Пасмурный ноябрьский денек. Ветер морщит воду разливанных луж, затопивших деревню Шахматово, что лежит посреди гжатской равнины. По окоему луж изгнивает палая листва. У крыльца избы-пятистенки застоявшаяся тройка переминается в жирной грязи. Позвякивают бубенчики на дуге коренника, хомутах и сбруе пристяжных. В их гривы и хвосты вплетены алые ленты. Кони запряжены в телегу, пышно набитую просяной соломой.
Распахнулась дверь из сеней — сваха и дружка вели невесту в фате и стареньком плюшевом пальтеце поверх белого венчального платья. Из-под юбки виднеются грубые мужицкие сапоги. У невесты терпеливое, приветливое, крепкое, в скулах, лицо, легкая, будто сострадательная улыбка.
Следом выходят немногочисленные родственники. Невесту подхватили под руки и трижды обвели вокруг возка. Чавкают по грязи сапоги. Дружка помог невесте забраться в телегу. Она истово перекрестилась на все четыре стороны.
— Родителев сюда! — зычно крикнул нарядный возница с перьями на шапке.
— Нету родителев! — отозвался дружка. — Сироту выдаем!..
Возница дернул волоки. Кони выхватили телегу из грязи и враз пошли ходко.
Венчание в деревенской церкви. Темные лики святых, свечи, ладанный дым. Перед алтарем — невеста и жених. Избранник шахматовской сироты — примерно одних с ней лет, поджар, смугловат, с темным озорным глазом.
Священник спрашивает, согласна ли раба Божья Анна взять в мужья раба Божьего Алексея и согласен ли Алексеи принять Анну…
…Повизгивая полозьями, размашисто бежали розвальни от Гжатска, зримого низкорослой окраиной и дымами труб, в равнинный снежный простор. Алексей Иванович Гагарин, «повзрослевший» на двенадцать лет, вез жену из родильного дома, твердой рукой укрощая резного меринка. Анна Тимофеевна прижимала к себе большой конверт с новорожденным.
Дома их с нетерпением ждали старшие дети: Валентин и Зоя.
— Вот Юрку вам привезли, сказала Анна Тимофеевна, опуская конверте младенцем на кровать.
— Юрка! — добродушно, во весь рот улыбается Валентин.
— Юрка! — вторит ему белобрысая Зоя.
Видимо, почуяв неладное, Анна Тимофеевна поспешно и ловко — третий ведь! — распеленала младенца Так и есть — мокро.
— Ну вот, поплыл по морю, корабельщик! — любовно сказал счастливый отец.
Младенец шевелит руками и ногами, каждым пальчиком поврозь, но, вместо того чтобы разораться, как положено каждому писуну, улыбается своим маленьким розовым ртом…
…Разливистой весной 1961 года, в двенадцатый от начала апреля день, Алексей Иванович, не ведая о том, что уже стало достоянием всего мира, с инструментом в продолговатом ящике за спиной и пилой в рогожной завертке на плече отправился из Гжатска в Клушино по своему плотницкому делу. В этом сильно постаревшем человеке мудрено высмотреть того молодого, смуглого парня с горячим темным глазом, каким мы видели его на свадьбе.
Сильно припадая на левую больную ногу, добрался он до переправы через Гжать и попросил дедушку-перевозчика доставить его на ту сторону.
— Только побыстрей, Петрович, запозднился я.
— Куда путь-то держишь?
— Да в Клушино. Подрядился новую чайную под крышу подвесть.
Гагарин сложил в лодку свой инструмент, забрался сам.
Оттолкнувшись веслом, старик погнал лодку против мелкой волны.
— Слышь, Юрка твой в каком чине-звании?
— До старшего лейтенанта уже допер! — значительно сказал Алексей Иванович. — Будь здоров!..
— Значит, не он, — решил перевозчик. — По радеву говорили: майор Гагарин на Луну полетел.
— Мало ли Гагариных летает, — философски заметил Алексей Иванович. — Может, когда и мой на Луну соберется… А тот, видать, отважный все ж таки парень!
Перевозчик согласно кивнул головой.
