Процедура была точно такой же, как на прошлой неделе, только на этот раз с торпедой обращались так, будто она была сделана из чистейшего и самого дорогого фарфора. Меня ни в коем случае не должны были увидеть поблизости, но я отправился к мастерской, чтобы издали понаблюдать за приготовлениями и удостовериться, что все меры приняты.

Нужды в этом не было: при моем приближении Бартоли кивнул мне, словно говоря: «Не беспокойтесь, все будет хорошо». А потому я быстро ретировался, увидев, что Амброзиан и еще двое мужчин — предположительно из банка — подходят и принимаются следить за происходящим. Когда барка отчалила, я увидел Макинтайра, в величайшем возбуждении поглаживающего гладкую оболочку торпеды, любовно указывая то на одну ее часть, то на другую. До меня даже доносились едва различимые звуки его голоса, необычно воодушевленного. Он подробно рассказывал, как работает его торпеда, что она покажет, ее революционный потенциал. Я знал, что в подобном настроении он, вероятно, продолжал бы часами говорить без передышки, и я посочувствовал венецианским ушам.

Затем они уплыли, и мне оставалось только отправиться на свидание с Луизой, которое я назначил на одиннадцать часов, — в это утро я и сам был в нервном возбуждении, а она уловила мое настроение: в течение следующего часа мы и двух слов не сказали, но пожирали друг друга так, будто это была наша последняя еда. Потом мы, переплетясь, лежали на кровати, пока я не вспомнил про Макинтайра.

— Не уходи, — сказала она. — Останься со мной.

— Крайне важное дело, — сказал я. — Мне нужно увидеться с Макинтайром. Это великий день. Но скажи мне, прежде чем я уйду, скажи мне, что нового?

Она покачала головой:

— Я не могу сказать ничего, что тебе было бы приятно.

— Почему? Что случилось?

— Мой муж. Он становится все хуже и хуже, даже исступленнее, чем ты, но в отличие от тебя не для того, чтобы дать мне радость.

— По его виду этого не скажешь.

— Ты мне не веришь? Считаешь меня лгуньей?

— Конечно, нет. Я же просто сказал…

— Ты видел рубцы? Раны? Если он сломает мне ногу, поставит синяк под глазом, ты будешь счастливее? Это лишь вопрос времени, знаешь ли. Я уверена, в конце концов ты будешь удовлетворен.

— Ничего подобного я в виду не имел.

— Ты его не знаешь, — сказала она уже в ярости. — Я боюсь, страшно боюсь, до чего он может дойти в очередном припадке. Если бы я только могла убежать куда-нибудь! Но это несбыточно, теперь я это знаю. Для меня нет спасения.

Я снова сел на кровать и обнял ее. Уютно пристроив голову к моей шее, она поглаживала мои волосы.

— Просто быть с тобой придает мне мужества, — сказала она нежно. — Но оно исчезает, когда тебя нет рядом. Знаешь, я грежу о том, чтобы быть с тобой все время. Едва я встретила тебя, я поняла, что ты — все, чего я желала, все, чего я когда-либо желала в мире. Но ты не чувствуешь ко мне того же, я знаю.

— Нет, чувствую!

— Значит, мы должны быть вместе! — вскричала она, глядя мне в глаза. — Так или иначе, но должны! Это наша судьба, я знаю. Пожалуйста, скажи мне, что ты согласен. Скажи сейчас!

— Я не могу. Ты знаешь, я не могу.

— Ты не хочешь.

— Ты оставишь своего мужа, свою жизнь…

— Это не жизнь, — сказала она брезгливо. — Что это за жизнь, как ты думаешь? Ютиться в лачуге с хнычущим ребенком и таким человеком? Что это за жизнь в сравнении с тем, что мы могли бы обрести вместе, только ты и я, вдвоем и совсем одни?

— Легко мечтать, пока ты здесь, в Венеции, вдали от суждений общества, — сказал я. — Когда вернешься в Англию, ты можешь решить, что сделала неверный выбор.

— Ты думаешь только о себе, — сказала она с горечью. — Ты рад встречаться со мной здесь в этой комнатенке, пока никто про это не знает. Но я не стою и одного неодобрительного взгляда в свете. Ты берешь все, чего хочешь, я же даю. И я счастлива этим. Я бы умерла ради тебя. Очень хорошо. Я буду твоей шлюхой, чтобы ты получал свое удовольствие, когда захочешь. Для меня этого достаточно, это приносит мне единственную радость, возможную для меня в мире. Я не хочу ничего, чего ты не хочешь дать мне.

Она умолкла, но я ничего не сказал.

— Обещай, что ты увезешь меня от него навсегда. Обещай сейчас.

Опять долгое молчание. Потом я сказал:

— Нет.

Я хорошо помню. Стояла полная тишина, нарушаемая чуть слышными звуками — люди внизу катили бочки. Она лежала на кровати, я рядом с ней. Внезапно мы отдалились: она свернулась калачиком, а я приподнялся, сел — и пропасть стала колоссальной и непреодолимой.

— Ты такой же, как другие, — сказала она коротко и холодно. — Ты хочешь избавиться от меня и нашел предлоги. Я чувствовала, как это зреет в тебе: я ждала этого и только гадала, какие причины ты подберешь для себя. Почему не сказать просто и прямо? Почему? Зачем притворяться, будто это для моего же блага?

— Какие «другие»? Дреннан, например? — спросил я, все еще удивительно спокойный.

Она засмеялась.

— Почему ты смеешься?

Она пожала плечами.

— Ты дала мужу опиум перед сеансом? Подготовила маркизу, сообщив ей сведения, какие, ты знала, она использует, впав в транс?

Легкая удовлетворенная улыбка и никакого ответа.

Я ждал какой-нибудь истории, в какую мог бы поверить, чего-то, что успокоило бы меня, убедило бы, как глуп я был, усомнившись в ней. Но не получил от нее ничего.

— Ты хочешь оставить меня, — сказала она. — Я знаю, что да. Почему не сказать прямо? Отдохнул — и назад к женушке в Англии.

Она секунду смотрела на меня, затем сказала лукаво и вкрадчиво:

— А ты не думаешь, что она заслуживает узнать, как ты проводил свое время?

— Что ты сказала?

— Дорогая миссис Стоун, я была любовницей вашего мужа, пока не наскучила ему. Он соблазнил меня на пляже, пока вы сидели дома. Я…

— Замолчи!

— Ты же на самом деле не думаешь, что можешь бросить меня здесь и вернуться в Англию, будто ничего не было? Или думаешь? Я никогда тебя не оставлю. Буду следовать за тобой до дня твоей смерти. Ты удивлен? Я — нет. Мне все равно, кто знает про тебя, или что они думают обо мне.

