Я вспомнила универсальный совет про захлопывание ресниц при подходе правды. И решила модифицировать с добавлением наречия «своевременно».
— Круто тебе. А вот я никому больше не верю.
— Даже мне? Брось, мне ты можешь все рассказать.
— Могу, но не буду.
— Слушай, а тот мужик, который был с тобой? Это из-за него?
Я точно подсыплю ему кокаин в кофе и даже глазом не моргну.
— В комплексе.
— Заканчивай с пафосными мужиками. Харе. Так и до… ладно, не буду!
— Давай не будем ругаться. Просто скажи, во сколько ты приедешь?
— В десять.
— Давай.
Макс приехал в «Марику» не один, с ним был какой-то партнер, говорящий преимущественно на французском. Мы выпили капучино и сели в машину.
— Скажи, а тогда, в «Библиотеке», ты как оказался?
— Не поверишь — случайно!
— Хватит пи**ить, говори — кто сказал. Знал только один человек про это место!
— Да я тебе мамой клянусь — случайно оказался.
Для евреев мама — это святое. Почти поверила. Но «Горизонт» точно Романович сдал. Собака. Мопс. Загрызу его, как пинчер, эротично выпив все восемь литров крови.
Такими мыслями движимая где-то на полуюге-полузападе, но, наверное, все-таки ближе к центру Москвы, BMW Х5 подъехала к моему девятиэтажному сталинскому дому, своей лицевой стороной смотрящему на Ломоносовский проспект. Был поздний апрельский вечер — теплый, но хмурый, его молчаливая серость проступала сквозь синеву городского неба, воздух которого сотрясался под натиском куда-то топающих трамваев.
Я убрала сигареты в белую кожаную сумку и потянулась к ручке двери.
— Прочитай за сегодня. Не вынуждай меня… — Макс улыбнулся, и я почувствовала похотливый оскал. Должна сказать, несколько сексуальный, но тем не менее похотливый оскал… Как же хотелось кричать.
— Ты же знаешь, как я ненавижу…
— Теперь это твоя работа, девочка моя, — он, уже не показывая зубы, улыбнулся. Я так же улыбаюсь бабушке, когда она спрашивает, что изображено на моей картине с написанным на обратной стороне холста названием «Оральный секс».
Несмотря на все последние события, меня не пугали его прикосновения, наоборот, они порождали агрессию, и только ее я могла сублимировать в литературу. Для вдохновения обстановка уж слишком накалилась.
Он обнял меня и поцеловал в висок…
Я со всей дури хлопнула дверцу новой бэхи и, не оборачиваясь, ушла.
— Сука, — все с тем же оскалом, наверное, изрек он.
На что я вслух ответила:
— Сам сделал…
«Я люблю, когда в городе что-то фотосинтезирует»
Скрутив в тонкую трубочку семьдесят листов псевдоинтеллектуального текста, я направилась к подъезду.
Я открыла дверь в темную квартиру и, не зажигая свет, прошла по широкому коридору, хранившему на своих стенах множество зеркал, к себе в комнату, в кладовую моих рассказов, картин и таблеток. И только сейчас я почувствовала себя в своей тарелке.
Я не могла выкинуть из головы Романовича. Ну не мог он меня сдать.
Я подумала, что надо просто наблюдать за Алеком. Он даст какой-то знак. Ну не может он не пропалиться.
Фиолетовые, гладкие до безобразия стены носили на себе картины без рам — сама рисовала; картины — это настроение в красках и узорах, запечатленное на холстах, огромных ярких холстах; только одна картина выбивалась из общего настроя — портрет Марецкого. Поэтому и находился он за пишущей машинкой, которая раритетно стояла на подоконнике, вроде как напоминая, что надо писать.
Красные шторы были задвинуты до упора, с такой же яростью алый плед тешился на зеленом диване, но о том, что он был зеленый, никто и не догадывался. Меня последнюю пару дней манит красный.
Вчера ночью я много писала, распечатывала, уходила на кухню курить и редактировала, потом возвращалась, правила. А слова… Они все срывались с губ, падали по рукам на клавиатуру и воскресали на экране… В шесть утра на меня что-то нашло и я собрала все листы А4 и устроила словесный дождь, я бы даже больше сказала — ливень. Я подбрасывала эти чертовы воспоминания к белоснежному, как бумага, потолку, и они падали вниз, краями царапая кожу, а буквами — что-то возле сердца. Может, это был желудок. Все-таки я слишком мало ем.
Я была где-то между строк. И между двумя мужчинами, которые разукрасили мою жизнь, а Макс даже оставил синяк на щеке. Но тональный крем спасет от всех проблем.
Позвонили в дверь. Так звонил только один человек — Романович. Коротко, как будто жадничая отдать еще одно прикосновение безжизненному звонку.
