Реформы Танзимата не ликвидированы, но им дана совершенно иная ориентация. Со смертью Решид-паши его преемники – столпы турецкой бюрократии – Али-паша и Фуад-паша во всей своей политике отражают интересы полуфеодального земледелия и духовенства. Если они и выступают сторонниками проведения ряда реформ, дающих некоторые права буржуазии (преобразование провинциальной администрации), пересматривающих феодальное законодательство и пополняющих его сообразно «духу времени», то все это делается ими постольку, поскольку в основном господство сохранялось в руках феодально-клерикальных слоев.

Политику султана и всемогущих временщиков Али и Фуада критиковали почти открыто, несмотря на усиливающиеся репрессии и всюду рыскавших шпионов. В этих условиях создалось первое тайное турецкое общество, несколько напоминавшее общество декабристов. Целью этого «Общества новых османцев»[49] было ограничение самодержавия, введение конституционного правления и борьба против иностранного засилия.

Мысль о его создании зародилась в той самой маленькой редакции «Тасфири Эфкяр», о которой мы говорили выше. В ней же шла и подготовка к его организации. Шинаси и его товарищи, побывавшие в Европе, знакомили своих единомышленников с формами революционной борьбы на Западе. Движение итальянских карбонариев, революционные события во Франции и Германии, польское восстание 1861 г. изобиловали прототипами для создания «Общества». Известную роль в его появлении сыграли и многочисленные, бежавшие в Турцию венгерские эмигранты, участники событий 1848–1849 годов, которых, несмотря на все угрозы Николая I, турецкое правительство отказывалось выдать или хотя бы изгнать.

К 1865 году мысль о создании общества настолько созрела, что осталось лишь оформить его организацию.

В один из воскресных июньских дней, под предлогом прогулки, будущие члены Общества собрались в Белградском лесу.

Этот лес – прелестное место в складках зеленых холмов на европейском берегу Босфора, недалеко от Черного моря. Вековые платаны необъятной толщины окружают прозрачные пруды и озера, от которых еще в древности питались водой через монументальные, сохранившиеся до сего времени акведуки, бесконечные цистерны и водоемы Византии.

В праздничные дни бесчисленые каики подымаются вверх по Босфору и высаживают гуляющих у «Известкового мыса», где, по преданию, под кущей сохранившихся и по сей день вековых чинар сидел со своими крестоносцами Готфрид Бульонский. Отсюда широкая тенистая дорога ведет вдоль ущелий к Белградскому лесу. Он настолько велик, имеет такое количество укромных уголков, что собрание нескольких десятков молодых людей могло пройти никем не замеченным.

Среди присутствовавших на этом первом собрании были Шинаси и Кемаль, их ближайший соратник по «Тасфири Эфкяр» – Эбуззиа-Тефик, молодой, но уже видный литератор и чиновник – Зия-бей и много других молодых людей, среди которых можно было насчитать нескольких родичей влиятельнейших лиц столицы.

Основателем Общества был Нури-бей – родственник будущего кровавого султана Абдул-Хамида. Но тогда еще сам Абдул-Хамид, не бывший еще наследником, всячески афишировал свои либеральные взгляды, чтобы проложить себе путь к трону, конкурируя в этом со своим старшим братом – наследником Мурадом.

Душой Общества был Мехмед-бей – племянник виднейшего придворного Махмуд Недим-бея, впоследствии великого визиря. Это был в высшей степени экзальтированный юноша, выросший в Париже. Впоследствии он, вместе с Нури и еще одним из членов Общества, Решадом, во время осады Парижа в 1870 году находился в рядах национальной гвардии. Однажды он нелегально вернулся в Стамбул и расхаживал там в европейской шляпе, невзирая на то, что рисковал жизнью, так как все главари Общества заочно были осуждены на смерть.

Все члены Общества были знакомы с книгами о движении карбонариев, которые популяризировал среди них один из членов Общества, Айетуллах-бей. После долгого обсуждения было решено принять устав, с небольшими изменениями воспроизводящий устав карбонариев. Выработка устава была поручена Айетуллаху.

Число членов уже в ближайшее время достигло 245 человек. Все общество было разделено на «семерки», члены которых подчинялись председателю («рейс»). «Рейс» входил в соприкосновение с девятью «рейсами» других групп, но они не знали лиц, входивших в состав посторонних групп, кроме непосредственно им подчиненных. Так быстро создалась организация из нескольких десятков кружков. Общепризнанным оратором, выступавшим на собраниях, был Зия-бей, которого называли «османский Мирабо». Общее начальство было вверено Омер-паше. Это был венгерский эмигрант, вынужденный в 1849 году покинуть родину. Приняв магометанство, он быстро выдвинулся на высокие военные должности. Кроме него, из видных военных и чиновников в организации принимали участие: товарищ министра жандармерии Асым-паша и начальник военной школы Харбие – Сулейман-паша. Программа Общества была весьма скромной и сводилась к требованию конституционной монархии. Но по тому времени для страны, отставшей на два столетия, для страны, где царил самый ужасный деспотизм и произвол, это было уже значительным шагом вперед.

Младотурки, как об этом свидетельствуют их высказывания и практическая деятельность, отражали интересы торгового капитала и находящейся на грани окончательного разорения небольшой турецкой промышленности. Это были глашатаи буржуазной Турции, хотя и довольно робкие и половинчатые.

«Ты помнишь, – писал Маркс Энгельсу, – я тебе недавно указывал, когда мы говорили о Турции, на возможность создания пуританской партии, опирающейся на коран; теперь это осуществилось».[50]

Маркс дал меткую характеристику младотурецкого движения к моменту его выхода на политическую арену. Действительно, в это время почти все деятели Общества чрезвычайно считались с религиозными настроениями масс и всячески старались доказать, что проповедуемые ими идеи совпадают с доктринами ислама.

Идеологи движения утверждали, что все нововведения, все конституционные свободы являются лишь осуществлением догматов первоначального, не извращенного магометанского учения. Цитируя, например, текст корана: «о правоверные, не входите в чужой дом, не испросив разрешения и не сказав приветствие живущим в нем»,[51] истолковывали, что это и есть та неприкосновенность частного жилища для властей, которой добивалась когда-то буржуазия Европы и за которую борется сейчас передовая Турция.

Черпая свои силы лишь из тонкой прослойки либерального чиновничества, не помышляя об обращении к массам, от которых их отделяла глубокая пропасть, младотурки возлагали свои надежды на персональные перемены в династии, для достижения чего они и готовились к соответствующему перевороту. Вот почему они поспешили сблизиться с тогдашним наследником престола Мурадом.

«Либерализм» Мурада, в который твердо верили младотурки, имел весьма простое объяснение. Содержащийся, как настоящий пленник, в пышном дворце дяди, окруженный на все готовыми евнухами, старающимися по выражению лица падишаха угадать, не наступило ли время оказать ему «услугу», которая не забывается, наследник имел полное основание трепетать за свою жизнь.

Мурад был готов на все, лишь бы найти какую-либо опору и защиту. Через своих французских учителей он еще ранее примкнул к франкмасонам и возлагал на них большие надежды. Благодаря масонству он сблизился и с младотурками, многие из которых были членами лож. С другой стороны, масонство наследника, постоянно высказываемые им либеральные взгляды породили среди умеренных вождей Общества иллюзии, что с восшествием на престол Мурада наступит, наконец, столь желаемое для них конституционное правление.

С Мурадом у Общества был установлен контакт, осуществлявшийся через Намык Кемаля. Для этого, благодаря высокому положению некоторых членов Общества, Намык Кемаль был назначен воспитателем сына наследника, Селахэддина. Это давало ему возможность ежедневно посещать Мурада, не навлекая подозрения султанских сыщиков, установивших самый строгий надзор за наследником.

Постоянный контакт Намык Кемаля с наследником порождал странное положение. Молодой, неопытный Кемаль, которому тогда было едва двадцать шесть лет, наивно верил, что благодаря своему влиянию он сможет воспитать и укрепить в наследнике конституционный образ мыслей. Со своей стороны Мурад с радостью убеждался, что его либеральная игра вербует ему сторонников в Обществе и создает для него реальные шансы на престол. Несмотря на официальный титул наследника, его будущее рисовалось весьма мрачным. У Абдул-Азиса были свои дети. Правда, уже с начала XVII столетия, в роде Османов твердо установился порядок престолонаследия, в силу которого умершему султану наследовал не сын, а старший в роде. Но Абдул-Азис вел деятельную подготовку к изменению этого порядка. Только-что имевший место прецедент с подобным же изменением порядка наследования в Египте был ему весьма на руку. В крайнем случае удобно подстроенный «случай», вроде тех, которыми пестрела хроника династии Османов, мог все великолепно устроить. И Мурад и его младший брат Абдул-Хамид прекрасно понимали, что их жизнь висит на волоске. Вот почему Общество новых османцев являлось для Мурада чудесно протянутой рукой помощи.

Но как ни молод был Кемаль, как ни чужды были для тогдашних турок из привилегированных классов республиканские идеи, все же непосредственное соприкосновение с будущим «конституционным» падишахом начало мало-по-малу открывать ему глаза. Вскоре он с горечью должен был убедиться в лживости «либерального» наследника. В конце концов, все почтение перед «священным отпрыском Османов» не удержало его от того, чтобы высказать ему правду в лицо.

Как-то в разговоре с Кемалем, Мурад, ради поддержания репутации западника, стал щеголять французскими выражениями, смысл которых он сам не понимал.

– Эфенди, – спросил Кемаль, – знаете ли вы, что означают слова, которые вы только-что произнесли?

Мурад смутился и стал бормотать что-то невнятное. Тогда Кемаль, с упреком и тоном наставника, сказал ему:

– Все надежды патриотов обращены к вам; вся нация видит в вас залог счастливого будущего. Если вы, еще будучи наследником, стараетесь позировать передо мной, самым близким вам человеком, и питаете намерение обмануть меня, готового в любую минуту пожертвовать для вас жизнью, что вы сделаете с народом, когда станете падишахом? Если будет продолжаться эта ваша игра, дать вам престол было бы изменой народу.

Мурад промолчал. Он не смел ссориться с теми, в ком видел единственную надежду на спасение. Но чем дальше, тем яснее становилась для Намык Кемаля вся тщетность возлагаемых Обществом надежд на персональные перемены в династии.

Шинаси не долго оставался с друзьями. В 1865 году его ближайший товарищ – албанец Саид Сермеди, тот самый, с которым в революционные дни 1848 года они вместе карабкались на купол Пантеона, чтобы водрузить там республиканский флаг, был арестован по обвинению в подготовке покушения на жизнь великого визиря Али-паши. Улики против него были слабые, и он отделался, после нескольких месяцев тюрьмы, ссылкой в крепость Акку на сирийском побережье. Но Шинаси, помня свое участие в Обществе новых османцев и ненависть к себе великого визиря, решил бежать. С помощью издателя французской газеты «Courrier d\'Orient» – Пьетри, с которым он познакомился через Сермеди и который не раз оказывал ему значительные услуги, печатая его статьи, не могущие быть опубликованными в «Тасфири Эфкяр», Шинаси удалось сесть тайком на французский пароход и бежать во Францию. «Тасфири Эфкяр» он передал Намык Кемалю. Он был так напуган, что не посвятил даже своего друга Кемаля в план бегства; он сообщил лишь ему, что уезжает лечиться на воды в Бруссу, и просил временно взять на себя заведывание редакцией.