— Довольно, говорят тебе!

— Почему? В чем дело? Ты расстроился? О! — сказала она с насмешливым сочувствием. — Ты считаешь себя обманутым. Как грустно. Я и забыла. Ты же единственный, кому дозволено обманывать друзей и врать.

— Думаю, мне пора уйти. Будет лучше, если я больше тебя не увижу.

— Для тебя, может быть. Но не для меня.

Я направился к дверям, а она начала одеваться.

— Знаешь, что я собираюсь сделать сейчас? — сказала она с улыбкой.

— Что?

— Думаю, пора Уильяму узнать правду обо всем, согласен? Просто предвкушаю рассказать ему, как мы занимались любовью, пока он ждал снаружи. И как тебе это доставляло особенное удовольствие. Это может окончательно его доконать, как по-твоему? А когда я освобожусь от мальчишки, настанет твой черед. — Она бросила на меня такой взгляд, что у меня по спине пробежала дрожь.

— Ты ничего подобного не сделаешь.

— И ты намерен остановить меня… как именно?

Я молчал.

— Сколько?

Это сказала она, а не я. Это была ошибка, полнейший просчет. Она вернула ситуацию в область, мне понятную. До этого момента управляла она, я всего лишь шел на поводу.

— И что это подразумевает?

— Словечко моему мужу, письмо твоей жене. Сколько?

— А по-твоему?

— Думаю, сто фунтов будет в самый раз.

— Сто фунтов?

— В год.

И тут рассмеялся я.

— Знаешь, пока ты этого не сказала, во мне оставалась жалость к тебе. Ты правда думаешь, что я буду содержать тебя до конца твоих дней? Я не делал ничего такого, чего не делала бы ты сама. Должен я тебе не больше, чем ты должна мне. Позволь сказать, сколько стоит твое молчание. Ровнехонько ничего. Ни пенни. Ты ничего не сделаешь в обмен на ничего. Честная уплата с обеих сторон. Иначе ты пожалеешь, что угрожала мне. Больше всего ты пожалеешь об этом.

Она улыбнулась:

— Посмотрим.



Меня трясло, когда я ушел. Я шагал как мог быстрее, чтобы поскорее уйти от этой треклятой комнаты. Переход от соучастия к антагонизму, от любви к ненависти был таким мгновенным, таким непредвиденным, что я дрожал от шока. Я настолько ошибался? Как я мог совершить такую ужасную ошибку? Как я не рассмотрел? Я, гордившийся своим умением судить о людях? Урок на будущее. Но в те минуты я был слишком ошеломлен, чтобы сохранить ясность мысли.

Особенно сильно меня поразила ее бесчувственность. Если бы она бесилась и визжала, вела бы себя будто фурия или истеричка… Набросся она на меня с кулаками, рухни, рыдая, на пол, это было бы более понятно. Но она вела себя будто деловой мужчина, она пустила в ход все свои козыри, это не сработало, и пришлось подсчитать потери. Собственно говоря, она вела себя будто я. Я же был потрясен, содрогался, оказался во власти эмоций. Спасла меня только ее неуклюжая попытка шантажа. Если бы она вообще ничего не сказала, я мог бы предложить ей что-нибудь. Но угроз я никогда не любил. И это изменило все.

Однако я запомнил выражение ее глаз, ее угрозы. Способна ли она их выполнить? Я подумал — да. Вернее, я в этом не сомневался. Но меня это не особенно тревожило. В худшем случае я на время попаду в неловкое положение. Неприятно, конечно, но ничего такого, от чего нельзя было бы отряхнуться достаточно скоро. То, что она могла навлечь на меня, нисколько меня не пугало.

Другое дело Корт, и тут я не знал, как поступить. Я оправдывал свое поведение тем, что его обращение с ней было чудовищным и такое наказание он вполне заслужил. Теперь я увидел еще одну ее темную сторону, ту, с которой не хотел соприкасаться. Но эти порезы, эти рубцы и синяки были реальными. То, что теперь я отшатнулся от Луизы, вовсе не означало, будто я проникся большей симпатией к ее мужу. Возможно, они заслуживали друг друга?

А потому я ничего не предпринял и нашел веские причины для моей пассивности. Однако я себя не извинял, пожалуйста, не думайте так. Я никого не винил, не твердил про воздействие Венеции, или странных умалишенных, или света, или моря, принудивших меня к столь бесшабашному поведению. Отвечал за него только я, и я один. И мне крайне повезло, что я еще так легко отделался. Если бы не намеки и предостережения Мараньони и Дреннана — и синьора Казановы, чьи слова, пожалуй, произвели наибольший эффект, — меня могла бы легко захлестнуть волна страсти и я бы поклялся любить ее вечно, сделал бы ее своей. А тогда бы мне пришлось жить с моей ошибкой, которая, не сомневаюсь, скоро стала бы явной.

Прошло много времени, прежде чем я опомнился, бродя по задним улочкам, глядя на лагуну, виды которой, недавно чаровавшие меня, теперь я начинал находить унижающими. Я стремительно пробуждался от своих грез. Настала минута двигаться дальше. Я хотел покинуть Венецию побыстрее. Пригрезившийся мне мирок с Луизой — то есть с той, кем я ее считал, — и мир Венеции были слиты воедино, и настало время стряхнуть их. Ни та ни другая больше не имела власти над моими мыслями. Решение это возникло быстро и бессознательно. Совсем недавно такого вопроса даже не вставало, а сейчас я уже думал, как упакую свои вещи и закончу приготовления к отъезду. Настало время отправиться дальше.

Бартоли застал меня в спокойном, сосредоточенном настроении, когда вошел в кофейню, где мы договорились встретиться, и мне потребовалось немалое усилие, чтобы отнестись к его рассказу с должным вниманием. Но он того стоил. Чем дольше мы говорили, тем больше Луиза стиралась из моей памяти, превращаясь в проблему, которую нужно определить и уточнить, только и всего. А ему требовалось особое внимание, так как задним числом он горько сожалел о том, что только что сделал. Макинтайр был вне себя, почти помешался от разочарования, оставался неутешен.

По его словам, все начиналось, как в прошлый раз. Барка медленно выплыла в северную часть лагуны, где можно было не опасаться шпионящих глаз. Торпеда снова была приготовлена и опущена за борт. С той только разницей, что Макинтайр вынул штырек из носа торпеды и поднял его, чтобы все могли хорошо рассмотреть.

«Предохранительный штырь! — возвестил он. — Торпеда теперь вооружена пятьюдесятью четырьмя фунтами пороховаты, готовой взорваться, чуть болт в носу вдавится при ударе. Ударе о корабельный борт».

