь, увидеть ее — всю полностью — и понять, почему и что произошло со мной, а также с моей матерью и с моим отцом.
КНИГА ПЕРВАЯ
ДЖЕКСОН РОДЖЕРС ТЭЙТ
Согласно семейному преданию, когда Леола Тэйт рожала сына, Эрнест Керне Тэйт вместе с берейторским полком под командованием Тедди Рузвельта приближался к Кубе. Но мальчик родился 15 октября 1898 года, а испано-американская война закончилась в июле.
Где же был в таком случае Эрнест Керне Тэйт? Собственно, это не столь уж и важно. Важно другое: в тот день, когда на свет появился его сын, Эрнеста Кернса Тэйта не было рядом с женой в Тэйтс-Айленде, штат Флорида. Впрочем, со времени их свадьбы он редко бывал дома. Наверно, Эрнесту Тэйту вообще не следовало жениться. Для человека, обуянного страстью к путешествиям, горящего желанием повидать мир, брак был слишком тяжкой обузой. По натуре своей он был, как тогда говорили, «искателем приключений», и именно это и пленило Леолу Роджерс, когда они повстречались в Клируотере, городке в штате Флорида.
В нем есть какая-то одержимость, твердила она с самой первой их встречи. И хотя друзей она уверяла, что — не в пример своим родителям — не придает значения таким пустякам, ей было приятно сознавать, что Эрнест принадлежит к столь славному американскому роду. Один из Тэйтов был в свое время губернатором Теннесси, а отец Эрнеста — полковником в годы Гражданской войны. Если вам случится поехать на запад от Мемфиса, вам никак не миновать трех крупных плантаций — Джексон-боро, Роджерсвилл и Тэйт-Спрингс; все они играют роль в истории Тэйтов. (Именно поэтому Аеола сочла вполне правильным и пристойным дать сыну при крещении имя Джексон Роджерс Тэйт.)
После свадьбы Эрнест постоянно находился в отъезде, то в Центральной, то в Южной Америке, и Леоле оставалось лишь ждать его в Тэйтс-Айленде. Чем дольше он отсутствовал, тем глубже становилась ее обида. Но вот в один прекрасный день он внезапно появлялся дома, и от радости, что вновь видит его, она тотчас забывала свои обиды. Они говорили до глубокой ночи, он рассказывал ей обо всем, что видел и что совершил, а видел и совершал он так много всего, что от его рассказов у нее начинало путаться в голове, а нарисованные им картины представали смутными, как в тумане. Он был произведен в генералы армии Никарагуа и в адмиралы флота какой-то другой страны. Нет никакого сомнения, заверял он ее, что Центральная Америка вот-вот станет частью Соединенных Штатов и, конечно же, его положение будет весьма выигрышным.
А потом он снова исчезал. А как же я? — спрашивала она себя. И разражалась слезами, пока не засыпала под шум набегавших на берег и откатывавшихся в море волн. Этот шум лишь усиливал чувство горечи. В ту пору, когда они решили пожениться, их мечтой было поселиться вдвоем на тропическом острове. И тогда мать Эрнеста Аиззи Керне Тэйт, или Нэнан — ей нравилось, когда ее так называли, — преподнесла им свадебный подарок — остров Тэйтс. Но для томившейся в одиночестве женщины тропического рая из острова не получилось. Для Леолы Роджерс Тэйт остров стал тропической тюрьмой.
Тот факт, что Леола стала матерью, отнюдь не превратил в отца Эрнеста. Конечно, когда он бывал дома, он преисполнялся чувством гордости за сына. Случалось, он качал его на колене, а по вечерам частенько поднимался наверх и проводил часок-другой у колыбели спящего ребенка. Леола иногда прокрадывалась по лестнице следом за мужем и подсматривала за ним из холла. Нежное, любящее выражение его лица на какой-то миг возрождало у нее надежду, что брак их сохранится, хотя умом она понимала, что надеяться на это тщетно.
Мечте о рае на тропическом острове положил конец страшный ураган, бушевавший над островом с такой яростью, что Леола испугалась, как бы он не разрушил их дом. Она выбежала с ребенком на руках из дому и привязала мальчика веревкой к стволу дерева, заслонив его от ветра своим телом. Эрнеста, который и на этот раз был не дома, ураган застал на материке — как всегда, вдали от его семьи. На своей моторке с одноцилиндровым двигателем он смог добраться до острова, только когда стих ураган.
Его встретила Леола, вне себя от пережитого, и тут же объявила, что с нее хватит, она сыта по горло жизнью на острове. Они перебрались к Лиззи в Тампу и продали Тэйтс-Айленд за 7400 долларов. Полученная ими прибыль была по тем временам весьма значительной, принимая во внимание, что Нэнан купила остров у федеральных властей всего за полторы тысячи долларов. В наши дни Тэйтс-Айленд получил другое название — Клиру отер-Бич.
Тампа не внесла существенных изменений в семейную жизнь Тэйтов. Устроив жену и ребенка на новом месте, Тэйт тут же снова исчез.
Когда Джеку исполнилось три года, Леола окончательно поняла, что жизнь замужней женщины с мужем-призраком ее не устраивает. И хотя в 1901 году развод не считался пристойным выходом из положения, Леола не видела другого пути. Лучше быть разведенной, чем без толку вянуть в жаркой Тампе.
Нэнан не перечила ей. Конечно же, Эрнест ее плоть и кровь, но она отнюдь не одобряла его поведения. По правде говоря, теряя такую прекрасную женщину, как Леола, он получал по заслугам. Но Нэнан, которой суждено было прожить до 103 лет, вовсе не собиралась терять внука.
Она заставила Эрнеста и Леолу подписать контракт, согласно которому они лишались всех прав на юного Джексона Роджерса Тэйта, после чего усыновила его.
Эрнест Керне Тэйт снова отправился в плаванье по морям-океанам. Какое-то время он служил капитаном одномачтового рыболовного судна, промышлявшего у берегов Юкатана, потом первым помощником на шхуне, курсировавшей по южным морям. Пять лет он был капитаном парохода «Гаитянский принц», совершавшего рейсы между Нью-Йорком и Сингапуром. В Первую мировую войну он командовал торпедным катером. После войны вышел в отставку и вместе со своей второй женой и их сыном поселился в Лагуна-Бич, в Калифорнии.
Леола Роджерс Тэйт поначалу отправилась в Солсбери, штат Северная Каролина, а оттуда в Филадельфию, где повстречала Джона Говарда Хайнса, за которого и вышла замуж, — они прожили вместе до последнего дня его жизни.
Джек Тэйт оказался в весьма своеобразной ситуации, приходясь братом своему собственному отцу, деверем — своей матери (хотя и бывшей), сыном — бабушке и, как ни крути, дядей — самому себе. Нэнан отдала своему новому сыну всю душу и никогда не простила Эрнесту его скитаний по свету. Все свои деньги она завещала «двум своим сыновьям, Джексону и Эрнесту», поставив Джека первым, а рожденного ею сына вторым. Однако банк, где она держала деньги, обанкротился в самом начале Депрессии, и ее сыновья остались ни с чем.
Первым учебным заведением, куда поступил Джек, была частная католическая школа Маунт-Вашингтон неподалеку от Балтиморы в штате Мэриленд, которую держали монахини. Скорее всего, Нэнан выбрала эту школу вовсе не потому, что она была католическая, а лишь по той причине, что она считалась хорошей. При рождении Джексон Роджерс Тэйт был крещен в епископальной церкви. Но после двух или трех лет учебы в школе Маунт- Вашингтон его крестили заново — теперь уже в католическую веру. Эти два крещения мало сказались на нем. Сейчас он объясняет это так: «Я никогда не отличался большой религиозностью. Я искренне верю в Бога, но я не верю, что какая бы то ни было религия оставляет в душе особый след».
