Кинг Стивен
Последняя перекладина
Стивен КИНГ
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕКЛАДИНА
Письмо от Катрин я получил вчера, меньше чем через неделю после того, как мы с отцом вернулись из Лос-Анджелеса. Адресовано оно было в Вилмингтон, штат Делавэр, а я с тех пор, как жил там, переезжал уже два раза. Сейчас люди так часто переезжают, что все эти перечеркнутые адреса на конвертах и наклейки с новыми порой вызывают у меня чувство вины. Конверт был мятый, в пятнах, а один угол его совсем обтрепался. Я прочел письмо и спустя секунду уже держал в руке телефонную трубку, собираясь звонить отцу. Потом в растерянности и страхе положил ее на место: отец стар и перенес два сердечных приступа. Если я позвоню ему и расскажу о письме Катрин сейчас, когда мы только-только вернулись из Лос-Анджелеса, это почти наверняка его убьет.
И я не позвонил. Рассказать мне тоже было некому... Такие вещи, как это письмо, - они слишком личные, чтобы рассказывать о них кому-то, кроме жены или очень близкого друга. За последние несколько лет я не завел близких друзей, с Элен мы развелись еще в 1971-м. Изредка шлем друг другу рождественские открытки...
\"Как поживаешь? Как работа? Счастливого Рождества!\"
Из-за этого письма я не спал всю ночь. Его содержание могло бы уместиться на открытке. Под обращением \"Дорогой Ларри\" стояло, только одно предложение. Но одно предложение могло значить очень многое. И очень многое сделать.
Я вспомнил отца, вспомнил, как мы летели на самолете на запад от Нью-Йорка, и в ярком солнечном свете на высоте 18 000 футов его лицо казалось мне старым и истощенным. Когда мы, по словам пилота, пролетали над Омахой, отец сказал:
- Это гораздо дальше, чем мне всегда казалось, Ларри.
В его голосе явственно звучала, тяжелая печаль, и мне стало неловко оттого, что я его не понимаю. Но, получив письмо Катрин, я начал понимать.
Мы выросли в восьмидесяти милях от Омахи, в маленьком городке с названием Хемингфорд-Хоум: отец, мать, я и моя сестра Катрин, которую все звали просто Китти. На два года младше меня, она была красивым ребенком и уже тогда красивой женщиной: даже в ее восемь лет, когда произошел тот случай в амбаре, все понимали, что ее шелковые пшеничные волосы никогда не потемнеют, а глаза навсегда сохранят свою скандинавскую голубизну. Один взгляд в эти глаза - и мужчина готов.
Росли мы, можно сказать, по-деревенски. У отца было три сотни акров хорошей ровной земли, где он выращивал кормовую кукурузу и разводил скот. Мы называли ферму просто \"наш дом\". В те дни все дороги, кроме шоссе номер 80 между штатами и автострады номер 96 в Небраску, были грунтовые, а поездка в город считалась праздником, которого с волнением ждешь несколько дней.
Сейчас я один из лучших независимых юрисконсультов, так по крайней мере говорят, и, чтобы быть честным до конца, признаюсь, я думаю, это так и есть. Президент одной крупной компании как-то представил меня совету директоров как своего \"наемного убийцу\". Я ношу дорогие костюмы и ботинки из самой лучшей кожи. На меня работают полный день три помощника, и если понадобится, я могу взять еще дюжину. Но в те дни я ходил по грунтовой дороге в однокомнатную школу с перевязанными ремнем книгами за плечами, а Катрин ходила со мной. Иногда весной мы ходили босиком. Это было еще тогда, когда никто не возражал, если вы зайдете в кафе или Магазин без ботинок.
Когда умерла мама, мы с Катрин уже учились в школе Коламбиа-Сити, а еще через два года отец потерял ферму и занялся продажей тракторов. Семья наша, таким образом, распалась, хотя в то время нам не казалось, что это так уж плохо. Отец продолжал работать, вошел в долю, и девять лет назад ему предложили один из руководящих постов компании. Я получил в университете Небраски стипендию за участие в футбольной команде и успел научиться чему-то еще, кроме умения гонять мяч.
А Катрин? Именно о ней-то я и хочу рассказать. Тот самый случай в амбаре произошел в одну из суббот в начале ноября. Сказать по правде, я не помню точный год, но Айк тогда был еще президентом. Мать уехала на пекарную ярмарку в Коламбиа-Сити, а отец отправился к нашим ближайшим соседям (до них целых семь миль) помогать хозяину фермы чинить сенокосилку. В доме должен был остаться его помощник, но в тот день он так и не появился, и примерно через месяц отец его уволил.