В Париже люди вырывают друг у друга свежие листы специального выпуска «Юманите».
В Берлине инвалид на протезе раздает прохожим непросохшие листовки с сообщением ТАСС.
Ликуют Лондон. Прага. София… Лагос… Мехико… Гавана.
Тысячи москвичей запрудили Красную площадь. Качают летчиков. Над толпой появляется плакат с портретом Гагарина.
Стелются над равниной темные дымы. Бомбардировки уже сделали свое дело: горят железнодорожные строения, склады, горят деревни, стога сена, рощи, перелески. Ползут по дорогам нестройные толпы беженцев из Белоруссии, со Смоленщины, движутся навстречу им части подкрепления…
Небогатое, но опрятное крестьянское жилье: русская печь в свежей побелке, поставец с выцветшими фотографиями в углу, рядом, — две-три похвальные грамоты, цветы на подоконниках, исхоженные, но стираные половики, широкая кровать с горой белейших подушек.
Анна Тимофеевна собирает сына в школу Она намазывает маслом ржаные толстые блины и заворачивает в газету. Кладет завтрак вместе с тетрадками, учебниками и пеналом в самодельный, обтянутый козелком ранец. Восьмилетний Юра, чистенько одетый, причесанный и наглаженный, с волнением следит за сборами.
— Ты все положила?
— Все, все, сынок, надевай свою амуницию.
От волнения Юра никак не может попасть и лямки ранца Анна Тимофеевна берет руку сына и просовывает в ременную петлю. Он нахлобучивает кепку и идет к двери.
— Не балуйся, сынок, слушайся учителей, — напутствует мать.
Юра быстро шагал по деревенской улице. Школа была расположена в другом конце деревни, за церковью и погостом. На церковной ограде, на стенах соседствующего с храмом сельсовета наклеены плакаты начала Великой Отечественной войны: «Родина-мать зовет!», «Будь героем!», «Смерть немецким оккупантам!», поблизости с десяток деревенских жителей под командой ветерана-инвалида занимались разучиванием ружейных приемов и шагистикой. Боевое оружие, не имевшееся в наличии, заменяли гладко обструганные палки.
— К но-ге!.. — кричал ветеран. — На пле-чо!.. Смир-но!.. Разучиваем парадный шаг!..
Юра Гагарин подошел к школьному крыльцу, украшенному еловыми ветками; сюда тоненькими струйками стекались со всех сторон деревенские ребятишки…
…Анна Тимофеевна из-под руки следила за сыном. Прихрамывая, подошел Алексей Иванович Гагарин. Его костистое лицо притемнилось.
— Не берут, чтоб им повылазило! — проговорил в сердцах. — Как сруб сгонять, так Гагарин, а как отечество защищать — пошел вон! Здоровьем я, вишь, им не угодил, чертям наповаженным!..
— Будет тебе, Алеша! — успокаивающе и печально сказала жена. — Никого не обойдет эта война проклятая.
— И то правда! — вздохнул Гагарин. — Люди сказывают, он к самой Вязьме вышел.
— Неужто на него управы нет?
— Будет управа в свой час.
— Когда же он настанет, этот час?
— Когда народ терпеть утомится…
Первый школьный день приближался к концу. Учительница Ксения Герасимовна предложила каждому новобранцу учебы прочесть свое любимое стихотворение. Сейчас, заикаясь и проглатывая слова, читала маленькая конопатая девочка:
…В каждом доме, в каждом чуме,
На полях, в фабричном шуме
Имя Ленина живет!..
И, вспыхнув всеми веснушками, девочка вернулась за парту.
— Молодец, Былинкина! — одобрила учительница. — Лупачев, теперь ты.
К столу учительницы шагнул толстый, молочный мальчик, похожий на мужичка с ноготок. Он аккуратно одернул свой серый пиджачок, прочистил горло и сказал, что любимого стихотворения у него нет.
— Ну так прочти какое хочешь, — улыбнулась учительница. — Пусть и нелюбимое.
Лупачев снова одернул пиджачок, откашлянул и сказал:
— А зачем мне нелюбимое запоминать? — И спокойно вернулся на свое место, ничуть не смущенный хихиканьем класса.
