Пирс Йен

Тайнопись соучастия (Перст указующий - 3)

Йен Пирс

Тайнопись соучастия

Перст указующий - 3

Пер. с англ. И.Гуровой и А.Комаринец

Часть 3

Идолы Театра вселились, в Умы людей из

разных Догматов Философов, а так же из

превратных Законов Доказательств. Ибо до сих

пор все Философские Системы были всего лишь

поставленными и сыгранными Комедиями,

представляющими вымышленные и Искусственные

миры.

Фрэнсис Бэкон \"Новый Органон\"

Раздел II, Афоризм VII

Глава первая

По получении записок паписта Марко да Кола считаю необходимым сообщить свое мнение на случай, если найдется читатель, который поверит его вопиющей писанине. Поэтому заявляю прямо: этот Кола зловредный, коварный и заносчивый лжец. Удивленное простодушие, юношеская наивность, открытость, какие он изображает в своем рассказе, - наичудовищный подлог. Диавол - отец обмана и научил своих слуг всевозможным уловкам. \"Ваш отец - диавол... ибо он - лжец и отец лжи\" (Евангелие от Иоанна, восемь, сорок четыре). Здесь я намерен разоблачить всю меру его двуличия, каковое он являет в своих воспоминаниях, в этом - по его словам - \"истинном рассказе о его путешествии в Англию\". Этот Кола был худшим из людей, самым кровожадным из убийц и величайшим из обманщиков. Лишь милостью Провидения сам я избег гибели той ночью, когда он пытался отравить меня, и по воле злого случая Гров взял бутылку себе и умер вместо меня. Я ожидал покушения с того дня, как он прибыл в Оксфорд, но думал, что это будет нож в спину: я и помыслить не мог о столь трусливом и подлом ударе и не был готов к нему. Что до девки по имени Сара Бланди, я пощадил бы ее, будь такое возможно, но не мог поступить иначе. Погибла невинная, и она - еще одно имя в перечне жертв Колы, но их было бы во много крат больше, не смолчи я тогда. Трудно было принять это решение, и по сей день я тщусь оправдать себя. Опасность была велика, a мои страдания - не меньше.

Я говорю это спокойно и по зрелому размышлению, но скольких усилий потребовала такая сдержанность! Ведь рукопись Кола явилась для меня большим потрясением. Лоуэр вовсе не собирался мне ее посылать, хотя и послал этому Престкотту. Я же получил ее только после того, как, услышав о ее существовании, затребовал ее себе и ясно дал понять, что не потерплю отказа. Я намеревался разоблачить эту рукопись как мошенническую подделку, ибо не мог поверить в ее подлинность, но теперь, по прочтении, вижу, что первое мое предположение было ошибочным. Вопреки моему убеждению и рассказам тех, кому у меня имелись причины доверять, совершенно очевидно, что Марко да Кола действительно жив. Не знаю, как такое возможно - и как бы я желал иного! ибо я приложил все силы к тому, чтобы его настигла смерть, и был уверен, что так оно и случилось. Мне описали, как его подвели к борту корабля, а затем столкнули в Северное море, дабы он понес кару за свои злодеяния и его уста навеки остались бы запечатаны. Капитан сам рассказал мне, как держался поблизости, пока злодей, наконец, не скрылся под волнами. Все эти годы его рассказ служил мне утешением, и великая жестокость - столь грубо отобрать у меня это утешение: рукопись ясно показывает, что те, кому я верил, солгали, а моя победа оказалась ложной. Не знаю, почему все вышло так, но теперь уже слишком поздно узнавать правду. Слишком многие из тех, кто мог бы знать ответ, мертвы, и сам я теперь служу новым господам.

Полагаю, мне следует объясниться; я не говорю, заметьте, оправдаться, ибо полагаю, что на протяжении моей карьеры (если таковой это можно назвать) я сохранял постоянство. Мне известно, что мои враги этого не приемлют, и, надо думать, уместность и благоразумие моих поступков на поприще служения обществу не были вполне ясны несведущим умам. Как может ученый муж быть англиканцем, пресвитерианином, верным мученику Карлу, потом стать старшим криптографом Оливера Кромвеля и расшифровывать самые секретные письма короля, помогая делу Парламента, а потом вернуться в лоно англиканской церкви и, наконец, снова отдать свой дар для защиты монархии, как только она была восстановлена? Разве это не лицемерие? Разве это не своекорыстие? Так кричат невежды.

На это отвечу: нет. Ни то и ни другое, и все, кто глумится над моими поступками, слишком мало знают о том, сколь сложно восстановить гармонию жизненных соков государства, однажды поддавшееся болезни. Найдутся такие, кто скажет, мол, я что ни день перебегал с одной стороны на другую - и все ради собственной выгоды. Но неужто кто-то действительно поверит, будто не было иного выбора, как довольствоваться местом профессора геометрии в Оксфордском университете? Будь я поистине честолюбив, то метил бы на сан епископа по меньшей мере. И не думайте будто я не получил бы его, но я к нему не стремился. Не корыстное честолюбие руководило мной, и я заботился более о том, чтобы быть полезным, нежели великим. Во все времена я тщился поступать умеренно и в согласии с волей власть предержащих. С самой ранней юности, едва мне открылась тайная гармония математики, и я посвятил себя ее исследованию, я питал страсть к порядку, ибо в порядке заключен Божий план для нас всех. Радость, что математическая задача обрела изящное решение, и боль от того, что разрушена природная гармония человека, - две стороны одной монеты, в обоих случаях, думается, я брал сторону праведности.

Не желал я себе в награду ни известности, ни славы, я чурался их как тщеславия и, видя, как другим достаются великие посты в церкви и государстве, довольствовался сознанием, что тайное мое влияние перевешивает их зримое. Пусть говорят другие, мой удел - действовать, и это я исполнял по мере сил. Я служил Кромвелю, ибо его железный кулак водворил порядок в стране и остановил раздоры, когда бессильны были все прочие, и я служил королю, когда по смерти Кромвеля к нему перешла эта Господом предопределенная роль. И каждому я служил исправно, не ради них самих, а потому, что, служа им, я служил Господу моему, как старался это делать во всем.

Для себя я желал лишь покоя, в котором мог приблизиться к божественному через тайны математики. Но, служа философии, я оставался слугой Господа и государства и потому нередко был принужден отказывать себе в этом себялюбивом желании. Теперь, когда появился другой, кто превзойдет меня, как Давид превзошел Саула, а Александр - Филиппа, я могу предаться покою, тогда это было истинным испытанием. Мистер Ньютон говорит, что видит так далеко, ибо стоит на плечах великанов. Надеюсь, никому не покажутся суетными мои слова, если я скажу, что мои плечи сильнейшие среди тех, что поддерживают его славу, и я всегда помню (хотя и стишком скромен, чтобы повторять на людях) изречение Дидака Стеллы \"Карлик, стоящий на плечах великана, способен видеть дальше самого великана\". Скажу больше, я и сам мог бы видеть большие дали, и упрочил бы за собой его великую славу, если бы долг не призывал меня столь настоятельно к иным заботам.

Теперь, по прошествии стольких лет, многие полагают что реставрация монархии была простым делом. Кромвель умер, и со временем возвратился король. Ах если бы путь был столь прям! Тайная история сего важнейшего события известна лишь немногим. Вначале я думал, король в лучшем случае протянет полгода, год, если ему улыбнется Фортуна, прежде чем вырвется на волю бешенство междоусобиц. Мне казалось, рано или поздно ему придется сражаться за свое наследство. Более двадцати лет страна пребывала в брожении, ее раздирали войны, собственность лежала растоптанная, а законные правители были убиты или изгнаны, и все сословия пришли в смятение. \"Видел я нечестивца грозного, расширившегося, подобно укоренившемуся многоветвистому древу\" (Псалтырь, тридцать шесть тридцать пять). Неужто люди, привыкшие к богатству и власти, с легкостью откажутся от этой мишуры? Можно ли ожидать, что армия, не получившая жалованья и распущенная, мирно примет возвращение короля и поражение всего, за что она воевала? И можно ли надеяться, что сторонники короля останутся едины, когда так широко распахиваются перед ними врата разногласий? Только не изведавшие власти не желают ее, те же, кто вкусил ее ласк, еще более жаждут ее объятий.

Англия была на краю пропасти: извне и изнутри теснили ее враги, и малейшей искры хватило бы, чтобы вновь разгорелся пожар. И на этой пороховой бочке самые могущественные вельможи королевства вступили в схватку за милость короля, завоевать которую мог лишь один человек. Кларендон, Бристоль, Беннет, герцог Бекингемский, лорды Кавендиш, Ковентри, Ормонд, Саутгэмптон, всем разом не было места в фаворе у короля, и только один человек мог стать во главе его правительства, ибо никто не потерпел бы товарищей. Война велась под покровом тайны, но последствия ее затронули многих, я был одним из таких и взвалил на себя тяжкое бремя гасить пламя, прежде чем оно поглотит все. Льщу себя мыслью, что преуспел в этом, невзирая на старания Марко да Кола. В начале своей рукописи он говорит, что опустит \"многое, но лишь то, что никакого значения не имеет\". Это - первая великая ложь. Он пишет обо всем, только не о том, что имеет значение. И мне придется восполнить упущенное, дабы разоблачить его вероломство.

В тайные дела, которые так тщится скрыть этот Кола, я был вовлечен за два года до того, как он прибыл на наши берега, когда я приехал в Лондон, дабы присутствовать на собрании натурфилософов, близких мне по убеждениям и взглядам, в Грэшем-колледже высокое сообщество, которое впоследствии превратилось Королевское Общество, теперь уже совсем не то, невзирая на такие светила, как мистер Ньютон. Тогда оно было закваской познания, и только тот, кто сам был их участником, мог знать, какое кипение умов сопровождало те первые собрания. Былой дух исчез, и, боюсь, безвозвратно. Кто может сравниться с той плеядой? Рэн, Хук, Бойль, Уорд, Уилкинс, Петти, Годдард и множество других имен, которые останутся жить в веках. Теперь члены Общества уподобились муравьям, вотще собирают жуков и камни, вечно что-то накапливают, но не смеют мыслить и отворачиваются от Господа. Нечего удивляться, что они вызывают лишь пренебрежение.