Следующей школой была Мэни-Скул в Кампбелле, штат Вирджиния, где он проучился до двенадцати лет. После этого Нэнан перевела его в другую частную школу, на сей раз в Булонь-сюр-Мэр во Франции. В четырнадцать лет он вернулся в Штаты и поступил в частную школу филлипс-Брукс в Филадельфии. Там он жил у своей родной матери, миссис Джон Хайнс.
Из Франции Джек привез с собой нечто такое, чему было суждено определить всю его дальнейшую жизнь. Ему случилось увидеть там людей, поднимавшихся с земли в небо на каких-то странных машинах, которые они называли аэропланами. Мальчик был потрясен увиденным. Возможно, сыграло свою роль и подсознательное воспоминание о морских волнах, омывавших Тэйтс-Айленд. Как бы то ни было, в шестнадцать Джек уже твердо знал, что хочет пойти на флот и хочет летать.
Это решение еще более окрепло в последних классах средней школы Уэст-Филадельфия — то была единственная в его жизни государственная школа. Судя по всему, переход в государственную школу был продиктован решением Леолы, а уж потом Нэнан отправила его в Колумбийскую подготовительную школу в Вашингтоне, славившуюся тем, что она направляла своих выпускников в Аннаполис и Уэст-Пойнт.
Джеку исполнилось девятнадцать, когда он получил назначение в Аннаполис — Соединенные Штаты только-только вступили в Первую мировую войну. Молодой, нетерпеливый, полный сил и энергии, он отправляет записку первому после него кандидату на это назначение — им был Джим Нолан, тот самый, который впоследствии будет служить младшим офицером под началом Джека: «Отправляйся в Аннаполис. С этой запиской я передаю тебе свое назначение. А я уезжаю во Францию, сражаться и победить в войне».
Какова была реакция Нэнан, история умалчивает, во всяком случае, Джек был зачислен в военно-морской флот матросом второго класса, начав тем самым свое восхождение по служебной лестнице. И хотя он несколько раз подавал рапорт с просьбой направить его на летные курсы, за время войны перевода в авиацию он так и не дождался. Но во Францию он отплывал уже в чине младшего лейтенанта, а войну заканчивал, работая переводчиком на Мирной конференции.
И если большинство американцев всеми силами рвались домой, то Джек заявил старшим офицерам: «Я бы охотно остался в Европе. Мне тут интересно».
Сознавал он это или нет, но принятое им решение мало чем отличалось от многих других решений, которые принимал в своей дальнейшей жизни Джексон Роджерс Тэйт. Быстрые, четкие, лишенные каких-либо сантиментов. Возможно, все это было заложено в нем с детства, но он научился мыслить самостоятельно, нимало не заботясь о том, чего ждут от него другие. Он не был эгоистом, просто он решал свои проблемы, исходя из того, какими они представлялись ему: правильными или нет.
Нэнан была уже очень стара, мать жила своей жизнью, и вольная жизнь моряка как нельзя более устраивала Джека Тэйта. Только и всего.
Ни разу за всю свою службу на флоте в разных частях света он не задался вопросом, похожа ли жизнь, которую он ведет, на ту жизнь, которую провел его отец. Подобные мысли были чужды Джеку. Человек живет, человек совершает поступки — только и всего.
Если у Нэнан и были какие-нибудь далеко идущие планы в отношении ее приемного сына, Джек так никогда о них и не узнал. И слава Богу, ибо Нэнан всегда мечтала, что он будет служить в акционерном обществе, занимающемся, производством скобяных изделий в Тампе, в которое она вложила большие деньги, и со временем возглавит его. В кризисном 1929 году предприятие обанкротилось.
В 1921 году молоденький младший лейтенант получил назначение на эсминец «Бори», который подготавливали к плаванию на верфях Крампа в Филадельфии. На борту «Бори» Джеку предстояло совершить первое свое путешествие в Россию. К тому времени Джек служил на флоте уже более двух лет.
По возвращении на родину в 1921 году он получил предписание о прохождении дальнейшей службы на «Лэнгли», «Лэнгли», в прошлом угольщик «Юпитер», стал после переоборудования первым авианосцем военно-морского флота США С «Лэнгли» Джек расстался, поступив на летные курсы в Пенсаколе, а закончив их, вернулся на корабль и отправился на нем в Панаму.
На военно-морской и воздушной базе в Панаме он командовал третьей эскадрильей торпедоносцев. Оттуда перешел в первую эскадрилью истребительной авиации, базировавшуюся на борту «Саратоги», а затем был переведен в Пенсаколу командиром учебной эскадрильи.
За годы скитаний он обзавелся женой — Хильдой Эвери, которая родила ему дочь, Жаклин. Хильда повсюду следовала за мужем, терпеливо поджидая его вместе с дочерью, когда он уходил в плаванье. Через пять лет после свадьбы она умерла от гипертонии — Джек был в это время где-то в море. Жаклин вырастила бабушка, мать Хильды, и дочь ушла из его жизни — еще один отголосок детства самого Джека.
Став летчиком-испытателем, Джек быстро завоевал репутацию человека, который может летать на любом самолете. Именно он испытывал первый самолет из когда-либо созданных Роем Груманном. В 1929 году он был участником знаменитого авиационного парада в Кливленде, когда девять одноместных «боингов»-бипланов, летящих в едином строю, выполняли фигуры высшего пилотажа. Будучи в Панаме, Джек на свой страх и риск пролетел вниз головой от Атлантического до Тихого океана, преодолев дистанцию в 46 миль за 12 минут.
В начале 30-х его пригласили на студию «Метро-Голдвин-Майер», где он продемонстрировал серию фигур высшего пилотажа на съемках фильма «Адские водители», сделавшего кинозвездой Кларка Гейбла. Гейбл и Джек стали друзьями. В последующие годы он познакомился и подружился с женой Гейбла Кэрол Ломбард, а также с Люсиль Болл и Дэзи Арнац. И вовсе не потому, что они были кинозвездами. Знаменитости per se[1] ничего для Джека не значили. Просто эти люди ему нравились. В конце концов, за истекшие годы ему случалось встречаться с людьми не менее известными и знаменитыми. Он хорошо знал Говарда Хьюза. Однажды он сопредседательствовал на званом обеде, который они с приятелями-моряками устроили в честь Эйми Семпла Макферсона. А был еще случай, когда он на самолете доставил воскресные газеты на президентскую яхту, улетел, а потом вернулся снова за заработанными им деньгами, которые и получил из рук самого президента Калвина Кулиджа.
В тридцатых годах он вновь женился. Хелен Харрис Спэн была вдовой с четырьмя детьми. Но как и в предыдущем браке, эмоциональные узы ни в коей мере не изменили стиль жизни Джека. Два года он прослужил командиром авиагруппы, базировавшейся на борту «Йорктауна», затем был направлен на Аляску с заданием переоборудовать военно-морскую базу в порту Ситка.
Когда началась Вторая мировая война, Джеку было поручено перегнать авианосец «Альтамаха», что на языке индейцев племени крик означает «дырявое каноэ», в южный район Тихого океана. Через год он возвратился в Штаты и вскоре отплыл из Сан-Диего в Карачи, тогда порт в Индии, с самолетами Р-51 на борту. К этому времени он уже был в чине капитана.
Он принимал участие в боевых операциях у островов Гвадалканал и Тарава. На каком-то витке этого периода его жизни распался его брак с Хелен. Они расстались.
После Таравы Джека направили на родину, где он занял пост заместителя начальника учебной базы в порту Корпус-Кристи, штат Техас. Он был крайне раздосадован этим назначением. Мир был охвачен войной, отсиживаться в Техасе казалось ему бесчестным. Он стремился обратно на войну.
Использовав свои связи в военно-морской разведке, Джек узнал, что Рузвельт и Сталин достигли в Тегеране соглашения о том, что Советский Союз вступит в войну с Японией через 90 дней после прекращения боевых действий в Европе. Проанализировав ход событий на континенте, Джек пришел к выводу, что к тому времени, когда ему удастся добиться туда перевода, война в Европе вполне может закончиться. Другое дело — война с Японией.