Макинтайр бережно потянул за бечевку, чтобы нацелить торпеду на силуэт обломка корпуса старой рыбачьей шаланды, выброшенной на берег много лет назад и там забытой. Он полагал, что превратить его в щепки будет впечатляющей демонстрацией мощи его изобретения. Когда все было готово, он глубоко вздохнул и выдернул штырь, открыв доступ сжатому воздуху по трубам к маленькой турбинке, вращавшей пропеллер.

И вот тут дало о себе знать вмешательство Бартоли. Сперва все шло хорошо: пропеллер завращался, торпеда задвигалась. Но вместо того чтобы мчаться по прямой к шаланде, она круто свернула вправо на скорости примерно двух миль в час, выпрыгивая из воды и ныряя в нее, будто ополоумевший дельфин. Банкиры уже переглядывались, а Макинтайр погружался в отчаяние.

Но худшее было еще впереди. Стало очевидным, что торпеда — чего Бартоли отнюдь не предполагал — описывает прихотливый круг, который приведет ее более или менее точно к месту, откуда она была запущена. Что она ударит в барку пятьюдесятью четырьмя фунтами хваленой пороховаты, готовой взорваться при ударе.

Возникло что-то вроде паники. Все старались определить, куда ударит торпеда, и отойти от этого места как можно дальше. Только Макинтайр стоял над самым вероятным местом, пока она, подпрыгивая, приближалась к ним.

Затем мотор заглох. Вместо предполагаемого радиуса действия в тысячу четыреста ярдов она булькнула и остановилась, покрыв чуть более трехсот. Что было к лучшему — еще пять ярдов, и она отправила бы к праотцам барку со всеми, кто на ней находился. Наступило мгновение полной тишины, затем с громким извиняющимся бульк-бульк она канула на дно.

К счастью, они находились в относительно глубокой части лагуны, поскольку торпеда утонула носом вниз и взорвалась, едва коснулась дна. Мне не довелось быть очевидцем ничего подобного, но, видимо, пятьдесят четыре фунта взрывчатки дают невообразимый грохот. Да и как же иначе, если она предназначена топить броненосцы? Раздался приглушенный рев, вода взметнулась вверх примерно на сорок футов, приливная волна чуть не перевернула барку и окатила всех на ней. Демонстрация подошла к своему эффектнейшему завершению.

На кредиторов Макинтайра она, мягко выражаясь, благоприятного впечатления не произвела. Они наблюдали, как торпеда кружила, были промочены до костей и до смерти перепугались. Возвращение в Венецию прошло в гробовом молчании.

Я посмотрел на Бартоли, когда он договорил.

— Что вы с ней сделали? — спросил я.

— Почти ничего, — ответил он тоном, яснее слов говорившим, каким виноватым он себя чувствует. — Ослабление винта здесь и неправильное подключение там. Небольшое утяжеление, чтобы вывести гироскоп из строя. Мелочи, которые Макинтайр заметить не мог.

— И уже не сможет заметить, раз она разлетелась вдребезги. Ну, а банкиры?

Он пожал плечами.

— Они не сказали ни слова. Даже «до свидания». Просто промаршировали с барки, когда она причалила, и ушли. Макинтайр пытался поговорить с ними, объяснить, что она на самом деле действует безупречно, только они не хотели слушать. Послушайте, мне надо вернуться к нему. Он по-настоящему расстроен, и он пьет. Он может натворить глупостей, если за ним не проследить. Вы уверены, что мы поступили правильно?

— Абсолютно уверен, — сказал я бодро. — Я жду письма от Амброзиана в самом ближайшем времени. С их точки зрения, единственный способ вернуть свои деньги — это убедить меня уплатить его долги прежде, чем я узнаю, что торпеда ни на что не пригодна. Новости в этом городе распространяются быстро, а потому им придется поторопиться, чтобы не опоздать. Если я что-нибудь услышу, то сообщу вам немедленно. А пока идите отыщите Макинтайра. Убедите его, что отчаиваться не нужно, что все образуется. Говорите что хотите, но подбодрите его.

Я был прав. Когда я вернулся домой, меня ждало письмо. Пышным официальным итальянским, принятым для подобных случаев, оно извещало благороднейшего синьора — меня, — что мое предложение касательно проекта Макинтайра было представлено правлению и рассмотрено благоприятно. Если я желаю продолжить дело, мне следует указать, что я желаю приобрести векселя.

Формальную бумагу сопровождало написанное от руки послание Амброзиана. Он прилагал ради меня все усилия, писал он, но сумел убедить совет дать согласие лишь потому, что один член правления отсутствовал. Он должен вернуться завтра и, без сомнения, попытается добиться отмены решения, едва узнает про него. Если возможно, мне следует прийти и заключить сделку елико возможно быстрее, иначе будет уже поздно.

Меня восхитила наглость этого человека, убедительность и логичность, какие он сумел придать такой колоссальной лжи. Отличный субъект, ничего не скажешь — проницательный, расчетливый, беспощадный, лживый. Меня это очень подбодрило.

Я поспешил в банк со всей быстротой, а затем помедлил, чтобы он понервничал. В шесть двадцать вечера, точно за десять минут до закрытия, я вошел в банк и спросил синьора Амброзиана.

Возможно, вы полагаете, что я должен был заняться другими делами, самому пойти и объяснить Макинтайру, что происходит, должен был пойти повидать Корта. Согласен. Я должен был бы сделать и то и другое. Если я этого не сделал, то не потому, что не думал о них. Но я полагал, что Бартоли приглядит за Макинтайром, — ну а Корт? Что я могу сказать? Я еще не был готов к встрече с ним.

— Я так рад, что мы сумели прийти к соглашению по этому делу, — сказал я, когда сел и принял бокал холодного вина.

— Как и я, — ответил он с теплой улыбкой. — Хотя, как я сказал в моем письме, устроить это было нелегко. Но я почувствовал, что нам не стоит связываться с постройкой заводов. Сколь ни превосходна машина мистера Макинтайра, любые прибыли, которые она может принести, слишком задерживаются. А мы, венецианцы, подобным теперь не занимаемся; предпочитаем предоставлять это более предприимчивым англичанам, а сами ищем более скорых прибылей от менее значительных предприятий. Без сомнения, Англия поэтому владеет империей, а Венеция своей лишилась.

— Возможно. Бесспорно, у вас, я полагаю, нет достаточного числа инженеров, управляющих и квалифицированных рабочих, необходимых для создания подобных заводов здесь. В Англии найти таких людей много проще.

— Вы будете производить их там?

