Клод Изнер

«Роковой перекрёсток»

В изгибах сумрачных старинных городов, Где самый ужас, все полно очарованья, Часами целыми подстерегать готов Я эти странные, но милые созданья! Шарль Бодлер. Маленькие старушки.[1]
Глава первая

Париж, предместье Сен-Манде

26 июня 1891 года, воскресенье

Поспешно вымыв руки, мадемуазель Бонтам бросила страдальческий взгляд на тарелку, полную песочных корзиночек с клубникой, пирожных с кофейным кремом, эклеров и безе, с трудом преодолела искушение и, поставив тарелку в буфет, закрыла дверцу. «Вечером, — подумала она, — когда все уснут…» Мадемуазель Бонтам расправила пышную юбку (она упорно продолжала носить кринолин в память о временах своей юности) и вернулась в гостиную, где ее гость уже надевал перчатки.

— Простите, что покинула вас так надолго, мсье Мори, — кокетливо сказала она. — Мне показалось, что где-то не закрыли кран.

— Да, я слышал шум льющейся воды, — кивнул щегольски одетый японец.

Он надел черный шелковый цилиндр, безупречно сочетавшийся с двубортным пиджаком и брюками в полоску, и попытался вытащить свою трость из украшенной рюшами подставки для зонтов. Волны рюшей и водовороты ткани — на занавесках, чехлах для мебели, заставленных всякими безделушками этажерках и даже на платье хозяйки — заполняли всю комнату, и Кэндзи Мори казалось, что у него вот-вот случится приступ морской болезни. Наконец ему удалось высвободить трость, и он с облегчением вздохнул.

— А где же ваша крестница? — спросила мадемуазель Бонтам.

— Айрис пошла с подругами в город. Я такие прогулки не одобряю.

— Но ведь юным девушкам надо как-то развлекаться.

— Развлечения — преддверие раскаяния, точно так же, как сон — преддверие смерти.

— Какие красивые слова, мсье Мори. И грустные.

— Под стать моему настроению… Не люблю разлучаться с близкими. — Он сделал вид, что разглядывает наконечник трости.

— Как я вас понимаю! — Мадемуазель Бонтам незаметно поправила складки ткани на подставке для зонтов. — Не расстраивайтесь так, мсье Мори, два месяца пролетят быстро, вы и заметить не успеете.

— Я распорядился, чтобы купальный костюм и шляпку доставили сюда в четверг. Вы ведь уезжаете в следующий понедельник, не так ли?

— Если будет на то воля Божья, мсье Мори. Господи Иисусе, ну и путешествие нам предстоит! Мы с барышнями впервые едем на море. Они уже места себе не находят от нетерпения. Представьте, мне пришлось заказать четыре комнаты с кухаркой и двумя горничными — ведь нас шестнадцать человек. Поездка стоила бешеных денег. А раз мы едем больше, чем на шесть недель, нам не дадут туристическую скидку. Раньше мы довольствовались Сен-Сир-сюр…

— Да-да, Сен-Сир-сюр-Морен, — пробормотал японец, начиная терять терпение.

— Но что делать, времена меняются, теперь все только и говорят, что об отдыхе, о пляжах и купаниях…

— Прошу вас, не позволяйте Айрис купаться без присмотра.

— Что вы! Я барышень от себя ни на дюйм не отпущу. А еще я наняла для них учителя по плаванию.

— Да? Тогда за ним тоже надо присматривать, особенно, если он красив.

— Ну что вы, мсье Мори! Я с девочек глаз не спускаю, трясусь над ними, как наседка…

— …Да-да, над цыплятами. Не могли бы вы вызвать мне экипаж?

— Эй, Кола, поди сюда! Мсье Мори нужно… Куда же подевался негодный мальчишка?! Это сын садовника, — пояснила мадемуазель Бонтам, бросая самодовольный взгляд на свое отражение в большом зеркале, украшенном пухленькими ангелочками, и кокетливо поправляя два пышных крашеных локона, обрамлявших ее круглое, словно полная луна, лицо.

В комнату вошел хмурый мальчишка, ковыряя в зубах травинкой.

— Беги за наемным экипажем! — распорядилась мадемуазель Бонтам. — Одна нога здесь, другая там, — не видишь, что ли, мсье ждет!

Выйдя на шоссе де л\'Этан, мальчишка оглянулся на приземистое строение в буржуазном стиле, украшенное коваными решетками и медной табличкой с надписью: «Частный пансион для юных девиц К. Бонтам», и направился в сторону ратуши, откуда доносилась громкая музыка.

От ствола каштана отделился красивый молодой человек лет двадцати и бесшумной кошачьей походкой пошел вслед за мальчишкой. Тот уже собрался было перейти через улицу к железнодорожной станции Сен-Манде, где выстроилась вереница наемных экипажей, но ему на плечо легла чья-то рука.

— А, это вы мсье Гастон? — Мальчишка с облегчением перевел дух. — Ну и напугали вы меня!

— Долго же ты возился!

— Это все из-за хозяйки.

— Вот, — сказал мужчина, протягивая мальчишке записку, — сам знаешь, кому это отнести.

— Где ж я вам ее найду?! Они все сейчас на празднике. Сами видели, какая там толпа!

— Это не моя забота. Давай, парень, пошевеливайся.

* * *

— Посмотри, какой красавчик! Вон там, в офицерской форме! У него столько медалей!

— Фи, он покраснел от натуги, вот-вот лопнет. Мне больше нравится тот, что дует в трубу. У него крахмальный воротничок и такой солидный вид…

Десяток юных девиц в светлых платьях выстроились у сцены, с восхищением разглядывая духовой оркестр пожарных. Высокая нескладная девушка в шляпке, напоминавшей корзинку спелых вишен, — та самая, которой понравился офицер, — окинула суровым взглядом свою подругу, низенькую толстушку с непокрытой кудрявой головкой.

— Аглая, у тебя дурной вкус! — упрекнула она. — Почему ты не надела шляпку?!

— Отвяжись! Я так привыкла! Не всем же выпадает честь родиться племянницами биржевых воротил, — огрызнулась та.

Среди зрителей то и дело раздавались восторженные возгласы. Две девушки — худенькая брюнетка в голубом платье и пухленькая блондинка в красном — воспользовались суматохой и незаметно выбрались из толпы.

Запыхавшись, они остановились у качелей в форме лодок.

— Покатаешься со мной, Элиза? — спросила брюнетка, завороженно глядя на качели.

— Нет, Айрис, что ты, мы же только что из-за стола! Опять гороховый суп, да еще в такую жару. Эта старая карга мадемуазель Бонтам, должно быть, закупила тонну гороха по дешевке, вот и пичкает теперь нас.