Алек, как всегда, спросил:
— Ты одна?
— Нет. Уже нет.
Мы прошли на кухню. В первый раз за долгое время он не ждал моего предложения перекусить, а сам полез в холодильник. Нехороший знак.
Он с самодовольным видом поставил разогреваться блинчики. Я же стояла и наблюдала, иногда улыбаясь. Почти про себя, а точнее, во все тридцать два зуба.
Я сохраняла задумчивое молчание, страшно не хотелось его нарушать. Сложнее было не засмеяться, когда он перепутал сметану с ряженкой, но вовремя опомнился. А жаль. Было бы еще смешнее.
Алек сидел за стеклянным столом, в полумраке кухонного света. Совсем счастливый, умиротворенный, почти честный. От него пахло Armani.
— Скажи, а как получилось, что вы тогда поехали в тот же ресторан, где мы были с Жанной?
— Да было забавно, в «Fame» не было столов, и, когда разворачивались, решили зайти именно туда. А что такое?
— Как ты считаешь, случайности бывают?
— Они подстроены или нами, или судьбой. А так не знаю. А чего такое? И как твоя беда?
Он опять не воспринял меня всерьез, и именно это доказывало, что он был ни причем. Что-то съежилось при мысли о том, сколько зла я успела пожелать ему за эти два дня.
— А-а-а. Почти не сплю и почти не ем. Как всегда. Да ладно, не хочу рассказывать… Хочешь почитать мой рассказ про трамваи?
— Почему трамваи?
— Не хочу писать про людей.
Он прошел в комнату, где горел только ночник над огромной белой кроватью… И монитор с открытым рассказом…
Он сел на стул и мягко положил длинные пальцы на мышку, которая, если бы могла, заурчала от удовольствия.
— Зачем ты стер свой рассказ?
— У тебя тут коряво трамвай описан…
— Не уходи от темы…
Придерживая правой рукой спинку стула, я переступила левой ногой его туловище и спиной загородила экран…
— Просто это был импульс, а потом… Короче, не заморачивайся.
— Ты первый раз написал что-то длиннее поздравительной открытки и просишь меня не заморачиваться?
— Ты сказала, что не читаешь мужчин, с которыми спишь.
— Вот ты двадцать пятый кадр все-таки… Это не я сказала, а Настя, которая спала в половиной творческой команды журнала Maxim. Хотя я тоже не люблю читать «ЖЖ» мальчиков, с которыми случайно спала.
— Опять слово «случайно». Оно как паразит в твоем лексиконе.
— Скорее, откровенный паразит в жизни. Так скажи, почему ты не хочешь, чтобы я читала тот рассказ?
Он рукой провел по моей ноге, все еще другой рукой держа мышь. И что он в ней нашел?
Алек явно не хотел отвечать. А это был еще один аргумент, доказывающий его невиновность. Вердикт: помиловать.
Осознав, что под длинной черной туникой нет нижнего белья, он, наконец, отпустил компьютерное животное. Его руки медленно шли по спине, еле касаясь, сквозь легкий хлопок я чувствовала каждый изгиб его ладоней. Мои же руки скользили по ливням волос, терялись возле плеч и уходили ниже. Все легко, завораживающе — в тонких полуприкосновениях, сквозь которые чувствуешь, что происходит под кожей. Ну и вообще, что происходит. Он дотронулся языком за ухом, я чувствовала кожей шеи его нос, а дыхание чуть колыхало длинные соломенные волосы, мои, естественно. Я чуть отпрянула от его тела, посмотрела немного загадочно, схватила стопку бумаг чужой жизни, лежащую на клавиатуре, и кинула прочь. Она рассыпалась, дополнив мой черно-белый ковер, хотя скорее бело-черный, если судить по процентному соотношению цветов.
Со стула мы соскользнули на пол… И там, среди букв, строк и эмоций, откровений и поэтической лжи, рождались новые этюды, пока на уровне сплетения тел, срывающегося белья и прерывистого дыхания, мягких губ и играющих поцелуев… То, что потом дождем упадет на пол… Пока там были мы…
Под утро мы уснули. Но, как известно, стоит только погрузиться в мягкую и нежную полудрему, как тут же что-то нарушит это сладостное молчание… Зазвонил мобильный. На часах не было и пяти. Романович так и не проснулся, а я пошла по литературному ковру искать затерявшийся в белом, снежного цвета, телефон. Это был Макс…
— Ты прочитала? — все тем же улыбающимся голосом спросил он.
— И так тоже можно сказать, — ответила я, нажала на сброс и кинула телефон в сторону, и даже снова уснула. Во сне мне страшно хотелось есть. Все-таки желудок, а не сердце, руководит нашей жизнедеятельностью.