— Думаю, да. Наиболее вероятный заказчик ведь Королевский военно-морской флот. Если он будет покупать, все остальные флоты мира вынуждены будут последовать его инициативе. А это патриотическая организация и не покупает иностранную продукцию, если этого можно избежать.

— В таком случае я с живейшим интересом буду следить за вашими успехами, — сказал он. — А теперь, может быть, мы покончим с делом, и я буду счастлив, если вы пообедаете со мной.

— Вы очень любезны, — ответил я. — Но по-моему, мне следует отыскать Макинтайра и сообщить ему нашу новость. Собственно, я как раз собирался навестить его, когда получил ваше письмо.

Амброзиан сложил в пачку бумаги на своем столе, повернул ее и придвинул ко мне.

— Вам, конечно, надо будет многое обсудить с ним, когда вы его увидите. Может быть, вы хотели бы прочесть их? То есть я предполагаю, что вы читаете по-итальянски? Если нет, я буду счастлив позвать кого-нибудь, кто будет переводить.

Я сказал, что справлюсь, и потратил двадцать минут, прихлебывая вино и кое-как продираясь сквозь строки на случай какого-нибудь подвоха. Язык был юридический, но суть достаточно ясной, да и почему было ждать скрытых ловушек? Это ведь была купчая, составленная в спешке с целью избавиться от бесполезной собственности настолько быстро и чисто и настолько абсолютно, насколько возможно.

— Да, — сказал я, завершив чтение. — А теперь о цене…

— Мне казалось… — начал он, чуть нахмурясь.

— Я, очевидно, покупаю долг в пятьсот фунтов. И теперь мы должны прийти к согласию, какую цену я уплачу.

Амброзиан прямо-таки просиял на меня и, взяв бутылку, вновь наполнил бокалы, а затем вновь расположился в кресле поудобнее. Разумеется, этого он и хотел: нет ничего более подозрительного, чем готовность уплатить полную цену. К тому же где радость обмишуливания при заключении такой жалкой прямолинейной сделки?

— Ввиду длительного риска и неизбежной необходимости вложения дополнительного капитала, без чего машина эта останется бесполезной и для вас, и для кого-либо еще, я полагал, что небольшая скидка была бы уместной, учитывая выгоду, которую получает ваш банк, избавляясь от этого займа.

— Но вы же сами упомянули потенциал этого изобретения.

— Так и есть. Но в данный момент оно ничего не стоит. Вы не хотите и дальше заниматься им, и, подозреваю, никто больше во всем мире не захочет приобрести его за какую-либо сумму. Вопрос в том, чтобы установить справедливую цену за избавление вашего банка от нежелательной обузы.

И так далее. Добрый час чистого развлечения, которое мы оба равно разделяли и в котором лично я очень нуждался. Обман был откровенным и понятным, эмоции полностью контролировались. Отличное противоядие моим бедам и заботам. Я указал, что пятьдесят процентов скидки — наименьшее, на что я могу согласиться. Он выразил удивление, что я не предложил суммы сверх номинальной, учитывая убытки, которые понес банк. Я возразил, что убытки эти более чем покрыты процентами, уже полученными банком.

Но с самого начала и до конца я знал, что он понимает: стоит мне поговорить с Макинтайром, и цена его займа немедленно упадет до нуля. Либо он договорится со мной сейчас же, либо потеряет все вложенные деньги. Я предложил ему добавочные двадцать три фунта, и мы ударили по рукам. За двести восемьдесят три фунта я купил полные и исключительные права на самое грозное новое оружие, какое видел наш век.

Мир тогда был попроще. Слово джентльмена — особенно английского джентльмена — было равно золоту, причем буквально. Для уплаты я черкнул пару строчек моим банкирам в Лондоне с просьбой выплатить двести восемьдесят три фунта представителю «Банко ди Санто-Спирито» в Сити. И выплата эта была бы произведена, даже если бы я оказался аферистом, не имеющим в банке достаточно денег для покрытия этой суммы. «Куттс» счел бы необходимым уплатить, и Амброзиан прекрасно это знал — я не сомневался, что он уже навел обо мне справки. Он уложил документы в большую толстую папку и запечатал ее массивной печаткой, не пожалев сургуча, а затем с рукопожатием вручил ее мне.

— Мои поздравления, дорогой сэр, — сказал он с улыбкой. — И дозволено ли мне будет сказать, как меня восхищает ваше доверие к соотечественнику? Я бы сам никогда не рискнул сделать подобное приобретение, не убедившись предварительно, что оно таково, как изображает изобретатель.

— Боже мой, но я так и поступил, — сказал я, обернувшись от двери. — Она великолепно показала себя на прошлой неделе. Насколько я понял, сегодня что-то не заладилось, но это легко поправимо. Нет, я не сомневаюсь, торпеду ожидает великое будущее.

Я изящно поклонился, сдержав улыбку торжества, и ушел. К его чести, на лице у него не мелькнуло и намека на злость. Мне кажется, я даже заметил легкую улыбку одобрения.

Глава 16

Я подумал, что пора положить конец мучениям Макинтайра, объяснить ему, что его будущее обеспечено, во всяком случае, насколько это зависит от меня. За последние несколько дней я уточнил свои расчеты, и то, что я планировал, вполне укладывалось в мои финансовые возможности, хотя я не сомневался, что на разных этапах мне придется прибегать к помощи друзей, таких, как мистер Кардано. Я был увлечен, более увлечен, чем когда-либо, и это желанно заслоняло Луизу. Чем больше я думал о торпедах, о банках и о заводах, тем меньше я думал о ней.

Мой взгляд на будущее прояснялся с каждой минутой. Тратить время, как я тратил его последние несколько лет, было вполне нормально. Тем не менее продажа и покупка акций и ценных бумаг — это операции второго порядка, далекие от подлинного источника богатства. И перспектива создания предприятия завораживала меня. Я не собирался, хочу я подчеркнуть, управлять им самолично. Я знал себя, и будничный надзор над заводом очень скоро мне приелся бы. Однако мысль разработать систему, при которой управляющие работают в изящно сбалансированной, эффективной организации, созданной мной одним, преисполняла меня приятным предвкушением, заставляла смотреть вперед, а не назад. Мой взгляд обратился к Англии, и свет Адриатики меня больше не ослеплял.

Теперь я торопился. Этот прекрасный, нелепый обломок старины — не то место, где делаются деньги, где делается вообще что-либо. Всего лишь развлечение, пауза, место, где время тратится зря, жизни губятся. Необходимо было поставить в известность Макинтайра, упаковать в ящики оборудование мастерской и обеспечить доставку всех и вся в Англию. Куда-нибудь на южный берег, думал я, поближе к воде, абсолютно необходимой для испытаний, не слишком далеко от важнейших военно-морских баз и достаточно близко к источникам квалифицированной рабочей силы. И туда, где земля относительно дешева, чтобы без хлопот приобрести достаточно большой участок.