— Ну, как хочешь, а я пойду кататься, — заявила Айрис, решительно подходя к освободившейся лодке.

Элиза не успела удержать подругу. Какой-то юноша без пиджака, в одной рубашке, уже подал Айрис руку, усадил на скамью и начал раскачивать качели. Та одной рукой придерживала шляпку, а второй вцепилась в борт лодки.

«Может, мне тоже рискнуть?» — подумала Элиза, но стоило ей увидеть, как подруга выпрямляет и сгибает колени, чтобы раскачаться сильнее, как сердце у нее ушло в пятки. Она отвернулась, делая вид, что ее заинтересовали подвиги ярмарочного силача: тот поднимал штангу, на которой сидели два хохочущих лилипута.

— Мамзель Лиза!

Она вздрогнула. Кола, приложив палец к губам, сунул ей в руку клочок бумаги.

— Это от господина, что вам уже писал, — прошептал мальчишка. — Он велел вас поторопить, потому что сейчас представился случай, а потом неизвестно, сколько еще придется ждать. Я вас едва нашел! А мне еще поручено нанять экипаж… Попробуй, найди его! Ох, попадет мне от хозяйки, как пить дать.

— Где он? — спросила Элиза и положила монетку в протянутую ладонь.

— Прячется, — бросил мальчишка через плечо, убегая.

Убедившись, что Айрис все еще качается на качелях, Элиза отошла к палатке торговца сладостями. Там мужчина в рубашке с закатанными рукавами подвешивал на крюк толстые пласты лоснящегося зеленого и розового теста. Несколько чумазых, перепачканных карамелью ребятишек, едва доставая носами до прилавка, завороженно следили за каждым его движением. Элиза развернула записку. Она сразу узнала знакомый корявый почерк и торжествующе улыбнулась. Сбылась ее заветная мечта. Элиза всегда смутно догадывалась, что ей уготована необыкновенная судьба, но ей уже исполнилось семнадцать, а жизнь в пансионе мадемуазель Бонтам текла все так же скучно и размеренно. Девушка начинала терять терпение. Каждое утро она просыпалась с мыслью: «Я просто умру, если в ближайшее время ничего не переменится».

И вот наконец в ее жизни появился незнакомец. Поначалу это был просто случайный прохожий — мало ли кто гуляет у озера, когда мадемуазель Бонтам выводит своих воспитанниц на прогулку. Элиза с ним еще и словом не обмолвилась, но он все чаще становился героем ее девичьих грез. И хотя он с безразличным видом проходил мимо, не задерживаясь взглядом ни на одной из девушек, каждая готова была поспорить, что он приходит к озеру исключительно ради нее. Подруги это не обсуждали — разве можно признаться, что тебе понравился такой экстравагантный мужчина? Так прошел месяц. И вот в один прекрасный июньский вечер Элиза получила записку. Когда все улеглись спать, она подошла к окну спальни и прочитала в слабом свете газового рожка:


Вы самая прикрасная на свете. Я вас люблю.
Гастон


Затем последовали еще двадцать три послания — столь же лаконичные и безграмотные. Элиза благоговейно хранила эти клочки бумаги в тайнике под каминной полкой. Гастон был не мастер писать любовные письма и строил фразы, как в учебнике грамматики: подлежащее, сказуемое, дополнение, иногда, для разнообразия — прилагательные в превосходной степени, но без конца повторял: «любовь», «любовь», «любовь навеки». Элизу впечатляла такая настойчивость, но она не могла решиться написать ответ.

На этот раз ее воздыхатель превзошел самого себя. Такое длинное послание было поистине подвигом для человека, привыкшего выражаться предельно кратко:


Сбигайте от сваих друзей, предумайте отгаворку и преходите ко мне за насыпь у маста, што возли Башни. Я люблю вас.
Гастон


Хватит ли у нее смелости пойти на это свидание, ни слова не сказав даже Айрис? Вот уж кто точно переполошится и расскажет об ее исчезновении мадемуазель Бонтам. Надо срочно что-нибудь придумать. Сослаться на то, что она плохо себя чувствует?.. Это почти правда. Кровь прилила Элизе к лицу, голова у нее закружилась. Она представила, какой видит ее Гастон. Он считает ее красивой! Он ее любит!

Начинало смеркаться. Повсюду зажглись праздничные фонарики, и голоса зазывал стали слышны громче:

— Десять сантимов, всего два су! Военным — за пять сантимов!

Писк рожков, резкие звуки труб, перепевы шарманок и барабанная дробь — все это сливалось в веселую какофонию. Бродячий акробат в облегающем трико примостился на бочке и кричал, что во всем мире не сыщешь лучшего развлечения, чем представление Нуну, знаменитой дрессировщицы блох. Чуть поодаль две немолодые танцовщицы в расшитых блестками юбках изображали жалкое подобие танца живота.

— Спешите видеть! Говорящая голова!

— Вафли! Кому вафли! Вкуснейшие вафли из самого Парижа!

— Хотите яблоко в глазури, мадемуазель? Лакомство для влюбленных! Заверните направо, к Купидону.

Пока Элиза протискивалась сквозь праздничную толпу, ее оттеснили к ярмарочным палаткам, и там ее угораздило столкнуться с Аглаей. Та запихивала в рот очередной пирожок, видимо, на время праздника решив забыть обо всех условностях. А на тротуаре через дорогу стояла разряженная не хуже рождественской елки пышнотелая мадемуазель Бонтам и кричала что было сил, повернувшись к карусели, где катались три ее воспитанницы:

— Эдмэ! Берта! Аспази! Уже поздно, куда подевались остальные?

Элиза затерялась в людском потоке, неспешно двигавшемся в сторону Парижа. Около железнодорожной станции Сен-Манде, аккомпанируя себе на плохонькой скрипке, выступал уличный певец. Песенка была популярная, и возле него собралась приличная толпа.



Мадемуазель! Послушайте меня,
Позвольте предложить вам глоток
«Мадам Клико»…



Девушка обогнула здание станции и уже собиралась ступить на мостовую, но остановилась при виде проезжающего мимо наемного экипажа. Его пассажир выглянул в окно, и она узнала мсье Кэндзи Мори, крестного отца Айрис. Элиза бросилась наутек, стараясь держаться как можно ближе к стенам домов.

Наконец она добралась до насыпи и внимательно огляделась по сторонам, но увидела лишь несколько влюбленных парочек да стаю бродячих собак. Откуда же он появится? Что она ему скажет? Внезапно ее охватил страх. Ей вспомнились слова матери: «Девочка моя, страх — это благо, он предупреждает нас о грядущих неприятностях».