Этот случай не смутил членов Общества. Наиболее революционно настроенные и пылкие из них настаивали на немедленном выступлении. Был создан детально разработанный план заговора. Выступление было назначено на 15-е число первого лунного месяца Мухаррема 1283 года (1866 г.). В этот день, согласно обычаю, заведенному с 1840 года после опубликования хатишерифа Гюль-Хане, султан приезжал в Высокую Порту и выслушивал от великого визиря отчет о событиях прошлого года, а также давал краткие инструкции на наступающий год. План заговорщиков заключался в том, чтобы среди этой торжественной обстановки вынудить у султана согласие на конституцию. Успех заговора казался тем более несомненным, что войсками, назначенными для охраны султана, должен был командовать Омер-паша – член Общества.

Для обсуждения деталей заговорщики за три дня до этого собрались в окрестностях Стамбула, в дачной местности Макри-Кей. Возбужденные, уверенные в несомненном успехе предприятия, они весело возвращались в город, не подозревая, что среди них находится предатель,[52] донесший великому визирю Али-паше о заговоре.

«В назначенный день, – рассказывает один из участников, Эбуззиа Тефик, – согласно уговору, члены Общества собрались около мечети Айя-София, ожидая, что вот-вот заиграет музыка, возвещающая о приближении султана. Прошло однако урочное время, и к ужасу своему заговорщики узнали, что Омер-паша и несколько других членов Общества арестованы. Они спустились от Айя-София к берегу Золотого Рога и здесь встретили министра финансов Рюштю-пашу, также участника заговора, который, сидя в карете, дал им знак, что все открыто».

В городе начались аресты. Сорок арестованных было посажено на пароход, долго после этого стоявший в Золотом Роге. Но к счастью предатель был сравнительно далек от верхушки движения и не знал многих участников; арестованные же, несмотря на все старания властей, никого не выдали. Однако, положение Намык Кемаля и Зия-бея как виднейших фигур движения было в высшей степени опасное. Их близость с наследником делала их особенно подозрительными в глазах Абдула-Азиса.

С другой стороны, султанские шпионы все дальше и дальше разматывали клубок заговора. Аресты шли за арестами. То колоссальное влияние, которым пользовались среди передовых людей того времени и молодежи Зия и Кемаль, заставляло задумываться над их арестом в самой столице. Чтобы удалить их отсюда, правительство придумало хитрый план. Зия-бей был назначен начальником округа на Кипр, а Кемаль – вице-губернатором в Эрзерум. Оба прекрасно понимали, что стоит им только уехать в эти отдаленные провинции, как жестокая расправа с ними будет неминуема. Они предпочли бежать за границу.

В эмиграции

Ради счастья народа пусть покоя мы не знаем, Родины спеша на призыв, на чужбину уезжаем. НАМЫК КЕМАЛЬ
Зия и Кемаль бежали не только в целях личного спасения. Мысль о поездке за границу тесно переплеталась в их сознании с планами создания за границей центра борьбы против правительства, откуда можно было бы сплачивать разбитые реакцией и разрозненные силы, вести пропаганду и подготовлять новых борцов. Но для этого нужны были средства, которых не было ни у того, ни у другого. Вот почему они колебались до последней минуты, когда неожиданно помощь пришла в лице Мустафа Фазыл-паши, одного из крупнейших сановников империи.

Мустафа Фазыл-паша был колоритнейшей фигурой того времени. Потомок египетского хедива[53] Магомета-Али, того самого, чье восстание в царствование Махмуда II чуть не кончилось гибелью для Оттоманской империи, владелец колоссальных феодальных поместий и вместе с тем крупнейший промышленник Египта, так как ему принадлежал там ряд недавно построенных сахарных заводов, он представлял собой типичного фрондирующего вельможу. Состоя в 1865 году председателем Высшего финансового совета, он имел сильные трения с Али и Фуадом, в результате чего вынужден был уйти в отставку. Ущемленный в своем самолюбии, он уехал за границу, откуда решил предпринять борьбу с правительством Высокой Порты.

К этому времени, вследствие изменения порядка престолонаследия в Египте, он лишился права на хедиват, за что получил крупнейшую денежную компенсацию – 4 млн. английских фунтов.

Поселившись в Париже, он опубликовал во французской прессе ряд писем к султану Абдул-Азису, обвиняя последнего в том, что он ведет Турцию к гибели.

Эти письма заинтересовали членов Общества новых османцев. Кемаль и некто Садуллах перевели их на турецкий язык, тайно отпечатали с помощью Жана Пьетри в типографии «Courrier d\'Orient» на Перá, и начали нелегально распространять среди чиновников, офицеров и молодежи.

Со своей стороны Мустафа Фазыл-паша также начал искать сближения с младотурками.

Узнав о намерении правительства удалить Зия-бея и Намык Кемаля из столицы, он поспешил завязать с ними сношения и предложил им выехать за границу.

Сообщение о назначении Зии на Кипр, а Намыка в Эрзерум появилось в официальной газете 11 марта 1867 года, а 19 дней спустя оба они получили записки с приглашением явиться в редакцию «Courrier d\'Orient».

Это приглашение было подписано итальянцем Сакакини – директором египетского сахарного завода Мустафа Фазыл-паши.

Когда Зия прибыл в редакцию, он нашел там Сакакини и Жана Пьетри. Они разговорились, но о цели приглашения не было сказано ни слова. Ждали Намык Кемаля. Наконец появился и он. До этого времени он и Зия знали друг друга очень мало, главным образом по наслышке, да изредка встречаясь на некоторых собраниях Общества. Дружба, связавшая их затем на долгие годы, началась здесь, в редакции французской газеты, в результате приглашения египетского паши, обращенного к ним обоим.

Сакакини прочел письмо. Паша писал:


«Мы все знаем о той катастрофе, к которой идет наша страна. События возлагают на нас священную обязанность принять меры к спасению находящейся в опасности родины, пока это еще не поздно, а также позаботиться о ее будущем.

Вы оба являетесь интеллигентными, образованными людьми и вместе с тем получившими известность писателями. Ваш патриотизм, преданность интересам родины, таланты и энергия не вызывают сомнения даже в тех разрушителях отечества, которые хотят удалить, изгнать вас.

Пришло время, когда вы можете сослужить истинную службу делу спасения, счастья и свободы отечества. Чтобы объединить вас на поприще этого служения, я приглашаю вас в Париж. У меня есть средства для того, чтобы с помощью ваших талантов и патриотизма достичь желаемой цели, и я вполне искренне предоставляю эти средства в ваше распоряжение.

Мустафа Фазыл».


Риджаизаде Экрем.



Кемаль и Зия согласились без колебания. Было решено, что с ними вместе поедут еще Агях-эфенди, бывший редактор «Толкователя событий», и редактор «Мухбира» («Корреспондент») – Али-Суави, газета которого была недавно закрыта правительством за статьи об отдаче крепости Белград сербам, что правительство тщательно скрывало от населения. Жан Пьетри взялся оповестить Суави и немедленно послал к нему Калаваси-эфенди, главного редактора «Courrier d\'Orient». Кемаль и Зия занялись подготовлениями к отъезду.

В эту эпоху в Обществе новых османцев появился человек, который своей энергией, умом и незаурядными организаторскими способностями выдвигался на роль общепризнанного вождя движения. Это был недавно отозванный в Стамбул со своего поста вали[54] дунайских провинций, Мидхат-паша. У Зии в последнее время завязались тесные отношения с Мидхатом, и он не хотел уехать, не повидавшись с ним и не договорившись о том, как поддерживать их связь из-за границы.

Через несколько дней после того, как Зия и Кемаль решили эмигрировать, они ночью посетили Мидхат-пашу в его доме неподалеку от старого дворца. Мидхат был уже тогда на подозрении, и правительство, намереваясь произвести радикальную ликвидацию оппозиции, решило удалить его из столицы так же, как и других. Только-что перед приходом Зии и Кемаля его вызывали во дворец и, под предлогом вновь начавшихся в Дунайской области волнений, предложили ему вернуться на старый пост. Узнав об этой новости, Зия горько усмехнулся:

– Нет сомнения, что в этом деле замешана рука Али-паши. Я слишком долго был секретарем дворцовой канцелярии, чтобы не знать всех их хитростей и интриг.

В эту ночь они договорились о дальнейшей работе Общества, сообщили Мидхат-паше о своем намерении бежать и условились, что Эбуззия-Тефик будет брать их письма во французском консульстве и передавать жене Мидхата – Найме-ханым. Распрощались.

До окончания приготовлений к побегу было решено притворяться, что они подчинились решению правительства. Они оформляли получение подъемных денег и настолько ввели в заблуждение правительство, что Али-паша на радостях предложил Кемалю персональное, довольно крупное пособие. Но Кемаль отказался от него и тут же решил поскорей покинуть Стамбул. Побег был назначен на 17 мая. Издание «Тасфири Эфкяра» Намык оставил своим приятелям и единомышленникам, начинавшим выдвигаться литераторам – Эбуззия-Тефику и Риджаизаде Экрему.[55]

Мустафа Фазыл-паша был подробно осведомлен о материальном положении Зии и Кемаля. Зия имел кое-какие средства, но содержал большую семью. Что касается Кемаля, то он сам с женой и дочерью жил на средства отца. Мустафа Фазыл прислал Кемалю 10 000 франков, а Зие лично 1 5 ООО и 20 000 франков для семьи, которая оставалась в Стамбуле.

16 мая перед вечерним эзаном, как было заранее выработано по плану, Зия сидел на террасе ресторана «Волори» на Большой улице Пера. Когда он увидел подходящего Кемаля, он встал и, перейдя через улицу, начал спускаться по переулку к французскому посольству. На некотором расстоянии за ним следовал Кемаль. Стараясь оставаться незамеченными, они вошли один за другим в здание французского посольства.

Учитывая нарастающее брожение против реакционного правительства, могущее закончиться переворотом и приходом к власти либеральных элементов, французская дипломатия благоразумно перестраховывала свое влияние на турецкую политику, оказывая ряд значительных услуг представителям конституционных групп и поддерживая контакт с последними.

Французским послом в Стамбуле был тогда Буре. Беглецы были ему рекомендованы Мустафа Фазыл-пашой и Жаном Пьетри. Он принял их в приемной посольства. В беседе с послом они провели часть ночи, а в половине третьего утра, переодевшись в европейское платье, в сопровождении служащих посольства поехали на французский пароход «Босфор».

17 мая рано утром пароход выходил в Мраморное море, огибая Дворцовый мыс. Яркое солнце вставало над анатолийскими прибрежными горами. Легкая дымка вилась над ливанскими кедрами, венчающими вершины Принцевых островов; ослепительно сверкало тысячами блесток утреннее море. Вдали белели паруса рыбачьих лодок. Направо разворачивалась неповторяемая панорама Стамбула: старые стены Византии, тонущий в буйной весенней зелени Топ-Капу, стройные минареты и широкие массивные куполы мечетей. У беглецов сжалось сердце. Вытирая влажные глаза, Зия следил за полетом чаек, вившихся вокруг парохода, и невольно у него вырвались стихи:

Кто сроднился с страной, не покинет ее без причины,Без нужды, добровольно не ищут чужбины…

Абдул-Хамид Зия – один из виднейших писателей и деятелей Танзимата – родился в 1825 году. Отец его, Фердюддин-эфенди, служил секретарем Галатской таможни. Семья жила в маленьком живописном местечке на азиатском берегу Босфора – Кандилли. В старое время в более или менее зажиточных турецких домах был обычай поручать надзор за детьми старому слуге – «лала» (дядька), тип которого очень напоминает Савельича из «Капитанской дочки». «Лала» Зии, Исмаил-ага, был пятидесятилетний отставной солдат, видавший виды, исходивший в походах из конца в конец всю громадную Оттоманскую империю, бившийся за нее на самых далеких и глухих ее окраинах. Его простые и вместе с тем захватывающие рассказы о виденном и пережитом расширяли умственный горизонт ребенка. Под влиянием «лалы» у Зие создался интерес к жизни простого народа и первые поэтические наклонности. Не умея ни читать, ни писать, старик знал много стихов, да и сам сочинял их, чем приводил в восхищение ребенка.