Но тогда все было исполнено радостных надежд, король вернулся на трон, в стране вновь воцарился покой, и весь мир опытной философии только и ждал своего исследователя. Мы чувствовали себя, думается, моряками Кабота, впервые завидевшими Новый Свет и предвкушение новых открытий кружило головы. Само собрание было весьма изысканным, как и подобало случаю, ведь сам король почтил нас своим присутствием и милостиво даровал Обществу жезл в знак королевского покровительства нашим стараниям, и многие могущественные министры явились тоже - по утверждению образования Королевского Общества некоторые из них были избраны в наши ряды, пусть и привнесли они немного, помимо блеска своих титулов.

Его величество произнес изрядную приветственную речь, а после всем нам представился случай отвесить ему поклон, и мистер Хук показал действие одного из своих самых хитрых (и занимательных) механизмов, дабы завлечь королевское воображение, и вот тогда ко мне обратился человек среднего роста с быстрыми темными глазами и надменными манерами. Над переносицей у него чернел продолговатый пластырь, который скрывал (так говорят) рану от удара шпагой, полученную в сражении на стороне покойного короля. Сам я в этом не уверен никто и никогда этого прославленного увечья не видел, а пластырь более напоминал о его верности трону, нежели прятал шрам. Тогда он был известен как Генри Беннет, хотя позднее мир знал его как графа Арлингтонского, и он только что вернулся из посольства в Мадриде (хотя это еще не было общеизвестно). Я слышал туманные рассказы о том, что он берет на себя заботы о спокойствии в королевстве, и тотчас получил тому подтверждение. Иными словами, он просит меня назавтра явиться утром в его дом на Стрэнде, так как он желал познакомиться со мной поближе.

И потому на следующее утро я пришел, почти ожидая, что буду принужден выстоять утренний прием в толпе просителей претендентов, ищущих внимания человека, близкого ко двору. Однако в приемной ждали лишь несколько человек, и на них не обращали внимания. Из этого я заключил, что звезда мистера Беннета еще не взошла достаточно высоко, или же из важных соображений он скрывает свои связи и даже самое свое присутствие в Лондоне.

Не могу назвать его приятным - церемонность его манер граничила с нелепостью, так ревниво он соблюдал все тонкости этикета и подчеркивал разницу своего положения с вашим. Думаю, виной тому было слишком долгое пребывание в Испании которая прискорбно известна приверженностью к подобной вычурности. Он дал себе труд объяснить, что мне поставили кресло с обивкой из уважения к моему званию доктора университета, прочим, по всей видимости, приходилось довольствоваться жестким стулом или стоять на ногах - в зависимости от сословия и ранга. С моей стороны было бы неблагоразумно намекнуть, что подобную церемонность я считаю нелепой я не знал, чего он от меня хочет, а правительство вот-вот должно было начать чистку университетов, дабы изгнать членов факультета, назначенных Республикой. Сам я был введен в совет Нового колледжа именно так, и потому мне не следовало раздражать мистера Беннета. Я хотел сохранить свое место.

- Как вы находите состояние королевства его величества? - без околичностей спросил он, ибо не любил терять попусту время на то, чтобы дать своим гостям освоиться или завоевать их расположение. Влиятельные особы, на мой взгляд, нередко прибегают такой уловке.

Я ответил, что все подданные его величества, разумеется, в восторге от его благополучного возвращения на законный трон. Беннет фыркнул.

- Тогда чем же вы объясните тот факт, что нам на днях опять пришлось повесить полдюжины фанатиков за то, что они злоумышляли против правительства?

- \"Род сей лукав\", - сказал я. (Евангелие от Луки, одиннадцать, двадцать девять).

Он бросил мне связку бумаг.

- Что вы скажете о них?

Я внимательно проглядел их, потом пренебрежительно отмахнулся.

- Шифрованные письма.

- Вы можете их прочесть?

- Сию минуту - нет.

- Вы могли бы их прочесть? Раскрыть их смысл?

- Если они не содержат особой хитрости, то да. У меня обширный опыт в подобных делах.

- Это мне известно. Вы работали у Турлоу не так ли?

- Я не сообщал ему сведения, которые могли бы нанести урон делу Короля, хотя в моих силах было причинить немалый вред.

- А теперь вы готовы употребить свои дарования во благо?

- Разумеется. Я верный слуга его величества. Полагаю вы помните, что я поставил под угрозу мое состояние, коего мог бы лишиться, когда выступил против убийства покойного короля.

- Вы успокоили свою совесть, но не настолько, чтобы оставить место в университете или, насколько мне помнится, отклонить повышение, когда оно было предложено, - холодно ответил он тоном, какой не оставил мне особых надежд добиться его расположения. - Не важно. Вы будете рады случаю показать, как далеко простирается ваша преданность. Расшифруйте мне эти письма к завтрашнему утру.

На том аудиенция окончилась, и я не знал, благословлять или проклинать мне мою Фортуну. Я вернулся в гостиницу, где по обыкновению останавливался в Лондоне - это было до того, как по смерти отца моей жены я приобрел дом на Боу-стрит, - и сел за работу. Она заняла у меня весь день и добрую половину ночи. Искусство расшифровки дается непросто и становится все труднее. Зачастую все сводится к тому, чтобы угадать, как одна буква или группа букв была подменена другой вы вычисляете это посредством подстановки, так что (к примеру) \"4\" замещает слово \"король\", буква \"г\" - букву \"в\", д = л, х = он, ф = д, и потому нетрудно догадаться, что \"4гдхфх\" означает \"король в Лондоне\" Следует заметить, что, если сам по себе метод подстановки довольно прост (и потому пользовался в годы войны особой любовью роялистов, которые, должен сказать, были сущими простаками), та его разновидность, в которой одна буква в одном случае заменяет одну букву, а в другом - слог или целое слово, гораздо сложнее. Тем не менее он все равно не таит в себе особых препон. Много сложнее тот метод, при котором значение, придаваемое буквам, постоянно меняется, впервые он был предложен лордом Бэконом в Англии, но, насколько я понимаю, на деле изобретен неким флорентийцем более ста лет назад, теперь же его присвоили французы, эта наглая и дерзостная нация, которая не в силах снести, чтобы что-то происходило не из их страны. Они крадут то, что им не принадлежит, я сам пострадал, когда жалкий писец по имени Ферма посмел заявить, будто мой труд по натуральным числам принадлежит ему.

Попытаюсь объяснить. Суть метода заключается в том, что и у отправителя, и у получателя должен быть один и тот же текст. Сообщение начинается с последовательности цифр, к примеру. 124,5 это значит, что ключ надо искать на странице 124, со слова 5 указанного текста. Предположим, страница начинается \"И пошел Гафах к Мардохею на городскую площадь, которая перед парскими воротами (Есфирь, четыре шесть, головоломное изречение, которому я сам посвятил разъяснительную проповедь, каковая вскоре увидит свет) Пятое слово, \"Мардохею\", и есть исходный пункт, и соответственно, букву \"а\" мы подменяем буквой \"м\", тем самым получаем алфавит:

Абвгдеёжзиклмнопрстуфхцчшщьыъэюя

Мнопрстуфхцчшщьыъэюяабвгдеёжзикл

И потому наше послание \"король в Лондоне\" теперь выглядит как \"цьъьчёочыдрыцс\". Тонкость этого метода заключается в том, что после определенного числа букв, обычно тридцати одной, вы переходите к следующему слову, в данном случае \"на\", и начинаете сызнова, так что н = а, a = б и так далее. Существуют, разумеется, разновидности данного метода. Но смысл его в том, чтобы обеспечить достаточную частоту изменения значений букв, дабы почти невозможно было разгадать шифр, не имея под рукой текста, на котором он основан. Почему это так важно, я объясню позднее.

Я беспокоился, что переданные мне бумаги могут быть такого рода: со временем я, наверное, расшифровал бы их, но не в тот срок, какой мне был отведен. Пусть я тщеславен и горжусь моим дарованием, но не без причины. Только один текст заставил меня признать свое поражение, и было это в особых - пусть и важных - обстоятельствах, к которым я обращусь позднее. Но всякий раз, беря зашифрованное письмо, я вновь и вновь страшусь, что на мою долю выпадет горечь поражения, ибо я не непогрешим, а возможные вариативные комбинации - бесконечны. Я сам составлял коды, не поддающиеся расшифровке без необходимых текстов, поэтому не исключено, что и другие могут сочинить такие же. Меня даже удивляет, что то поражение было моим единственным, ибо составить неуязвимый шифр проще, нежели пробить брешь в его броне. По счастью, с письмами мистера Беннета Фортуна мне вновь улыбнулась: писавшие их были не менее простодушны, чем в свое время заговорщики-роялисты. Мало кто, нахожу я, готов извлекать уроки из опыта прошлого. У каждой эпистолы был иной шифр, но все шифры были просты, а послания достаточно длинны, чтобы я мог разгадать тайнопись. И потому к семи утра я вновь явился к мистеру Беннету и представил ему плоды моих трудов.

Он взял их, проглядел переписанный мной набело текст.

- Не могли бы вы коротко изложить их содержание, доктор?

- По всей видимости, это подборка писем, адресованных одному лицу, проживающему как будто в Лондоне, - сказал я - Во всех указана дата, двенадцатое января. В двух есть упоминания об оружии, но в остальных таковые отсутствуют. В одном упоминается Царствие Божье, что, полагаю, исключает папистов и указывает на то, что написавшие их принадлежат к \"людям пятой монархии\"* [\"Люди пятой монархии\" - радикальное течение, берущее начало в Малом Парламенте, требовало ряда радикальных социальных реформ (упрощения и удешевления суда, снижения налогов, отделения церкви от государства, уничтожения десятины). - Здесь и далее примеч. перев.] или примыкающим к ним обществам. Судя по некоторым особенностям, два письма могли быть присланы из Эбингдона, что также указывает на их происхождение из среды бунтовщиков.

Он кивнул.

- Ваши выводы?

- Это заслуживает внимания.

- И это все? Несколько легкомысленно.

- Сами по себе письма ничего не доказывают. Если бы я написал их и меня бы арестовали, защищаясь, я бы утверждал, будто речь в них идет о торжествах по случаю свадьбы моей кузины.

Мистер Беннет презрительно фыркнул.

- Я далек от того, чтобы давать вам советы, сударь, но опрометчивая поспешность может причинить ненужные хлопоты. Полагаю, вы получили эти письма тайным путем?

- Это верно, у нас есть осведомитель.