Элизу охватило раздражение, смешанное с жалостью. В свои тридцать пять лет ее несчастная мать так и не узнала, что такое настоящая страсть, хотя недостатка в поклонниках у нее не было. Элиза была уверена, что уж ее-то жизнь сложится по-другому. Еще совсем маленькой девочкой она хвасталась в Лондоне подружкам по пансиону:

— Однажды за мной приедет отец и увезет меня в свое поместье в графстве Кент, потом я выйду замуж за лорда, и он будет от меня без ума!

Но отец, чьего имени она даже не знала, так ни разу и не вспомнил о ней.

По дну оврага пролегала железная дорога. Она соединяла Париж с восточными предместьями и бежала дальше, к берегам Марны — Ножену, Жуанвилю и Сен-Мору. Элиза перегнулась через ограду рядом со шлагбаумом и уставилась на открывшееся ее глазам зрелище. Ей всегда нравились поезда, она мечтала о дальних странствиях, незабываемых встречах, роскоши и свободе… Внизу, на темном перроне, суетились люди. Картина настолько напоминала муравейник, что Элиза с каким-то отстраненным любопытством подумала: а что будет, если бросить туда пару камешков?

Из Венсена, весь в клубах пара, прибыл поезд. До чего же он похож на игрушечный! Не успел состав остановиться, как толпа хлынула на перрон, чуть ли не штурмом беря вагоны. К великому разочарованию новых пассажиров, купе были по большей части уже заполнены. Бесполезная суета в поисках свободного места, пререкания, перепалки… и в конце концов разочарованные люди-муравьи оставались ждать следующего поезда. Внимание Элизы привлек видный господин в цилиндре и с тростью. Он выходил из вагона, куда вошел за пару минут до того, а за ним следовали его жена-муравьиха в сиреневом платье и сын-муравьеныш в коротких штанишках (Элиза не была уверена, что слово «муравьеныш» существует, и решила, что сама его выдумала). Увлеченная наблюдениями за этой суетой, которая казалась ей абсолютно бессмысленной, девушка совсем позабыла про назначенное свидание и привстала на цыпочки, чтобы получше разглядеть открывающийся сверху вид.

Гастон притаился за оградой. Он курил и разглядывал Элизу. Опыта в общении с женщинами ему было не занимать: расстегнул корсаж, залез под юбку — и все дела. Но сейчас он пребывал в нерешительности — уж очень хрупкой выглядела девушка. Как-то у него был роман с одной из таких барышень. Они похожи на нежные цветы, выращенные в тепличных условиях высшего общества: у них белоснежная кожа, безупречное белье, и они умеют отличить винный бокал от коньячного. Как себя с ней вести? Поклониться и поцеловать руку? А что потом? Наговорить комплиментов, восхититься миловидным личиком и тонкими запястьями? На такое он был неспособен. Гастон знал лишь один способ выразить свои чувства — опрокинуть избранницу навзничь и обрушить на нее поток грубых нежностей, на которые падки все женщины. Он прикурил вторую сигарету от первой, давая себе отсрочку перед тем, как пойти в атаку.

А муравей в цилиндре все метался из одного конца перрона в другой, подпрыгивая в поисках свободного места. Вдруг Элизе почудилось какое-то скользящее движение справа, и она отвела взгляд. Девушка почуяла неладное буквально за миг до катастрофы: в поезд на полном ходу врезался состав, прицепленный к локомотиву, который двигался задним ходом со стороны Венсена.

Удар был ужасен. Поезд, который шел задним ходом, врезался в стоявший на станции, буквально смяв последние три вагона. Труба паровоза оказалась на самой вершине груды искореженного металла и доставала аж до свода моста, искореженный двигатель издавал последние вздохи. Все произошло практически мгновенно. Страшный звук удара еще долго висел над вокзалом, а потом стали слышны крики.[2]

Элиза не могла оторвать взгляда от изувеченных трупов кочегара и машиниста пострадавшего поезда, в ушах у нее звенело от душераздирающих воплей, и она скорее догадалась, нежели увидела, что сотни человек карабкаются вверх по темным склонам оврага, стараясь оказаться как можно дальше от места трагедии. Девушку била крупная дрожь. Казалось, она парит над облаками, судорожно вцепившись в качели, которые сорвались с креплений.

У нее закружилась голова, в глазах потемнело. Люди, спасшиеся во время трагедии, уже выбрались на насыпь и, если б Элиза упала, ее просто затоптали бы. Чьи-то руки подхватили девушку и бережно отнесли в сторону.

Элиза открыла глаза. Отовсюду слышались крики и стоны. Вокруг в отблесках факелов и фонарей метались люди. Она лежала на земле. Кто-то тряс ее за плечо. Потихоньку зрение прояснилось, в затуманенной голове возникли разрозненные обрывки мыслей. Элиза рада была бы снова провалиться в забытье, но тщетно. Она попыталась встать, но ей не хватило сил. Какой-то мужчина сжал ей запястья.

— Что случилось? — прошептала она. Собственный голос доносился до нее словно издалека.

— Не бойтесь, я с вами, — сказал незнакомец, опускаясь возле нее на колени. — Это я, Гастон.

«Несчастный случай, — пронеслась в голове Элизы мысль. — Вот почему я лежу на траве…»

— Гастон?..

Голова у девушки шла кругом, земля уходила из-под ног. Гастон помог ей встать и опереться на перила моста. Крики спасшихся смешивались со стонами раненых. Возле искореженного локомотива суетились пожарные и их добровольные помощники. С треском горели деревянные вагоны, искры летели на заваленные обломками перроны, отражались и гасли в лужицах крови. В поисках спасения люди отчаянно хватались за кусты на склоне, но многие все равно соскальзывали вниз.

— Пойдемте, мадемуазель, — уговаривал Гастон. — Я вас провожу. Пусть спасатели делают свою работу.

Они быстрым шагом прошли мимо приходивших в себя после катастрофы мужчин и женщин и сновавших туда-сюда санитаров и выбрались на ярко освещенное шоссе де л\'Этан. Вдруг Гастон увлек Элизу под сень деревьев Венсеннского леса. Девушка испугалась и попыталась воспротивиться. Не говоря ни слова, Гастон прижал ее к стволу каштана и впился губами в ее губы. Ей стало больно. Ни в поцелуе, ни в объятиях не было и намека на нежность, на возвышенные отношения, о которых она мечтала, — Гастон сжал ее так сильно, что она не могла даже пошевелиться. Возмущенная и напуганная, Элиза хотела было оттолкнуть его, но после недавних переживаний сил у нее не оставалось. Постепенно на смену возмущению пришло удивление, затем радостное чувство, но молодой человек прервал поцелуй, и к Элизе вновь вернулся страх, а с ним — и чувство вины.

