— Согласен, — невозмутимо ответил фээсбэшник. — Бывает и хуже.

— А данные по стажу умерших наркоманов есть? — спросила Катя.

— Хороший вопрос, — похвалил Америдзе. — Средний стаж умерших наркоманов — от полугода до года.

— А при чем тут стаж? — не понял Казин.

— Начинающие наркоманы не сразу садятся на иглу, — пояснила Катя. — Сначала они курят травку или используют легкие наркотики. А опытные наркоманы осмотрительны и не станут колоть себе что ни попадя. — Она взглянула на фээсбэшника. — Химия?

— Синтетик. Триметилфентатин, — Вдовин даже позы не переменил. И говорил бесцветно, буднично, словно речь шла о молоке или о шоколадных конфетах. — Его еще называют „белый китаец“. Порошок серого цвета, более ядовитый, чем любой цианид. Один грамм „китайца“ по физиологическому эффекту равен двадцати пяти граммам героина.

— Понятно. Поэтому они и умирали, — пробормотала Катя. — Новый товар, и никто не знал, в какой пропорции его разводить.

— Погодите, погодите, — прервал их Петрусенко. — Допустим, наркоманы пробовали завезенный кем-то новый наркотик и умирали от передоза. Могу в это поверить. Подобное случается сплошь и рядом. Но всплеска-то смертности — два. Вы сами сказали. В конце позапрошлого года и в начале прошлого. Что же они, знали, как разводить, знали, что от неразведенного можно сдохнуть, и все равно кололись?

— Я думаю, — проговорила Катя задумчиво, — что первый всплеск — это проба. Кто-то проводил испытания. Скорее всего, предлагали дозу за бесценок и смотрели, что получится. Искали нужные пропорции.

— Да? — в голосе Петрусенко прорезался здоровый скептицизм. — А чего же тогда трупы не спрятали?

— А зачем? — Америдзе стал совершенно серьезен. — Зачем прятать труп наркомана, умершего от передозировки? Спрятанный труп вызывает подозрение. А тут вкололи перед смертью лошадиную дозу героина — и концы в воду. Посмертные признаки практически неотличимы. Чего бояться? Следствия? Да кто ж станет его проводить? Картина-то ясная. Кому интересен умерший от передоза наркоман? — Он усмехнулся жестко. — А вот второй всплеск — это уже когда товар пустили в широкую продажу.

— Экспертиза показала, — поддержал коллегу Вдовин, — что триметил вызывает устойчивое привыкание уже на начальной стадии приема. Две-три дозы — и готово. Многие и рады бы соскочить, да не получится. Ни героин, ни прочие препараты уже не цепляют.

— А вы где взяли образцы? — поинтересовался Петрусенко.

— Купили через своих осведомителей, — ответил Америдзе, открывая кейс и доставая из него сложенный вчетверо лист. — У вас. И в Лобне. И в Волоколамске. И в Солнечногорске. Образцы прошли химический анализ. Заключение экспертов однозначно: купленный в разных городах порошок абсолютно идентичен по составу. А теперь минуту внимания. — Он развернул лист, положил на стол, и Катя увидела… карту области, густо заштрихованную красным карандашом. — Здесь графически отмечены темпы роста уличной преступности. Так сказать, для наглядности.

Катя присмотрелась к карте. Она напоминала стрелковую мишень, центр которой приходился как раз на их город.

— Наркотики идут от нас? — спросила она Америдзе.

Тот кивнул.

— В некотором смысле. Наши аналитики склонны считать, что в вашем городе расположен мозговой центр. Отсюда идут приказы, и здесь же небольшая опытная лаборатория, в которой и синтезируют препарат. После отладки рецептура изготовления поступает в соответствующий цех для промышленного производства. Мы даже знаем, где расположен сам цех. Одному из наших сотрудников удалось побывать в нем под видом оптового покупателя. Но есть одна оговорка. Цех начал работать только в мае прошлого года. А пробные партии „китайца“ попали к вам значительно раньше. Кто-то использовал ваш город в качестве полигона. Этот же кто-то использует его теперь как отправную точку в наркосети, — констатировал фээсбэшник.

— Ну и ну, — Петрусенко покачал головой. — Я ушам своим не верю. — Он наклонился вперед, почти навалившись широченной грудью на стол. Лицо его потемнело от едва сдерживаемого гнева. — Вы думаете, только у вас агентура есть? У нас этого добра тоже хватает. Если бы здесь, в городе, действовал цех по производству наркотиков, мы бы об этом узнали максимум через неделю! Даже раньше. Хоть какая-то информация да прошла бы.

— Цех расположен не в городе. Более того, на довольно значительном расстоянии от вас, но это не опровергает, а, напротив, только подтверждает нашу версию.

— Вы, стало быть, лучше нас знаете, что в нашем хозяйстве творится? — Петрусенко не слишком боялся сотрудника ФСБ. Ведомство смежное, к МВД отношения не имеющее.

— Знаем, — пропуская мимо ушей сарказм, ответил Америдзе. — Четверо наших оперативников работали в вашем городе. Впрочем, не только они и не только здесь. Информация подтвердилась. Триметил идет через вас. Все ниточки тянутся сюда.

— Что-нибудь еще вашим сотрудникам удалось выяснить? — спросила Катя.

Удар получился крайне неприятным. Мало того, что ФСБ собрало, систематизировало и проанализировало факты, которыми, по идее, местное ГУВД должно было бы заинтересоваться давным-давно и в первую очередь, так еще и сотрудники ФСБ работали в городе, а местные, что называется, ни сном ни духом. Позорно.

Америдзе посмотрел на нее и… развел руками.

— Ничего. В том-то и дело, что абсолютно ничего. Только самые общие сведения. По отчетам наших сотрудников, торговлей триметила занимается достаточно мощная и разветвленная структура. По своей организации она очень похожа на дерево. Лист — ветка — крона — ствол — корни. Листья, ветви и даже крону несложно увидеть, но корни под землей. Проблема заключается в том, что ветка не знает, что она — всего лишь ветка. Она думает, что она и есть дерево. Можно обрубить все ветви, но дерево выстоит и даст новые побеги. И так будет продолжаться до тех пор, пока вы не уничтожите корни. Большинство торговцев даже не знают, на кого они работают. Каждый из них думает, что он сам по себе, а на самом деле все эти люди являются частью внушительной, отлично организованной структуры. И структура эта с каждым днем все ширится. Ее влияние уже вышло за границы области. — Америдзе выдержал паузу, давая всем присутствующим переварить сказанное. — А теперь представьте, что во главе этой организации стоит один человек. Всего один, но очень умный. Он не создает структуру с нуля, а вбирает уже существующие „ямы“, каналы, поставщиков. Его сеть растет с фантастической быстротой.

