Михаил Пантелеев. Агенты Коминтерна. Солдаты мировой революции

Деду моему, Александру Сергеевичу, посвящаю…
Это загадка, упрятанная в тайну, которая находится в самой глубине секрета. У. Черчилль, из радиовыступления 1 октября 1939 года
История превращается в манихейство, когда она стимулирует мечту и оправдывает чувства. Андре Мальро
Время однажды догонит того, кто некогда опередил свое время. Людвиг Витгенштейн


III Интернационал

Пусть взвизгивают на рубежах пули —
Сбрасывайте хмурых дум груз!..
Сегодня покроем Будни улиц
Лазурью праздничных блуз…
Земля! Не довольно ли стонала
Грудью загрубелой в оковах?
Молотом Интернационала
Бей в рабскую седину веков!
Сжигай вулканами восстаний
Гниль, Страх, Лень, Сонь…
На полдороге не встанет, не встанет
Революций огненное колесо!..
А вы, мечтающие о Христе,
Разбивающие у икон лбы,
Разве не видите: это он на кресте
Борьбы…
Слышите: трубами бурь кличет
Над голодом и болью воспаленных ран:
— Взрывайте троны Их Величеств,
Пролетарии всех стран!..
Разрушим Старое и на его костях
Мозолистым Октябрем
Мирового Совдепа стяг
Взметнем!..


Сергей Обрадович.  1920





Образы людей Коминтерна в последние годы претерпели кардинальное изменение. Если в советское время их рисовали «рыцарями без страха и упрека», то теперь большинство публицистов видит в них либо авантюристов без роду и племени, либо слепых фанатиков, бездумно бросавших деньги в костер мировой революции в условиях общероссийского голода. Но так ли уж верны обобщения? Конечно, среди 11 тысяч прошедших через аппарат Коминтерна, были и те, и другие. Были и просто бюрократы, рутинно выполнявшие указания «вождей» и интересовавшиеся лишь зарплатой и пайками. Но было немало и иных — людей, разумеется, а не икон. Тех, которые мыслили в рамках, может быть, странной для сегодняшнего дня парадигмы, но которые отличались и критическим умом, и способностью отстаивать свои взгляды. Но главное — как это ни парадоксально, — борцы за мировую революцию в конечном счете, сами того не осознавая, трудились на благо России. Ведь штаб революции находился в Москве, а Россия являлась революционной базой. И, воплощая словом и делом ленинские идеи, люди Коминтерна укрепляли позиции России в мире. О некоторых из них — настоящая книга.

ПРЕДИСЛОВИЕ

История любой организации немыслима без биографий ее возглавлявших и обеспечивавших функционирование людей. Если первые, оставаясь на виду у современников, уже одним этим фактом обеспечили место в анналах истории, то жизненный путь «аппаратчиков» чаще всего бывает скрыт от глаз общественности, а потому и реже воспроизводится в трудах историков. Тем более это справедливо для организаций, действовавших секретно, часто в условиях нелегальности.

Возможности для создания подлинно научных биографий «людей Коминтерна» — этой всемирной организации, ставившей целью установление революционным путем глобальной коммунистической системы, — появились лишь со времени открытия бывших архивов ЦК КПСС в Москве. С тех пор число публикаций по данному сюжету в России и других странах постоянно растет[1].

Вниманию читателей предлагаются пять биографий официальных эмиссаров Исполкома Коммунистического интернационала (ИККИ) во Франции: начиная с Александра Абрамовича, первым на длительный срок прибывшего в страну, и кончая Борисом Михайловым, завершившим свою деятельность в 1926 году. Все они в период работы в аппарате Коминтерна имели советское гражданство, за исключением болгарина-апатрида Стояна Иванова, который его получил лишь в 1945 году. Кроме них, еще два человека в рассматриваемый период выполняли во Франции роль «Ока Москвы»: швейцарец Жюль Эмбер-Дро и венгр Матиас Ракоши. Однако жизнь и деятельность «пастора» из Шо-де-Фон достаточно подробно описана в его трехтомных мемуарах, остается лишь хотя бы частично их перевести, а биография М. Ракоши (1892–1971), проведшего 15 лет в хортистских застенках, а после войны ставшего в силу слепой верности И. Сталину генеральным секретарем Коммунистической партии Венгрии, требует отдельного исследования.

Кроме указанных лиц, еще около полусотни в этот период посещали Францию по заданию ИККИ. Но их функции были либо строго ограниченными (передача денег, налаживание издательского процесса, связь), либо связанными с конкретными мероприятиями (присутствие на съездах и пленумах ФКП, пропагандистские акции, например в период оккупации французскими войсками Рура).

Наконец, с момента установления с Францией дипломатических отношений в декабре 1924 года в полпредстве СССР постоянно имелся сотрудник, чьей обязанностью было регулярно контактировать с нелегальными представителями Коминтерна и руководящими деятелями ФКП. Сначала это был Борис Волин (1924–1925), позже — Яков Давтян (1925–1926), а затем — Наталья Солуянова (1926–1927). Однако и функции этих «дипломатов» сводились к доставке выходивших за пределами Франции пропагандистских материалов, а также передаче срочной информации.

Деятельность же прибывших на длительный срок эмиссаров по определению была многогранна. Они, как свидетельствуют архивные материалы, не только информировали ИККИ о складывающейся ситуации, не только следили за исполнением директив московских руководителей и координировали коминтерновскую деятельность в стране, но зачастую играли существенную роль в повседневном руководстве коммунистической партией, включая вопросы финансирования и расстановки кадров. А это требовало специфических качеств: энергии, инициативы, широкого политического кругозора.

От московских эмиссаров во многом зависело, как реально будут претворены в жизнь установки Коминтерна и решения высших инстанций местных коммунистических партий. Разумеется, все они руководствовались большевистской доктриной, но их взгляды на решение конкретных вопросов и стоящих за ними лиц существенно разнились. Сказывался темперамент, накопленный опыт и знания. И, конечно, общий политический климат.

1920-е годы были для коммунистических партий временем открытого противоборства людей и идей, жесткой фракционной борьбы, в которой Москва часто оказывалась эпицентром. Эмиссары Коминтерна не могли, да и не хотели стоять в стороне от этих столкновений: профессиональных революционеров не устраивала роль простых «винтиков» коминтерновского механизма.

Когда же наступило время «сталинского умиротворения», потребовался иной тип людей — нерассуждающих исполнителей «генеральной линии». Формирующаяся политическая система заставила одних коминтерновцев полностью интегрировать в нее, других, пытавшихся сохранить собственное «я», выпасть из номенклатурной «обоймы», третьих — бросила в застенки и под пули палачей. Из пяти «посланников революции», чьи биографии представлены в этой книге, репрессий избежали двое: А. Е. Абрамович и И. П. Степанов. Случайность? Скорее всего, нет. Но только доступ в архивы НКВД позволит с точностью ответить на этот вопрос.

О мужестве и малодушии аппаратчиков Коминтерна, их звездных часах и трагических минутах, о том, что их объединяло и что разъединяло, — настоящая работа. Но сначала кратко о самом Коминтерне.

КОМИНТЕРН И СУДЬБЫ АППАРАТЧИКОВ

ГЛАВА 1

Четверть века Коминтерна, или Шагреневая кожа интернационализма

Вопрос о создании нового международного объединения пролетарских партий, в котором не будет места оппортунизму и шовинизму, был официально поставлен В.И. Лениным в «Апрельских тезисах» 1917 года. «Надо основывать именно нам, именно теперь, без промедления новый, революционный, пролетарский Интернационал…»[2], — утверждал он. Всероссийская конференция РСДРП(б), одобрив ленинскую идею, поручила Центральному комитету «приступить немедленно к шагам по основанию Третьего интернационала»[3]. Однако эта резолюция, несмотря на свое неоднократное подтверждение, стала реально воплощаться в жизнь лишь после Ноябрьской революции в Германии, ставшей для В.И. Ленина как бы козырной картой в аргументации в пользу близости всемирной пролетарской революции, в которой российские события являлись лишь первым актом. Раз ход истории подтверждал ленинскую логику, то задача сплочения авангарда революционных сил действительно становилась актуальной.

Не случайно ставка делалась прежде всего на германский пролетариат: высоко оценивая его боевой потенциал, руководство большевиков вместе с тем считало Германию наиболее развитой страной Европы, способной «взять на буксир» отсталую Россию. Под впечатлением вестей о волнениях в Берлине В.И. Ленин писал 3 октября 1918 года: «Кризис в Германии только начался. Он кончится неизбежно переходом политической власти в руки германского пролетариата… Теперь даже самые ослепленные из рабочих разных стран увидят, как правы были большевики, всю тактику строившие на поддержке всемирной рабочей революции и не боявшиеся приносить различные тягчайшие жертвы»[4]. Было создано «Бюро РКП(б) по заграничной работе», активизировавшее контакты с сочувствовавшими за рубежом «московским экстремистам» группами в общественном движении.

Спешно созванный в Москве 2–6 марта 1919 года Первый конгресс Коммунистического интернационала должен был перехватить инициативу у социал-демократов, организовавших в феврале свою международную конференцию в Берне с целью воссоздания развалившегося в годы мировой войны II Интернационала. Большевикам было очень важно не только продемонстрировать, что в важнейших странах Европы и Америки есть силы, готовые следовать их опыту, но и «морально легализовать» своих сторонников перед лицом консолидирующейся социал-демократии. Тем не менее единственная зарубежная компартия, показавшая себя серьезной политической силой, — германская, устами своего представителя Гуго Эберлейна (в Москве он конспирировался под псевдонимом Альберт) выступила против немедленного конституирования Коммунистического интернационала. Предложение, мотивировавшееся слабостью коммунистов вне России, под давлением большевиков было отвергнуто.

Первый конгресс Коммунистического интернационала принял Манифест, написанный Львом Троцким. «Эпоха последней решительной борьбы наступила позже, чем ожидали и надеялись апостолы социальной революции, — говорилось в Манифесте. — Но она наступила. Мы, коммунисты, представители революционного пролетариата разных стран Европы, Америки и Азии, собравшиеся в Советской Москве, чувствуем и сознаем себя преемниками и вершителями дела, программа которого была возвещена 72 года тому назад. Наша задача состоит в том, чтобы обобщить революционный опыт рабочего класса, очистить движение от разлагающей примеси оппортунизма и социал-патриотизма, объединить усилия всех истинно революционных партий мирового пролетариата и тем облегчить и ускорить победу коммунистической революции во всем мире… Если Первый Интернационал предвосхищал будущее развитие и намечал его пути, если Второй Интернационал собирал и организовывал миллионы пролетариев, то Третий Интернационал является Интернационалом открытого массового действия, Интернационалом революционного осуществления, Интернационалом дела…»[5]

Всего лишь через две недели после закрытия конгресса была образована Венгерская советская республика, в апреле советскую власть провозгласили в Баварии, в июне — в Словакии. Казалось, что мировая революция наконец-то становится явью. Подготовленный все тем же Л. Троцким Манифест Второго конгресса Коминтерна, состоявшегося летом 1920 года, утверждал: «Гражданская война во всем мире поставлена в порядок дня. Знаменем ее является Советская власть»[6].

Выражая готовность не только на словах, но и на деле бороться с оппортунистами, делегаты конгресса приняли «21 условие приема в Коммунистический Интернационал». Автор документа, Председатель ИККИ Григорий Евсеевич Зиновьев, позже, не без утрирования, так раскрыл его смысл: «Во время II Конгресса общее положение… было таково, что принадлежать к КИ считалось тогда модным. К этому стремился каждый более или менее хитрый центрист… Справа у нас действительно были враги. Мы отлично сознавали, что эти хитрые люди проглотят все, что угодно, лишь бы только пробраться в КИ и саботировать его изнутри. Отсюда — 21 пункт»[7].

Седьмой пункт «условий» особо оговаривал необходимость «полного и абсолютного разрыва с реформизмом и с политикой «центра». В этом же документе указывалось, что «партии, принадлежащие к Коммунистическому Интернационалу, должны быть построены по принципу демократического централизма, ибо в нынешнюю эпоху обостренной гражданской войны коммунистическая партия сможет выполнить свой долг лишь в том случае, если она будет организована наиболее централистическим образом, если в ней будет господствовать железная дисциплина, граничащая с дисциплиной военной…». С процитированным пассажем перекликался пункт шестнадцатый: «Все постановления съездов Коммунистического Интернационала, как и постановления его Исполнительного комитета, обязательны для всех партий, входящих в Коммунистический Интернационал. Коммунистический Интернационал, действующий в обстановке обостреннейшей гражданской войны, должен быть построен гораздо более централизованно, чем это было во II Интернационале».

Жесткие организационные принципы, помноженные на финансовую зависимость, грозили превратить компартии в заложников односторонних решений Кремля — опасность, становившаяся с каждым годом все более явной и напрямую отражавшая силу влияния каждой компартии в стране. В то же время благодаря изначально высокому авторитету большевиков среди их сторонников было немало тех, кто с подозрительностью воспринимал любые попытки критического осмысления полученных из Москвы директив.

Несмотря на солидные денежные инъекции и лихорадочную активность, Исполком Коминтерна сумел «обратить в коммунистическую веру» лишь меньшую часть шедших за социалистами рабочих, еще меньше удалось «перековать» анархо-синдикалистов. Из всех европейских стран только в Германии, Франции и Чехословакии образованные коммунистические партии смогли обеспечить себе массовую базу.

Кремлевские стратеги пытались разыграть и «восточную карту». Однако, прекрасно понимая, что азиатов мало интересуют собственно коммунистические идеи, большевики выдвинули на первый план лозунги антиколониальной, национально-освободительной борьбы. Знаковым событием в этом плане стал Съезд народов Востока, организованный Исполкомом Коминтерна в Баку 1–8 сентября 1920 года. В его работе участвовал 1891 делегат (из них 1273 коммуниста) от 29 народностей. Позже была образована Антиимпериалистическая лига.

Стремлением размежеваться до конца объясняется создание Красного интернационала профсоюзов (Профинтерна), чей первый конгресс прошел в Москве 3—19 июля 1921 года. Наряду с Профинтерном были организованы Международный крестьянский совет (Крестьянский интернационал), Спортинтерн, Международная организация помощи революционерам (МОПР), Международная организация рабочей помощи, Международное объединение революционных писателей и ряд других организаций, нацеленных на вычленение под эгидой Коминтерна из общественно активной части трудящихся «революционного авангарда». В развернувшейся борьбе на уничтожение коммунисты не оставляли ни пяди пространства для компромисса!

Однако вскоре после перехода большевиков к новой экономической политике в стратегии Коминтерна наметились изменения. Осознание В. И. Лениным необходимости уступок рыночным отношениям в России во многом проистекало из констатации слабости революционной волны на Западе и, следовательно, необходимости политического диалога. С этой мыслью, однако, не желала мириться влиятельная группа «леваков», среди которых выделялся бывший нарком иностранных, а затем военных дел Венгерской советской республики Бела Кун, сочинивший «теорию наступления». Под его нажимом ЦК КП Германии во главе с Эрнстом Ройтером (псевдоним Фрисланд) без особых колебаний приняло решение начать немедленную подготовку антиправительственной акции, способной «заставить массы прийти в движение»[8]. Воспользовавшись приказом обер-президента Саксонии Отто Герзинга о введении полиции на предприятия округа Галле-Мерзебург, а также объявлением осадного положения в Гамбурге, коммунисты попытались развернуть широкомасштабные действия, призвав 24 марта 1921 года к общегерманской забастовке. Будучи совершенно неподготовленным, движение осталось локальным и 1 апреля заглохло.

Несмотря на мартовское фиаско, теория Б. Куна продолжала импонировать многим коммунистам, включая Председателя ИККИ Григория Зиновьева и члена Малого бюро ИККИ Николая Бухарина. Неопределенность в расстановке сил вела к осторожности в формулировках подготовительных материалов очередного конгресса III Интернационала.

«Наш Конгресс еще раз наметит более подробную и конкретно ясную и четкую линию, рассчитанную и на более быстрый, и на более затяжной темп пролетарской революции, если окажется, что она пойдет по этому менее желательному для нас пути…»[9], — говорилось в письме ИККИ «К III Всемирному конгрессу КИ». Более четко мысль об отсрочке мировой революции была сформулирована в выступлениях В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого на конгрессе.

«…B международном положении нашей республики, — отмечал 5 июля в своем докладе В. И. Ленин, — политически приходится считаться с тем фактом, что теперь бесспорно наступило известное равновесие сил, которые вели между собой открытую борьбу, с оружием в руках, за господство того или другого руководящего класса, — равновесие между буржуазным обществом, международной буржуазией в целом, с одной стороны, и Советской Россией — с другой… Когда мы начинали, в свое время, международную революцию, мы делали это не из убеждения, что можем предварить ее развитие, но потому, что целый ряд обстоятельств побуждал нас начать эту революцию… Нам было ясно, что без поддержки международной мировой революции победа пролетарской революции невозможна… Развитие международной революции, которую мы предсказывали, идет вперед. Но это поступательное движение не такое прямолинейное, как мы ожидали. С первого взгляда ясно, что в других капиталистических странах после заключения мира, как бы плох он ни был, вызвать революцию не удалось, хотя революционные симптомы, как мы знаем, были очень значительны и многочисленны, — даже гораздо значительнее и многочисленнее, чем мы думали»[10].

Центральным событием конгресса стало обсуждение написанных Л. Троцким тезисов о тактике. Сама постановка этого вопроса говорила о намечаемой «смене вех». Был сформулирован новый лозунг «К массам», понимаемый как завоевание широких масс пролетариата идеями коммунизма, и, как следствие, признана необходимость выдвижения переходных требований.

Последовали и организационные меры: Б. Куна, которого В. И. Ленин подверг жесткой критике, хотя и переизбрали членом Малого бюро ИККИ, однако отправили работать на Урал, подсластив пилюлю введением в состав Президиума ВЦИК. Оттуда опальный коминтерновский сановник вернулся лишь в 1923 году.

Провозглашенный на III Конгрессе лозунг завоевания масс заставил руководство Коминтерна и РКП(б) по-новому взглянуть на взаимоотношения с европейской социал-демократией. Опыт работы свидетельствовал об усилении в рабочем классе стремления к единству действий. Ответной реакцией стала тактика «единого рабочего фронта», которую еще в феврале 1921 года предложил член Президиума ИККИ Карл Радек[11] и которая после дискуссии в большевистском руководстве (оппонентами выступали те же Г. Зиновьев и Н. Бухарин) была опубликована в виде тезисов Исйолкома Коминтерна.

Парадоксально, но решение скорректировать политический курс Коминтерна в сторону большего реализма обосновывалось фантастическим утверждением об обострении мирового хозяйственного кризиса и о новом этапе полевения пролетариата: «Если еще полгода тому назад можно было с известным правом говорить о некоем общем поправении рабочих масс в Европе и Америке, то в настоящее время можно безусловно констатировать, напротив, начало полевения»[12]. С другой стороны, отмечалось, что «под влиянием все усиливающегося натиска капитала среди рабочих пробудилось стихийное, буквально неудержимое стремление к единству, идущее параллельно с постепенным ростом доверия широких масс рабочих к коммунистам». Поскольку «вера в реформизм надломлена», каждое серьезное массовое выступление, «начавшись даже только с частичных лозунгов, неизбежно будет выдвигать на очередь более общие и коренные вопросы революции». В этой обстановке коммунисты, идя навстречу желаниям масс и добиваясь единства действий пролетариата, могли, по мнению руководства Коминтерна, не бояться стать заложниками социал-реформистской политики. В конце документа подчеркивалось, что «под единым рабочим фронтом следует разуметь единство всех рабочих, желающих бороться против капитализма — стало быть, и рабочих, идущих еще за анархистами, синдикалистами и т. п.».