— Гастон, прошу вас, это неприлично.

Он взял ее за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза, и прошептал:

— В этом нет ничего дурного, ведь я люблю вас.

Эти слова развеяли последние сомнения. Элиза бросилась в его объятия и раскрыла губы навстречу поцелуям. Он ласкал ее медленно, пробуждая дрожь наслаждения.

— Скоро мы встретимся снова? — выдохнул он ей в ухо.

— Да… я… Боже мой! Мы же уезжаем…

— Мы?

— Мадемуазель Бонтам и все мои подруги… В Трувиль, до середины сентября.

— Где вы будете жить?

— На вилле «Георгина».

— Я приеду туда. Мы придумаем, как нам увидеться. А сейчас вам пора, не то ваши подруги поднимут тревогу. Это будет наш секрет, да? Вы хоть немного меня любите?

— О, Гастон!

Он поцеловал девушку в лоб. Элиза, пошатываясь, перешла улицу, оглядываясь на каждом шагу. Гастон не сводил с нее глаз, на его губах застыла странная улыбка.

Но стоило девушке закрыть за собой дверь в пансион, как улыбка тут же исчезла с лица молодого человека. Он закурил и глубоко затянулся.

«Повезло, — думал он, направляясь в сторону озера. — Само небо послало аварию, чтобы мне проще было окрутить эту романтичную дурочку».

Он и сам еще не решил, как будет действовать дальше, но мысль о поездке в Трувиль ему нравилась. Его приятель будет доволен: в ноябре Гастон передаст ему эту цыпочку и тем самым выполнит свою часть соглашения. Набрав пригоршню камешков, он запускал ими по одному в озеро, стараясь, чтобы они отскакивали от черной глади воды.

Глава вторая

Париж,

12 ноября 1891 года, четверг

В небе над сонным Парижем плыл молодой месяц. Сена в переливах рассеянного лунного света неспешно несла свои воды к острову Сен-Луи. На набережную Сен-Бернар выехал наемный экипаж, проехал вверх по улице Кювье и остановился на улице Ласепед. Кучер спрыгнул на землю и огляделся. Убедившись, что его никто не видит, он снял парусиновую шляпу и непромокаемый плащ, бросил их внутрь экипажа, вернулся немного назад и притаился в самом начале улицы Жоффруа Сент-Илера. В синеватом свете газового фонаря серое шерстяное пальто делало его почти незаметным. До полуночи оставалось десять минут.

Без пяти двенадцать окно на первом этаже дома № 4 по улице Линнея приоткрылось, оттуда выглянул Гастон Молина и выплеснул на тротуар содержимое графина. Затем он закрыл окно, подошел к туалетному столику, на котором горела свеча, пригладил волосы и, смахнув соринку со своей шляпы, скользнул взглядом по белокурой девушке, которая спала на продавленной кровати полностью одетая. Она уснула, едва пригубив предложенный им напиток. Свою задачу он выполнил. А что будет дальше — его не касается.

Гастон тихонько вышел из квартиры, стараясь не привлекать внимание консьержа. Как назло, кто-то из жильцов второго этажа выглянул в окно, и Гастон тут же отпрянул к стене дома. Он закурил, обошел фонтан Кювье и направился дальше по улице.

Человек в сером пальто дождался, пока Гастон пройдет мимо, и последовал за ним.

Гастон шел вдоль ограды Ботанического сада. Ему послышалось, будто где-то справа рычит тигр. Он насторожился, резко обернулся, но тут же расслабился и с улыбкой пожал плечами: «Спокойно, парень, — сказал он сам себе, — ничего удивительного, тут же неподалеку зверинец».

Тишину ночных улиц нарушал лишь грохот тяжелых повозок золотарей. Запах от них исходил тошнотворный. Повозки неспешно съезжались по булыжным мостовым спящего города к набережной Сен-Бернар, где золотари переливали их содержимое в плавучие цистерны.

Гастон Молина уже почти дошел до набережной, когда ему показалось, что за ним кто-то крадется. Он оглянулся. Никого. «Не дергайся, — попытался он себя успокоить, — ты просто устал, тебе надо отоспаться».

Вот и винный рынок.[3] Парижские клошары прятались здесь от непогоды. От разнокалиберных бочонков сильно пахло вином.

«До чего же охота выпить, — мелькнула у Гастона мысль. — Решено, напьюсь, как сапожник».

Вдруг сзади послышался шорох, и рядом с ним выросла темная фигура. Гастон попытался отпрянуть, но его пронзила нестерпимая боль. Он схватился за живот и нащупал рукоятку ножа. В глазах у него потемнело, и он упал.

* * *

Виктор Легри проснулся в крайне скверном расположении духа. Он был уверен, что его компаньон опять придумает тысячу отговорок, лишь бы не принимать прописанные доктором Рейно лекарства.

— Кэндзи! Я знаю, вы уже проснулись! — крикнул он. — Довожу до вашего сведения, что в полдень придет врач.

В ответ донесся только звук закрываемой двери. Виктору ничего другого не оставалось, как спуститься в лавку. Приказчик Жозеф, забравшись на шаткую приставную лесенку, смахивал большой метелкой из перьев пыль с книг и распевал во все горло популярную песенку:



Я капуста, и вам я скажу:
Я с яйцом вкрутую дружу.
Положи меня в суп — я порадую всех.
Всюду ждет меня успех.
Я ка-пус-та![4]



Это было уже слишком. Даже не похлопав гипсовый бюстик Мольера по голове, что он обычно проделывал каждое утро, Виктор опрометью бросился через лавку к лестнице в подвал и заперся у себя в фотолаборатории.

Там он провел около часа, наслаждаясь тишиной и покоем. Это была его святая святых — здесь он забывал обо всех проблемах, безраздельно отдаваясь своему увлечению — фотографии. В апреле прошлого года Виктор начал составлять подборку снимков старинных парижских улочек, и она постоянно пополнялась. Поначалу он фотографировал в основном Двадцатый округ, особенно Бельвиль, составляя каталог тамошних улиц, памятников, жилых домов и мастерских, но недавно открыл для себя предместье Сент-Антуан. И хотя набралось уже более сотни снимков, он был собой недоволен — фотографии получались какие-то безликие. «Красиво, — думал он, — но не более того».

