Уинстон Грум

ГАМП И КОМПАНИЯ

Моей милой жене Энн-Клинтон Грум, которая была с Форрестом все эти славные годы.
Молитва дурака Придворный пир закончен; а король По-прежнему ведет со скукой битву. Кричит он своему шуту: эй, сэр Дурак, Вставай-ка на колени и твори молитву. Стянув колпак и колокольцами звеня, Шут пред насмешливыми лордами склонился; Но под раскраской шутовской не видно никому — Усмешкой горестной лицо его кривится. И вот фигляр, колена преклонив, Лицо к ладоням опускает в скорбной мине; И в тишине молящий глас его звучит: «Господь мой, дурака помилуй!» -- Затихла зала, в тишине встает Король и в сад бредет, шатаясь и теряя силы, Но слышен лордам хрип его глухой: «Господь мой, дурака помилуй!» Эдвард Роуленд Силл, 1868
Глава первая

Вот что я вам скажу: все допускают ошибки — потому-то плевательницы резиновыми ковриками и обложены. Но поверьте мне на слово — никому и никогда не позволяйте снимать кино о вашей жизни. Хорошо его снимут или паршиво, это без разницы. Беда в том, что к вам без конца начнут подходить всякие встречные-поперечные, тыкать вам в физиономию телекамерами, просить автографы, говорить вам, какой вы славный чувак и все такое прочее. Ха! Если бы вранье поступало в бочках, я бы заделался бочкарем и насшибал больше денег, чем мистеры Дональд Трамп, Майкл Маллиган и Айвен Бузовски вместе взятые. В чем тут дело, я попытаюсь рассказать малость поподробнее.

Но перво-наперво позвольте мне сообщить вам, куда зашла моя печальная история на этот самый момент. За последние лет десять в моей жизни случилась уйма всякого разного. Для начала я стал на десять лет старее, а это совсем не так забавно, как некоторые себе думают. На голове у меня появилась пара-другая седых волосков, и бегаю я уже далеко не так быстро, как когда-то. Это я выяснил совсем недавно, когда снова попытался срубить себе немного деньжат, играя в футбол.

Дело было в Новом Орлеане, где я застрял после всего случившегося и просто валял дурака. Я устроился ночным уборщиком в одно местное заведение со стриптизом, и оно закрывалось только где-то в три часа ночи, а потому дни у меня получались чертовски свободными. Однажды вечером я просто сижу у себя в уголке и наблюдаю за тем, как моя подружка Ванда занимается своим стриптизом на сцене, а внизу тем временем развернулось нешуточное побоище. Мужики орут, матерятся, швыряют стулья, пивные бутылки и вовсю пытаются вышибить друг другу мозги, а женщины тем временем верещали так, что будьте-нате! Вообще-то я на такие потасовки особо внимания не обращал, если учесть, что случались они по два-три раза за вечер, но в этот раз мне показалось, что я узнал одного из участников.

Это был здоровенный чувак с пивной бутылкой в руке, которой он размахивал совсем как в старые добрые времена, когда мы вместе играли в футбол за университет штата Алабама. И ёксель-моксель! — это и впрямь оказался старина Снейк, наш разводящий. Это он как-то раз выбросил мяч в аут на четвертой попытке, чтобы остановить секундомер, когда мы лет двадцать назад играли на Оранжевом стадионе против тех мудозвонов-кукурузников из Небраски. И этот его фортель, понятное дело, привел к тому, что игру мы продули, а я из-за этого отправился во Вьетнам и… а, да что толку теперь обо всем этом вспоминать.

Короче, я подошел, чтобы выхватить у Снейка пивную бутылку, а он был так рад меня видеть, что со всего размаху треснул меня кулачищем по макушке. Тут он очень ошибся, потому как растянул себе кисть и начал орать и материться, а в этот самый момент появилась полиция и отволокла нас всех в обезьянник. Ну, насчет тюрьмы мне много чего известно, если учесть, что я в самые разные времена уже там бывал. Поутру, когда все протрезвели, тюремщик принес нам немного жареной колбасы с плесневелым хлебом и стал спрашивать, не хотим ли мы позвонить кому-то, кто нас отсюда вызволит. Снейк озлился как сволочь и говорит мне:

— Блин, Форрест, всякий раз, как мне на пути твоя жирная жопа попадается, я в крутой кипяток сажусь. Я хрен знает сколько лет тебя не видел — и вот тебе, блин, на! Нас в тюрягу упаковали!

Я просто кивнул, потому как Снейк был прав.

В конце концов кто-то пришел взять нас на поруки — Снейка, его корешей и, понятное дело, меня. Этот мужик был сильно недоволен и Снейк тоже. Потом он меня спрашивает:

— Какого хрена ты в том гадюшнике ошиваешься? — Когда я сказал ему, что я там ночной уборщик, у Снейка на физиономии вроде как что-то странное выразилось, и он говорит: — Блин, Гамп, а я думал, у тебя все еще крутая креветочная компания в Байя-Лабатре. Что такое стряслось? Ты же миллионером был!

Тут мне пришлось рассказать ему всю печальную историю. Моя креветочная компания разорилась.

Мне тогда пришлось покинуть на какое-то время креветочную компанию, потому как устал я от всех тех заморочек, которые влечет за собой управление большим деловым предприятием. Так что я оставил всю эту ерундовину в руках моей мамы и моих друзей лейтенанта Дена из Вьетнама и мистера Трибла, который в свое время был моим тренером по шахматам. Перво-наперво моя мама умерла, и больше я про это ничего говорить не хочу. Дальше лейтенант Ден звонит мне и говорит, что хочет уволиться на том основании, что деньжат он уже и так достаточно срубил. А затем в один прекрасный день я получаю письмо от Службы внутренних доходов, где говорится, что я не заплатил налоги со своего предприятия. Еще они написали, что собираются меня закрыть и забрать себе все мои лодки, здания и все в таком духе. А когда я заявился туда, чтобы посмотреть, что там происходит, — ёксель-моксель, там уже ничего не происходило! Все здания опустели, вся местность заросла сорняками, и там отключили все телефоны и вырубили все электричество. А шериф приколотил гвоздем к передней двери большую бумаженцию, где говорилось, что мы «лишены права выкупа заложенного имущества».

Я пошел повидаться со старым папой Буббы и выяснить, что стряслось. Бубба был моим другом и боевым соратником во Вьетнаме, где его и убило, а папа Буббы в свое время мне помог. В общем, я прикинул, что услышу от него самую что ни на есть правдивую историю. Он с грустным видом сидел на крыльце своего дома, когда я туда подошел.

— А что такое с креветочным бизнесом? — спрашиваю.

Папа Буббы покачал головой.

— Знаешь, Форрест, — говорит он, — это грустная и печальная история. Боюсь, ты теперь разорен.

— Но почему? — спрашиваю.

— Тебя предали, — только и отвечает он.