1 января 1922 года ИККИ обратился с призывом «К пролетариям всех стран за единый пролетарский фронт», в котором речь шла уже не о революции, а о борьбе всех пролетарских сил, «включая христианские или либеральные профсоюзы», за мир и улучшение жизненных условий.

Изменение тактики Коминтерна сделало возможным начать подготовку конференции трех Интернационалов. Речь шла о встрече коммунистов, социал-демократов из II Интернационала и представителей образованного в феврале 1921 года в Вене так называемого II ½ Интернационала, объединявшего центристов. Разумеется, каждая из сторон стремилась использовать завязываемые контакты для своей выгоды. Лидеры большевиков надеялись добиться, если не поддержки, то хотя бы благожелательного нейтралитета социалистов и социал-демократов во время международной конференции в Генуе, а последние, в свою очередь, рассчитывали смягчить советский режим, выговорив послабления для российской демократической оппозиции — меньшевиков и эсеров.

Поскольку стратегические цели сторон выходили за рамки политики единого фронта, состоявшаяся 2–5 апреля 1922 года в Берлине встреча представителей трех Интернационалов завершилась без надежды на продолжение. Чтобы не доводить ее до демонстративного разрыва, делегация Коминтерна пошла на уступки. Было обещано не выносить на процессе 47 эсеров смертный приговор и допустить участие представителей II и II ½ Интернационалов в судебных заседаниях. Позже II пленум ИККИ на заседании 11 июля одобрил деятельность делегации Коминтерна в Берлине, но В.И. Ленин был недоволен, считая, что баланса интересов соблюсти не удалось.

IV конгресс Коминтерна, открывшийся 5 ноября 1922 года, подтвердил и уточнил тактику «единого рабочего фронта», предложив формулу «рабочего правительства». В документах конгресса отмечалось, что она является неизбежным выводом из тактики единого фронта. Противопоставляя ее попыткам реформистов создавать коалиционные правительства вместе с буржуазными партиями, Коминтерн подчеркнул, что в качестве агитационного лозунг «рабочего правительства» может применяться почти повсеместно, но как политический — только в тех странах, где соотношение сил между пролетариатом и буржуазией складывается в пользу первого. Таким образом, IV конгресс связывал возможность создания рабочего правительства с возникновением политического кризиса.

Конгресс дал характеристику ряду возникающих в этом случае правительственных ситуаций. Он назвал «мнимыми рабочими правительствами» правительства типа либерального рабочего или социал-демократического. Указав, что для коммунистов недопустимо участвовать в подобных правительствах как органах классового сотрудничества, конгресс в то же время отметил, что при некоторых условиях коммунисты готовы оказать поддержку этим правительствам.

Рассматривая варианты подлинных рабочих правительств, конгресс назвал такими «правительство рабочих и крестьян», заметив, что возможность его появления существует на Балканах, в Чехословакии, Польше; «рабочее правительство с участием коммунистов», а также правительство диктатуры пролетариата. Первые два варианта, допускающие участие коммунистов, не означая диктатуры пролетариата, могли стать формой перехода к такой диктатуре.

IV конгресс был последним, в работе которого участвовал В. И. Ленин.

Обострение ситуации в Германии летом 1923 года возродило в Москве надежду на близкую победу мировой революции. После того как волна забастовок смела правительство Вильгельма Куно, лидер Народной партии Густав Штреземан попытался добиться стабилизации, сформировав в августе кабинет на базе широкой коалиции с участием социал-демократов.

Однако обстановка продолжала накаляться. Галопирующая инфляция привела к тому, что один доллар стал стоить 13 миллионов марок, повсюду образовывались фабрично-заводские советы, в которых стремительно росло влияние коммунистов.

К середине августа Г. Е. Зиновьев подготовил тезисы, которые нацеливали КПГ на «неизбежность и необходимость в ближайшем будущем вооруженного восстания и решающего боя». И.В. Сталин, неделей ранее считавший, что не следует поощрять революционный пыл германских коммунистов, в замечаниях к зиновьевскому документу не выдвинул принципиальных возражений. Он акцентировал внимание, с одной стороны, на вероятности войны революционной Германии и Советской России по крайней мере с Польшей и Францией, с другой — на взаимоотношениях с социал-демократами. «Нужно прямо указать, — писал И.В. Сталин, — что лозунг рабочего правительства является лишь агитационным лозунгом, питающим идею единого фронта, что он в своем окончательном виде (правительство коалиции коммунистов и социал-демократов), вообще говоря, неосуществим, что если бы он, паче чаяния, все же осуществился, то такое правительство было бы правительством паралича и дезорганизации, правительством, обреченным ввиду своей слабости на неминуемое падение в самый непродолжительный срок. Нужно ясно сказать немецким коммунистам, что им одним придется взять власть в Германии»[13].

В ходе обсуждения германского вопроса на заседании политбюро РКП(б) 21 августа все, за исключением заместителя председателя Совета народных комиссаров СССР А. И. Рыкова, были за то, чтобы ориентировать немецких коммунистов на вооруженный захват власти. Г. Е. Зиновьев согласился с И. В. Сталиным, заявив, что «если бы вышел блок с социал-демократами в правительстве, это было бы только опасно. Я говорил, что лозунг рабоче-крестьянского правительства — это псевдоним диктатуры пролетариата и исторически это оправдывается. Прямо сказать: «власть советам» — нельзя». Единственным, кто высказался за альянс с социал-демократами на правительственном уровне, был присутствовавший Карл Радек: «…Не надо забывать, что резерв социал-демократии еще велик. Именно это оправдывает лозунг «рабоче-крестьянского правительства», а не то, что лозунг «власть советам» в Германии депопуляризирован. Мы должны идти на коалицию с левыми социал-демократами»[14]. И это говорил человек, который еще два месяца назад отстаивал идею альянса с немецкими националистами, который в письме Г. Зиновьеву от 23 декабря 1922 года утверждал, что «в рабочих массах, стоящих за социал-демократией, — чувство полного «сумерка богов»![15]

В принятом 22 августа постановлении указывалось, что «на основании имеющихся в ЦК материалов, в частности на основании писем товарищей, руководящих германской компартией, ЦК считает, что германский пролетариат стоит непосредственно перед решительными боями за власть». Отсюда делался вывод, что «вся работа, не только ГКП и РКП, но и всего Коммунистического интернационала должна сообразоваться с этим основным фактом»[16]. В последующем были предприняты конкретные шаги по реализации решения, в частности для координации всей революционной работы посланы в октябре военные и политические специалисты во главе с Карлом Радеком, Георгием (Юрием) Пятаковым и Василием Шмидтом и назначена ориентировочная дата восстания — 9 ноября 1923 года, которую разрешено было скорректировать на месте с учетом обстоятельств.

Однако бурная подготовка германского «Великого Октября» обернулась мыльным пузырем, лопнувшим без особых брызг. Руководство КПГ во главе с Генрихом Брандлером, опасаясь изоляции, в последний момент не решилось подтвердить сигнал к выступлению. Только коммунисты Гамбурга, не зная об отмене приказа, сделали 23 октября попытку овладеть городом. Восстание продолжалось 31 час и было подавлено с помощью военно-морских сил и армии. Гуго Урбане, руководитель местной партийной организации, узнал о его начале, находясь в постели. Тем не менее он был приговорен судом к 15 годам тюремного заключения. «Путчизмом самой чистой крови» назвал в конфиденциальном письме выступление в Гамбурге советский консул Григорий Шкловский.

Фиаско в Германии повлекло за собой изменения в политике Коминтерна. Непосредственным результатом стала перетряска в руководстве КПГ, На бурном заседании президиума ИККИ в январе 1924 года виновниками неудачи были объявлены К. Радек, Г. Брандлер и тогдашний главный теоретик КПГ Август Тальгеймер. По мнению Г. Зиновьева, они скатились в болото «оппортунизма», слепо доверившись социал-демократам и «единому фронту сверху». Провинившихся немецких коммунистов отправили в отставку, вскоре передав бразды правления КПГ Рут Фишер и Аркадию Маслову.

Хотя официально тактику «единого рабочего фронта» никто не отменил, появившийся термин «социал-фашизм» обрекал коммунистов на существование в политическом гетто. Спасало лишь то, что многие иностранные коммунисты, как руководящего звена, так и рядовые, отказывались делать из него практические выводы. В российской публицистике периодически возрождается мысль о том, что автором данной формулы был И. Сталин[17]. Это неверно. Социал-фашизм был запущен в политический оборот благодаря Г. Зиновьеву. Уже на заседании политбюро РКП(б) 21 августа он говорил о «социал-демократических фашистах», имея в виду часть немецкой социал-демократии. Год спустя этот термин обрел универсальный смысл. Выступая 18 июня 1924 года на V конгрессе Коминтерна, Г. Зиновьев заявил: «Самым существенным здесь является то, что социал-демократия стала крылом фашизма. Это большой политический факт»[18]. В статье «К международному положению» И. В. Сталин лишь вторил Г. Е. Зиновьеву: «…Неверно, что фашизм есть только боевая организация буржуазии. Фашизм не есть только военно-техническая категория. Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма»[19]. Но, усвоив тезис, И. Сталин реанимировал его в годы так называемого «третьего периода» (1928–1933), а начиная с X пленума ИККИ (июль 1929 года) сделал официальной доктриной «всемирной пролетарской партии».

С другой стороны, неудача в Германии укрепила лидеров РКП(б) в мысли, что ее причины следует искать прежде всего в самом коммунистическом движении, а именно в существовании внутри его «уклонов». Поиск виноватых подводил к обобщению «чужие среди своих» и к конкретизации уже на новом уровне в виде врага № 1 — «правого» уклона, перемежающегося кое-где с «ультралевым» уклоном. «В течение этого года, — говорил Г. Е. Зиновьев на V конгрессе Коммунистического интернационала, проходившем в Москве с 17 июня по 8 июля 1924 года, — наша борьба на девяносто процентов должна была вестись против «правых» уклонов… С самого начала я должен признаться: чем больше изучаешь документы наших братских партий, тем более убеждаешься в том, что нельзя недооценивать «правую опасность», что она больше, чем когда бы то ни было себе представляли; и это не потому, что наши товарищи плохие люди, а потому, что таков настоящий период мировой истории».

Лекарством от выявленного недуга должна была стать «большевизация». Суть идеи состояла в перестройке на базе опыта российских большевиков организационно-массовой работы компартий. Вместо унаследованной от социалистической партии территориальной секции первичной партийной структурой становилась ячейка на производстве. Остатки прежней автономии низовых организаций ликвидировались, и Центральный Комитет наделялся всей полнотой политической власти в интервалах между съездами. «Основной парторганизацией… является ячейка на предприятии…» — говорилось в принятом Уставе Коммунистического интернационала. В соответствии с возможностями при ЦК создавался вспомогательный аппарат, в том числе нелегальный, работники которого финансировались из партийного бюджета. Партия должна была заботиться о подготовке собственных кадров. Все это, вместе взятое, должно было, по мысли руководителей Коминтерна, увеличить пролетарскую прослойку в партиях и способствовать превращению их в организации «профессиональных революционеров», переориентируя с борьбы за избирателей на массовые внепарламентские действия.

Озвученный в начале 1924 года лозунг «больше визации» стал одним из главных на V конгрессе КИ. Порок крылся в его нарочитой универсальности, игнорировавшей специфику ситуаций в ряде стран, что сулило не сближение с массами, как то утверждал Г. Е. Зиновьев, а отрыв от них.

Более отдаленным следствием плачевного исхода «германского Октября» стало появление теории «социализма в одной стране», с пропагандой которой активно, начиная с декабря 1924 года, выступил И.В. Сталин. В своих речах он обращал внимание на следующие обстоятельства: «Отлив революции… то, что называется у нас временной стабилизацией капитализма, при одновременном росте хозяйственного развития и политической мощи Советского Союза». Не отрицая неизбежности мировой революции, он начал трактовать ее как «целый стратегический период, охватывающий целый ряд лет, а пожалуй, и ряд десятилетий». По существу же революционный процесс утрачивал всякие временное рамки, цревращаясь в набор периодически возникающих ситуаций, благоприятных для ниспровержения капитализма. «Мировое революционное движение вступило в данный момент в полосу отлива революции, причем этот отлив по ряду причин… должен смениться приливом, который может кончиться победой пролетариата, но может и не кончиться победой, а смениться новым отливом, который, в свою очередь, должен смениться новым приливом революции»[20].

Неясности международной перспективы И. В. Сталин противопоставил оптимистичный взгляд на внутренний потенциал социализма в СССР. По его мнению, партия большевиков могла самостоятельно, «без прямой помощи техникой и оборудованием со стороны победившего пролетариата Запада», несмотря на преобладание в структуре населения мелкобуржуазных элементов, стихийно воспроизводящих капитализм, построить в СССР «социалистическое хозяйство» и даже начать «переход от общества с диктатурой пролетариата к обществу безгосударственному»[21].

Идеи И. В. Сталина поддержал начавший претендовать на роль главного теоретика РКП(б) Николай Бухарин с той лишь разницей, что социализм он собирался строить «черепашьим шагом», дабы не обострять отношений с крестьянством. И. В. Сталин, напротив, полагал, что только форсированная, а значит, принудительная социализация способна принести успех, но из тактических соображений временно воздерживался от критики Н. И. Бухарина. XIV партконференция, состоявшаяся весной 1925 года, утвердила теоретические изыскания И.В. Сталина. Тогда же, без дискуссии, они были «официализированы» Исполкомом Коминтерна.

«Благодаря доктрине Сталина Россия перестала быть простой периферией цивилизованного мира. Именно в пределах ее границ следовало найти и воплотить формы нового общества. Самой судьбой ей предназначалось стать центром новой цивилизации, высшей во всех отношениях по сравнению с цивилизацией капиталистической, столь упорно оборонявшейся в Западной Европе. Эта новая точка зрения отражала, конечно, ожесточение находившегося в изоляции русского коммунизма, но порождала вместе с тем заманчивую надежду. Усталая и разочарованная большевистская Россия замкнулась в своей скорлупе, льстя себя перспективой «социализма в одной стране»[22].

Отныне революционную миссию Коминтерна на словах и на деле следовало подчинять внешнеполитической стратегии Советского государства. Правда, сам И.В. Сталин, думается, вплоть до 1931 года не был до конца уверен в правильности выбранной линии и периодически пытался не без помощи Коминтерна нагнетать напряженность в той или иной стране, прощупывая ее готовность стать новым очагом мировой революции. Не случайно выходивший в отставку с поста наркома иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин в подготовленной для своего преемника записке сетовал, что его выступления на заседаниях политбюро ЦК ВКП(б) по вопросам западной политики постоянно отвергались как «нереволюционные»[23].

Зато теория «социализма в одной стране» сразу же стала использоваться для борьбы с оппозиционной фракцией Льва Троцкого. Впервые оппозиция заявила о себе 8 октября 1923 года, когда Л. Троцкий в письме членам Центрального комитета РКП(б) подверг резкой критике бюрократизацию партаппарата и отсутствие четких ориентиров в экономической политике. Примечательно, что демарш был предпринят четыре дня спустя после того, как политбюро, несмотря на просьбу Генриха Брандлера, отказалось отправить Л. Троцкого в Германию «делать революцию»[24], и не исключено, что он был задуман как своеобразный способ давления с целью пересмотреть принятое решение. Но события развивались слишком быстро.

Большинство партруководства, сплотившись вокруг И. Сталина, Г. Зиновьева и Л. Каменева, согласилось развернуть дискуссию по проблемам внутрипартийной жизни, вскоре трансформировав ее в борьбу с «троцкизмом». Письма и статьи Л. Троцкого были представлены как атака против умирающего В. Ленина и его детища — победоносной партии большевиков. Оппозиционеров и сочувствующих им стали методично снимать с руководящих постов как внутри страны, так и в Коминтерне. Осенью 1924 года, когда Л.Д. Троцкий публикацией предисловия к III тому своего собрания сочинений спровоцировал новую вспышку фракционной борьбы, вспомнили о его теории «перманентной революции», которую тот сформулировал еще в 1906 году. Противопоставленная идее «социализма в одной стране», она была заклеймена И. В. Сталиным как «меньшевистская» и «капитулянтская». Выводы подтверждались обильным количеством цитат из ленинского наследия. «По Ленину, — писал И. В. Сталин, — революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и крестьян самой России. У Троцкого же получается, что необходимые силы можно черпать лишь «на арене мировой революции пролетариата».

А как быть, если международной революции суждено прийти с опозданием? Есть ли какой-либо просвет для нашей революции? Троцкий не дает никакого просвета, ибо «противоречия в положении рабочего правительства… смогут найти свое разрешение только… на арене мировой революции пролетариата». По этому плану для нашей революции остается лишь одна перспектива: прозябать в своих собственных противоречиях и гнить на корню в ожидании мировой революции»[25].

Сила И. В. Сталина состояла в том, что он выражал подспудное мнение значительного, все увеличивающегося слоя партийцев. Именно о них еще в январе 1921 года с тревогой писал венгерский коммунист Евгений Варга: «…Существует опасность, что Россия перестанет быть двигателем международной революции. Ибо нельзя умолчать о следующем: в России есть коммунисты, у которых не хватает терпения ждать европейской революции и которые хотят взять курс на окончательную изоляцию России. Это означает заключение мира с империалистами, регулярный товарообмен с капиталистическими странами и организацию всякого рода концессий… Это течение, которое стремится к тому, чтобы пролетарское государство Россия и его пролетарское хозяйство стабилизировались внутри капиталистического мира, сегодня еще слабо и незначительно. Однако оно может стать сильным, если пролетарская Россия останется длительное время в изоляции»[26]. Как видно, проблему надвигающегося голода Е. Варга попросту не замечал!

Осенью 1925 года правивший триумвират распался. Против И. Сталина и стоявшего за ним Н. Бухарина выступили Г. Зиновьев и Л. Каменев, возглавившие так называемую новую или ленинградскую оппозицию. Ее разгром на XIV съезде РКП(б) вынудил Г. Зиновьева подать 1 января 1926 года заявление с просьбой «если не формально, то фактически» снять его с должности Председателя Исполкома Коминтерна. Хитроумная формула должна была обеспечить отступающему Г. Зиновьеву плацдарм для будущей атаки. В самом деле, положение «свадебного генерала при Коминтерне», с одной стороны, позволяло сохранить связи с зарубежными коммунистами, с другой — предоставляло свободу критики. Но И. Сталин был кем угодно, только не простаком. Остерегаясь пока публично раздувать конфликт, он выбрал тактику «выкручивания рук». 7 января политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о коллективном руководстве в ИККИ, а Г. Зиновьев, в свою очередь, пообещал не настраивать компартии против сталинской фракции. Все спорные вопросы следовало предварительно обсуждать на заседаниях делегации ВКП(б) в ИККИ, чтобы выходить на заседания Президиума и пленумов ИККИ с единым мнением[27]. Г. Зиновьев сохранил пост председателя, но попал под контроль своих оппонентов, составлявших большинство делегации ВКП(б).

За миролюбивыми речами скрывалась уже развернувшаяся фракционная борьба, которая из стадии подковерной в феврале переросла в открытую стадию. В апреле 1926 года сторонники Л. Троцкого и Г. Зиновьева объединились, создав общий нелегальный фракционный центр. Союз вчерашних заклятых врагов многими советскими и иностранными коммунистами был воспринят не без оснований как беспринципный, что не способствовало укреплению их позиций.