— Очень плохо, Лупачев, что ты не любишь стихов, — огорченно сказала Ксения Герасимовна. — Стихи делают красивее нашу жизнь… Гагарин!..
Она еще не договорила фамилии, а Юра выметнулся из-за парты и стремглав — к учительскому столу.
— Мое любимое стихотворение! — объявил он звонко, скользнув по классу загоревшимися глазами.
Он не заметил, что в окно за ним наблюдала мать, обеспокоенная долгим отсутствием сына, — первый школьный день действительно что-то затянулся.
Мой милый товарищ, мой летчик,
Хочу я с тобой поглядеть,
Как месяц по небу кочует,
Как по лесу бродит медведь.
Давно мне наскучило дома.
До этого места все шло прекрасно, на высшем вдохновении, но тут заело:
Давно мне наскучило дома…
Давно мне наскучило дома…
— Что ты как испорченный граммофон, — прервала его учительница. — Давай дальше.
— «Давно мне наскучило дома…» — сказал Юра затухающим голосом.
Класс громко рассмеялся. Юра поглядел возмущенно на товарищей, сердито — на учительницу, и тут пронзительно прозвенел звонок — вестник освобождения.
— Ну, хоть тебе и наскучило дома, а придется идти домой, — улыбнулась Ксения Герасимовна. — Занятия окончены!
Ребята захлопали крышками парт.
— Не разбегаться! Стройтесь в линейку!
— Как это — в линейку, Ксения Герасимовна?
— По росту.
Началась катавасия. Особенно взволнован Юра. Он мерился с товарищами, проводя ребром ладони от чужого темени к своему виску, лбу, уху, и таким способом неизменно оказывался выше всех. Со скромной гордостью Юра занял место правофлангового, но отсюда его бесцеремонно теснили другие, рослые ученики, и он в конце концов очутился почти в хвосте.
Но и тут не кончились его страдания. Лишь две девочки, в том числе конопатая Былинкина, согласились считать себя ниже Юры, но, оглянув замыкающих линейку, учительница решительно переставила Юру в самый хвост.
Он стоял, закусив губы, весь напрягшись, чтобы не разрыдаться. А во главе линейки невозмутимо высился толстяк Лупачев, не знавший ни одного стихотворения.
— До свидания, ребята! По домам! — сказала учительница.
Юра опрометью кинулся из класса и угодил в добрые руки матери. Она все видела, все поняла.
— Не горюй, сыночек, ты еще выше всех вымахаешь!..
По деревенской улице гнали стадо. Сшибаясь крутыми боками, покорно брели черно-белые остфризы, потупив печальные, терпеливые морды, словно ведали, какой долгий и нелегкий путь им предстоит. За коровами шли бычки-годовики, толкаясь короткими рожками. И в слезах бежала за ними ослепшая от горя заведующая фермой Анна Тимофеевна Гагарина.
Она нагнала пожилого ветеринара, мужниного брата Павла Ивановича Гагарина.
— Иваныч, побереги теляток-то! Доставь в целости и сохранности!..
Тот ничего не ответил, только поглядел грустно и понимающе да перекинул в губах погасший окурок.
— Паша… Пышкова… — обратилась Анна Тимофеевна к молодой женщине, сопровождавшей стадо. — Послаще им травку-то выбирай. А то грех на тебе будет.
— Не сумлевайся, Тимофеевна, — отозвалась Паша.
Замыкая стадо, прошла старая большая корова с иссякшим выменем, а за ней прокатилась войлочная груда овец похожая на громадный ком репейника. И в клубах пыли скрылось уходящее от войны колхозное стадо.
— Мам, не плачь, не надо! — просит невесть откуда взявшийся Юра.
— Как не плакать, сыночек, ведь сколько сил, сколько трудов отдано!.. — утираясь, произнесла Анна Тимофеевна.
Тишина разорвалась оглушительным треском моторов. Кинулась врассыпную деревенская живность, отыскивающая корм в траве обочь дороги, завыли цепные псы. Дико, невероятно и жутко, как в больном сне, над деревней пронеслись два краснозвездных самолета, за одним из них тянулся хвост черного дыма. Внезапно возникнув, они так же внезапно скрылись, только грохот их еще колебал воздух. Казалось, самолеты сели на картофельное поле за деревней.