Мне он оставил огромный список поручений (для Китти там тоже кое-что нашлось) и наказал, чтобы мы не смели играть, пока не переделаем все, что поручено. Но дела отняли у нас совсем немного времени. Наступил ноябрь, и горячая пора на фермах уже прошла. Тот год мы завершили успешно, что случалось не всегда.
День я помню совершенно отчетливо. Небо хмурилось, и хотя холода еще не наступили, чувствовалось, что стуже не терпится прийти, не терпится заняться своим делом, начать морозить и покрывать инеем, сыпать снегом и леденить. Поля лежали голые. Медлительной и безрадостной стала скотина на ферме, а в доме появились странные маленькие сквозняки, которых раньше никогда не было.
В такие дни амбар становился единственным местом, где можно было приятно проводить время: Там всегда держалось тепло, настоянное на запахах сена, шерсти и навоза, а где-то высоко вверху, над третьим ярусом, таинственно переговаривались прижившиеся там ласточки. А запрокинув голову, можно было увидеть сочащийся сквозь щели в крыше белили ноябрьский свет.
А еще там была прибитая к поперечной балке третьего яруса лестница, спускавшаяся до самого пола. Нам запрещалось лазить по ней, поскольку лестница могла вот-вот развалиться от старости. Отец тысячу раз обещал матери снять ее и заменить новой и крепкой, но у него всегда находилось какое-нибудь дело. Например, помочь соседу починить сенокосилку. А помощник, которого он нанял, работой себя особенно не утруждал.
Взобравшись по этой шаткой лестнице - ровно сорок три перекладины, мы с Китти считали столько раз, что это запомнилось на всю жизнь, - можно было попасть на деревянный брус, идущий в семидесяти футах от засыпанного соломой пола. А если продвинуться по нему еще футов двенадцать (коленки дрожат, лодыжки болят от напряжения, а в пересохшем рту вкус словно от пробитого капсюля), то прямо под ногами оказывался сеновал. И можно прыгнуть и падать вниз все семьдесят футов с истошно-радостным \"предсмертным\" воплем в огромную мягкую, пышную перину из сена. Сено пахнет чем-то сладким, и когда наконец утопаешь и останавливаешься в этом запахе возрожденного лета, живот остается где-то там в воздухе и ты чувствуешь себя... Должно быть, как Лазарь: упал и остался жив, чтобы об этом рассказать.
Разумеется, нам это запрещалось. Если бы нас поймали, мать подняла бы такой крик, что всем стадо бы тошно, а отец, несмотря на то, что мы уже выросли, хорошенько вытянул бы нас обоих вожжами. И из-за самой лестницы, и из-за того, что если потеряешь равновесие не добравшись до края бруса, нависающего над рыхлой бездной сена, можешь упасть и разбиться насмерть о жесткий дощатый пол амбара.
Однако искушение было слишком велико. Когда кошки спят.., сами понимаете.
Тот день, как и все остальные подобные дни, начался восхитительной смесью чувства страха и предвкушения. Мы стояли у основания лестницы, глядя друг на друга. Китти раскраснелась, глаза ее стали темнее, но блестели ярче обычного.
- Кто первый? - спросил я.
- Кто предложил, тот и первый, - тут же ответила Китти.
- А девочек надо пропускать вперед. - парировал я.
- Если опасно, то нет, - сказала она, застенчиво опуская взгляд, как будто никто не знает, что в Хемингфорде она сорванец номер два. Но так уж она себя держала. Она соглашалась участвовать в чем угодно, но не первой.
- Ладно. - сказал я. - Я пошел.
В тот год мне кажется, исполнилось десять, я был худой как черт и весил около девяноста фунтов. Китти было восемь, и весила она фунтов на двадцать меньше. Лестница всегда выдерживала нас, и нам казалось, что она никогда не подведет. Надо заметить, подобная философия постоянно ввергает в неприятности многих людей и даже целые нации.
Забираясь все выше и выше, в тот день я впервые почувствовал, как лестница вздрагивает в пыльном воздухе амбара. Как всегда, на полпути вверх я представил себе, что будет, если лестница вдруг испустит дух, но продолжал лезть, пока не обхватил руками брус, потом взобрался на него и посмотрел вниз.