Теоретическая неопределенность и фракционные склоки в большевистских верхах объясняют многочисленные зигзаги коминтерновского курса в 1925–1927 годах. Особые контроверсии вызывали деятельность Англо-русского комитета профсоюзного единства (АРК) и китайская политика.

Отказавшись от ленинской трактовки единого фронта в Европе, лидеры большевиков свели его к серии маневров, нацеленных на откол социал-демократических рабочих от руководства реформистских партий. Изъятый из собственно политической сферы, единый фронт стал пропагандироваться на производстве, в борьбе против войны, дороговизны и безработицы, то есть там, где можно было обойтись без прямых переговоров с «социал-фашистскими» вождями. В частности, V пленум ИККИ указал, что отныне необходимо уделить «в сто раз больше внимания» профсоюзам. «Одной из важнейших составных частей учения ленинизма является его учение о работе коммунистов даже в самых реакционных профсоюзах», — отмечалось в «Тезисах о большевизации партий Коминтерна».

Детищем этой политики стало создание в апреле 1925 года по инициативе Москвы Англо-русского комитета. В него вошли секретари ВЦСПС и Генерального совета британских тред-юнионов, являвшиеся членами Интернационала социалистических профсоюзов с центром в Амстердаме.

4 мая 1926 года в Великобритании началась всеобщая забастовка, в которую включились 5 млн. рабочих. ИККИ дал указание английской компартии превратить забастовку из экономической в политическую. Однако уже 12 мая Генсовет пошел на компромисс и завершил стачку. Через два дня политбюро ЦК ВКП(б) единодушно расценило окончание забастовки как предательство вождей британских профсоюзов. Но если И. В. Сталин и Н. И. Бухарин полагали, что АРК сыграл в событиях позитивную роль и его следует сохранить, то мнение оппозиции было противоположным, и она потребовала покончить с этим «орудием британского и международного империализма».

В июле вопрос был вынесен на объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), где позиция Л.Д. Троцкого и Г.Е. Зиновьева была отвергнута. В своем выступлении И.В. Сталин утверждал, что задача АРК «состоит в организации широкого движения рабочего класса против новых империалистических войн, вообще против интервенции в нашу страну…».

Второй линией водораздела стала политика Коминтерна в Китае, где бушевала гражданская война, основными противоборствующими сторонами в которой были милитаристские клики и основанная поборником национальной революции Сунь Ятсеном партия Гоминьдан. Укрепившись на юге страны, армия Гоминьдана, возглавляемая Чан Кайши, начиная с лета 1926 года, постепенно продвигалась на север.

Видя в Гоминьдане выразителя интересов антиимпериалистической части национальной буржуазии, Москва заставила Коммунистическую партию Китая в самом начале 1924 года войти в него на правах «фракции». Пленум ЦК КПК, продемонстрировав свою верность Кремлю, заявил в резолюции от 14 июля 1926 года: «…Совершенно неправильной, искажающей перспективу развития освободительной борьбы в Китае, является точка зрения некоторых товарищей, считающих, что компартия может теперь сама, организационно порвав с Гоминьданом, т. е. уничтожив союз с городской торгово-ремесленной буржуазией, революционной интеллигенцией и отчасти правительством, повести пролетариат и за ним другие угнетенные массы к завершению буржуазно-демократической революции. Аргументы, заключающиеся в том, что можно сотрудничать с Гоминьданом, порвав с ним организационную связь, совершенно совпадают с требованиями правых и новых правых (центристов) гоминьдановцев о выходе коммунистов из Гоминьдана, что выражает собою стремление все более самоопределяющейся за последний год буржуазии взять руководство освободительным движением в свои руки»[28].

Проходивший 12 ноября — 16 декабря того же года VII расширенный пленум ИККИ, на котором, кстати сказать, Г.Е. Зиновьев был снят с должности Председателя Исполкома Коминтерна, оставил неизменным основные параметры китайского курса, сделав ряд уточнений.

Пленум ориентировал коммунистов на «некапиталистический», иначе говоря, социалистический путь развития Китая. Переход на этот путь мыслился посредством завоевания гегемонии пролетариатом, развертывания аграрной революции и установления «диктатуры пролетариата и крестьянства с антиимпериалистическим содержанием, с национализацией промышленности, национализацией земли…»[29].

Текущий этап китайской революции оценивался как промежуточный к более высокой стадии, когда после постепенного отхода от революционного лагеря большей части крупной буржуазии движущей силой революции станет «блок пролетариата, крестьянства и городской мелкой буржуазии». Соответственно такой оценке ситуации китайским коммунистам давались тактические установки: вхождение в гоминьдановское Национальное правительство с целью поддержки «революционного левого крыла» Гоминьдана, проникновение в правительственный аппарат всех уровней для содействия аграрным реформам, создание крестьянских комитетов как органов сельской власти, вооружение крестьянской бедноты и рабочих, проникновение в армию, превращение Гоминьдана в «подлинную партию народа». Иначе говоря, И.В. Сталин и Н.И. Бухарин, главные разработчики китайского курса, по существу настаивали на углублении интеграции коммунистов с аппаратом Гоминьдана.

Левая оппозиция, напротив, с конца августа 1926 года пришла к выводу, что китайской компартии следует «претендовать уже в ближайшую эпоху на руководство рабочим движением». На практике это означало, что «китайская компартия не может уже оставаться пропагандистской группой в составе Гоминьдана, а должна поставить перед собой задачу самостоятельной классовой пролетарской партии… Самостоятельность компартии исключает ее организационное вхождение в Гоминьдан, но не исключает, разумеется, ее длительного политического блока с Гоминьданом». Независимость КПК должна была обеспечить «организационный стержень для масс» в случае поворота «верхушки Гоминьдана направо»[30].

Когда 12 апреля 1927 года Чан Кайши совершил переворот, обрушившись с террором на коммунистов, Л. Троцкий и Г. Зиновьев возложили вину на фракцию большинства в ВКП(б), чья «оппортунистическая» политика завела китайскую революцию в тупик. Оппоненты, конечно, отвергли обвинение, назвав его «клеветническим». Что же касается АРК, то он был без лишнего шума распущен в сентябре 1927 года по инициативе британской стороны.

В ноябре 1927 года Л. Троцкий, Г. Зиновьев, Л. Каменев были исключены из партии. В феврале 1929 года Л. Троцкого выслали из СССР, а через 11 лет он был убит в Мексике агентом сталинских спецслужб. Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева расстреляли в 1936 году по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР.

После изгнания Г. Е. Зиновьева из Коминтерна институт Председателя ИККИ был упразднен и его место занял политсекретариат, задуманный как коллективный орган. Но фактическим главой Коминтерна вплоть до октября 1928 года был Николай Бухарин. Уверенный, что наступает новая фаза обострения социальных противоречий в капиталистических странах, способная поколебать позиции не только буржуазии, но и социал-демократии, он еще больше сдвинул курс Коминтерна влево.

Новая стратегия нашла свое выражение в формуле «класс против класса», которую придумал кандидат в члены политсекретариата ИККИ, единомышленник Н. Бухарина швейцарец Жюль Эмбер-Дро. Разъясняя ее, Н. Бухарин в письме компартиям, одобренном политсекретариатом ИККИ 28 октября 1927 года, выступил против «примирительного отношения к реформизму». Он ориентировал компартии на «решительное изживание парламентского кретинизма и лево-блокистских традиций». Отныне борьба с реформизмом должна была вестись методом «единого фронта СНИЗУ», а не как в прошлом — с помощью «призывов к верхам»[31]. Иными словами, стратегия «класс против класса» означала открытое противостояние социал-демократии, ставшей главной опорой буржуазии в условиях нового революционного подъема. На IX пленуме ИККИ, проходившем в феврале 1928 года, решение о «левом повороте» Коминтерна было одобрено единогласно. Однако уже весной блок Н. Бухарина и И. Сталина дал трещину, и инициатор «левого поворота» превратился в лидера «правого уклона» в ВКП(б), а заодно и в мировом коммунистическом движении. Операция была проделана И. Сталиным виртуозно, при этом он не только позаимствовал идею о новой революционной волне, требующей борьбы с социал-демократией, но и возродил тезис «социал-демократия — разновидность фашизма», против чего Н. Бухарин возражал. Оппоненты отреагировали «методом зеркала»: в 1931 году самый влиятельный сопредседатель Социал-демократической партии Германии Отто Вельс бросил на съезде лозунг, которому суждено было долгое будущее: «Большевизм и фашизм — это братья». Вся пропаганда германских социал-демократов в начале 1930-х годов была сфокусирована на «красно-коричневой угрозе».

Официально Н. Бухарин был исключен из политсекретариата ИККИ 25 июня 1929 года, но еще раньше бразды правления перешли в руки верного сталинского соратника В. М. Молотова. Именно он представил XVI съезду отчет о деятельности Делегации ВКП(б) в Коминтерне.

Начиная с XI пленума ИККИ (март 1931 года) кремлевские стратеги во главе с И. Сталиным стали умерять революционный пыл зарубежных коммунистов, дабы он не препятствовал предпринятым параллельно большевиками попыткам примкнуть на правах полноправных участников к европейской дипломатической игре. Иначе говоря, начала полномасштабно претворяться в жизнь теория «социализма в одной стране», ставящая превыше всего государственные интересы СССР. Накануне, в декабре 1930 года, В. М. Молотова перебросили на более значимый пост, сделав Председателем Совнаркома СССР. Новым «заведующим делами Коминтерна» более чем на 3 года сделали Дмитрия Захаровича Мануильского.

Внутрипартийная оппозиция быстро обратила внимание на смену ориентиров. Мартемьян Рютин писал в своем обращении «Ко всем членам ВКП(б)», составленном в июне — августе 1932 года: «Антиленинская политика руководства партии дополняется антиленинским руководством Коминтерна. Коминтерн из штаба мировой коммунистической революции низведен до роли простой канцелярии Сталина по делам компартий, канцелярии, где сидят трусливые чиновники, послушно выполняющие волю своего начальника. Кризис ВКП(б) привел к кризису Коминтерна».

Продолжал вовсю эксплуатироваться лозунг «социал-фашизма», имевший, однако, в данном политическом контексте для И.В. Сталина не стратегический, а тактический характер. Ситуация стала меняться лишь после событий февраля 1934 года во Франции. Тогда стихийная тяга трудящихся к единству заставила вождя французских коммунистов Мориса Тореза пойти на совместные с социалистами действия против поднявших голову фашистов. Видимо, боязнь утратить влияние на массы, а вовсе не поиск естественных союзников для борьбы с фашизмом, как это было представлено кремлевскими пропагандистами, и заставила И. В. Сталина пересмотреть курс Коминтерна. В противном случае альянс с вождями социал-демократов был бы испробован гораздо раньше, в Германии, с целью недопущения Адольфа Гитлера к власти. Но позиции КП Германии в 1928–1932 годах лишь укреплялись[32], а неприязнь коммунистических активистов к социал-демократам скорее перевешивала чувства солидарности.

В научной литературе частенько утверждается, что недооценка И. В. Сталиным силы нацизма способствовала назначению 30 января 1933 года А. Гитлера рейхсканцлером. Скорее наоборот, уверенный в неотвратимости торжества нацизма в Германии, «вождь народов» затеял игру с дальним прицелом: обратить усиливающийся фашизм против западных демократий, чтобы добиться их взаимного ослабления. Только один штрих. Маргарете Бубер-Нейман в своих мемуарах вспоминала, как ее муж, немецкий коммунист Гейнц Нейман, играл летом 1932 года с И. В. Сталиным в Мацесте в городки. «У Неймана плохо получалось, и он вынужден был сносить насмешки Сталина. Нейман попытался придать игре политический характер. Он называл фигуры именами нацистских вождей, и если одна из них падала, он кричал, что теперь упал Геббельс, теперь — Геринг, а теперь — сам Гитлер. Это так сильно раздражало Сталина, что тот вдруг крикнул: «Прекратите, Нейман! По-моему, этот Гитлер чертовски шустрый парень!»[33]

В сталинских расчетах западным коммунистам была уготована роль вспомогательной силы в планируемой с помощью Красной армии развязке. Но раз так, альянс с социал-демократами (и не только с ними) обретал смысл лишь как тактический ход, способный удержать активную часть пролетариата в объятиях Кремля. Пока массы явно не демонстрировали тяги к единству, можно было продолжать «сектантский» курс, тем более что так проще было сохранить свободу маневра и уберечь коммунистов от разлагающего влияния социал-реформизма. Не Следует также забывать, что в Коминтерне существовала группа влиятельных аппаратчиков: Иосиф Пятницкий, Вильгельм Кнорин и Бела Кун, с нескрываемым недоверием относившихся к любым проектам сближения с социал-демократической верхушкой. Не было единодушия и в руководстве многих компартий. И хотя возглавивший в мае 1934 года секретариат ИККИ болгарин Георгий Димитров был ревностным сторонником изменения курса Коминтерна, И.В. Сталин предпочитал действовать не спеша, осторожно.

Стратегии то явного, то тайного раздувания противоречий между фашистскими державами и буржуазными демократиями И.В. Сталин придерживался вплоть до начала Второй мировой войны. Разумеется, из этого не следует делать упрощенческий вывод, что VII конгресс Коминтерна, проходивший с 25 июля по 21 августа 1935 года в Москве и утвердивший лозунг Народного фронта, то есть союза не только с социал-демократами, но и с «демократическими» буржуазными партиями, был только грандиозным шоу, призванным прикрыть расчеты (просчеты?) хозяина Кремля. Спровоцировав конфликт в коминтерновском руководстве, И.В. Сталин перевел И. Пятницкого и В. Кнорина в аппарат ЦК ВКП(б). В сентябре 1936 года оказался не у дел Б. Кун. В новом политическом контексте большевикам было легче вести переговоры с западными демократиями, которые теперь были готовы пойти на сближение с СССР. В 1933 году США наконец-то установили дипломатические отношения со Страной Советов, осенью 1934 года Советский Союз приняли в Лигу Наций, а в мае 1935 года пакт о взаимной военной помощи связал Москву, Париж и Прагу.

Кстати сказать, VII конгресс был последним в истории Коминтерна: больше ни конгрессы, ни пленумы ИККИ не созывались.

Двойственным было отношение И. В. Сталина к гражданской войне в Испании 1936–1939 годов. С одной стороны, ему явно хотелось оказать эффективную помощь правительству Народного фронта, с другой — в ситуации, когда западные демократии трусливо отвернулись от республиканцев, он не пожелал увязнуть в конфликте с безнадежным исходом. Сформированные по решению секретариата ИККИ от 18 сентября 1936 года интернациональные бригады не могли изменить положения на фронтах: вопервых, потому что численно уступали прибывшим на подмогу Франко итало-немецким частям, во-вторых, потому что их боевая подготовка была ниже, чем у мятежников. А мужеством нельзя компенсировать отсутствие знаний в военном деле! Как сказал на склоне лет один бывший интербригадовец: «Мы умели умирать, а надо было уметь убивать».

Низведение Коминтерна до второстепенного орудия внешней политики СССР таило в себе возможность превращения его в разменную монету в расчетах со странами Запада, Так оно и произошло. Первой в списке стран, ради «дружбы» с которыми И. В. Сталин оказался готов пожертвовать Коммунистическим интернационалом, стала нацистская Германия. 23 августа 1939 года был подписан советско-германский договор о ненападении с секретным протоколом о разграничении сфер интересов двух держав. И. В. Сталин отлично понимал, что СССР не готов к большой войне, и, желая задобрить своего нового партнера, уже летом 1940 года помышлял о роспуске Коминтерна. В апреле 1941 года вопрос о ликвидации Коминтерна был поставлен перед Г. Димитровым более конкретно. Выдвинутое предложение И. В. Сталин объяснял необходимостью придать компартиям национальный облик, дабы помочь им решать специфические для каждой страны задачи. Разумеется, это был аргумент для публики, предназначенный закамуфлировать очередной зигзаг в советской внешней политике. Начало операции «Барбаросса» заставило отложить сталинский план. Задачей Коминтерна официально вновь стала борьба против фашизма. Он просуществовал еще два года и был распущен в мае 1943 года в угоду англо-американским союзникам по антигитлеровской коалиции. Ликвидируя Коминтерн, И. В. Сталин давал ясно понять Западу, что он порывает окончательно с идеей мировой революции в обмен на традиционную политику сфер влияния[34]. Выросший из революционного движения масс Государственный интерес, как птенец кукушки, избавившись от раздражающих соседей, стал полновластным хозяином гнезда с названием «реальный социализм». Но могло ли быть по-другому?

ГЛАВА 2

«В Ницце арестован чехословак, называющий себя Залевоски, и которого именуют также Абрамович…»

Александр Емельянович Абрамович родился 27 марта 1888 года в семье крупного землевладельца еврейской национальности на хуторе Ново-Мацкулы Тираспольского уезда Херсонской губернии, располагавшемся в 100 верстах от Одессы. Окончив в 1904 году одесскую 4-ю гимназию, он поступил на медицинский факультет местного или, как его официально именовали, Новороссийского университета, откуда в январе 1905 года был исключен без права нового поступления в высшие учебные заведения за участие в антиправительственных выступлениях. В связи с исключением из университета Александр был изгнан из родного дома и вынужден был устроиться простым рабочим на завод сельскохозяйственных машин.

В марте 1908 года А. Абрамовича приняли в партию большевиков[35], а летом того же года, желая сократить срок военной службы, он поступил вольноопределяющимся в 60-й Замосцкий полк, расквартированный в пригороде Одессы. Однако солдатская служба А. Е. Абрамовича продолжалась всего 6 недель: вместе с группой солдат он был арестован по обвинению в участии в военной большевистской организации и приговорен судом к 4 годам каторги. Наказание отбывал в Одесской каторжной тюрьме. Благодаря хлопотам отца А. Е. Абрамович был досрочно, в 1911 году освобожден под поручительство, после чего его отправили на вечное поселение в Восточную Сибирь.

По дороге в ссылку, в Иркутске, А. Абрамович при помощи партии бежал за границу. Обосновался в Швейцарии, проживал сначала в Женеве, а с началом мировой войны перебрался в Шо-де-Фон, где долго был единственным эмигрантом-большевиком. Работал на ряде часовых заводов, сочетая работу с учебой на медицинском факультете Женевского университета, который, однако, так и не закончил. Этот факт был засвидетельствован самим А. Е. Абрамовичем в анкете, заполненной 27 апреля 1925 года для руководства Исполкома Коминтерна (ИККИ)[36]. Она противоречит данным более поздних анкет, в которых А.Е. Абрамович уверял, что окончил вышеназванный университет[37].

Важным событием в жизни А. Е. Абрамовича стало знакомство с В. И. Лениным. Они встретились в 1911 году в Берне. Позже стали переписываться[38]. Осенью 1914 года В. И. Ленин из Галиции перебрался в Швейцарию, что, естественно, облегчило ему контакты с местными эмигрантами-большевиками. Именно по совету В. И. Ленина Александр Абрамович в начале 1915 года переехал в Шо-де-Фон и включился в работу Швейцарской социалистической партии и местного Интернационального рабочего союза. Секретарем этого союза был Жюль Эмбер-Дро, впоследствии один из руководителей Коминтерна. В марте 1917 года А.Е. Абрамович организовал приезд В. И. Ленина в Шо-де-Фон для чтения реферата памяти Парижской коммуны. Вместе с Ильичом в знаменитом «пломбированном» вагоне А. Абрамович вернулся 3 апреля 1917 года, после свержения царя, в Россию. Фамилия Абрамович фигурирует наряду с фамилиями Ленин, Зиновьев, Арманд и другими в списке лиц, давших подписку об ознакомлении с условиями проезда через Германию.