Затем он рассказывает мне всю историю. Пока я болтался в Новом Орлеане, добрый старина лейтенант Ден взял моего друга Сью, большую обезьяну — орангутана, если точнее, — и вернулся в Байя-Лабатре, чтобы помочь там разобраться кое с какими проблемами креветочного бизнеса. Проблемы заключались в том, что там уже почти не осталось креветок. А всему миру, похоже, вдруг до смерти этих самых креветок захотелось. Народ в местах вроде Индианаполиса, который каких-то несколько лет назад даже не слышал ни о каких креветках, теперь требовал, чтобы в каждой паршивой забегаловке днем и ночью были громадные их подносы. Мы ловили креветок как ошпаренные, но через несколько лет креветок там уже было совсем чуть-чуть. Мы не ловили даже половины того, что ловили в самом начале, и по сути вся креветочная индустрия впала в панику.

Папа Буббы не знал, что именно произошло дальше, но что бы ни произошло, все окончательно пошло прахом. Перво-наперво уволился лейтенант Ден. Папа Буббы говорит, что видел, как он отъезжал в большом лимузине вместе с дамочкой в туфлях на шпильках и в светлом «битловском» парике. При этом Ден размахивал двумя здоровенными бутылками шампанского. Затем мистер Трибл тоже уволился. Просто в один прекрасный день взял и ушел, после чего то же самое сделали все остальные на том основании, что им не платят зарплаты. В конце концов там остался только старина Сью, который как мог отвечал на телефонные звонки, а когда телефонная компания отключила все телефоны, Сью тоже ушел. Догадываюсь, он прикинул, что больше не может ничем быть там полезен.

— Я так понимаю, они взяли все твои деньги, Форрест, — сказал папа Буббы.

— Кто? — спрашиваю я у него.

— Да все они, — сказал он. — Ден, мистер Трибл, секретарши, рабочие из бригад и конторские служащие. Все они отсюда барахлишко таскали. Даже старина Сью. В последний раз, как я его видел, он выглядывал из-за угла здания, а под лапой у него был компьютер.

Да уж, вот это были и впрямь скверные новости. Я просто не мог поверить! Ден. Мистер Трибл. И Сью!

— Короче говоря, Форрест, — закончил папа Буббы, — тебя обгадили и в канализацию спустили.

— Угу, — говорю. — Только я там уже бывал.



Куда ни кинь, ничего с этим было не поделать. Так пусть они оставят себе, что взяли. Той ночью я сидел на одной из наших пристаней. Огроменный полумесяц поднялся над проливом Миссисипи и вроде как завис над водой. Я думал о том, что всего этого бы не случилось, если бы мама не умерла. Еще я думал о Дженни Каррен — как она там теперь с малышом Форрестом, моим сыном? Ведь я обещал ей мою долю в креветочном бизнесе, чтобы у малыша Форреста была малость деньжат, если ему когда-то потребуется на них опереться. И что мне теперь делать? Ведь я разорен. Ободран до нитки! Это плевое дело, когда ты молод и у тебя нет никаких обязательств. Но черт побери, теперь мне уже за тридцать, и я хотел сделать что-то хорошее для малыша Форреста. А что получилось? Я опять все запорол. И так всю мою жизнь.

Я встал и прошелся к концу пирса. Полумесяц по-прежнему просто болтался там над водой. Мне вдруг захотелось плакать, и я перегнулся через одну из деревянных свай, что держат пирс. Будь я проклят, если чертова гнилая свая не переломилась и не полетела в воду, увлекая меня за собой. У, черт. Опять двадцать пять — стою как последний дурак по пояс в воде. Мне тогда уже было на все наплевать. Даже если бы ко мне вдруг подплыла акула и с костями меня стрескала. Но никакая акула ко мне не подплыла, а потому я побрел к берегу и сел там на первый же автобус назад до Нового Орлеана. На свой пост в заведении со стриптизом я заступил вовремя.



Через день-другой старина Снейк закатился в «Ванду» где-то ближе к закрытию. Рука у него была замотана бинтами и уложена в лубок после того, как он долбанул меня по башке, но на уме у него было совсем другое.

— Блин, Гамп, — говорит он, — дай-ка я толком во всем разберусь. После всего того говна, которое ты в своей жизни понаделал, ты теперь ночной уборщик в таком вот гадюшнике? Ты что, блин, совсем спятил? Хочу кое-что у тебя спросить — бегаешь ты по-прежнему так же быстро, как тогда в университете?

— Не знаю, Снейк, — сказал я. — Я особо не практиковался.

— Тогда я вот что тебе скажу, — говорит он. — Не знаю, знаешь ты или нет, но я теперь разводящий в «Новоорлеанских Святых». И как ты, может, слышал, дела наши в последнее время совсем неважнецкие. Восемь игр мы просрали и ни одной не выиграли, за что нас уже «Новоорлеанскими Пустыми» зовут. В следующее воскресенье нам с «Нью-йоркскими Гигантами» играть, и если мы еще и девятый матч сольем, меня на хрен уволят.

— Футбол? — спрашиваю я у него. — Ты все еще в футбол играешь?

— Блин, идиот, а во что мне еще играть — в шашки на щелбаны? Теперь слушай сюда. Мы этим «Гигантам» в воскресенье один фокус покажем. И ты, по-моему, тут как раз кстати придешься. Ничего особого не потребуется — просто две-три хороших тренировки. Если справишься, твоя карьера сразу в гору пойдет.

— Ну-у, не знаю, Снейк. То есть, ведь я не играл в футбол с тех пор, как ты выбросил тот мяч в аут на четвертой попытке и мы продули чемпионат кукурузникам из…

— Блин, Гамп, прекрати мне об этом напоминать! Это же двадцать лет назад было! Никто уже давным-давно об этом не помнит — кроме тебя, понятное дело. Ты тут, блин, каждую ночь машешь шваброй в заведении со стриптизом — и отвергаешь шанс, какой раз в жизни выпадает? Да ты что, и правда псих?

Я хотел было ответить, что правда, но тут Снейк меня перебил и принялся что-то корябать на салфетке.

— Вот тебе адрес тренировочного поля. Приходи туда завтра в час дня. Покажи эту записку и скажи, чтобы тебя ко мне привели.

После того как он ушел, я сунул салфетку в карман и продолжил надраивать помещение. Той ночью, когда я вернулся домой, я лежал на кровати до рассвета, не спал и все думал о том, что сказал Снейк. Может, он был прав. В любом случае не вредно было попробовать. Я вспоминал те давнишние времена в университете штата Алабама, тренера Брайанта, Кертиса, Буббу и всех остальных парней. И пока я вспоминал, глаза у меня вроде как слезились, потому как это было лучшее время моей жизни, когда толпа на стадионе орала и ревела и мы почти всегда выигрывали все матчи. Короче говоря, утром я оделся, вышел на улицу и малость позавтракал, а к часу дня прикатил на велосипеде к тренировочному полю «Новоорлеанских Святых».



— Скажи-ка еще раз, кто ты такой? — спросил меня охранник, когда я показал ему Снейкову салфетку. Он дьявольски подозрительно меня разглядывал.

— Форрест Гамп. Я раньше со Снейком в мячик играл.

— Вот-вот, — говорит он. — Именно так все и говорят.

— Да нет, я правда играл.

— Ладно, погоди минутку. — Охранник вроде как пренебрежительно на меня посмотрел и ушел за дверь. Несколько минут спустя он вернулся, кивая головой.

— Порядок, мистер Гамп. Следуйте за мной. — И он приводит меня в раздевалку.