А когда первое зарево, минуя тихий проспект, открылось взору из-за дома напротив, Алек ни с того ни с сего спросил:
— Ты с ним спала?
— С кем?
— Кого ты представила нам с Жанной в том ресторане.
— Почему ты так решил?
— По разговору…
Я улыбнулась и провела рукой по собственному лицу, стараясь остаться в этом молчании…
— Расскажи, как это было… Я хочу знать…
Он сел на край кровати, согнув чуть искривленный позвоночник. Голый, он сидел рядом со мной. Мы были ближе всего друг другу.
На пороге появилась таинственная незнакомка, ее взгляд был прикован к моей груди. Я руками прикрыла свою наготу, стесняясь. В мыслях я крикнула:
«Пошла к черту, только не сейчас, слышишь! Только не сегодня! Уходи, оставь меня. Ты не видишь? Какая же ты страшная. Любовь».
— Пойдем пройдемся, — обратилась я к Романовичу, не заметившему утреннюю гостью.
— А здесь рассказать не можешь?
— Не хочу… Ты уверен, что хочешь это знать?
— А ты расскажи…
* * *
Было начало восьмого утра. А может, и конец. Какая разница. Я, как всегда, мало спала и ничего не ела. А зачем мне есть?
На улице был шероховатый утренний воздух, опять серый, глянцевый и немного тучный газ скользил по пыльным дорогам, и странная отчужденность повисла между тем, что называлось небом и асфальтом с редкими оазисами земли. Травы еще не было.
— Когда же, наконец, листья появятся?
— А что тебе до них, ты о себе думай…
— Я просто люблю, когда в городе что-то фотосинтезирует.
Мы шли мимо витрин продуктовых магазинов, не касаясь друг друга, неведомая сила заставила свернуть на маленькую дорожку позади цирка. Казалось, все вокруг отделено от нас стеклянной стеной, и как бы ни хотела я убежать от этого разговора, мне бы это не удалось. Я существовала под странным колпаком, взаперти, в странной кладовке, ключи от которой хранились у нее, девушки, с которой мы на рассвете, наконец, познакомились.
Мы свернули в парк, если, конечно, пару-тройку лысых тополей можно назвать парком. Почему-то страшно захотелось, чтобы проехала рыжая, своей статью чуть похожая на бегемота, поливальная машина, ну или, на худой конец, грузовик «Хлеб». И это не ностальгия. Я вообще стараюсь не вспоминать — что толку. Я же теперь люблю.
Мы были не одиноки. Пожилая женщина в старом твидовом пальто прогуливала своего шпица, все время поправляя огненно-красную беретку и приговаривая: «Миня, не убегай от меня…» Миня. Странное имя. Может, это был Михаил, Миша, а может, в честь Минина и сейчас откуда-нибудь издалека появится Пожарский…
Алек почти никогда не курил, и меня это раздражало, я почему-то все время ждала, что он начнет попрекать меня тем, что я потребляю слишком много никотина. Но сегодня он ни разу не заикнулся об этом, а лишь молчаливо прикуривал… Мальчик-спичка. Мальчик-огонь.
— Давай обсудим корявое описание трамвая, — вдруг предложила я.
— Ну, я не могу себе представить топающий трамвай.
— А не надо его представлять, ты прими на веру…
Романович мне не верит. И раньше не верил.
* * *
Зазвонил телефон. И что дальше? А дальше — длинные гудки… Для Макса. А для меня — просто мелодия. Молчания этого пасмурного утра даже телефон не мог нарушить. Только я могла…
— У него маленький, — сказала я резким и немного надрывным голосом.
Мне вдруг почему-то страшно стало рассказать ему правду. Потому как равнодушным он не останется, а помощь я принять не смогу. Врать я не собиралась и в секунду нашла ту самую деталь, к которой можно было прицепиться. Я сказала маленькую, как электрон, часть правды. Значит, не солгала.
— И что?
Алек оторопел и посмотрел на меня со странным укором, как будто я только что оскорбила всю еврейскую нацию.
— Что? Что ты на меня так смотришь? Еще и обрезанный.
— И что?
— Он очень маленький…
— Это и есть твоя беда?
— Да.
Он все не так понял.
— Ты еще столько не знаешь о жизни, девочка моя, — прошипел он надменно и дико, глядя с высоты своего опыта.
Мне хотелось свалиться на колени и все рассказать, но это был плод запретный, больной и нетерпимый. Я ущипнула себя за икру, затесав между ногтями кожу, жестко, почти до крови — физическая боль ненадолго замораживает чувства.
Мы молча вернулись домой, и он даже не поднялся, а просто небрежно, почти не касаясь, обнял и уехал домой. А я уходила обратно в свою непонятную жизнь… И, уже открывая дверь, осознала: хоть он окончательно во мне разочарован, он не предавал.