Его назначили ответственным организатором Охтинской районной организации РСДРП(б) и избрали членом Петроградского комитета партии, а после июльских беспорядков в Петрограде откомандировали пропагандистом на румынский фронт. Выполняя задание партии, А. Е. Абрамович уехал в Одессу, где записался в августе в 49-й запасной пехотный полк. Вскоре его избирают председателем солдатского комитета маршевого полка, председателем Совета солдатских депутатов гарнизона и членом Президиума Румчерода (Исполкома Совета солдатских и матросских депутатов румынского фронта, Черноморского флота и Одесского военного округа)[39]. Одновременно он был кооптирован в члены одесского комитета РСДРП(б).

В октябре 1917 года А. Абрамович в качестве члена революционного комитета участвовал в вооруженном восстании, установившем в Одессе советскую власть.

В январе 1918 года А. Е. Абрамовича отозвали из Одессы, дав новое задание: формировать части создававшейся тогда Красной армии. В Петроград он возвратился лишь в марте 1918 года делегатом VII съезда РКП(б). На этом чрезвычайном съезде главным рассматривавшимся вопросом было отношение к подписанному 3 марта в Брест-Литовске Советом Народных Комиссаров миру с кайзеровской Германией. «Левые коммунисты» во главе с Н. И. Бухариным были решительными противниками «похабного», по выражению В.И. Ленина, мира, обязавшего Россию выплатить контрибуцию в 6 млрд. золотых марок и отторгавшего от нее часть территорий. С намерением отвергнуть навязанный немцами мир приехал на съезд и А. Е. Абрамович. Но В. И. Ленин сумел убедить его, как и большинство делегатов, в необходимости пойти на это унизительное соглашение с немцами. Противники В.И. Ленина собрали из 46 голосов только 12. Мирный договор был ратифицирован IV Чрезвычайным съездом Советов.

С мая А. Абрамович — разъездной инструктор ЦК РКП(б), а затем начальник отряда особого назначения Московского военного округа. Принимал участие в боях против восставшего чехословацкого корпуса, летом и осенью 1918 года представлявшего главную опасность для советской власти.

Чехословацкий корпус был сформирован из военнопленных и эмигрантов еще в 1917 году по инициативе Союза чехословацких обществ. В январе 1918 года корпус был объявлен автономной частью французской армии, а в марте советское правительство дало согласие на переброску частей корпуса во Францию через Владивосток при условии сдачи оружия и удаления из их личного состава русских офицеров. Командование корпуса нарушило эти условия, а когда правительство РСФСР по инициативе И. В. Сталина начало разоружение чехословаков, оказало сопротивление, вскоре взяв под свой контроль практически все прилегающие к транссибирской железнодорожной магистрали населенные пункты.

В феврале 1919 тда по заданию ЦК РКЩб) с целью налаживания связей с революционными элементами в Европе А.Е. Абрамович нелегально перешел границу Германии. Его путь лежал через Берлин в столицу Баварии Мюнхен, где «согласно условию» ему следовало устроиться. С политической точки зрения Бавария в это время отличалась от Пруссии своими либеральными порядками. Коалиционное социал-демократическое правительство, не препятствовало коммунистической пропаганде, в Мюнхен бежали от преследования центральных властей многие немецкие коммунисты, в том числе и состоявший в прошлом в русской партии социалистов-революционеров Эйген Левинэ. После убийства в Москве немецкого посла графа Вильгельма Мирбаха он порвал с эсерами и вступил в Независимую социал-демократическую партию, а сразу после Ноябрьской революции в Германии вошел в «Союз спартаковцев».

В марте 1919 года Э. Левинэ прибыл в Мюнхен, где под псевдонимом Ниссен возглавил баварских коммунистов. Привлечение к работе другого выходца из России — анархиста Аксельрода позволило наладить выпуск ежедневной газеты «Мюнхенское красное знамя», по популярности значительно превосходившей социал-демократические издания. Быстро росли ряды партии: если в начале весны коммунистов в Баварии насчитывалось официально не более 600 человек, то к апрелю их стало в 10 раз больше[40]. Более того, почти завершились переговоры о слиянии с коммунистами местной организации Независимой социал-демократической партии Германии, члены которой были готовы даже предварительно обновить свое руководство в обмен на обязательство не сводить «старых партийных счетов».

Однако ситуация кардинально изменилась, когда «независимцами» 7 апреля была внезапно провозглашена Баварская советская республика и сформировано правительство во главе с поэтом и драматургом Эрнстом Толлером. Советская власть просуществовала всего три, а под руководством коммунистов — лишь две недели. 3 мая в Мюнхене белогвардейцами были подавлены последние очаги сопротивления. В ходе уличных боев были убиты 159 человек и ранены 900. Более 1500 человек подверглись аресту с последующим осуждением.

5 июня по приговору военно-полевого суда казнили Эйгена Левинэ. Позже ИККИ назначил его сыну до достижения совершеннолетия ежемесячную пенсию в размере 40 долларов. Эрнст Толлер оказался за тюремной решеткой, где провел 5 лет. В заключении он вступил в КПГ.

Крушение советской республики в Баварии было предопределено целым рядом факторов: пассивно-оборонительной стратегией ее руководства, внутренними межпартийными трениями, заурядной коррупцией. Разложению подвергались не только местные функционеры, но и агенты Коминтерна. Вот что писал по этому поводу А. Е. Абрамович: «Когда венгры (т. е. КП Венгрии. — М. П.) были у власти, то они такую кутерьму затеяли, что прямо волосы дыбом становятся. Например, в Мюнхен приезжает курьер и передает для мюнхенской партии 30 000 крон. Случайно я являюсь к нему для того, чтобы расспросить о положении дел в Венгрии. Он чуть ли не падает в обморок и дает мне еще 50 000 крон, но потом оказывается, что он получил 150 тысяч и разделил их между своими приятелями. Так же и с нашими курьерами»[41].

А. Е. Абрамович, по собственным словам, входил в рабочее правительство[42], однако документов, подтверждающих это, не обнаружено. После падения советской власти он скрывался 10 дней у местных студентов, а затем выбрался из города и уехал в Лейпциг. Здесь на переговорах с представителем ЦК компартии Германии А. Е. Абрамович условился, что после оказания организационной помощи немецким коммунистам он переедет во Францию.

Во время работы в Германии московскому эмиссару пришлось посетить ряд партийных конференций, в том числе в Магдебурге, Галле, Гамбурге, Бремене. В поездке его сопровождал член ЦК КПГ Пауль Фрёлих. Выводы, к которым пришел А. Е. Абрамович, были малоутешительными. «В партии имеется довольно значительное количество синдикалистов, которые, прикрываясь маской коммунизма, пытаются за спиной организации проделывать сбои делишки. Так, они всеми силами борются против централизованной партии и все время проповедуют федеративное устройство. Они занимаются путчизмом и думают, что это самое лучшее средство завоевать симпатии масс и достигнуть революции. Конечно, этим они достигли как раз обратных результатов. Массы, которые сначала поддавались на эту удочку, до того утомились, что никаких революционных шагов предпринимать нет возможности. Партия, раздираемая внутренней борьбой, очень слаба, и теперь самой важной задачей является внутренняя реорганизация. Преследования, посыпавшиеся на партию вследствие того, что синдикалисты в своей последовательности докатились до испанских методов борьбы (т. е. терроризма, пассивной забастовки и прочих прелестей анархизма), отпугивают массы от партии. Средние слои вследствие полного отсутствия информации о нашей партии считают ее составленной из грабителей и разбойников»[43], — подвел итог А. Е. Абрамович.

Позже, уже в другом письме, он развил свои соображения относительно принципов строительства коммунистических партий:«…Мы в Западной Европе имеем дело не с восставшими массами, которые только не сумели еще захватить власть, а с одураченными своими вождями и под влиянием экономических условий только начинающими приходить в себя пролетариями. Следовательно, к этим массам нужно подходить с совершенно другой меркой и поступью, нежели в России. Положение теперь в Западной Европе приблизительно такое, какое было в России после провала революции 1905 года. Необходимо упорным трудом стараться, чтобы массы, а не группки сорганизовались вокруг действительно действующей партии, вооруженной марксистским пониманием истории и не боящейся никаких неудач. Везде, не исключая Германии и Австрии, дело обстоит несколько иначе…

В революционное время партия должна быть централизована. ЦК должен иметь диктаторские полномочия и всякий, не подчиняющийся дисциплине, должен быть удален… Я был бы счастлив, если бы левые независимцы, наконец, слилися с коммунистами, тогда у нас будет жизнеспособная и борьбеспособная массовая партия в Германии…»[44]

Как мы видим, эта концепция партии прямо противоположна социал-демократической и анархистской. Вот почему А. Е. Абрамович с таким упорством боролся против анархо-синдикалистского течения в компартии Германии, требуя изгнания его «вожаков» из партийных рядов. В частности, он в июле 1919 года предложил ЦК КПГ исключить из партии бременских синдикалистов и журналиста Фрица Вольфгейма, так как они «открыто агитировали против партии и ее органов». Осенью группа Вольфгейма — Лауфенберга действительно была выведена из КПГ, вскоре она трансформировалась в движение национал-большевиков.

Вышеприведенная цитата свидетельствует также о том, что он не питал особых иллюзий относительно сроков пролетарской революции на Западе.

Не менее критичным было отношение московского эмиссара к Швейцарской компартии. В этом же письме он сообщал, что побывал в Швейцарии, где общался с рабочими Базеля, Шафгаузена, Женевы. «…О ней (партии. — М. П.) все они заявляют следущее: это группа мальчишек, играющая судьбами пролетариата. Всеобщие забастовки — вот единственная панацея от всех зол. Но ведь нельзя же ежедневно устраивать всеобщие забастовки, в особенности в Швейцарии, где и настоящего-то пролетариата нет. Все более или менее серьезные товарищи стоят в стороне от нее. Герцог[45] и пара-другая товарищей очень энергичные люди, но остальные набраны прямо сброд какой-то, обиженные и неудачники объединились. Политика больше личная, и главным нервом движения являются, конечно, русские деньги. Дайте им денег, и они вам сделают революцию».

В Париж Абрамович прибыл в августе 1919 года[46]. Поселившись на Монмартре, он установил контакты с образовавшимся в мае Комитетом III Интернационала и левыми кругами в профсоюзах, достал для него очень скромные денежные средства и обеспечил литературой. И хотя в это время Комитет объединял примерно сотню человек, первые впечатления Абрамовича от увиденного были близки к эйфории. «Я работаю сейчас во Франции. Там положение очень хорошее, имеются прекрасные (революционные. — М. П.) меньшинства как в партии, так и в синдикалистском движении. Этой зимой, вероятно, будет формально образована коммунистическая партия… Имеются еще некоторые трения в рядах Комитета III Интернационала, но все это объясняется тем, что до сих пор наша деятельность была до того мизерной, что широкие массы абсолютно не имеют понятия. Францию мы до сих пор неглижировали, несмотря на всю важность, какую представляет эта страна для революционного движения. Возможность работы, как легальная, так и нелегальная, очень хорошая»[47], — утверждал Абрамович в письме от 29 сентября. В соответствии со сделанными выводами он сконцентрировал усилия на организации Западноевропейского секретариата (бюро) Коминтерна, который должен был разместиться в Германии. Предполагалось, что секретариат будет координировать и оперативно руководить работой Коминтерна в Западной и Центральной Европе. Лишь в ноябре во Франкфурте удалось созвать конференцию Западноевропейского секретариата, на которой, кроме нашего героя, присутствовали немцы Клара Цеткин, Август Тальгеймер, австриец Карл Франк, англичанка Сильвия Панкхерст. К последней, как вчерашней суфражистке, Абрамович относился с явным недоверием. Недоброжелателей, впрочем, у С. Панкхерст было достаточно и на родине; она была исключена из компартии Великобритании уже в 1921 году.

После конференции вместе с болгарином Иваном Петровичем Степановым Абрамович, взявший псевдоним Альбрехт, попытался активизировать контакты с французскими революционными элементами. Оптимизм оказался ложным: до марта 1920 года дело не пошло дальше бесед о необходимости усиления пропаганды и установления более тесных связей с коммунистами других стран и Западноевропейским секретариатом ИККИ. В то же время, как явствует из телеграммы Максима Литвинова наркому иностранных дел РСФСР Георгию Васильевичу Чичерину от 14 декабря 1919 года, Александр Абрамович выступил против принятия в Коминтерн Французской коммунистической партии Раймона Перика, созданной в июне того же года и объединявшей анархо-синдикалистов, склонных к индивидуальному террору[48]. Этьен Лякост, член Центрального комитета этой партии, сумел, наладив контакты с Москвой, создать рекламу сторонникам Перика как людям, свободным от пут оппортунизма и влиятельным в рабочей среде.

Отсутствие необходимых материальных средств обрекло на провал все первоначальные попытки создать печатный орган или хотя бы выпустить серию брошюр. Вплоть до съезда Социалистической партии (официально именовалась SFIO — СФИО) в Страсбурге, прошедшего в конце февраля, представителям Коминтерна не удавалось реально влиять на ход событий в рабочем движении Франции: желание активно участвовать в политической борьбе воспринималось холодно, а о принимаемых решениях их информировали уже после свершившегося.

Съезд в Страсбурге принял решение о выходе из II (Бёрнского) Интернационала. Однако резолюция левых о вступлении в III Коммунистический интернационал не нашла поддержки большинства делегатов. В то же время съезд направил двух своих представителей — Марселя Кашена и Людовика-Оскара Фроссара — в Советскую Россию для изучения возможностей сближения с Коминтерном. Вот как оценил ситуацию некоторое время спустя Абрамович в своем письме в Москву: «Во Франции работа двинулась с мертвой точки. Комитет III Интерн[ационала], если еще не является в самом деле партией… лишь принадлежит к конгломерату партий, которой является Французская социалистическая партия. Но сожительство становится все более и более невозможным. Массы не доверяют центристам, и приходится все больше думать, что раскол в партии неминуем. Мы не форсируем событий, а для того, чтобы не быть застигнутыми врасплох, образуем нами организации, сплачиваем нами силы и стараемся в случае, если нам придется подвергнуться ампутации, чтобы мы вышли из этого положения более сильными»[49].

Действительно, со времени Страсбургского съезда влияние Альбрехта на формирование коммунистического движения во Франции усиливается, однако обозначилась новая проблема: он безнадежно испортил отношения с остальными четырьмя эмиссарами Коминтерна, вместе составлявшими так называемую «Французскую делегацию Западноевропейского секретариата Коминтерна». Первоначально в этот организм, помимо Альбрехта, входили И. П. Степанов и некто Пьери — под этим псевдонимом, возможно, скрывался кассир делегации по фамилии Стон. А. Е. Абрамович упоминает его в одном из своих заявлений в Исполком Коминтерна[50]. О встрече в Париже в конце июля 1920 года с представителем ИККИ по фамилии Стон по вопросам финансирования пропагандистской деятельности французского комсомола вспоминал восемь лет спустя в своей книге порвавший с коммунизмом Морис Ляпорт. Переговоры, проходившие в одной из квартир на верхнем этаже старого дома на улице Сен-Жак, закончились полным согласием. Стон, которого М. Ляпорт описывает как «бритого наголо человека, с лицом, совершенно изъеденным перенесенной когда-то оспой»[51], уведомил последнего, что будет лично заниматься финансовой отчетностью руководства Коммунистического союза молодежи Франции.

Не исключено, что фамилию Стон использовал прибывший в 1919 году во Францию сотрудник Российского телеграфного агентства (РОСТА) Владимир Иванович Федоров (псевдоним Забрежнев). В прошлом видный анархист и масон, он длительное время проживал в эмиграции, в основном в Париже. Вступив в 1919 году в РКП(б), Владимир Забрежнев стал доверенным лицом самого В. И. Ленина. В чемодане с двойным дном В. И. Забрежнев привез 9 бриллиантов, в том числе два по 12,17 карата каждый. Обладая такими драгоценностями, он автоматически становился главным финансистом французских единомышленников Москвы. В 1921–1922 годах В. И. Забрежнев заведовал отделом печати НКИД, а в 1922–1923 годах являлся начальником Научно-технического отдела ОГПУ — и это говорит о многом. В 1926–1927 годах он находился в составе советской торгово-дипломатической миссии в китайском городе Урумчи, в конце 1920-х годов умудрился стать заместителем директора Эрмитажа по научной части и даже временно исполняющим обязанности директора Эрмитажа. С 1930 по 1932 год был заместителем директора Института мозга и Института имени Лесгафта в Ленинграде, а с 1932 года вплоть до ареста в августе 1938 года работал цензором в Леноблглавлите.

Во второй половине марта 1920 года состав делегации пополнился еще двумя коминтерновцами, Владимиром Деготем и Софьей Соколовской. О Владимире Александровиче Деготе речь пойдет в четвертой главе, а о Софье Ивановне Соколовской скажем несколько слов здесь. Она родилась 29 марта 1894 года в Одессе в семье адвоката и служащей городской бактериологической станции. Родители Сони в молодости принимали участие в народническом движении. Мать — Людмила Ивановна (в девичестве Лисенко) даже подверглась административной ссылке по делу ученика Н.Г. Чернышевского Германа Александровича Лопатина. Поэтому нет ничего удивительного в том, что до 18-летнего возраста Софья Соколовская сочувствовала партии социалистов-революционеров (эсеров), считавших себя наследниками народнической идеи. Однако постепенно в ее мировоззрении наступает перелом, и в 1915 году слушательницей юридического факультета Высших женских Бестужевских курсов она вступает в большевистскую фракцию РСДРП. С мая 1917 года С.И. Соколовская — член Черниговского губкома партии, а с захватом власти большевиками становится председателем Черниговского Совета рабочих депутатов. Она избиралась делегатом I, а затем и II съездов компартии Украины, по окончании которого была направлена не без ведома И.В. Сталина на нелегальную работу в Одессу (ноябрь 1918 года). Здесь С.И. Соколовская под псевдонимом Елены Кирилловны Светловой вошла в состав местного обкома и самым активным образом занялась организацией коммунистической пропаганды среди солдат и матросов экспедиционного корпуса стран Антанты, оккупировавшего город. Одесский коммунист-подпольщик Филипп Ефимович Балкун впоследствии вспоминал: «…Елена Соколовская. Всегда спокойная, бесстрашная. Она, бывало, сидит на «явке», держа возле себя пачку папирос и печать областкома. Она деловито инструктировала товарищей из провинции. Давала им деньги, мандат и прощалась с ними, а если с ней случалось какое-нибудь приключение, то она это рассказывала не иначе как со смехом, и прекрасные глаза блестели от радости и смеха, и не раз нам, мужчинам, приходилось краснеть, когда мы не решались ходить так поздно ночью, а Елена ходила»[52].

Когда установилась советская власть, распространился слух, в том числе и в партийных кругах, что С. И. Соколовская порой лично наблюдала за казнью видных контрреволюционеров. Позже его добросовестно воспроизвел в своей книге свидетель революционных событий в России француз Марсель Боди[53]. С этой информацией перекликается замечание коминтерновца Виктора Сержа (наст. фам. Кибальчич). В «Воспоминаниях революционера» среди лиц, запомнившихся ему в период работы III Конгресса Коминтерна, он отметил «маленькую белокурую чекистку из Одессы, о кровавой жестокости которой ходили слухи»[54]. Имелась в виду, конечно же, Софья Соколовская, которая, как документально установлено, работала на Конгрессе переводчицей в редакционной комиссии французской делегации.