Вообще-то я в своей жизни здоровенных парней навидался. Я помню игроков из университета штата Небраска — вот те были здоровилы! Но все эти чуваки, они были не просто здоровилы — монстры какие-то! На всякий случай, если я вам еще не сказал, сам я ростом шесть футов и шесть дюймов, а тяну фунтов на двести сорок. Или, для русских и китайцев, ростом я под два метра, а вешу центнер с хорошим гаком. Но каждый их этих парней ростом был, похоже, футов семь, а тянул фунтов сотни на три-четыре! Один чувак, вроде как в казенной одежке, подходит ко мне и спрашивает:

— Привет, старик, ты кого-то тут ищешь?

— Угу, — говорю. — Снейка.

— Его сегодня здесь нет. Тренер велел ему сходить к доктору из-за того, что он растянул себе кисть. Надо же — какого-то долбаного идиота в баре по кумполу треснул.

— Я знаю, — говорю.

— Так чем я тебе еще могу помочь?

— Не знаю, — говорю я ему. — Снейк сказал мне явиться сюда и посмотреть, не захотите ли вы, чтобы я за вас в мячик играл.

— В мяч? За нас? — Тут он прищурился, и в глазах у него что-то такое странное промелькнуло.

— Угу. Понимаете, мы со Снейком в Алабаме в одной команде играли. И вчера ночью он мне сказал…

— Погоди-ка погоди. Тебя, часом, не Форрест Гамп зовут?

— Угу, это я.

— Так-так, — говорит он. — Короче, Гамп, я про тебя слышал. Снейк говорит, ты как наскипидаренный по полю носишься.

— Сейчас уже не знаю. Давненько не бегал.

— Ладно, Гамп, вот что я тебе скажу. Снейк попросил меня тебя испытать. Иди-ка ты сюда и оденься как следует… Между прочим, меня тренер Херли зовут. Я линейных принимающих тренирую.

Он подводит меня к шкафчику в раздевалке, и там для меня находят какую-то одежку и все остальное снаряжение. Черт, как все это барахло было непохоже на то, что мы носили в университете. Теперь у них там вдвое больше разных подкладок, кусков резины и всякой такой ерундистики. В общем, когда ты по всей форме одет, ты скорее на марсианина похож или на что-то в таком духе, а когда на ноги встаешь, то такое чувство, что вот-вот на спину плюхнешься. Когда я наконец оделся, все остальные уже были на поле — разминались, тренировались и всякое такое говно. Тренер Херли манит меня к своей группе, которая отрабатывает всякие разные передачи, и говорит, чтобы я встал в ряд. Это упражнение я помнил еще со старых времен — просто пробегаешь ярдов десять, а потом поворачиваешься, и тебе кидают мяч. Когда подходит моя очередь, я бегу, поворачиваюсь — и мяч попадает точнехонько мне по физиономии. Я так удивился, что споткнулся о какую-то кочку и растянулся на земле. Тренер Херли покачал головой, а я пробежал обратно к концу ряда. Раз еще пять-шесть мяча я так и не поймал, зато по морде наполучал прилично, а остальные парни вроде как стали меня сторониться. Как будто мне душ принять требовалось или что-то в этом духе.

Через какое-то время тренер Херли начал орать и вопить, и все парни устроили схватку. Затем разошлись, разделились на две команды и опять устроили схватку. После нескольких таких упражнений тренер Херли подзывает меня к себе.

— Все путем, Гамп, — говорит он. — Не знаю, правда, чего ради я этим занимаюсь, но ты продолжай там на линейном приеме и прикинь, сможешь ты так мяч поймать, чтобы Снейк, когда он сюда заявится, со смеху тут все поле не укатал. Или я, раз уж на то пошло.

Я врываюсь в схватку и говорю чувакам, что я опять здесь. Разводящий смотрит на меня как на опасного психа, но все-таки говорит:

— Ладно, пусть будет угловой пост восемь-ноль-три. На счет раз-два лупи туда по прямой ярдов двадцать, потом оглянись, ну а потом не теряйся. — Все разбиваются и становятся на свои позиции. Я даже не знаю, где моя позиция, и топаю себе дальше, а разводящий, он меня видит и манит ближе к себе. Мяч у него в руках, он дает мне отсчет, и я пробегаю, как мне кажется, двадцать ярдов, там малость приплясываю, а потом оборачиваюсь — и точно, черт возьми, мяч летит прямиком ко мне. Прежде чем я успеваю это понять, он уже у меня в руках, я покрепче его хватаю и несусь дальше так, что только пятки сверкают. И будь я проклят, если не пробегаю еще двадцать ярдов, прежде чем два здоровенных парня врезаются в меня и сшибают на землю.

Тут просто какое-то светопреставление начинается.

— Что это была за дьявольщина? — орет один из парней.

— Эй, так нечестно! — вопит другой. — Что он, едрена вошь, делает?

Подходят еще трое-четверо и начинают орать, материться и махать руками тренеру Херли. Я встаю и бегу обратно к схватке.

— А чего эти парни так разоряются? — спрашиваю я у разводящего.

— Блин, Гамп, эти парни страшно тупые. А потому, когда они видят что-то, чего не видели раньше, они просто не знают, что делать. Они ожидали, что ты сделаешь так, как я сказал — пробежишь футов двадцать, там попляшешь, а потом рванешь к угловому посту. Половину из этого ты проделал — но и то через жопу. Такого в игровых схемах просто нет. Хорошо, что я тебя засек. Хотя мяч ты классно поймал, это я признаю.

Короче, за оставшуюся часть дня я поймал еще пять-шесть пасов, и все, кроме защитников, были довольны. К тому времени старина Снейк уже вернулся от доктора и стоял у боковой линии, вовсю ухмыляясь и подпрыгивая.

— Блин, Форрест, — говорит он, когда схватка наконец заканчивается, — ох и покажем же мы фокус этим «Нью-йоркским Гигантам» в следующее воскресенье! Какая удача, что я тогда вечером в твой гадюшник забрел!

Но меня грызли сомнения.



Так или иначе, я тренировался всю остальную неделю и к воскресенью чувствовал себя чертовски славно. Снейку сняли лубок, он снова стал основным разводящим и от всей души играл две первых четверти. К перерыву, когда все пришли в раздевалку, мы сливали всего лишь 22:0.

— Все путем, Гамп, — говорит тренер Херли. — Теперь мы им кое-чего покажем. По-моему, мы круто убаюкали этих «Нью-йоркских Гигантов», и эти ребята испытывают ложное чувство безопасности. Они уже думают, что поездка выйдет гладкой. Но мы им устроим ухабистую. — Дальше он и еще несколько тренеров намололи всякой разной галиматьи, и мы вернулись обратно на поле.

Идет первый розыгрыш, кому-то из наших не удается остановить мяч после введения его с центра поля, и мы оказываемся отброшенными до своей линии одного ярда. Тренер Херли был прав. Мы и впрямь убаюкали этих «Гигантов», и теперь они испытывают ложное чувство безопасности. Тут тренер Херли хлопает меня по заднице, и я вхожу в игру. Внезапно толпа вроде как умолкает, а потом начинается глухое бормотание. Догадываюсь, это потому, что мою фамилию не успели внести в программку.