Юра оторвался от матери и бросился в поле. Еще несколько деревенских ребятишек последовало его примеру.
Их ожидало разочарование: на обширном поле за деревней не было и следа самолетов. В разных местах подымались дымы, но то были костры пастухов, угоняющих на восток смоленские стада, костры беженцев или же то догорали строения, подожженные немецкими зажигалками.
— Улетели, видать…
— К базе своей потянули…
Ребятишки повернули назад. Юра остался. Он жадно оглядывал окрестность, вдруг сорвался и побежал через поле к можжевеловой поросли, за которой в низине лежало болото.
Там они оказались. Один самолет, целехонький, стоял на твердой земле, другой исходил последним дымком в теплой жиже торфяного болота. Видно, его погасило болотной влагой.
Юра подошел совсем близко, но пилоты не замечали его. Старший бинтовал своему молодому белобрысому товарищу раненую руку. Тому было очень больно, и, чтобы скрыть это, он на все лады честил Гитлера.
— В бога… в душу… в мать Адольфа!..
— Больно, да? — спросил старший.
— Чепуха!.. Если бы не ты, стучаться бы мне у райских врат.
— Ладно!..
— Я тебе этого сроду не забуду.
— Не трави баланду! — сердито оборвал старший. Он кончил бинтовать и заметил Юру. — Эй, пацан, это что за деревня?
— Это не деревня — село, — застенчиво пробормотал Юра.
— Вот формалист! Ну, село…
— Клушино.
Летчик достал из планшета карту, развернул.
Юре очень хотелось посмотреть, что это за карта, но, уважая военную тайну, он пересилил себя.
— Понятно, — пробормотал летчик. — Как звать-то?
— Юра… Юрий Алексеевич.
— Ого! А фамилия у тебя есть?
— Гагарин.
— Хорошая фамилия, княжеская.
— Не, мы колхозные.
— Того лучше. Председатель у вас толковый?
— Ага… — И, вспомнив слова, что говорили взрослые, Юра добавил серьезно: — Хозяйственный и зашибает в меру.
Оба летчика рассмеялись.
— Вон как здорово! Записку ему отнесешь.
Подложив планшет под листок, вырванный из блокнота, пожилой летчик принялся что-то писать.
— Дядь, а вас на фронте подбили? — спросил Юра раненого.
— Факт, не в пивной, — морщась, ответил тот.
— А он чего так низко летел? — спросил Юра о старшем.
— Меня прикрывал.
— Как — прикрывал?
— От врагов оборонял. Это, браток, взаимовыручкой называется. Запомни это слово.
— Я запомню. Дядь, а когда летаешь, звезды близко видны?
— Еще бы! — усмехнулся раненый. Как на ладони.
— А там кто есть?
— Вот не скажу. Так высоко мы еще не залетали. А сейчас и вовсе не до звезд. Начнешь звезды считать — тут тебе немец и всыпет.
— Значит, вы звезды считали?
— А тебе пальца в рот не клади! Я ихнюю колонну поливал и от снаряда не уберегся.
— Слушай, Юрий Алексеевич, тебе боевое задание, сказал пожилой летчик. — Передашь вот эту записку вашему преду. Понятно?
— А вы не улетите? — с тоской спросил мальчик.
Летчики переглянулись.
— Мы здесь зимовать останемся, — пошутил молодой.
— Нам воевать надо, — серьезно сказал старший. — А ну-ка, исполнять! Живо! Одна нога здесь, другая там!
Юра опрометью кинулся выполнять первое в своей жизни боевое задание…
По пути он чуть не сшиб с ног горбатенькую соседку тетю Пашу.
— Ишь, оглашенный!.. Глаза потерял?..
— Теть Паша, ты председателя не видела?
— На площади он… Ополченцев провожает.
Юра попал на «площадь» — утоптанное малое пространство перед правлением колхоза с билом посередине, — когда председатель Сурганов заканчивал напутственное слово клушинским народным ополченцам.