Повернутое вверх лицо Китти казалось оттуда маленьким белым овалом. В клетчатой рубашке и голубых джинсах она выглядела как куколка. А надо мной, еще выше, в пыльных углах под самой крышей ворковали ласточки. И опять как всегда:
- Эй, там внизу! - закричал я, и слова плавно опустились к ней на танцующих в воздухе пылинках.
- Эй, там наверху!
Я встал, чуть покачиваясь вперед-назад. Снова начало казаться, что в воздухе какие-то странные течения, которых не было внизу. Двигаясь с раскинутыми для равновесия руками дюйм за дюймом вперед по брусу, я слышал стук собственного сердца. Однажды во время этого этапа над самой моей головой пролетела ласточка, и отпрянув назад, я едва не сорвался. С тех пор я постоянно боялся, что это случится вновь.
Но в тот раз все обошлось, и я добрался до безопасного участка над стогом. Теперь взгляд вниз вызывал уже не страх, а скорее какое-то тревожно-восторженное чувство. Сладкий миг предвкушения...
Потом зажимаешь нос и делаешь шаг в пространство. И, как всегда, мгновенно цепкие объятия силы тяжести бросают тебя вниз. Хочется закричать: \"О Господи, прости меня, я ошибся, верни меня обратно!..\" Но тут ты влетаешь с сено, словно артиллерийский снаряд, и падаешь, падаешь все медленнее в пыльном и сладком запахе вокруг, как в густой воде, пока не останавливаешься совсем в глубине стога, Где-то рядом шуршат, разбегаясь по безопасным углам, перепуганные мыши. А у тебя появляется странное чувство, будто родился вновь. Я помню, Китти как-то сказала, что после такого
Прыжка чувствует себя новой и свежей, как маленький ребенок. Тогда я пожал плечами: вроде бы понял, что она имеет в виду, а вроде и нет; но после ее письма я часто .об этом думаю.
Я выбрался из сена, загребая руками и ногами, как в воде, пока не слез на пол амбара. На спине под рубашкой, в штанах - везде было сено. Сено на кроссовках, сено на рукавах, ну и само собой разумеется, на голове.
Китти к тому времени уже добралась до середины лестницы, поднимаясь в пыльном столбе света. Ее золотые косички болтались за спиной и стучали ей по лопаткам. Порой свет бывал таким же ярким, как ее волосы, но в тот день мне казалось, что ее косы ярче и красивее.
Помню, мне тогда не понравилось, как раскачивается лестница, и я подумал, что она никогда не выглядела такой шаткой.
Но потом Китти забралась на брус высоко надо мной, и теперь я стал маленьким человечком внизу с повернутым вверх маленьким овалом лица, а ее голос плавно опустился сверху на пляшущих облаках пыли, поднятой моим прыжком.
- Эй, там внизу!
- Эй, там наверху!
Китти двинулась по брусу, и, когда я решил, что она добралась до безопасного участка над сеновалом, сердце у меня забилось чуть спокойнее. Я всегда волновался за нее, хотя она была и грациознее меня и, пожалуй, спортивнее, что, может быть, звучит странно, когда говоришь о младшей сестре.
Она замерла с вытянутыми вперед руками, приподнявшись на носках кроссовок, а потом бросилась вниз, словно лебедь. Это невозможно забыть и невозможно передать словами. Я могу лишь попытаться описать, что происходило. Но видимо, не настолько точно, чтобы понять, как это было красиво и как совершенно. Таких моментов, кажущихся бесконечно реальными и искренними, в моей жизни совсем немного. Нет, наверно, я не смогу передать вам, что имею в виду. Настолько хорошо я не владею ни словом, ни пером.
На какое-то мгновение она, казалось, повисла в воздухе, словно ее подхватила одна из этих непостижимых поднимающихся воздушных струй, что живут только на третьем ярусе амбара: светлая ласточка с золотым ореолом, каких в Небраске никто никогда не видел. Это была Китти, моя сестренка. Как я любил ее за эти мгновения полета с раскинутыми за выгнутой спиной руками)
А затем она упала вниз и исчезла из вида в куче сена. Из пробитой норы вырвался фонтан смеха и пыли. Я тут же забыл, как шатко выглядела лестница, когда по ней поднималась Китти, и к тому времени, когда она выбралась наружу, я был уже на полпути вверх.
Я попытался прыгнуть лебедем, но, как всегда, страх скрутил меня, и мой лебедь превратился в пушечное ядро. Наверно, я никогда не был до конца уверен, что сено окажется на месте, как верила в это Китти.