Снейк смотрит на меня горящими глазами и говорит:

— Порядок, Форрест, теперь самое время. Просто сделай как надо. — Он выкрикивает розыгрыш, и я отправляюсь к боковой линии. По команде я вихрем чешу вдоль линии и оборачиваюсь, но мяч ко мне не летит. Пять-шесть «Гигантов» гоняют Снейка взад-вперед, взад-вперед — в нашей зоне защиты. Он, похоже, набрал сотню ярдов, но не в ту сторону.

— Извиняюсь, — говорит Снейк, когда мы возвращаемся на игровое совещание. Затем он лезет к себе в штаны, достает оттуда пластиковую фляжечку и делает длинный глоток.

— Что это? — спрашиваю.

— Стопроцентный апельсиновый сок, идиот, — говорит Снейк. — Блин, ты же не думаешь, что в моем возрасте можно лакать виски и по-прежнему носиться по полю?

Вообще-то говорят, что некоторые вещи никогда не меняются, но говорят также, что чудеса порой происходят. А потому я рад, что старина Снейк все делает правильно.

Короче говоря, Снейк выкрикивает мне тот же самый розыгрыш, и я опять бегу куда надо. К тому времени толпа уже вовсю нас освистывает, а также швыряет на поле бумажные стаканчики, программки и недоеденные хотдоги. В этот раз, когда я поворачиваюсь, то получаю по физиономии здоровенной полусгнившей помидориной, которую кто-то принес с собой на трибуну. Я так прикидываю, он хотел с ее помощью свое недовольство проявить. Как вы можете себе представить, я, немного отшатнувшись, вскидываю руки к лицу — и ёксель-моксель, пас Снейка попадает именно туда, да так крепко, что сшибает меня на землю. Зато мы по крайней мере выбираемся из тупика.

Теперь это первая и десятая на нашей двадцатой, и Снейк опять выкрикивает тот же розыгрыш. Я пытаюсь стереть с лица остатки помидорины, а Снейк говорит:

— Тебе лучше следить за тем, что эти мудозвоны с трибун швыряют. Они этим ничего не хотят сказать. Здесь просто так принято.

Хотел бы я, чтобы здесь было «принято» как-то по-другому.

Так или иначе, я снова луплю вперед, и в этот раз, прежде чем я достигаю линии, я слышу знакомую жуткую матерщину, адресованную лично мне. Я поднимаю голову — и будь я проклят, если за той линией не стоит старина Кертис, университетский полузащитник в мои алабамские деньки, и на нем форма «Нью-йоркских Гигантов»!

Одно время Кертис был моим соседом по комнате в университетском общежитии. По крайней мере до тех пор, пока он не сбросил подвесной мотор из окна общежития на крышу полицейской машины, отчего у него вышли некоторые неприятности. А позднее я дал ему работу в креветочной компании в Байя-Лабатре. Сколько я его знал, Кертис никогда ничего не говорил, не выдав для начала с десяток матерных выражений. Из-за этого порой сложно было понять, что ему нужно — особенно когда до начала очередного розыгрыша остается всего несколько секунд, а сейчас как раз так и было. Я слегка ему помахал, и это, похоже, так его удивило, что он оглянулся на ребят из своей команды. Тут-то наш розыгрыш и начался. Я пулей пронесся мимо Кертиса, хотя он и попытался сделать мне подножку, и рванул дальше по полю, а мяч от Снейка прилетел как раз туда. Я даже не замедлил бег, пока его ловил, и через зону защиты прорвался к зачетной зоне «Гигантов». Есть приземление!

Все наши прыгали, обнимали меня и все такое прочее, а когда я уходил, Кертис подошел ко мне и сказал: «Классно ты его поймал, придурок!» По-моему, такого высокого комплимента он никогда никого не удостаивал. Но тут кто-то опять швырнул помидорину и угодил Кертису точно по мордасам. Впервые я увидел Кертиса начисто лишенным дара речи и почувствовал к нему жалость.

— Знаешь, Кертис, — говорю, — они этим ничего не хотят сказать. Просто здесь, в Новом Орлеане, так принято. Черт, да они этим говном даже в карнавальные тележки на масляной неделе швыряются.

Но до Кертиса ровным счетом ничего не дошло, а потому он повернулся к трибунам, кошмарно матерясь и показывая всем средний палец.

Да, скажу вам, денек вышел занимательный. К четвертой четверти мы уже вели со счетом 28:22, и я окончательно решил исход матча, когда поймал пас на сорок ярдов, брошенный нашим запасным разводящим. Он к тому времени заменил Снейка, которому прямо за боковой линией зашивали ляжку после того, как один из «Гигантов» от досады его укусил и вырвал приличный шмат. Всю концовку матча фанаты скандировали «Гамп! Гамп! Гамп!», и когда игра закончилась, добрая сотня газетных репортеров подвалила и принялась мурыжить меня на краю поля, желая знать, кто я такой.

После этого моя жизнь решительно переменилась. За эту первую игру против «Гигантов» хозяева «Святых» дали мне чек на десять тысяч долларов. На следующей неделе мы сыграли с «Чикагскими Медведями», и я поймал еще три паса, всякий раз приземляя мяч в зачетной зоне. Хозяева «Святых» придумали способ платить мне, как они сказали, на «поощрительной основе». Это означало, что они гарантировали мне одну тысячу долларов за каждый пойманный пас, а также премию в десять тысяч долларов за каждое приземление. Так получилось, что еще через четыре игры на моем счету в банке лежало почти шестьдесят тысяч долларов. Кроме того, у «Святых» уже было шесть побед против восьми поражений, и мы поднимались все выше в турнирной таблице. Перед следующей игрой против «Детройтских Львов» я послал Дженни Каррен чек на тридцать тысяч долларов для малыша Форреста. После трепки, которую мы задали «Детройтским Львам», а затем «Краснокожим», «Кольтам», «Патриотам», «49-м» и «Реактивным», именно в такой последовательности, я отправил ей еще тридцать тысяч долларов и прикинул, что к концу регулярного чемпионата и к началу игр плей-оффа я как пить дать окончательно буду на коне.

Но вышло совсем иначе.

Мы и впрямь выиграли регулярный чемпионат в нашем дивизионе, а дальше нам предстояло играть с «Далласскими Ковбоями» на их поле. Все шло просто замечательно. Все наши ребята были дьявольски уверены в себе и то и дело шлепали друг друга полотенцами по задницам в раздевалке.

В один прекрасный день кто-то из чуваков подваливает ко мне и говорит:

— Слушай сюда, Гамп, тебе надо найти себе агента.

— Кого-кого? — спрашиваю.

— Агента, придурок. Человека, который будет представлять твои интересы и добывать все деньги, какие тебе захочется. Здесь тебе недоплачивают. И нам всем тоже. Но у нас, по крайней мере, есть агенты, чтобы разбираться с теми ублюдками, что стоят во главе организации. Черт, да ты должен получать втрое больше, чем сейчас.

Я внял этому совету и раздобыл себе агента. Звали его мистер Баттерфилд.