— Вы знаете, кто он? — спросила Катя.

— Нет, — покачал головой Америдзе, взглянув на нее. — Как мы ни старались, нам так и не удалось установить его личность. Но он здесь. В вашем городе.

— Это все, конечно, впечатляет, и рассказываете вы красиво и интересно, но меня волнует вот что. Получается, что ваши люди работали в городе, не согласовав предварительно свои действия с нашим руководством? — Петрусенко возмущенно развел руками, потряс тяжелой головой. Катя усмехнулся. Начальник ГорОБНОНа был известным перестраховщиком и теперь боялся, что фээсбэшные оперативники могли нарыть что-нибудь этакое, горячее. В том числе и на его парней. А что же? Они тоже не святые. У каждого в шкафу припрятан скелет. — У меня нет слов.

— Мы не могли рисковать, — очень жестко сказал фээсбэшник. — Человек, о котором мы говорим, обладает достаточно мощным влиянием. В частности, в правоохранительных органах.

— Если вы не доверяете местным правоохранительным органам, — спокойно спросила Катя, — почему же тогда обратились к нам сейчас?

— Мы не делали этого до тех пор, пока был риск, что информация может уйти к наркоторговцам и наших сотрудников раскроют, — объяснил Америдзе.

— Теперь такой опасности нет? — поинтересовался Казин.

— Уже нет, — ответил тот.

— Вы отозвали людей?

— Двоих. Двое других пропали. Один в прошлом году, второй в этом. Мы не нашли трупов, но со дня исчезновения от них нет никаких известий. Наши аналитики склонны полагать, что они оба мертвы. Тем не менее утверждать этого стопроцентно нельзя. Именно поэтому нам и пришлось просить о помощи.

— И в чем же она будет выражаться? — спросил Гукин.

— Необходимо выяснить, что случилось с пропавшими сотрудниками. Это первой и самое главное на данный момент. Так сказать, программа-минимум. — Америдзе сложил карту и спрятал ее в кейс. — Программа-максимум — отыскать человека, возглавляющего структуру торговцев.

— А с чего вы взяли, что это именно один человек, а не группа? — поинтересовался Казин.

— Поверьте, — улыбнулся Америдзе, — в любой группе всегда есть лидер. Остальные, хотя и обладают определенной свободой волеизъявления, работают на него. Именно этот человек — мозг. В конечном счете он и есть структура.

— У меня возник еще такой вопрос, — мрачно, не вполне отойдя от давешнего праведного гнева, сказал Петрусенко. — Чем все эти игры в казаков-разбойников затевать, не проще ли просто взять всех, кто причастен к наркоторговле? Разом. Накрыть цех, лишить их базы, и все дела.

— Во-первых, я не говорил, что мы знаем всех. Я сказал — „большую часть“. Во-вторых, мы рассматривали подобную возможность. Однако наши аналитики полагают, что сеть будет вновь функциональна через три-четыре, а полностью восстановлена через семь-девять месяцев. Слишком далеко все зашло.

— Да что вы их слушаете-то? — пробасил Петрусенко. — Тоже мне, пупы земли. Аналитики. Вы там не молитесь на них еще?

— Иногда, — вполне серьезно ответил Америдзе. — К счастью, а может быть, и к сожалению, они крайне редко ошибаются. Точнее, почти никогда.

— В городе две крупные группировки, — сказала Катя, — и шесть мелких. Крупные структуры не одобряют торговлю наркотиками и не занимаются ею в принципе. Что же касается мелких группировок… Торговля травкой и другими наркотическими препаратами процветает в Цыганском поселке, который контролируется как раз одной из мелких ОПС.

— Группировкой Ляпунова Семена Вацлавовича, Ляпы, — вновь подал голос Вдовин. — Однако психологический портрет Ляпунова, составленный нашими психологами, говорит о том, что этот человек не способен контролировать крупную структуру. Кроме того, сама по себе группировка Ляпунова слишком малочисленна и не обладает достаточным влиянием. Так что начинать лучше с крупных групп.

— Не скажите. Это на первый взгляд Ляпа — мелочь, но, если копнуть поглубже… — начал было Петрусенко, однако Америдзе остановил его.

— Мы не смогли выйти на этого человека и через своих людей в других городах. Все ограничивается только местными продавцами. Только один раз нам повезло. Наш человек сумел убедить одного из поставщиков, что его интересует крупная партия. Очень крупная. Он зацепился, его даже отвезли в цех, хотя и с соблюдением всех необходимых предосторожностей. Наш сотрудник договорился, что возьмет все, что цех производит за неделю, но попросил свести его с кем-то, кто уполномочен решать вопросы о продаже еще более крупных партий либо о наладке своего производства непосредственно в нужных регионах.

— И что дальше? — с интересом спросил Казин. — Свели?

— Возможно, — кивнул Америдзе. — Мы об этом вряд ли когда-нибудь узнаем. Этот сотрудник и есть один из двух пропавших.

— Так надо было прихватить того человека, который привез его в цех, — жестко заявила Катя. — И тряхнуть его как следует.

— Прихватили, — без улыбки ответил Америдзе. — В петле.

— Откачали? — поинтересовалась Катя.

— К моменту обнаружения он был мертв почти сутки. Человек, о котором мы говорим, очень осторожен. Очень.

— Кроме того, у него широчайшая сеть информаторов, — добавил Вдовин. — Нашего человека вычислил очень быстро, несмотря на надежнейшую легенду.

— Как, по-вашему, похоже на Ляпунова? — спросил Америдзе.

— М-да, — хмыкнула Катя. — Не слишком.

— Мы бы могли поверить, что Ляпунов способен поднять подобное дело в масштабах поселка. При большом старании и при определенной помощи других серьезных структур — в масштабе города. Но не более.

— Ладно, — сказал Казин. — С нами понятно. Мы шерстим город в поисках ваших пропавших оперов и этого наркодельца. А что будете делать вы?..

— То же самое, — ответил Америдзе. — Аркадий Васильевич будет работать вместе с вашими оперативниками. Точнее… — он повернулся к Кате, — с вашими, Екатерина Михайловна.

— В смысле? — насторожилась. Катя. — Что значит „с вашими“? В тесном контакте?

Нет, — покачал головой тот. — В данном случае термин „с вашими“ означает именно с вашими. В вашем отделе. Легенда — новый сотрудник. Пришел переводом из оперотдела Лобни.

— И речи быть не может, — ответила Катя. — Да вы что? Тоже мне, осчастливили. Если бы ваш сотрудник мог заниматься только наркотиками — флаг в руки, я бы и слова не сказала, но ему придется выезжать на вызовы вместе с моими парнями. Иначе ведь вопросы пойдут. А на выезде мои ребята вашего Вдовина раскусят — это уж как пить дать. Тут-то и начнется.