Вряд ли, однако, эти пересуды соответствовали действительности — в годы Гражданской войны почти в каждом губернском городе находилась «красная ведьма», за спиной которой шептали, что она участвует в расстрелах арестованных в подвалах ЧК[55]. Вероятно, мы имеем дело с образчиком народной мифологии, активно использующей контрасты. Кровь «вопиет» сильней, когда к ней причастны хрупкие женские руки!

В декабре 1919 года, следуя полученной директиве, С. И. Соколовская вместе с В. А. Деготем выехала в Италию, а потом и Францию, где ей поручили наладить связь французских сторонников Коминтерна из провинции с Парижем, а также подготовку пропагандистских материалов о Советской России.

После возвращения из-за границы и участия по поручению ЦК РКП(б) в работе III Конгресса Коминтерна С. Соколовская получила должность заместителя заведующего Мосгубполитпросветом. К этому времени часть ее подпольного псевдонима — Елена Кирилловна — стала официальным именем и отчеством (кстати, это отразилось уже в воспоминаниях Филиппа Балкуна). С 1925 года она работала инструктором Сокольнического райкома МГК РКП(б), а затем — в Московском областном комитете партии. В 1930 году перешла в аппарат Центральной контрольной комиссии — Рабоче-крестьянской инспекции (ЦКК-РКИ). На XVI съезде избиралась членом ЦКК ВКП(б). В 1935 году С. И. Соколовскую назначили директором студии «Мосфильм». Как оказалось, это была ее последняя должность: в 1937 году С. И. Соколовскую арестовали, а 26 августа 1938 года — расстреляли. «Французская шпионка» — так отозвался о ней И. В. Сталин в беседе с Георгием Димитровым 7 ноября 1937 года[56].

По согласованию с остальными членами делегации Альбрехт должен был отвечать за связи с руководством французских рабочих организаций, включая СФИО, а также за переписку с инстанциями Коминтерна. Однако быстро нашедшие общий язык В. Деготь, С. Соколовская и И. П. Степанов тут же стали использовать любой удобный случай для отправки в Москву и Берлин, где находился Западноевропейский секретариат ИККИ, собственных корреспонденций.

Неясно, что явилось первопричиной конфликта в группе коминтерновцев: соперничество или же реальные просчеты в работе. Сам Альбрехт утверждал, что расхождения выявились прежде всего относительно принципа взаимоотношений с французами. Если он придерживался метода максимальной интеграции с Комитетом III Интернационала, то В. Деготь и остальные настаивали на организационной самостоятельности лосланцев Коминтерна. В то же время Альбрехт не упустил случая передать в Москву сплетню о финансовой нечистоплотности В. Деготя в период его работы в Одессе[57].

В середине апреля Абрамович покинул Францию, отправившись в Милан. Там он встретился с коминтерновцами Николаем Марковичем Любарским и Даниилом Семеновичем Риделем, занимавшимися налаживанием связей с итальянскими крайне левыми элементами. «В Италии я видел революционные массы и оппортунистических вождей, — писал в отчете А. Абрамович. — Массы хотят действовать и освобождаться, но партия (т. е. Итальянская социалистическая партия. — М. П.) держит их крепко в руках и ни за что не желает двигаться. Так, например, за неделю до 1-го (первого) мая в Турине разгорелась генеральная забастовка, партия приняла отрицательное отношение по отношению к ней, и ни слова не сказала в своей печати. Парламент ничего не дал массам. Они всем разочарованы»[58].

Из Италии А. Е. Абрамович поехал в Вену, потом в Чехословакию, а затем через Берлин, где он посетил Западноевропейский секретариат, выехал в Россию. 30 июня 1920 года он был на приеме у В. И. Ленина, а через две недели перебрался в Петроград, чтобы в качестве делегата от французского Комитета III Интернационала принять участие с совещательным голосом в работе II Конгресса Коминтерна.

8 августа 1920 года Малое бюро ИККИ назначило А. Е. Абрамовича наряду с Н. М. Любарским и Антоном Михайловичем Геллером представителями ИККИ в романских странах: Франции, Бельгии, Люксембурге, Италии, Испании и Португалии[59].

Произошло это несмотря на энергичное противодействие И. П. Степанова, также находившегося в тот момент в России. В специальном заявлении, сделанном Исполкому Коминтерна 30 июля, И.П. Степанов писал: «…Чтобы избежать печальные последствия странных недоразумений и помешать, чтобы злоупотребляли авторитетом Исполкома 3-го Ин[тернацио]нала, я считаю своим партийным долгом предупредить Вас насчет тов[арища] Абрамовича и настоятельно просить Вас никуда его не посылать до тех пор, пока не будет Вам возможно серьезно и детально обсудить вопрос о посылке делегатов вообще и о посылке делегатов во Францию в частности. Ибо, по моему глубокому убеждению и на основании личных наблюдений во время почти 8 месяч[ной] совместной работы с тов[арищем] Абрамов[и чем], этот последний, вопреки всех усилий и хороших намерений, не в состоянии сделать то, что необходимо»[60].

9 августа И. П. Степанов отправил еще одно заявление, в котором, настаивая на личной встрече с руководителями Коминтерна, среди прочего, мотивировал свою просьбу желанием «самым серьезным образом привлечь Ваше внимание к тов. Абрамовичу и его деятельности, польза от которой — более чем сомнительна»[61]. Г.Е. Зиновьев, ознакомившись с заявлением, решил вызвать 11 августа И. П. Степанова на заседание Малого бюро ИККИ, однако сведений, явился ли тот на заседание в назначенный день для разбора дела, обнаружить не удалось.

Не позже ноября с паспортом на имя чеха Франтишека Залевского А. Абрамович приехал во Францию и присутствовал на заседаниях съезда СФИО в городе Туре, где решался вопрос о присоединении к III Интернационалу.

Противники Коминтерна пытались использовать присланную на съезд телеграмму за подписью Г. Зиновьева, В. Ленина, Н. Бухарина, Л. Троцкого, напичканную грубыми обвинениями против занимавших в партии центристские позиции Жана Лонге и Поля Фора: «Проект резолюции, подписанный Лонге и Полем Фором, свидетельствует о том, что Лонге и его группа не испытывают никакого желания размежеваться с реформизмом. Они были и остаются убежденными проводниками буржуазного влияния на пролетариат»[62]. Полю Вайян-Кутюрье пришлось от имени левых заявить, что телеграмма ИККИ принимается как осуждение политики правых и центра и что исключения за прошлые ошибки из партии не предусматриваются.

Хотя подавляющим большинством (3208 мандатов против 1022) все же было принято решение о вхождении в III Интернационал, у многих его сторонников закралась мысль, что бестактность письма объясняется неспособностью эмиссаров Москвы объективно освещать ситуацию во французском рабочем движении. Побывавшая на съезде немецкая коммунистка Клара Цеткин писала по этому поводу В. И. Ленину из Берлина 25 января 1921 года: «Старые и новые коммунисты просили меня передать Вам и другую жалобу. И те, и другие возлагают вину за неудачное вмешательство Исполк[ома] на счет плохо ориентирующих отчетов. Они считают, что если Вы не можете послать во Францию людей, которые могли бы занять объективную позицию, давать всему правильную историческую и политическую оценку, верно характеризовать события и оценивать людей, то лучше было бы не посылать туда товарищей. Я взяла Абрам[овича] под защиту от повторяющихся упреков. По моему мнению, в ситуации перед объединением в п[артию] он вел себя совершенно корректно. Но здесь не верят в его способность давать верную информацию.

Все же надо признать, что он добросовестно выполняет Ваши указания, работает мужественно и самоотверженно»[63].

Итоги съезда в Туре были большой победой сторонников Москвы: из 178 372 членов СФИО в образовавшуюся коммунистическую партию перешли свыше 130 тысяч, тогда как решили сохранить «старый дом», то есть социалистическую партию, лишь около 30 тысяч.

В воскресенье, 30 января 1921 года, А. Абрамович вместе с женой Зельмой Бертынь и семимесячным сыном Александром были арестованы в Ницце[64] по обвинению во въезде в страну по подложным документам. За А. Е. Абрамовичем усиленно следили еще со времени окончания съезда в Туре. Ему удалось пробраться незамеченным в Италию, где он посетил съезд социалистов в Ливорно, однако по возвращении во Францию угодил прямо в руки полиции. Неосторожные откровения Альбрехта своему сокамернику — бывшему директору пацифистской газеты «Ля Веритэ» Пьеру Менье — стали поводом для развертывания французскими правыми пропагандистской кампании о «золоте Москвы»[65]. Писали о 14 миллионах франков. Морис Ляпорт в своей книге назвал сумму 945 тысяч[66]. На самом деле в распоряженииА. Е. Абрамовича было не более 600 тысяч, две трети из которых следовало передать в другие страны.

Около двух недель А. Е. Абрамович содержался в тюрьме города Ниццы, затем его перевели в парижскую тюрьму «Сантэ». Зельму Бертынь с ребенком поместили в другую столичную тюрьму — «Сен-Лазер».

По делу Залевского были арестованы 18 французских граждан, в том числе два члена руководства ФКП: Амедей Дюнуа и Антуан Кер, пытавшиеся получить в «Америкен Экспресс Бэнк» по подписанным А. Абрамовичем чекам деньги. Полицией были задержаны также И. П. Степанов (под фамилией Лебедев), вскоре отпущенный, и коминтерновец сербского происхождения Радомир Вуйович[67], высланный из Франции после трехмесячного заключения. Однако А.Е. Абрамович сумел вывернуться, заявив следователю Жуслену, что выявленная сумма предназначалась для издания большого популярного журнала.

В начале мая Абрамовича выпустили из тюрьмы, чтобы депортировать в Швейцарию. 17 июля 1921 года он прибыл в Россию, а уже 24 июля 1921 года Малое бюро ИККИ назначило его заместителем управляющего делами ИККИ. Вскоре он, однако, был направлен представителем в Эстонию. Затем решением ГТсезидиума ИККИ от 16 декабря 1922 года А. Абрамовича перебросили в распоряжение Балканской коммунистической федерации в Вену[68], где он пробыл до сентября 1924 года и несколько раз выезжал в Болгарию. В частности, 22–24 августа 1923 года он присутствовал на созванном в Софии заседании Исполкома БКФ, на котором было принято решение оказать помощь балканским компартиям в выработке конкретных директив по реализации политики единого фронта и лозунга рабоче-крестьянского правительства. Именно в это время у него появился новый псевдоним — Четуев[69].

В сентябре 1924 года по собственной просьбе (это было вполне в духе времени), считая, что «оторвался от масс»[70], Абрамович уволился из аппарата ИККИ и по направлению ЦК РКП(б) проработал полгода инструктором Екатеринославского губернского комитета партии. 4 апреля 1925 года А. Абрамович возвратился на работу в Коминтерн, где его определили в Организационный отдел, а после смерти в ночь на 2 августа 1925 года Павла Александровича Вомпе доверили руководство Отделом международной связи (ОМС) ИККИ. Особого рвения А. Е. Абрамович на этом посту не проявлял, и фактически всю работу за него вел секретарь ОМС Грегор Вуйович, родной брат уже упоминавшегося Радомира Вуйовича. Делу это, разумеется, не способствовало.

Этот отдел был создан в 1920 году по решению II Конгресса Коммунистического интернационала. С помощью курьеров и агентов на местах он обеспечивал оперативный обмен информацией между ИККИ и компартиями, а также отвечал за переправку финансовых средств. Кроме того, ОМС занимался технической подготовкой вояжей московских эмиссаров и посланцев компартий, разрабатывая для них маршруты путей и обеспечивая явками и фальшивыми документами.

25 августа 1925 года секретарь Исполкома Коммунистического интернационала молодежи (КИМ) Виссарион Ломинадзе обратился к секретарю ИККИ Отто Куусинену и Председателю ИККИ Г.Е. Зиновьеву с заявлением, в котором подверг резкой критике деятельность как московского аппарата ОМС, так и его берлинского и венского пунктов. Каплей, переполнившей, чашу негодования В. Ломинадзе, стали злоключения сотрудника ИККИМ Иосифа Давыдовича Мазута (1899–1937), который был задержан на пароходе германской полицией и провел восемь дней в гамбургской кутузке, поскольку не получил от представителя ОМС в Берлине Александра Лазаревича Абрамова (псевдоним Миров) нужных документов.

«Т[оваршц] Иоганн, — писал В. Ломинадзе о другом агенте ИККИМ, — арестованный сейчас в Голландии… получил какую-то дрянную бумажонку, которая осложнит его положение, тогда как все это можно было устроить вполне легально.

Со своей стороны я добавлю еще несколько фактов, — продолжал секретарь ИККИМ. — Я, уезжая из Берлина в Прагу, получил две явки в Прагу от того же т. Мирова. Обе оказались совершенно фантастическими, и я, конечно, позорно провалился бы в Праге, не возьми я случайно одного частного адреса у частного знакомого.

Я уже не говорю о том, какое, простите за выражение, б… творилось в Вене до назначения туда вместо знаменитой Нины т[овари]ща Луфта, принимающего теперь очень энергичные меры к исправлению всех гадостей, оставленных в наследство этой самой Ниной. Нина же поехала отдыхать на лучший австрийский курорт, вместо того, чтоб быть преданной немедленно партийному суду»[71].

В объяснительной записке Абрамович вяло оправдывался, утверждая, что он не в состоянии оказывать сотрудникам ИККИМ такую же помощь, как их «старшим» коллегам из ИККИ.

В процитированном выше заявлении В. Ломинадзе упоминается Луфт (он же Яков Матвеевич Март, Нуланс). Настоящая фамилия этого человека была Рудник (1894–1963). Он родился в Киеве. В 1919 году бежал от деникинцев из Крыма во Францию. Там вступил в Комитет III Интернационала, а затем во Французскую коммунистическую партию члена этого комитета Раймона Перика. За активное участие в забастовочном движении отсидел 3 месяца в парижской тюрьме «Сантэ» и 15 октября 1920 года был выслан из страны. Некоторое время работал в Статистическом отделе ИККИ. В феврале 1921 года он вновь оказался во Франции, но уже в качестве нелегального резидента ВЧК. Создал сеть по сбору информации о французской армии и флоте и «окно» на франко-итальянской границе, сумел организовать изготовление паспортов, проник в белоэмигрантские организации. В 1922 году был арестован и после тюремного заключения в январе 1924 года выслан из Франции. Прикомандированный в 1925 году к советскому посольству в Вене Луфт занимался как сотрудник ОМС не только подготовкой явок, но и изготовлением фальшивых паспортов «нуждающимся» коммунистам. Работавшая вместе с мужем в Вене Элизабет Порецки так охарактеризовала Луфта: «Ему было около тридцати пяти лет. Всегда опрятный, подтянутый, он, однако, производил при первом знакомстве странное впечатление: Люфт (так в тексте. — М. П.) находился в состоянии постоянного напряжения — не переставая двигался, когда говорил, в разговоре часто перескакивал с одного языка на другой, не замечая этого, темпераментно жестикулировал, глядя на собеседника глазами, полными огня и страсти. Хотя Люфт и не принадлежал к оппозиции, он часто слишком открыто высказывался о партийном руководстве СССР и разрушительных для партий методах его работы. Кроме того, у него были дружеские отношения с послом Иоффе…»[72]

14 апреля 1926 года А. Е. Абрамович обратился в Секретариат Исполкома Коминтерна с заявлением, в котором попросил освободить его «от обязанностей заведующего ОМС». Довольно путано он объяснял, что используется в Коминтерне неправильно, сидит зачастую без дела, а «добавочная работа в Орготделе, которая… до сих пор представлялась, носит больше номинальный характер…» В заключение он «категорически» требовал «откомандирования в распоряжение ВКП(б)»[73].

В сентябре Абрамович действительно ушел с поста заведующего ОМС, перейдя снова в Орготдел референтом, а 7 января следующего года постановлением Секретариата ИККИ его командировали в Китай в качестве члена Дальневосточного бюро (Дальбюро) ИККИ. В связи с новым назначением А. Е. Абрамович сменил старый псевдоним на Арно.

Кроме А. Е. Абрамовича, представлявшего в Китае ОМС, в Дальбюро в это время входили Г.Н. Войтинский (председатель и представитель ИККИ в Китае), Моисей Григорьевич Рафес (секретарь), Татес Мандалян (представитель Профинтерна), Николай Михайлович Насонов и Николай Алексеевич Фокин, представлявшие в Китае ИККИМ. Моисея Рафеса (1883–1942) нам еще придется упоминать, поэтому воспроизведем здесь характеристику, данную ему Л. Троцким в работе «Кто руководит ныне Коминтерном?», написанной в ссылке в сентябре 1928 года. «Рафес… оказался одинаково способен стать министром Петлюры, как и советником китайской революции. В какой мере он содействовал своей поддержкой гибели петлюровщины, судить не берусь. Но что он сделал все, что мог, для того, чтоб погубить китайскую революцию, об этом свидетельствует каждая строка его отчетов и статей»[74]. Действительно, М. Г. Рафес входил от еврейской социал-демократической партии Бунд в украинскую Директорию, возглавлявшуюся с 11 февраля 1919 года Симоном Петлюрой. В партию большевиков М. Рафес вступил лишь в конце 1919 года. Мы не беремся, в свою очередь, судить о том, насколько способствовал М. Г. Рафес разгрому китайской революции. Заметим лишь, что, как и Лев Троцкий, он стал жертвой сталинского террора: 2 июня 1940 года Моисея Рафеса, уже два года томившегося под следствием, приговорили к 10 годам лишения свободы. Умер он в лагере.

Ознакомившись с ситуацией, Абрамович пришел к выводу, ранее уже озвученному М. Г. Рафесом и H. М. Насоновым: Григорий Наумович Войтинский не обеспечивает интересы Коминтерна в Китае. В письме от 25 февраля 1927 года из Шанхая, где находилась штаб-квартира Дальбюро, Арно, отмечая высокий революционный дух китайских рабочих и ослабление позиций главнокомандующего войсками Гоминьдана Чан Кайши, в то же время упрекал китайское коммунистическое руководство в отсутствии четкой политической линии и сдаче позиций буржуазии. В самом деле, ЦК KIT Китая вместе с его генеральным секретарем Чэнь Дусю (1880–1942) с полного согласия Г. Н. Войтинского стратегически ориентировался на члена ЦИК Гоминьдана, в недавнем прошлом председателя Национального правительства в Кантоне Ван Цзинвэя (1884–1944). Прозванный «джентльменом китайской революции» и «самым красивым китайцем» Ван Цзинвэй почти год находился «в отпуске по болезни» за границей и вернулся в страну лишь в начале апреля. Лидеры КП Китая надеялись, что Ван Цзинвэй сможет противостоять Чан Кайши, уже успевшему продемонстрировать диктаторские замашки и приверженность антикоммунизму[75]. «Вместо того, чтобы дать партии ясную директиву, он (т. е. Войтинский. — М. П.) их запутывает самым пошлым дипломатничаньем. Авторитет русских товарищей, по заявлению членов ЦК партии, весьма пал. Так как, во-первых, представитель ИККИ интригует, а в Китае это худшее, что можно сделать; 2) у представителя ИККИ нет линии, и он вполне разделяет вину за ту неясность резолюций и работы ЦК до сих пор; 3) он работает под впечатлением и дезорганизует работу ЦК партии»[76], — подчеркивал Арно.