Первое, что этот самый мистер Баттерфилд сделал, так это затеял спор с главными людьми в руководстве «Святых». Очень скоро меня туда позвали. Чувствовалось, что все на меня страшно злы.

— Слушай, Гамп, — говорят мне, — в этом сезоне ты уже подписал договор на одну тысячу за пас и на десять за приземление. Теперь ты хочешь его пересмотреть. Что это еще за блядство?

— Не знаю, — сказал я. — Я просто нанял этого агента, чтобы…

— Баттерфилда? Жопа он с ручкой, а не агент! Это же проходимец! Ты что, этого не знаешь?

Когда я сказал, что не знаю, они рассказали мне, что мистер Баттерфилд угрожал удержать меня от участия в играх плей-оффа, если мне не станут платить втрое от нынешней ставки.

— Вот что я тебе, Гамп, скажу, — говорит владелец команды. — Если ты пропустишь хоть одну игру из-за этой смехотворной попытки грабежа на большой дороге, я не только лично вышвырну тебя из команды. Я еще и позабочусь о том, чтобы ты уже никогда и нигде не пристроился играть в футбол — по крайней мере, за деньги. Ты меня хорошо понял?

Я сказал, что хорошо, и пошел на тренировку.



На той неделе я наконец-то уволился со своей должности ночного уборщика в заведении со стриптизом «У Ванды». Эта работа вроде как начала меня доставать. Ванда сказала, что все понимает, да и в любом случае, сказала Ванда, она собиралась уволить меня на том основании, что «недостойно» с моей стороны было играть в футбол за «Святых» и в то же время работать в ее заведении. Еще она сказала:

— Эти мужики больше не приходят сюда посмотреть на меня. Они приходят на тебя посмотреть, ты, дубина стоеросовая!

Вышло так, что в тот день, когда мы собирались отбыть на игру в Даллас, я зашел на почту, и там лежало письмо из Мобила, штат Алабама. Оно было от мамы Дженни. Вообще-то я всегда вроде как волновался, когда слышал что-то от Дженни или от кого-то, с ней связанного. Но в этот раз, не знаю почему, но чувствовал я себя как-то странно. Внутри конверта оказалось еще одно письмо, даже не вскрытое. Это письмо было тем самым, которое я послал Дженни вместе с последним чеком на тридцать тысяч долларов. Я начал читать, что мне пыталась сказать миссис Каррен, но, еще не дочитав, пожелал, что лучше бы я помер.

«Дорогой друг, — писала она. — Даже не знаю, как вам об этом сказать. Но Дженни с месяц тому назад заболела, и ее муж Дональд тоже. Он умер на прошлой неделе. А на следующий день Дженни тоже умерла».

Миссис Каррен написала еще уйму всякого разного, но я из этого мало что запомнил. Я все смотрел и смотрел на эти первые строчки, и руки у меня затряслись, а сердце заколотилось так, как будто я вот-вот в обморок хлопнусь. Это неправда!

Такого просто быть не могло. Только не с Дженни. Я хочу сказать, я знал ее все эти годы, еще с тех пор, как мы ходили в школу. Она была единственным человеком, не считая моей мамы, которого я по-настоящему любил. И теперь я просто стоял там, пока большие соленые слезы стекали на письмо, размазывая там все чернила, кроме нескольких последних строк, где говорилось: «Малыш Форрест теперь со мной, и он останется здесь, пока я смогу о нем заботиться. Но я теперь и сама довольно плоха, Форрест, и если бы вы нашли время между вашими футбольными матчами, чтобы заехать сюда и повидаться с нами, я думаю, нам лучше переговорить».

Честно говоря, не помню, что именно я сделал дальше, но невесть как я все-таки вернулся домой, накидал всякого барахла в чемодан и в тот же день поймал автобус до Мобила. По-моему, это была самая длинная автобусная поездка за всю мою жизнь. Я продолжал мысленно перебирать все те годы, что я провел с Дженни. Как она всегда выручала меня в школе — даже в кинотеатре, когда я случайно порвал на ней платье, — и в университете, когда она пела в ансамбле фолк-музыки, а я все испортил, вытащив банджиста из машины, где они с Дженни трахались. И в Бостоне, когда она пела с «Битыми яйцами», а я отправился в Гарвардский университет и получил роль в драме Шекспира. И даже после того, когда Дженни уже была в Индианаполисе, работала в шинной компании и нарезала протекторы на лысых шинах, а я заделался борцом, и ей пришлось сказать мне, какого дурака я из себя строю… «Это просто не может быть правдой», — продолжал я думать снова и снова, но эти мысли уже ничего не стоили. В глубине души я уже все знал. Я знал, что это правда.

Когда я добрался до дома миссис Каррен, было уже девять вечера.

— Ах, Форрест, — сказала она, обхватила меня руками и разрыдалась.

Я тоже не сдержался и заплакал. Через какое-то время мы вошли в дом. Миссис Каррен дала мне немного молока с печенюшками и стала пытаться обо всем рассказать.

— Никто точно не знает, что это было, — сказала она. — Они заболели почти одновременно. Все произошло очень быстро, и они словно бы ускользнули. Дженни не испытывала никакой боли, ничего такого. По правде, она была еще красивей, чем раньше. Просто лежала в постели, какой я ее помнила, когда она была совсем еще маленькой девочкой. В своей старой постели. Ее роскошные волосы опять отросли и стали длинными, а личико было почти как всегда — совсем как у ангелочка. А потом, в то утро, она…

Миссис Каррен пришлось ненадолго умолкнуть. Но она больше не плакала. Она просто смотрела в окно на уличный фонарь.

— И когда я вошла ее проведать, ее уже не было. Она лежала, пристроив голову на подушке, совсем как если бы просто спала. Малыш Форрест играл на веранде, и я… я не очень хорошо знала, что делать, но сказала ему войти и поцеловать мамулю. И он ее поцеловал. Он ничего не понял. Я не позволила ему там задержаться. А на следующий день мы ее похоронили. На кладбище «Магнолия», на нашем семейном участке, рядом с ее папой и ее бабушкой. Под сахарным кленом. А малыш Форрест… я даже не знаю, насколько он все это понимает. Про папу он ничего не знает. Дональд умер в Саванне, в окружении своих родных. Малыш Форрест понимает, что мамы уже нет, но я не знаю, насколько глубоко он это осознает.

— Могу я это увидеть?

— Что? — спрашивает миссис Каррен.

— То место, где она была. Где она была, когда…

— Да, Форрест, конечно. Это вот здесь. Там сейчас спит малыш Форрест. У меня всего две…

— Я не хочу его будить, — говорю.

— Почему бы и нет? — говорит миссис Каррен. — Быть может, ему от этого станет лучше.

Так я вошел в спальню Дженни. В ее постели спал малыш Форрест, даже не зная, что с ним на самом деле происходило. Он крепко прижимал к себе плюшевого мишку, а на лбу у него вился большой светлый локон. Миссис Каррен стала было его будить, но я попросил ее этого не делать. Я почти видел, как там лежит мирно спящая Дженни. Почти.

— Может, ему лучше сегодня вечером отдохнуть, — говорю. — Утром у него найдется время со мной увидеться.