- И потому, если вы проведете облаву, ваш осведомитель потеряет ценность, ведь станет очевидно, что вы знали, где искать. Эти письма, сударь, свидетельствуют о том, что, по-видимому, готовится некое восстание и что вспыхнет оно в нескольких городах страны, а руководить им будут из столицы.

- Вот это меня и тревожит, - сказал он.

- Пусть ваш осведомитель разузнает, где именно готовятся мятежи в провинции, и одиннадцатого января введите туда войска. Полагаю, король располагает полками, на которые можно положиться?

- Есть только несколько тысяч человек, кому можно доверять совершенно.

- Пошлите их. В Лондоне же не предпринимайте ничего, ждите и наблюдайте. Узнайте, кто в этом замешан и сколько их, и держите войска наготове. Удостоверьтесь в том, что двор хорошо охраняется. А потом дайте мятежу вспыхнуть. Его нетрудно будет подавить, ибо он будет отрезан от поддержки, и у вас появятся неопровержимые доказательства государственной измены. Тогда вы сможете действовать, как сочтете необходимым. И снискать похвалы, каких удостоитесь за своевременные меры.

Беннет откинулся на спинку кресла и холодно поглядел меня.

- Моя цель - охранять короля, а не искать похвал.

- Разумеется.

- Для духовного лица вы поразительно осведомлены в такого рода делах. Возможно, вы были ближе к Турлоу, чем я подозревал.

Я пожал плечами:

- Вы спрашивали моего совета, и я дал его. Вам не обязательно к нему прислушиваться.

Он не отпустил меня, и некоторое время я сидел в молчании, а он глядел в окно, пока не соизволил сделать вид, что заметил меня.

- Уходите, сударь, - саркастически сказал он - Не докучайте мне более.

Я повиновался и ушел, думая, что не преуспел в том, чтобы обезоружить человека, который мог причинить мне немалый вред, и время моего пребывания в университете окажется скоротечным. С этим я примирился, насколько смог, я был достаточно состоятелен, ибо получил наследство по материнской линии, и мог не страшиться голодной смерти или нужды, но тем не менее мне нравилось мое место и приносимое им жалованье, и я не испытывал желания лишиться его.

Я разыграл свои карты насколько мог хорошо. Величайшее преимущество расшифровки тайнописи состоит в том, что никто не в силах сказать, верно ли вы ее разгадали. В данном случае истолкование писем (вкупе с моими познаниями) позволило мне без особых усилий доказать мою полезность. Ибо письма ясно свидетельствовали, что так взволновавший мистера Беннета мятеж на деле обернется всего лишь криками и выступлениями нескольких дюжин фанатиков и ни в коей мере не может угрожать королю. Эта свора, разумеется, может верить, будто с Божьей помощью они возьмут Лондон, захватят страну, а то и весь мир; я же вполне ясно понимал, что их так называемое восстание не более чем фарс.

Но с легкой руки Беннета, как я узнал позднее, правительство восприняло его всерьез и начало пугать себя вымышленными бедствиями, будто по всей стране поднимаются на бунт ожесточенные и не получившие платы остатки кромвелевой армии. В конце января (столько времени требуется зимой, чтобы сведения проделали путь из Лондона в Оксфорд) стали поступать известия о том, что свора безумцев \"пятой монархии\" под предводительством Томаса Веннера попалась в искусно расставленную ловушку и была арестована после переполоха, который продлился целых пять часов.

К тому же за несколько дней перед тем правительство внезапно расквартировало эскадроны кавалерии в Эбингдоне и десятке других городков, и этим мудрым шагом объясняли тот факт, что старые солдаты верноподданно остались дома. На мой взгляд, они никогда и не замышляли ничего, но это не имело значения: впечатление было произведено.

Через пять дней после этого известия я получил письмо которое вызывало меня в Лондон. Я поехал туда на следующей неделе а там меня ожидало распоряжение посетить мистера Беннета который теперь получил дозволение переселиться в апартаменты Уайт-холле, где он был много ближе к королю.

- Полагаю, вы слышали о чудовищной измене, какую в прошлом месяце с успехом искоренило правительство? - спросил он.

Я кивнул.

- Двор был чрезвычайно встревожен, - продолжал он, - и во многих это поколебало уверенность. Включая его величество, который не может долее пребывать в заблуждении, будто он пользуется всеобщей любовью.

- Прискорбно слышать.

- Напротив. Измена зреет в стране повсюду, и моя задача вывести ее. Теперь, по меньшей мере, есть надежда, что мои предостережения будут услышаны.

Я промолчал.

- В прошлую нашу встречу вы дали мне некий совет. Стремительность, с какой был подавлен мятеж, произвела большое впечатление на его величество, и я доволен, что обсудил с вами мою стратегию.

Этим он давал понять, что присвоил себе все заслуги и мне следует помнить, что он единственный мой проводник к королевским милостям. Очень великодушно было с его стороны все мне разъяснить.

Я кивнул:

- Я рад, что мог быть полезен. Вам и его величеству.

- Вот возьмите, - сказал он, протягивая мне какой-то лист. Это оказался документ, утверждающий верного и возлюбленного слугу короля Джона Уоллиса на его посту профессора геометрии в Оксфордском университете, а к нему прилагался другой, каким означенный верный и возлюбленный Джон Уоллис назначался королевским капелланом с жалованьем двести фунтов в год.

- Я глубоко благодарен и надеюсь, что смогу показать себя достойным такой милости, - сказал я.

Беннет разомкнул губы в неприятной улыбке.

- Несомненно, доктор. И прошу вас, не думайте, будто от вас ожидают частых проповедей. Мы решили не принимать мер против бунтовщиков в Эбингдоне, Берфорде или Нортхэмптоне. Наше пожелание - чтобы смутьяны оставались на воле. Мы знаем, кто они, а синица в руке...

- Именно так, - ответил я - Но особой пользы от этого не будет, если вы не получаете постоянно сведений о том, что они делают.

- Совершенно верно. Я уверен, они попытаются снова. Такова натура этих людей: они не могут остановиться, ведь остановиться значит впасть во грех. Они почитают своим святым долгом упорствовать в подстрекательстве.

- Некоторые видят в этом свое право, сударь, - пробормотал я.

- Я не желаю вступать в дискуссию. Права, обязанности. Все это измена, из чего бы она ни проистекала. Вы согласны со мной?

- Я полагаю, что у короля есть право на трон, и наш долг помочь ему сохранить его.

- Так вы о том позаботитесь?

- Я?

- Вы. Вам не удастся меня одурачить, сударь Ваши манеры философа не вводят меня в заблуждение. Мне доподлинно известно, какие услуги вы оказывали Турлоу.

- Уверен, полученные вами сведения сильно преувеличили мои способности, - сказал я. - Я был криптографом, а не осведомителем или тайным агентом. Но это не имеет значения. Если вы желаете, чтобы я, говоря вашими словами, об этом позаботился, я рад служить вам. Но мне понадобятся деньги.

- Вы получите столько, сколько вам потребуется. В пределах разумного, конечно.

- И смею напомнить, сообщение между Оксфордом и Лондоном не слишком скорое.

- Вы получите полномочия поступать так, как сочтете нужным.

- В том числе использовать солдат расквартированных в округе гарнизонов?

Он нахмурился, потом с неохотой произнес:

- В случае крайней необходимости.

- А в каких отношениях я буду состоять с лордами - наместниками графств?

- Ни в каких вовсе. Сноситься вы будете только со мной. Ни с кем более, и тем паче в правительстве. Это вам ясно?

Я кивнул.

- Превосходно.

Снова улыбнувшись, Беннет встал.

- Хорошо. Я весьма доволен, сударь, что вы согласны служить своему государю. Королевство еще далеко не прочно, и все честные люди должны трудится не покладая рук, дабы злоба инакомыслия не вырвалась снова. Говорю вам, доктор, я не знаю, успеем ли мы. Сейчас наши враги пали духом и разобщены, если мы ослабим хватку, кто знает, что случится тогда?

На сей раз я согласился с ним от всего сердца.

Не хочу, чтобы кто-то счел, будто я взял на себя эти обязанности с воодушевлением или без должных размышлений. Я не намеревался связывать мою судьбу с человеком, который мог бы потянуть меня вниз за собой, случись так, что он сумеет удержать в своих руках власть. Мне мало что было известно о мистере Беннете, и потому, как только я велел внести мое назначение королевским капелланом в реестры соответствующих канцелярий и сообщил в Оксфорд об утверждении меня в должности, дабы смутить моих врагов там, я постарался разузнать по более об этом человеке.

Он, без сомнения, предоставил обильные доказательства своей верности трону, ибо разделял с королем изгнание, и ему доверяли дипломатические миссии немалой важности. Более того, он был ловким придворным - даже слишком ловким на вкус лорда Кларендона, первый министр короля заметил его дарования, но вместо того чтобы заручиться его поддержкой, не замедлил увидеть в нем угрозу себе и своему положению. Вражда росла, и Беннет, выжидая удобного случая, сблизился с другими соперниками Кларендона. Он также собрал вокруг себя молодых людей, которые дружно превозносили таланты друг друга. О Беннете говорили как о человеке, способном подняться на самый верх, - а ничто так не обеспечивает успеха при дворе, как ожидание неминуемости грядущего успеха. Иными словами, у него были сторонники ниже его положением и выше его положением, но пока лорд Кларендон оставался фаворитом короля, возвышение мистера Беннета не могло стать скорым. Не ясно было насколько хватит у него терпения.

До той поры, пока не станет очевидно, будет ли его звезда подниматься, или он падет в попытке взойти наверх, я был равно заинтересован и в самом мистере Беннете, и в том, чтобы мое знакомство с ним осталось тайной. И еще одно беспокоило меня его приверженность к Испании была общеизвестна, и мысль о том, что я помогаю придворному с подобными склонностями, меня тревожила. С другой стороны, я желал быть полезным, а мистер Беннет оставался единственным, через кого мои дарования и способности могли найти применение. Интриги сильных мира сего не для меня. Кто в фаворе при дворе, к кому прислушивается король, не составляло существенной разницы, безопасность королевства (в странное время мы жили тогда) намного более зависела от поступков тех незаметных людей, каким предстояло занимать мое внимание. Я уже упоминал смутьянов, солдат и сектантов, составлявших неисчерпаемый кладезь противодействия правительству. С самой Реставрации эти недовольные неустанно чинили беспорядки, ибо так и не приняли с кротостью явную Божью волю хотя только и твердили о своей покорности ей. Скверно подготовленный, не обеспеченный необходимыми средствами и бездарно руководимый, бунт Веннера был всего лишь неудавшимся фарсом, но не стоило уповать, что он будет последним, и постоянная бдительность была чрезвычайно важна.