Скоро Зия стал сам писать стихи и приносил их читать старику, который помогал мальчику преодолевать разные трудности стихосложения. Скопив небольшую сумму из даваемых отцом карманных денег, Зия со своим дядькой шел на базар и покупал там различные популярные лубочные стихотворные сборники вроде «Ашик Керима», «Ашик Гариба», «Ашик Омера» и других. Скоро он уже сам стал исправлять нехитрую поэзию своего лала. Но влияние старика продолжало действовать на него благотворно.

Кончив в Кандилли первоначальную школу, Зия учился в «рюштие» в Стамбуле. Однажды отец его, бывший очень темным человеком и притом религиозным фанатиком, воспитанным в ненависти к шиитам,[56] узнав, что в школе дают уроки иранского языка, заявил сыну:

– Смотри, не ходи на эти уроки. Кто знает по-ирански, тот теряет половину веры.

Зия не смел ослушаться отца, но иранский язык привлекал его, так как все те сочинения об «ашиках», которыми он увлекался, были иранского происхождения. О своем огорчении он поведал дядьке.

– Не обращай внимания на отца, – сказал лала, – он говорит тебе это потому, что сам не знает иранского языка. Когда отец увидит, что ты хорошо учишься и не отстаешь от товарищей, он сам первый будет доволен. Если бы я мог, я бы сам учился по-ирански.

Сомнения мальчика рассеялись. Он с жаром принялся за язык, впоследствии так пригодившийся ему.

Окончив «рюштие», Зия поступил в министерскую канцелярию. В то время это считалось как бы продолжением образования. Здесь он познакомился со сверстниками и со старшими товарищами, увлекавшимися поэзией и писавшими стихи. Скоро его произведения обратили на себя внимание, расходились среди товарищей, читались высшими чиновниками министерства. Еще в ранней молодости он издал несколько сборников, содержавших все виды «классической» поэзии. Способности юноши, его поэтический дар обратили на себя внимание великого визиря Мустафы Решид-паши, и вскоре молодой Зия был принят секретарем в Дворцовую канцелярию (1855 год).



Зия-паша.



До этого Зия, как и вся молодежь того времени, увлекавшаяся поэзией, вел жизнь богемы: проводил ночи в кофейнях, слушая сазы, в пивных за выпивками и чтением стихов. С момента назначения в Дворцовую канцелярию он сразу остепенился и бросил пить. Стал усиленно заниматься французским языком и уже через несколько месяцев хорошо им овладел. Перед молодым человеком, вышедшим из бедной семьи, открывалась блестящая карьера.

Преклоняясь перед своим покровителем Решид-пашой, Зия пишет ему хвалебные оды в классическом стиле. Пишет он их и султану Абдул-Меджиду, шейх-уль-исламу Ариф-Хикмету и ряду других власть имущих. К несчастью для Зии, в конце 1858 года умер Решид-паша. Его преемники, Али и Фуад, ненавидели тех либеральных выходцев из средних классов, которых так заботливо выращивал Решид. Расположение к Зие султана Абдул-Меджида мешало им избавиться от него сразу. Но они всячески старались затирать Зию, выжидая удобного момента, чтобы окончательно отделаться от него. Со смертью Абдул-Меджида этот момент наступил. Новый падишах Абдул-Азис, еще перед вступлением на престол связавший себя с реакционной партией и даже участвовавший в ее заговоре, целью которого было свержение Абдул-Меджида, был всецело в руках Али и Фуада. Их первым делом было удалить подальше от султана креатуру ненавистного им либерального Решид-паши. Искушенный в интригах Али-паша, стараясь избегать всякого шума, сделал это, назначив Зия сначала на высокую должность в министерство полиции, а затем посланником в Афинах. От этого последнего назначения Зие, впрочем, удалось уклониться.



Али-паша.



Борьба между Зией и правительством продолжалась несколько лет. Зия ловко использовал слабое место ничтожного, ограниченного Абдул-Азиса, обожавшего грубую лесть. По всякому поводу он посылал ему ловко срифмованные хвалебные оды, в которых превозносил венценосного кретина до небес. Приходивший в восторг Абдул-Азис возвращал его из отдаленных провинций, куда незадолго перед тем засылал его Али, и предоставлял ему новую должность. Таким образом, за 3–4 года Зия побывал на различных ответственных чиновничьих постах: на Кипре, в Амассии, в Боснии, в Самсуне. Несмотря на все старания, деятельность его подвергалась со стороны Али-паши самой суровой критике перед султаном. Когда этот последний назначил его членом «Высшего совета» и товарищем министра иностранных дел, что меньше всего могло прийтись по вкусу Али-паше, ибо этот пост давал Зие возможность вмешиваться в дела министерства иностранных дел, во главе которого тогда стоял Али-паша, между ними произошло решительное столкновение, закончившееся отставкой Зии. Великолепным поводом для этой отставки, против которой не осмелился возразить султан, явилась жалоба французского посла.

После Крымской войны французское влияние в Турции достигло своего апогея. Али и Фуад были покорными слугами правительства второй империи.

Несмотря на весь свой карьеризм, Зия был по своему честным человеком, националистом, искренне любящим свою родину, искренне ужасающимся тому превращению Турции в европейскую колонию, которое происходило у него на глазах. Однажды он вмешался в распоряжение Али-паши, которым, в противоречие существующим договорам, удовлетворялось одно наглое требование французского посольства. Он не только не выполнил распоряжения министра, но резко ответил приехавшему к нему французскому драгоману:

– Идите и скажите послу: то, что туркам не позволено делать в Париже, французы также не будут делать в Турции.

Через несколько дней после этого Али мог свободно вздохнуть: Зии уже больше не было в министерстве.

Таким образом, Зия-паша вышел побежденным из своей борьбы со временщиками. Вся полнота власти сосредоточивалась в их руках. В силе покровительства султана, как и в самой личности Абдул-Азиса, он начал разочаровываться. Политика Али и Фуада стремительно вела страну к гибели. Зия считал, что для ее спасения необходимо было ввести конституционный строй и в первую очередь добиться удаления реакционных правителей, и он примкнул к Обществу новых османцев. Когда же вслед за разгромом Общества перед ним встала перспектива опасной ссылки на Кипр, ему не оставалось ничего больше, как бежать вместе с Намык Кемалем в Европу.

О своем отъезде Намык Кемаль не предупредил ни отца, ни семью. Они узнали о его бегстве только через два дня, когда слух об этом распространился по всему Стамбулу. Все терялись в догадках, куда и зачем бежали два литератора, имена которых были наиболее популярными среди турецкого общества, и каждый объяснял их отъезд по-своему. В правительстве эта история вызвала большое смятение. Немедленно был арестован ряд членов Общества новых османцев: Кетхю-заде, Азми-бей, Шакир-эфенди, чиновник военного министерства Тахсин-эфенди, профессора медрессе: Ходжа-Велюйюддин, Сулейман, Мехмед и Джерах-пашалы Салих. Узнав об этом, Эбуззия-Тефик, Нури, Мехмед и Решад укрылись в редакции «Courrier d\'Orient», куда полиция в силу капитуляций, боясь протестов французского посольства, не решалась проникнуть. Несколько дней спустя, с помощью французского посольства, во Францию бежала новая группа эмигрантов: Али-Суави, Агях, Нури, Решад и Мехмед.

Первой мыслью Кемаля по приезде в Париж было повидать своего старого друга и учителя Шинаси. Но Шинаси к этому времени стал совершенно иным человеком. Пережитые им во время ареста Саид-Сермеди и поспешного бегства из Турции волнения наложили на него тяжелый отпечаток. Он совершенно отстранился от всякой политики и весь ушел в реформу языка и литературы. Теперь это был узкий фанатик культуртрегерства, почти маньяк. В Париже, еще во время своего первого пребывания, он свел знакомство со знаменитым Литтре,[57] предпринявшим грандиозную работу издания энциклопедического словаря французского языка. Шинаси увлекся идеей создать такой же словарь турецкого языка. Отдавшись всецело этому делу, он не хотел больше ни о чем думать. Зная, что Кемаль и Зия прибыли в Париж, чтобы вести отсюда политическую работу, он встретил их крайне холодно и дал понять им, что дальнейшие встречи для него не желательны. О том, чтобы привлечь Шинаси к делу издания эмигрантских газет, не могло быть и речи.



Фуад-паша.



Али-Суави, человек энергичный, но с сильными авантюристическими наклонностями, решил возобновить в Париже свою газету «Мухбир». Он стремился привлечь к этому делу Кемаля и в особенности Зию, который уже раньше сотрудничал в «Мухбире», но те имели уже возможность поближе познакомиться с Али-Суави и создали себе весьма отрицательное о нем мнение. Они решили предпринять издание своей собственной газеты. Средства на это давал Мустафа Фазыл-паша. Однако созданию этой газеты помешало неожиданное обстоятельство: приезд в Париж султана Абдул-Азиса. Опасаясь каких-либо эксцессов, а может быть и покушения, французское правительство решило удалить из Парижа турецких эмигрантов, список которых был представлен оттоманским правительством. Кемаль и Зия вынуждены были уехать в Лондон. Здесь 29 июня 1868 года вышел первый номер «Хурриет» («Свобода»).

В четвертом номере этой газеты было помещено следующее объявление:

«Наша газета, издаваемая Обществом новых османцев, будет выходить раз в неделю. В ней будут обсуждаться вопросы, касающиеся спасения и блага османского народа и государства. Она будет высылаться бесплатно лицам, живущим в восточных странах, по присылке стоимости почтовых расходов».



Газета «Хурриет», издававшаяся в Лондоне Обществом новых османцев.



Тот факт, что Общество новых османцев решило сделать своим официальным органом именно «Хурриет», а не «Мухбир», издаваемый Али-Суави, ясно говорит за то, что не один Кемаль и Зия отрицательно относились к этому персонажу. Однако, они считали вредным ссориться с Али-Суави, и в своей статье, напечатанной в первом же номере газеты, Зия, подробно останавливаясь на той роли, которую должен сыграть «Хурриет» в деле борьбы за свободу Турции, отдает должное политическому значению «Мухбира».