Джек вылетел в Вашингтон, чтобы повидаться со своим другом Полом Фостером, близким человеком Рузвельта. Не кто иной, как Рузвельт, вернул в свое время Фостера на государственную службу. Пол Фостер устроил перевод Джека на работу в Москве.
Джек был назначен военно-морским представителем при специальной военной миссии в Москве, возглавлявшейся генералом Джоном Дином и носившей кодовое название «Операция \"Веха\"». Ее целью было проведение бомбардировок Японии американскими самолетами с аэродрома, который американцы построят в Сибири.
В январе 1945 года Джексон Роджерс Тэйт, 46 лет, разведенный, прибыл в Москву.
ЗОЯ ФЕДОРОВА
В 1912 году Алексей Федоров мог, оглянувшись на прожитую жизнь, с удовлетворением признать, что она обошлась с ним вполне благосклонно. У него хорошая работа — он рабочий-металлист на одном из санкт-петербургских заводов. У него прекрасная квартира — четыре комнаты — чего же желать больше? Конечно, страной правит царь, но дни его явно сочтены. Близится революция, об этом говорят на каждом митинге, которые он посещает.
Но больше всего его радовала жена — Екатерина, родившая ему двух дочерей — Александру и Марию, которых он очень любил. А совсем скоро Екатерина подарит ему сына. Конечно же, это будет сын.
Итак, Алексей был вполне доволен жизнью. В доме царила любовь, на работе он пользовался уважением. Все, кто работал вместе с ним, считали Алексея человеком умным и порядочным, который всегда говорит, что думает, и к советам которого стоило прислушаться.
21 декабря 1912 года на свет появился его третий ребенок. Снова девочка, которой дали имя Зоя. Если поначалу родители и испытали мгновенное чувство разочарования, то оно быстро забылось, настолько хороша была новорожденная — куда красивее своих сестер. Алексей был счастлив. В конце концов они с Екатериной еще совсем молодые. Придет время и для сына. (Судьба дала им четвертого ребенка, сына, который погиб на Второй мировой войне.)
Через два года после рождения Зои Санкт-Петербург стал Петроградом. Через пять лет после ее рождения произошла революция, в которой принял участие и ее отец. Но Зоя ничего этого не запомнит. Первое воспоминание, оставшееся в ее памяти, — какой-то человек, однажды появившийся в их квартире и помогший погрузить на свою телегу их скарб, и мать, со слезами на глазах прощавшаяся с соседкой.
Она запомнит тащивших телегу лошадей, которых она хорошо рассмотрела, когда отец посадил ее к себе на колени. И соседскую собаку, которую она частенько подкармливала, — собака бежала за ними несколько кварталов.
Они переезжали в Москву — такова была награда, полученная ее отцом от самого Ленина. Алексею предстояло работать на государственной службе в Кремле, его обязанностями будет оформление документов на вход и выход из Кремля.
Алексей радовался, что, работая, сможет прибегнуть наконец к помощи не только рук, но и головы. Жадный до чтения, самоучка по образованию — как часто друзья и родственники подтрунивали над ним за его пристрастие к книгам! И зачем они вообще рабочему человеку? Глаза вылезут на лоб, а толку ни на грош.
Все же, видать, был в них какой-то толк, размышлял Алексей, расхаживая вместе с женой и тремя дочерьми по шестикомнатной квартире, которую им выделили в Москве. Никогда в жизни не видел он такой красивой обстановки. Сверкающая на солнце лаком мебель, красивые картины в роскошных рамах. Что и говорить, красота да и только. Но принять все это Алексей Федоров не мог. Позже он так объяснит это Екатерине, а заодно и чиновникам, в ведении которых находилась вся эта красота: «Не могу я взять эту мебель и все остальное, потому что она мне не принадлежит. Я этого не заработал».
Зоя помнит, как из квартиры выносили эти красивые вещи. Еще долгое время семейство Федоровых будет обедать, сидя на полу и поставив тарелки на расстеленные газеты. И спать дети будут на полу, точно цыгане. Мало-помалу у них появилась и собственная мебель, но куда ей было до той роскошной, что стояла в квартире прежде. А две комнаты и вовсе отдали посторонним людям, потому что Алексей не считал возможным пользоваться такой большой площадью. Не то чтобы у него был трудный характер. Просто он знал, что правильно, а что неправильно, и полагал, что четырех комнат более чем достаточно для семьи из пяти человек.
Что и говорить, жить с отцом, человеком исключительно честным и принципиальным, было отнюдь не всегда легко, но он, безусловно, вызывал к себе уважение. Даже ребенком Зоя понимала это. Однако в последующие годы, при Сталине, честность и открытость Алексея уже перестали быть добродетелями, став скорее грехами, которые обратились против него самого.
Еще в ранние школьные годы Зоя влюбилась в театр, в волшебство перевоплощения. На школьной сцене разыгрывались спектакли по известным сказкам, и она открыла для себя чудесный мир, неведомый ей прежде. Стать частью этого мира — это ли не предел мечтаний?
Увлеченность театром сохранялась все школьные годы. Ничто не могло сравниться с тем волнением, которое охватывало все ее существо, когда она выходила на подмостки школьной сцены. Эта увлеченность переметнулась потом на кино, и ей больше всего в мире захотелось стать актрисой.
Достаточно ли она для этого красива? Она отнюдь не была в том уверена. Если же приставала с этим вопросом к родителям, то мать обычно отвечала: «Все мои дочери писаные красавицы», а отец лишь посмеивался и гладил ее по голове, так что от родителей добиться правды было трудно. Но время от времени она ловила на себе взгляды, которые искоса бросали на нее мальчишки, и ей казалось, что в их глазах она читает восхищение.
Зоя так и не пришла к определенному выводу. «Может быть, славненькая» — пожалуй, с этим она еще могла согласиться. У нее была, на ее взгляд неплохая фигура, хотя и явно склонная к полноте. А что, если рост ее так и останется сто шестьдесят сантиметров? Не маловато ли? Нос слегка вздернутый, но зато в зеленых глазах играют задорные искорки, а белокурые волосы очень красивы. Ну что ж, хороша она собой или нет, тут уж ничего не поделаешь — какая есть. Она твердо решила стать актрисой.
После окончания школы Зоя поступила в театральное училище, которым руководил знаменитый Завадский, ученик Станиславского и сам известный режиссер. Однако через два года училище закрыли, и Зоя осталась ни с чем. Но, не закончив училища, она не могла получить документы, необходимые для работы актрисой.
Пришлось начинать все сначала — Зоя поступила в училище при Театре Революции, намереваясь пройти четырехлетний курс под руководством знаменитого актера Попова. Однако ее карьера киноактрисы началась уже через год с небольшим. Как-то раз ее неожиданно вызвали из класса. В коридоре ее поджидал ассистент одного из кинорежиссеров. Оказалось, на нее обратили внимание в крошечной роли, которую она сыграла в учебном спектакле. Было решено, что Зоя подходит на роль главной героини будущего фильма, который будет называться «Концертина». Зоя почувствовала, что теряет сознание. Ей только-только исполнилось 20, она еще не окончила училища, и вот оно — свершилось!
Не исключено, что «Концертина» будет фильмом с песнями и танцами. Может ли Зоя петь? А танцевать? Прямо тут же, в пустом коридоре, она что-то спела этому человеку. С танцем, по счастью, и вовсе все обошлось как нельзя лучше — ему хотелось посмотреть, как она исполняет народный танец, а это уже было проще простого. И тут она услышала свои слова, обращенные к ассистенту режиссера:
— А как же мой нос? — тотчас подумав: «Лучше б мне язык проглотить». — Вы только поглядите, какой он короткий и вздернутый.
Ассистент режиссера лишь рассмеялся в ответ.
— Глупышка. Только из-за вашего носа мы вас и выбрали.
Играть перед камерой было поначалу трудно — до сих пор Зоя играла лишь перед живой аудиторией. Но она очень быстро освоилась на съемочной площадке. Съемки еще не закончились, а девушка уже получила несколько приглашений сниматься в других фильмах.