Никогда.
Больше Романович ничем не поинтересовался.
Сегодня он вообще меня ни о чем не спрашивал. Он исчез. Я дозванивалась до него по несколько раз за день, а странная девушка ледяным голосом отвечала: «Абонент не отвечает или временно не доступен».
Я лежала на кровати, поглощенная пустотой и самым дерзким страданием, сквозь которое можно познать любовь. Это была исповедь, ей не было предела, как и моим грехам.
Напротив стояла она — не оставляющая ни на минуту, без упреков, просто теперь это моя тень. Я научусь с этим жить. Она сжигала глазами грудь, бродила по мыслям.
С ее помощью я закрыла для себя человека, которым давно глубоко внутри дорожила, которого не понимала, и именно этим непониманием Алек занимал в моей жизни пусть и не главную, но какую-то позицию. То сверху, то снизу, то ниже живота. А тут перебрался на полку выше — закрытый талмуд под семью печатями.
* * *
Спустя несколько часов слез я решила искать какой-то выход. Я позвонила Кириллу, старательно выискивая номер по общим знакомым, умыла лицо ледяной водой, прислонила дисплей к уху.
— Привет! Ты мне снился.
— Хорошее приветствие!
— А ты не хочешь ко мне приехать? Прямо сейчас.
— Я работаю, ты же знаешь.
— Забей на работу! Вдруг второго раза не будет.
— Что-нибудь привезти?
— Себя.
Он настойчиво звонил в домофон. Я лежала в ванне и не собиралась открывать. Он позвонил раз, два, потом звук перетек в мобильный, а оттуда нырнул в домашний телефон.
— Ты знаешь код. Дверь открыта.
Не говоря больше ни слова — я пустила. Все на самотек.
Встретила его мокрая в темной прихожей и, не дав пройти дальше порога, поцеловала. Острый конец его носа благочестиво касался щеки, а в ухо проникала волна воздуха, теплая, почти горячая, незнакомая, случайная, новая.
— Я, кстати, знал, что рано или поздно это случится.
— Да ладно!
— Ага, — он нелепо обхватил меня руками, по-детски, боязливо.
— Но ты точно не знал, как и когда!
Я еще несколько минут целовала его, кусая верхнюю губу, скидывая с него куртку и кофту. Мы даже не закрыли входную дверь.
Колени коснулись пола. Его ноги чуть уловимо подрагивали. Его руки, незнакомые, собирали волосы в конский хвост. Мы оба не до конца понимали, что происходит. Влажность, теплая влажность. Не зажигая свет.
Кирилл серпантином двигался по мне, губами, руками, касаясь, проникая, выходя и возвращаясь, прямо по центру комнаты. Плазменная панель показывала клип Джоржда Майкла Amazing! Согласна.
А потом я уснула у него на животе, без одеяла, укутанная мраком. Он просидел всю ночь, не двигаясь. Нежный случайный секс без последствий.
Я проснулась от озноба. Нацепила первое, что попало в поле зрения.
— Ладно, мой хороший, я тебе позвоню! — похотливые мужские слова ударили некогда близкого мне человека, ставя прошедшую ночь в раздел случайных. — И не воспринимай меня больше всерьез!
Положение дел на работе заставило понять, что надо определенно менять жизнь на сто восемьдесят градусов. Будучи под аффектом от последних событий, я согласилась поработать на клипе на тот момент малоизвестной певицы как location manager
[12], по дурости взяв трубку на звонок директора съемочной группы, Милы. Песенка ничего: «На седьмом этаже… ля-ля-ля» — жаль, правда, что не на пятом.
Как оказалось после первой подборки, требовалось найти квартиру в стиле поп-арт с кухней-гостиной около восьмидесяти метров: в глазах режиссера проигрывался клип Pink «Family portrait».
После полутора дней кропотливой работы и ночных просмотров предложений поднятых на уши риелтеров появляются десять вариантов. Они фотографируются на цифру и привозятся режиссеру на встречу в виде файла расширением jpg. В ходе переговоров выясняется, что по техническим параметрам необходима квартира с шестиметровыми потолками. Тут же идет обработка данных при помощи телефона и собственной памяти. Находится вариант. Срочный просмотр в десять часов вечера. Квартира оказывается в стиле ампир, и вариант отметается. Хозяйка, высаженная из машины в лужу, подняла скандал на тему моих познаний истории Москвы, рассказывая обо всех жильцах дома за сто лет. Хреновый из меня location manager.
Вопрос остается нерешенным. Выясняется, что в Москве всего одна арендоспособная квартира с такими потолками. Существуют еще несколько вариантов, но они не проходят по цене, да и хозяева не соглашаются на шестиметровый кран «Сирио».