Среди врагов королевства имелись люди способные и опытные: это было известно всякому, кто (как я) видел победы армий Кромвеля. Хуже того, они были фанатиками, готовыми пойти на смерть во имя своих заблуждений Они отведали власти, и в устах их она была сладка как мед (Откровение Иоанна Богослова, 10: 9). Еще большая опасность таилась в том, что агенты иноземных держав только рады подстрекать их и использовать в своих целях. А игра, какую вели мы с Кола и все подробности которой я намерен здесь описать, была еще более опасной и тайной. Вера в Господа - великое дело, но Господь заповедал нам самим заботиться о себе. Особенно я опасался того, что власть предержащие могут стать беспечны и недооценить наших врагов. Пусть мистер Беннет и не был мне по душе, мы с ним сходились в уверенности, что необходимо делом противостоять существующей угрозе.

Итак, я вернулся в Оксфорд, возобновил мои изыскания в математике и начал плести паутину, дабы уловить в нее врагов короля. Выбрав для этого дела меня, мистер Беннет проявил истинную проницательность я не только имел необходимый опыт и навыки сыска, но находился в самой середине королевства и, разумеется, обладал обширными связями в Европе, которые с легкостью мог использовать. Республика Учености не знает границ, и что может быть естественнее, нежели написать коллегам во всех странах, дабы испросить их мнения по вопросам философии и математики - и каким-либо иным. Понемногу - и с весьма умеренными расходами - перед моим мысленным взором начала складываться картина происходящего много лучшая, чем у кого-либо. Разумеется, я не мог равняться с мистером Турлоу, и пусть я и не пользовался полным доверием моих хозяев, но преследовал их врагов и по большей части преуспел в том, чтобы собрать на них бедствия и истощать на них мои стрелы (Второзаконие, 32: 33).

Глава вторая

Впервые я узнал о Марко да Кола, так называемом благородном венецианце, из письма моего корреспондента в Нидерландах, которому правительство выплачивало умеренное содержание за то, что он вел наблюдение за английскими смутьянами в изгнании.

В особенности ему предписывалось следить за малейшими сношениями их с любым человеком, близким к голландскому правительству, и брать на заметку любые отлучки или подозрительных приезжих. В октябре 1662 года этот человек написал мне (подозреваю, более ради того, чтобы оправдать получаемое золото, чем из иных соображений) сообщил всего лишь что в Лейден прибыл некий венецианец по фамилии Кола, который проводит время в обществе изгнанников.

Вот и все. Разумеется, в то время не было никакой причины полагать, будто этот человек вовсе не странствующий школяр. Я не уделил ему особого внимания, только написал торговцу, отправившемуся в Венецию покупать картины для тех англичан, у кого было более денег, нежели здравого смысла, и попросил его удостоверить существование этого венецианца. Могу заметить на полях, что из торговцев картинами (которые сегодня, когда закон позволил ввозить подобную мазню в страну, сильно приумножились числом) выходят превосходные шпионы, ибо они приезжают и уезжают, когда захотят, ни у кого не вызывая подозрений. Их ремесло сводит их с влиятельными людьми, но сами они столь низки и нелепы в своих притязаниях на родовитость и образованность, что мало кто принимает их всерьез.

Ответ я получил лишь в начале 1663 года: необязательность моего корреспондента и зимняя почта объединились против меня. Но и запоздалое письмо не принесло ничего значительного, и, дабы никто не счел меня небрежным, ниже привожу послание мистера Джексона.

Преподобный и высокоученый сэр!

В ответ на Вашу просьбу я, среди своих дел по приобретению в Венеции произведений искусства для лорда Сандерленда и прочих господ, выбрал время расспросить об интересующем вас лице. Этот Кола, по всей видимости, сын купца и учился несколько лет в Падуанском университете. Ему около тридцати лет, он среднего роста, хорошо сложен. Я мало что сумел разузнать о нем, ибо он так давно покинул Венецианскую Республику, что многие почитают его умершим. Oн, однако, снискал себе славу меткого стрелка и отменного фехтовальщика. По слухам, торговый агент его отца в Лондоне, Джовани ди Пьетро, поставляет сведения об английских делах Венецианскому послу в Париже, а старший брат - Андреа - священник и духовник Кардинала Флавио Чиги, племянника папы Александра. Если вы полагаете, чтобы я продолжил мои расспросы, буду счастлив.

Письмо завершалось обнадеживающими заверениями, дескать, если я пожелаю приобрести картины, Томас Джексон, эсквайр (будучи простым художником, он не имел права присваивать себе этот титул), почтет за честь оказать мне такую услугу По получении письма я без промедления написал мистеру Беннету про этого Джованни ди Пьетро: раз у венецианцев имелся в Лондоне свой корреспондент, о его личности следовало известить правительство. К некоторому моему удивлению в ответ я получил немногословную записку дескать, этот ди Пьетро им уже известен и опасности для правительства не представляет, и мистер Беннет уверен, что у меня есть более полезные занятия. Он напомнил мне, что мое дело чинить препоны сектантам, остальное же - не моя забота.

Я был так занят, что принял это напоминание с искренней благодарностью, ибо в кругах смутьянов вновь слышался негромкий пока ропот, и забот у меня было вполне достаточно. Ко мне стекались донесения об оружии, развозимом по стране, и о тайных молельных собраниях сектантов. И самое тревожное мне пришло надежное донесение о том, что Эдмунд Лудлоу, самый опасный и даровитый из еще оставленных на свободе генералов Республики, принимает у себя в доме в Шотландии, куда он был сослан, необычайно большое число посетителей. \"Левиафан поднимается из недр, но это все равно что мерить воду рукой\" (Исайя, 40:12) Смута назревала во многих областях страны, только вот почему и кто стоял за ней?

Не следует думать, будто я все время проводил только в Оксфорде. Разумеется, несколько недель в семестр я должен был исполнять мои обязанности в университете, но большую часть года волен был располагать своим временем и помногу месяцев жил в Лондоне, так как это не только упрощало мои сношения с государственным секретарем (мистер Беннет удостоился этого поста в ноябре), но в столицу тогда стекались ученые со всей страны, и, естественно, я желал наслаждаться обществом столь великих умов. Великий труд по созданию Королевского Общества еще не был завершен, и архиважно было, чтобы создавалось оно по достойным принципам, принимая лишь достойных кандидатов и не допуская тех, кто из нечестивых побуждений тщился извратить его: папистов, с одной стороны, и безбожников - с другой.

Вскоре после одного такого заседания ко мне явился Мэтью, мой слуга, пусть и был он для меня много большим. В своем повествовании я много стану говорить об этом юноше, ибо он был дорог мне как сын, а вернее, даже дороже. Когда я думаю об этих недалеких фиглярах, моих сыновьях, я отчаиваюсь и горько сетую на мое несчастье. \"Глупый сын - сокрушение отца своего\" (Книга притчей Соломоновых, 19:13); сколько я размышлял над мудростью этого изречения, ведь мое сокрушение - двое подобных глупцов. Однажды я попытался посвятить старшего в тайны разгадывания шифров, но с равным успехом мог бы пытаться преподать павиану теории мистера Ньютона. Малыми детьми они были оставлены на попечение моей супруги - я тогда был слишком занят на службе правительства и в университете, - и она воспитала их по своему образу и подобию. Она - добродетельная женщина и в точности такова, какой подобает быть жене, и принесла мне в приданое поместье, и все же я сожалею, что вообще принужден был жениться. Услуги, какие способна оказать женщина, ни в коей мере не восполняют неудобств от ее общества и ограничения свободы, неизбежные в браке.

В прошлом я много времени и стараний уделял трудам на ниве образования юношей, я работал с самым неподатливым материалом, убеждал молчаливых заговорить и старался вывести общие принципы внешних воздействий на младенческий ум. Я бы хотел, чтобы к мальчикам, лет с шести, женщины, а тем паче матери, не допускались вовсе, дабы умы их были заняты возвышенными беседами и благородными идеями. Чтением, образованием и самими их играми должно руководить разумному человеку - и я не подразумеваю тех неучей, что сходят за школьных учителей, - дабы побудить их подражать великому и чураться низменного.

Встреться мне мальчик, подобный Мэтью, немногими годами ранее, думаю, я сделал бы из него великого человека. Едва я его увидел, как меня охватило невыразимое сожаление, ибо в его манерах и взгляде я почувствовал сотоварища, о каком всегда молил Господа. Едва образованный и еще менее обученный, он был более человек, нежели мои кровные дети, чьи жалкие умы я всегда окружал всевозможной заботой и которые тем не менее не имели устремлений иных, нежели упрочить собственное благополучие. Мэтью был высок ростом и чист лицом, и в манерах его сквозили совершеннейшие уступчивость и повиновение, так что он завоевывал расположение всех, с кем сводила его судьба.

Впервые я увидел его во время допроса в канцелярии Турлоу. Его расспрашивали о кружке людей, которых считали крамольниками самого крайнего толка и угрозой покою страны, ему тогда было лет шестнадцать. Я только присутствовал, а не вел допрос (занятие, на какое у меня никогда не хватало терпения), и меня тогда еще поразила откровенная прямота его ответов, выдававшая зрелость, редкую в юноше его лет и звания. Собственно говоря, он не совершит никакого проступка, и был вне подозрений, но он вел знакомство с опасными людьми, пусть даже ни в коей мере разделяя их веры или взглядов. Лишь под принуждением и с неохотой он сообщал сведения о своих друзьях, и я счел эту верность похвальной чертой и подумал, что, буде ее обратить на более достойные цели, из этого невежественного мальчишки еще выйдет человек достойный.

Его допрос сохраняли в тайне, дабы он не лишился доверия своих друзей, а после я предложил ему поступить ко мне в услужение за приличную плату, и он был так поражен выпавшим на его долю счастьем, что согласился не раздумывая. Уже тогда он обладал некоторыми познаниями (его покойный отец был печатником в городе) и умел недурно читать и писать без ошибок. А когда я поманил его знаниями, он откликнулся с воодушевлением, какого я ни прежде, ни потом не встречал ни в одном другом ученике.