«Концертина» имела успех, она принесла известность хорошенькой блондинке — но не более того. И только второй ее фильм, «Подруги», вышедший на экраны в 1934 году, закрепил за Зоей Алексеевной Федоровой звание кинозвезды на все времена.
В основу «Подруг» был положен сюжет о трех девушках, добровольно ушедших сестрами милосердия на фронт в годы Первой мировой войны. Картина имела бешеный успех. Казалось, она затрагивала какие-то тайные струны в сердцах русских женщин, окрыляла их, звала куда-то.
Люди выстаивали огромные очереди у кинотеатров, чтобы снова и снова посмотреть фильм — вымышленные сестры милосердия стали живым примером для подражания. У русской женщины появилась возможность, глядя на одну из подружек, проверить себя. «А что ты сделала для своей страны? » — казалось, вопрошал фильм. «Подруги» настолько потрясли женщин, что, когда началась Вторая мировая война, фильм снова выпустили на экраны страны. Картина вдохновляла, и женщины шли в армию, готовые выполнять любую работу, лишь бы походить на экранных героинь.
После выхода «Подруг» на экраны двадцатидвухлетняя Зоя познала в своей стране славу кинозвезды. На улицах женщины с радостными криками «Зоя Федорова!» кидались обнимать ее, в квартире родителей, где она по-прежнему жила, не смолкали телефонные звонки ее почитателей. Где бы она ни появлялась, мужчины встречали ее улыбками. Она стала «нашей Зоей», «лирической героиней» тогдашнего кино — неизменно обаятельной, всегда доброжелательной, всегда влюбленной и всегда расстающейся с героем своего романа в заключительных кадрах Она стала мечтой — о такой жене мечтал каждый.
В 1934 году Зоя и сама так считала. Почему бы и нет? Она была влюблена — по крайней мере ей казалось, что влюблена. В то время Зоя еще не понимала, что все свои познания о любви она черпает скорее из прочитанных киносценариев и пьес, нежели из реальной жизни. Его звали Владимир Раппопорт, он был оператором на фильме «Подруги», и пока шли съемки, они встречались каждый день Он был добрым, очень внимательным, их объединяла работа. Во Владимира трудно было не влюбиться. Иногда ей казалось, что они вместе играют в каком-то из ее фильмов, где ему выпала роль героя.
Когда съемки подошли к концу, они с Владимиром подолгу бродили по ленинградским улицам, где снимались «Подруги». По вечерам вместе ужинали, днем перекусывали на студии. Он всегда был рядом, любящий, поглядывавший на нее из-за камеры с ласковой улыбкой.
Когда он признался ей в любви и предложил выйти за него замуж, она с легкостью согласилась. Они поженились за несколько дней до того, как ей нужно было возвращаться в Москву. Владимир настаивал, чтобы она осталась в Ленинграде, где он работал. Но Зою ждал в Москве новый фильм, ее карьера только-только начиналась. Трудно было ожидать, что она откажется от работы.
Поначалу Владимир понимал ее, и они виделись лишь по выходным или от случая к случаю, когда кому-то из них удавалось выкроить время, чтобы поехать в другой город. Однако, вопреки расхожему мнению, разлука отнюдь не способствовала усилению их чувств. И если в первые месяцы после брака их встречи приносили радость и любовь, то с течением времени свидания все чаще стали оканчиваться ссорами. Владимир надеялся, что понемногу все утрясется и их брак станет таким же, как у всех других людей, но очень скоро понял, что стал женатым человеком, у которого нет жены. Зое нужно было быть рядом с ним. Им даже предоставили квартиру в Ленинграде, правительство ясно давало понять, где им надлежит строить свою жизнь. Ведь что было у Зои в Москве? Кровать в родительской квартире, и только!
На все его мольбы Зоя отвечала лишь вздохами, иногда слезами и почти никогда словами. Ей нечего было сказать. В глубине души она знала, что Владимир прав, но совсем переселиться к нему не могла, поскольку не любила его. То не был выбор между любовью и карьерой. Для любимого человека она пожертвовала бы любой карьерой. Просто она не любила Владимира Раппопорта. Чувства, которые она испытывала к нему в начале их романа, безвозвратно улетучились. Да, он ей нравился, она его уважала, но и только. Этого явно недостаточно.
Каждый раз перед тем, как им встретиться, она давала себе слово, что скажет Владимиру всю правду. Что он о ней ни подумает, все лучше, чем так, как сейчас. И каждый раз решимость покидала ее. Скорбь в его глазах обезоруживала.
Их брак длился почти пять лет, и наконец Владимир не выдержал. Они развелись.
В 1936 году у Зоиной мамы обнаружили рак. Врачи сказали Алексею, что надежды на выздоровление нет. Он не хотел мириться со страшным диагнозом. Екатерина не может умереть. Должен же найтись в таком огромном городе, как Москва, кто-нибудь, кто ее вылечит. Он обращался ко всем знакомым, умоляя посоветовать ему нужных врачей. Однажды он остановил на улице музыканта-немца, жившего в одном с ним доме. Может быть, немецкий доктор, который пользует семью музыканта, знает лекарства, неведомые русским врачам? Немец вытащил из кармана пальто листок бумаги и карандаш и, написав на нем имя и адрес своего врача, протянул листок Алексею. Алексей сразу же бросился на поиски этой новой надежды на спасение жены.
Но Екатерина умерла. Шли месяцы, а Алексей, обычно общительный и разговорчивый, вечер за вечером проводил, не произнося ни слова, подчас даже не замечая наступления темноты. Возвращаясь домой, Зоя или ее сестры заставали отца одиноко сидящим в темной комнате.
Со временем Алексей стал заглядывать после работы в пивные, где мужчины часами обсуждали мировые проблемы. Но то были времена Иосифа Сталина, и в разговорах люди соблюдали величайшую осторожность. Не тот был век на дворе, чтобы здравомыслящий человек мог позволить себе высказаться против правительства. Однако Алексей Федоров был не из тех, кто когда-либо скрывал свои мысли.
В один из вечеров он оказался за одним столиком с пятью другими мужчинами, городившими, на его взгляд совершенную чепуху о том, как был бы доволен Ленин Сталиным и тем, что он сделал для народа. Разве не сам Ленин назначил Сталина своим преемником? — говорили они. Алексей не верил своим ушам. Неужто они вовсе не умеют мыслить самостоятельно? Он поднялся и изо всей силы хватил кулаком по столу. В зале стало тихо, все повернулись к нему. «Я работал с Лениным,— произнес он громко, чтобы все слышали. — Кому и знать об этом, если не мне? Так вот, я знаю точно, и голову готов дать на отсечение, что Ленин никогда не назначал Сталина своим преемником. Сталин сам это решил. Ленин тут ни при чем».
Посетители повскакивали с мест и, прощаясь на ходу, бросились вон из пивной. Находиться рядом с полоумным отнюдь не безопасно. Алексей проводил их взглядом: воротники подняты до глаз, словно для того, чтобы скрыть лица. Он почувствовал презрение. Если Россия при Сталине — свободная страна, то почему им нужно спасаться бегством?
При всем том до 1938 года с Алексеем ничего плохого не случилось. Прошло уже два года со смерти Екатерины. В тот год по стране прокатилась новая волна арестов, и как-то ночью пришли и за Алексеем. Обвинение гласило — 58-я статья. В те дни это сочетание цифр было известно каждому. Эта статья годилась на любой случай: выбирай за основу любой ее параграф, подкрепив его сфабрикованным показанием.
Алексею Федорову предъявили обвинение в сооружении туннеля под кремлевской стеной с целью убийства высокопоставленных членов правительства. Все протесты Алексея остались без внимания. «Да покажите же мне, где этот туннель? — требовал он. — Покажите! И зачем мне понадобилось его копать? Разве я мало поработал на правительство?»
Но никто его не слушал.
Позднее Алексея Федорова обвинили еще и в том, что он немецко-японский шпион. «Чудовищно! — возмущался он. — Я за всю свою жизнь в глаза не видывал ни одного японца!»