Не слишком ли много внимания он уделяет технике? Или просто вдохновения не хватает? Ведь случается же такое время от времени с художниками или, скажем, с писателями. А ведь надо всего лишь по-новому увидеть обыденный облик улиц, и все получится.

Виктор знал, что способен достигнуть желаемого результата. Он подкрутил газовый рожок, чтобы стало светлее, и начал разглядывать только что проявленные снимки: двое тощих ребятишек у распиловочной машины с трудом режут мраморные плиты. Ему невольно вспомнилась иллюстрация к сборнику рассказов Чосера: маленький мальчик стоит, понурив голову, а над ним угрожающе нависает солидный господин в темном сюртуке. Сам Виктор в детстве тоже больше всего на свете боялся прогневить отца. И тут его осенило: «Дети! Детский труд! Отличная тема!»

Воодушевленный этой идеей, Виктор схватил с полки картонную коробку и сложил туда снимки. Ему попалась фотография, на которой были изображены две переплетенные бронзовые руки, а под ними — эпитафия:


Жена моя, я жду тебя.
5 февраля 1843



Друг мой, я здесь.
5 декабря 1877


Один из снимков выскользнул у него из рук и плавно приземлился на пол. Виктор поднял карточку. Таша. Он нахмурился: как ее портрет мог оказаться в конверте с видами кладбища Пер-Лашез? Он точно помнил, что сделал этот снимок два года назад на Всемирной выставке. Очаровательная девушка с задорным выражением лица и не подозревала, что ее фотографируют. Именно в эту минуту Виктор влюбился в нее. Глядя на портрет Таша, он вспоминал, как зарождалась их любовь. С каждой новой встречей чувство к этой прелестной девушке разгоралось в нем все сильнее и сильнее. Ему хотелось постоянно говорить с ней, смеяться, заниматься любовью, строить планы на будущее…

Стоило ему вырвать ее из вихря богемной жизни и поселить в просторной мастерской, как она тут же с головой ушла в живопись. Такое рвение внушало Виктору некоторое беспокойство, но он был счастлив, что дает ей возможность самореализоваться, и надеялся, что после выставки, к которой Таша подготовила три своих натюрморта, ее творческий пыл поостынет. Но когда одно из ее полотен, выставленных в галерее Буссо и Валадона, купили, она так вдохновилась, что теперь, бывало, работала по ночам при тусклом свете газового рожка. А Виктор ценил каждое мгновение, проведенное наедине с любимой. Его очень огорчало, что Таша не разделяет это желание, и он начинал ревновать ее к живописи даже больше, чем к коллегам-художникам.

Не в силах усидеть на месте, он принялся расхаживать из угла в угол. В нем боролись противоречивые чувства: с одной стороны, его привлекали независимость и целеустремленность Таша, но в глубине души он все равно мечтал, чтобы она принадлежала только ему одному.

«Идиот несчастный! — укорял он себя. — Это верный способ ее потерять. Перестань себя изводить! Неужели тебе нужна мещаночка, которую интересует только собственная внешность, наряды да домашнее хозяйство? Да рядом с такой ты со скуки бы помер! Откуда же тогда в тебе эта беспричинная ревность, желание все контролировать, эта тяга к стабильности?»

В детстве в присутствии отца Виктора всегда охватывал страх. Когда отец умер, этот страх исчез, но на смену тут же пришел другой — Виктор стал бояться, что мать влюбится в какого-нибудь мужчину. Эти опасения отравили ему юность. Когда же Дафнэ — так звали его матушку — погибла в результате несчастного случая, Виктор твердо решил стать самостоятельным. Но тут в Париж приехал его опекун Кэндзи Мори, чтобы помочь ему вести дела в книжной лавке, и, сам того не ведая, лишил молодого человека свободы выбора. Именно Кэндзи приучил Виктора вести размеренный образ жизни, деля свое время между книжной лавкой и смежной с ней квартирой, иными словами, между торговым залом и случайными связями, и с годами это вошло в привычку.

Он вновь взглянул на фотографию Таша. Ни одна другая женщина не вызывала в нем столь глубоких чувств. «Нет, — подумал он, — я не хочу ее потерять! Скоро, совсем скоро мы увидимся вновь». Он погасил газовый рожок и отправился наверх.

* * *

В лавке пожилой ученый из Коллеж де Франс что-то тихонько бубнил себе под нос в попытках разобрать текст «Космоса» Гумбольдта, а еще один посетитель — лысый бородач — перелистывал новый перевод Вергилия. Жозеф не обращал ни малейшего внимания на потенциальных покупателей. Он был занят любимым делом — вырезал из газет статьи о всяческих курьезах, разбирал и сортировал их, при этом невероятно фальшиво напевая арию из оперы «Лоэнгрин». Последнее время настроение у Жозефа постоянно менялось: то он готов был прыгать от беспричинной радости, то впадал в меланхолию. Виктор полагал, что юноша переживает из-за болезни Кэндзи, он и сам испытывал подобные чувства.

— Да отложите же вы ножницы, будь они неладны. Обратите, наконец, внимание на то, что происходит вокруг.

— Вокруг не происходит ровным счетом ничего, — пробормотал Жозеф, не прерывая своего занятия.

— Доктор уже приходил?

— Только что ушел. Он посоветовал настой такой, ну, тоне… тону…

— Тонизирующий.

— Точно! Из цветов ромашки, листьев березы и смородины. Можно чуть подсластить и добавить молока. Жермена уже пошла за травами.

— Ладно. Я ухожу.

— А как же обед? Жермена будет в ярости, если вы уйдете голодным. И кому, спрашивается, выслушивать ее упреки? Как всегда, бедняге Жожо! А она, между прочим, приготовила свиные мозги на коровьем масле с молодым луком. Говорит, получилось — пальчики оближешь.

Виктор недовольно поджал губы.

— Придется вам оценить ее стряпню без меня.

— Тьфу ты! Не хватало, чтоб еще и тут меня силой кормили.

Виктор поднялся по лестнице, ведущей в квартиру, а Жозеф вернулся к газетным вырезкам, продолжая насвистывать мелодию из Вагнера.

— Жозеф, избавьте нас, ради всего святого, от этого германского пафоса, — крикнул ему Виктор с лестницы.

— Вечно он недоволен, — пробормотал, подчиняясь, юноша. — Пою: «Вон Арман, он съел флан, и теперь хана зубам» — возмущается. Стоит затянуть оперную арию — снова недоволен! Все, с меня хватит! Один хозяин подцепил какую-то заразу, второй в какую-то заразу влюбился, а я все это терпи!..