— Хорошо, Форрест, — говорит миссис Каррен. Затем она отвернулась. Я прикоснулся к лицу малыша, когда он повернулся на другой бок и слегка вздохнул.

— Ах, Форрест, — говорит миссис Каррен, — я просто поверить не могу. Так быстро. И все они казались такими счастливыми. Порой жизнь очень скверно поворачивается, правда?

— Правда, мэм, — говорю. — Как пить дать. — И мы вышли из комнаты.

— Что ж, Форрест, я знаю, вы очень устали. У нас в гостиной есть диван. Я могу вам там постелить.

— Пожалуй, миссис Каррен, я бы лучше поспал в гамаке на веранде. Вы ведь знаете, я всегда любил тот гамак. Обычно мы с Дженни в него садились и…

— Конечно, Форрест. Я дам вам подушку и несколько одеял.

Так я и сделал. И всю ту ночь дул сильный ветер, а ближе к рассвету пошел дождь. Он не был холодный, ничего такого. Просто ливень, какой обычно идет по ночам здесь, где я вырос. Не думаю, что я особо много спал. Я думал о Дженни, о малыше Форресте и о своей жизни, которая, если вдуматься, была так себе. Я понаделал уйму всякой всячины, но большая часть этой всячины вышла у меня довольно паршиво. А еще я всегда попадаю в беду как раз в то самое время, когда все вроде бы начинает ладиться. Наверное, это просто наказание, которому тебя подвергают за то, что ты идиот.

Глава вторая

На следующее утро миссис Каррен вышла на веранду с чашкой кофе и пончиком. Дождь немного поутих, но небо было жемчужно-серое, и где-то вдалеке так рокотал гром, как будто сам Бог спятил.

— Думаю, вы хотите съездить на кладбище, — сказала миссис Каррен.

— Да, пожалуй, — говорю я ей.

На самом деле я не знал, хочу или нет. То есть, что-то подсказывало мне, что я должен, но если по правде, то кладбище было последним местом, куда я на самом деле хотел бы поехать.

— Малыша Форреста я уже приготовила, — говорит она. — Он там не был с тех пор, как… В общем, я думаю, будет хорошо, если вы с ним туда съездите. Просто чтобы он немного к этому попривык.

Я заглянул ей за спину, там за сетчатой дверью стоял малыш Форрест. Вид у него был вроде как грустный и озадаченный.

— Ты кто? — спрашивает он.

— Ну, я Форрест. Помнишь, мы как-то с тобой знакомились? Тогда, в Саванне.

— Ты тот, что с такой забавной макакой?

— Да. Его зовут Сью. Только никакая он не макака. Он чистокровный орангутан.

— А где он теперь? Он здесь?

— Не-а. Его здесь нет, — говорю. — Я так прикидываю, у него теперь где-то еще дела.

— Сейчас мы поедем повидаться с моей мамой, — говорит мальчуган, и мне тут же, на месте, помереть захотелось.

— Угу, — говорю. — Я знаю.

Миссис Каррен сажает нас в машину, и мы едем на кладбище. Всю дорогу у меня в животе порхают какие-то жуткие бабочки. А малыш Форрест, тот просто смотрит из окна машины большими грустными глазами, и я все думаю, что же за дьявольщина должна теперь со всеми нами случиться.

Кладбище оказалось по-настоящему прелестное. Такие дела. Огроменная магнолия и дубы, а мы все кружили и кружили, пока не добрались до большого клена и миссис Каррен не остановила машину. Было воскресное утро, и где-то вдали звенели церковные колокола. Когда мы вылезли из машины, малыш Форрест подошел, встал рядом со мной и поднял на меня глаза. Тогда я взял его за руку, и мы пошли к могиле Дженни. Земля все еще была влажная от дождя, и туда намело уйму кленовых листьев, красных и золотых, формой совсем как звезды.

— Так мама здесь? — спрашивает малыш Форрест.

— Да, деточка, — говорит миссис Каррен.

— А могу я ее увидеть?

— Нет, но она там, — говорит мама Дженни. Мальчуган оказался храбрый, ничего такого, не стал реветь, как на его месте сделал бы я. Через несколько минут малыш Форрест нашел себе палку, чтобы поиграть, и отошел в сторонку, погруженный в свои дела.

— Просто не могу поверить, — сказала миссис Каррен.

— Я тоже, — говорю. — Это неправильно.

— Теперь я лучше вернусь к машине, Форрест. Вам, наверное, надо какое-то время побыть одному.

Я просто стоял там. Вроде как онемел и только руки ломал. Мне казалось, все, кого я по-настоящему любил, умерли или еще куда-то делись. Бубба и мама, а теперь бедняжка Дженни. Снова заморосило. Миссис Каррен сходила за малышом Форрестом и посадила его в машину. Я уже собрался было уходить, но вдруг услышал голос:

— Форрест, все хорошо.

Я огляделся, но там никого не было.

— Я сказала, что все хорошо, Форрест, — повторил голос. Это была… нет, этого не могло быть… это была Дженни!

Правда, вокруг по-прежнему никого не было.

— Дженни! — говорю я.

— Да, Форрест, я просто хотела, чтобы ты знал: все будет хорошо.

«Должно быть, я совсем спятил!» — подумал я. Но затем я вроде как ее увидел. Наверное, она была просто у меня в голове, и все же я видел ее перед собой, еще красивей, чем раньше.

— Теперь тебе придется взять на себя малыша Форреста, — говорит она, — и вырастить его сильным, умным и славным. Я знаю, Форрест, ты сможешь. У тебя очень большое сердце.

— Но как? — спрашиваю. — Ведь я идиот.

— Никакой ты не идиот! — говорит Дженни. — Да, ты не самый смышленый парень в округе, но разума у тебя куда больше, чем у большинства людей. Впереди у тебя долгая жизнь, Форрест, так что постарайся извлечь из нее самое лучшее. Я тебе годами это твердила.

— Я знаю, но…

— Всякий раз, как ты будешь попадать в настоящий тупик, я буду рядом, чтобы тебе помогать. Понимаешь?

— Нет.

— Ладно, я все равно буду с тобой. А потому возвращайся домой, займись чем-нибудь и постарайся прикинуть, что ты собираешься делать дальше.

— Но, Дженни, я просто не могу поверить, что это ты.

— Все хорошо, это я. А теперь иди, Форрест, — говорит она. — Порой ты ведешь себя так, как будто у тебя и впрямь не хватает ума от дождя укрыться.

Промокший до нитки, я вернулся к машине.

— Вы там с кем-то разговаривали? — спрашивает миссис Каррен.

— Вроде как, — сказал я. — Пожалуй, я сам с собой разговаривал.

В тот день мы с малышом Форрестом сидели в гостиной мамы Дженни и смотрели, как «Новоорлеанские Святые» играют с «Далласскими Ковбоями» — или, вернее, что Даллас с нами проделывает. За одну только первую четверть «Ковбои» совершили четыре приземления в нашей зачетной зоне, а мы — ни одного. Я пытался дозвониться до стадиона, чтобы объяснить, где я, но на телефон в раздевалке никто не отвечал. Наверное, к тому времени, как я собрался позвонить, все уже вышли на поле.