Ночь за ночью, когда кончались допросы, Алексей в изнеможении пытался обдумать происходящее. В конце концов он вспомнил немецкого музыканта, который протянул ему на улице листок бумаги. И еще вспомнил, как Екатерина не раз после ухода очередных гостей молила его следить за своими словами.
— Наступили недобрые времена. Каждый из них может оказаться доносчиком. Даже кто-то из наших приятелей.
А он, бывало, лишь погладит ее по щеке и скажет:
— Дорогая, я не смогу жить, если не смогу говорить то, что думаю. Без этого я не человек.
Теперь он знал, в чем его вина. Он осмелился думать вслух и попытался спасти жизнь своей жены. Алексея приговорили к десяти годам в лагере усиленного режима. Зоя не знала, куда отправили отца, знала лишь, что лагерь находится то ли где-то на севере, то ли в Сибири, где зимняя стужа пронизывает человека до костей. При аресте на Алексее были лишь легкие брюки да летний пиджак.
Отправить ему теплую одежду было невозможно, добиваться смягчения приговора — бесполезно. Сестрам оставалось лишь молиться за отца.
Шли годы, и Зоина слава достигла нового пика. В 1941 году ей было присвоено звание лауреата Сталинской премии за участие в картине «Музыкальная история». Как и в прежних своих картинах, она сыграла роль лирической героини, в которой в России так привыкли видеть «нашу Зою»: роль простой девушки, которая работает в гараже и влюбляется в шофера такси, а он становится впоследствии оперным певцом. Звание лауреата Сталинской премии было самой высокой наградой, о которой только могла мечтать актриса, — серебряная медаль на красной ленточке с золотым профилем Сталина. Все деньги, полученные при вручении награды, Зоя отдала на благотворительные цели. В 1942 году ей снова присудили звание лауреата Сталинской премии, на этот раз за картину «фронтовые подруги».
Зоя приобрела общественный вес, вполне достаточный для того, чтобы обратиться с просьбой о встрече с Лаврентием Берией, наркомом внутренних дел, главой страшного НКВД занимавшим второе после Сталина место в государственной иерархии. Некоторые даже считали, что Берию стоит бояться больше, чем Сталина. И все же Зоя решилась попросить его за отца. «Я не знаю даже, жив ли он», — говорила она.
Берия стоял за столом, спиной к окну, из которого лился яркий солнечный свет, и она почти не видела его лица.
— Я ознакомлюсь с делом вашего отца, — произнес он, — и мы посмотрим, можно ли что-нибудь сделать.
Лишь на мгновение открылись ей черты его лица, когда он, отвернувшись от нее, устремил взгляд за окно. Солнечный луч, ударив о стекла его пенсне, словно стер с лица глаза, и ей показалось, что на его губах мелькнула усмешка.
— Никакой он не шпион. Мой отец предан родине, он патриот. Вы же сами знаете!
Он кивнул, не поворачиваясь к ней, продолжая смотреть в окно.
— Все может быть, Зоя Алексеевна, и возможно, очень скоро вы увидите отца. А теперь позвольте попрощаться.
В июне 1941 года немецкая армия перешла границы России. Как одна из самых популярных в стране актрис, Зоя была нарасхват повсюду. В перерывах между съемками она уезжала на фронт, посещала госпитали, пела, рассказывала забавные истории, пытаясь подбодрить измученных в боях бойцов. Уже много лет спустя каждый раз, вспоминая о палате, заставленной раскладушками с ранеными, она не могла сдержать слез. Она только что допела песенку, как вдруг в наступившей тишине прозвучал молодой звонкий голос:
— Простите, Зоя Алексеевна, что мы вам не хлопаем, у нас ни у кого нет рук.
После развода с Владимиром Раппопортом Зоя не раз задавалась вопросом: способна ли она вообще полюбить кого-нибудь? В такие минуты даже самой себе она не могла объяснить, почему ее жизнь покатилась по неверному пути. Как она умудрилась спутать любовь с привязанностью, влечением или чем там еще? А что, если то потаенное свойство ее натуры, которое так настоятельно заставило ее стать актрисой, столь же бесповоротно лишило ее способности к сильным, прочным чувствам? Она знала нескольких актрис, жизнь которых сложилась подобным образом: они так долго жили в мире придуманных чувств, что разучились их испытывать. Неужели и она принадлежит к числу этих унылых созданий?
Но в 1941 году Зоя встретила летчика Ивана Клычева, и все ее страхи разом улетучились. Сомнений быть не могло: к ней пришла любовь. Иван тоже полюбил ее. Они говорили о свадьбе как о деле решенном. Только вправе ли они думать о свадьбе, когда Россия охвачена войной? Может, лучше подождать, пока она кончится? Они решили подождать, и причина оказалась совсем уж глупой: в основе ее лежало тщеславие Ивана.
Зоя была лауреатом Сталинской премии. Иван пообещал ей, что до их свадьбы дважды станет Героем Советского Союза.
— Будь моим героем, — убеждала его Зоя. — Этого вполне достаточно.
Иван поцеловал ее:
— Я буду твоим героем и Героем Советского Союза, Зоечка.
Один раз, до того, как его самолет сбили в битве за Сталинград, он успел стать Героем Советского Союза. Тяжело раненного, но живого, его вытащили из-под обломков самолета. Целый месяц он пролежал в госпитале, и Зоя каждый день навещала его. Иван невыносимо страдал, понимая, что никогда больше ему не быть боевым летчиком.
По выходе из госпиталя он получил назначение в отдел по расследованию авиакатастроф. Зоя вздохнула с облегчением. Это означало, что ее Иван будет жив.
Но жизнь распорядилась иначе. Вылетев однажды на место очередной катастрофы, он вместо того, чтобы переждать там ночь, решил, несмотря на нелетную погоду, вернуться как можно скорее в Москву, к Зое. Его самолет разбился близ Тамбова. За его могилой ухаживают пионеры (члены организации советской молодежи), навещала ее до последних своих дней и Зоя.
В конце лета 1941 года Зоя снова пошла на прием к Берии:
— Вы обещали мне ознакомиться с делом отца.
Берия снова встретил ее, стоя за столом, но на этот раз на небе не было солнца. Она отчетливо видела его лицо, прячущиеся за стеклами пенсне холодные глаза, которые, казалось, никогда не мигали.
— Я обещал? Что я вам обещал, Зоя Алексеевна?
Она судорожно сжала руки, впившись ногтями в ладони, чтобы сдержаться и не дать ему пощечину. Этот человек играет с ней, играет жизнью ее отца.
— Вы сказали, что я скоро увижу отца. Вы обещали.
— Скоро. — Казалось, он обдумывает это слово. — А как долго это «скоро» может длиться, Зоя Алексеевна? Сколько дней, недель, месяцев?
Она расплакалась. Безнадежно. У этого человека нет сердца.
— А может, «скоро» — это уже сейчас?
Она подняла глаза: легкая улыбка тронула его губы.
— Возвращайтесь домой. Я не уверен, кто там окажется первым — вы или ваш отец.
Всю дорогу домой Зоя бежала. Когда она ворвалась в квартиру, отец был уже дома. Она узнала летний пиджак, в котором его арестовали, скорее, чем узнала его самого. Три года в лагерях превратили его в глубокого старика. Отцу было всего 56, а выглядел он на все 70. Лицо избороздили глубокие морщины, он был чудовищно худ. Когда она вошла в комнату, он стоял, держа руки за спиной, словно заключенный на лагерной поверке.
— Папочка!
Она бросилась к нему и обняла, покрывая лицо поцелуями. У обоих по щекам текли слезы.
— Моя маленькая Зоя, — прошептал он, прижимаясь лицом к ее волосам.
Она почувствовала, как его руки обняли ее, но стоило ей на мгновение отстраниться, он тут же отдернул их и спрятал за спину.
— Папочка — воскликнула она. — С тюрьмой покончено. Тебе больше не надо держать руки за спиной. Ты дома.
Он горько улыбнулся:
— Я не знаю, как показать тебе...