…Виктор осторожно прошел через всю квартиру к себе в спальню. Там он надел пиджак, шляпу из мягкого фетра — такие нравились ему больше всего — и сунул в карман перчатки. «Прежде чем идти к Таша, надо заглянуть на улицу Матюренов», — решил он и уже собрался выйти на лестницу, как его внимание привлекло едва слышное позвякивание.

Звук доносился из кухни. Неслышно прокравшись туда, Виктор застал Кэндзи над полной тарелкой с хлебом, колбасой и сыром.

— Кэндзи! Вы с ума сошли! Ведь доктор Рейно запретил вам…

— Доктор Рейно — осел. Я по его милости уже несколько недель питаюсь одним сульфатом хинина да протертыми супами без соли. А эти ледяные ванны? У меня от них двусторонний плеврит начнется. Меня уже чем только не лечили! Надоело вонять камфарой. Если человек умирает с голоду, что он делает? Правильно, он ест!

В домашних тапочках и фланелевой ночной рубашке, Кэндзи сейчас был похож на мальчишку, тайком таскающего с кухни сладости. Виктор с трудом сдержал улыбку:

— Вы бы лучше со скарлатиной боролись, а не с доктором, который не жалеет сил, чтобы поставить вас на ноги. Выпейте сакэ или коньяку, это вам можно. И помните, вам ни в коем случае нельзя выходить из спальни, пока не истечет срок карантина.

— Ну и ладно. Раз все надо мной издеваются, возвращаюсь к себе в темницу. Только устройте мне, пожалуйста, пышные похороны, когда я умру от истощения, — в сердцах сказал Кэндзи, отрываясь от тарелки.

Подавив вздох, Виктор направился к выходу. Ему вспомнилась восточная пословица: «Из тридцати шести способов ведения войны лучший — это отступление».

* * *

— Дурло! Вот глупый пес! Куда ты запропастился, негодник?

Долговязый мужчина в грубом шерстяном плаще вел на бечевке шесть коз, с трудом удерживая их, чтобы они не разбрелись по Ботаническому саду, и ругал своего бестолкового пса.

Маршрут пролегал по набережной Сен-Бернар, улице Бюффона и бульвару де л\'Опиталь к площади Орлеанского вокзала.[5] Здесь мужчина остановился и раскурил короткую глиняную трубку. Его лицо, наполовину скрытое старой шляпой, из-под которой торчали нечесаные, уже тронутые сединой космы, было наивным, как у ребенка, превращенного злым волшебником в старика. Даже голос у него был тонкий, как у подростка.

— Черт побери! Кричи — не кричи, все без толку. Этот прохвост, похоже, самый большой упрямец на всем белом свете.

Мужчина протяжно свистнул в два пальца. Из-за омнибуса тотчас же выскочила огромная лохматая собака — помесь бриарской овчарки и вандейского гриффона.

— Ага! Так вот ты где шляешься! Бросил меня одного, а я тут мучайся с этими козами! Эй, что это там у тебя в зубах? Что ты грызешь? А-а, кажись, я понял: пока я тут возился с козами, ты стащил кость у льва. И не стыдно тебе? Знаешь ведь, что собак сюда не пускают, даже в намордниках и на поводках. Хочешь, чтобы нам влетело?

Дурло опустил хвост, еще крепче зажал в зубах добычу и занял место в хвосте процессии. Быстро миновав больницу Сальпетриер, они прошли по бульвару Сен-Марсель и вышли к конному рынку, который был открыт по четвергам и субботам. В надежде привлечь покупателей хозяева украшали облезлых, хромых, едва живых кляч желтыми и красными ленточками, и несчастные животные часами томились в стойлах в ожидании своей участи.

Не обращая внимания на собравшихся здесь же торговцев поломанными экипажами, козопас провел свое маленькое стадо мимо старьевщиков и грузчиков, которые пришли сюда в поисках какой-нибудь клячи. При виде того как барышники заставляют тощих, похожих на ожившие скелеты лошадей бегать перед покупателями рысью, у него всякий раз сердце сжималось от жалости.

— Живодеры! Готовы до смерти замучить несчастных лошадок, которые возят вас по парижским мостовым. Уж они-то знают, что такое вкалывать. А потом, когда они совсем выбиваются из сил, их ведут на бойню, что в Вильжюифе. Выродки, вот вы кто, — ворчал козопас.

— Ба! А вот и наш друг Грегуар Мерсье! Благодетель всех чахоточных, болящих и немощных доставил нам молоко! Ну, что Грегуар, опять ворчишь на весь белый свет? А между тем, это мне впору ругаться — ты опоздал, приятель.

— Никак не мог раньше, мсье Ноэль, дел у меня много, — ответил козопас, здороваясь с торговцем лошадьми, который нетерпеливо постукивал себя по сапогу рукоятью кнута. — Сами посудите: на рассвете надо выгнать коз на пустырь в районе Мезон Бланш, чтобы они пощипали травку. Потом зайти на набережную Турнель — там у одной женщины больная печень, ей нужно пить молоко от черненькой Нини Морикод, которую я специально для этого кормлю морковью. А потом еще зайти в зверинец Ботанического сада.

— Ты что, обезьян тоже поишь козьим молоком?!

— Все бы вам смеяться, мсье Ноэль! Нет, мне надо было кое с кем переговорить, только и всего.

— Ладно-ладно, давай быстрее.

Грегуар присел на корточки около белой козочки и принялся ее доить. Вскоре он протянул торговцу лошадьми полную миску пенистого парного молока. Тот недоверчиво принюхался:

— Запах какой-то странный…

— Все в порядке, не волнуйтесь! — успокоил его Грегуар. — Я специально даю Мели Пекфан двойную порцию подсоленного сена — и нет лучше средства от малокровия, чем ее молоко.

— Малокровие, малокровие… И вовсе моя женушка не малокровная. Я бы на тебя посмотрел, если бы ты родил близнецов. Пойду, отнесу ей, пока теплое. — Покупатель протянул козопасу монетку и схватил миску с молоком.

— А завтра мне прийти к вам домой, на улицу Поливо? — спросил Грегуар, но Ноэль уже повернулся к нему спиной, не сказав даже «спасибо». — Ага, давай, беги к своей бабе. С ней ты, может, и получше обходишься, чем с лошадьми, но все равно она не дождется от тебя и десятой доли той заботы, какой я окружаю моих козочек, когда у них рождаются козлятки! Да, красавицы мои, папаша Грегуар дает вам каждое утро по кусочку сахара, а вашим деткам — подогретого вина. Вперед, Дурло, идем!



Хорошее настроение вернулось к Грегуару лишь в квартале Крулебарб. Здесь, между речкой Бьевр[6] и сушильнями кожевников, он наконец-то ощутил себя дома.