А потому меня преисполняла уверенность. Но недолго. Когда я вновь подошел к мастерской Макинтайра, она была темной и пустой. Я окликал, барабанил в двери, напрягал слух. Но тщетно. Не нашел я его и в комнатушках, которые он и его дочь называли своим «домом» — ветхой обшарпанной хибаре в нескольких сотнях ярдов от мастерской. Там оказалась только девочка, совсем одна.

— Где твой отец?

Она мотнула головой.

— Ты не знаешь?

— Нет. Он ушел. Я не знаю куда.

— Ты долго была здесь одна?

— Весь день, — сказала она с вызовом, будто ничего нормальнее и быть не могло.

— Я должен найти его поскорее. У меня для него хорошие новости. Ты ему скажешь? Это важно. У меня для него очень хорошие новости.

Она поколебалась и посмотрела на меня с подозрением. В ее головенке под всклокоченными волосами шла какая-то борьба.

— Ты знаешь, где он, верно?

Она кивнула.

— Тут?

Она снова кивнула.

— Пожалуйста, впусти меня. Я тебя не выдам.

Она сильно нахмурилась, закусила губу и посторонилась. Маленькая гостиная и кухня были грязными, пропахшими давней стряпней и нестираной одеждой. Темная и замызганная колченогая мебель. Бедный ребенок, подумал я. Расти в такой обстановке! Она больше ничего не сказала, а только смотрела на меня серьезно и неодобрительно.

— Макинтайр! — позвал я. — Где вы? Это Стоун. Мне нужно поговорить с вами.

Из комнаты рядом донесся стук, точно что-то тяжелое упало на пол. И наконец появился Макинтайр. Он был пьян, мертвецки пьян. Лицо краснее обычного, одежда измята. Он споткнулся и прислонился к дверному косяку, чтобы удержаться на ногах.

— Празднуете свою удачу?

Он даже не сумел сдвинуть брови.

— Вы способны разговаривать?

— Конечно, могу, — сказал он, медленно подошел к столу и кое-как сел. — Чего вам надо?

— Я говорил с Бартоли. Я знаю про испытание. Вы потому в таком виде?

Он не ответил. И я рассказал ему просто и ясно, то и дело прерываясь проверить, что он понимает мои слова.

— Как видите, — закончил я, — все хорошо. Вы избавлены от когтей итальянских банкиров, торпеда в безопасности, и, по моей прикидке, примерно через девять месяцев мы сможем начать производство. Единственное, что нам осталось сделать, — это переправить все назад в Англию.

Я слишком углубился в подробности и где-то его потерял. Он уставился на меня, втянув голову в плечи, смахивая на ошалелого тупого вола. Я видел, как шевелятся его губы, — он пытался осознать, что я говорю. Не знаю, что он извлек из моей маленькой речи, но ни намека на благодарность я не заметил.

— Вы все это проделали у меня за спиной?

— Мой дорогой Макинтайр! — воскликнул я с удивлением и некоторой досадой. — Я бы сказал вам, нет, правда. Но у меня была встреча с синьором Амброзианом совсем по другому делу, и тема вашего механизма возникла случайно. Я упомянул, что очень бы хотел вложить в него кое-какие деньги, а он отказал мне наотрез. Об этом и речи быть не может, объявил он мне. И я не упоминал про это, потому что упоминать было нечего. И только сегодня днем я получил письмо, что он передумал. Но что я должен принять решение безотлагательно. И мне пришлось действовать сразу же, не то все было бы потеряно.

— Вы украли у меня мое изобретение.

— Я не крал его у вас, поскольку из-за вашей глупости оно вашим уже не было.

— Тогда позвольте мне выкупить его у вас. Если вы человек чести. Оно мое, вы это знаете. И пока я жив, оно будет моим.

— У вас нет денег.

— Найду.

Я покачал головой:

— Не найдете.

К счастью, мне не пришлось сделать то, что я сделал бы, сумей он раздобыть их.

— И чьим будет это предприятие? — спросил он угрюмо. — Что, если я захочу вступить в партнерство с кем-нибудь другим?

— Вы будете вольны сделать это, — сказал я ровным голосом, — если сможете найти достаточно денег, чтобы выкупить свой патент. Затем найдите партнера, согласного работать с вами. Но, по чести, вы можете представить себе, с кем вам было бы сотрудничать лучше? В денежных делах вы ничего не смыслите, и знаете это. Предоставьте их мне.

— Но вы мне ничего не сказали!

Он зациклился на этом. Единственный факт, который проник сквозь алкогольный туман и застрял в его сознании.

— Ну, я прошу прощения, если это вас оскорбило. Однако будьте же разумны. Я ни к чему вас не принуждаю. Вы можете остаться тут в долгах, если действительно это вас устроит. Но должны вы будете мне, а не Амброзиану. Есть ли у вас возражения против того, чтобы вступить в партнерство со мной?

— Да.

— И какие же?

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что вы меня обманули.

Сохранять терпение с ним было трудно. Я просто не понимал, почему он не пляшет от радости. Почему не видит, насколько ему это выгодно?

— Послушайте, Макинтайр, — сказал я твердо и спокойно, пытаясь подчинить его. — Вы пьяны. Сейчас я оставлю вас в покое. Когда вы протрезвеете, мы можем снова поговорить. Но запомните, пока не допьетесь до еще большего одурения, я могу вложить тысячи фунтов в эту вашу машину. В вашем распоряжении будет мастерская с наилучшим оборудованием во всем мире. Ваша машина будет усовершенствоваться и производиться, не требуя от вас никаких других хлопот. Все это я предлагаю вам. Если вы считаете таким уж предательством, что я не успел посоветоваться с вами, оскорблением, достаточным, чтобы отвергнуть мое предложение, отвергайте. Я в вас не нуждаюсь. Я могу производить торпеды без вашей помощи, и буду, если иначе нельзя.

Он взревел от бешенства и ринулся на меня, но был слишком пьян, чтобы причинить мне вред. Я посторонился, и он рухнул на пол. Его дочка вбежала в комнату, пронзив меня взглядом такой озабоченности и тревоги, каких я никогда еще не видел на детском лице. Я заколебался, чувствуя, что по меньшей мере должен помочь ей, пусть в эту минуту и не испытываю симпатии к ее отцу. Но она ясно показала, что я тут лишний. Она обняла голову отца и начала нежно поглаживать, успокаивая его, будто младенца. Макинтайр перехватил мой взгляд. «Уходи, оставь меня в покое», — казалось, твердил он. Я так и поступил.