— Я, между прочим, тоже на службе не лаптем щи хлебал, — вроде бы даже обиделся Вдовин.

— Этого я не знаю, — Катя в упор взглянула на „джинсового“. — Зато я знаю, что в моем отделе вам делать нечего. Мы вообще наркотиками не занимаемся. По этому поводу все вопросы к ОБНОНу. То есть к товарищу майору, — и мотнула головой в сторону Петрусенко. — Его епархия.

— Это уж не вы, Екатерина Михайловна, будете решать, где нам есть что делать, а где нам делать нечего, — спокойно подвел черту Америдзе. — В данном случае ваше мнение нас не интересует. Все уже согласовано и утверждено на самом высоком уровне.

Катя беспомощно взглянула на Гукина. Тот лишь пожал плечами и опустил взгляд. Мол, а что я мог сделать?

— Черт! — Катя зло отвернулась к окну.

Только этого ей и не хватало для полного счастья. Обхаживать джинсового майора из ФСБ.

— Со своей стороны, Екатерина Михайловна, — спокойно продолжал Америдзе, — могу заверить, что Аркадий Васильевич — один из лучших наших сотрудников. Он будет вам полезен, вот увидите.

— Угу, — мрачно кивнула Катя. — Охотно верю.

Настроение было загублено напрочь.

— Светлая, — одернул Гукин. — Попридержи-ка характер.

Америдзе усмехнулся:

— Ничего, не страшно. Насчет своих планов в детали посвящать не стану. — Америдзе собрал бумаги, сложил в кейс. — Теперь о способе связи. Думаю, Аркадий Васильевич и так будет в курсе основных новостей, — он указал на Вдовина. — Соответственно, я тоже. Если же появится горящая информация — позвоните по телефону, — он продиктовал местный номер, — и оставьте сообщение для Ивана Ивановича. Только свою фамилию, ничего больше. Я сам вас разыщу.

— Как шпионы какие-то, ей-богу, — усмехнулся криво Казин.

— Так и есть, — без тени улыбки подтвердил Америдзе, поднимаясь. — Ну что, товарищи, — он обвел взглядом присутствующих. — Удачи. Я надеюсь на положительный результат.

Фээсбэшник чуть заметно наклонил голову. То ли кивнул, то ли поклонился, после чего повернулся и вышел из кабинета. Вдовин же остался сидеть.

Как только за Америдзе закрылась дверь, Гукин вздохнул.

— Вот не было печали, так подай, — едва слышно пробормотал он и тут же преувеличенно бодро спросил: — Какие будут предложения, товарищи?

* * *

Цыганский поселок, больше известный под чудным названием „Палермо“, располагался на самой окраине города. Поселок был своеобразным городским кварталом и, как и большинство окраинных кварталов, очень плохо освещался.

Здесь не жили чужие, только свои. Этакая община, возникшая на месте остатков бывшей деревеньки лет двадцать назад и постепенно вытеснившая коренных обитателей.

Мало-помалу вместо бревенчатых, черных, поставленных еще при царе Горохе халуп стали подниматься кирпичные дачи, к середине девяностых переросшие в коттеджи. В конце же девяностых коттеджи сменились особнячками, весьма убогими по архитектуре, но поражающими воображение площадью и начинкой.

В поселке царили свои нравы и свои законы. Имелись местные авторитеты и князьки. Пришлые сюда старались не заходить с наступлением вечера, поскольку слишком легко можно было нарваться на нож при полном и категорическом отсутствии свидетелей. В самом начале девяностых поселок решили снести и разровнять бульдозерами, но то ли перемена власти сыграла свою роль, то ли крупная взятка — поселок остался стоять. Более того, с каждым годом он разрастался, постепенно выплескиваясь на окраины города. Местные жители были данным фактом недовольны, и не столько по причине расовой неприязни, сколько из-за элементарного страха за собственную физическую безопасность.

Цыганский поселок являлся самой большой и всем известной „ямой“ в городе. Здесь можно было без труда, не тратя слишком много времени на поиски, в любое время дня и ночи купить наркотик как „на вынос“, так и с „потреблением на месте“. На наркоторговле взросли целые трудовые династии. „Дурью“ торговали в основном женщины, зато от мала до велика. И древние старухи с гниющими лицами, и дородные крикливые женщины, и совсем молодые, в основном некрасивые девушки. Мужчины трудились на ниве „снабжения“ и привлечения новых клиентов. Подростки не составляли исключения. Тут не делалось различия на девочек и мальчиков. Траву толкали все. Коробками или дозами, тщательно завернутыми в пищевую фольгу и плотно перетянутыми изолентой.

Единственное правило, действовавшее здесь: чтобы что-то купить, ты должен заручиться рекомендацией либо одного из клиентов со стажем, либо кого-то из своих. Незнакомцам в Цыганском поселке делать было нечего. Более того, незнакомец, зашедший сюда в поисках дозняка, сильно рисковал угодить в отчетную графу милиции: „Ушел из дома и до сих пор не вернулся…“

На фоне добротных, а порой и откровенно роскошных домов странно смотрелись совершенно разбитые дороги. Осенью и весной машины буквально утопали в грязи. Свои авто проходили, как корабли, по тщательно выверенному „фарватеру“. Чужие вязли, не проехав и двадцати метров. И нечего было рассчитывать на помощь местных. На чужака даже не взглянули бы.

Две машины — „Форд Сьерра“ и „Жигули“ — свернули с трассы на дорогу и медленно, осторожно поползли к поселку. Из-за низкой посадки любой сразу бы понял: все авто загружены под завязку. Часы только-только отбили одиннадцать, но, несмотря на совсем „детское“ время, в большинстве домов уже погасли окна. У въезда на „главную улицу“ поселка еще горел одинокий фонарь под жестяным абажуром-тарелкой, дальше же начиналась полная и непроглядная темнота.

Один из сидящих в салоне „Форда“ повозился, шумно втянул носом воздух, словно был уверен, что в Цыганском поселке обязательно должно вонять отходами, поморщился и произнес презрительно:

— Во, б…, живут. Хуже крыс.

Остальные промолчали.

В „Форде“ сидели трое, в „Жигулях“ — двое. Всего пять человек. И каждый был вооружен. В основном, конечно, наличествовали „Макаровы“, но были „игрушки“ и посерьезнее. Пара импортных помповиков, „сайга“, два „АКСУ“, пара осколочных гранат.

Машины, сбросив скорость почти до пешеходной, одолели глубокую выбоину, тяжко вползли на еще не совсем размякший от дождей „тракт“. В обе стороны от него уходили узкие проулки. Шофер „Форда“ наклонился поближе к рулю. Фары погасили еще на подъезде, и теперь перед лобовым стеклом моталась лишь черная занавеска ночи.