В этом же письме он сообщал о разразившейся 19 февраля в Шанхае в связи со слухами о победах приближающихся гоминьдановских войск всеобщей забастовке. С досадой он констатировал, что компартия не пожелала возглавить стихийно перераставшее в «вооруженное восстание» движение масс, и «забастовка прекратилась по точному указанию ЦК».

Реакция Москвы на полученную информацию свидетельствовала о том, что в обозначившемся противостоянии она была склонна доверять скорее Г. Н. Войтинскому. Последнему 7 марта ИККИ адресовал телеграмму, в которой «категорически» возражал «против всеобщей стачки до прибытия в Шанхай кантонских войск». Телеграмма завершалась следующим пассажем: «…нельзя давать бить себя по частям. Настаиваем на выполнении этой директивы».

Все же, несмотря на предостережения Москвы, Шанхай был освобожден жителями города до прихода гоминьдановских войск.

17 марта вместе с Н. Насоновым и Н. Фокиным Александр Абрамович направил в Москву новое послание, выдержанное в еще более резкой тонально сти. «События последних месяцев… — писали эмиссары Коминтерна, — окончательно убедили нас, что теперешнее руководство Китайской коммунистической партии неспособно вести твердую коммунистическую политику, столь необходимую в крайне осложнившихся политических условиях. В руководстве партии имеется группа, которая определенно тянет партию вправо, на путь ликвидаторства, и эту группу и ее линию поддерживает представитель ИККИ. Кризис, возникший в партии, будет чем дальше, тем больше углубляться и, если ИККИ не вмешается немедленно, может иметь тяжелые последствия как для партии, так и для китайской революции. Причину кризиса надо искать в том, что верхи китайской партии рассматривали до сих пор и рассматривают еще китайскую революцию как революцию буржуазную, от которой, кроме свобод и небольшого улучшения экономического положения, нечего ожидать, они не верят в социалистический путь развития китайской революции, так как не верят в китайский пролетариат и крестьянство, не верят в массы и массовое действие». Авторы послания критиковали не только, Г. Войтинского, но и работавшего главным политическим советником ЦИК Гоминьдана Михаила Марковича Бородина (наст, фам. Грузенберг). Кстати, его переводчиком в Кантоне был будущий вождь вьетнамских коммунистов Хо Ши Мин, работавший под фамилией Ниловский. М. М. Бородина характеризовали «как коммуниста, очень похожего на левого гоминьдановца; и, как всякий мелкобуржуазный революционер, он подвержен колебаниям большой амплитуды». Правда, тут же указывалось и обстоятельство, требовавшее более осторожного подхода к М. Бородину: «При всех своих недостатках, при всей своей убогости и беспринципности, Бородин все же олицетворяет сегодня левое крыло Гоминьдана, с одной стороны, и СССР — с другой». А. Абрамович и его единомышленники считали необходимым «не только снять т. В[ойтинского], но и послать сюда работника более крупного, который мог бы быть одновременно и представителем ИККИ, и руководить Бородиным»[77].

Между тем 10 марта состав Дальбюро ИККИ решением Политбюро ЦК ВКП(б) был полностью обновлен. Новым представителем Коминтерна в Китае стал член Президиума ИККИ индус Манабендра Нат Рой. Он был горячим приверженцем «наступательной тактики» КПК. Но время было упущено. 12 апреля 1927 года Чан Кайши, разоружив рабочую гвардию в Шанхае, перешел к открытым репрессиям против коммунистов на контролируемых им территориях. Только в Шанхае во время столкновений были убиты 300 рабочих и 500 арестованы, большинство из них позже расстреляны. До 5000 доходит число пропавших без вести, иначе говоря казненных Чан Кайши без суда.

Накануне событий И.В. Сталин, выступая в Большом театре перед коммунистами Москвы, заявил: «Говорят, что Чан Кайши собирается выступить против нас. Я знаю, что он ведет тонкую игру, но именно он останется в дураках. Мы его выжмем как лимон, а затем избавимся от него»[78]. Воистину на всякого мудреца довольно простоты!

18 апреля Чан Кайши сформировал собственное правительство в Нанкине, противопоставив его переехавшему из Кантона в Ухань правительству Гоминьдана, продолжавшему еще сотрудничать с коммунистами. Это означало раскол Гоминьдана. Хотя Постоянный комитет ЦИК Гоминьдана принял решение о снятии Чан Кайши со всех постов, аресте и «наказании по закону», вскоре стало ясно, что сделать это он не в состоянии, ибо Нанкин в военном и экономическом отношении явно превосходил Ухань.

А. Е. Абрамович, Т. Г. Мандалян и Н. М. Насонов 23 апреля покинули Китай, отправившись в Москву. Здесь 21 мая ими была составлена очередная записка, освещавшая положение в Китае накануне и после переворота Чан Кайши. Одновременно они обратились с письмом в Делегацию ВКП(б) в ИККИ[79], в котором изложили свое понимание причин поражения китайской революции. Теперь это было сделано с оглядкой на критику Л. Троцким, Г. Зиновьевым и Л. Каменевым курса Коминтерна в Китае. «Мы считаем, — писали они, — что резолюция VII пленума ИККИ дала довольно правильную линию, а ЦК ВКЩб) вполне своевременно углубил ее постановлением 3 марта. Оппортунистические и ультралевые ошибки вытекали вовсе не из резолюции ИККИ, но из отрицания и саботажа ее идейными сторонниками русской оппозиции в Китае — правыми Петровым и Бухаровым[80] и оппортунистом Чэнь Дусю, и покрывавшим всех их В[ойтинским]… ЦК Петрова и Чэнь Дусю принимал резолюцию «с боями» и держал ее свыше месяца под спудом (до начала марта). Правые в китайской партии саботировали резолюцию и «оговаривались» как раз в тех пунктах ее, которые неприемлемы и для русской оппозиции (отказ от вхождения в правительство и в аппарат Гоминьдана, отказ от массового вливания рабочих в Гоминьдан, т. е. скрытый выход из Гоминьдана, отказ от превращения Гоминьдана в массовую партию, игнорирование левых и мелкой буржуазии, отказ от завоевания армии под тем предлогом, что Кантонская армия — армия милитаристская, идея Советов рабочих депутатов в противовес Народно-делегатскому собранию в Шанхае, одобренному Гоминьданом, и т. д. и т. д.).

Мы считаем, что ИККИ вел единственно правильную линию в Китае, но китайские приверженцы оппозиции срывали эту линию, проводили, прикрывая часто левыми фразами, оппортунистическую политику».

Попытка «коминтерновской троицы» поставить знак равенства между взглядами русской оппозиции и практическим курсом китайских «правых» носила откровенно конъюнктурный характер, а вот их обвинение в попытке скрыть от партии документы VII пленума ИККИ имеет под собой основания. М. М. Бородин позже говорил, что ознакомился с резолюциями пленума «примерно в марте 1927 года». Этот факт он объяснял тем, что ему приходилось следовать за непрерывно продвигавшейся на север гоминьдановской армией, а также блокадой «империалистов и северных милитаристов»[81]. Однако связь между Шанхаем, где до конца марта на территории французской концессии размещался ЦК КПК, и советскими представителями на юге страны существовала, следовательно, у Чэнь Дусю была возможность показать М. М. Бородину и обсудить с ним получаемые от сотрудников Дальбюро коминтерновские документы.

Впрочем, и сам Михаил Маркович Бородин не очень-то спешил выполнять директивы ИККИ, о чем свидетельствуют материалы заседания политбюро ЦК ВКП(б) от 20 мая 1929 года. Почему именно в это время советское руководство решило обсудить его деятельность в Китае, не совсем ясно: М. М. Бородин уже почти 20 месяцев как находился в Москве и успел даже 3 месяца проработать заместителем директора ТАСС. Возможно, дело объясняется стратегическим расчетом И.В. Сталина, который начал расправу с «правыми» только после того, как с их помощью разгромил «левую оппозицию». Политбюро ЦК ВКП(б) пришло к заключению, что «Бородиным в его работе в Китае совершены крупнейшие политические ошибки оппортунистического характера и крупнейшие дисциплинарные проступки по отношению к ИККИ и ЦК ВКП(б) (прямое невыполнение директив, сокрытие этих директив от ЦК КПК и т. д.), что имело тяжелейшие отрицательные последствия».

У нового представителя Коминтерна в Китае М.Н. Роя, к сожалению, совершенно отсутствовали дипломатические способности, что в контексте военного превосходства чанкайшистов подтолкнуло левых гоминьдановцев на отказ от сотрудничества с коммунистами. В телеграмме, полученной из Москвы Центральным комитетом КПК 31 мая 1927 года, предлагался курс на «фактическое взятие земли снизу», «освежение и пополнение» верхушки Гоминьдана за счет руководителей, выдвинувшихся в ходе аграрной революции; предлагалась идея создания восьми или десяти дивизий из революционно настроенных крестьян под командованием коммунистов, а для подавления контрреволюционного офицерства — трибуналов «во главе с видными гоминьдановцами-некоммунистами». С этой телеграммой М. Н. Рой ознакомил ряд членов руководства уханьского Гоминьдана, включая Ван Цзинвэя, узревшего в этом угрозу превращения в марионетку. Разразился скандал, М.Н. Рой был отозван в Москву, где для расследования инцидента Политсекретариат ИККИ создал комиссию. Комиссия пришла к выводу, что «сообщив Ван-Тин-Вею (тогдашнее правописание Ван Цзинвэя. — М. П.) содержание адресованной ему (Рою), Б[ородину] и Л[? — М. П.] телеграммы от 31.5.27 г., т. Рой совершил ошибку и что постановление Политсекретариата отозвать поэтому т. Роя было правильно». Комиссия внесла в Секретариат следующие предложения:

«1) Подтвердить постановление Политсекретариата от 22 июня.

2) Сообщить ЦК КП Китая следующее: «Т. Рой был отозван не ввиду какой-либо политической ошибки с его стороны; наоборот, по основному вопросу об аграрной революции и о расправе с хунанскими контрреволюционерами линия т. Роя была совершенно правильна. Т. Рой был отозван лишь ввиду одной организационной ошибки, изложенной в следующим образом сформулированном постановлении Политсекретариата ИККИ от 22 июня 1927 г.: «Немедленно отозвать т. Роя с его поста представителя ИККИ за показанную им некоторым членам ЦК Гоминьдана телеграмму, которая была адресована только тт. Б., Р. И Л. И которую ни в коем случае нельзя было показывать никому другому». Так как текст нашей телеграммы от 23 июня был иной, мы обращаем Ваше внимание на то, что правильным является только приведенный здесь текст постановления Политсекретариата ИККИ»[82].

15 июля ЦИК уханьского Гоминьдана принял шение о разрыве отношений с компартией и примирении с Чан Кайши. За несколько дней до этого события Чэнь Дусю прислал в ЦК КПК письмо, в котором слагал с себя обязанности генерального секретаря. 7 августа на чрезвычайном совещании ЦК КПК в Ханькоу его официально отстранили от партийного руководства. Одновременно из Бюро ЦК КПК как сторонник Чэнь Дусю был выведен обвиненный в совершении грубых правооппортунистических ошибок Пэн Шучжи. Позже, уже в 1929 году, обоих исключили из партии. Новым лидером КП Китая вплоть до ее VI съезда стал «левак» Цюй Цюбо (1899–1935). В декабре 1927 года Арно снова объявляется в Шанхае, но уже не как представитель ОМС, а в качестве прикомандированного к Китайской компартии специалиста по организационной работе. В круг его обязанностей, как свидетельствуют документы, входило и финансирование дальневосточных коммунистов. 12 июня 1928 года секретарь ИККИ Иосиф Пятницкий телеграммой дал указание Арно выделить ЦК КП Китая «в счет их сметы на второе полугодие» 46 000 американских долларов. Через полгода «Михаил» (т. е. тот же И. Пятницкий) приказал ему выдать «на первую четверть 1929 года взрослым китайцам 49 743 и взрослым японцам 7307, молодым китайцам 4120 и молодым японцам 256 американских] долларов». Под «взрослыми» китайцами и японцами понимались ЦК соответствующих компартий, а под «молодыми» — комсомольские организации.

Как мы видим, революционное движение на Востоке стоило Москве немалых денег!

В июле 1931 года в Шанхае с паспортом на имя швейцарского гражданина Пауля Рюега были арестованы уже упоминавшийся выше сотрудник ОМС Я.М. Рудник и его супруга Татьяна Николаевна Моисеенко-Великая. Подлинный Пауль Рюег, кстати, чертами лица схожий с Яковом Рудником, в это время жил и работал в СССР (в августе 1937 года его расстреляют). В связи с опасностью новых провалов А. Е. Абрамовича отстранили от «китайских дел». 23 августа Политкомиссия Политсекретариата ИККИ удовлетворила его просьбу, уволив из аппарата Коминтерна. А Якову Матвеевичу Руднику пришлось сидеть в китайской тюрьме до 1937 года, и вернулся он в СССР лишь в 1939 году.

В 1931–1932 годах А. Абрамович учился в Московском институте красной профессуры на агробиологическом факультете, по окончании которого был направлен на партийную работу в Сибирь. После недолгого опыта работы секретарем парткома завода и шахты он в 1934 году возглавил кафедру марксизма-ленинизма в Томском государственном университете. В 1947 году Президиум Верховного Совета СССР в связи с 30-летием Великой Октябрьской революции наградил А. Е. Абрамовича Орденом Ленина[83]. Казалось, все шло хорошо. Но через два года постановлением Томского обкома от 14 июля 1949 года А. Е. Абрамович был освобожден от занимаемой должности «за плохое руководство кафедрой». Решение было утверждено 13 марта 1950 года секретариатом ЦК ВКП(б)[84].

А. Е. Абрамович перешел на кафедру марксизма-ленинизма Томского электромеханического института инженеров железнодорожного транспорта, где в качестве доцента работал до середины 1953 года. Свой трудовой путь он закончил консультантом Томского горкома КПСС. В 1956 году А.Е. Абрамович переехал на постоянное жительство в Латвию. Скончался он 21 января 1972 года в городе Лиепая.

ГЛАВА З

«Лично я не считаю свою работу безупречной, но политических ошибок не было»

21 августа 1890 года в болгарском селе Сеид (округ Шумен) у крестьян Минея и Цветы Ивановых родился мальчик, которого нарекли Стояном. Судьба распорядилась так, что свои настоящие имя и фамилию он потерял в 28 лет и вновь обрел лишь в 1944 году. Этот не раз менявший паспорта и псевдонимы болгарин в историю Коминтерна вошел как Иван Петрович Степанов.

Известно, что Стоян был не единственным ребенком в семье. В одной из автобиографий он писал, что его младший брат Деню был в 1925 году убит в Болгарии «при попытке бегства из тюрьмы». Упоминал Стоян и о сестре.

Начальную школу Стоян Иванов окончил в родном селе, а гимназию — в городе Попово. В 1907 году, будучи учителем школы в деревне Ковачице Берковского округа, он вступил в Болгарскую рабочую социал-демократическую партию («тесняков»), руководимую Димитром Благоевым. В 1909 году Стоян Иванов уехал в Швейцарию, где в 1910 году поступил на медицинский факультет Женевского университета, который окончил в 1916 году. Участвуя в работе студенческой группы болгарских «тесняков», он в 1914 году вступил также в Швейцарскую социалистическую партию. Печатался в теоретическом органе «тесняков» «Ново время» и центральном органе партии «Работнически вестник». Весной 1915 года в качестве делегата от Центрального комитета Болгарской рабочей социал-демократической партии («тесняков») и Болгарского союза молодежи принимал участие в Международной конференции молодежи в Берне.

С началом Первой мировой войны Ст. Иванов начинает активно сотрудничать с женевской группой большевиков. В марте 1916 года он официально вступил в эту группу. По поручению В.И. Ленина Ст. Иванов в том же году посетил Францию. Англию, Бельгию, Германию, Голландию с целью укрепления левого крыла социал-демократических партий. В женевском журнале «Дёмэн», издававшемся французом Анри Гильбо, он публикует под фамилией Минев статью с проектом Балканской федеративной республики, навеянную книгой «Империализм на Балканах» болгарского социал-демократа Христо Кабакчиева (1878–1940). Она вышла в 1915 году в Софии. В ней X. Кабакчиев, в частности, писал: «Балканская буржуазия играет роль класса наемников и платных агентов, который ради своих эгоистических материальных интересов продает независимость и высшие интересы своих народов. Она пресмыкается перед финансовым капиталом и империализмом, обогащаясь на их подачки, и поддерживает свое господство с помощью политики непрерывных предательств по отношению к своей собственной нации».

Впоследствии X. Кабакчиев стал видным функционером Коминтерна, присутствовал от имени ИККИ на XVII съезде итальянских социалистов в Ливорно, а в 1924 году был даже избран в состав Интернациональной контрольной комиссии (ИКК) Коминтерна.

«…B нашем конкретном случае, — утверждал Ст. Минев, — единственный способ разрешить этот «проклятый» балканский вопрос заключается в создании Балканской федеративной республики. Основанной на демократической базе полной национальной автономии в области культурной жизни, освобожденной от династий, таможенных и политических границ, освобожденной от милитаризма, объединенной основополагающими законодательными актами, в которых должна быть запечатлена свободно выраженная воля народных масс»[85]. Статья была перепечатана многими изданиями, и в частности сербскими газетами. Тем самым военное руководство сербов попыталось использовать эти статьи в своих целях. В итоге Ст. Иванов был в 1917 году заочно приговорен болгарским судом к смертной казни.

После Февральской 1917 года революции женевская группа большевиков поручает Ст. Иванову явки, связь и информацию в печати о событиях в России, а также перевод и издание на французском языке работы В.И. Ленина «Государство и революция». Ст. Иванов вместе с Фрицем Платгеном был одним из организаторов; левого крыла Швейцарской социалистической партии, принял активное участие в создании Комитета сторонников III Интернационала. Он был одним из основателей, а вместе с большевиком Вячеславом Алексеевичем Карпинским и редактором ставшей выходить в Женеве газеты «Ля Нувель Энтернасьональ».

В октябре 1919 года Стоян Иванов, получив советский паспорт на имя Д. З. Лебедева, по заданию ЦК партии большевиков выезжает во Францию в помощь А. Е. Абрамовичу, чтобы ускорить процесс консолидации сторонников III Интернационала. В моменты частых отлучек А. Е. Абрамовича Стоян Иванов фактически выполнял функции представителя Коминтерна. Позже он занимался организацией журнала «Бюллетэн коммюнист», став под псевдонимом Лоренцо Ванини его соредактором. При его участии в Париже был установлен радиопередатчик[86].

Ст. Иванов неоднократно письменно информировал Москву о политической ситуации во Франции. В докладе от 10 марта 1920 года он, как и А. Е. Абрамович, предостерег ИККИ от ставки на Французскую коммунистическую партию Раймона Перика, назвав ее «большим обманом». Он дал резкую критику ее программы и тактики, указав, что «в ней есть нечто забавное и трагическое одновременно. Забавное, потому что она слишком глупа, слишком мелкобуржуазна, слишком индивидуалистична. Трагическое, потому что она является инстинктивным протестом против духа и политики проституирования социалистической партии. Когда мы получили письмо Троцкого и циркуляр Зиновьева, — продолжал С. Иванов, — мы подумали, что слово «Перика» — ошибка и что подразумевалось слово «Париж», настолько непонятным нам казалось внимание и значение, которое придавали этой партии. Правые, центристы, как и буржуазная пресса, веселились, высмеивая нас с «французской коммунистической партией» Перика»[87]. Изучив эту информацию, ИККИ перестал поддерживать Р. Перика.