Отпущенные на свободу козы принялись резвиться между тополями, что росли по берегам узкой извилистой речки. Вода тут была какого-то бурого оттенка и с хлопьями пены. По берегам ютились лачуги и красильни, из труб валил густой дым. Грегуару было не привыкать к сладковатому запаху, исходящему из чанов, где вымачивали кожи, и испарениям из котлов, где смешивали краски, но он все равно сморщил нос. Сотни перепачканных кровью шкур сохли под навесами в ожидании, когда их опустят в чаны с дубильными веществами. После длительного вымачивания подмастерья доставали шкуры и тщательно выскабливали. От этого в воздухе постоянно стояла завеса из мельчайшей белой пыли.

Не выпуская из пасти добычу, Дурло гнал коз вдоль берега реки мимо засаженных помидорами, горошком и фасолью грядок. Пройдя мимо продавцов торфа и сарая мадам Гедон — она сдавала внаем садовые тачки, — пес побежал быстрее — за зарослями сирени уже показалась улица Рекюлетт. Семьи кожевенников жили тут в старых домах с торчащими наружу балками, глинобитные фасады которых были увиты лозами черного винограда.

Грегуар пропустил собаку и коз вперед, а сам задержался, чтобы поздороваться с консьержем мсье Врето, который подрабатывал «сапожником на все руки», чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Грегуар поднялся по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Тридцать лет назад он покинул родную провинцию Бос и обосновался в сердце этого грязного района, где царила нищета и витали ядовитые испарения кожевенных мастерских. Потом устроился работать подавальщиком на хлопкопрядильную фабрику, что возле моста Аустерлиц, женился на прачке, и та подарила ему двоих сыновей. Но счастье их длилось недолго: спустя три года Жанетт Мерсье умерла от туберкулеза. Двое малышей остались без матери. Органы социальной опеки выделили осиротевшему семейству дойную козу, чтобы дети получали молоко, но вскоре и их жизни унесла чахотка. Потеряв всю семью, убитый горем Грегуар решил оставить козу себе и сделаться городским пастухом. Больше он так и не женился.

Грегуар дошел до шестого этажа, где его маленькое стадо уже топталось перед едва заметной в темноте коридора дверью. Вбежав внутрь, они забрались в свои ящики, которые стояли вдоль стен. А Грегуар Мерсье прошел во вторую комнату — из мебели здесь были только походная кровать, стол, два табурета да старый сундук, — снял плащ и залил кипятком отруби, чтобы накормить коз. Для старшей, по кличке Мемер, он приготовил пучок овса с мятой. Теперь осталось только открыть загончик, где томился козел по кличке Рокамболь, а там уже и себе можно кофе сварить. Грегуар всегда пил его рядом со своей любимицей Мели Пекфан. Взгляд его упал на пса. Тот сидел на своей подстилке, вилял хвостом и косился на сахар. Между лапами у него лежала давешняя добыча, которую он не выпускал из пасти всю дорогу от самого Ботанического сада. Грегуар притворился, что ничего не замечает, и пес принялся жалобно поскуливать.

— Лежать!

Пес упал на передние лапы, опустил голову к самому полу и пополз к хозяину. Грегуар бросил ему кусок сахара и только теперь присмотрелся к его добыче.

— Да это же не кость, это… это… интересно, как вообще можно потерять такую штуковину? О, там еще внутри что-то есть…

Изумленный Грегуар Мерсье напрочь забыл про свой кофе.

* * *

Он вернулся на рассвете, едва переставляя ноги от усталости, и тут же повалился на смятые простыни. Свернувшись калачиком и укрывшись пальто, он снова и снова прокручивал в голове события минувшей ночи. Десяти минут хватило, чтобы проделать путь от винного рынка до улицы Линнея. Светловолосая девушка глубоко спала, одурманенная зельем, так что ему не составило труда донести ее до экипажа. Ни одной ошибки, ни одного свидетеля. Дальше все было проще простого. Она даже не почувствовала боли.

Он поставил кофейник на плиту и подошел к окну посмотреть, что делается на улице. Ничем не примечательный осенний день. До чего же здорово он все продумал. Полицейским придется попотеть, чтобы опознать блондинку, а тем временем его месть свершится. С типом, которого он нанял, тоже все вышло удачно: никакого риска, что тот на него донесет или расколется в полиции. Когда обнаружат его тело, все решат, что с парнем попросту кто-то свел счеты. Да и у кого хватит проницательности связать эти два убийства?

Мужчина опустил занавеску. Ему не давала покоя мысль о соседе Гастона Молина, что так не вовремя выглянул из окна на втором этаже, когда Гастон вел туда девушку. Этот сосед мог видеть, как он шел за Молина. Надо будет подстраховаться, выяснить, кто это такой, и подумать о…

— Да ты рехнулся, — от волнения он даже заговорил вслух.

Конечно, на самом деле он так не думал. Он считал себя исключительно ловким и изобретательным. Его план был исполнен безупречно во всем, кроме одного пункта: когда он уже добрался до перекрестка Экразе,[7] обнаружилось, что на девушке только одна туфелька. О том, чтобы возвращаться на улицу Линнея, не могло быть и речи — слишком рискованно. Поначалу он запаниковал, ведь ошибка могла оказаться роковой. Но потом его осенило: надо просто снять с девушки вторую туфельку. Он налил себе кофе.

«Фараоны быстро вычислят владельца угнанного экипажа. Ха! И что им это даст?» Он полез в карман пальто за сигаретами и вдруг заметил три маленьких пятнышка на серой ткани. Неужели кровь? За это пальто из шерсти ламы он выложил слишком много, чтобы вот так просто взять и выбросить. «Нет, это точно вино», — в конце концов решил он.

На всякий случай он осмотрел брюки и ботинки: чистые. Усевшись за стол, он перевел взгляд на туфельку из красного шелка, лежавшую рядом с бутылью серной кислоты.

«Полиция решит, что это убийство из ревности».

Мысль показалось ему забавной. От волнения не осталось и следа.

Он открыл ящик письменного стола, достал оттуда бумагу, перо и чернильницу и написал адрес:


Мадемуазель К. Бонтам,
шоссе де л\'Этан, дом 15,
Сен-Манде, департамент Сена


* * *

Виктор вышел из дома на улице Матюрен и уселся на скамью, пролистывая журнал «Пари Фотографи», на который недавно подписался. Он рассеянно проглядел работы Поля Надара,[8] подборку портретов Сары Бернар… Мысли его витали далеко. Он не предупредил Таша, что придет, — хотел сделать ей сюрприз.