Следующий ход: начинаем просматривать офисные помещения и залы. С некоторыми агентствами заключаются договоры — если я, посмотрев квартиру, снимаю ее, минуя агентство, то облагаюсь административным штрафом.
Риелтор около всех квартир ставил цифру 1000 у.е., на деле он хотел, конечно, намного больше. Обхожу я такие вещи на каблуках и с улыбкой: риелторы первыми совершают ошибки. На этот раз, после того как я подписалась под очередным объектом, цена которого по данной бумаге составляла 1000 долларов, он заговорил о том, что действительная стоимость — около 2000, и при этом он хочет еще и комиссионные в размере ста процентов.
— А почему прописана другая сумма? — я наивно закатила глаза и сморщила лоб.
— Ну, давайте я вам сниму барак за сто долларов, и тогда вы уложитесь в две тысячи, — он начал елозить на месте, понимая, что его сделала малолетняя девка.
— У меня предложение: не хотите поехать к вашему генеральному директору и обсудить комиссионные, составляющие тысячу девятьсот у.е.?
— Мария, вы все не так понимаете. Я человек не жадный, давайте дружить.
— Друзьям деньги не платят.
— Я же вам повестку в суд пришлю!
— На каком основании?
Риелтор, обиженный, ушел.
Довольный моей ушлостью, да и просто жизнью, режиссер повез нас обедать в «Ателье» на Патриарших и в шестой раз за день принялся рассказывать о своем бультерьере, с этой собакой заочно уже знакомо пол-Москвы. Линда, присутствующая на нашем проекте как ассистент художника-постановщика, прислала забавное sms: «В нем есть что-то притягательное!»
Разве что еврейская фамилия. Спать с режиссерами — то же самое, что покупать одежду в магазине Jennifer: это может позволить себе любая идиотка. Я пока до такого не докатилась — специализируюсь по иной форме извращений.
* * *
Мы с героем моей книги валялись на кровати, перекладывая друг на друга подушки и пытаясь найти позицию поудобнее.
— Какая же ты потерянная! Мне иногда даже противно вспоминать то время!
— Почему?
— Ты спала с тремя мужчинами попеременно, имитировала оргазмы и каждый божий день врала.
— Я никогда не имитировала оргазм, а врала — ты знаешь — правда дается с трудом.
— Вот именно из-за этого тебе трудно верить! Кому ты звонишь сейчас?
— Тому, с кем я спала.
— Это понятие растяжимое. Поконкретнее можно?
— Потом узнаешь…
Я хочу быть его жестким диском, эта сука знает все
Романович всегда думал, что я холодная. Он так искренне в это верил, представляя меня циничным чудовищем всем вокруг. В то время как я, в то время как мои…
…руки морщинистыми слабинками набивали текст откровений, но я никогда не решалась их озвучить.
«Если он не просто часть моей судьбы, если он — это все… То что я для него? И могу ли в его жизни я быть пустотой?»
Я сидела в интернет-кафе на Мясницкой и отправляла Линде эти скупые слова.
Сколько бы отрывки фраз, куски прикосновений и секунды общения ни складывались в рисунок, он все равно был непонятным. И ничто, ничто не могло обратить этот лист в картину. Никто не мог найти факт. Ни у кого не было домыслов.
Мы вместе — это пустота, белый шум, темный воздух и длинные гудки, громкое и звонкое молчание. Мы — вся неясность этого мира, не ложь, не скрытая правда — молчание, уничтожающее слово «мы».
Молочного цвета грусть, потому что врожденная, потому что никуда от нее не деться, она ходит за нами по пятам. Пеной выливается из чаши терпения, стоит на огне — таится в холодной печали. Это наша жизнь. Скоро молоко начнет бродить и мы потеряемся, но нам так легко друг друга найти — капли прошлого засохли на темном мраморном полу мира, мы замечаем это прошлое везде. Это не ностальгия, это частички себя, растраченные по никчемности и все больше напоминающие об утрате.
Линда не откликается. Значит, все тип-топ. Или меня в очередной раз подставила сука-сестра.
Спустя пару часов мне позвонила Жанна и попросила встретиться в «КофеТуне» на Смоленской. Ее голос был жесток и нежен одновременно.
На тот момент я дописывала пятидесятую страницу Кириной жизни. Я не знала, как жить дальше, видимо, поэтому и не переворачивала листы календаря.
Я приехала раньше минут на двадцать. Села на дальний диван, взяла в руки серебряную кожаную подушку и стала наблюдать, как уборщица буквально вылизывает стеклянную перегородку, темно-зеленую, с орнаментом в стиле постимпрессионизма.
Жанна вошла, широко раскинув стеклянные двери и, улыбаясь, села за стол.