Трудно сказать, сколько это продолжалось, но прыжков через десять или двенадцать я посмотрел вверх и увидел, что стало темнее. Скоро должны были вернуться родители, а мы с Китти так обвалялись в сене, что они поняли бы все, едва на нас взглянув. Мы решили прыгнуть по последнему разу.
Поднимаясь первым, я снова почувствовал, как ходит подо мной лестница, и услышал очень слабый писклявый скрип выдирающихся из дерева старых гвоздей. В первый раз я по-настоящему испугался. Наверно, если бы я был ближе к полу, то слез бы, и на этом все закончилось, но брус - казался ближе и безопаснее. За три перекладины до верха скрип вырываемых гвоздей стал еще сильнее, и я похолодел от страха, решив, что вот теперь-то мое везение уходит:
Потом я обхватил руками занозистый брус, чуть облегчая нагрузку на лестницу, и почувствовал, как в выступившем неприятном холодном поту прилипает ко лбу соломенная труха. Забавы кончились. Я торопливо добрался до края, нависающего над сеном, и спрыгнул. Даже всегда приятная часть, падение, не доставила мне удовольствия. Падая, я представил, как бы я себя чувствовал, если бы вместо податливого сена мне навстречу летел деревянный пол.
Выбравшись на середину амбара, я увидел, что Китти взбирается по лестнице, и закричал:
- Слезай! Там опасно!
- Выдержит! - ответила она уверенно. - Я легче тебя!
- Китти!..
Я не закончил фразу, потому что в этот момент лестница не выдержала, издав гнилой треск ломающегося дерева. Я вскрикнул. Китти завизжала. Она добралась примерно до того же места, где был я, когда решил, что удача оставляет меня.
Перекладина, на которой стояла Китти, оторвалась, а затем расщепились обе боковые доски. Какое-то мгновение оторвавшаяся часть лестницы под ней выглядела словно нескладное насекомое богомол или палочник, которое стояло-стояло и вдруг решило двинуться вперед.
Потом, ударившись об пол с коротким сухим хлипком, лестница рухнула, подняв клубы пыли. Испуганно замычали коровы, и одна из них ударила копытом. Китти пронзительно завизжала:
- Ларри! Ларри! Помоги!
Я понял, что надо делать, понял сразу. Испугался я ужасно, но рассудок до конца не потерял. Китти висела на высоте шестидесяти футов от пола, бешено работая в пустом воздухе ногами в голубых джинсах, а где-то еще выше ворковали ласточки. Конечно, я испугался. До сих пор не могу смотреть на цирковых воздушных гимнастов, даже по телевизору, потому что при этом у меня внутри все сжимается. Но я знал, что надо делать.
- Китти! - крикнул я. -Держись! Не дергайся!
Она послушалась мгновенно. Ее ноги перестали дергаться, и она повисла, держась своими маленькими руками за последнюю перекладину на обломившемся конце лестницы, словно акробат, замерший на трапеции.
Я кинулся к сеновалу, схватил обеими руками огромную охапку сена, вернулся, бросил. Побежал обратно. И еще раз. И еще.
Дальнейшее осталось в памяти смутно. Помню лишь, что мне в нос попало сено и я начал чихать и никак не мог остановиться. Я метался туда-обратно, скидывая сено в кучу там, где раньше было основание лестницы. Куча росла очень медленно. При взгляде на нее, а потом на Китти, висящую так высоко вверху, на память вполне могла прийти карикатура, на которой кто-нибудь прыгает с трехсотфутовой вышки в стакан с водой. Туда-обратно, туда-обратно...
- Ларри, я не могу больше держаться! - В голосе ее звучало отчаяние.
- Китти, ты должна! Продержись еще!
Туда-обратно. Сено набилось в рубашку. Туда обратно. Куча выросла уже до подбородка, но на сеновале, куда мы прыгали, стог был высотой футов в двадцать пять, и я подумал: если Китти только сломает ноги, можно будет считать, что ей повезло. И еще знал, что упав мимо кучи, она убьется наверняка. Туда-обратно...
- Ларри! Перекладина!.. Она отрывается! Я услышал ровный скрипящий крик выдирающихся под ее тяжестью гвоздей в перекладине. В панике Китти снова задергала ногами. Если она не остановится, то может не попасть в стог.
- Нет! - закричал я. - Нет! Прекрати! Отпускай руки! Падай, Китти!
Бежать еще раз за сеном было поздно. Времени не осталось ни на что, кроме слепой надежды.