Бросив взгляд на карманные часы, Виктор встал. Он нарочно выбрал более длинную дорогу в обход бульвар Оссман — с этим местом у него были связаны весьма неприятные воспоминания, — свернул на улицу Обер и прошел по улице Лафит.

Проходя мимо дома № 60 по улице Нотр-Дам-де-Лоретт, Виктор почувствовал приступ ностальгии. Перед глазами возникла крошечная мансарда, где прежде жила Таша, первые моменты их близости… Ему страстно захотелось разделить с этой женщиной всю оставшуюся жизнь.

Дойдя до улицы Фонтен, он с удовлетворением отметил, что в окне парикмахерской все еще висит объявление:


Сдается мастерская с квартирой.
Обращайтесь к консьержу дома 36-бис.


Решено. Виктор вошел в подъезд.

Во дворе играли в классики дочки столяра: они прыгали на одной ножке, толкая деревянную шайбу по пронумерованным клеточкам. «Небо» классиков указывало на окно бывшего жилища Таша. Посреди двора росла акация. От нее к окну второго этажа была натянута бельевая веревка. Виктору очень нравилось смотреть, как в ветреную погоду белье полощется на ветру, словно паруса корабля. Обойдя колонку, он подошел к черному ходу, ведущему в парикмахерскую, приставил ладонь ко лбу и попытался рассмотреть сквозь грязное стекло внутреннюю планировку: да, помещение немаленькое. Если привести его в порядок, получится замечательная фотолаборатория… Да, это идеальный вариант. Ему осталось пройти всего восемь метров…



Таша, склонившись над круглым столиком, смешивала краски на палитре: лимонно-желтый, веронская зелень, берлинская лазурь. Она писала натюрморт — ветку лавра и два колоска пшеницы в пестрой вазе. В рассеянном солнечном свете распущенные волосы девушки отливали медью. Виктор не выдержал и зарылся лицом в это великолепие.

— Дурак! — по-русски ругнулась Таша. — Ты меня напугал! Вот перепачкаю тебе одежду красками — будешь знать! Ладно, — тут же сменила она гнев на милость и переставила холст к кадке с пальмой, — работа все равно не двигается… Все, хватит с меня натюрмортов!

Виктор, усевшись на стул в стиле Тюдор, внимательно посмотрел на нее:

— Это из-за меня ты недовольна?

— Что ты, глупый, нет, конечно, просто в моих работах не хватает какой-то изюминки, вот и все. Я никак не могу ухватить самую суть.

— Перестань на себя наговаривать. У тебя все прекрасно получается. Сколько можно выискивать несуществующие недостатки?

— Морис Ломье говорит, что…

— Нет! Только не это! Выкинь из головы эти глупости! Он пытается быть оригинальным, подменяя живое творчество сухой теорией.

— Ты определенно его ненавидишь.

— Твой Ломье не вызывает у меня ничего, кроме презрения. Улавливаешь разницу? Он штампует картины одну за другой и называет это искусством. А на самом деле его интересуют только деньги.

— Во-первых, никакой он не мой, а во-вторых…

— …Я прав, и ты это сама знаешь. Черт возьми! Когда ты перестанешь поддаваться чужому влиянию? Изучай свой внутренний мир, исследуй то, что Кэндзи называет «палатами разума»!.. Прости, я погорячился, но, может, тебе и впрямь пора что-то изменить… уделять больше внимания жизни, людям…

— Ты так считаешь? То же самое мне советовал Анри… Ну, что ты помрачнел? Прекрати ревновать, для этого нет ни малейшего повода. Он мне просто друг, к тому же, безумно талантлив. Мы познакомились на во время Салона независимых и…

— Я тебя ни о чем не спрашиваю, ты свободный человек.

— Виктор! Прошу тебя, прекрати! Это просто невыносимо.

Таша уселась к нему на колени и нежно обвила руками шею. Виктор размяк. До чего же ему хорошо рядом с ней!

— Тебе не кажется, что тут жарковато? — проворковала Таша, расстегивая ему рубашку. — Попозируй мне, я хочу написать портрет мужчины, который меня возбуждает.

— Что, прямо сейчас?

— Я только набросок сделаю. Давай, раздевайся и устраивайся там, на диване.

Она схватила альбом для набросков.

— Я назову этот портрет «Мсье Рекамье[9] в костюме Адама». Сиди смирно, не шевелись.

Она подошла поправить ему руку, чтобы он смотрелся еще живописнее, а он поймал ее, притянул к себе и стал расстегивать платье. Альбом для набросков упал на пол.

— Ну и ладно, все равно освещение плохое, — прошептала Таша.

Он целовал ей нос, лоб, волосы, а она помогала ему расстегивать платье.

— Таша, выходи за меня замуж. Так все будет гораздо проще.

— Не торопи меня, — прошептала она. — Я еще не готова, не хочу ребенка… У тебя есть макинтоши?[10]

Виктор выразительно взглянул на нее и нехотя потянулся к пиджаку.

— Ты что, обиделся?

— Ты прекрасно знаешь, что я всегда стараюсь быть осмотрительным, даже если мы не предохраняемся. — Он отвел прядь волос с ее щеки. — Что ж, придется сделать небольшой перерыв, прежде чем перейти к более серьезным действиям. И не вздумай смеяться, — прорычал он, сжимая ее в объятиях.



Они лежали на узком диване, прижавшись друг к другу. Виктор решил, что пора рассказать ей о парикмахерской.

— Таша, я…

Она закрыла ему рот поцелуем, и в тот же миг все остальное потеряло всякое значение. Какая в сущности чепуха все эти планы на будущее…

Таша потянулась. Она выглядела счастливой — глаза блестят, дыхание участилось, грудь вздымается.

— Я тебя, конечно, обожаю, но у меня уже спина болит. В постель! Быстрей! — Последние слова она проговорила уже на бегу.

* * *

Грегуар Мерсье стоял напротив книжной лавки под недовольным взглядом консьержки. Застарелый ишиас уже давал о себе знать. Сколько он тут торчит? Двадцать минут? Полчаса? И когда эти две болтушки уберутся оттуда?

Он сжал свой окованный железом посох, переживая, что козы остались дома под присмотром Дурло. Пес был явно недоволен, когда хозяин отнял у него добычу, — он улегся возле загончика Рокамболя и глухо рычал. Это был плохой знак, и Грегуар боялся, что Дурло решит выместить обиду на козах, — с возрастом характер у него начал портиться.

Грегуар подошел к витрине и уставился на стоявшую внутри женщину, усилием воли пытаясь заставить ее уйти.