Те, кто знает меня, могут счесть это невероятным, ведь мне известно, что я пользуюсь славой человека нетерпеливого и раздражительного. С готовностью признаю, что не терплю праздных, недалеких или самодовольных невежд. Но дайте мне настоящего ученика, который пылал бы жаждой знании, кому потребна лишь капля сладкой влаги, дабы устремиться ко всей реке учености, и мое попечение не знает границ. Взять к себе Мэтью, образовать его ум, смотреть, как углубляется его понимание и возрастает ученость, богатейший опыт, пусть также и наитруднейший и требующий недюжинных усилий. Зачатие детей - плебейская работа природы, глупцы на такое способны, крестьяне на такое способны, женщины на такое способны. Но вылепить из этих подвижных комков глины мудрых и добродетельных взрослых - задача под силу лишь мужам, и лишь они одни способны по достоинству оценить дело рук своих.

\"Наставь юношу при начале пути его он не уклонится от него, когда и состарится\" (Книга притчей Соломоновых, 22:6). Я не питал чрезмерных надежд, но думал, что со временем найду ему место на правительственной службе и под конец преподам ему мои познания в криптографии, дабы он был полезен и сам мог пробить себе дорогу. Мои упования сбылись вполне: сколь быстро ни постигал науки Мэтью, я знал, что он может продвигаться еще быстрее. Но, признаюсь, это только распаляло мое желание, чтобы пошел он еще дальше, и нередко я терял самообладание, когда он неверно строил фразу или путался в простейших постулатах математики. Но мне думалось, он знает, что мой гнев берет начало в любви и честолюбивых надеждах на его будущее. И он как будто всегда и во всем старался заслужить мою похвалу.

Знал я и другое рвение его подчас было столь велико, что иногда он трудился слишком усердно, и все равно я погонял его: когда единственным моим желанием было просить его отдохнуть и поспать или вознаградить его каким-либо знаком моей любви к нему. Однажды я поднялся с постели и нашел его раскинувшимся на моем столе. Все бумаги были в большом беспорядке, свечное сало закапало мои записки, и стакан воды опрокинулся на недописанное мной письмо. Я пришел в ярость, ибо по природе я весьма аккуратен, и немедля стащил его на пол и побил. Он ни словом не возразил, ничего не сказал в свою защиту но покорно принял от меня наказание. Лишь позднее (и не от него) я узнал, что он просидел без сна всю ночь, пытаясь решить логическую задачу, какую я ему поставил, и наконец уснул от усталости. Как тяжко мне было не испросить у него прощения, не уступить чувствам. Полагаю, он не подозревал о моем сожалении ведь стоит подорвать полнейшее повиновение, вызвать сомнение в нем, как власть авторитета будет навеки утрачена, пострадает же от этого слабейший. Это мы видим, куда бы ни обратили свои взор.

Разумеется, мне было известно о знакомстве Мэтью с людьми сомнительных взглядов, граничащих с крамолой, и потому я не мог воздержаться и не использовать его от случая к случаю ради мелких поручении и сбора слухов. В этом нередко неприятном и постыдном деле он оказался бесценен, так как был одновременно и умен, и наблюдателен. В отличие от многих, на кого мне приходилось полагаться - по большей части разбойников, воров и безумцев, чьи слова никогда нельзя принимать на веру, - Мэтью вскоре завоевал мое полнейшее доверие. Я призывал его к себе, когда был в Лондоне, и писал ему через день из Оксфорда, так как находил отдохновение в его обществе и тяжко тосковал по нему, когда мы были в разлуке, как он, уповаю, тосковал без меня.

К тому времени когда он явился ко мне в то утро в 1663 году, он был у меня в услужении уже несколько лет и ум его настолько развился, что я понимал вскоре мне придется подыскать ему постоянное место. Я и так оттягивал слишком долго, ведь ему должно было вскоре исполнится двадцать лет, и он давно перерос срок своего ученичества. Я видел, как он томится, и понимал, что, если не отпустить его сейчас, он вознегодует на мою власть. И все же я удерживал его при себе и не в силах был отпустить его. За то я горько виню себя, думается, опрометчивым его сделало желание расстаться со мной.

Когда он сообщил мне, что ему поручили отправить с оказией пакет от кружка смутьянов, я тут же насторожился. Он не знал, что в этом пакете, но взялся отнести его купцу, отправлявшему почту на своих кораблях. Это широко распространенный обычай - в особенности среди тех, кто не желает, чтобы их письма попали в чужие руки. Необычным было другое, Мэтью поручили, казалось бы, простое дело, которое более подходило бы ребенку, и чутье подсказывало ему, что пакет может быть важным, ведь адресован он был в Нидерланды.

Уже многие месяцы в стране нарастал глухой ропот, неизвестные личности странствовали по ней, разжигая недовольство. Но накопившиеся у меня донесения зачастую противоречили друг другу, и в них не было ничего, что позволило бы мне догадаться о планах недовольных. Сами по себе эти смутьяны ни для кого не представляли угрозы, столь велики были их разобщенность и отчаяние, но возьмись влиятельное лицо сплотить их и снабдить деньгами, они легко могли стать поистине опасны. Мэтью, как мне показалось, принес мне первое указание на сношения с агентами вовне, какое я давно искал. Как показало время он ошибался, но это была лучшая его ошибка.

- Превосходно, - сказал я. - Принеси мне пакет. Я прикажу его вскрыть, изучу содержимое, а потом ты продолжишь путь.

Он покачал головой.

- Боюсь, все не так просто, сударь. Мы... они... научились наконец осмотрительности. Я знаю, меня ни в чем не подозревают, но как только мне отдадут пакет и до того, как я передам его купцу, я и минуты не останусь один. Вы не сможете получить его так. В любом случае он не останется у вас в руках настолько долго, чтобы переписать содержимое.

- А ты уверен, что пакет того стоит?

- Не знаю. Но вы просили, чтобы я докладывал вам обо всех сношениях с изгнанниками.

- Ты поступил правильно. И что же ты предлагаешь? Ты же знаешь, как я ценю твое мнение.

Он улыбнулся от удовольствия, услышав это малое слово признательности и уважения.

- Полагаю, пакет останется в доме купца до тех пор, пока его не отправят на борт корабля. Но это будет недолго, они хотят, чтобы пакет как можно скорее покинул страну. Только в эти несколько дней будет возможно добыть его тайно.

- Так. А как имя этого купца?

- Ди Пьетро. Он венецианец и имеет дом неподалеку от Тауэра.

Я от души поблагодарил его за труды и даже дал немного денег в награду, после чего отослал, дабы в одиночестве обдумать его рассказ. Слова Мэтью несколько смутили меня, ведь на первый взгляд дело казалось сущей бессмыслицей. К чему венецианцу помогать смутьянам? По всей вероятности, он лишь доставляет почту за плату и не имеет касательства ни к отправителю, ни к получателю, но я вспомнил, что имя ди Пьетро всплыло уже во второй раз. И это укрепило во мне решимость прочесть это письмо.

У меня был некоторый досуг поразмыслить над моим затруднением, но не большой: Мэтью предстояло отнести пакет уже на следующий вечер. Беннет предписал мне оставить ди Пьетро в покое, но он также приказал мне обличить врагов короля в Англии. И не сказал мне, что делать, если два этих приказа вступят в противоречие.

И потому я отправился в кофейню Тома Ллойда, где обыкновенно собирался торговый люд, чтобы обмениваться слухами и объединяться для большей прибыли. Я имел связи в этом кругу, ибо от случая к случаю вкладывал суммы в доле с купцами и по опыту знал, кому следует доверять, а кого остерегаться. Так я свел знакомство с одним купцом по имени Уильямc, который среди прочего занимался тем, что отыскивал людей, готовых рискнуть деньгами, и сводил их с купцами, нуждавшимися в этих деньгах. С его помощью я выгодно вложил небольшую часть моих свободных денег в Ост-Индийскую компанию, а также в предприятие некоего джентльмена, ловившего африканцев для Америк. Последнее было лучшим из моих капиталовложений, тем более что (как заверил меня капитан судна) во время плавания через океан рабов усердно обращали в христианство, обеспечивая тем спасение их душ, пока они трудились на своих господ.

Разыскав Уильямса, я сказал ему, что подумываю, не вложить ли мне изрядную сумму в итальянской торговый дом да Кола, и спросил, можно ли считать его главу человеком здравомыслящим и достойным доверия. Уильямс поглядел на меня с недоумением и осторожно ответил, что, насколько ему известно, дом Кола опирается лишь на собственные капиталы. И будет поистине удивлен, узнав, что Кола обзаводится компаньонами. Пожав плечами, я ответил, что только пересказываю услышанное.

- Тогда это мне следует поблагодарить вас за сведения, - сказал он. Ваши слова подтверждают мои подозрения.

- И каковы же они?

- Да Кола, по всей видимости, испытывает серьезные затруднения. Война Венеции с турками нанесла тяжкий ущерб его торговле. Он ведь всегда торговал с Левантом. В прошлом году он потерял два корабля с грузом, а Венецианская Республика все еще не может проникнуть на рынки, которые держат испанцы и португальцы. Он - опытный купец, но людей, с которыми он мог бы торговать, становится все меньше.

- Поэтому он открыл контору здесь?

- Без сомнения. Думаю, не продавай он товары в Англию, он недолго удержался бы на плаву. А что это за предприятие?

Я сказал, что в точности не знаю, но меня заверили, будто оно сулит величайшую прибыль.

- По всей вероятности, набивные шелка. Очень выгодно, если знаете, что делаете, в противном случае - истинное бедствие. Морская вода и шелк опасное соседство.

- У него есть собственные корабли?

- О да! К тому же хорошо оснащенные.

- И кажется, у него есть свой агент в Лондоне. По имени ди Пьетро. Что он за человек?

- Я мало его знаю. Он держится особняком. Не водит дружбу с нашими купцами, зато на короткой ноге с амстердамскими евреями. Опять же предупреждаю: если мы начнем войну с голландцами, эти знакомства окажутся совсем бесполезны. Кола придется выбирать, на чьей он стороне, и потому он вынужденно лишится еще части рынков.

- Сколько лет этому ди Пьетро?

- О, немало. Достаточно, чтобы понимать, что к чему. Порой он заговаривает о том, чтобы вернуться на родину и удалиться на покой, но тут же добавляет, что у его хозяина слишком много детей, которых надо обеспечить приданым и кровом.

- И сколько у него детей?