Вначале издательством «Хурриет» заведывал Решад-бей, но уже после выпуска пятого номера он уехал в Париж, и газета полностью перешла непосредственно к Кемалю и Зие. Газета выходила около двух лет, и всего было напечатано около ста номеров. Газета была далеко не революционной. Зия использовал ее, главным образом, как трибуну для своих ожесточенных выпадов против Али и Фуада. Весьма мирно настроенный по отношению к махровому реакционеру и типичному деспоту – Абдул-Азису, он даже пользовался «Хурриет» для того, чтобы приветствовать политику султана в тех случаях, когда Турция делала робкую попытку сопротивляться слишком наглым поползновениям европейского империализма. Намык Кемаль был более радикален в своих статьях, но он витал в сфере абстрактных рассуждений о свободе, любви к отечеству, необходимости прогресса. Под влиянием Зии он также был склонен объяснять все преступления и всю гнилость режима личными качествами Али и Фуада. Когда в начале 1869 года в Ницце от болезни сердца умер Фуад-паша, для младотурок это был настоящий праздник, как-будто для Турции с этой смертью наступала новая эра.

Умеренность газеты определялась еще и тем, что она издавалась на средства египетского магната, пользовавшегося ею, главным образом, как орудием борьбы с ненавистным ему правительством Высокой Порты, но вовсе не заинтересованного в радикальном изменении оттоманского режима, и тем более в пропаганде революционных идей. Однако «Хурриет» сыграл большую роль в оппозиционном движении того времени. Несмотря на всю бдительность оттоманской полиции, номера этой газеты регулярно проникали через границу и расходились среди молодежи.

В стране, где невероятный гнет деспотизма и ужасный обскурантизм давали себя так сильно чувствовать, даже общие, абстрактные рассуждения о свободе и конституции воспринимались как боевой клич к борьбе с режимом. Роль «Хурриет» в развитии событий, закончившихся свержением султана Абдул-Азиса, – бесспорна.

К сожалению, мы очень мало знаем об этом периоде жизни и работы Намык Кемаля, но его выход к 1870 году из «Хурриет» доказывает, что его бурный темперамент борца и радикализм его убеждений не уживались с тем оппортунизмом, которым Зия-бей и другие окрасили орган Общества новых османцев. Одновременно в Обществе начались и другие нелады, а также серьезные финансовые затруднения. Ловкий Али-паша прекрасно понимал, что доставляющая ему столько неприятностей эмигрантская группка и издаваемые ею газеты,[58] держатся только благодаря субсидиям Мустафа Фазыл-паши. В конце концов между египетским Крезом и Высокой Портой не было неразрешимых противоречий. Было не так-то трудно дать удовлетворение ущемленному самолюбию магната, классовые интересы которого объединяли его с оттоманским абсолютизмом.

В начале семидесятых годов значительно ухудшились отношения между Высокой Портой и египетским хедивом, который, пользуясь борьбой, возгоревшейся из-за Египта и за Суэцкий канал между Францией и Англией, начал строить новые планы отделения Египта от Турции. В этих условиях Высокой Порте необходимо было создать противовес этим планам путем покровительства оппозиционной тогдашнему хедиву клике, которую возглавлял Мустафа Фазыл, являвшийся недурным претендентом на трон хедива.

Али-паша стал засылать к нему искусных эмиссаров, которые в конце концов убедили пашу вернуться в Стамбул. Понятно, что он немедленно же прекратил всякие субсидии младотуркам.

Не менее коварно поступил с ними и их другой «покровитель» – наследник Мурад, на которого они возлагали столько надежд. Когда Зия и Кемаль бежали в Париж, он немедленно передал им через своих агентов, что не оставит их без материальной поддержки. Но после посылки нескольких небольших сумм эта помощь совершенно прекратилась. К 1870 году пришлось не только отказаться от выпуска «Хурриет»,[59] но и Кемаль с Зией остались за границей вообще без всяких средств к существованию.

Это был момент, когда начался первый разлад Намык Кемаля с Зией. До этого времени преклонение Кемаля перед старшим его на 15 лет и имевшим крупный литературный авторитет Зией было безграничным. «Ради уважения едят сырую курицу», – говорит турецкая поговорка. Несмотря на разницу их характеров, темпераментов и политических устремлений, Намык Кемаль всецело подпал под влияние Зии, и только внимательно анализируя статьи и письма того и другого, можно указать, какая глубокая трещина начала создаваться в их братской дружбе.



Газета «Мухбир», издававшаяся в Париже эмигрантом Али Суави.



В Лондоне Зия написал свой известный памфлет «Сон». В этом маленьком произведении, как в зеркале, отразилась вся узость политических взглядов этого придворного карьериста, выражавшего идеологию либерального чиновничества и брошенного в оппозицию и эмиграцию силою личной ненависти, которую он питал к тогдашним руководителям оттоманского правительства, и личных счетов с ними.

В своем произведении он рассказывает, как, сидя в одном из лондонских садов на берегу пруда и вспоминая все свои неприятности с Али-пашой, он уснул и увидел себя в Стамбуле на берегу Босфора, в Бешикташском дворце. Очутившись глаз на глаз с падишахом, он ведет с ним длинную беседу, доказывая всю бездарность и преступность правления Али-паши, отстранившего наиболее способных помощников, раздавшего все высшие должности своим ничтожным ставленникам, неспособного защищать права и достоинства нации от посягательств иностранцев. Ему удается убедить Абдул-Азиса ввести конституцию, созвать парламент, а неспособного и реакционного визиря немедленно снять с поста. Султан поручает Зие тут же отобрать у Али-паши государственную печать и удалить его из Стамбула. Зия приезжает в загородный дворец Али-паши в разгар пышного приема.

– Как, вы не в Европе? – встречает его Али с изменившимся лицом. – Что вам здесь надо?

– Я явился объявить вам волю султана, – говорит Зия и перечисляет ему все то зло, которое он причинил стране.

– Как вы смеете оскорблять меня в моем собственном доме? – вскипает Али.

– Простите, но падишах поручил мне отобрать у вас печать и послать вас начальником округа на Кипр, куда вы хотели сослать меня. Я пришел выполнить волю султана.

С Али-паши сходит вся спесь. Все его гости быстро покидают дворец. Али-паша умоляет Зию: «я сделал это, но ты не делай!» Но Зия неумолим: он отбирает печать и велит усадить Али-пашу на пароход, отплывающий на Кипр.

Эта идеализация Абдул-Азиса, изображение его в виде обманутого доброго монарха, которому нужно открыть глаза на преступную деятельность его приближенных, так противоречил истинному образу этого тупого деспота, что памфлет Зии вызвал недовольство даже у его ближайших друзей. Есть основание думать, что Кемаль также почувствовал всю узость его политических взглядов.

Интересно, что Кемаль также написал небольшое поэтическое произведение под тем же названием. Но, в противоположность Зие, во «Сне» Кемаля нет никаких верноподданнических излияний. В нем он говорит о рождении «феи Свободы». Это произведение проникло в Турцию, вызвало восторг молодежи, ходило в сотнях рукописных списков и тайно передавалось из рук в руки.

С прекращением лондонского «Хурриет» отношения между Кемалем и Зией становятся натянутыми. Зия уезжает в Женеву, где возобновляет издание «Хурриет», на этот раз без Кемаля. Существование газеты было однако весьма недолговечным. Ее первый номер вышел 3 апреля 1870 года, а 22 июня она вновь, на этот раз окончательно, прекратила свое существование.

Кемаль тоже покинул Лондон и уехал в Париж. Здесь он намеревался создать свой орган, но начинающаяся франко-прусская война побудила его переехать в Бельгию. В Брюсселе его товарищ по Обществу новых османцев Нури-бей подготовлял выпуск новой газеты «Народное будущее», но расширение военных действий, тревожное положение в Брюсселе заставило его отказаться от этой мысли. Намык Кемаль уезжает в Вену, где поклонник его таланта, турецкий посол Халил Шериф-паша,[60] предлагает ему свое гостеприимство. В Вене Кемаль остается пять месяцев.

8 августа 1871 года было радостной датой для всех турецких эмигрантов. Их главный враг, великий визирь Али-паша, умер в Стамбуле. На его место на пост садразама (великого визиря) был назначен Махмуд Недим-паша. Среди многих младотурок эта весть возбудила радужные иллюзии: Махмуд Недим-паша был дядей одного из главарей Общества – Мехмед-бея; все были уверены, что ради своего племянника, которого он очень любил, новый визирь амнистирует и других членов Общества и позволит им вернуться в Турцию. К этому времени большинство эмигрантов, живших за границей в большой нужде и изверившихся в возможность вести отсюда какую-либо работу, только и мечтали о возвращении на родину.

Во главе лагеря наиболее старых «возвращенцев» стоял Зия. До своего отъезда за границу он был в хороших отношениях с Махмуд Недим-пашой, писал в честь его хвалебные оды, и, как ему казалось, мог рассчитывать теперь на его покровительство. Кроме того он был уверен, что немилость к нему Абдул-Азиса объяснялась исключительно влиянием ненавидевшего его Али-паши. Теперь перед его глазами рисовались радужные перспективы приближения ко двору, назначения на первые должности в государстве, что позволит ему, как он думал, провести те либеральные реформы, без которых страна не могла больше жить.

Еще из эмиграции, узнав о назначении нового садразама, он послал падишаху стихи:

Ты передал печать тому, кто солнцу ясному подобен,Кто славен доблестью, способностью к труду и интересам дела предан.

Зия не замечал, что его слова звучат, как злая насмешка. Махмуд Недим не обладал ни одной из приписанных ему добродетелей. Его таланты сводились к тому, чтобы ловко лавировать среди придворных интриг и быть послушным орудием в руках русского посла Игнатьева. Свои доблести он проявлял лишь тогда, когда дело шло о казнокрадстве и взяточничестве, а его «преданность делу» выражалась в усилении деспотического режима.

Пессимистические нотки в настроение эмиграции вносил Мехмед-бей. Приход ко власти его дяди пришелся ему далеко не по вкусу.

– Мой дядя, – говорил он товарищам, – вовсе не тот человек, как вы его себе представляете. Боюсь, как бы нам не пришлось пожалеть об Али и Фуаде.

Но на эти слова не обратили внимания. Все эмигранты отправились в турецкое посольство в Париже с просьбой о разрешении вернуться. Махмуд Недим-паша, ради племянника, действительно добился от султана общей амнистии для эмигрантов, но когда те обратились в посольство за визами, там согласились дать немедленно визу лишь Мехмеду; в отношении же остальных сочли более благоразумным запросить Стамбул. Этот ответ вызвал волнение среди эмигрантов. Мехмед-бей заявил, что при этих условиях он также отказывается ехать.

– Или нам всем разрешат ехать, или я тоже остаюсь. Что бы ни случилось, мы будем все вместе!

Товарищи, напротив, уговаривали его:

– Твой отъезд необходим. Если ты не поедешь, никому из нас не дадут разрешения. Поезжай, поговори с дядей, пусть он даст распоряжение посольству. Тогда и мы сможем вернуться.

В конце концов Мехмед согласился. А в скором времени визу получили и остальные члены Общества. Эмиграция была ликвидирована. Махмуд Недим в этом отношении был более дальновидным политиком, чем его предшественники. Существование оппозиционной группы в Европе доставляло большие неприятности оттоманскому правительству. Издаваемая эмигрантами пресса все время просачивалась нелегальным путем в Турцию и будоражила молодежь; через эмиграцию, завязавшую широкие знакомства в европейских политических и литературных кругах, в европейском общественном мнении усиливались настроения негодования и отвращения к деспотическому режиму, царившему в Турции. Создавалась угроза для той политики внешних займов, в которой турецкое правительство видело единственное средство к поддержанию существующего режима.