— Алек мне во всем признался! — радостно выпалила швабра.
— О, господи! Только этого сейчас и не хватало!
— Нет, ты не переживай, больно было месяц назад. А сейчас мне стало легче, и я простила.
— Нас больше не будет. Я тебе не говорила, но мы поставили точку в отношениях. Такая жирная точка.
— А ты его любишь?
— Я хочу запомнить его таким. У нас не было перспектив. Мы слишком все загнались, — я впервые заплакала, без истерик, просто выпустила слезы. — Слушай, а ты ему про нас рассказала?
— Очень хотелось, но не стала! Тогда и он будет думать, что все поражено вирусом лжи!
Вирус лжи! Мне все больше нравится эта швабра. Сейчас, когда все немного улеглось и я могу смотреть ей в глаза, жутко хочу, чтобы в этом мире были хотя бы одни человечные отношения, чтобы хоть кто-то занимался всем известным процессом под трогательным названием «доверие»!
— А ты ему изменяла?
— Только с тобой, но это не считается.
Вот так два человека, ненавидевшие когда-то друг друга до смерти, сидели рука об руку, касались носами туфель и больше ничего не делили.
— А как он тебе рассказал?
— Утром поднялся ко мне на работу. Я сразу поняла зачем. Мы молча приехали в «Сантори». Сказал, что надоело врать. Но он не просил прощения, не клялся в вечной любви, просто потребовал принять как часть прошлого.
— Вряд ли он боялся того, что всплывет. Во мне он уверен был.
— Да, я знаю.
— И что делать будешь?
— Жить!
Я собиралась делать то же самое. Но тот факт, что для Романовича я — прошлое, меня задел, да так больно, что, казалось, глаза налились океаном, соленым и жгучим, видимость нарушилась, и реальность расплылась в бескрайнюю лужу отчаяния.
Я помню, как пару лет назад увидела на Жанне такую же шаль, как у меня: черную, простую, но с одной деталью — в угол широкого полотна был вшит брелок Moschino. Черные шали продавались во всех магазинах — мы делали схожий выбор. Влюбленные в одного закрытого и темного, как шаль, человека, мы и были этими брелоками. Она оковами, я замком, охраняющим нашу связь.
Мы обе ломали головы, компьютер и базы МГТС, пытались понять, что он чувствует, какие дома проезжает, добираясь до шестиэтажного здания в переулках Таганки. На какой этаж поднимается.
На пятый. Каждый вечер он поднимался на одну и ту же высоту над уровнем моря. В любом случае. Бурлящая пена притягательности жизни Жанны не давала покоя — нет, это была не зависть. Он представлял мне ее дурой, с осторожных слов Алека и создавался образ швабры. Романович рассказывал, что она пользуется версией ICQ 2001 beta с ограниченным набором смайликов, а на ее десктопе маячила иконка qip, с помощью которого возможно удалить себя из чужого контакт-листа и проверять статус интересующих юзеров на инвиз. Я удаляла себя из контакт-листа Алека раз шесть. Мы с Жанной пользовались одинаковыми приемами, а он не замечал этого или не хотел замечать.
Если бы Алек хоть на минуту оставил меня рядом с компьютером — я бы вцепилась в системный блок руками и пустилась наутек с его тайнами, сама бы стала пентиумом 4 и осталась с ним навечно — до появления более усовершенствованного процессора.
Не думала, что будет так больно. Так, что выдыхаемый воздух, казалось, навеки покидает легкие, и это — последнее прерывистое дыхание, дохлое такое, неживое. Рыдая и сморкаясь, набрала Линде, к которой я так привязалась, что скоро не смогу без нее засыпать.
— Думаю, как Романовича вернуть, зная, что не верну. Вот такая абсурдная дурость. Чувствую себя котом из фильма «Завтрак у Тиффани».
— Смирись. Тебе ничего другого не остается. Он дал тебе понять, ты — ему. Сейчас никто никому не поверит.
— Линд, мне кажется, я села на рейс «Москва — ад» первым классом. Это конец?
— Конец чего? Для того чтобы был конец, нужно начало. А ничего, по сути, и не было. Потому что никто из вас не решился ни на что. Именно поэтому и осталось столько вопросов.
— Ты права.
Отношения, которых не было. Хороший был сон — длиною в трехзначное число дней. Это была та правда, на которую хотелось закрыть глаза.
Я ехала в такси, и заиграла песня Robert Miles «Fable», я позвонила Максу и попросила рассказать мне сказку, и внимала каждому лживому слову, осознавая, что с нами этого уже не будет. Никогда.
Blowjob — is not a job!