— Тут черт ногу сломит, — проворчал шофер. — Ни хрена не видно.

— Петрович, а ты по приборам, по приборам, — с напряженным смешком посоветовал один из пассажиров.

Шофер только раздраженно цыкнул зубом.

— Ничего, не заблудишься, — с мрачным серьезом подал голос следующий пассажир. Судя по тону, в группе он был за старшего. — Тут все прямо, почти до конца. Слева будет домина трехэтажный. Во дворе псина здоровенная. Кавказец. Брехать начнет — на весь поселок слышно будет. Мимо не проедешь.

Петрович только вздохнул. Улица была не то чтобы очень длинной, но скорость приходилось держать низкую. Днем из конца в конец можно было доехать за пару минут, ночью тот же самый путь занял без малого четверть часа.

Пассажир, говоривший о собаке, не ошибся. Стоило машинам приблизиться к нужному дому, как из-за высоченного дощатого забора донесся хриплый басовитый лай. Шофер нажал на тормоз.

— Этот дом, нет?

— Этот, — ответил указывавший дорогу. — Все, мужики, вылезай. Фары не включай. Запалим — и так все станет видно.

В зеленом полумраке защелкали затворы. Пассажиры „Форда“ выбрались из салона машины на улицу, остановились, разминая ноги. Из „жигуля“ появилась пара боевиков. Оба с ружьями в руках.

Шофер „Форда“ обошел машину, поднял крышку багажника, достал канистру, поставил на землю.

— Ну чего встал-то? — донеслось из темноты. — Лей давай. Ворота видишь?

Шофер щелкнул замком, открывая горловину канистры, и, осторожно нащупывая дорогу, шагнул к воротам. Он боялся, как бы не рухнуть в какую-нибудь канаву. Обольешься бензином с ног до головы, а попутчики ненароком чиркнут спичкой. Вот и будет на закуску „шашлык на ребрышках“.

Найти ворота оказалось делом нелегким. Забор — он и есть забор. Ворота сколочены из тех же досок. Поди в темноте отличи. Шофер ориентировался лишь по лаю кавказца. Он то и дело толкал доски ладонью. Наконец очередная доска ушла из-под руки, холодно и презрительно звякнула массивная цепь.

— Тут они, — шофер усмехнулся. — Тут, родимые.

Он опрокинул канистру. В ноздри ударил сладковатый аромат бензина. Шофер жевал губами, встряхивал канистру, чтобы лилось лучше. Он сделал шаг вправо, затем еще один, еще… Так прошел пару метров. Канистра почти опустела. Шофер повернулся, чтобы сказать об этом попутчикам, и только было открыл рот, как из-за ворот грохнул раскатистый выстрел. Стреляли из охотничьего ружья, через доски, картечью или очень крупной дробью. Расстояние было очень коротким. Облако острой щепы брызнуло на дорогу. В воротах образовалась дыра размером с баскетбольный мяч.

Пара дробин зацепила шофера. Тот бросил канистру, выматерился. Боль оказалась хоть и сильной, но терпимой. Бывало и похуже. Шофер отпрянул, рухнул на землю, откатился подальше от ворот, сел, привалившись спиной к доскам, зажимая кровоточащие раны. По пальцам его лениво струилась кровь.

— Уходите! — донесся из-за ворот чей-то голос, переполненный отчаяньем и ужасом. — Уходите лучше по-добру! Всех ведь положу!

— С-сука… — процедил шофер и посмотрел в темноту, туда, где стояли машины.

— Петрович, — крикнул кто-то невидимый, совершенно не обращая внимания на доносящиеся из-за ворот угрозы. — Ты живой?

— Живой, б…, — подал голос тот. — Руку прострелил, паскудыш.

— Насквозь?

— Да хрен его знает. Может, и насквозь. Кровища хлещет.

В этот момент грохнул второй выстрел. Шквал раскаленного металла изувечил левое крыло иномарки, а в воротах образовалась еще одна дыра.

— Петрович, отходи! — крикнул один из пассажиров. — Сейчас сообразим цыганского цыпленка в табаке!

Щелкнула в темноте зажигалка, осветив дрожащим пламенем небольшой пятачок.

— Толька, м…к! Что делаешь-то? — только и успел проорать Петрович, вскакивая и опрометью ныряя в темноту, подальше от треклятого забора.

Огонек по короткой дуге перелетел поросшую жухлой травой обочину, стукнулся о доски, упал. И тотчас с веселым урчанием вспыхнуло голубовато-желтое пламя. Взметнулось разом, охватило доски, затрещало весело-бешено, отразилось в окнах домов, рвануло к небу снопом искр.

За воротами орали что-то неразборчиво. Заходилась хрипом собака.

— Сейчас я его, падлу, сделаю, — азартно гаркнул один из приезжих и жахнул по воротам из помповика.

Передернул затвор и жахнул снова. Сквозь пламя, наугад. И тут же открыли огонь остальные. Укрывшись за машинами, „гости“ палили кто во что горазд, не особенно заботясь о выборе цели. Пули крушили доски забора, оконные стекла, кирпич. Пожар разгорался, рвался в черное небо, казавшееся из-за огня еще более черным. Трещали, обугливаясь, крашеные доски.

Зашлась визгом собака. Завопила истерично женщина, заорал младенец. В отсветах пламени четко обозначились лица гостей — у кого азартное, у кого злое, у кого равнодушно-сосредоточенное. Кувыркались в воздухе гильзы.

Через полминуты ворота прогорели окончательно, рухнули, выбросив облако огненных светлячков. Искры крутились в воздухе. Двор залило отсветом пожара. Сквозь пелену огня стали видны женские фигуры, мечущиеся между сараем и домом, „Москвич“-„каблук“, стоящий тут же, во дворе. Рядом с машиной лежала огромная кавказская овчарка, поскуливая и вылизывая развороченный осколками бок. При виде „гостей“ женщины замерли. Один из стрелков тщательно прицелился и нажал на курок. Собака опрокинулась, дернула конвульсивно лапами, затихла.

Один из приезжих, судя по всему, старший, поднял руку, и стрельба тут же стихла.

— Будулай, — позвал старший. — Выйди, поговорить нужно. — Люди во дворе замерли, словно их застали на месте преступления. — Будула-ай! — снова позвал старший. — Не выйдешь — мы тебя все равно выкурим. Замочим всех, потом запалим хату. Выскочишь, как миленький.

Дверь дома приоткрылась, и на пороге появился человек — высокий, сутулый, с длинным лошадиным лицом.

— Будулай, — почти дружески позвал старший. — Иди сюда, дорогой, разговор есть.

— Только не стреляй! — крикнул тот. Цыган сделал шаг, но ручку двери так и не отпустил, готовясь в любой момент шмыгнуть обратно. — Не стреляй, ладно? Я передумал! Я буду работать на вас! Я все сделаю, как ты скажешь! Честно!