Теперь эмиграция безболезненно ликвидировалась сама собой, и вся эмигрантская группа возвращалась на родину, где правительству нетрудно было следить за каждым ее шагом и где оно располагало средствами заставить ее, в случае необходимости, молчать.

В самую группу был внесен большой разлад. Одни хотели вернуться, чтобы окончательно порвать с политикой, устроиться и как-то обеспечить свою карьеру. Зия мечтал о высоких назначениях и о той первостепенной роли, которую он будет играть в государственных делах. Кемаль же думал о том, чтобы возвратившись, начать новую борьбу с режимом произвола. Эмиграция была для него великолепной школой, откуда он вынес богатый опыт и новые знания, необходимые ему для продолжения своей политической и литературной деятельности.



Махмуд Недим-паша.



Близкий контакт с европейской культурой, западной литературой и искусством наложили на него сильный отпечаток и помогали ему еще лучше видеть отсталость Турции во всех областях.

Помимо занятия политикой, и Кемаль, и Зия изучали в Европе литературные течения, классическую и новую литературу Франции и Англии. Зия перевел на турецкий язык мольеровского «Тартюфа», а также «Эмиля» Жан-Жак Руссо. Эти переводы сослужили большую службу турецкой литературе, познакомив ее с неизвестными ей до тех пор образцами классической европейской литературы. Эта работа имела, кроме того, еще одну важную сторону: в своих переводах Зия отошел от классического напыщенного и высокопарного турецкого стиля и стал применять простой и общедоступный турецкий язык. Отступил он и от канонов старого турецкого стихосложения, впервые применив при переводе «Тартюфа» европейские формы и размеры стиха, на что не решались даже многие последующие турецкие писатели, мотивируя это тем, что турецкие слова и обороты не укладываются в европейские размеры.

Намык Кемаль также изучал иностранную литературу. Наибольшее влияние, сказавшееся потом в его литературных произведениях, оказали на него французские романтики. Он зачитывался Виктором Гюго, Александром Дюма, Ламартином. Одновременно он изучал ряд общественных и экономических наук, переводил «Дух Законов», Монтескье, произведения Руссо, Кондорсе, Бакона, сблизился с виднейшим французским юристом – Эмилем Аккола и вообще знакомился с европейской жизнью, в которой его все восхищало. О своих впечатлениях он впоследствии рассказывал соотечественникам в статье «Путешествие в Лондон». Комфортабельные жилища, школы, университеты, музеи, зоологический сад и магазины, электрическое освещение и конституционные законы, наконец парламент – все приводит его в восторг. О парламенте он пишет:

«Если кто-либо из приехавших в Лондон пожелает убедиться наглядно в том, что здесь царят справедливые законы, ему достаточно будет взглянуть на это грандиозное здание парламента, являющегося колыбелью, откуда исходят законы, которые позже распространяются по всему миру. Достаточно бросить взгляд на это величественное здание, чтобы получить представление о том, какую крепость для общественного мнения оно представляет. Кажется, что оно специально построено из столь могучего камня, чтобы показать, что оно не боится никаких потрясений».

За всем этим Кемаль не замечает оборотной стороны капиталистического строя, страшной нищеты трудящихся классов, бешеной эксплоатации рабочих, ужасов безработицы, колониального грабежа, на котором основывалось все это богатство английской культуры. На Англию он смотрит, лишь сравнивая ее со своей собственной страной, и тогда она кажется ему идеалом, лишенным каких бы то ни было недостатков.

«В суде, – пишет он, – к каждому человеку из простонародья, пусть он будет даже убийцей, не обращаются иначе, как со словом: „господин“; в школах двенадцатилетние мальчики, по своим знаниям, выглядят молодыми людьми, прошедшими длинный курс науки, а затем вновь превратившимися в детей. Есть училища, где изучают 3–4 языка и 6–7 научных предметов».

Все поражает его: газеты в руках детей 10—12-летнего возраста, матросы, изучающие в свободное время математику. И вот теперь он возвращался в страну, где живут так, как сотни лет тому назад, и где нет ни современной культуры, ни элементарной свободы.

Снова на родине

Этого Кемаля надо повесить на первом попавшемся дереве, но, проходя под этим деревом, следует плакать. ФУ АД-ПАША О Намык Кемале
За годы, проведенные Кемалем в эмиграции, Турция мало чем изменилась. Он нашел все ту же бедную, разоренную страну, полное бесправие народа и безграничный произвол придворной камарильи.

Попрежнему плелись от набережных, сгибаясь под непосильно тяжелой ношей, вереницы изможденных хамалов,[61] а полуголые грязные нищие протягивали изъеденные язвами руки на галатском мосту. На Пера, в Галате открылись богатые греческие, армянские и европейские магазины, постепенно вытесняющие национальную турецкую торговлю. Старые кварталы Стамбула казались еще больше, чем прежде, запущенными и разоренными. Зато вдоль прекрасных берегов Босфора стояли сейчас новые великолепные мраморные дворцы султана и феодальной знати. Пиры и пышные празднества не прекращались в роскошных загородных виллах вельмож. Иностранный капитал щедро платил султану и его камарилье за право безконтрольного хозяйничанья в стране.

Значительные изменения произошли во внешней политике Турции. Отношения с Францией начали портиться еще с 60-х годов, когда, под предлогом защиты маронитов[62] против друзов,[63] Франция послала экспедиционный корпус в Сирию.

С момента поражения Франции в войне с Пруссией и демонстративного заявления России, что она не считает себя более связанной обязательством Парижского договора в отношении черноморского флота, Высокая Порта сочла нужным коренным образом пересмотреть свою ориентацию.

Россия вновь становилась опасным врагом, и не было больше надежд на французскую поддержку. Кроме того, самодержавию Абдул-Азиса был гораздо родственнее русский абсолютизм, чем европейские конституционные режимы с их «общественным мнением», ради удовлетворения которого Европа от времени до времени напоминала Турции о необходимости проведения демократических реформ.

С приходом ко власти Махмуда Недим-паши эта смена ориентации была полностью осуществлена. Махмуд Недим всячески поощрял в султане стремление к неограниченной власти. Он повторял Абдул-Азису: «государство, нация, словом, все находится в руках падишаха, и он волен во всех своих поступках. Что касается Европы, то она не посмеет вмешиваться в наши внутренние дела. Для нас важнее прислушиваться к мнению наших соседей – русских. С Россией нам надо быть в дружбе».

Ловкий интриган Игнатьев – «вице-султан», как насмешливо окрестили его в дипломатическом корпусе, и «отец лжи», как называли его турки, – стал буквально хозяином в Высокой Порте. Для русского посла были открыты все двери, правительство спешило предупредить каждое его желание. Но Махмуд Недим, понятно, не порывал и с Францией, откуда шли в виде займов необходимые правительству денежные средства. Насквозь прогнивший, давно бы уже рухнувший, если бы он был предоставлен самому себе, деспотический режим подпирался теперь русскими штыками и монументальной колоннадой Парижской биржи. Русские интриги в придунайских и других, подвластных Турции, славянских областях, постоянно угрожали восстанием, за которым должна была последовать интервенция северного соседа. На французское золото содержалась полиция и вооружалась армия, мало пригодная для защиты внешних границ, но зато вполне достаточная для подавления всякого внутреннего революционного движения.



Бешикташский дворец на Босфоре.



Вся трагедия Турции заключалась в том, что в тот момент, когда внутренние условия ее развития поставили на очередь свержение абсолютизма, появились могучие внешние факторы, поддерживавшие этот режим против нараставшей революционной волны.

Политически близорукий и ослепленный надеждами на высокую карьеру, Зия-паша по своем возвращении в Стамбул не замечал вначале всего этого. Ему казалось, что со смертью Али и Фуада для Турции наступила новая эра. Он был уверен в благоволении к нему султана и нового великого визиря. В первое время он был у него почти своим человеком. Каждый вторник его приглашали на раскошные приемы в загородный дворец Махмуд Недима, где он встречался со всей верхушкой правительства. Из-под его пера в изобилии лились одна за другой хвалебные оды, то в честь падишаха, то в прославление нового главы правительства. Читая эти стихи, можно было думать, что для Оттоманской империи наступил «Золотой век» и что под «мудрым» управлением ожиревшего пьяницы Абдул-Азиса страна переживает исключительное благосостояние.

Но, если льстивые излияния Зии принимались дворцом и правительством не без удовольствия, то практически он не видел от них никаких для себя результатов. Назначение на высокий пост заставляет себя ждать. Падишах, в расположение которого к себе он твердо верил, не хотел его даже видеть. Он не скрывал своей ненависти к человеку, который осмелился бежать за границу и выступать там, хотя и весьма умеренно, против самодержавия.

Была и другая причина этой ненависти. В «Хурриет» Зия, под влиянием взятой младотурками линии, написал ряд статей в защиту старой системы престолонаследия, т. е. передачи трона старшему в роде. Эта система обеспечивала престол Мураду, которого, как мы видели выше, младотурки считали своим.

Абдул-Азис специально избрал великим визирем послушного Махмуд Недима, чтобы провести изменение этой системы, но оно наталкивалось на сопротивление даже среди влиятельных улемов, так как порывало с вековой традицией ислама. Понятно, что Зия, публично выступивший против лелеемых падишахом планов, не мог рассчитывать на симпатии этого последнего.

Расстроенный, переживающий сильные материальные затруднения, Зия осужден был на вынужденную бездеятельность. Пробыв около пяти лет на чужбине, он и сейчас у себя в стране выглядел чужим человеком. Хорошие отношения к нему великого визиря также продолжались весьма недолго. Вместо высокого правительственного назначения, которого он все время ожидал, Махмуд Недим-паша после долгих проволочек предложил ему наконец пост в одной правительственной комиссии. В состав этой комиссии входили: помощник садразама, министр финансов и ряд крупных сановников. Комиссия была создана для выработки контракта с Компанией восточных железных дорог, получившей концессию на железнодорожное строительство в Европейской Турции.

Дороги эти строились знаменитым тогда международным финансовым хищником бароном Гиршем, нажившим на этом строительстве миллионы, часть которых он жертвовал потом на еврейскую колонизацию, русские церковно-приходские школы и на поддержание компаний французских монархистов. Гениальные финансовые комбинации этого авантюриста второй империи, тип которого великолепно описан в романах Эмиля Золя, опустошали в равной мере сбережения европейских рантье и казну оттоманского правительства. Но они носили столь открыто грабительский характер, что даже Махмуд Недим-паша не счел возможным заключить новый договор, не прикрыв его авторитетом специальной комиссии. Назначая туда Зию, он надеялся, что в благодарность за доходное место затертый и нуждающийся поэт станет его послушным орудием и поможет ему покрыть эту постыдную сделку. Однако он ошибся. Зия был карьеристом, готовым расточать свою льстивую поэзию перед сильными мира сего, но он не лишен был элементарной честности. На этой почве между Зией и садразамом и произошло резкое столкновение.



Богатый загородный дворец.



Когда комиссия после долгих дебатов составила проект контракта и направила его великому визирю, Махмуд Недим-паша полностью изменил проект и, вызвав к себе членов комиссии, предложил им подписать его в новой редакции. Зие достаточно было взглянуть на проект, чтобы понять, какой колоссальный ущерб он должен был нанести и казне и стране. Он смело заявил и садразаму и министру финансов, что такого договора ни за что не подпишет.