— Показать мне что? — не поняла она.
Помедлив, он убрал из-за спины руки и протянул их вперед. На руках оставались лишь обрубки больших пальцев. Других пальцев не было.
Зоя закричала. Прижав руки ко рту, она попыталась подавить крик. Пол качнулся у нее под ногами, и, почувствовав, что голова у нее идет кругом и она вот-вот потеряет сознание, Зоя быстро опустилась на стул. К горлу подступил комок.
Алексей сел напротив, спрятав ладони в коленях. Когда она немного пришла в себя, он рассказал, что произошло с его руками.
Это случилось прошлой зимой; тот день выдался на редкость морозным, ледяной ветер злобно хлестал занятых на расчистке дороги людей. Как он пережил минувшие зимы в своих жалких тюремных обносках, он и сам толком не понимал, но в тот день он почувствовал, что заболел. Болело горло, грудь сдавило так, будто ее накрепко стянули ремнями, временами ему казалось, что лицо пылает жаром, хотя ветер по-прежнему дул со страшной силой, сбивал с ног. Он пытался работать, не обращая внимания на боль — любая жалоба грозила суровым наказанием.
Но наконец он сдался. Уж очень ему было плохо. Конвойный поглядел на него с презрением. «У нас здесь лечить некому. Сам знаешь. Придется отправить тебя в другой лагерь, где есть врач».
Его отвели к грузовику, на который грузили трупы. Когда погрузку закончили, трупы накрыли брезентом, а ему приказали лезть наверх. Грузовик тронулся, и Алексей прижался к стенке кабины, пытаясь хоть как-то защититься от ветра.
Ехали долго, несколько часов, как ему показалось, хотя точно он не знал. От сотрясавшей его тело лихорадки и жестокого мороза он погрузился в полудремотное, полубеспамятное состояние. В какой-то момент он почувствовал, что руки у него онемели. Он попытался пошевелить пальцами, но это причинило дикую боль. В отчаянии он засунул руки между ног, где еще сохранялось какое-то тепло.
Когда грузовик добрался до лагеря, где находился врач, конвоирам пришлось снимать Алексея с грузовика — он совсем окоченел и не мог стоять. В кабинете врача Алексею помогли раздеться. Ступни от холода стали багровыми, но врач сказал, что с ними все обойдется. Температура была выше 40. «Наверно, воспаление легких», — сказал врач и сделал какой-то укол. Потом занялся его руками. Отмороженные пальцы почернели.
Врач взял медицинские ножницы и, словно подрезая куст роз, один за другим отрезал на руках все пальцы. Алексей потерял сознание.
Зоя с сестрами поочередно оставались дома, ухаживая за отцом. Он почти ничего не мог сделать для себя сам. За все это время он не проронил ни слова жалобы. Прежнего Алексея, который говорил все, что было на уме, и которому сам черт не был страшен, более не существовало. Вернувшийся из тюрьмы Алексей вздрагивал при каждом громком звуке, донесшемся с улицы, вскакивал и замирал по стойке «смирно», когда кто-нибудь подходил к двери.
Он не прожил дома и нескольких недель, когда у него обнаружили рак лимфатических узлов. Из-за войны все больницы были переполнены, и все же Зое удалось, в силу занимаемого ею положения, поместить отца в одну из них. Он скончался 22 сентября 1941 года.
На следующий день после его кончины Зое позвонил Берия.
— Я с сожалением узнал о смерти вашего отца.
С сожалением? Зоя с трудом сдержалась, чтобы не плюнуть в телефон. А кто погубил его? Кто бросил его в лагерь, который убил его? Ни один из этих вопросов задать она не могла. Вместо этого она сказала:
— Вы ведь знаете, что мой отец был невиновен.
Последовала краткая пауза, затем Берия произнес:
— Зато он был болтун, каких мало.
Слухи, ходившие по Москве о Берии, были один другого страшнее. Пьяница, развратник, насиловавший женщин и молоденьких девушек. Случалось, что какая-нибудь девушка, отправившаяся по делам, не возвращалась домой и сразу же по Москве распространялись слухи, что виной тому Берия, захотевший ее. Люди говорили: Берии стоит только шепнуть Сталину, что такой-то хочет убить его, и этого человека немедленно арестовывали. Говорили, что Сталин безоговорочно доверяет Берии, верит всему, что тот ему докладывает.
Едва ли не каждый месяц Берия звонил Зое. От его звонков ее бросало в дрожь. Она не знала, как покончить с этой «дружбой». Он был неизменно вежлив. Он только что посмотрел фильм с ее участием и хотел сказать, как его восхитила ее игра. Или: он получил хвалебные отзывы о ее последней гастрольной поездке. Она так много делает для укрепления морального состояния страны, ему хочется лично поблагодарить ее за это. Не испытывает ли она нужды в чем-либо? Быть может, в его силах ей помочь?
Как правило, Зоя всегда благодарила и говорила, что ни в чем не нуждается.
И вот как-то он позвонил в очередной раз. Сказал, что делает это по просьбе жены. Они устраивают большой прием по случаю дня ее рождения, и она просила пригласить на него Зою Федорову.
Зоя удивилась: не странно ли получить приглашение на день рождения от женщины, с которой она незнакома? Но приглашение приняла. Да и кто осмелился бы отказаться от приглашения Лаврентия Берии? Он сказал, что вечером пришлет за ней машину с шофером.
Шофер помог Зое сесть на заднее сиденье лимузина. Такие машины она вообще видела редко, а после того, как началась война, ни разу. Автомобиль плавно и бесшумно скользил по полупустым улицам Москвы. В те дни лишь военным машинам отпускали бензин.
Зое показалось, что она еще не успела как следует устроиться, а машина уже свернула на улицу Качалова и въехала в ворота с каменной оградой, окружавшей дом Берии. Пока шофер помогал ей выйти из машины, Зоя оглядела двор — никакого оживления. Двор был пуст.
И дом казался на удивление тихим. В нескольких окнах горел свет, но отчего же не слышно звуков музыки и смеха гостей?
Ей стало страшно. Мгновение она колебалась, потом резко повернулась, но между нею и машиной стоял шофер. Он наклонил голову: дама что-нибудь забыла в машине? Зоя отрицательно мотнула головой и направилась к входной двери.
Ее встретил полковник, который служил у Берии одновременно секретарем и охранником. Он помог ей снять пальто, шляпу и ботики. Когда он открыл дверь шкафа, Зоя увидела, что никаких других пальто там нет. Ее охватил панический страх, но она тотчас подавила его. Быть может, все дело в том, что она приехала самой первой?
По лестнице, ведущей сверху в холл, спустился Берия. На последней ступеньке он немного задержался и улыбнулся Зое. Она ответила улыбкой, но отнюдь не в знак приветствия, как он, должно быть, подумал. Будучи актрисой, она по достоинству оценила эту паузу — хорошо рассчитанный театральный прием. Вот только чего он намерен добиться этим приемом?
Улыбка его была холодна, словно улыбаться было для него чем-то из ряда вон выходящим. Одутловатое, бледное лицо, яркое освещение и невидимые за отсвечивающими стеклами пенсне глаза, тускло блестевшая лысина — Зое показалось перед ней жирная, злобная лягушка. Подойдя к ней, он взял ее за руку.
— Зоя Алексеевна, — сказал он, заглядывая ей в глаза, и, не выпуская ее руки, повел в соседнюю с холлом комнату.
Комната была маленькая; наверно, здесь ждут приема, подумала она. Посредине стоял круглый стол, на нем лампа, ее неяркий свет не рассеивал подступающего из всех углов мрака. В такой комнате не принимают гостей. Захотелось немедленно убежать, но она не осмелилась. Вместо этого лишь резко отвернулась от Берии и села, лишь бы высвободить руку из холодных, липких тисков.
— А где же праздничный стол? — спросила она, стараясь придать голосу естественность. — Где ваша жена? Где остальные гости?
Берия отвернулся, закуривая сигарету, так что разглядеть выражение его лица было невозможно.