Я вернулась домой, где меня ждал Марецкий. Он прочитал то, что я написала, и был вне себя от ярости. Он просто еще не знает, что на самом деле я пишу свою историю. И что я вырвала последние три страницы из Кириного дневника и отдала их в институт в конверте. Я их до сих пор не читала. Все смешалось в омерзительном мерзопакостном абсурде.
— Слушай, а если я откажусь, что ты со мной сделаешь?
— А где гарантии, что ты будешь молчать?
— Я же все равно не смогу ничего доказать.
— А ты знаешь, что через пару лет со своими способностями будешь ездить на Lamborghini DIABOLO!
— Хотя бы до «Феррари» дотянуть.
Если для того, чтобы выпутаться из этой ситуации, надо сесть за механику, я даже под нее лягу и буду ковыряться голыми руками в карбюраторе, обжигаясь.
— Что тебе не понравилось в дневнике?
— Это наши с тобой отношения, они прекрасны, с Кирой все было жестче, взрослее.
Даже я за эти отношения повзрослела на полжизни, второе ухо покрылось налетом свежего дерьма, и куда жестче и взрослее, я не понимала.
— Ты забрал у меня дневник, как я могу знать?
— Я привезу его.
Дневник требовал экспрессии и эротики. Я набрала в Яндексе blowjob, и он выдал мне с десяток порносайтов. Я смотрела одно видео за другим, пока не наткнулась на знакомое лицо. Алина. И двое мужчин лет двадцати пяти. Дело происходит в детской комнате — по краям кадра игрушки и учебники за восьмой класс. Мужчин двое — один наклонил ее и сзади вошел, другой, держа за волосы, заставил делать минет.
Я схватила телефонную трубку и начала набирать «02». Но что скажут менты? Именно они облапали ее на заднем сиденье милицейского форда.
Так странно. Мои родители старались рисовать мир в розовых красках, надевали очки, дарили Барби и «Алису в стране чудес», а когда мне исполнилось шестнадцать, просто испарились, оставив наедине с деньгами. И тогда потихоньку, по грамму кокаина, по затяжке дури, по глотку текилы, по струйке спермы пришло понимание, что жизнь — приключения, свобода, желание, наслаждение. С каждым похмельем, с каждыми судорогами приходило понимание, что за все надо платить. Это было в шестнадцать. А теперь взрослые игры, мы слишком рано решили играть! Домашние девочки с сумками от Louis Vuitton. И самое странное — многие завидуют, потому что у них меньше ликвидных единиц, их угнетают родители, тревожась за них, они девственны. И прекрасны.
Несколько лет назад все стремились получить статус бизнесвумен, быть независимой, сильной и проницательной, смотрели с упоением «Секс в большом городе». А сейчас я хочу замуж, родить белокурого мальчика и экономить деньги.
Я позвонила Вове, попросила его все медицинские бланки вместе с медицинским заключением, диктофонными записями и кассетой «Гога-суперстар» отвезти в институт и оставить в личном деле, лучше Настином. Этого было мало для утверждения, но достаточно, чтобы нарисовать вопросительный знак в конце предложения «Кира Макеева покончила жизнь самоубийством». Я начала досконально вспоминать день смерти Киры. Это был день рождения генерального директора продакшна, где я работала. Все собирались кутить до утра, мы с сестрой приехали вместе около семи, подарив коллекционный туалетный ершик авторской работы, в девять я уехала домой пить с Гошей мартини, а она — в противоположном направлении.
Я перезвонила Вове и попросила вспомнить примерное время смерти — около 23.00. Тем вечером я пыталась прозвониться Карине — нужно было срочно достать штатив, мой забрала Настя, а наутро нужно было снимать детей на соревновании по синхронному плаванию. Дома ее не было. Мобильный не отвечал.
То есть она вполне могла быть либо с Кирой, либо с Максом и даже с Гарнидзе.
Я уже начала привыкать к тому, что ночь-через-ночь Макс живет со мной и контролирует каждый шаг. Пока я не закончу дневник Киры, он будет терпеть — головную боль, ПМС, желание постоянно прерываться на бесчувственный секс…
Сегодня я узнала примерные цифры от продажи картин. Около миллиона рублей за первые экземпляры. Это не то состояние, которое заставит Макса идти на убийство; и это не те люди, которые пойдут на статью, по которой минимальный срок пребывания в колонии строгого режима — семь лет.
Я была на сотой странице дневника. Кира была ничем другим, как наркоманкой, пытающейся постичь смысл бытия, она не любила Макса, просто видела в нем музу, но ни в одном слове не было нежности или желания быть с ним. Я перечитывала дневник много раз, и все, что осталось — это понимание невозможности поставить точку. Макс тоже не хотел ее ставить. Тогда зачем ему убивать?
Я попросила Настю вернуть выдранные три листа. Разговор был сухим.