- Пятеро, кажется, но трое из них - дочери. Вот бедняга!

Я сочувственно вздохнул - пусть даже этот человек и мог оказаться врагом. Я достаточно знал о коммерции и понимал, что для купца, чье само существование основано на том, чтобы держать капиталы при себе, три дочери могут стать смертельной обузой. К счастью, пусть даже два моих сына и дурни, но достаточно благопристойны с виду, чтобы женить их на богатых невестах.

- Досада из досад, - продолжал тем временем Уильямс. - Особенно если вспомнить, что сыновья не склонны пойти по его стопам. Один - священник и прошу простить меня, доктор, - годен лишь на то, чтобы тратить деньги, а не умножать их. Другой, кажется, упражняется на воинском поприще; во всяком случае, так оно было. Я давно уже ничего о нем не слышал.

- Воинском? - изумленно переспросил я, ибо этот важнейший факт совершенно ускользнул от торговца картинами, и решил, что пора выбранить его за небрежность.

- Я так понял. Он как будто никогда не проявлял склонности торговле, а отец был слишком благоразумен, чтобы понуждать его. Вот почему Кола выдал старшую дочь за кузена, ведущего дела в Леванте.

- Вы уверены, что он военный? Откуда вам это известно? - сказал я, повторяя свой вопрос, чем, видимо, возбудил подозрения Уильямса.

- Доктор, больше мне ничего не известно, - терпеливо ответил он. - Все мои сведения я черпаю из разговоров в кофейнях.

- Тогда расскажите мне, что вы слышали.

- Сведения о сыне убедят вас вложить капитал в дело отца?

- Я человек осторожный и считаю необходимым узнать все что возможно. Своевольные дети, согласитесь, могут ввести в ужасающие расходы. Что, если сын залез в долги и его кредиторы потребуют уплаты с отца, когда у того будут мои деньги?

Уильямс хмыкнул, явно не убежденный, но готовый не допытываться более.

- О нем я слышал от купца, который пытался торговать в Средиземноморье, - наконец снизошел он до объяснений - К тому времени когда генуэзцы и пираты пощипали его, он понял, что дело не стоит свеч. Он провел в тех местах около года, подторговывал, чем мог, и однажды даже доставил груз на Крит для гарнизона Кандии.

Я поднял брови.

- Только храбрый и поистине отчаявшийся человек попытался бы провезти груз под носом у турок ради такого рынка, как Кандия.

- Как я говорил, он понес убытки и находится в отчаянном положении, поэтому и решил попытать счастья. По всей видимости, Фортуна ему улыбнулась, и он не только распродал товар, но и получил разрешение увезти в Англию груз венецианского стекла.

Я кивнул:

- На Крите он познакомился с человеком по имени Кола, который сказал, что его отец венецианский купец и торгует предметами роскоши в Венеции. Возможно, в Венеции есть два разных Кола. Я, право, не знаю.

- Продолжайте.

Он покачал головой:

- Больше мне нечего рассказать. Занятия купеческих чад - не моя забота. У меня полно своих тревог. Как, впрочем, и у вас, доктор. Почему бы вам не объяснить мне, в чем дело?

Я улыбнулся и встал.

- Ни в чем, - сказал я, - и, поверьте, мне не известно ничего такого, что могло бы принести вам выгоду.

- Ну так остальное меня не интересует. Но если когда-либо...

Я кивнул. Сделка есть сделка. Должен с удовлетворением сказать, что свой долг я со временем уплатил, ибо благодаря мне, мистер Уильямс одним из первых узнал о готовящихся планах переоснащения флота. Я известил его заблаговременно, дабы он мог скупить все мачтовое дерево в стране, а затем перепродать по своей цене королевским интендантам. И вдвоем мы, благодарение Господу, получили весьма недурную прибыль.

* * *

Упомянутого им купца по имени Эндрю Башрод я разыскал в тюрьме Флит, где он пребывал вот уже несколько месяцев. Его кредиторы пресытились проволочками, когда корабль, составлявший большую часть его капитала, потонул, а родня отказалась прийти к нему на помощь. Последнее произошло, по-видимому, по его же вине. Во времена своего благоденствия он отказался выплатить свою долю в приданое кузины. Разумеется, и родные, когда для него настали тяжелые времена, не сочли себя обязанным сделать ему одолжение.

Итак, он не только сидел в тюрьме, но и был в полной моей власти. У меня достало бы влияния, чтобы его выпустили оттуда, и тогда он лишился бы убежища и его кредиторы не замедлили бы наброситься на него. Понадобилось немало трудов, дабы отделить в его рассказе зерна от плевел, и достоверность подробностей оставляла желать лучшего достаточно сопоставить его описание Кола с пухлым надушенным щеголем, с которым я познакомился позднее, пусть даже полученные раны и сказались на внешности итальянца. Вкратце рассказ Башрода сводился к следующему: он привел корабль с грузом шерсти в Ливорно. Однако вырученной от продажи суммы - а деловой сметки у него не было вовсе едва хватило, чтобы окупить затраты на плавание, и Башрод принялся подыскивать товары, какие мог бы с выгодой отвезти в Англию. Тогда он волей случая встретил венецианца, который рассказал ему о своем крайне выгодном плавании на Крит, куда он привез груз провизии и оружия, доставив его в гавань Кандии под самым носом у турок.

Город и его защитники испытывали нужду во всем и готовы были платить любую цену. Но сам венецианец ни за что бы туда не вернулся \"Почему?\" спросил. Потому что желает дожить до старости, ответил венецианец. Хотя флот у турок никуда не годится, пираты действуют намного успешнее. Слишком много его друзей попало им в лапы, а лучшее, о чем можно мечтать, постигни тебя такая судьба, это окончить свою жизнь на галерах. Тут венецианец указал на нищего на улице и сказал, что этот несчастный служил некогда матросом на корабле в Кандии. Теперь у него не было ни рук, ни глаз, ни ушей, ни языка.

Башрод храбрецом не был и нимало не стремился спасти Кандию ради христианского мира или Венеции. Но средства его были на исходе, матросы требовали платы, а дома ждали кредиторы. И потому он снесся с венецианским консулом в Ливорно, который сообщил ему, какие требуются товары, а потом подписал наивыгодный контракт, обязавшись вывезти из Кандии любого раненого, кто в состоянии будет перенести плавание, четыре дуката за человека благородного происхождения, один за солдата и вдвое меньше - за женщину.

До Мессины они шли вдоль итальянского побережья, а там сгрузили глиняную посуду и со всей возможной быстротой устремились к Криту. Кандия, сказал он, была худшим, что ему довелось видеть. Невыносимо было оказаться в городе, несколько тысяч жителей которого, покинутые всем христианским миром, ожидают скорой смерти и, теснимые бесконечно врагами с суши и моря понимают, что родина начинает пресыщаться жалобами на их беды. После самой долгой осады в истории, нравы огрубели и ожесточились. Над городом витал дух отчаяния и насилия, который заставил Башрода сбавить цену из страха, что в противном случае горожане нападут на него и без платы заберут все, чем он владеет. И все же он получил прибыль достаточную, чтобы с лихвой окупить свое плавание, а потом начал приготовления к обратному путешествию и объявил, что берет на корабль пассажиров. Одним из тех, кто принял его предложение, был человек по имени Кола.

- Имя? - потребовал я. - Вспомните точно. Как было его имя?

Марко, сказал он. Да, именно так. Марко. Как бы то ни было, этот Кола был в прискорбном состоянии, сумрачный, изможденный и худой, грязный и косматый и наполовину безумный от боли и огромного количества спиртного, каковое потреблял как единственное свое лекарство. Трудно было поверить, что от него мог быть хоть какой-то толк для крепости, но вскоре Башрод обнаружил, что ошибался. К юноше относились с уважением офицеры многими годами его старше, а простые солдаты перед ним благоговели. Кола, по всей видимости, был лучшим лазутчиком в Кандии, умел искусно проскальзывать меж оттоманских аванпостов, доставляя депеши на отдаленные форты и устраивая всевозможные диверсии. Не раз он замышлял и успешно расставлял ловушки для высокопоставленных турок и убивал их, сделав себе имя леденящей кровь беспощадностью и жестокостью. Он умел бесшумно нанести удар, нападать ниоткуда и исчезать незамеченным и был фанатично предан делу христианской веры, вопреки всей видимости обратного.

Любопытство Башрода было возбуждено, и на обратном пути в Венецию (который на сей раз оказался вполне благополучным) он не раз пытался вовлечь своего пассажира в беседу. Кола был скрытен и прятался за неприветливым и унылым молчанием. Лишь однажды он явил истинный свой облик - когда Башрод спросил, женат ли он. Лицо Колы потемнело, и он сказал, что его невесту похитили в рабство турки. Отец послал его на Крит познакомиться с девушкой, которая оказалась хороша собой и хорошего рода, и Кола согласился на брак с ней. Ее отправили вперед него в Венецию, и корабль был захвачен. С тех пор он ничего о ней не слышал и весьма надеялся, что ее уже нет в живых. Против воли отца юноша остался в Кандии, дабы мстить, насколько было в его силах.

- А теперь?

- Теперь ему все равно. Он тяжело ранен и знает, что Кандия вскоре падет. Защищать ее больше нет ни денег, ни решимости, ни веры. Он еще не решил, вернется он назад или нет, возможно, его дарованиям лучше поискать применения в ином месте.

Тут Марко да Кола потянулся за бутылкой, и остаток путешествия провел сидя на палубе и не произнес - был ли он трезв или пьян - более ни слова, пока корабль не стал на якорь в Венеции.

Вот и все. Никто не может осуждать рвения в войне с язычниками, но все же это было очень странно. Солдат (или бывший солдат) якшался с республиканцами в Нидерландах, а агент его отца, соглядатай на службе Венеции, постоянно посылал депеши своим хозяевам за границей и передавал послания от смутьянов в Англии. Разрозненных обрывков было множество, но они не складывались в единое целое. Однако все это требовалось распутать, и ключом становился пакет, который, вопреки запрету мистера Беннета все-таки относился к моему ведомству.