— …От века клушинцы бесстрашно ломали горло врагам России. Не посрамит боевой славы нашей земли клушинское народное ополчение. Ждем вас с победой, товарищи!..
Председатель вроде хотел еще что-то добавить, но тут его кто-то сильно потянул за локоть. Он оглянулся и увидел гагаринского мальчонку.
— Чего тебе?..
Юра таинственно поманил его в сторону. Сурганов удивленно повиновался и получил в ладонь записку летчиков.
Пока он разбирал наспех набросанные строки, ополчение построилось в походный порядок, развернулось и двинулось в сторону Гжатска. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед» — хрипловато и дружно понеслось над Клушином.
— Все ясно, — сказал председатель. — Они на болоте?
— Ага, за вырубкой.
— Ладно. Задание ты выполнил. Можешь быть свободен. Только ни-ни! — Скрывая улыбку, Сурганов прижал палец к обветренным губам. — Военная тайна…
Анна Тимофеевна не без любопытства наблюдала за таинственными переговорами сына с председателем, но тут внимание ее отвлек Алексей Иванович, возникший невесть откуда и присоединившийся к колонне ополченцев. Он был повязан ремнем поверх своего вытертого пиджака, в сапогах и старой армейской фуражке, с «сидором» за плечами. Она охнула, бросилась было к нему, но вдруг раздумала.
Командир ополчения подошел к непрошеному хромому добровольцу и что-то сказал ему. Алексей Иванович сделал вид, что не слышит, и продолжал шагать в строю. Командир, приблизив ладонь ко рту, бросил какую-то команду, ополчение прибавило шагу. Гагарин изо всех сил старался не отставать.
Ополчение перевалило через бугор и двинулось чуть не на рысях полем в ту сторону, где небо обливалось зарницами залпов. Гагарин отстал. Он старался изо всех сил, но против рожна не попрешь — не позволяла калеченая нога. Он отставал все сильнее и сильнее. Потом остановился, грустно и сердито поглядел вослед уходящим, плюнул и повернул назад.
Анна Тимофеевна успокоилась. Теперь внимание ее переключилось на сына.
— О чем это ты с председателем шептался? — спросила она подозрительно.
— Военная тайна, маманя.
— Вот всыплю горячих, будешь знать военную тайну! — обозлилась Анна Тимофеевна.
— Да за что?.. — вскрикнул Юра, предусмотрительно отступив.
— Самостоятельные больно стали!.. — проворчала Анна Тимофеевна.
И тут она заметила, что Алексей Иванович пробирается задами, сквозь заросли крапивы и чертополоха, к дому И, щадя его потерпевшее урон самолюбие, сказала:
— Давай к тетке Дарье заглянем, она мне дрожжей обещала.
Мать с сыном пошли другой улицей…
…Алексей Иванович раздвинул ветви жимолости и почти наткнулся на чернявого, цыганистого мужика, смолившего цигарку у плетня. Мужик поглядел на него насмешливо.
— Что, не угнался?
— А тебе какое дело? — огрызнулся Гагарин.
— Не горюй, Иваныч, — с той же насмешкой продолжал цыганистый мужик, — целей будешь. От этого воинства затрапезного и кучки дерьма не останется.
— Ну ты, полегче! — вскипел Гагарин. — Люди на бой пошли!..
— Какой бой, Иваныч? Чем они биться-то будут? Учебными винтовками — одна на десятерых?
— Рано, гляжу, тебя из тюряги выпустили.
— Не-ет!.. — Мужик явно издевался. — В самый, как говорится, раз! Ты еще убедишься, Иваныч, что в самый-самый час свой вышел я на волю!
Это прозвучало угрожающе. Но Гагарин был не из пугливых.
— Я-то, правда твоя, не угнался. А ты, похоже, в кусты?..
— Грызь у меня, Иваныч, — нарочито жалобно сказал мужик. — Однокамерники каблуками все кишки отшибли.
— Доносил, что ли?
— Грубо, Иваныч! Есть культурное слово: ин-фор-ми-ро-вал…
— А по мне: как донос не называй, он все равно донос!