Но не вполне. Я отправил записку Лонгмену с просьбой, не окажет ли мне его жена большое одолжение: не навестит ли инженера, чтобы убедиться, все ли там в порядке. Меня прогнали, но из этого не следовало, что девочка способна справиться сама, а миссис Лонгмен практичная женщина и сумеет помочь перепуганному ребенку и убедить пьяного ожесточенного мужчину лечь в постель. Так, во всяком случае, я думал.

Затем я вернулся к себе и лег спать. Я был в очень скверном настроении: день, который должен был быть днем триумфа, обернулся полной противоположностью, и меня душила ярость, что он погублен. Знаю, знаю, Макинтайр очень горд, он испытал мучительное разочарование, был унижен. Он оберегал свою независимость, а я отнял ее у него, поставил перед свершившимся фактом. Разумеется, его обуял гнев. Я все это понимал. Но чего он хотел? Разорения? Он образумится и признает, что ему очень повезло, раз у него есть я, чтобы присмотреть за его интересами. Либо сопьется до смерти. Единственные открытые ему пути. И мне, в сущности, было все равно, какой он выберет.

Полагаю, я ожидал признательности, благодарности, улыбки облегчения. Такая наивность с моей стороны! В бизнесе редко получаешь благодарность, спасая людей от них самих.

Глава 17

На следующий день предстояло сделать очень много. Но начался он скверно. Вместе с моим утренним кофе меня ожидали два письма. Длинное, закапанное слезами и бурное письмо от Луизы. И оно выбило меня из колеи. Она испрашивала прощения, винила себя, умоляла еще раз дать ей возможность все объяснить. Ей стыдно того, что она наговорила. Только любовь ко мне, страх потерять меня толкнули ее настолько утратить власть над собой. Она ведь впервые в жизни была счастлива. Она умоляла меня встретиться с ней, выслушать ее, хотя бы ради того, чтобы мы могли расстаться друзьями. Не приду ли я? Если да, то она будет ждать меня в палаццо Корта в одиннадцать. Она больше не хочет бывать в нашей квартирке, она этого не вынесет, но палаццо будет пустым, и мы сможем поговорить там.

Я чуть было не смял письмо и не швырнул в камин, чтобы изгнать его из моих мыслей вместе с писавшей. Но лучшее во мне взяло верх. Ведь она по меньшей мере имела право на это, иначе все будет запачкано последними горькими словами. Я не собирался менять свое решение, но было бы подло и жестоко не исполнить ее просьбу. Она заслуживала этого. Да, я приду туда. И это будет конец.

Таким было мое решение, пока я не взял второе письмо. Оно было от Кардано.


«Дорогой Стоун, — начиналось оно. — После письма про Макинтайра пишу вам снова с кое-какой информацией, без сомнения пустяковой, но ничего больше я для вас узнать не сумел, и это единственная дополнительная новость, какой я могу вас снабдить.
Примерно день спустя после собрания „Лэрда“ я обедал у Джона Дилейна, редактора „Таймс“, и сидел рядом с миссис Джейн Невисон, очаровательной женщиной и супругой одного из его корреспондентов. Очень милая дама, которая доблестно старалась изображать интерес к финансовым проблемам, лишь бы поддерживать разговор. Я, в свою очередь, пытался найти, что сказать интересного для нее, а потому начал рассказывать ей о вашем пребывании в Венеции — она сказала о своем желании побывать в этом городе — и о ваших тамошних впечатлениях. Я упомянул, что даже есть люди, покупающие там недвижимость, и сослался на Олбермарлей и вашего друга, которому они поручили ремонт своего приобретения. Однако я едва успел начать, как ее лицо потемнело, а голос стал совсем ледяным.
Ей знаком этот мистер Корт, спросил я, заметив, как она отнеслась к моим словам. Я упомянул, что он произвел на вас благоприятное впечатление. Она ответила, что с ним не знакома, но одно время у нее служила женщина, на которой он женился. Крайне необычная история, и я изложу ее вам без приукрашиваний.
Когда мисс Луиза Чарлтон поступила к ним гувернанткой, сказала миссис Невисон, то казалась скромной и кроткой, доброй и заботливой с их двумя детьми. Они восхищались ее стойкостью, поскольку предыдущий ее наниматель обходился с ней ужасно. Она даже показала им багровые рубцы у локтей, оставленные веревкой, которой он исхлестал ее, когда она заявила о своем уходе. Однако произошло следующее. Мало-помалу семейный лад сменился злобными сварами. Супруги нападали друг на друга, потому что эта женщина роняла намеки на то, что они говорили за спиной друг друга. Дети, прежде горячо привязанные друг к другу, теперь ревниво ссорились. Родители ничего не понимали, пока не выяснилось, что их преданная гувернантка твердила девочке, что родители любят не ее, а только мальчика. И наоборот. К тому же обращалась она с ними предельно жестоко, но таким образом, что это долго оставалось незамеченным. Мальчик боялся темноты и тесных пространств, а потому, стоило ему досадить ей, в наказание он на часы запирался в гардеробе. Девочка подвергалась насмешкам, ей говорилось, что она уродлива, что никто никогда не будет ее любить. Дети были запуганы и не осмеливались пожаловаться родителям. Родители же опасались, что дети расстроятся, если потеряют гувернантку, которую так любят. Кончилось все это, когда она начала строить глазки молодому коллеге Невисона и принялась рассказывать ему, как жестоки и невыносимы ее наниматели. Как они бьют ее, морят голодом… Это было ошибкой, поскольку молодой человек был предан их семье и рассказал им о ее утверждениях. Тут все выплыло наружу, и она была сразу же уволена, однако продержалась она у них почти год, и, по-видимому, им всем понадобилось время, чтобы оправиться от пережитого. Последнее дошедшее до них известие о ней было, что она женила на себе этого вашего Корта. Как она сумела его поймать, миссис Невисон не знала, хотя и подозревала, что тут сыграли свою роль красочные рассказы об их зверствах. Она сказала, что, по ее мнению, Корт очень скоро раскается в своей глупости».


Жаль, что он не написал об этом раньше, подумал я. Помню, я испытывал полное спокойствие, даже облегчение. Я навсегда выкинул ее из моих мыслей, аккуратно сложил письма и позавтракал, думая только о Макинтайре и его торпеде. Закончив, я приготовился отправиться в мастерскую, где намеревался провести весь день.

Тут в дверь постучали, и вошел Лонгмен.

— Вы получили мою записку? — спросил я.

— Да. Миссис Лонгмен провела там ночь и была счастлива помочь. Бедная девочка! Такая милая и всецело преданная своему отцу. Так прискорбно!

— А Макинтайр протрезвел?