— Иди сюда, — повысил голос старший. — Или я тут всю ночь должен стоять и уговаривать тебя, как девочку? Давай! Шагом марш!

— Только не стреляй! — повторил тот.

— М…к! — рявкнул старший, шагая вперед по еще не успевшим погаснуть воротам. — Сколько раз тебе повторять, образина черножопая? Когда говорят „иди сюда“, — ты бегом должен бежать!

Старший поднял автомат и дал короткую очередь поперек двора. Одна из женских фигур опрокинулась в угольное крошево. Заблажили женщины. Изувеченный „Москвич“ жалобно осел на левый бой.

Цыган торопливо потрусил к воротам. Когда он оказался в пяти метрах от старшего, тот быстро поднял автомат и нажал на курок. Очередь, выпущенная практически в упор, отбросила цыгана назад. Тот упал, задергал ногами, пытаясь отползти. Старший быстро подошел к раненому и добил парой одиночных выстрелов. Затем вновь перевел предохранитель в положение автоматического огня, повернулся к вопящим, плачущим женщинам и дал длинную очередь навскидку, скосив стоящие фигуры.

Закончив, старший прошагал к воротам, махнул рукой остальным боевикам:

— Поехали. Через пару минут здесь половина городской ментуры будет. — Сказал он это без всякого волнения или торопливости, с легкой ленцой, просто констатируя никому не интересный факт. — Петрович! Иди сюда. Пора ехать!

Шофер высунулся из-за стоящего неподалеку тополя.

— Ну, думал, трындец мне пришел, — громко объявил он.

— Машину-то вести сможешь? — спросил старший.

— Куда денусь, — проворчал шофер.

— Правильно. А раны твои боевые дома посмотрим.

Шофер, придерживая руку у груди, торопливо направился к „Форду“.

— Подстели там чего-нибудь. Кровью ведь всю обивку испачкаешь.

— Да что я тебе подстелю? — огрызнулся шофер.

— Тряпье в багажнике посмотри. Там рубаха байковая была. Ее возьми, — распорядился старший и, потеряв к предмету спора интерес, повернулся к притихшим от страха домам.

Несмотря на рассказы о хваленой солидарности цыган, никто не вышел помочь земляку. И правильно сделали. Пришлось бы убить и заступников. Он перешел улицу, грохнул кулаком в соседние ворота. За забором залаяла собака. Старший грохнул кулаком еще раз, а затем принялся стучать по железной створке ногой, словно мяч пинал.

— Открывай, тварь!!! — рявкнул зычно, на всю улицу. — Иначе и тебя спалим!!!

Лязгнул засов, приоткрылась калитка, и в проеме проявилось белое от ужаса лицо пожилого мужчины.

— Не стреляйте, хозяин, — заблажил он. — Я сразу согласился на вас работать. Не стреляйте. Я ничего не видел, спал. И жена спала. Ничего не видела.

— Это хорошо, — сказал старший, затем кивнул за спину, в сторону горящих ворот и полыхающей костром машины. — Поднимай свою хозяйку, пусть берет веник и подметает. И быстро, пока опергруппа с пожарными не приехали. Я оставшиеся патроны пересчитаю, если хоть одной гильзы не будет доставать — убью. А сперва всех домашних вырежу. Ты понял?

— Понял, хозяин, — раболепно закивал тот. — Я все сделаю. Ничего не останется, хоть не проверяйте.

— Мои люди заедут утром, отдашь гильзы им. — Старший повернулся, пошел к своей машине. — Все видели? — вдруг заорал он. — Запомните хорошенько, крысы! Теперь мы здесь хозяева! И не дай бог узнаем, что кто-то открыл рот! Лично на фонарь подвешу, твари черножопые! Слышали? Лично! Каждого!!! — Старший остановился у машины, прикинул на глаз расстояние до расстрелянного дома. Затем достал из кармана гранату, сорвал кольцо и уверенно зашвырнул ребристую „лимонку“ в окно коттеджа. — Мы здесь хозяева!!!

Грохнул взрыв. Посыпались стекла. Спустя несколько секунд из окна потянулись клубы черного дыма.

Старший прошел к „Форду“, кивнув на ходу остальным:

— Поехали.

Иномарка и „Жигули“ медленно проползли через поселок. В зеркальце старший увидел косолапо бегущую через дорогу пожилую круглую цыганку. За ней спешили две дочери и хозяин. Этот поспешал сутулясь, словно под обстрелом. Старший усмехнулся жестко.

Сквозь щели в занавесках за машинами следили десятки пар глаз. Последний раз „Форд“ и „Жигули“ проявились под одиноким фонарем, словно рыбы, вынырнувшие из черной глубины океана. Секунда — и они вновь растворились во тьме.

* * *

— Скажу откровенно, мне очень не нравится то, что происходит в городе.

Манила придвинул Мало-старшему хрустальную пепельницу, потеребил мочку уха. Получилось вполне аристократично. Манила всегда держался с достоинством, крайне вежливо, феней пользовался лишь в случае крайней необходимости, носил шикарные костюмы, запонки, галстуки закалывал булавкой — словом, выглядел „на миллион“. Если его что-то раздражало — как выражался сам Манила: „когда в туфле застревал камешек“, — он не повышал голос, не выказывал нервозности, а просто мял мочку уха. Как сейчас.

Мало-старший — громадный, одышливый, выглядящий ровнехонько на свои пятьдесят с небольшим — являл собой противдположность Маниле. Костюмы на нем сидели не слишком приглядно, да и запихивать собственное необъятное тело в „тройку“ ему становилось день ото дня все сложнее. Потому даже в костюме Мало-старший, известный под погонялом Кроха, выглядел так, будто его долго и с усердием валяли по полу сельского амбара.

Третьим в компании был мужчина средних лет. Он изо всех сил старался соответствовать рангу собеседников, но даже самый неопытный психолог тут же понял бы: ни Маниле, ни Крохе этот человек не в уровень. Погоняло у человека было Ляпа, и стоял он во главе небольшой бригады, имеющей свои куски на окраине. Сейчас Ляпа то и дело переводил взгляд с Манилы на Кроху и обратно, словно ожидая, какое решение они примут.