…По пути Анне Тимофеевне и Юре попался холмик с деревянной оградой и белым, источенным мохом камнем, на котором не разобрать было надписи. Холмик усыпан поздними осенними цветами: астрами, георгинами, золотыми шарами.
Анна Тимофеевна сдержала шаг.
— Видал? Хорошо было — все забросили могилу Ивана Семеныча, пришло лихо — вспомнили, кто тут советскую власть делал.
— Мамань, его белые убили?
— Мятеж контрики подняли сразу после революции. Ну, которые деревенские коммунисты, в подполье ушли, а Сушкин Иван Семеныч отказался. Я, говорит, ничего плохого не сделал, зачем мне прятаться! Чистой, детской души был человек. Прискакали сюда конные, взяли Ивана Семеныча прямо в избе, повели на расстрел, да не довели, насмерть прикладами забили.
Постояли, посмотрели на могилу первого клушинского коммуниста мать с сыном и двинулись дальше…
Ночью Юра ворочался, стонал во сне, вскрикивал. То ему снились проносящиеся над деревней с яростным грохотом самолеты, то гордый сельский коммунист Иван Семенович Сушкин, не склонивший головы перед мятежной контрой…
Он вскочил ни свет ни заря, когда вся семья еще спала, и опрометью кинулся к своим друзьям-летчикам.
Юра бежал напрямик сквозь мокрый от росы орешник, через овраг, острекался злой осенней крапивой, но все равно опоздал. Летчиков не было. Лишь в темной торфяной жиже сиротливо торчал полузатонувший истребитель. Носовая его часть была разворочена и черна от сажи — перед отлетом летчики вывели из строя мотор.
Юра с грустью поглядел на пепельный кружок костра, на глубокие борозды, оставленные самолетом, унесшим летчиков.
А потом, перепрыгивая с кочки на кочку, добрался до полузатонувшего самолета и залез внутрь. Занял место пилота, положил руки на штурвал, и его детское лицо исполнилось недетской серьезности. Он чуть повернул штурвал, перед ним распахнулось небо, а внизу легла земля в квадратах полей и лесов, в тенях облаков.
…И сместилось время — курсант Саратовского аэроклуба Юрий Гагарин совершает первый в жизни самостоятельный полет.
Гагарин сделал круг над аэродромом и приземлился возле посадочного знака. Спрыгнув на землю и стараясь не выдавать обуревавшего его восторга, отрапортовал инструктору Мартьянову:
— Товарищ инструктор летного дела, задание выполнено!
— Молодец! Поздравляю! — Мартьянов шагнул вперед и крепко обнял Гагарина.
— Для первого полета совсем неплохо, — заметил подошедший к ним седоусый генерал авиации со Звездой Героя на кителе. — Какой путь себе избрали? — обратился он к курсанту.
Гагарин смешался, за него ответил Мартьянов:
— Индустриальный техникум кончает, будет литейщиком.
— Хорошее дело, — наклонил крупную голову генерал. — А только он прирожденный летчик. Мог бы стать Пилотом с большой буквы.
— Я хочу летать, товарищ генерал! — вдруг звонко сказал Гагарин. — Я ничего другого не хочу!..
— Вон как! — Генерал внимательно посмотрел на курсанта. — Фамилия?
— Гагарин.
— Хорошая фамилия, княжеская, — усмехнулся генерал.
— Не, мы колхозные, — как во сне произнес Гагарин.
— Боже мой! — Генерал приложил пальцы к седому виску. — Я уже слышал однажды эти слова…
— Под Клуш ином… за Гжатском… в начале войны… — взволнованно проговорил Гагарин.
— Надо же!.. Вот уж правда гора с горой не сходится, а человек с человеком!.. Значит, звезды по-прежнему зовут?
— Зовут, товарищ генерал, — ответил Гагарин…
…Очнулся за штурвалом восьмилетний Юра, провел рукой по глазам. На лице его затухает странная улыбка. А вокруг все то же: мертвый самолет, пустынное болото, тающий туман, дымы по окоему пространства, ворчание приближавшейся войны…
Учительница Ксения Герасимовна повела первоклассников на экскурсию. Совсем недалеко — просто за околицу.