В ближайший вторник Махмуд Недим-паша позвал Зию на свой обычный прием. Встретив его крайне любезно, он вновь попросил его подписать контракт. Но Зия не соглашался. Тогда садразам вспылил:

– Ваше упорство подтверждает ходящие о вас слухи о том, что Гирш дал вам взятку в 300 тыс. франков.

Зия вскочил:

– Паша, даже мой злейший, смертельный враг Али-паша не осмеливался подозревать меня в бесчестном поступке. Вы же, чтобы заставить подписать составленный вами никуда не годный, вредный для страны договор, оскорбляете честного человека. Мне больше нечего делать в вашем доме, – и он бросился вон.

Старик-садразам испугался скандала. Он бежал за Зией по лестнице и, хватая его за сюртук, извинялся:

– Милый мой, я просто хотел испытать тебя. Ты знаешь, что я отношусь к тебе как к родному. Не сердись.

Он насильно вернул Зия в залу, но подписи от него все же добиться не мог.

После этой истории отношения Зии с великим визирем совершенно испортились. Он пытался еще обратить на себя внимание султана своими стихами, ему посвященными, предпринял издание большого сборника старинной поэзии, который, как он надеялся, должен был вернуть ему расположение двора. Но все было напрасно.

В противоположность Зие, уже с самого момента возвращения в Стамбул, Намык Кемаль развил лихорадочную общественную и оппозиционную деятельность. Он немедленно начал сотрудничать в газете «Хадика», издаваемой Эбуззиа-Тефиком, а вскоре затем в компании с этим последним, а также со своими друзьями Нури и Решадом, бывшими с ним в эмиграции, и своим родственником – Махиром, начал издавать газету «Ибрет» («Назидание»), купленную у одного армянина. Главная журналистская деятельность Намык Кемаля относится именно к эпохе «Ибрет».

Когда-то величайший турецкий архитектор Синан, чьи величественные здания, украшающие Стамбул и Адрианополь, остаются непревзойденными шедеврами оттоманской архитектуры, говорил о своих трех мечетях: «В Шах-заде – я ученик, в Сулеймание – подмастерье, а в Селимие – мастер.[64]

Намык Кемаль мог сказать те же слова про три свои газетные эпохи: „Тасфири Эфкяр“, „Хурриет“ и „Ибрет“. В этой последней он действительно выявил себя мастером.

Опыт заграничной жизни, изучение европейской литературы и журналистики оказали ему громадную услугу. По выражению недавно скончавшегося турецкого литературного критика Сулеймана Назифа, когда Намык Кемаль бежал за границу, турецкая пресса лишилась ножа, но когда он вернулся, она приобрела бритву.

Популярность Кемаля в то время была уже так велика, что появление „Ибрет“ составило в жизни Стамбула настоящее событие. Это был как бы луч света в атмосфере полного мрака.

„В день выхода первого номера газеты,[65] – рассказывает в своих воспоминаниях Эбуззия-Тефик, – на улицах Стамбула царило необычайное оживление. На публику сильнее всего, лучше всякой рекламы, подействовали имена младотурок – издателей газеты, Номер был моментально раскуплен. Днем было выпущено второе издание в 5 тыс. экземпляров. Всего первый номер разошелся в количестве 25 тыс. экземпляров“.

Ежедневно газета печатала статьи по вопросам внутренней и внешней политики, как-то: „Наша будущность обеспечена“, „Европа не знает Востока“, „Отечество“, „Семья“, „Предрассудки“, „Право“, „Равенство“, Просвещение», «Завоевание Хивы и Бухары», «Критский вопрос», «Больной человек», «Политика Пруссии» и другие.

В своих статьях Кемаль осторожно, учитывая отсталые взгляды тогдашнего турецкого общества, проповедывал реформу жизненного уклада, искоренение предрассудков, приобщение к западной культуре. В то же время он пропагандировал конституционные идеи и резко критиковал внешнюю политику правительства, которая сводилась к позорному страху перед русским и европейским оружием и к постыдной торговле национальными интересами.



Намык Кемаль по возвращении из эмиграции.



Популярность Кемаля росла не по дням, а по часам. «Ибрет» взбудоражил всю атмосферу Стамбула, что не замедлило встревожить правительство. Махмуд Недим решил принять срочные меры. Испытанным старым средством, позволявшим без шума удалять подальше беспокойных людей, как мы видели выше, являлось в то время их назначение на какой-либо чиновничий пост в отдаленную провинцию. Кемаль был послан в Гелиболу[66] начальником округа, Нурибей – чиновником в Ангорскую губернскую канцелярию, Решад – каймакамом[67] в Биледжик, а Эбуззия-Тефик – секретарем в Смирнский суд. Таким образом, обе редакции «Ибрет» и «Хадика» были рассеяны.

На несколько месяцев правительство успокоилось. Но весьма скоро Эбуззия-Тефик, вследствие упразднения Смирнского центрального суда, вернулся в Стамбул и возобновил издание «Хадика». Вслед за этим снова стал выходить «Ибрет». Намык Кемаль посылал из Гелиболу статьи и в ту и в другую газету. В «Хадика» он подписывался «Н. К.», а в «Ибрет» – «Б. М.» (Баш Мухарир – главный редактор).

Нападки на политику правительства в этих статьях стали еще резче. Служба Кемаля в Гелиболу продолжалась недолго. У него возник ряд столкновений с начальником Дарданелльских укреплений и другими крупными чиновниками округа. Как-то, ввиду появившихся случаев бешенства, окружное управление распорядилось расселить бродячих собак, предварительно отделив самцов от самок, по различным кварталам города. Как известно, до младотурецкой революции 1908 года бродячие собаки в Турции пользовались настоящей «неприкосновенностью». Кемаля обвинили в святотатственном оскорблении собачьего рода и уволили со службы.[68]

Понятно, что возможность вернуться в Стамбул[69] была для него настоящим счастьем. Он вновь становится во главе «Ибрет» и продолжает свою кипучую журналистическую деятельность. К этому периоду относится и ряд переводов европейских произведений, сделанных Кемалем. В частности, им были переведены весьма удачно на турецкий язык стихи национального французского гимна «Марсельезы», которая во всех странах самодержавного режима была в то время революционным гимном.

Приобретенный политический и журнальный опыт не мог не натолкнуть Кемаля на мысль, что, ввиду безграмотности подавляющего большинства населения, турецкая пресса является крайне ограниченной трибуной для распространения идей, которые в первую очередь предназначены для проникновения в широкие массы. Лишь небольшая кучка образованных людей: чиновников, людей свободных профессий, буржуазии, т. е. в общей сложности несколько десятков тысяч человек на всю громадную страну, читали газеты и могли усваивать ту проповедь обновления и реформ, которую он неустанно вел со страниц различных изданий. Для всей остальной массы населения печатное слово было недоступным. В поисках средств более широкого и доступного влияния на массы, Намык Кемаль натолкнулся на мысль о театре.

В бытность свою в Европе, он не мог не заметить, каким могучим средством воздействия на массы является театр. В театр шли не только представители зажиточных и обеспеченных классов, но и мелкая буржуазия, ремесленники, рабочие, студенческая молодежь. Неграмотный человек, не способный прочесть двух печатных слов, прекрасно воспринимал идеи автора, воплощенные в живой образ, в живое действие. Да и для грамотных, но отступавших перед сухостью газетного языка, маленький диалог на сцене усваивался лучше, более непосредственно влиял на чувства, чем лучшая газетная статья. Все это убеждало Кемаля в громадном значении, театра как средства пропаганды и агитации.

К тому времени в Турции настоящего театра не существовало. Официальная религия весьма отрицательно смотрела на это искусство. Полное исключение женщины из общественной жизни создавало дополнительные трудности для его развития. Существовавшая в турецких народных массах громадная потребность в развлечениях театрального типа удовлетворялась примитивными и подчас грубыми формами балаганных представлений: «Орта ойун» (средняя игра) и «Карагез».

«Орта ойун», вышедшая из итальянской «комедия дель артэ», ближе подходящая к нашему представлению о театре, являлась обыкновенным ярмарочно-балаганным представлением, часто содержавшим весьма грубые и скабрезные шутки. «Карагезом» в Турции называют театр теней. Вырезанные из картона силуэты кукол проектируются на белом экране; они делают несложные движения, и орудующие ими актеры говорят за них, как в русском «Петрушке». Обычно ведут игру два или три, освященных вековой традицией, типа: Карагез – простак, наделенный ясным мужицким умом, Хаджи-Эйват – хитрец, говорящий книжным витиеватым языком и, наконец, Бекри-Мустафа – менее постоянный персонаж, роль которого бывает различна.



Газета «Диоген», в которой Намык Кемаль писал сатирические стихи против великого визиря Махмуд Надима.



Как это ни странно, но именно чисто народный Карагез испытал на себе влияние Запада и, в частности, мольеровских комедий.

Во время поста Рамазана, длящегося целый месяц, во время которого верующие не пьют и не едят днем, а по ночам насыщаются и развлекаются, «Орта ойун» и «Карагез» собирают вокруг себя громадное количество зрителей.

В эпоху Танзимата в Стамбуле и двух-трех других городах появились уже театры европейского типа. Правда, это были самые примитивные предприятия. Так как закоренелые предрассудки не допускали даже сравнительно передовых мусульман к профессии актера и заставляли считать ее позорной, пионерами театрального дела в Турции явились армяне и левантийцы. Они были как антрепренерами, так и актерами. Театральные здания представляли собой обыкновенные досчатые балаганы, устроенные самым примитивным образом. В 60-годах в Стамбуле было два таких театра: один в Галате, другой – на азиатском берегу Босфора. Пьесы ставились в них переводные, по большей части самого дурного вкуса. Только гораздо позже были поставлены мольеровский «Мещанин во дворянстве», оперетта «Жирофле-Жирофля» и «Горе от ума» Грибоедова, в переводе беглого черкеса Мухамед Мюрад-бека.

Национальных турецких пьес в то время еще не было. Первая чисто турецкая пьеса «Женитьба поэта», написанная лет 15–20 перед тем Шинаси, никогда не увидела подмостков и была уже давно забыта, несмотря на ее сценические достоинства. Таково было положение с турецким театром, когда Намык Кемаль принялся писать свою первую, наделавшую столько шума и так печально отразившуюся на судьбе автора пьесу: «Отечество или Силистрия».

«Отечество или Силистрия»

Один из писателей сказал: «Самое прекрасное произведение то, которое вызывает у человека слезы». По моему мнению, самое прекрасное произведение то, чтение которого заставляет человека задуматься. РИДЖАИЗАДЕ ЭКРЕМ
Силистрия, сильная по своему местоположению турецкая крепость на Дунае, передовой форпост Оттоманской империи против экспансии русского империализма в сторону Балкан, подвергалась не раз осаде. В 1808 году она была взята русскими, но возвращена по мирному договору. В 1828 году русская армия вновь осаждала ее, но безуспешно. Следующее, также неудачное, предприятие русской дунайской армии против Силистрии было преддверием Крымской войны.