Вторая четверть получилась еще хуже, и к середине матча мы сливали 0:42, а телекомментаторы все болтали о том, почему это меня нет и куда это я подевался. Наконец мне удалось дозвониться до раздевалки. Внезапно трубку взял тренер Херли.

— Блин, Гамп, ты идиот! — заорал он. — Где тебя черти носят?

Я сказал ему, что Дженни умерла, но Херли, похоже, ничего не понял.

— Какая еще, к дьяволу, Дженни? — завопил он.

Затруднительно было все ему объяснить, и тогда я просто сказал, что она была моей подругой. Затем трубку взял владелец команды.

— Слушай, Гамп, я говорил тебе, что если ты не появишься на игру, я тебя на хрен уволю? И теперь я как раз это и делаю. Все, ты на хрен уволен!

— Понимаете, — говорю я ему, — это все из-за Дженни. Я только вчера узнал…

— Не корми меня этим говном, Гамп! Я знаю все про тебя и про твоего так называемого агента, мистера Баттерфига или как там бишь его. Это просто очередной дешевый трюк, чтобы загрести побольше деньжат. И он у тебя не пройдет. Никогда не пытайся даже близко подойти к моей футбольной команде. Ты слышишь — никогда!

— Вы им все объяснили? — спросила миссис Каррен, когда вернулась в гостиную.

— Угу, — сказал я. — Типа того.



Вот так завершилась моя карьера профессионального футболиста.

Теперь я должен был найти какую-то работу, чтобы поддерживать малыша Форреста. Большую часть денег, которые я ей послал, Дженни положила на счет в банке, и с теми тридцатью тысячами долларов, которые вернула мне в невскрытом письме мама Дженни, там было достаточно, чтобы получать небольшие проценты. Но я точно знал, что этих процентов не хватит для всего, а потому мне обязательно требовалось что-то себе найти.

На следующий день я просмотрел в газете объявления о приеме на работу. И мало что нашел. В основном там требовались секретарши, торговцы подержанными автомобилями и все в таком духе, а я прикидывал, что мне нужно что-то другое, более достойное.

Наконец я заприметил объявление, помещенное в рубрике «Разное».

«Рекламный представитель, — говорилось там. — Опыта работы не требуется! Солидные заработки для усердных тружеников!» Дальше стоял адрес местного мотеля. «Собеседование ровно в 10 утра». А последняя строчка гласила: «Необходима способность общаться с людьми».

— Миссис Каррен, — спрашиваю, — а что значит «рекламный представитель»?

— Честно говоря, Форрест, я не уверена. Думаю, это… В общем, вы видели того парня, который одевается как большой арахис и околачивается возле арахисовой лавки в центре города, раздавая людям на пробу немного орешков? Мне кажется, это что-то в таком роде.

— Гм, — говорю.

Если честно, я ожидал чего-то малость повыше в смысле карьеры. Но я все думал про «солидные заработки», которые упоминались в объявлении. А кроме того, если это и впрямь был человек-арахис или типа того, люди по крайней мере нипочем бы не узнали, что внутри этого костюма — именно я.

Как оказалось, никакого отношения к человеку-арахису это объявление не имело. Там было нечто другое. Совсем другое.



— Знания! — надрывается парень. — Весь мир держится на знаниях!

На объявление о «рекламном представителе» откликнулось человек девять-десять. Мы прибыли в этот дрянной мотельчик, и нас направили в комнату с несколькими рядами откидных сидений, где телефон стоял прямо на полу. Минут через двадцать дверь внезапно распахивается, и туда входит этот высокий, загорелый парнишка в белом костюме и белых ботинках. Он не говорит нам своего имени, ничего такого, просто уверенным шагом проходит в комнату, становится перед нами и начинает читать нам лекцию. Набриолиненные волосы парня аккуратно зачесаны назад, а под носом у него тоненькие усики.

— Знания! — снова орет он. — И вот они где!

Парень разворачивает лист большой бумаги размером с цветной плакат и начинает указывать на самые разные знания, которые там напечатаны. Там есть картинки с динозаврами, кораблями, фермерскими плантациями и большими городами. Там даже есть картинки с изображением открытого космоса и звездолетов, а также телевизоров, радиоприемников и автомобилей, и я не знаю, чего еще.

— Такой шанс выпадает только раз в жизни! — вопит он. — Принести все эти знания людям на дом!

— Погодите минутку, — просит кто-то. — Это не имеет какого-то отношения к продаже энциклопедий?

— Определенно нет, — отвечает парень, и ему вроде как досадно.

— А по-моему, очень похоже, — говорит тот чувак. — Если это не продажа энциклопедий, то что же это за дьявольщина?

— Мы не продаем энциклопедий! — отвечает парень. — Мы размещаем энциклопедии в домах у людей!

— Значит, это все-таки продажа энциклопедий! — орет тот чувак.

— Раз у вас такое отношение, не думаю, что вам следует здесь оставаться, — говорит белый костюм. — Прошу вас немедленно уйти, чтобы я смог проинформировать остальных.

— Я буду чертовски прав, если уйду, — говорит тот чувак, проходя к двери. — Меня как-то раз уже заарканили торговать энциклопедиями, и это мудня сплошная.

— И тем не менее! — вопит белый костюм. — Вы пожалеете, когда все, кто здесь остался, станут богатыми и знаменитыми. — Тут он так резко захлопывает дверь, что вся комната сотрясается, а я пугаюсь, что шишковатая дверная ручка с той стороны вполне могла войти тому чуваку точно в задний проход.



На период «обучения» нам потребовалась примерно неделя. Обучение заключалось в том, чтобы заучивать наизусть длинные речуги насчет того, какие славные энциклопедии мы продаем. «Книга всемирной информации» — так они назывались. Нашим инструктором был тот самый парень в белом костюме, который одновременно занимал должность местного завотделом сбыта компании по производству энциклопедий. Фамилия его была Трассвелл, но он попросил нас звать его просто Вазелином.

Как Вазелин уже сказал, мы не должны были продавать энциклопедии. Мы должны были размещать их в домах у людей. На самом деле сделка заключалась в следующем: мы даем людям энциклопедии за бесплатно, но с тем условием, что они подпишут контракт, соглашаясь всю оставшуюся жизнь покупать за двести пятьдесят долларов новый ежегодник. Таким образом люди получали бесплатный комплект энциклопедий, а компания имела порядка десяти тысяч долларов за продажу ежегодников, напечатать каждый из которых стоило от силы долларов пять. Я должен был получать пятнадцать процентов от каждого заключенного мной контракта. А Вазелин получал от этого пять процентов. В общем, кто мог проиграть от такой сделки?

В понедельник нам раздали наши первые задания. Нам велели носить пиджаки с галстуками, всегда быть как следует выбритыми, а также вовремя стричь и чистить ногти. И чтобы никакой выпивки на работе. Мы прибыли в мотель, а там нас ждал большой старый грузовик с платформой. Вазелин загнал нас на борт, точно стадо коров, и мы поехали.

— Теперь слушайте, — говорит Вазелин. — Каждого из вас мы высадим где-то в округе. Прежде всего вы должны высматривать во дворах детские игрушки — качели, песочницы, трехколесные велосипеды — короче, всякое такое дерьмо. Мы хотим продавать эту ерундистику молодым родителям! А почему? А потому, что молодым дольше придется оплачивать ежегодники! Если вы не видите у дома никаких детей или детских игрушек, не тратьте времени даром.