Как только я закричал, Китти отпустила перекладину и упала вниз, словно нож, хотя мне показалось, что падала она целую вечность. С торчащими вверх косичками, с закрытыми глазами и бледным, как фарфор, лицом она молча падала, сложив ладошки перед губами, как будто молилась.
Она ударила в самый центр стога и исчезла из вида. Сено взметнулось, словно в стог попал снаряд, и я услышал удар о доски пола. От этого звука, громкого глухого удара, я похолодел. Слишком громко, слишком... Но мне нужно было увидеть.
Чуть не плача, я кинулся разгребать сено, огромными охапками бросая его за спину. Откопал ногу в голубых джинсах, затем клетчатую рубашку и, наконец, лицо Китти, смертельно-бледное с зажмуренными глазами, Глядя на нее, я решил, что она мертва. Весь мир тут же стал серым, по-ноябрьски серым, и только золотые, ее косички сохраняли свою яркость.
Потом она подняла веки, и в бесцветном сером мире возникли два темно-синих глаза.
- Китти? - еще не веря, хрипло позвал я, давясь пылью от сена. - Китти?
- Ларри? - удивленно спросила она. - Я жива?
Я вытащил ее из сена и крепко обнял, а она обхватила меня за шею и крепко сжала в ответ.
- Жива, - ответил я. - Жива, жива!
Она отделалась переломом левой лодыжки. Доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, когда пришел вместе со мной и отцом в амбар, долго вглядывался в тени под крышей. Там на одном гвозде еще висела наискось последняя лестничная перекладина.
Он долго смотрел, затем сказал, обращаясь к отцу:
- Чудо.
Потом презрительно пнул ногой натасканную мной кучу сена, сел в свой запыленный \"де сото\" и уехал.
Рука отца легла на мое плечо.
- Сейчас мы пойдем в дровяной сарай, Ларри, - сказал он очень спокойным голосом. - Я полагаю, ты знаешь, что там произойдет.
- Да, сэр. - прошептал я.
- И при каждом ударе ты будешь благодарить Бога за то, что твоя сестра осталась жива.
- Да, сэр.
И мы пошли. Он здорово меня отделал, так здорово, что я ел стоя целую неделю и еще две после этого подкладывал на стул подушечку. И каждый раз, когда он шлепал меня своей большой красной мозолистой рукой, я благодарил Бога.
Громко, очень громко. Когда наказание заканчивалось, я был уверен, что он меня услышал.
К Китти меня пустили перед тем, как ложиться спать. Я почему-то помню, что за окном у нее на подоконнике сидел дрозд. Сломанную ногу ей забинтовали и притянули к дощечке.
Китти смотрела на меня так долго и с такой любовью, что мне стало неловко. Потом она сказала:
- Сено. Ты подложил сено.
- Конечно, - буркнул я. - А что еще мне оставалось делать? Когда лестница, сломалась, я уже не мог забраться наверх.
- Я не знала, что ты делаешь. - сказала она.
- Да ты что? Я же был прямо под тобой!
- Я боялась смотреть вниз. Все это время я висела с закрытыми глазами.
Меня словно громом ударило.
- Ты не знала? Ты не знала, что я там делал? Она кивнула:
- Китти, да как же ты?..
Она посмотрела на меня своими глубокими синими глазами и сказала:
- Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне. Ты же мой старший брат. Я знала, что ты меня спасешь.
- Китти, ты даже не представляешь, как, все было.., на волоске...
Я закрыл лицо руками, но она приподнялась с постели, отняла мои руки и поцеловала меня в щеку.
- Нет, Ларри. Я же знала, что ты там внизу... Ой, я уже хочу спать. Поговорим завтра. Доктор Педерсен сказал, что мне наложат гипс.
Гипсовую повязку она носила меньше месяца, и все ее одноклассники на ней расписались. Она даже меня уговорила расписаться. Потом ее сняли, и на этом все закончилось. Отец поставил новую крепкую лестницу на третий ярус, но я никогда больше не забирался наверх и не прыгал в сено. Насколько я знаю, Китти тоже.
Впрочем, я не могу сказать, что дело этим закончилось. На самом деле все закончилось девять дней назад, когда Китти бросилась вниз с последнего этажа здания страховой компании в Лос-Анджелесе. В бумажнике я держу вырезку из \"Лос-Анджелес тайме\" и, наверное, всегда буду носить ее с собой, но совсем не так, как люди хранят, например, фотографии тех, кого хотели бы помнить, или театральные билеты на действительно хорошее представление, или вырезку из программы чемпионата мира. Я ношу с собой эту вырезку, как человек носит тяжелый груз, потому что носить тяжести - это его работа. Заметка называется:
\"СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ. САМОУБИЙСТВО МОЛОДОЙ ПРОСТИТУТКИ\".