В 1854 году Энгельс поместил в «Нью-Йорк Трибюн» две статьи, посвященные осаде Силистрии. В одной из них он пишет:

«Осада Силистрии несомненно с военной точки зрения важнейшее событие с начала войны. Кампания для русских должна считаться проигранной после того, как им не удалось взять эту крепость. Десятидневный обстрел дальнобойными орудиями, двенадцатидневное пребывание в открытых траншеях, две минные атаки и четыре или пять штурмов, причем все это закончилось поражением врага…

Поистине в военной истории едва ли найдется другой подобный пример геройского сопротивления…»

Какую из этих осад выбрал Кемаль как эпизод, послуживший сюжетом для его пьесы, – мы не знаем. Но несомненно, что, как сюжет, осада Силистрии была взята чрезвычайно удачно. Героическая роль крепости сделала ее имя популярным среди широких масс. Одно уже слово «Силистрия» было символом героической отваги и самоотверженных подвигов сынов турецкой нации. А самое главное, без какой-либо непосредственно оппозиционной и открытой пропаганды, в самом тексте, все понимали, что пьеса, при всей ее кажущейся невинности, направлена против нынешней политики правительства.

В самом деле, достаточно было произнести слово «Силистрия», чтобы немедленно возник образ страшного врага, угрожающего независимому существованию Турции, и это именно в тот момент, когда правительство, в лице великого визиря Махмуд Недима и самого султана, вело себя, как покорный слуга этого врага. Вот почему, как ни слаба была пьеса, как ни казалось совершенно аполитичным ее содержание, и турецкое общество, и само правительство моментально поняли, что она является знаменем нового наступления против режима.

Фабула пьесы была весьма незамысловата:

Герой – молодой офицер Ислам-бей, по первому призыву, покидая горячо любимую девушку Зекийеханым, идет на защиту родины, которой угрожают русские. Перед уходом он говорит друзьям в порыве патриотизма: «Кто любит меня – пусть следует за мной!» Девушка не переносит разлуки и, памятуя сказанные ее женихом слова, тайно, в мужской одежде, следует за Ислам-беем в лагерь, Во время штурма Силистрии молодой человек ранен, и когда приходит в себя, видит у своего изголовья Зекийе.

Положение крепости настолько тяжело, что начальник видит спасение лишь в том, что кто-либо, согласившись пожертвовать собой, проберется в лагерь противника и взорвет там пороховые запасы. Добровольцами вызываются Ислам-бей, Зекийе-ханым и чауш (фельдфебель) Абдулла.

Казалось бы смельчаки должны погибнуть, но каким-то чудом они возвращаются невредимыми. Крепость спасена. Между тем открывается, что комендант крепости не кто иной, как отец Зекийе, давно уже расставшийся с семьей и потерявший с нею связь. Узнав, что это его дочь, он с радостью соглашается выдать ее за героя – Ислам-бея. Пьеса, несмотря на все свои недостатки, оказалась эффектной с внешней стороны. В ней прозвучал давно не слышанный в Турции призыв любить и защищать родину.

«Отечество в опасности, – восклицает в одном из своих монологов Ислам-бей, – и мне ли спокойно сидеть дома. Любовь к отечеству должна быть теперь священнее всего на свете. Отечество в опасности, слышишь ли ты… отечество возростило меня. Я был наг и оделся под сенью отечества. Разве я не человек? Разве у меня нет долга? Разве я не обязан любить отечество? Отечество, которое охраняет права и жизнь каждого, теперь само нуждается для своей защиты в своих сынах».

Каждая из этих патриотических фраз была как бы вызовом, бросаемым правительству, тому правительству, которое торговало каждой пядью турецкой земли, правами на жизнь своих подданных, которое держалось лишь штыками и золотом иностранных империалистов. В то время как кровь турецкого народа лилась на всех окраинах необъятной империи, султаны и правительство широко открывали двери иностранному владычеству и отдавали иностранцам крепости, острова и провинции. Ислам-беи и чауши Абдуллы жертвовали собой под Силистрией, Белградом, Севастополем, Эрзерумом, а Абдул-Азис и Махмуд Недим-паша раболепно простирались перед Игнатьевым.

Представление «Отечества» стало событием.

Пьесу свою Намык Кемаль поставил в небольшом театре в квартале Гедик-Паша. Антреприза принадлежала армянскому режиссеру Гюллю Агоп-эфенди, с которым Кемаль подписал договор на представление «Отечества» и других пьес, которые он собирался писать. Уже одно имя автора – «Федаи-Кемаль», значившееся на афишах, до крайности возбудило энтузиазм молодежи.

Хотя французские революционные события 1871 года происходили для Турции как бы в другом мире, но все же они не могли не оказать известного влияния на настроения умов турецкого общества. К этому времени начинается значительное брожение среди стамбульских софта, невольных затворников душных медрессе, которых гнало в эти мавзолеи схоластики почти полное отсутствие каких-либо иных высших учебных заведений.

Сам тип софта совершенно изменился. Вместо того чтобы покорно заниматься одуряющей зубрежкой пожелтевших пергаментов Абу-Ханифы[70] и других казуистических тонкостей мусульманской юриспруденции, они шумной гурьбою наполняли пустынные улицы стамбульских кварталов и оживленно обсуждали политические события. Правительство начинало с опаской взирать на их пробуждение к сознательной общественной жизни. Статьи, письма, стихи Кемаля находили у них самый живой отклик, и имя молодого публициста и писателя пользовалось в их среде небывалой популярностью.

Объявление о предстоящем представлении «Отечества» явилось для них боевым призывом. В первый же день спектакля театр был полон, а за его дверьми стояли толпы студенческой молодежи, не сумевшей попасть внутрь, но еще больше, чем сами зрители, способствовавшей превращению представления в противоправительственную демонстрацию.

Но не одна молодежь явилась смотреть пьесу. Среди присутствовавших было много крупных чиновников, знати, вроде Мустафа Фазыл-паши, и буржуазии, открыто высказывавших свое недовольство режимом.

Еще до начала представления и в зале и в публике, оставшейся снаружи театра, слышались несмолкаемые крики:

«Да здравствует наш народный Кемаль!»

Энтузиазм растет с минуты на минуту. Зрители нескончаемо требуют автора, и при каждом его появлении аплодисменты превращаются в ураган.

По окончании пьесы тысячная толпа ждала Кемаля у выхода из театра, собираясь нести его на руках по улицам. Из скромности автор тайком уехал домой. Но публика не расходилась. С фонарями в руках, как в священную ночь «Кадир Геджеси»,[71] шла пo улицам молодежь с криками: «Да зравствует Кемаль!» Стамбул давно уже не видел подобной манифестации.

Второе представление «Отечества» было еще более блестящим и демонстративным. Правительство не на шутку встревожилось. Встревожился и сам султан Абдул-Азис, в особенности, когда ему донесли, что шедшая по улицам после представления толпа потеснила полицейских чиновников и на их вопрос: «Каковы намерения собравшихся?», кричала: «Да даст нам аллах исполнение нашей воли».

Дело в том, что по-турецки слово «воля» – «мурад». Абдул-Азис не без причины заподозрил, что этим двусмысленным кличем толпа приветствовала ненавидимого им наследника Мурада. Он пришел в ярость, вызвал к себе великого визиря Сакызлы Эсат-пашу, недавно сменившего на этом посту чем-то не угодившего султану Махмуд Недима, и потребовал немедленного ареста Кемаля и его заточения в какую-нибудь отдаленную тюрьму. Когда великий визирь осмелился возразить, что согласно законов Танзимата нельзя заточить человека в тюрьму без суда, совершенно не владевший собой падишах надавал главе правительства пощечин.[72]

Колотя в неистовом гневе по физиономии старого паши, Абдул-Азис воображал, что он расправляется не только с осмелившимся противоречить ему правительством Высокой Порты, но и со всеми законами ненавистного Решид-паши.

Желание падишаха было исполнено. Попирая торжественные клятвы хатишерифа Гюль-Хане, правительство распорядилось об аресте Кемаля. Его арестовали 10 апреля 1873 года в театре, во время третьего представления «Отечества», а через три дня, под крепкой стражей, он был отправлен на остров Кипр для заточения в Магозскую крепость.

Газета «Ибрет» была закрыта; той же участи подверглась и газета Эбуззия-Тефика «Хадика», осмелившаяся незадолго перед тем напечатать прошение рабочих адмиралтейства, жаловавшихся на администрацию за неуплату жалованья, прошение, которое Высокая Порта категорически отказалась принять.

Сам Эбуззия был вскоре сослан в Родос за статью в другой своей газете «Сирадж», под заглавием: «Правительство не может жить без займов».

Подвергся ссылке и еще один молодой передовой литератор Ахмет-Мидхат за статью о дарвинизме, возбудившую неудовольствие духовенства. Так почти одновременно была ликвидирована вся оппозиционная пресса.

Реформаторские течения заглохли. Журналисты теперь пишут статьи, стараясь не затрагивать вопросов внутренней политики. Появляются журнальчики со странными названиями: «Чанта» (сумка), «Сандык» (ящик), «Кырк Амбар» (сорок амбаров), «Дагарджык», «Хазине» и другие. Ни один из них не живет более года. В стране царит беспросветный мрак реакции.

Мои тюрьмы

Бесстрашно для родины все претерпи, Тиранию в корне разрушим. И, если тюрьмой будет центр земли, Взорвав ее, выйдем наружу. НАМЫК КЕМАЛЬ
В ком не возбуждало романтических эмоций одно слово «Кипр» – название острова, с которым связаны самые светлые, поэтические мифы эллинского античного мира. Лазоревое море, ласковое голубое небо, вечная зелень пиний и кипарисов, венчающих прибрежные горы, подножие которых купается в кружевной пене прибоя, пряный аромат миртов и магнолий, – где еще, как не здесь, могла родиться из морской пены прекраснейшая из богинь, вечно юная Афродита.

Греческая цивилизация построила здесь богатые торговые города, украсила берега мраморной колоннадой дворцов и вилл, покрыла их виноградниками и розовыми цветниками, населенными веселым племенем каменных вакхов и фавнов. Позже на развалинах храмов Киприды возникли суровые средневековые замки: сарацинские, с их затейливой мавританской архитектурой, и христианские, с их мрачной строгой готикой.

Тысячелетия остров жил своей жизнью: торговал, служил приютом морских разбойников, опустошался набегами.

Войны средневековья, изменение торговых путей, рост других коммерческих центров мало-по-малу разрушили его торговлю, уничтожили былое процветание. Вот уже несколько веков, как умирали его города, превращались в болота когда-то возделываемые поля, рассыпались в прах некогда прекрасные монументы. Для Оттоманской империи в эпоху упадка это была глухая провинция, использовать которую можно было лишь как место ссылки, убивающей медленно, но верно тех, от кого стремился отделаться самодержавный режим.

Сюда-то в один из ослепительно-солнечных апрельских дней 1873 года пришел пароход, привезший Кемаля и некоторых других ссыльных.

«Я высадился на набережной Кипра приблизительно в четыре часа дня.[73] Пообедал в здании управления. Около шести часов, в сопровождении майора, четырех жандармов и двух артиллеристов, которые окружили меня спереди и сзади, я пустился в путь. Нам еще оставалось около получаса до Магозы, когда зашло солнце.

Оттого, что оно скрывалось среди туманов и гор, вид заката, пылавшего тысячью мрачных красок, был настолько меланхоличен, что, если бы я наблюдал такой закат в Кючюк-Су[74] в обществе добрых друзей, я может быть невольно заплакал бы. Но в том положении, в котором я был, представившееся моим взорам зрелище не произвело на мои опечаленные чувства никакого впечатления. В моем уме промелькнула лишь простая обыденная мысль: „Вот садится солнце, а завтра оно вновь взойдет“.