Этим мы и стали заниматься. Всех, в том числе и меня, ссадили в каком-то районе — кого где. Районы были так себе, но Вазелин сказал, что так и надо, потому как люди в богатых районах обычно слишком умны, чтобы купиться на то жульничество, которым мы собираемся заняться. Короче говоря, заприметив первый же дом с детскими качелями во дворике, я подхожу к двери и стучу. На стук отвечает женщина и открывает дверь. Я тут же сую туда ногу, как мне было сказано.

— Мэм, — говорю, — есть у вас лишняя минутка?

— Неужто похоже, будто у меня есть лишняя минутка? — отвечает женщина.

На ней одна лишь ночная рубашка, а в волосах бигуди. За спиной у нее слышен всякий разный шум от играющих детишек.

— Я бы хотел поговорить с вами о будущем ваших малышей, — начинаю я выдавать заранее заготовленную речугу.

— А почему это вас мои дети интересуют? — спрашивает женщина вроде как с подозрением.

— Они очень нуждаются в знаниях, — отвечаю.

— Вы, часом, не из тех религиозных придурков? — интересуется она.

— Нет, мэм, я здесь, чтобы сделать вашему дому бесплатный дар в виде лучших в мире энциклопедий.

— Энциклопедий? Ха! — говорит женщина. — Неужто похоже, будто я могу позволить себе энциклопедии покупать?

Я понял, куда она клонит, но все равно продолжил заранее заготовленную речугу.

— Как я уже сказал, мэм, я вовсе не прошу вас покупать энциклопедии. Я собираюсь разместить их у вас дома.

— О чем вы говорите — вы что, хотите мне их одолжить?

— Не совсем, — говорю. — Если бы я только мог на минутку зайти в дом…

Тут она впускает меня и предлагает сесть в гостиной. Вазелин уже предупреждал нас, что если мы зайдем так далеко, можно считать, что мы почти справились с задачей! Я открыл свою сумку и начал все объяснять — именно так, как Вазелин нас учил. На всю речугу ушло минут пятнадцать, а женщина просто смотрела и слушала. Три маленьких ребятенка в возрасте малыша Форреста вошли и принялись по ней ползать. Когда я закончил, женщина разразилась слезами.

— Ах, мистер Гамп, — говорит она, — хотела бы я иметь возможность обеспечить их энциклопедиями. Но я просто не могу себе этого позволить. — А затем она начинает рассказывать мне свою печальную историю. Ее муж сбежал с женщиной помоложе и не оставил им ни цента. Она потеряла работу поварихи после того, как заснула от усталости над яичницей и испортила сковородку. Энергетическая компания отключила ей электричество, а телефонная компания собирается проделать то же самое с телефоном. Сегодня вечером хозяйка дома должна прийти за арендной платой в пятьдесят долларов, а у нее ничего нет, так что ее вот-вот выкинут на улицу.

— И еще есть много всего, — говорит женщина, — но суть вы уловили.

Короче, я одолжил ей пятьдесят долларов и поскорее оттуда убрался. Черт, мне было ее так жаль!

Весь тот день я только и делал, что стучал в двери. Большинство людей просто меня не впускало. Примерно половина из них говорила, что их уже охмурил другой торговец энциклопедиями, и теперь они самые несчастные люди на свете. Четверо или пятеро захлопнули дверь прямо у меня перед носом, а один спустил на меня здоровенную дворнягу. К тому времени, как грузовик Вазелина подкатил, чтобы нас забрать, я был совсем измотан и обескуражен.

— Ничего-ничего, пусть никто из вас не расстраивается из-за этого первого дня, — говорит Вазелин. — Первый день всегда самый тяжелый. Лучше подумайте о том, что, если бы кто-то из вас подписал хотя бы один контракт, он стал бы на целую тысячу долларов богаче. Для начала достаточно хотя бы одного, а я вам гарантирую, что лохов там еще хватает. — Затем он поворачивается ко мне.

— А знаешь, Гамп, — говорит он, — я за тобой следил. У тебя, парень, и впрямь есть энергия! И обаяние тоже. Тебе только надо немного практики с опытным человеком! И я — тот эксперт, который покажет тебе, как это делается. Завтра утром ты пойдешь со мной!

Вечером, когда я вернулся домой к миссис Каррен, мне даже ужинать не хотелось. Вот он я, тот же самый «рекламный представитель», что и утром, только на пятьдесят долларов беднее. И показать мне нечего, кроме стершихся подошв и дыры в штанах, там, куда меня хватанула дворняга.

Малыш Форрест играл на полу в гостиной и спросил меня, где я был.

— Энциклопедии продавал, — сказал я.

— Какие энциклопедии?

И я ему показал. Я просто сделал то, чему меня учили. Выдал ему всю речугу, раскрыл проспект со всеми рисунками, выложил образцы энциклопедий и ежегодников. Когда я закончил, малыш Форрест посмотрел на одну из книжек и говорит:

— Говно собачье.

— Что ты сказал? — говорю. — Кто научил тебя так ругаться?

— Иногда моя мама так выражалась, — ответил он.

— Ну, семилетнему мальчику так ругаться негоже, — говорю. — А потом, почему ты так мои книги назвал?

— Потому что это правда, — сказал малыш Форрест. — Сам посмотри на весь этот мусор. Тут же половина вранья. — Он указывает на ту страницу в энциклопедии, на которой она раскрыта. — Вот, пожалуйста, — говорит он, тыча пальцем в рисунок, под которым написано, что это «бьюик» 1956 года. — Это пятьдесят пятый «бьюик», — заявляет малыш. — У пятьдесят шестого совсем другие стабилизаторы. И вот на это посмотри, — говорит он. — Это истребитель Ф-85 — а никакой не Ф-100! — И малыш Форрест продолжает разбирать уйму всякой всячины, где, по его словам, сплошь наврано.

— Любому дураку ясно, что все это вранье, — говорит он.

«Ну, не совсем любому», — подумал я. Я не знал, прав он или нет, а потому решил на следующее утро спросить об этом у Вазелина.



— Их просто надо ловить в нужный момент, — говорит Вазелин. — Как раз после того, как муж ушел на работу, но пока они еще не отвели детей в школу. Если видишь двор с игрушками для детей, которые еще до школы не доросли, оставь его на потом.

Мы слезли с грузовика в каком-то районе и пошли по улице, а Вазелин тем временем учил меня всяким фокусам этой торговли.

— Следующее лучшее время в списке, — говорит он, — это как раз когда начинают показывать мыльные оперы, но раньше, чем им опять надо идти забирать детей из школы или чем муж вернется с работы.

— Слушай, Вазелин, — говорю, — мне надо кое-что у тебя спросить. Кое-кто мне точно сказал, что уйма всякой всячины в этой энциклопедии — вранье.

— Ха, и кто же тебе такое сказал?

— Этого я тебе лучше не скажу. Вопрос в том, правда это или нет?

— Откуда мне, черт подери, знать? — говорит Вазелин. — Я этого мусора не читаю. Я здесь просто затем, чтобы люди его купили.