Встреча проходила в одном из люксовских номеров мотеля „Царь-град“, принадлежащего структуре Манилы. Мотель слыл местом спокойным и безопасным. Он никогда не спал, сюда съезжались поиграть в казино, на автоматах или на бильярде, попариться в сауне, потанцевать, посидеть в баре или поужинать в ресторане. Здесь всегда можно было встретить как проезжих водителей, так и местных горожан, причем не из последних. Словом, „Царь-град“ всегда был многолюдным. Даже если бы нагрянули незваные гости в лице ментов или конкурентов, они еще не успели бы пересечь холл, а Манила уже об этом узнал бы и успел бы предпринять необходимые меры безопасности. Ляпа не ждал подвоха с этой стороны. Он боялся не гостей, а хозяев. „Стрелку“ ему забили серьезную, по понятиям. Разговор велся реальный, с конкретными предъявами, на которые, если уж откровенно, ответить Ляпе было совершенно нечего.

— Мне не нравится происходящее в городе, — повторил Манила, наблюдая за тем, как Кроха давит окурок в пепельнице. — Твои люди, Ляпа, продают наркоту. Не могу сказать, что нам это очень нравится, но мы понимаем: раз в городе есть наркоманы, значит, торговать „дурью“ все равно будут. Потому мы не возражали, когда ты взял эту сферу бизнеса под свой контроль. Ни разу за все время мы не сказали тебе ни слова, не наезжали, не пытались выторговать долю для себя. Ведь так? Или я что-то забыл?

Манила внимательно посмотрел на Ляпу. Глаза у него были серыми, но теплыми. В них не таилось угрозы или зла, но… не стоило недооценивать Манилу. Если бы возникла насущная необходимость, он убил бы Ляпу так же просто, как таракана.

— Нет, все правильно, — торопливо подтвердил Ляпа.

— У нас никогда не возникало конфликтов на этой почве с твоей бригадой, правильно?

— Конечно. Все нормально, без базара.

— Правильно, — Манила снова потер мочку уха. — Но у нас, Ляпа, существовал уговор. Твои барыги не торгуют „дурью“ на наших участках. Наши куски — это наши куски, и твои люди не имеют права вести на них дела, предварительно не согласовав этого с нами. Я правильно говорю, Ляпа? — Тот кивнул. — А что теперь? Посмотри. Ночью молодняк рыщет по городу, как волки. Прохожих шарашат, машины раздевают, ларьки курочат. Наши ларьки, между прочим. Терпилы жалуются, и мне им ответить нечего, поскольку предъявы они выкатывают правильные, по понятиям. — Манила вздохнул, всем своим видом давая понять, что дальнейшая часть разговора ему крайне неприятна, но вести ее необходимо, дабы не возникало в дальнейшем беспутных напрягов. — Я бы выставил охрану, да ведь каждую точку не покроешь, так?

Ляпа покорно кивнул.

— Ну вот, — удовлетворенно продолжал Манила. — Я отрядил бойцов, они пару фраерков прихватили. Веришь, малолетки, чижики. По семнадцать каждому, но оба вмазанные так, что черное от белого отличить не могут. С помповиком в ночной магазин полезли, бакланы. Оказалось — оба нарики со стажем. Рубятся, что „дурь“ брали у вокзала. А ведь вокзал — Крохина территория.

Манила кивнул на угрюмо молчащего Кроху. И тот мотнул головой в знак подтверждения.

Щеки Ляпы приобрели белесый оттенок.

— Манила…

Бунин Иван Алексеевич

— На моих кусках тоже торгуют, — не слушая, продолжал Манила. — Лева с парой ребят приняли одного. Он сказал, что „дурь“ купил у каких-то охламонов в дискотеке, в „Спутнике“. Дискотека не моя, но стоит на моей территории, хозяин каждый месяц откидывает процент, как положено. Так теперь дело выкатывается, что я не знаю, кто пасется на моем огороде, а значит, и на слово мое положиться нельзя. Как же все это понимать, Ляпа?

Подснежник

— Манила, — Ляпа выпрямился, — гад буду, моих барыг на ваших кусках не было. — Лицо его стало бледным, в глазах вспыхнули злые огоньки. — Я сам бы хотел узнать, в чем тут дело. У меня, на „Палермо“, вообще беспредел кромешный творится.

Иван Бунин

— Погоди, — Кроха подался вперед могучим телом, и Ляпе на мгновение показалось, что над ним нависла скала. — Хочешь сказать, что мы тут фуфло гоним? Жиган, ты ответишь за базар?

Подснежник

— Отвечу, Кроха, это не мои барыги, — Ляпа старался сохранять выдержку, хотя это и давалось ему с трудом. — Мои на чужих территориях не работают, у кого хочешь спроси. Я сам хотел бы выяснить, чьи это душегубы. Мне Роза каждый день в грызло сует, предъявы двигает конкретно, как трактор. Ее люди прямые убытки несут. Торговля стоит. Барыги шугаются, чисто как лохи на разводе.

Была когда-то Россия, был снежный уездный городишко, была масленица - и был гимназистик Саша, которого милая, чувствительная тетя Варя, заменившая ему родную мать, называла подснежником.

Роза Оглы была одной из самых крупных оптовых торговок наркотиками и стояла старшей в сети цыган-барыг. Ее дом — могучий трехэтажный особняк площадью с небольшой стадион — располагался точнехонько в центре Цыганского поселка.

Была оттепель, стояли теплые и сырые дни, русские, уездные, каких было уже много, много в этом старом степном городишке, и приехал к Саше отец из деревни.

— Махновцы какие-то торгуют „дурью“ дешевой. Процентов на двадцать пять дешевле за дозняк выходит, чем у нас. К тому же у них точки по всему городу, — продолжал Ляпа. — Половина клиентуры теперь на поселок не ходит. Роза жалуется, душегубы эти залетные на ее людей наезжают конкретно, со звоном лиловым: Говорят: кто не будет торговать нашей „дурью“, деревянный бушлат примерит. Пара барыг попробовали отказаться, так их отловили вечерком да отделали — страшно смотреть. Один в реанимации коней двинул, второй до сих пор под капельницей валяется. Два дома на поселке спалили, тачку сожгли.

Отец приехал из глухой, внесенной сугробами усадьбы и, как всегда, остановился на Елецком подворье, в грязных и угарных номерах. Отец человек большой и краснолицый, курчавый и седеющий, сильный и моложавый. Он ходит в длинных сапогах и в романовском полушубке, очень теплом и очень вонючем, густо пахнущем овчиной и мятой. Он все время возбужден городом и праздником, всегда с блестящими от хмеля глазами.

— Погоди, Ляпа, — прищурился Манила. — Ты хочешь сказать, что не можешь на собственных кусках порядок навести?

А Саше всего десять лет, и поистине подобен он подснежнику не только в этих мерзких номерах Елецкого подворья, но и во всем уездном мире. Он такой необыкновенный, особенный? Нет, ничуть не особенный: разве не каждому дает бог то дивное, райское, что есть младенчество, детство, отрочество?