Вскрытие fuck’тов
«Сегодня приехал Макс и сказал, что несколько часов назад Таня сделала аборт по медицинским показаниям и он все утро провел в „Неболите“. Вот сука. Самый простой способ удержать мужика. Он не знает, кому верить, я сухо и дерзко посоветовала ему не вестись на женские россказни. Впервые за последние три месяца он меня ударил. Позвонила Карина, пересказала ей последние события. Хотя я прекрасно знаю, сколько раз и как она трахалась с Максом», — слова в Кирином дневнике.
За один день до смерти…
А моя сестра трахалась со всеми знакомыми мне мужиками?
Линда в этих же числах делала аборт. Я вспомнила, с какой натугой и болью она передвигалась после операции. Вряд ли Гарнидзе могла самостоятельно и тем более намеренно приехать к Макеевой и вести борьбу при таком физическом недомогании, коим «награждает» прерывание беременности. Или Гарнидзе не делала аборт, или не видела Киру той трагической ночью — одно из двух.
На какое коварство только не идут женщины в хладнокровном сражении за мужчину. А Жанна мне даже по морде не дала за связь с Романовичем, так мало того, еще и смотрела сочувствующими и понимающими глазами, как будто нам нечего делить и мы по одну сторону баррикад.
Мы с Вовой поехали в «Неболит», как вспомню останки ребенка в судне — ноги подкашиваются. Мы проверили все — Татьяна Гарнидзе не делала аборт.
Вова зашел первым и за закрытыми дверями претворял в жизнь свои дипломатические навыки. Спустя несколько минут я зашла в знакомый кабинет. Рыжая мне улыбнулась, показывая всем видом: «Помню я тебя, трихомонозина моя!»
— А она не могла под другим именем делать аборт?
— Понимаете, к нам не каждый день приходят делать прерывание беременности. Мы частная клиника. На ваше счастье, она лечилась именно у нас. Удивительное совпадение. В октябре было всего три случая.
Вова посмотрел на возраст пациенток — одной было пятнадцать, залетела после первого раза, второй двадцать, а третьей двадцать три, это была Линда.
Стали смотреть остальных. Гарнидзе действительно была в этих числах — ей прижигали эрозию шейки матки. Эта конфиденциальная информация обошлась мне в семьсот долларов США.
— Дурацкий женский обман.
— Как мне надоела эта история, — удрученно сказал Вова, у которого таки наладились взаимосвязи с моим другом-стилистом «Персоны».
Все, что я выяснила, ставило еще больше вопросов. Еще несколько недель назад я считала Киру жертвой, сейчас это кажется не таким достоверным. Я вообще запуталась среди странной паутины лжи. Так больно — только начинаешь верить во что-то светлое, утешая интуицию, как вдруг бах. Удар. И что-то светлое скукоживается внутри тебя, обращаясь в черно-белое кино 16 мм, ты перематываешь пленку — ищешь двадцать пятый кадр, какие-то знаки, чтобы невидимым клеем соединить то, что прячешь — странные осколки несбыточных надежд.
А еще Кирины мемуары — это страшная пытка: я пишу чужую жизнь, проживая ее, питаясь собственной болью, угрозами и пытаясь хоть каплей обиды породить агрессию.
Наверное, поэтому и ввела в мемуары тему измен и лжи, написала про выдуманный аборт Гарнидзе. Неужели все люди либо жестоки до безумия и противоборства хладнокровия с алчностью, либо глубоко несчастны? Редкие люди хранят человечность, я таких пока не встречала. Все мы не без греха.
Романович должен улететь!
Сознание безудержного страха подвигло позвонить Романовичу, набрать самые нежные семь цифр, просто услышать что-то родное, утерянное и только сейчас так яростно оживающее в воспоминаниях. Мой засекреченный номер сделал попытку высветиться у него на дисплее, но девушка ледяным голосом сказала, что абонент больше не обслуживается. Так и сказала. А я заревела. Слезы гелевыми каплями падали из глаз, отдавая частичку грусти, рассыпались созвездиями на щеках, обнажая привычную для творчества тоску.
Мускулистая девушка развела руками: «Что же поделаешь».
В таком состоянии надо звонить Гоге, послушав его, сразу чувствуешь себя счастливым человеком. У него всегда все хуже, чем у тебя, — пусть и во внешних проявлениях. На этот раз я была полностью уверена в обратном.
Часы пробили семь — мы встретились на Ленинском и пошли гулять.
— Я дура.
— Знаю, ты хочешь, чтобы я тебе соврал, и каким я тогда, на хрен, буду другом?
— А что толку от правды? — …Надо было ему соврать. И ему соврать. И всем им надо было врать…
— Было бы лучше?
— Просто нельзя людям говорить всей правды, они из-за этой правды уходят в поисках новой неправды.
— Правда?