Мы выросли. Это единственное, что я знаю, кроме фактов, не имеющих к делу в общем-то никакого отношения. Китти - собиралась изучать коммерцию в колледже в Омахе. Тем летом после выпуска из школы она победила на конкурсе красоты и вышла замуж за одного из членов жюри. Не правда ли, похоже на грязную шутку? Это моя-то Китти...
Пока я изучал в колледже закон, она развелась и написала мне длинное письмо, страниц десять или даже больше, о том, как плохо ей было и как было бы лучше, если бы она родила ребенка. Спрашивала, не могу ли я приехать. Но в юридическом колледже пропустить неделю - все равно что пропустить целый семестр на последнем курсе, когда изучаешь, скажем, живопись. Преподаватели звери. Упустил что-то - пиши пропало.
Китти переехала в Лос-Анджелес и снова вышла замуж. Когда и этот брак распался, я уже закончил учебу. Получил еще одно письмо, уже не такое длинное, но еще более напитанное горечью.
\"Видимо, я никогда не удержусь на этой карусели, - писала она. - Если ухватился за медное кольцо, то обязательно свалишься с лошади и расшибешь себе голову... А если так, кому все это нужно?
P.S. Можешь ли ты приехать, Ларри?.. Очень давно тебя не видела\".
Я ответил, написав, что хотел бы приехать, но никак не могу. Как раз в то время я получил должность в одной очень престижной фирме: маленький человек у всех на виду, масса работы и никакой благодарности. Если я собирался подняться на следующую ступеньку, это нужно было сделать именно в том году, и мое длинное письмо было целиком о работе, о моей будущей карьере.
Я отвечал на все ее письма. Но почему-то никогда до конца не верил, что писала их сама Китти, примерно так же, как когда-то в детстве мне не верилось, что стог сена все-таки окажется внизу. До тех нор, пока я не падал в него, и оно опять спасало мне жизнь. Я не мог поверить, что моя сестренка и та побитая жизнью женщина, что подписывал свои письма обведенным в кружочек именем Китти внизу страницы, одно и то же лицо. Моя сестренка была девочкой с косичками и еще с плоской грудью.
Писать перестала она. Изредка мы получали рождественские открытки или поздравления с днем рождения, и отвечала на них моя жена. Потом мы развелись, я переехал и просто забыл. В следующее Рождество и на день рождения открытки переслали мне уже на новый адрес. Первый новый адрес. Я подумал, что надо бы написать Китти и сообщить, что я переехал. Но так этого и не сделал.
Как я и говорил, эти факты ровным счетом ничего не значат. Важно лишь то, что мы выросли и Китти выбросилась из того здания страховой компании. Китти, которая всегда верила, что стог окажется на месте. Китти, которая сказала:
\"Я знала, что ты сделаешь что-нибудь, чтобы помочь мне\".
Это важно. И письмо Китти.
Люди в наше время так часто переезжают, что порой все эти перечеркнутые, адреса и наклейки с новыми кажутся мне немыми обвинениями. В левом углу конверта Китти напечатала обратный адрес, адрес места, где она жила до того, как бросилась из окна. Очень симпатичный квартирный дом на Ван-Найс. Мы с отцом ездили туда забирать вещи. Хозяйка отнеслась к нам хорошо. Китти ей нравилась.
Письмо было погашено за две недели до ее смерти. Я получил бы его гораздо раньше, если бы не переехал еще раз. Должно быть, она просто устала ждать.
\"Дорогой Ларри,
Я много думала в последнее время.., и решила, что для меня было бы гораздо лучше, если бы та последняя перекладина оторвалась раньше, чем ты смог натаскать сена.
Твоя Китти\".
Да, видимо, она устала ждать. Мне легче верить в это, чем в то, что она решила, будто я забыл. Я бы не хотел, чтобы она так думала, потому что это письмо в одно предложение, наверное, единственная вещь, которая заставила бы меня бросить все и ехать к ней.
Но даже не из-за этого так трудно бывает теперь заснуть. Закрывая глаза и впадая в дрему, я снова и снова вижу, как моя Китти с широко раскрытыми темно-синими глазами, прогнувшись и раскинув руки, летит вниз с третьего яруса амбара.
Китти, которая всегда верила в то, что внизу окажется стог сена.