— Манила, я не фраер, — угрюмо заявил Ляпа. — Не один год шарик топчу. Не надо меня понтами валить. Думаешь, я не пытался пробить, чьи это черти рогатые? Пытался, реально. Да только все мимо кассы. Никто ничего про них не знает. Ни папу ихнего, ни сколько человек в бригаде, ни какой они масти, ни кто за них мазу держит. Вообще ничего. Пацаны пытались „стрелку“ им забить по понятиям, перетереть о делах, прикинуть, что к чему, как фишка лежит. Те согласились, мои поехали, так их нашли только на следующий день у „Кавказской трапезы“. И то только потому, что один из бойцов слишком здоров оказался, из леса до стоянки дополз. А так бы кончились оба в лесу.

На нем новая длинная шинель, светло-серая, с белыми серебряными пуговицами, новый синий картуз с серебряными пальмовыми веточками над козырьком: он еще во всем, во всем новичок! И до чего эта шинель, этот картуз, эти веточки идут к нему, - к его небесно-голубым, ясным глазкам, к его чистому, нежному личику, к новизне и свежести всего его существа, его младенчески-простодушного дыхания, его доверчивого, внимательного взгляда, еще так недавно раскрывшегося на мир божий, и непорочного звука голоса, почти всегда вопросительного!

— „Кавказская трапеза“ на куске Юаня стоит, — уточнил Кроха.

Живет Саша \"на хлебах\", в мещанском домишке. Грусть, одиночество, скучные, одинаковые дни в чужой семье. Какое же счастье, какой праздник, когда вдруг у ворот этого домишки останавливаются деревенские, набитые соломой сани, пара запряженных впротяжку лохматых деревенских лошадей! С этого дня Саша переселяется на Елецкое подворье.

Отец просыпается рано, наполняет весь номер, и без того душный, едким табачным дымом, затем кричит в коридор, требуя самовар, пьет чай и опять курит, а Саша все спит и спит на диване, чувствуя, что можно спать сколько угодно, что в гимназию идти не надо. Наконец, отец ласково будит его, шутя стаскивает с него одеяло. Саша молит дать поспать ему хоть одну минуточку, а потом сразу приходит в себя, садится на диване и, радостно оглядываясь, рассказывает, что снилось ему, будто у него передержка по латыни, но только не в гимназии, а где-то на голубятне.

— Да я знаю, — согласился Ляпа. — Мы тоже, грешным делом, решили поначалу, что ихние братаны наших заделали по ошибке. Но они рубятся, что не при делах. Да и бригада у Юаня правильная. По понятиям пацаны живут, лишнего на себя не взваливают. А моим бойцам руки-ноги переломали, ребра, носы, бошки разбили, зубы вышибли. До сих пор по хавирам лежат, раны зализывают. — Ляпа говорил зло и быстро, но ровно, не сбивался, не мельтешил. Кроха сразу поверил, что тот не врет. — Я бы махновцев объявил, да кого объявлять-то? — Ляпа развел руками. — А главное, лоси эти отмороженные ни болта не боятся.

Умывшись, он становится во фронт и учтиво, но рассеянно крестится и кланяется в угол, потом шаркает отцу ножкой и целует его большую руку. Он счастлив, он свеж и чист, как ангел. Он кладет в стакан целых пять кусочков сахару, съедет целый калач и опять шаркает ножкой:

— Так твои бойцы совсем никого найти не могут? — уточнил Манила.

- Мерси, папочка!

— Совсем. Как будто их вовсе нет.

Он совершенно сыт, но отец уже надевает полушубок: пора идти на базар, в трактир, - завтракать. И, одевшись, они выходят, бросив теплый, полный дыму номер раскрытым настежь. Ах, как хорош после комнаты зимний сырой воздух, пахнущий праздничным чадом из труб! И какой долгий прекрасный день впереди!

— А верблюдов, которые цыганам наркоту возят, прихватить не пробовал? Они бы все выложили.

В трактире \"чистая\" половина во втором этаже. И уже на лестнице, необыкновенно крутой и донельзя затоптанной, слышно, как много в ней народу, как буйно носятся половые и какой густой, горячий угар стоит повсюду. И вот отец садится, сняв шапку, распахнув полушубок, и сразу заказывает несколько порций, - селянку на сковородке, леща в сметане, жареной наваги, - требует графин водки, полдюжины пива и приглашает за стол к себе знакомых: каких-то рыжих мужиков в тулупах, каких-то чернявых мещан в чуйках...

Ляпа усмехнулся.

— Конечно, пробовал.

Казалось бы, какое мучение сидеть в этом чаду, в этой тесноте, среди бесконечных и непонятных разговоров и споров без всякой меры пьющих, закусывающих и пьянеющих людей! Сколько их кругом, этих мужиков, извозчиков, толстых купцов, худых барышников! Сколько красных, распаренных едой, водкой и духотой лиц, потных лбов, лохматых голов, густых бород, чуек, армяков, полушубков, тулупов, громадных сапог и тающих валенок, разводящих под табуретами целые лужи! Как везде натоптано, наплевано, как дико и нелепо орут за некоторыми столиками и как ошалели половые в белых штанах и рубахах, носясь туда и сюда со сковородками и блюдами в руках, с задранными головами, меж тем как спокоен только один высокий и худой старик, строгим и зорким командиром стоящий за стойкой! И, однако, как незаметно летит этот счастливый день, как блаженно и широко раскрыты лазурные детские глаза!

— И как? — нахмурился Мало-старший.

А в понедельник все это сразу кончается. Город принимает смиренный и будничный вид, пустеет даже базарная площадь - и великое горе надвигается на Сашу: отец уезжает.

— Ни болта, брат, не вышло. — Ляпа плеснул в свой стакан минералки, сделал несколько глотков. — Я уже и бабки обещал, и пугал — без толку. Сознательность у цыганских барыг на нуле, в рот бы им ноги, — Ляпа усмехнулся невесело. — Один, правда, назвал время. Будулай. Мои бойцы подъехали за час, тачку поставили на углу, приготовились верблюда принять, но тут, как назло, ОБНОН налетел. Пришлось пацанам ноги уносить. А Будулай теперь на улицу не выходит. Боится. Заперся в доме, крокодила своего с цепи спустил, ворота не открывает. Из окна орет.

Да, даже проснулся отец нынче уже совсем не таким, как просыпался все эти масленичные дни. Он прост, тих, чем-то озабочен. Он собирается, расплачивается. А там, во дворе, уже запрягают лошадей. Последний, самый горький час! Вот сию минуту вдруг войдет коридорный:

— Будулай — это имя, что ли?

- Подано, Николай Николаич!

— Кликуха.

И отец, огромный, толстый от медвежьей шубы, надетой поверх полушубка, в черных, выше колен, валенках и в большой боярской шапке, сядет на диван и скажет;

— Приставил бы к нему пару пехотинцев для охраны.

- Ну, присядем, Сашенька, и Христос с тобой.