— Да. И отправился на встречу с Кортом. Как он туда доберется, когда он так пьян, ума не приложу. Конституция у него как у слона. Остановить его не удалось. Заявил, что обещал, что в отличие от некоторых он свое слово держит. Отчасти из-за этого я и пришел к вам. Боюсь, у меня только что произошел крайне тягостный разговор с мистером Кортом.

— Из-за чего?

— Я столкнулся с ним сегодня утром, с Кортом то есть. И он был в ужасном состоянии. Выглядел вне себя от ярости. Никогда не видел его таким взбешенным. И вел он себя оскорбительнее некуда. Я спросил, как он поживает. Просто поздоровался, вы понимаете…

— Да-да, — сказал я. — Пожалуйста, продолжайте. Нынче утром я немного занят.

— Ах так! Разумеется. Понимаете, он накинулся на меня и потребовал, чтобы я оставил его в покое. Ему все про меня известно. И пусть я радуюсь, что он не ударил меня здесь на улице. Кричал, вы понимаете. Устроил безобразнейшую сцену.

— Но из-за чего?

— Понятия не имею. Я был слишком оскорблен, чтобы спрашивать. Я был крайне рассержен и ушел, а он стоял посреди улицы и выкрикивал мерзкие оскорбления мне в спину. Что я гнусный, злобный сплетник и еще куда хуже, можете мне поверить. Я был крайне потрясен его поведением.

Это было видно: при одном воспоминании он побелел и затрясся.

— И он никак не дал понять, о чем он, собственно, говорит?

— Нет. Но он был особенно груб, когда упоминал вас.

— А!

— Сказал, что если увидит вас еще раз, то убьет на месте. Потому я и подумал, что мне следует вас предупредить.

— Ну, уверен, это были только слова.

— Будем надеяться. Однако выглядел он вполне на это способным. Мы знаем про его припадки ярости, и если бы вы видели выражение его лица…

Она сделала это, я знал. Рассказала ему. Нетрудно было вообразить, с каким наслаждением. Я ощутил прилив непомерной вины при мысли об этом несчастном, замученном человеке и о том, как я не только усугублял его страдания, но наслаждался этим, видя себя прямо-таки творящим справедливую кару. Я был орудием Луизы, но я и уподобился ей. Мной овладело ледяное онемение, я попытался стряхнуть его неуместной, оскорбительной озабоченностью судьбой человека, которого так ранил.

— Вы не попытались остановить его, урезонить?

— Разумеется. Но он полностью помешался. Если бы вы его видели…

— Да, вы говорили.

— Он меня просто напугал, скажу вам откровенно.

— Так что же нам делать? Пожалуй, стоит снова обратиться к доктору Мараньони.

— Я это уже сделал! Естественно, это было первым, что пришло мне в голову. Я попросил его встретиться с нами в палаццо. Я практически уверен, что Корт направлялся туда.

— Правда?

— Да. Может быть, нам тоже следует пойти. И еще я послал записку Дреннану. Мне кажется, он человек полезный в критические моменты. Возможно, Корта надо будет связать. Помешать ему причинить вред себе.

И мы пошли, как только я успел приготовиться. Я захватил с собой увесистую трость — думаю, из-за фразы Лонгмена, что Корт готов убить меня тут же на месте. Мы шли через лабиринт улиц и проулков. Я был бы рад сказать, что мы бежали во всю прыть, но Лонгмен был совершенно на это не способен. Меня устраивало, что он был со мной, хотя его плохо скрываемое предвкушение какой-нибудь скандальной сцены раздражало. Он прожил в Венеции много лет и знал каждую улицу. Впервые за все мое пребывание там я добрался до цели не заблудившись. Двое рабочих стояли перед воротами, которые были заперты. Там был и Дреннан, пытавшийся открыть дверь. Он выглядел слегка озабоченным, и это тревожило — Дреннан никогда не выглядел озабоченным чем бы то ни было.

— Что происходит?

— Не знаю. По-видимому, пару дней назад Корт попросил Макинтайра прийти помочь ему повалить какой-то столп. Макинтайр явился примерно час назад и вошел внутрь. Завязался какой-то спор, и Корт начал кричать на него. Затем вытолкал всех рабочих вон и запер двери.

— Но почему?

— Они толком не поняли. Но кажется, Корт сказал что-то о людях, которые хотят забрать заодно и его здание.

— Заодно?

Дреннан пожал плечами.

— Поглядите.

Он кивнул на одного из рабочих Корта. Глаз у него покраснел и распух, а лицо кривилось от ярости.

— Неужели Корт? — сказал я недоверчиво.

— Видимо. Макинтайр вошел в здание, и Корт совершенно обезумел. Начал кричать на рабочих, выталкивать их, а когда один запротестовал, ударил его. Затем схватил кувалду и кинулся на них, обзывая ворами и предателями. Ну, они и ретировались, что неудивительно. Но они встревожены. Они хорошие люди, а он им нравится, хотя они и считают его слегка помешанным.

— Макинтайр может постоять за себя, — сказал Лонгмен неуверенно.

— Возможно. Но вот Корт? — возразил Дреннан.

— Не попробовать ли нам покричать через стену? — предложил Лонгмен.

И мы попробовали. Но это было бесполезно. Вход в здание находился по ту сторону двора во многих ярдах от нас. Стена была высокой, дверь массивной. Если либо Макинтайр, либо Корт был бы снаружи, он бы услышал, но не внутри здания.

Мы с Дреннаном переглянулись.

— Что вы думаете?

Дреннан пожал плечами.

— На мой взгляд, ничего по-настоящему скверного произойти не может. Не представляю, чтобы Корт действительно затеял драку с Макинтайром. Он же вполовину его меньше.

— Там есть ящики со взрывчаткой, — сказал рабочий. — Большой англичанин привез их два дня назад. Нам сказали, что они опасны и запретили подходить к ним.

Дреннан взял руководство на себя. Он поговорил с рабочими. Один повернулся и ушел, второй поманил нас следом за собой.

— У него есть лодка. Мы можем подгрести к фасаду дворца по каналу и проверить, не удастся ли войти через парадную дверь. Но она может быть заперта.

— А второй?

— Я послал его поторопить Мараньони.

Мы прошли по проулку к каналу, и несколько минут спустя появилась лодка с одним из рабочих на веслах. Он выглядел на редкость спокойным, учитывая, как взволнованы были мы. Он оказался хорошим гребцом и молчаливым. Он жестом пригласил нас сойти в его лодку, начал грести быстро и безмолвно по узкому проливчику, а затем по каналу к парадному входу в палаццо.