Вечер был не очень темный, но казался печальным среди тумана и испарений. Но и это меня совершенно не огорчило. Я шел, как человек, интересующийся мудростью природы, и думал, что этот туман только пар, подымающийся от воды, соображал, насколько он плотен или легок.

При приближении к крепости, среди темноты, наступавшей на светлоголубое облако, мои глаза начали мало-по-малу различать очертания кладбища, среди которого я увидел большой купол. Я спросил у одного из ведших меня, что это такое. Мавзолей оказался могилой шейха Осман-эфенди из Адапазара, жившего здесь в ссылке. Объяснивший мне это простосердечно и наивно добавил, что вокруг похоронено около двадцати ссыльных, не выдержавших зловредного магозского климата. Он описал мне, где находятся их могилы, и не преминул добавить, что люди самой крепкой комплекции, схватив местную лихорадку, умирают. Разговаривая таким образом, мы дошли до окраины кладбища и до мавзолея. На первый взгляд кладбище представилось моим взорам, как спектакль смерти, неизбежно завершающий жизненный путь каждого человека. Я подумал: если надо, чтобы где-нибудь воздух был зловредным, почему ему Не быть таким именно здесь. Какое имеет значение умереть несколькими годами раньше или позже?

Мои спутники, видя мое спокойствие и убедившись, что их рассказы не производят на меня никакого впечатления, равнодушно продолжали свою неуместную болтовню. Так мы дошли до ворот Магозы, прошли через старый деревянный мост и вошли в местечко, которое напоминало покинутое и ставшее руинами кладбище. Вид живых кварталов был настолько жалок и отвратителен, что казалось, будто это толпа мертвецов, у которых на лицах не оставалось ничего, кроме сгнившей кожи, а в теле – сухих костей, мертвецов, вышедших на землю в своих рваных, дырявых саванах в день страшного суда.

Когда мы пришли, ночной мрак задергивал печальный, как траурная одежда, как забвение вечности, занавес над этим страшным зрелищем. Несколько минут мы шли среди этих руин, не имея возможности ступить шага, чтобы не наткнуться на препятствие или не оступиться о камень на дороге, которая была труднее мышиной тропы. Так, пробираясь ощупью мимо домовнор, дошли мы до комендатуры.

Лица каймакама и майора при нашем приходе отражали страх и нерешительность, как-будто по долгу службы им предстояло казнить родича. Покамест мы плыли на пароходе, местным властям было сообщено по телеграфу, что, вместо высылки в Левкозию,[75] меня должны заточить в Магозу; другая телеграмма говорила о военном аресте. Левкозский каймакам, от глубокого ума, фразу „военнный арест“ понял в странном смысле и дал распоряжение заключить меня в арестное помещение для проштрафившихся солдат.

Прибывший до меня сюда в ссылку Эмин-бей, при переводе его во внутрь крепости, разволновался так, что его хватил удар. Теперь чиновники боялись, что со мной произойдет то же. Это и было причиной их душевного состояния, которое выражалось в их поведении.

Из управления мы пошли в казармы. Поручик, выстроив на площади солдат, совещался. Мы подошли к лестнице. Каймакам тотчас же поспешно спустился по ней.

– Куда мы идем? – спросил я майора.

– В силу необходимости, сюда, – последовал ответ.

Указанное им место было комнатой, устроенной наполовину в земле, между двух выступов, поддерживающих казарму. В дверь нельзя было войти не согнувшись.

Я вошел внутрь. Сбоку, на каменном выступе, был постлан тонкий, как одеяло, матрац. Одеяло было не толще простыни, а подушка – не толще матраца. Я увидел, что размер комнаты сделан как раз по моему росту; пол и стены – земляные. Нигде не было никакого отверстия, даже с иголочную дырку. Я был в могиле, устроенной почти на поверхности земли. Перед дверью поставили двух часовых с ружьями.

Человек, абсолютно не подверженный мнительности, попав в такое положение, безусловно подумал бы, что его собираются казнить. Что касается меня, то я распростерся на предоставленном мне ложе и заснул».

Так описывал Кемаль свою первую ночь в Магозе. Через некоторое время он вновь возвращался в одном из писем к переживаниям первых месяцев своего пребывания в крепости:


«Мой слуга, вернувшись из Стамбула, сообщил о том, что падишах попрежнему благосклонен ко мне.

В связи с тем, что был Рамазан, я попросил у местных властей разрешения переселиться из казармы в какой-либо дом с условием, что я буду там изолирован и что военная охрана будет за мной наблюдать. Ответа не дали. Значит – отказано. Невыполнение такой пустячной просьбы наводит на сомнения в правильности слов моего слуги. Я хотел пройти мимо этого, но затем подумал и решил все же написать вам хоть что-нибудь. Пусть тот, к кому я обращаюсь, несмотря на старые хорошие отношения, не ответит или обидится; тогда я запишу это событие в уголке своего дневника. Писать об этом не так странно, и во всяком случае не более странно, чем поведение людей, которые полтора года тому назад подверглись ссылке, а теперь один из них, будучи великим визирем, а другой – военным министром, не только без суда, но даже без допроса, высылают и бросают в казематы Акки и Магозы, похожие на червивые язвы, невинных людей. Вот, подумав об этом, я и написал это письмо.

Прежде чем описать вам свое грустное состояние, хочу нарисовать картину Магозы. О ней можно сказать, что она является миниатюрной фотографией Оттоманской империи. Когда смотрю из окна на пустыню, наполненную грудой развалин, на кучу камней, оторванных от скал, мне кажется, будто Исрафил уже возвестил о конце мира, а я не слышал его трубы. Внутри крепости есть много могил, но их называют домами. Иногда из их дыр выходят люди, лица которых напоминают лица покойников, начавших разлагаться. Одежда их ничем не отличается от рваного савана. Если есть где-нибудь мученики, так это здешнее население, ибо в воздухе носится масса опасных миазмов, которые смертоноснее самых современных пушек. Даже самая легкая из этих болезней, как малярия, убивает человека не хуже карабинной пули.

Если существуют где-либо изобретательные люди, так только в этом городишке, так как питание сведено у них до нескольких граммов ячменного хлеба в день. Многие из них даже этого не имеют, так как каждое киле[76] ячменя стоит 35 пиастров.

Несмотря на такое положение, кажется на первый взгляд, что в этом городе люди богаче, чем в Лондоне, ибо с момента своего прибытия сюда я не нашел здесь такого предмета, который стоил бы дешевле, чем в Лондоне. Даже в такой обильный месяц, как Рамазан, я, кроме козлиного мяса и черного хлеба, испеченного из муки пополам с камнями, да еще незначительного количества баклажан и фасоли, похожих по вкусу на незрелый арбуз, ничего не видал.

Хотеть здесь барашка – это все равно, что пожелать достать с неба овна из Знака Зодиака, искать курицу так же бесполезно, как гнаться за Синей Птицей, а достать молока можно, пожалуй, лишь если спустить на землю корову из Млечного Пути.

Так как народ, живя здесь, привык к мысли, что опасно иметь дело с дрожжами,[77] то не услышишь даже слова „тесто“. Если бы собрать из колодезной воды, которую мы пьем, все количество квасцов и селитры, то хватило бы не только для Египетского рынка[78] в Стамбуле, но и на несколько столетий для всех пороховых заводов Каира. Когда-то мы, для удаления горечи во рту после водки, пили воду, а теперь, наоборот, приходится, чтобы избавиться от горечи после воды, пить водку.

Что здесь замечательно, так это змеи, разукрашенные, пожалуй, богаче, чем наши правители, и ядовитые, как вероломные друзья. Еще приятель моего отца Эмин-бей принимал ящериц за крокодилов, я же, несмотря на их величину, страшную внешность и способность перегибаться при виде человека, открывая пасть до ушей, и появляться, когда гонишь их с одного места на другое, невольно думаю, что передо мной находится много Ластик Саидов.[79] Кроме того, здесь много ворон и сов, даже больше, чем евнухов в гаремах. При этом совы здесь более зловещи, чем дворцовые слуги, сообщающие о беде.

По сравнению со всеми этими пытками комары представляют здесь только музыкальный „саз“, а здешних москитов можно принять за вестников приятных новостей.

Что касается ископаемых богатств, так слов нет… Куда ни взглянешь, груды камней, напоминающих окаменевшие сердца тиранов; даже самые маленькие из них в деле причинения человеку мучений не уступают палачу. Эти милые создания днем притягивают зной, а вечером веют им в лицо человека так, что кажется, будто это дыхание ада. Ночью на них оседает сырость, отлагающаяся утром на человеческом теле в таком обилии, что кажется, будто на тебя выжимают губку величиной с облако. Частицы земли носятся по ветру и впиваются в глаза, как каленое железо.

Если я вас еще не утомил, то хочу рассказать о той пытке, которая, будучи давно проклята и уничтожена в Европе, по прежнему применяется падишахом, иначе говоря – о жизни ссыльных.

Наш город прославился своими ссыльными. Известный своими теологическими познаниями и преданностью религии шейх Ахмед, который вначале был приговорен к смерти, а позднее терпел тяжелые пытки и мучения, находится здесь. Люди из племени Баби, выдающие себя за святых, за пророков, а иногда и за бога, – тоже здесь. Известный Катырджы-Яни, который в свое время захватил Смирну и, вместе с тем, оказал больше добра своим землякам-крестьянам, чем наши чиновники, – тоже здесь. Ваш знакомец Кемаль – тоже здесь. Кроме того, среди нас находится несколько убийц и других преступников. Хотя существует может быть некоторая разница в нашем положении и профессии, но когда я смотрю на членов нашего сообщества с точки зрения совершенных ими преступлений, то я сравниваю приказы падишаха со смертными приговорами. Если к кому-нибудь хотят придраться, то уже не смотрят ни на что.

Что же касается нашего самочувствия, то рассказывают, что его преподобие шейх-эфенди так привык к борьбе за веру, так увлечен духовными делами, что постигшее несчастье нисколько его не трогает. Он только очень интересуется узнать причину, почему он приговорен к заточению в крепости. Говорят, что он готов еще 25 лет учиться, пожертвовав своим зрением, для того, чтобы постичь это. Должно быть это государственная тайна. Преступники сами не знают, за что они несут наказания.

Бабийцы получают жалованье даже больше, чем чиновники, кушают, пьют, гуляют и, чтобы отблагодарить султана, работают над расчленением империи. Не теряя ни минуты, они молятся святому Али о ее гибели.

Так как я не имел еще разговоров с бандитами и убийцами, не вник пока в дела Катырджи-Яни и других, то я могу только передать слух, дошедший до меня, что среди них имеется шпион, по имени Истельянус, который шпионил в пользу России, затем в пользу Сербии и, наконец, пытался устроить восстание в Болгарии. Он был арестован в Тырнове и сослан сюда. И вот такой тип, как Истельянус, оказывается, является больше всех нас достойным милосердия, ибо он был досрочно выпущен.

Мною чуть не овладел эгоизм, и я уже хотел писать о себе, забыв еще одну историю. Бежавшая, в связи с голодом, из Бенгази часть бедноты была направлена сюда. Здесь в течение пяти лет они не могут получить никакого урожая от своих посевов. Они все же находят мужество оставаться в этой обширной пустыне. Таким образом, сюда посылают людей, покинувших из-за голода родину, для того, чтобы они не отвыкли голодать. До таких вещей даже сам шайтан легко не додумается.