Гжатская земля, село Клушино и его окрестности, не раз оказывались ареной ожесточенных битв русского воинства с иноземными захватчиками. А в глубокую старину русские богатыри стояли тут на страже молодого зарождающегося государства.
И сейчас учительница показывает ребятам округлую насыпь, по которой проложена узкая дорожка.
— Эти насыпи называются «жилища богатырей», — поясняет Ксения Герасимовна. — Кто знает почему?
Ребята молчат.
— Тут богатыри жили? — высказал предположение толстый мальчик Лупачев.
— Не просто жили, а землю Русскую охраняли. И друг с дружкой перекликались. — Учительница вскарабкалась на насыпь и, поднеся ладони рупором ко рту, закричала: — Ого-го!.. Спокойно ли у вас, други-витязи?.. Не тревожит ли рать вражеская?..
Она очень трогательна сейчас, эта немолодая женщина со встрепанными ветром седеющими волосами. Юра Гагарин пристально смотрит на учительницу. В ушах его звучит:
— Нет спокоя нам, други-витязи!.. Тучей черной ползет рать вражеская!..
Юра встряхнул головой, прогнав наваждение.
Ксения Герасимовна подвела ребят к могильному кургану.
— А здесь покоятся русские воины, которые в семнадцатом веке гетмана Жолкевского на Москву не пускали. Страшная битва была Воевода Дмитрий Шуйский, царев брат, муть не всю рать положил. Но и от воинства гетмана не много уцелело. Жолковский говорил: «Еще одна такая победа, и нам конец»… А вот скажите, ребята, кто еще через Клушино на Москву шел?
— Наполеон!.. — враз вскричало несколько учеников.
— Правильно, Наполеон… Вот какое историческое место наше Клушнно!
— Ксения Герасимовна, а Гитлер сюда придет? — спросил Лупачев.
— С чего ты взял? — вспыхнула учительница.
— Беженцы говорят, он уже под Гжатском.
— Москвы Гитлеру не видать как своих ушей, — твердым голосом сказала Ксения Герасимовна, уклонившись, однако, от прямого ответа.
Дети это почувствовали.
— Ну а к нам? — настаивал Лупачев.
Ответа не дождался. Из-за леса на низком, почти бреющем полете стремительно вынесся самолет и хлестнул пулеметной очередью.
— Ложитесь! Ложитесь! — закричала Ксения Герасимовна.
Дети распластались на земле где кто стоял. Им отчетливо были видны пауки свастик на крыльях и черные кресты на фюзеляже.
Самолет пошел на деревню. Громко, отчетливо забили его крупнокалиберные пулеметы.
— Зажигалки! — крикнула Былинкина. — Он кидает зажигалки!
Дети вскочили на ноги.
В стороне деревни взметнулось пламя, столбами повалил черный дым.
— Школа горит! — крикнул Гагарин.
Со всех ног дети кинулись к деревне.
— Стойте, ребята!.. Куда вы?.. — тщетно взывала Ксения Герасимовна.
Никто ее не слушал, и учительница тоже побежала.
Когда они достигли Клушина, немецкий самолет, сделав свое черное и бессмысленное дело, убрался восвояси. Деревня горела в разных концах. Пылали коровник, водокачка, несколько изб, горела школа.
Неподалеку от школьного крыльца лежала расстрелянная с самолета молодая женщина.
— Дуня… Позднякова… — узнали ребята клушинскую почтальоншу.
Ксения Герасимовна сняла с головы шерстяной платок и прикрыла лицо погибшей.
От конторы подбежали мужики, с ног до головы испачканные глиной, — видать, отлеживались в огороде. Они подняли Дуню и отнесли.
И тут все услышали плач, прерывистый, взахлеб, похожий на кудахтанье.
На чурбаке, у поленницы дров, сидела маленькая девочка и горько плакала, прижимая кулаки к глазам.
Ребята окружили девочку. Ксения Герасимовна опустилась перед ней на землю.
— Ты кто такая?
Рыдания стали громче.
— Откуда ты, девочка?