Я сразу же узнал его: то самое здание, перед которым пел старик: я видел окно, в котором мигнул свет, а оглянувшись, увидел мост, на котором стоял тогда. При нормальных обстоятельствах палаццо произвело бы на меня большое впечатление. С воды оно выглядело огромным. Четыре этажа с замысловатыми готическими окнами на главном уровне. Обветшалое, но внушительное даже в этой своей заброшенности. Штукатурка, некогда выкрашенная в сочно-красный цвет, давно пошла блеклыми пятнами, а из щелей между выщербленными кирпичами свисали водоросли. Здание нависало над водой, будто огромный многоцветный монолит. Парадная дверь была большая и забранная толстой железной решеткой, которая, хотя и заржавела, для нас оставалась непреодолимым препятствием. Чтобы открыть ее, потребовались бы специальные инструменты или опытный слесарь.

Дреннан указал на проем в боковой стене — футов пять в высоту, не больше: по этой узкой канавке когда-то доставляли припасы. Темный проем, угрожающий, лишь чуть выше наших голов в утлой лодке. Гребец послушно опустил весла в воду еще раз и направил нас к проему.

Потолок коридора, тянувшегося по левой стороне здания, был знобяще сырым и покрытым слизью, а тьма непроницаемой, пока наши глаза не свыклись с ней. Но вскоре мы различили справа маленькую пристань. А за ней смутно маячили очертания двери. Мы кое-как выбрались из лодки на осклизлый камень. Дреннан впереди, я за ним. Он первым оказался у двери и принялся нащупывать засов. Визгливый царапающий звук сказал мне, что он его нашел. Затем я услышал, как Дреннан крякнул — и треск старого дерева, когда он прижал плечо к двери и нажал.

Полоска света. Совсем не яркого, по обычным меркам, но почти ослепившего наши глаза. Ну, и огромное облегчение. Мы были внутри! Дреннан пошел вперед, я за ним, натыкаясь на его спину, когда он останавливался прислушаться. Стояла полная тишина. Ни единого звука. Даже плеска воды о пристань позади нас.

— Корт! — крикнул я. — Макинтайр! Где вы?

Никакого ответа. Дреннан опять двинулся вперед. Его ноги ступали по плитам пола совершенно беззвучно, и, следуя за ним, я встревожился из-за громкого стука моих сапог. Дреннан словно бы знал, что он делает. Он прошел несколько шагов и остановился, наклонив голову, вслушиваясь. Затем прошел чуть дальше. После одной более долгой паузы он обернулся ко мне. Мы прокрались вверх по короткой каменной лестнице в огромную комнату, примерно тех же размеров, что и парадная зала над ней. И нам открылось жуткое зрелище.

Макинтайр лежал на полу, закинув руку над головой. Из раны на затылке сочилась кровь. Пожалуй, не слишком серьезной раны, ведь крови было мало. Но удар был достаточно силен, чтобы он потерял сознание. Корт сидел возле него на колченогом деревянном стуле со спичкой в одной руке, подпирая подбородок другой. Между нами высился каменный столп, вздымаясь к потолку примерно на пятнадцать футов. А вокруг него — полдюжины свертков. Их обвивала тонкая бечевка, аккуратными кольцами лежавшая на полу.

— Корт! — окликнул я. — Что тут, черт дери, происходит?

Он обернулся и посмотрел на меня.

— А, Стоун! — сказал он абсолютно нормальным голосом. — Давно пора. Я вас ждал.

— Что вы делаете?

Он не ответил.

— Что случилось с Макинтайром?

— Раскомандовался. Сказал, будто я не знаю, что делаю. С меня довольно его опеки.

— Вы не выйдете на улицу? По-моему, нам следует поговорить.

— Мне нечего сказать вам, Стоун. Я больше не желаю с вами разговаривать. Никогда. Я знаю, что произошло. Луиза рассказала мне. Как вы могли? Как вы могли поступать так с кроткой, доброй женщиной?

— Поступать как?

— Я знаю все. Вы думали, стыд не позволит ей рассказать мне. Так почти и было. Она обливалась слезами, выплакала глаза, пока рассказывала, что вы проделывали с ней.

— О чем вы говорите?

— Она показала мне синяки, рубцы от веревки. Все. Сказала мне, как вы обошлись с ней. Мне следует убить вас за это. Вы чудовище. Гнусное животное, если хотя бы помыслили так поступить с женщиной…

— Она лгала вам.

— Она сказала, что вы так скажете. Но она рассказала мне про вас, Стоун. Как вы набросились на нее, изнасиловали. Бедную, беззащитную, кроткую женщину. И это все моя вина! Если бы я не привез ее сюда, если бы мог обеспечить ей жизнь, которую она хотела. Но все будет в порядке. Теперь я буду по-настоящему заботиться о ней. Я так ее люблю! Я полюбил ее с той минуты, когда увидел. Я должен заботиться о ней.

— Корт, не глупите! — сказал я. — Все это вздор. То же самое она говорила мне про вас. Она лгунья, Корт. Она говорит подобное…

— А, мистер Дреннан! — сказал Корт, вновь перейдя на жуткий разговорный тон. Пока я говорил, Дреннан украдкой обходил столп. — Будьте добры, встаньте так, чтобы я мог вас видеть, иначе я поднесу спичку к пороху вот тут. Это потребует меньше секунды. Не будете ли вы так любезны встать рядом с мистером Стоуном?

Дреннан подчинился.

— Послушайте, Корт, — сказал я настойчиво, собрав все свое хладнокровие. — Это неправда, понимаете? Это неправда. Она сама наносит себе синяки и рубцы. Я это знаю. У меня есть доказательство. У меня дома. Хотите его увидеть? Никто никогда не бил ее, не порол или еще что-нибудь. Она уже много лет утверждает такое. Чистые выдумки.

— Кто стал бы выдумывать подобное? — крикнул он, мгновенно перейдя в иное, безумное состояние. — Вы объявляете мою жену лгуньей? Или вам мало того, что вы уже сделали?

— Поглядите на меня.

И он поглядел, внезапно, но лишь на секунду подчинившись. Остекленевшие, широко открытые глаза. И такие же темные, как вечером на сеансе маркизы.

— Корт, вы приняли опиум.

— Ничего подобного, разумеется.

— Она пичкает вас им. Что она дала вам съесть или выпить?

— Вы лжете. Я всегда знаю, когда кто-нибудь лжет. Вот и он лгал, — сказал он, указывая на по-прежнему неподвижного Макинтайра. — Он сказал, будто только хочет помочь. «Только хочет помочь! Только хочет помочь!» — сказал он с визгливым детским передразниванием, совершенно не похожим на манеру говорить Макинтайра.

— И вы его ударили.

Он кивнул.