— Моя жена приносит вам свои извинения. У нее страшно разболелась голова, и она решила проехаться за город чтобы подышать свежим воздухом. Она скоро вернется.
Зоя ждала. Берия не спешил. Он медленно повернулся к ней. Ухмылка на его лице, казалось говорила: «Конечно же, я вам наврал. И мы оба знаем это. Но какое это имеет к нам отношение?»
— Я тут же позвонил другим гостям, попросил их не приходить до ее возвращения. Но, поскольку за вами к тому времени машина уже уехала, я ничего не мог сделать. Надеюсь, вы меня понимаете?
Это был вопрос. Зоя кивнула. Она поняла.
— А теперь, Зоя Алексеевна, вы должны меня извинить. У меня срочное совещание, мне обязательно надо на нем присутствовать. Но я скоро вернусь. Никогда не знаешь, когда понадобишься в Кремле. Но если вам что-нибудь будет нужно, к вашим услугам моя горничная Таня. И наш кот, который с удовольствием развлечет вас. В углу проигрыватель с хорошим, на мой взгляд, набором пластинок. — И, кивнув, Берия вышел из комнаты.
Зоя подождала, надеясь услышать, как открывается и затем захлопывается за ним входная дверь. Но в доме было тихо. Она не сомневалась, что он по-прежнему находится где-то поблизости.
Зоя прошлась по комнате. Тусклый свет не позволял прочитать заголовки на корешках книг, но, когда она дотронулась до одной из них, рука тотчас нырнула в толстый слой пыли. Она обнаружила проигрыватель, но как с ним обращаться? Вдруг она нечаянно разобьет пластинку? По Москве ходило немало слухов о бешеном нраве Берии.
Время тянулось в напряженной тишине. Никакого кота. Никакой горничной. Прошло пятнадцать минут, двадцать, полчаса. Как долго намерен он продолжать этот фарс? Зоя была убеждена, что жены Берии вовсе нет в Москве.
Тишина и духота действовали угнетающе. Зоя вытерла носовым платком ладони. Конечно же, у любого гостя, независимо от того, с какими целями его пригласили, есть кое-какие права. Она подошла к двери и открыла ее. Холл был пуст. Она прислушалась, не донесутся ли какие-нибудь звуки со второго этажа. Нет, тихо, лишь где-то тикают часы.
Дальше по коридору было еще несколько дверей. Должна ли она, имеет ли она право подойти, заглянуть внутрь? Что, если кто-то подглядывает за ней? Зоя подумала об отце. Времена такие, что любого можно обвинить в шпионаже, а уж проявлять любопытство в доме Лаврентия Берии... Но ведь она как-никак гость в этом доме и обошлись с ней хуже некуда. В самой бедной московской квартире гостя хоть чем-нибудь да угостят, а тут, в этом богатом доме, на нее не обращают ни малейшего внимания.
Зоя почувствовала приступ негодования. Выйдя из комнаты, она пошла по коридору. Если кто-то остановит ее, она скажет, что ищет горничную, хочет попросить у нее чашечку кофе. Первая дверь, к которой она подошла, оказалась запертой, вторая открылась, и, заглянув в комнату, Зоя убедилась в том, о чем догадывалась с той самой минуты, как вошла в этот дом.
Это была столовая, в ней стоял стол, накрытый, должно быть, для банкета, о каких люди и думать забыли с тех самых пор, как началась война. Скатерть старинного кружева, с двух концов серебряные канделябры со свечами, пока еще не зажженными. В хрустальном ведерке со льдом хрустальный графин с водкой. Рядом хрустальная чаша с черной икрой. И только два прибора на весь длинный стол. С одного конца стола два стула, поставленные под утлом друг к другу.
Зоя тихонько прикрыла дверь и возвратилась в маленькую приемную. Вся дрожа, она опустилась на стул Ее переполняли разноречивые чувства: стыд гнев, страх, возмущение. Как он, эта жаба, посмел, как он осмелился притащить ее в этот дом, словно какую-нибудь проститутку? Как посмел подумать, что она согласится на это?
На глаза навернулись слезы негодования, но она сдержала их. Он не увидит ее покрасневших глаз. Спокойствие, приказала она себе. Надо хорошенько подумать. Гнев тут плохой помощник. Она откинулась на спинку стула и глубоко вздохнула.
Ну вот, так-то лучше. Но что же все-таки делать? По всем правилам приличия у нее полное право уйти. Прошел почти час, как он исчез. Нет ни жены, ни гостей, ни дня рождения. Это очевидно. Как очевидно и то, зачем ее сюда заманили. Но только ненормальный может подумать, что Зоя Федорова с этим смирится! Если он силен, то ведь и она не из слабых. Надо уйти, но она знает, что это невозможно. В маленькой комнатке сбоку от вестибюля наверняка сидит адъютант, в обязанности которого входит выпроваживать нежелательных посетителей и задерживать тех, кого Берии угодно оставить.
Дальнейшим ее размышлениям был положен конец— отворилась дверь и вошел Берия.
— Тысяча извинений, Зоя Алексеевна, но на таких заседаниях всегда находится человек, возомнивший себя великим оратором.
Зоя кивнула. Она не слышала шума подъехавшего автомобиля, не слышала, как открылась входная дверь, на его ботинках не было и следа снега.
Он улыбнулся:
— Боюсь, с днем рождения сегодня ничего не получится. Я только что разговаривал с женой, головная боль у нее еще больше усилилась. Она приносит вам свои извинения и передает, что решила поехать на дачу, может быть, на воздухе ей станет лучше. Я приказал своему помощнику отменить все приглашения.
Зоя поднялась:
— Надеюсь, к утру вашей жене полегчает. А мне пора домой.
Берия рассмеялся и обнял ее за плечи.
— Но это же глупо, милая Зоя. У нас накрыт стол на пятьдесят персон. Вы, конечно же, останетесь. Я уже распорядился, чтобы убрали лишние приборы.
Он провел ее в столовую и усадил справа от себя. Свечи на сей раз уже горели. Берия положил ей на тарелку большую ложку черной икры и, несмотря на протесты, налил в бокал водки. Предложив тост за ее успехи в кино и за ее красоту, он залпом осушил бокал Зоя, которая вообще пила мало, свой лишь пригубила. Нельзя терять власть над собой. Сквозь стекла пенсне, в которых плясали блики от горящей свечи, на нее смотрели холодные, внимательные глаза.
Берия снова наполнил бокал Зоя накрыла ладонью свой. Он улыбнулся. Грузин, подумала она, все они пьяницы, все как один.
А он пустился в рассуждения о производстве фильмов. Зоя вздохнула с облегчением. Может, она ошиблась и все ее страхи напрасны? Что ни говори, а кинофильмы — могучее средство пропаганды, особенно в военное время. Возможно, в этом причина того, что она здесь.
Но тут разговор принял неожиданный оборот, настороживший ее. Он заговорил о евреях, занятых в киноиндустрии. Со многими ли из них знакома Зоя? Что она о них думает? Насколько они, по ее мнению, опасны?
Нет, этого она не потерпит. Он просто животное, бестактное, непорядочное животное. Как глава секретной полиции Берия имел доступ к досье на каждого гражданина Советского Союза. Он прекрасно знал, что первый муж Зои, работавший на производстве фильмов, был евреем.
Прислуга убрала со стола тарелки из-под икры и поставила перед ней горшочек с дымящейся золотистой чихиртмой — грузинским куриным супом, заправленным яичным желтком, лимонным соком и оливковым маслом. А из кухни до нее донесся запах жареного барашка. Головокружительные ароматы! С начала войны она ни разу не вдыхала таких запахов. О Господи, только бы сдержаться и не выплеснуть в лицо этому животному свой гнев, прежде чем она успеет поесть!
Она посмотрела на Берию. Неужели он издевается над ней, думает соблазнить? Однако лицо его оставалось непроницаемым.
— Простите, Лаврентий Павлович, — сказала Зоя, тщательно подбирая слова, — но вы меня удивляете.