— Хотел. Послал трех пацанов. Так он и их не пустил. Базар катался, душегубы его валить собрались реально, как барашка.

И тотчас же опять встанет и начнет торопливо крестить, целовать его, совать руку к его губам...

— А кто волну пустил? — поинтересовался Малостарший.

А лошади уже стоят у крыльца. Они косматы, ресницы у них большие, на усах засохшее тесто - боже, какой родной, не городской, а деревенский, зимний, бесконечно милый вид у них! Милые, деревенские и эти сани, набитые соломой! И работник уже стоит в их козлах, в буром и грубом армяке, надетом на полушубок, с вожжами и длинным кнутом в руках... Еще минута - и побегут, побегут эти лошади, эти сани по Успенской улице вон из города, в серые снежные поля - и прости, прощай, счастливейшая в жизни неделя!

— Хрен его знает. Разве на поселке проследишь? Как начнут бабы ихние орать толпой — аж вороны в лесу пугаются.

- До свиданья, Сашенька, Христос с тобой.

Если Ляпа не врал, то информация к таинственным беспредельщикам утекала моментально. Ответные меры были жесткими и потому более чем убедительными.

1927

Манила нахмурился, вновь потеребил мочку.

— Может быть, у них менты прикормленные? Слишком уж вовремя ОБНОН появился.

— Насчет ментов не скажу. — Ляпа допил минералку, отставил стакан. — Я по своим каналам пробил, вроде обычный плановый рейд. Бугор Бугрович Какой-то из столицы пририсовался, по ушам нашему ментовскому начальству настучал, вот волки и лютовали. Весь поселок перетрясли, сучье племя. Барыги порошок и траву в сортир килограммами выбрасывали. Потом поутихло, да только бойцы мои мимо кассы пролетели, — Ляпа посмотрел на собеседников. — У цыган два дня ни травы, ни снежка, ни болта не было. В другое время стадо бы у ворот стояло, дозняк вымаливало, а тут — никого.

— Значит, торговал кто-то в это время, — подвел итог Манила.

— Вот именно, — согласился Ляпа. — И не в поселке, а в городе, на улицах.

— Хм… — Мало-старший откинулся в кресле, достал сигареты, покрутил в пухлых, как сардельки, пальцах. — По мне, так чем меньше этого г…а в городе, тем лучше. Если бы ОБНОН заодно с цыганами и махновцев прихватил, я бы их кумовьям спасибо сказал. Да только тут ситуация совсем по-другому поворачивается. Менты твоих барыг гребут, душегубам на руку работают. Им ведь чем конкуренции меньше — тем лучше.

— Так и я о том же, — согласился Ляпа. — Мои пытались выяснить, каким образом наркоту в город доставляют. Я лавэ кидал на это дело конкретное, патрулей на вокзалах и в аэропорте выставил. Мои бойцы даже трейлеры трясли в отстойниках. Ни болта.

— Насчет патрулей мы в курсе, — кивнул Манила. — Наши наблюдающие твоих пацанов засекли.

— Может, на частниках везут? — предположил Малостарший.

— Это вряд ли, — покачал головой Манила. — Слишком много народу пришлось бы задействовать. Информация хоть где-нибудь да прошла бы.

— Пожалуй, — согласился Мало-старший.

Что касательно правил конспирации, думал он, то первое и основное вывел еще папаша Мюллер, сказав: „Что известно двоим, то известно свинье“. Прав был Манила. Кроха это понимал. Слишком много народу пришлось бы задействовать для такой доставки. А информаторы есть не только у братвы, но и у ментов. Кто-нибудь что-нибудь должен был видеть, слышать, знать, догадываться. Скорее всего, первыми сведения получили бы сотрудники ОБНОНа, но потом информация ушла бы в районные отделы. А если бы подобные, данные свалились на голову борцам с преступностью, Кроха и Манила, как люди нескупые и солидные, узнали бы об этом через пару часов после получения сводки. Но… ничего подобного их информаторы не сообщали. Опять же, чтобы реально кормить неделю такой город, травки и порошка требуется — самосвалом зараз хрен вывезешь, какие уж тут легковухи.

— Я думаю так, — Кроха двинул тяжелой челюстью. — Придется тебе, Ляпа, довольствоваться тем, что есть. Пока. Я скажу своим бойцам, они пошерстят по городу. Не может быть, чтобы никто ничего не слышал вообще. Хоть где-то махновцы должны были светануться, а значит, их можно достать. Если появятся какие-то новости — пришлю гонца.

— Базара нет, — согласился Ляпа, поднимаясь.

В общем, он остался доволен. Все срослось даже лучше, чем он мог рассчитывать. Вышли на чистый базар, перетерли, и двое самых нужных „пап“ в городе зарубились дать ему поддержку в войне с душегубами. Структура у Ляпы хотя и не самая слабая, но в серьезной потасовке не устояла бы.

Он кивнул Крохе и Маниле, вышел.

Ляпа не мог знать о состоявшейся на прошлой неделе встрече Крохи и смотрящего по городу Седого.

Седой был крайне обеспокоен развитием ситуации. Только по официальным источникам, с начала года уличная преступность в городе выросла более чем вдвое. На деле же все обстояло еще хуже. Свои люди в ментовке били тревогу. На него давили те, кто стоял выше на иерархической лестнице. Кроха и Данила попали в ту же ситуацию, в которой сейчас оказался Ляпа. Кое-кто наверху вполне мог решить, что Манила и Кроха не способны контролировать ситуацию на собственных участках. Чужаки торгуют „дурью“, как арбузами, внаглую. Вечером на улицы выходить страшно стало. Менты зверятся. Прав Седой, подобное положение дел чревато огромными неприятностями.

Именно поэтому Кроха и пообещал поддержку Ляпе. Сейчас для всех выгоднее объединиться. Неизвестно, кто стоит за махновцами, сколько у них „стволов“ и какие имеются завязки в официальных структурах. Искусство переговоров заключалось не в том, чтобы протолкнуть нужное тебе решение, а в том, чтобы вторая сторона приняла его с благодарностью, да еще и осталась в положении должника. Крохе это вполне удалось.

Сразу после ухода Ляпы в дверь постучали, и в номер заглянул один из приближенных людей Крохи — Боксер, спросил:

— Папа, все в порядке?

— Все нормально. — Мало-старший подумал несколько секунд и добавил: — Вот что, Боксер, свяжись с остальными структурами. Скажи, нам нужно их видеть. Есть серьезный базар, касающийся всех. Очень срочный.

— Понял, — кивнул Боксер. Несмотря на некоторую внешнюю туповатость, соображал он хорошо и быстро. — Когда и где забивать „стрелку“?

— Через три часа, — Кроха посмотрел на часы. — У меня.