После съезда Французской социалистической партии (СФИО) в Страсбурге Л. Ванини вместе с секретарями Комитета III Интернационала Фернаном Лорио и Борисом Сувариным совершил нелегальную поездку в Берлин, где последние встречались с представителем Коммунистического интернационала молодежи Воиславом Вуйовичем и М. М. Бородиным, совершавшим поездку по Европе.

В качестве делегата от СФИО Л. Ванини 2 июля 1920 года выехал из Парижа в Россию, чтобы принять участие в работе II конгресса Коминтерна. В частности, он внес вклад в работу комиссии конгресса по аграрному вопросу, председателем которой был В. И. Ленин. К сожалению, Васил Коларов еще в 1925 году констатировал, что «никаких следов» деятельности этой комиссии «не сохранилось»[88]. Наряду с Раймоном Лефевром Л. Ванини назначили ответственным за издание во Франции журнала «Коммунистический интернационал». Обратно в Париж он вернулся в ноябре 1920 года, в дороге до Берлина его сопровождали член французской коммунистической группы Жак Садуль и Клара Цеткин.

Его деятельность во Франции накануне съезда Социалистической партии в Туре Клара Цеткин охарактеризовала следующим образом: «О Ванини… говорят, что он боязлив, даже трусоват, малодушен, живет замкнуто в своей комнате и страдает манией преследования, видя во всех шпионов. Он, правда, умнее и политически образованнее, чем Абрам[ович], но вся его деятельность исчерпывается интригами против последнего»[89]. Доля истины, конечно, в этих словах была, но гораздо больше — личной неприязни Альфреда Росмера, члена Комитета III Интернационала, главного информатора К. Цеткин по этому вопросу.

В апреле 1921 года, опасаясь повторного ареста по делу Залевского, Л. Ванини перебрался в Берлин, где стал работать в Статистико-информационном институте ИККИ, именовавшемся также Бюро Евгения Варги. Но при этом Л. Ванини отнюдь не превратился в скромного ученого-статистика, далекого от реальной политики. Когда осенью 1922 года борьба между группой Бориса Суварина и центристским течением в ФКП во главе с Марселем Кашеном и ЛюдовикоМ-Оскаром Фроссаром достигла своего апогея, он активно поддержал последних, и особенно М. Кашена. Однако в Москве решили тогда сделать ставку на Б. Суварина. На IV конгрессе Коминтерна Руководящий комитет ФКП (предшественник Центрального комитета) был реорганизован в пользу «левых», «центристское течение» устами Н. И. Бухарина осуждено, а смещенный ранее по предложению Л.-О. Фроссара с поста директора «Бюллетэн коммюнист» Борис Суварин вновь занял свой пост. Вызванный в Москву Л. Ванини оказался в изоляции. Позже, в одном из выступлений он так охарактеризовал сложившуюся ситуацию; «В 1922 году во время IV конгресса Коминтерна я защищал позицию во французском вопросе, немножко (I) отличающуюся от линии Коминтерна в этом вопросе»[90].

Л. Ванини отправили обратно в Берлин, а Л.-О. Фроссар 1 января 1923 года подал в отставку с поста Генерального секретаря ФКП.

Несмотря на выявившиеся разногласия, Исполком Коминтерна, видимо, продолжал доверять Л. Ванини, поскольку дал ему задание регулярно информировать Москву о развитии событий во Франции. По крайней мере еще четыре раза — в 1925, 1929, 1930 и 1934 годах, он приезжал в Париж.

27 января 1925 года Л. Ванини в письме «Евсееву» (т. е. Г. Зиновьеву) и И. Пятницкому поделился впечатлениями о посещении четвертого съезда ФКП, состоявшегося накануне. Он сообщал, что присутствовал не только на самых важных заседаниях делегатов, но и заседании членов нового Центрального комитета и политбюро. «Три самые характерные стороны IV конгресса фр[анцузской] компартии произвели на меня неотразимое впечатление и заставили воочию убедиться, что во Франции создается в самом деле и крепнет настоящая компартия, — писал Л. Ванини. — Вот какие:

1) пролетарский состав делегатов;

2) деловитость заседаний, дебатов и решений;

3) искреннее и всеобщее стремление большевизироваться»[91].

Германские события также занимали Л. Ванини. 22 декабря 1925 года он отправил руководству Коминтерна письмо, в котором сообщил об активизации лидера ультралевых в КП Германии, члена оргбюро ЦК Вернера Шолема. И хотя на общем делегатском собрании берлинской организации КПГ В. Шолем по всем вопросам потерпел поражение, Ст. Иванов считал, что это было лишь началом «кампании» ультралевых[92]. В 1926 году В. Шолема исключили из КПГ.

Не упускал в это время Ст. Иванов и случая помочь «соседям»: так на советском жаргоне именовались разведслужбы. При его посредничестве Я. М. Рудник смог завербовать члена Руководящего комитета ФКП в 1921–1924 годах, заведовавшего всей нелегальной работой партии, и одновременно одного из руководителей профсоюза рабочих авиапромышленности Жозефа Томмази[93]. О его работе на советскую военную разведку партия не знала до 1924 года, когда он спешно перебрался в СССР. В Москве он работал референтом в аппарате Профинтерна и жил в гостинице «Люкс». 28 мая 1926 года он внезапно скончался. Вроде бы обычная судьба агента, если бы не один штрих: руководство ИНО ОГПУ самое, позднее в начале марта 1926 года пришло к выводу, что Ж. Томмази — двойной агент, не менее усердно работающий и на французскую полицию. То же мнение сложилось и в ЦК ФКП. Похоронили Ж. Томмази на Новодевичьем кладбище. Среди прочих на похоронах присутствовал Лев Троцкий, произнесший траурную речь. В опубликованной, через год «Малой энциклопедии по международному профдвижению» утверждалось, что, «заболев весною от простуды, Т[оммази], слабый организм которого был надорван долголетней партийной и профсоюзной работой, умер в Москве после нескольких недель болезни»[94].

В период работы в Берлине Ст. Иванов познакомился с приехавшей из Литвы Варварой Платоновной Янковской. Дворянская дочь, она решилась на разрыв с родителями и, конечно, осталась без средств к существованию. Пришлось обратиться в советское представительство, где ей оказали помощь, устроив на квартиру в семью немецкого коммуниста и предоставив временную работу под руководством Ст. Иванова. Она печатала на машинке, занималась корректурой. Между начальником и подчиненной завязался роман, который внезапно был прерван болезнью В. П. Янковской. Обострился туберкулез кишечника, и потребовалось хирургическое вмешательство. По выходе из больницы В. П. Янковская вышла замуж за Ст. Иванова, став благодаря его паспортной фамилии Лебедевой.

В конце февраля 1926 года член Президиума ИККИ Дмитрий Захарович Мануильский вызвал Стояна Иванова в Москву на VI расширенный пленум ИККИ. Он должен был редактировать резолюции по компартии Франции. Именно в этот момент секретарь ИККИ Отто Куусинен из конспиративных соображений сменил паспортные данные болгарского коммуниста на Ивана Петровича Степанова. Новая фамилия прижилась; по окончании пленума нашего героя уже как И. П. Степанова утвердили референтом Информационного отдела ИККИ.

Перевод в Москву означал для Ст. Иванова смену не только паспорта, но и литературного псевдонима. Свои статьи и брошюры он теперь публиковал за подписью Жан Шаварош[95].

Период 1926–1928 годов является самым загадочным, а потому и самым мистифицированным в биографии И. П. Степанова. Из книги в книгу кочует утверждение, что он в это время работал в секретариате И. В. Сталина[96]. Однако никаких документальных подтверждений тому не обнаружено. Вызывает вопросы и свидетельство коминтерновца и участника левой оппозиций в ВКП(б) Виктора Сержа. В своих «Мемуарах революционера» он поведал, что входил в состав созданной оппозиционерами Международной комиссии, членами которой также были зиновьевец Моисей Маркович Харитонов, троцкисты Карл Радек, Фриц Вольф, Андре Нин и «болгарин Лебедев (Степанов, тайный оппозиционер, который нас предал…)»[97]. К сожалению, другой, столь же недвусмысленной информации об участии И.П. Степанова в троцкистско-зиновьевской оппозиции у нас нет. Зато есть его автобиография, датированная 14 февраля 1941 года. Среди прочего в ней имеются и такие строки: «В отношении партийной линии не было у меня ни уклонов, ни колебаний. Не имел также никаких партийных взысканий. Бесспорно, в моей работе были и имеются немало слабостей и недостатков, и лично я не считаю свою работу безупречной, но политических ошибок не было»[98].

Так тогда мог написать либо человек с действительно «безупречным» прошлым, либо тот, кто пользовался покровительством на самом высоком политическом уровне, заставлявшим коминтерновское начальство закрывать глаза на его «ошибки молодости».

Как же совместить несовместимое? Все становится на свои места, если предположить, что Лебедев-Степанов никого «не предавал», поскольку внедрился (или был внедрен) в среду оппозиционеров в качестве секретного агента ОГПУ! В этом случае у него были основания позже со спокойной совестью и без опаски написать об отсутствии «уклонов» и «колебаний».

Мелкая деталь, косвенно подтверждающая выдвинутую гипотезу. В 1928 году И. П. Степанов развелся с Варварой Янковской[99], сохранившей, однако, фамилию Лебедева. Два года спустя он женился на Татьяне Моисеевне Ривош, исключенной в марте 1929 года из партии «за троцкизм», выразившийся «в хранении и размножении (на машинке) фракционных документов, выполнении отдельных поручений». В ВКП(б) она была восстановлена лишь 8 августа 1931 года с помощью Дмитрия Мануильского, обратившегося с соответствующим ходатайством в Центральную контрольную комиссию[100].

Почему И. П. Степанов не побоялся жениться на опальной троцкистке, с которой он разошелся лишь в 1932 году и которая примерно в то же время дала обязательство работать в качестве секретного осведомителя ОГПУ по освещению оппозиционной группы Ивана Никитича Смирнова? Не потому ли, что он был для органов госбезопасности своим человеком? И не сыграл ли он для Татьяны Ривош роль Мефистофеля?

Однако продать душу — значит спасти свою жизнь. Т. М. Ривош, несмотря на обвинения в «двурушничестве», аресты в марте 1934 и январе 1935 годов, а также заключение в карагандинском лагере, пережила не только И.В. Сталина, но и XX съезд КПСС, на котором Н. С. Хрущев произнес свой знаменитый доклад, осуждающий «культ личности». Ее следы теряются в ноябре 1958 года.

Интересно сравнить жизненный путь И.П. Степанова с биографией первого мужа Татьяны Ривош — Яна Страуяна. Большевик с 1906 года, он активно участвовал в деятельности Военной организации Московского комитета партии в период первой русской революции, был арестован и сослан в Сибирь. Из Сибири бежал за границу. В Швеции в январе 1908 года был осужден на 6 месяцев каторжных работ за попытку размена царских кредитных билетов, экспроприированных в тифлисском казначействе под руководством И. В. Сталина. Позже жил во Франции, Швейцарии, Италии, учился в Дижонском университете.

В мае 1919 года Я. Страуян был послан эмиссаром Коминтерна в Болгарию, где его арестовали и выслали из страны. В 1920–1921 годах работал заместителем управляющего делами ИККИ, в 1921–1923 годах — первым секретарем советского полпредставительства в Италии. В октябре 1923 года Ян Страуян вернулся из Италии и до июля 1924 года представлял Наркоминдел в Тифлисе. В 1924–1926 годах в качестве сотрудника ОМС ИККИ под псевдонимом Вернер работал в Германии, Чехословакии, Франции. Позже Я. Страуян был корреспондентом ТАСС в Пекине и Риге. В июле 1937 года за сокрытие при обмене партийных билетов факта «троцкистских колебаний в 1925 году» ему вынесли строгий выговор. Но дело этим, разумеется, не завершилось. В декабре того же года он был арестован и 24 января 1938 года расстрелян.

В 1928 году И. П. Степанов нелегально находился в Мексике и Центральной Америке. Был арестован в Гватемале и выслан в Германию. Участвовал в VI конгрессе Коминтерна с правом совещательного голоса. Позже возглавил секретариат Романских стран, сочетая деятельность на этом посту с работой в Латиноамериканском секретариате Коминтерна (1929–1930).

С гостевым билетом он присутствовал на проходившем летом 1930 года XVI съезде ВКЩб). Этот съезд был задуман И.В. Сталиным как демонстрация полного разгрома «правого уклона» во главе с Н. И. Бухариным. Однако не обошлось без мелких неприятностей: член партии большевиков с 1920 года Василий Максимович Клеймук передал в президиум съезда несколько записок с критикой сталинской фракции. В одной из них он писал: «Если даже троцкистская оппозиция погибнет, и то ее заслуги перед революцией неизмеримы, ведь результатом их работы появилась борьба с правым уклоном».

В октябре того же года И. П. Степанов принял участие в Латиноамериканской конференции в Москве. Буквально через неделю после окончания конференции им были составлены предложения для выработки директив ИККИ по Испании. Констатируя в стране не только «экономический кризис», из которого «господствующий режим и господствующий класс не в состоянии выйти», но и «глубокий политический кризис — кризис монархии, правящих классов, растерянность буржуазных партий», автор документа делал вывод о «наличии всех элементов революционной ситуации». Причем единственным выходом из создавшегося положения И. П. Степанов считал «гражданскую войну», увязывавшуюся им с выходом пролетариата на «авансцену политической жизни» вопреки «стараниям так называемых] республиканских группировок (радикалов, социалистов, анархистов и анархо-синдикалистов), вопреки даже намерениям компартии»[101]. Логическим следствием такого анализа было предложение компартии Испании включаться в «развертывающиеся события», учитывая, что «в ближайшие месяцы ей, может быть, придется вести не обыденную партработу, а руководить военно-революционными выступлениями пролетариата».

Несмотря на бросающиеся в глаза революционное нетерпение и сектантские интонации документа, прогноз И.П. Степанова хотя и «поэтапно», но сбылся. В апреле 1931 года в результате революции король Альфонсо XIII был свергнут и в стране установился республиканский режим. Пройдет 5 лет, и мятеж против правительства Народного фронта, сформированного по результатам выборов 16 февраля 1936 года в кортесы, положит начало гражданской войне. Мятежников, бесспорным главой которых вскоре станет генерал Франко, поддержат Германия и Италия. И рабочий класс сыграет в защите республики ключевую роль. Другое дело, что начало боевых действий застало КПИ врасплох, так что она превратилась в ведущую силу левого лагеря только благодаря вмешательству Москвы.

И. П. Степанов посетил Испанию в 1932 году в составе делегации ИККИ, которую возглавлял аргентинец Викторио Кодовилья. Он принял участие в пленуме ЦК КП Испании, выведшем Хосе Бульехоса, Мануэля Адаме, Габриэля Трилью и Этельвино Вегу из политбюро, заседании, избравшем генеральным секретарем ЦК КПИ Хосе Диаса. 29 октября 1932 года ИККИ и Интернациональная контрольная комиссия на совместном заседании исключили четверку из КПИ, обвинив ее в сектантстве и игнорировании указаний Коминтерна. В воззвании «Рабочим, крестьянам, коммунистам Испании», написанном от имени ИККИ, видимо, Андре Марти, отмечалось, что группа X. Бульехоса «утаила от партии открытое письмо с критикой ее ошибок» и насаждала «в партии безответственность и мелкобуржуазное самодовольство»[102]. В вышедшем в начале 1933 года в Москве «по директивам и под контролем ЦК компартии Испании» сборнике статей «Проблемы испанской революции» вдохновителем и «шефом ренегатского квартета» был объявлен М. Адаме[103], хотя генеральным секретарем числился до своего смещения X. Бульехос. Позже Г. Трилья и Э. Вега были вновь приняты в партию, причем Г. Трилья даже руководил КПИ в 1943–1946 годах.

И.П. Степанов принимал участие в VII и всех последующих пленумах ИККИ, включая последний — XIII, был делегатом VII конгресса Коминтерна с совещательным голосом; с 1935 года — работал референтом в секретариате Д. Мануильского, а с марта 1936 года — в секретариате А. Марти.

В начале февраля 1934 года Франция стала ареной мощных политических столкновений. Детонатором послужило «дело Ставиского». Этот аферист организовал выпуск облигаций Муниципального кредитного общества города Байонны под залог хранившихся там драгоценностей, которые позже заменил подделками. В конце 1933 года обман раскрылся. Кредитное общество обанкротилось, а Ставиский 8 января был найден мертвым. Власти официально сообщили, что Александр Ставиский покончил жизнь самоубийством выстрелом из револьвера, однако многие были убеждены, что афериста «убрали» из боязни разоблачений его вчерашние покровители из высшего света.

Действительно, обнаружилось, что А. Ставиский пользовался поддержкой многих в палате депутатов, в деле оказались замешаны 3 министра из правительства радикала Камилла Шотана. Эти факты спровоцировали взрыв антипарламентаризма. Несмотря на то что 28 января правительство К. Щотана подало в отставку, ультранационалистические лиги, манипулируя лозунгом «Долой воров», призвали всех недовольных выйти на улицу, чтобы не допустить формирования нового радикального кабинета под руководством Эдуарда Даладье. 5 февраля 2000 сторонников крайне правых митинговали на улицах Парижа. На другой день, 6 февраля, когда обсуждалась программа правительстйа Э. Даладье, ультра собрали уже более 20 000 человек. Манифестанты пытались ворваться в парламент и, когда полиция преградила им путь, стали забрасывать ее булыжниками и кусками асфальта. Вечером полиция вынуждена была открыть огонь, что позволило отбить атаку. Итогом столкновений стали 17 убитых и 2300 раненых, в том числе около 1600 полицейских. Просуществовав всего 9 дней, правительство Э. Даладье ушло в отставку, хотя и получило большинство голосов в палате депутатов. Бывший президент Французской республики Гастон Думерг сформировал правительство «национальной концентрации» с четко правыми ориентирами. Это был несомненный, хотя и неполный успех ультранационалистов.

В февральские дни французская компартия занимала далеко не однозначную позицию. С одной стороны, она продолжала на страницах своего центрального органа, газеты «Юманите», атаковать правительство «буржуазной демократии» Эдуарда Даладье, с другой — вплоть до 8 февраля она ограничивалась тем, что «рекомендовала готовиться (выделено мной. — М. П.) к контрманифестациям против фашистских организаций»[104], предоставляя инициативу прокоммунистической «Республиканской ассоциации бывших фронтовиков». В то же время ФКП, следуя установкам XIII пленума ИККИ, отвергала любые формы совместных действий с социалистической партией. Только 8 февраля Центральный Комитет ФКП призвал трудящихся провести 9 февраля по всей стране демонстрацию с целью «сбить фашистскую волну». Когда же руководство коммунистов узнало, что соцпартия и контролируемый ей профсоюзный центр Всеобщая конфедерация труда наметили на 12 февраля собственную демонстрацию, оно решило поддержать и эту акцию протеста. Однако «Юманите» не преминула выразить уверенность, что «рабочий класс осудит и отвергнет с отвращением социалистических вождей, имеющих цинизм и смелость утверждать, что они вовлекают рабочих в борьбу против фашизма под пение Марсельезы и Интернационала».

Демонстрация 9 февраля была запрещена правительством Г. Думерга. Социалистическая партия призвала трудящихся в этот день не выходить на улицы, дабы избежать столкновений с полицией и не распылять силы. Все же в Париже около 50 000 человек приняло участие в манифестациях. Полиция стреляла в толпу, в результате чего погибло 9 человек. 1214 манифестантов были арестованы.