Он взглянул на нее поверх бокала, осушая его во второй раз.
— Это почему же, Зоечка? — Он наклонился к ней и положил руку на ее колено.
Она повернулась и, намеренно дернувшись всем телом, стряхнула с колена его руку.
— Да потому, что, когда вы так говорите, вы становитесь похожи на обыкновенного уличного мальчишку. Это вы-то, человек, обладающий такой властью в нашем государстве! Нужный, без сомнения, всем народам нашей страны.
Она наблюдала за выражением его лица, стремясь разгадать ход его мыслей. Достаточно ли сиропа в ее словах? Не обидела ли она его? Лицо Берии оставалось бесстрастным. Он снова наполнил свой бокал водкой и откинулся на стуле, не обращая внимания на суп.
От его молчания ей стало не по себе.
— Вы, конечно, знаете, что мой муж был еврей? — спросила она.
Он улыбнулся.
— Но ведь сейчас вы не замужем. — Он снова наклонился к ней и обнял за талию. — Вы очень страдаете от того, что лишены тех радостей, которые дает брак, а, Зоя Алексеевна?
Зоя сбросила его руку, словно стряхнула вошь.
— Перестаньте, не то я уйду.
— Я не хочу, чтобы вы уходили, — сказал он тоном, не терпящим возражений.
Его безграничная самоуверенность привела Зою в бешенство. Она вскочила с места.
— За кого вы меня принимаете? И где мы, по-вашему, живем? Это уже не та Россия столетней давности, когда вы могли выбрать себе любую актрисочку и приказать притащить ее вам в постель!
— Браво! — сказал Берия, захлопав в ладоши. Но на лице сразу появилось жесткое выражение. — А теперь сядьте. Вы ведете себя глупо, вылитая маленькая обезьянка.
Какой уж тут контроль над собой! Ее возмутил не удар, нанесенный ее тщеславию, а абсолютная уверенность этого урода в том, что прояви он желание, и она будет ему принадлежать.
— Если я обезьянка, то кто же вы? Встаньте и подойдите к зеркалу! Посмотрите на себя в зеркало! Вы же на гориллу похожи!
Берия потемнел.
— Да как вы смеете так со мной разговаривать? Неужели вы думаете, что хоть капельку волнуете меня, коротышка несчастная? Просто смешно! Вас пригласили сюда как актрису, чьи фильмы мне нравятся. И все. Физически вы мне отвратительны!
— Рада это слышать, — ответила Зоя. — А теперь я бы хотела вернуться домой.
Берия нажал ногой какую-то кнопку под столом. В дверях появился полковник.
— Эта женщина уезжает.
Потянувшись за графином, он снова наполнил свой бокал. Откинулся на спинку стула и стал вертеть бокал над горящей свечой. Зои уже не существовало. Он даже не шелохнулся, когда она выходила из комнаты.
Полковник подал ей пальто и помог надеть ботики. Машина с шофером ждала перед домом. Шофер открыл перед ней дверцу, и Зоя увидела на заднем сиденье роскошный букет роз. Она взяла цветы и чуть не рассмеялась. Великий нарком не успел сказать шоферу, что она не заслужила благодарности. Типичная наглость безмерно уверенного в себе человека!
Повернувшись к дому, она увидела стоявшего в дверях Берию. Зоя взяла с сиденья букет.
— Это мне? — спросила она.
На Берию со спины падал свет, и ей было не разглядеть его лица.
— На вашу могилу, — ледяным тоном произнес он.
Тяжелая дверь захлопнулась, и Зоя осталась стоять, дрожа от страха. Потом сунула цветы в машину, отодвинув их подальше от себя. Когда шофер помог ей выйти у ее дома на улице Горького, она оставила букет в машине.
В январе 1945 года Зое Алексеевне Федоровой только что исполнилось тридцать два года. Она была одной из самых любимых в Советском Союзе кинозвезд, зарабатывала, по советским меркам, большие деньги, у нее была квартира на улице Горького, всего в нескольких кварталах от Красной площади. Учитывая трудности войны, она жила прекрасно. Если бы не ее одиночество.
КНИГА ВТОРАЯ
МОСКВА, ГОД 1945-й
Каким-то чудом квартира оказалась пуста. Джека Тэйта обрадовала царившая в ней тишина. Куда подевались два других американских офицера, деливших с ним эту площадь, он не знал, и, честно говоря, его это мало заботило. Люба, их кухарка и домоправительница, была либо дома, либо отправилась в НКВД сдавать свой еженедельный отчет об американцах. Это отнюдь не игра его воображения: Люба откровенно призналась, что ее приставили следить за ними. Пожалуй, это было единственное положительное обстоятельство, которое Джек Тэйт мог привести в ее защиту. Некрасивая, угрюмая, никудышная кухарка, она по крайней мере шпионила за ними честно и открыто.
Москва угнетающе действовала на него. И не сам город не постоянно падающий снег, не трудности военного времени. Больше всего сил отнимали бесконечные проволочки и придирки к самым, казалось бы, второстепенным деталям операции «Веха». Русские дали согласие вступить в войну против Японии через девяносто дней после окончания военных действий в Европе. Они также дали согласие на строительство в Сибири американского аэродрома для нанесения бомбовых ударов по островам Японии. После того как все эти вопросы были улажены, ожидалось, что весь проект пройдет без сучка без задоринки, и тем не менее он постоянно увязал в дебрях бюрократических мелочей. Каждый русский, с которым ему приходилось иметь дело, больше всего на свете боялся принять хоть какое-нибудь определенное решение или взять на себя малейшую ответственность. Работать с ними было все равно что пытаться выбраться из зыбучих песков. Чем дальше, тем вы все глубже и глубже увязали в них.
Он приехал в январе, сейчас уже февраль. Прошел целый месяц, но, черт возьми, он вовсе не уверен, что хоть чего-то добился. С тем же успехом можно было оставаться в Техасе.
Посмотревшись в ванной комнате в зеркало, он провел рукой по лицу. Решил, что вполне можно обойтись без бритья, и повязал полагающийся по форме галстук.
Больше всего ему хотелось бы остаться в этот вечер дома, поесть чего-нибудь из того, что осталось на кухне, скорее всего щей — единственное блюдо, которое Люба готовила более-менее сносно, и лечь спать. Но отклонить официальное приглашение на прием, полученное от Молотова, не так-то просто. Дело не в том, что они знакомы. Приглашение получили все американцы, живущие в Москве. Однако к приглашению была приложена записка американского посла Аверелла Гарримана, предлагающего отнестись к нему со всем возможным вниманием, что на самом деле было вежливым приказанием «прибыть».
Джек прошел в гостиную, чтобы еще раз взглянуть на приглашение. Оно лежало на крышке рояля, рядом с открытыми нотами. Кто втащил в квартиру этот рояль, кто купил ноты? Ни один из нынешних обитателей квартиры не способен был сыграть даже «Собачьего вальса».
Приглашение гласило, что прием состоится в восемь вечера в Доме приемов на Спиридоновке, форма одежды «официальная, при орденах». Прием устраивался по случаю 27-й годовщины Красной Армии, значит, будет грандиозное застолье. Джек прикрепил на китель свой «фруктовый салат» — три ряда орденских ленточек, заработанных многими годами тяжкой работы. Сегодня, подумал он, рядом с русскими, которые напялят на себя все свои бряцающие ордена и медали, никто и не заметит, что их много.
Выходя из гостиной, он бросил взгляд на залитую лунным светом Красную площадь и, как всегда, с трудом оторвал глаза от открывшегося вида. Он в Москве уже около месяца и до сих пор не может привыкнуть ко всей этой красоте, особенно к храму Василия Блаженного, вздымающемуся вверх во всем своем византийском великолепии. Быть может, от совместной работы с русскими и можно сойти с ума, но, наверно, стоит забыть об этом ради вот этого вида на храм Василия Блаженного или ради того ощущения мощи, которое придавливает к земле всякого, кто проходит вдоль красной кремлевской стены.