Дабы никто не подумал, что, как у Турлоу, в моем распоряжении была армия наемных убийц, поспешу изложить истинные факты. Да, я располагал небольшим числом осведомителей, поставлявших мне сведения, но во всей стране лишь на пятерых человек я мог положиться, когда требовались решительные меры, а двое из них, должен признаться, пугали даже меня самого. К тому же это дело было не единственной - и даже не главной - моей заботой. Я уже упоминал о назревавшем мятеже, и он доставлял мне немало хлопот. А еще без счета прочих докучливых кружков смутьянов и подстрекателей, донесений о ропоте и возмущении - по большей части вздорных, однако таивших угрозу. Гарнизон Бингдона был очищен от главных заговорщиков, но его замирение нельзя было назвать полным. Секты и молельни возникали словно грибы после дождя, позволяя недовольным и крамольникам вволю встречаться, черпая друг у друга храбрость. Стали (опять) поступать настойчивые донесения дескать, появился Мессия Судного Дня и странствует переодетым по стране, проповедуя, и наставляя, и подстрекая к бунту. Сколько подобных самозванцев развелось в прошлые годы? Не менее дюжины. Я уповал, что в более мирные времена мы будем от них избавлены, но, видимо, ошибся. Наконец в самый разгар событий, которые я намереваюсь изложить, в Оксфорде объявился пьяный ирландский волхв, некий Грейторекс, который водворился на постоялом дворе \"Митра\", дабы потрошить кошельки простаков, и мне немало времени пришлось потратить на то, чтобы убедить его убраться из города. Иными словами, я был всецело занят и хотя трудился без устали, должен сказать, ни тогда, ни позднее мое усердие так и не получило заслуженных вознаграждения и признания.

Чтобы получить письма смутьянов, мне пришлось прибегнуть к услугам некоего Джона Кута, чья верность трону объяснялась только моим вмешательством - когда он в пьяном угаре едва не убил свою жену а затем перерезал горло мужчине, пытавшемуся (по его словам) наставить ему рога. Умным его не назвал бы никто, но он был искусным взломщиком и всецело находился в моей власти. Я считал, что он справится, но не преминул точно объяснить ему, что и как следует сделать. Я внушил ему ни в коем случае не прибегать к насилию и столь долго упирал на это, что даже человек столь недалекого ума не мог меня не понять.

Или так мне казалось. Когда Мэтью сообщил мне, что пакет доставлен в дом ди Пьетро и уже на следующее утро будет отправлен из Англии с ближайшим же кораблем, я приказал Куту принести его мне со всевозможной поспешностью. Кут послушно вернулся несколько часов спустя и передал мне мешок готовой к отправке почты, включавшей письма, какие доставил Мэтью. Я переписал их содержимое, и он унес суму назад. А на следующее утро Мэтью пришел ко мне с известием, что синьор ди Пьетро убит.

Это повергло меня в смятение и ужас, и я молил Господа о прощении за мое безрассудство. Невзирая на запирательства Кута, мне было ясно, что произошло. Кут проник в дом и вместо того, чтобы просто забрать почту, решил присвоить также и содержимое денежного сундука. Шум разбудил ди Пьетро, который явился разузнать о причине беспокойства, и Кут хладнокровно перерезал ему горло, да так, что едва не отделил голову от тела.

Со временем я добился от него признания. Он посмел спросить, какое мне дело до того, убит он купца или нет? Я желал получить пакет, я его получил. Тут я потерял самообладание и оборвал его. Он вернется в тюрьму, сказал ему я, и если он хоть словом обмолвится о случившемся, то будет повешен. Тут даже он понял, насколько я был серьезен, и на том печальное происшествие было предано забвению. Вскоре я узнал, что у Кола-отца был компаньон-англичанин, который желал забрать все дело себе и нисколько не заботился о том, чтобы найти виновника столь выгодного для него злодеяния. Прошло много дней, но наконец - и не без усилий - я успокоился, отчасти уверив себя, что мистер Беннет ничего не узнает о случившемся.

Глава третья

Это прискорбное происшествие по крайней мере оставило мне мешок с почтой ди Пьетро, которая оказалась много интереснее, чем я мог надеяться. Кроме письма, предназначавшегося смутьянам на Континенте, там нашлось еще одно, никак не помеченное, из иного и неизвестного источника. Я проглядел его лишь в силу привычки, какую привил служащим своей канцелярии Турлоу, осматривая почтовый мешок на предмет подозрительной корреспонденции, проверять все его содержимое. Всего писем было двенадцать: одно от смутьянов, десять совершенно безобидных, имеющих отношение только к делам коммерции, и вот это. Само отсутствие адреса уже привлекло бы мое внимание, а то, что на сургуче на обратной его стороне не имелось никакого оттиска, только усилило мою решимость узнать его содержание. Я сожалел лишь о том, что при мне нет этого ничтожного Сэмюэля Морленда, так как не было другого человека, кто мог бы молниеносно снять печать, а потом вновь наложить ее так, чтобы все прошло незамеченным. Мне же эта работа стоила немалых мучении, и я премного богохульствовал, пока бился над этой деликатнейшей задачей. Но я добился своего, и к тому же отлично, и был уверен, что после того, как письмо потреплет при перевозке, никто ничего не заметит.

А дело стоило таких трудов. Внутри оказался наилучший образчик тайнописи, какой мне только доводилось видеть, - пространное письмо приблизительно из двенадцати тысяч знаков сложного шифра случайной выборки, который я описал выше. Глядя на них, я ощутил дрожь волнения, ибо знал, что эта загадка достойна моего дара. Но в недрах моего ума шевельнулась другая, более тревожная мысль, ибо тайнопись подобна музыке и имеет собственный ритм и каденции. Эта, пока я проглядывал письмо, зазвучала в моей голове знакомым напевом, который я уже слышал прежде. Но я не мог вспомнить, что это за мелодия.

Множество раз меня спрашивали, почему я взялся за искусство шифрования, ибо это представлялось вульгарным занятием какое не пристало человеку моего положения и достоинства. Причин меня множество, и удовольствие какое я получаю от него, - последняя из них. Умы, подобные Бойлю, домогаются тайн природы, от чего я тоже получаю величайшую радость. Но какое наслаждение проникнуть также в тайны человеческих мыслей, превратить хаос людских стараний в порядок и вытащить на свет божий чернейшие преступления! Согласен, шифр - всего лишь набор знаков на странице. Превратить это невнятное нагромождение в осмысленную фразу посредством упражнения чистого разума - удовлетворение, какого мне так и не удалось преподать кому-либо еще. Могу лишь сказать, что это сродни молитве. Не расхожей молитве, когда уста бормочут слова, а мысли блуждают далеко, но истинному молению, столь полному и глубокому, что вы чувствуете, как на вашу душу нисходит благодать Господня. И часто я думал, что мой успех являет Его ко мне милость, будто это есть знамение, что дело мое Ему угодно.

Разгадать письмо сектантов было прискорбно легко, и ничего интересного я в нем не нашел. Знай я его содержание, я не стал бы трудиться, ибо оно не стоило ни жизни ди Пьетро, ни затруднений, какие мне причинило его убийство. В нем говорилось о неких приготовлениях - напыщенным штилем, столь любимым крамольниками, - и указывалось место, которое я уверенно определил как Нортхэмптон. Но пищи для размышлений в нем было не много, и ничто не оправдывало опасности, какой я себя подвергал. Если такое оправдание могло найтись, то оно заключалось в последнем загадочном послании, я решил во что бы то ни стало прочесть его и знал, что мне потребуется ключ.

Мэтью пришел ко мне, когда я сидел за столом, а передо мной во всем своем неповиновении лежало не поддающееся прочтению письмо, и спросил, все ли он сделал верно.

- Ты поступил прекрасно, - сказал я ему. - Превосходно, пусть и скорее волею случая, ибо твое письмо лишено интереса, но меня занимает другое, вот это.

Я протянул ему лист, дабы он мог изучить его, что он и сделал с присущими ему аккуратностью и тщанием.

- Вам это уже известно? Вы все уже разгадали?

Я улыбнулся его вере в меня.

- Иное письмо, иной источник и, без сомнения, иной адрес. Но я ничего не знаю и разгадал еще меньше. Я не могу прочесть это письмо. Тайнопись основана на книге, которая определяет последовательность знаков.

- Какая книга?

- Этого я не знаю, и если я не смогу ее найти, то не пойму ничего. Но уверен, это очень важно. Подобная тайнопись - редкость, я сталкивался с ней всего несколько раз, и тогда послания были написаны людьми высокого ума. Такой шифр слишком труден для глупцов.

- Вы преуспеете, - сказал он с улыбкой - В этом я уверен.

- Люблю тебя за доверие, мой мальчик. Но на сей раз ты ошибаешься. Без ключа дверь останется запертой.

- Но как нам найти ключ?

- Это знают только тот, кто написал письмо, и тот, кому оно предназначено, только они знают, что это за книга, и у каждого должен быть свой экземпляр.

- Тогда надо спросить их.

Я думал, он шутит, и уже открыл рот, чтобы выбранить его за неуместное легкомыслие, но по его лицу увидел, что он совершенно серьезен.

- Позвольте мне вернуться в Смитфилд. Я расскажу, будто кто-то пытался выкрасть письмо, но потерпел неудачу. И я предложу самому сесть на корабль, дескать, я стану охранять письмо, а потом удостоверюсь, что оно не попадет в чужие руки. Тогда я узнаю, кому оно послано и каков к нему ключ.

Юношеский ум - само простодушие, и я не смог скрыть усмешки.

- Почему вы смеетесь, доктор? - спросил он, нахмурив лоб. - Я ведь прав. Нет другого способа узнать то, что вам нужно, и вам некого послать, кроме меня.

- Мэтью, твоя невинность просто чудесна. Ты поедешь, тебя обнаружат, и все будет потеряно, пусть даже ты сбежишь целым и невредимым. Не докучай мне подобными глупостями.

- Вы всегда обращаетесь со мной как с малым дитятей, - сказал он, опечаленный моим замечанием. - Но я не вижу тому причины. Как еще вы сможете узнать, кому послано письмо и какая вам надобна книга? И если вы не можете доверять мне, кого еще вам послать?

Я взял его за плечи и заглянул в его сердитые глаза.

- Не расстраивайся, - ответил я уже мягче. - Я говорил так не из пренебрежения, а из заботы. Ты молод, а эти люди опасны. Мне бы не хотелось, чтобы ты попал в беду.

- И я благодарен вам за это. Но я не желаю ничего иного, кроме как послужить вам. Я знаю, скольким я вам обязан и сколь мало я сделал для того, чтобы этот долг уплатить. Потому прошу вас, сударь, дайте мне свое позволение. И решать вам следует быстро письма нужно вернуть, а корабль отплывает завтра утром.