12 февраля по всей стране прекратили работу 4,5 млн. человек, а на улицы Парижа вышли свыше 150 000 манифестантов. Под крики «Единство! Единство! Фашизм не пройдет!» социалисты и коммунисты сливались в совместные колонны. Успех демонстрации был очевиден.

События во Франции обсуждались в Москве на заседании Президиума ИККИ 17 февраля. От руководства ФКП доклад делал Гастон Монмуссо. Он дал исключительно позитивную оценку деятельности ФКП, заявив, что коммунисты поступили правильно как организовав сепаратную демонстрацию 9 февраля, так и поддержав выступления 12 февраля. При этом он утверждал, что лидеры реформистских профсоюзов и социалистов приняли решение возглавить «движение масс с целью заставить буржуазию продолжать пользоваться их поддержкой». Но главное, Гастон Монмуссо обошел молчанием сомнительную пассивность коммунистического руководства вплоть до вечера 7 февраля. Выступивший затем И. П. Степанов полностью поддержал Г. Монмуссо. «Без демонстрации 9 февраля мы едва бы имели грандиозную всеобщую забастовку 12 февраля. По всей вероятности, и очень возможно, что демонстрация 9 февраля заставила, вынудила социалистов и вождей Всеобщей конфедерации труда пойти на маневр, потому что Недовольство снизу, возмущение в рабочих массах, их готовность… идти на единый фронт борьбы против фашизма представляют очень опасное явление для социалистической партии и вождей реформистской конфедерации труда, — сказал он и заключил: — Было бы правильно, если бы Президиум вынес решение: в общем и целом считать правильной тактическую линию и деятельность компартии…»[105] До появления первых признаков «кристаллизации» идеи антифашистского союза левых сил Оставалось еще три месяца.

9 января 1937 года под видом бельгийского гражданина Бернара Пьера И. П. Степанов был вновь послан в Испанию. Здесь он работал под псевдонимом Морено. Испанский социалист Хусто Мартинес Амутио запомнил его как человека, «всегда одетого в гражданское, с элегантными манерами, неизменно динамичного и внушающего уважение, выглядевшего надменным и авторитарным»[106].

8 февраля итальянские войска без боя заняли андалузский город Малагу, причем солдаты местного гарнизона вместе со штабом перешли на сторону франкистов, а республиканская милиция попросту разбежалась.

После этого события ИККИ принял решение о необходимости замены председателя республиканского правительства социалиста Франсиско Ларго Кабальеро на другого социалиста, Хуана Негрйна, занимавшего пост министра финансов. Бывавший в Советском Союзе и способный объясниться по-русски, он оценивался как фигура, лояльная курсу коммунистов. Разведчик-невозвращенец Вальтер Кривицкий в своей книге дал, в общем-то, верную характеристику кремлевской креатуре: «Что касается Хуана Негрина, то он принадлежал по всем своим свойствам к породе политиков-бюрократов. Хотя и профессор, он был деловым человеком и выглядел типичным бизнесменом. Вообще он представлял собою вполне подходящего для Сталина человека. Подобно генералу Миахе, он хорошо выглядел бы в Париже, Лондоне или в Женеве. Он способен был произвести хорошее впечатление на внешний мир, продемонстрировав перед ним «солидный» и «добропорядочный» характер дела, которое отстаивала Испанская республика. Женат он был на русской и к тому же, как человек практичный во всех отношение ях, приветствовал чистку испанского общества от «смутьянов», «паникеров», «неконтролируемых» элементов, чья бы рука ни проводила эту чистку, пусть даже чужая рука Сталина.

Негрин, несомненно, видел единственное спасение страны в тесном сотрудничестве с Советским Союзом. Ему было ясно, что активная помощь могла поступить только с этой стороны. Он готов был идти со Сталиным как угодно далеко, жертвуя всеми другими соображениями ради получения его помощи»[107].

Для смены кабинета требовалось формальное согласие политбюро ЦК КП Испании. Однако лидер испанских коммунистов Хосе Диас воспротивился смещению Ф. Ларго Кабальеро. Отстаивая свою позицию на заседании политбюро, проходившем в присутствии представителей ИККИ, X. Диас заявил: «Мне не ясны мотивы, по которым мы должны принести в жертву Кабальеро… Мы можем спровоцировать вражду большей части социалистической партии… Анархисты поддержат Кабальеро… Скажут, что мы претендуем на гегемонию в ведении войны и политики». Точку зрения X. Диаса поддержал член ЦК КПИ Хесус Эрнандес. Отвечая им, И. П. Степанов сказал:

«Диас и Эрнандес защищают черное дело. Не Москва, а история обрекла Кабальеро. После возникновения правительства Кабальеро мы идем от катастрофы к катастрофе…

— Это неправда! — воскликнул X. Диас.

И. П. Степанов вперил свои зеленые глаза в черные глаза X. Диаса и закончил:

— …от катастрофы к катастрофе в военном отношении… Кто ответит за Малагу?»[108]

В конечном счете под давлением коминтерновских эмиссаров руководство компартии приняло решение добиваться отставки Ф. Ларго Кабальеро.

В качестве непосредственного предлога для развязывания правительственного кризиса коммунисты использовали события 3–7 мая в Барселоне. В этом городе произошли столкновения между формированиями правящей Объединенной социалистической партии Каталонии (Partido Socialista Unificat de Catalunya-PSUC) и отрядами анархистов и так называемой Рабочей партии марксистского объединения (ПОУМ), возглавлявшейся бывшим функционером Профинтерна, высланным в 1930 году из СССР, Андре Нином. Разборки с оружием в руках между вчерашними союзниками нанесли серьезный удар по авторитету правительства Народного фронта, укрепив позиции мятежников.

Кризис назревал давно, выплескиваясь во взаимные публичные обвинения и борьбу за контроль над стратегически важными объектами Каталонии. Так, 9 марта на митинге в театре «Олимпия» А. Нин заявил: «Почему эти люди из ПСУК называют себя марксистами; все, что они делают, говорят и пишут, доказывает, что они идут против марксизма. Все, что они говорят, есть слово буржуазии… Раньше рабочие имели все, но теперь потеряли часть своих позиций, но рабочий класс еще довольно силен, чтобы взять правительство в свои руки. Если сегодня этого они не сделают спокойно, то завтра они сделают это силой»[109].

17 апреля руководимые коммунистами карабинеры атаковали контролировавшиеся анархистами таможенные посты на границе. Затем последовала серия убийств активистов компартии и анархистов. В атмосфере эскалации насилия власти Барселоны, опасаясь беспорядков, даже отказались организовать манифестации в день 1 мая. Однако это лишь на два дня отсрочило кровавую развязку.

В разгар барселонской перестрелки Морено направил в Москву очередной отчет, в котором изложил свое понимание происходящего. Согласно Морено, «анархистский и поумистско-троцкистский путч» в Каталонии «подготавливался давно». Пользуясь нерешительностью правительства Ларго Кабальеро, анархисты «начиная с прошлого лета» стали воровать оружие, направляемое на фронт. Подготовившись, они приступали к «социальной революции», не задумываясь над тем, что «таким образом они открывают дорогу фашистской армии».

«Чем кончатся дела в Барселоне, еще не известно, — писал Морено. — Все указывает на то, что проведение в жизнь энергичных мероприятий положит конец этому путчу, но нужно, однако, чтобы это закончилось не позже, чем в два дня, так как неожиданно могут возникнуть серьезнейшие опасности: или молниеносная атака врага на арагонском фронте, или десант немецко-итальянских войск в Барселоне, приглашенных, так сказать, анархо-поумистскими властями для восстановления и гарантии общественного порядка. Это последнее предположение меня очень беспокоит, — продолжал он, — так как мы знаем, что среди 500 итальянских анархистов, прибывших в Барселону 19 июля 1936 г., имеется не меньше 200 агентов итальянской фашистской разведки, не говоря уже о том, что среди испанских анархистов имеется большое количество агентов всех полиций, профессиональных провокаторов…»[110]

17 мая Ф. Ларго Кабальеро на посту председателя Совета министров сменил Хуан Негрин. Менее чем через месяц ПОУМ была запрещена и почти весь состав ее ЦК арестован.

В послании от 18 июня Морено так оценил результаты перетряски кабинета: «Через несколько дней будет ровно месяц с момента создания нового правительства. В настоящих условиях в Испании месяц — это такой период, который достаточен для того, чтобы составить себе мнение о данном правительстве, а это мнение — положительное. Без сомнения, новое правительство имеет свои недостатки и свои слабости. Иначе и быть не может, принимая во внимание то обстоятельство, что это правительство неоднородное с точки зрения политической и классовой, но оно является правительством коалиции, правительством народного фронта. И именно как правительство народного фронта это правительство во всех отношениях выше предшествовавшего. Оно не только выше его, но правительство Негрина уже доказало, что оно имеет генеральную политическую линию, принципиально отличную от политики Кабальеро». В этом же письме Морено утверждал, что «с каждым днем прибавляется все больше и больше новых документов, новых доказательств, новых фактов, показывающих, как 1:1, что троцкистская организация в Испании, ПОУМ, является филиалом шпионского аппарата генерального штаба Франко, организацией агентов гестапо и агентов Муссолини, организацией, в ряды которой входит также и агентура Интеллидженс сервис и французской охранки. Эта троцкистско-поумистская организация продолжает самую регулярную, самую тесную связь, путем переписки и живой связи с Троцким. Недавно найденные документы и раскрытие шпионской организации Франко, так же как и документы, говорящие о подготовке нового путча, показывают, что троцкистские руководители лично участвуют в организации шпионажа…»[111].

И. П. Степанов находился в Испании, а в СССР тем временем набирал обороты маховик репрессий. И. В. Сталин искоренял любое инакомыслие, стремясь предотвратить возрождение оппозиций. Только в 1937 году было арестовано не менее 87 сотрудников аппарата Коминтерна. Большую часть их расстреляли. «Врагами народа» были объявлены большевики-ветераны Иосиф Пятницкий (наст. фам. Таршйс), занимавший в 1922–1935 годах пост секретаря ИККИ, и кандидат в члены Президиума ИККИ, член Политсекретариата ИККИ в 1931–1935 годах Вильгельм Кнорин (паспортная фамилия Кноринг — Knorring). Репрессированы были также кандидат в члены Президиума ИККИ Бронислав Бронковский и кандидаты в члены ИККИ Ян Белевский и Ян Круминь[112]. Не обошли вниманием и И.П. Степанова. От Бела Куна на допросе 1 июля 1937 года НКВД вырвал заявление, из которого вытекало, что Степанов-Лебедев входил в число членов «контрреволюционной организации Пятницкого — Кнорина»[113]. Тем не менее трехнедельное посещение нашим героем Москвы в феврале — марте 1938 года прошло спокойно[114].

Вряд ли этот факт объясняется случайностью или небрежностью следователей. Будущий кандидат в члены брежневского политбюро, а в 1937–1938 годах политический референт Секретариата ИККИ и помощник Георгия Димитрова Борис Николаевич Пономарев также избежал ареста, хотя его личное дело, хранившееся в отделе кадров ИККИ, пополнилось доносами от «бдительных товарищей», указывавших на его связь с В. Кнориным. Надо иметь в виду, что санкцию на арест давали высшие партийные иерархи и чины НКВД, которые, зная истинную цену показаниям подследственных и доносам, руководствовались, очевидно, иной, более достоверной информацией — сведениями от секретных агентов органов безопасности, а что касается Л. П. Берии и И. В. Сталина, то и соображениями стратегического порядка. Следователи же, страхуясь, выбивали показания на всех подряд по принципу максимального охвата, поскольку не были осведомлены о намерениях начальства.

Трудно сказать, насколько позитивной была деятельность И. П. Степанова в «испанский период». Его участие вместе с членом секретариата ИККИ Пальмиро Тольятти в работе над программой «13 пунктов», одобренной правительством Негрина 30 апреля 1938 года в качестве программы-минимум демократической революции, говорит о том высоком авторитете, которым он пользовался у руководства республики. Принятый документ предлагал решить вопрос о послевоенном устройстве Испании путем референдума. Вместе с тем известный исследователь Антонио Элорса считает, что «доклады, которые составляли в 1936–1937 годах Кодовилья и Степанов, демонстрируют живучесть старой логики противостояния с другими политическими силами из рабочего движения, особенно с социалистами, и попытки воспользоваться военной конъюнктурой с целью добиться гегемонии коммунистов. В частности, средства, с помощью которых Степанов осуществлял политику Народного фронта, мало отличались от старых рекомендаций относительно Единого фронта: все, что не было напрямую связано с партией, классифицировалось как враждебное, а всякий отличный от коммунистического курс рассматривался как глубоко ошибочный. Это объясняет, почему в Испании реализация политики Народного фронта привела не к осознанию необходимости совместного сопротивления фашизму, а к скрытому противодействию социалистов и анархистов распространению влияния КПИ»[115]. Только приехавший летом 1937 года П. Тольятти сделал попытку пересмотреть политику КПИ по отношению к другим участникам Народного фронта, но было уже слишком поздно.

В итоговом докладе от 1 июня 1939 года, посвященном заключительному этапу гражданской войны, П. Тольятти неприязненно отозвался о Морено, охарактеризовав последнего как человека, у которого отсутствуют необходимые в критической ситуации качества[116]. Замечание, не лишенное оснований. Действительно, обладая политическим чутьем и завидной работоспособностью, И. П. Степанов в то же время, не имея сильной воли, часто изменял свои взгляды, легко попадая под влияние более психологически крепких личностей. Только два примера: 1) Морено сразу поддержал П. Тольятти, считавшего целесообразным отстранить Викторио Кодовилыо от работы в Испании, как разрушающего своими указаниями единство Народного фронта. Ранее, однако, никаких трений между ним и В. Кодовильей по испанским вопросам не возникало; 2) когда между командиром 45-й интернациональной дивизии легендарным Эмилио Клебером (наст. фам. Манфред Стерн) и инспекторами интербригад Францем Далемом и Галло (наст. фам. Луиджи Лонго) возник конфликт по организационным вопросам, разбираться на Мадридский фронт послали И. П. Степанова. Выводы, сделанные «на месте», были в пользу Клебера. Тем не менее, видимо, под давлением того же П. Тольятти И. П. Степанов согласился с необходимостью откомандирования Э. Клебера в СССР. Справедливости ради надо сказать, что двух других представителей ИККИ в Испании (Викторио Кодовилыо и Эрне Гёре) П. Тольятти в своих письмах характеризовал еще более резко.

6 марта 1939 года после свержения в результате переворота правительства Негрина И. П. Степанов вместе с Долорес Ибаррури спешно покинул Испанию.

«Самолет типа «Драгой», на котором мы удалялись от левантийского побережья Испании по направлению к городу Оран (Алжир), — вспоминала Д. Ибаррури, — подвергался риску быть обстрелянным морской франкистской артиллерией, командование которой получило приказ воспрепятствовать нашему вылету.

Меня сопровождал в этом тяжелом полете депутат французского парламента коммунист Жан Катла, выполнявший гуманную миссию по оказанию помощи в эвакуации антифашистских бойцов. Прекрасный товарищ, он впоследствии боролся в рядах французского движения Сопротивления и был казнен фашистами. Меня сопровождал также болгарский товарищ Стоян Иванов (Степанов), высокообразованный человек, представитель Коммунистического интернационала, которого мы по-дружески звали Морено; с нами летел еще молодой руководитель басков Хесус Монсон»[117]. Возможно, даже не осознавая, Пасионария довольно унизительно отозвалась о И. П. Степанове, поскольку тот являлся не кабинетным ученым, а политическим функционером высокого ранга, действовавшим к тому же в условиях боевой обстановки.

Дальнейший маршрут Д. Ибаррури и И. П. Степанова пролегал через Марсель во Францию, а там из Гавра пароходом до Ленинграда, куда они прибыли 12 мая. С собой И. П. Степанов привез новую жену, молоденькую Хозефину Симон, и пятимесячного сына Андрея. В 1936–1938 годах Хозефина работала шифровальщицей в аппарате ЦК КП Испании, в Москве она целиком посвятила себя семье.

Вместе с аргентинцем В. Кодовильей И. П. Степанов участвовал в организованном испанскими коммунистами в Москве обсуждении причин поражения республиканцев в гражданской войне. «Заседание было очень трудным, долгим и напряженным, — вспоминала Долорес Ибаррури. — Каждый из участников рассказывал о своем опыте и высказывал критические замечания, главным образом субъективные, которые к тому же противоречили высказываниям других товарищей. Как и следовало ожидать, прийти к определенным и конкретным выводам не удалось»[118].

Из командировки И. П. Степанов приехал с расстроенным здоровьем. Давно уже страдавший приступами язвенной болезни, он в ноябре 1939 года вынужден был подвергнуться операции, в результате которой лишился 2/3 желудка.

И. П. Степанов стал работать в секретариате ИККИ, а после эвакуации центрального аппарата Коминтерна в связи с отступлением Красной армии в начале Великой Отечественной войны еще и преподавателем в спешно созданной партшколе в Кушнаренково под Уфой[119]. В мае 1943 года во время обсуждения вопросов, связанных с роспуском Коммунистического интернационала, он выполнял функции переводчика при членах заграничного бюро ФКП. После упразднения 10 июня центральных органов Коминтерна его перевели на должность редактора в Институт № 205 при ЦК ВКП(б). Этот институт был учрежден на базе тех отделов московского аппарата ИККИ, которые непосредственно занимались мировой коммунистической пропагандой. По существу, И. П. Степанов координировал радиовещание на Францию. 27 июня 1945 года в составе группы бывших коминтерновских работников И. П. Степанова, уже как Стояна Минеевича Иванова, наградили орденом Ленина. Вскоре произошло другое важное событие: апатрид с 1916 года, он, наконец, получил советское гражданство.

С апреля 1948 года Ст. М. Иванов работал в Институте экономики ДН СССР: сначала как старший научный сотрудник, затем заведующим сектором европейских капиталистических стран, а с января 1953 года — заведующим сектором рабочего движения капиталистических стран. В 1948 году он стал кандидатом экономических наук.

В августе 1956 года Ст. М. Иванов перешел в Институт мировой экономики и международных отношений АН СССР. Умер 4 мая 1959 года.

ГЛАВА 4

«Деготь — большевик с бриллиантами»

Владимир (Волько) Александрович Деготь родился 20 февраля 1889 года в небольшом селении Голубовка-Брикваново Каменец-Подольской губернии Балтского уезда. Отец его, человек необычайно набожный, батрачил на еврея-колониста, мать, болезненная женщина, работала мало. Через четыре года семейству пришлось переехать в местечко Валегоцелово под Одессой, а позже — и в город. Закончив всего два класса школы, Владимир был вынужден поступить на фабрику Кузнецова, где склеивал коробочки для чая. Было это в 1899 году, то есть когда ему исполнилось лишь 10 лет — малоподходящий возраст для начала профессиональной деятельности. Однако и его В.А. Деготь в своих мемуарах почему-то понизил до 8 лет. Может быть, из-за того, что вместе с ним «на фабрике работало около 50 детей в возрасте от 8 до 14 лет»[120].

Семья жила в страшной бедности. Ходил Владимир в ветхой оборванной одежде, в дырявых башмаках, питался в основном хлебом, картошкой и селедкой. Материальное положение В. А. Деготя значительно улучшилось, когда ему удалось выучиться на переплетчика и поступить в артель, которая объединила лучших мастеров Одессы. Тогда же он приобщился к рабочему движению, а в. июле 1904 года вступил в большевистскую фракцию РСДРП.