Я помолчал, вглядываясь в его лицо, совершенство которого пятнала обида, и один вид этой обиды более слов сказал мне, что придется ослабить узы или же потерять его безвозвратно. И все же я попытался снова.

- \"А если уж лишусь я детей, то осиротел я\" (Бытие, 43:14).

Он поглядел на меня мягко и с такой добротой - я по сей день помню ее.

- \"Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали\" (Послание к Колоссянам, 3:21).

Перед этим я склонился и отпустил его, обняв моего мальчика на прощание, а потом смотрел из окна, как он, выйдя на улицу, затерялся в толпе. Я видел живость в его поступи и радость в его походке, какие дарила ему свобода, и горевал о моей утрате. Остаток дня я провел в молитве о его благополучном возвращении.

Я не получал вестей целых две недели и что ни день терзался тревогой и страхом не потонул ли корабль, не был ли мой мальчик изобличен. Но он повел себя лучше, чем я ожидал, и проявил сноровки более, чем большинство агентов на жаловании у правительства. Получив его первое письмо, я прослезился от облегчения и гордости.

Ваше преподобие - начиналось оно - Следуя вашим указаниям я сел на барк \"Коломбо\" и приплыл в Гаагу. Плавание было поистине ужасным, и однажды я уверился даже, что моя миссия завертится неудачей. Так как казалось неизбежным, что судно потонет со всей командой. По счастью шкипер оказался человеком опытным и привел нас в порт целыми и невредимыми, пусть и измученными морской болезнью.

К тому времени, когда мы стали на якорь, я вошел в доверие к этому человеку и узнал, что он не хочет надолго задерживаться в порту. Он был расстроен смертью ди Пьетро, озабочен тем, чтобы сохранить свое место, и потому желал возвратиться в Лондон возможно скорее. Я предложил ему доставить письма по назначению от его имени, сказав, что рад возможности провести некоторое время в этих краях. Не имея представления об их важности, он с готовностью согласился и сказал, что отвезет меня назад в Лондон, когда вернется со следующим грузом.

Мы просмотрели список столь же основательно, как любой почтмейстер, и сверили адреса на них со списком, какой был у него на руках.

- Вот это без адреса, - сказал я, беря письмо, столь вас интересующее.

- Действительно так. Но не тревожься, у меня в списке оно есть.

И он показал мне распоряжение, написанное рукой ди Пьетро. В нем говорилось, что это особое письмо следует доставить человеку по имени Кола на Гульденстраат.

Сударь, должен сказать вам, что означенный дом принадлежит послу Испании и что этот Кола там хорошо известен. Я еще не передал письмо, ибо мне сказали, будто Кола ждут не ранее завтрашнего дня, и потому я отказался отдать его, заявив, что мне строжайше наказано передать его Кола в собственные руки. Тем временем я попросил здешних англичан предоставить мне кров, и они согласились с большим дружелюбием, ибо чувствуют себя отрезанными от родины, и жаждут новостей из дома.

По возвращении я, разумеется, навещу вас дабы пересказать те новости, каковые мне довелось узнать. Будьте спокойны, дражайший и милейший сударь, и так далее, и так далее...

Пусть даже любовь в приветственных словах моего дорогого мальчика согрела мне сердце, боюсь, я мог бы забыться настолько что, будь он при мне, от разочарования оттаскал бы его за уши. Я понимал, что он славно потрудился, но тем не менее он не преуспел столь полно, сколь мне требовалось. Я все еще не имел названия книги, которая составляла ключ, а без него я недалеко продвинулся. Однако пусть даже он потерпел в этом прискорбную неудачу, я понимал, что он с лихвой восполнил ее в другом. Ведь мне было известно, что посол Испании, Эстебан де Гамарра, непримиримый и опасный враг Англии. Одна эта крупица сведений оправдывала все, что я до сих пор предпринял. Ибо этот Кола, как сказали мне несколькими месяцами ранее, якшался со смутьянами, а теперь еще у него появился адрес в испанском посольстве. Презанимательная загадка.

Сведения ввергли меня в затруднительное положение, ведь если я ослушался приказа, расследуя деятельность ди Пьетро, вмешательство в эти иностранные дела было проступком еще более тяжким. Мистер Беннет по-прежнему оставался единственным моим заступником, и я не мог позволить себе лишиться его расположения, пока не смогу заменить его лучшим патроном. И все же любое связующее звено между смутьянами и испанцами было крайне важным. О возможности союза между оплотом католицизма и самыми ярыми изуверами протестантства трудно даже помыслить, и тем не менее я держал в руках первые смутные намеки на подобный альянс, и малая вероятность в умозрительных выводах не должна была перевесить непосредственные и непреодолимые улики.

Это всегда служило мне компасом и в философии, и на службе правительству: человеческий разум слаб и часто не способен постичь умопостроение, на первый взгляд противоречащее здравому смыслу. Шифры, за разгадыванием которых я провел многие годы, простой тому пример, ибо кто способен понять (если не знает), и нагромождение бессмыслиц может сообщить читателю мысли сильных мира сего и полководцев на поле брани. Это противоречит здравому смыслу, и тем не менее это так. Объяснение, неподвластное человеческому разуму, зачастую встречается в Божьем творении, и притом столь часто, что мне случалось посмеяться над мистером Локком, который в своих философских трактатах столько весу придает здравому смыслу. \"Дивно гремит Бог Гласом Своим, делает дела великие, для нас непостижимые (Иов, 37:5). И во всем мы горько платимся, забывая об этом.

Здравый смысл говорил, что испанцы не станут оплачивать приход к власти крамольников-республиканцев, не станут и эти самые раскольники по доброй воле подчинять свои устремления политике католиков. И все же улики начинали указывать на то что между ними существует некая договоренность. В то время я еще не мог разобраться в этом и потому отказывался строить невероятные теории, но одновременно я отказывался и отвергать свидетельства только потому, что они в тот момент не объяснялись здравым смыслом.

Разумеется, я подвергся бы насмешкам, представь я мои сведения мистеру Беннету, который гордился своим знанием испанцев и был убежден в их дружбе. Не мог я и предпринять шагов и против крамольников, ибо пока они не совершили ничего преступного. И так я бездействовал, положив держать мои подозрения при себе, пока не расшифрую письмо, не обнаружу, кто написал его, и не соберу новые доказательства, и тогда, быть может, смогу представить дело более крепкое. Я питал большие надежды на то, что Мэтью запомнил мои наставления, сколь важно раздобыть ключ к письму, так как теперь сноситься с ним было крайне трудно. Тем временем я написал донесение мистеру Беннету, в котором сообщил ему (в общих словах) о том, что в кругах смутьянов что-то назревает, и заверил его в преданнейшей моей службе.

Неделю спустя Мэтью оправдал мое доверие, и я получил еще одно письмо, содержавшее некоторые требуемые мне сведения. Он предлагал четыре возможные книги и просил прощения, что не смог добыть более точные улики. Он снова пошел с письмом в посольство, и на сей раз его провели в небольшую комнату, по всей видимости, кабинет. Это логово он счел отвратительным, ибо оно было увешано распятиями и в нем витал дух идолопоклонства, но, ожидая появления самого Кола, он увидел на столе четыре книги и наскоро списал их названия. Этим я был доволен, ибо так он подтвердил мою веру в него: подобный поступок следует счесть разумным и отважным - ведь ему грозила немалая опасность, войди кто-нибудь в комнату, пока он писал. К несчастью, тонкости искусства криптографии от него ускользнули, он не догадался (возможно, в этом есть и моя вина, ведь я не дал ему должных наставлений), что разные издания одной книги отличаются друг от друга и не то издание так же не поможет мне прочесть письмо, как и не та книга. В моем распоряжении оказалось списанное им буква за буквой, в полном неведении о сути.

Titi liuii ex rec heins ludg II polid hist nouo corol

Duaci thorn Vtop rob alsop eucl oct

He менее важным, но много более опасным было то, что он познакомился с самим Кола, и я получил первое представление о том, сколь великой властью смущать и обманывать обладал этот человек. Письмо я сохранил. Разумеется, я храню все вещицы, напоминающие мне о Мэтью, - каждое письмо, каждая малая тетрадь, какую он исписал, лежат в серебряном ларчике, завернутые в шелк и перевязанные прядью волос, которую я украл однажды ночью, пока он спал. Зрение мое слабеет, и вскоре я не смогу уже более читать его слова, тогда я сожгу все тетради и письма, так как не снесу, если кто-то станет читать их мне вслух или насмехаться над моей слабостью. Последняя моя связь с ним исчезнет, когда, мигнув, погаснет свет. Даже теперь я не слишком часто открываю этот ларчик, ибо тяжко мне выносить печаль.

Кола не преминул пустить в ход свое обаяние и соблазнил юношу - слишком молодого и наивного, чтобы постичь разницу между истинной добротой и искусственным ее подобием, - свести с ним знакомство, а потом видимость дружбы.

Это круглолицый человечек с блестящими глазами, и когда он появился и я отдал ему письмо, он, посмеиваясь, поблагодарил меня, хлопнул меня по спине и дал мне серебряный гульден. Потом он подробно расспросил меня об всевозможных вещах, выказывая большой интерес к моим ответам, и даже просил меня прийти снова, чтобы он смог побеседовать со мной еще.

Должен сказать, сударь, он ничем не показал, будто имеет отношение к делам политическим, и ни разу не упомянул ничего, сколько-нибудь предосудительного. Напротив, он выказал себя истинным джентльменом, учтивым в манерах и простым в обращении и в беседе...

Как просто ввести в заблуждение доверчивость! Этот Кола начал обманом втираться к нему в доверие, без сомнения, беседуя с легкостью мимолетного знакомства, несравнимого с заботой, какую посвящал я мальчику все эти годы. Нетрудно пленять и развлекать, труднее любить и просвещать; Мэтью, увы, был еще не достаточно взросл или разборчив, чтобы увидеть эту разницу, и стал легкой добычей для жестокого итальянца, обольстившего его словами, пока не настал час нанести удар.

Письмо встревожило меня, ибо больше всего я опасался, что Мэтью по природному своему дружелюбию может обронить неосторожное слово и тем самым насторожит Колу, открыв, что я осведомлен о нем. Усилием воли я сосредоточил ум на решении не столь трудных задач и вновь взялся за шифрованное письмо и ключ к нему.