Джеймс Скадамор

Клиника «Амнезия»

Первое, что она ощутила, были слабость в желудке и дрожь в коленях. Затем ее охватило чувство неосознанной вины, нереальности, холода и страха. Затем ей захотелось, чтобы этот день поскорее закончился. Затем она внезапно поняла, что подобное желание совершенно бессмысленно, потому что смерть ее отца была единственным событием, произошедшим в мире, которое будет без конца повторяться из раза в раз, вечно и неизменно. Хорхе-Луис Борхес. «Эмма Цунц»
Взрослые всегда придумывают совершенно неинтересные объяснения. К. С. Льюис. «Племянник чародея»


Глава 1

Великие рассказчики иногда уходят из жизни значительно раньше отмеренного им срока. Вот почему о них нужно слагать великие истории. Я постараюсь сделать это с максимальной ответственностью.

Почти за год до смерти Фабиана, 8 сентября 1995 года, некий антрополог по имени Иоганн Рейнхард и его проводник Мигель Зарате обнаружили у вершины одного из перуанских вулканов вмерзшее в лед тело принцессы древнего инкского государства. Осознавая важность находки, Рейн-хард забрал его с собой, завернув в туристический коврик-«пенку».

Его открытие было встречено окружающими без особого восторга. Погонщик мула, ждавший исследователя и его спутника у подножия горы, завязал своему четвероногому питомцу глаза, чтобы тот перестал шарахаться из стороны в сторону, завидев, что придется нести мертвое тело. Владелец гостинички, где они остановились до подъема в горы, отказал им в жилье, опасаясь накликать на себя беду. В конце концов Рейнхард и Зарате все-таки добрались до городка под названием Арекипа, где сначала поместили тело в морозильник в доме проводника и только после этого сообщили о находке властям.

По всей видимости, Хуаниту — или Ледяную принцессу, как ее впоследствии именовали в туристических проспектах — насмерть забили дубинками на церемонии жертвоприношения в честь бога горы. Она пролежала во льду пять столетий и хорошо сохранилась, можно даже сказать, пребывала почти в превосходном состоянии, если не считать жуткой раны на голове.

Шесть месяцев спустя на страницах одной из центральных эквадорских газет появилась статья о Ледяной принцессе, и мой друг Фабиан Моралес в один прекрасный день появился в нашем классе международной школы в Кито, размахивая экземпляром этой газеты.

— Анти! Ты видел? — спросил он. — В Перу, возле какого-то вулкана, нашли тело индианки пятисотлетней давности.

Меня зовут Энтони, Антоний, но в детстве я плохо выговаривал свое имя. Я называл себя Анти, и это имечко так ко мне и прилипло на веки вечные — лишнее свидетельство того, как абсолютно невинная ошибка может сопровождать человека всю его жизнь.

— Ты только послушай, — произнес Фабиан. — «Судя по всему, прежде чем принести Ледяную принцессу в жертву, ее заморили голодом и заставили принять участие в ритуалах принятия галлюциногенных наркотиков и крепкого алкоголя». Тут явно не обошлось и без секса, на что угодно готов спорить, хоть в газете и говорится, что ей было всего пятнадцать. Верена, ты бы точно подошла. Как ты смотришь на мое предложение отправиться в горы и хорошо провести там время? Может, мы и тебя убьем, зато ты станешь бессмертной, малышка!

— Тебе ни за что не затащить меня в горы, мерзкий извращенец.

— Да какие проблемы? Давай отправимся туда прямо сейчас, a? Mamacita!Ты только дай мне руку, малышка! Я сделаю все как можно быстрей.

— Катись к черту, Фабиан!

Верена Эрмес носила в левом ухе три сережки, красила волосы и каждый день крепко душилась дешевыми духами. Она была главной героиней самых сладостных наших пол-люционных сновидений, однако сама Верена питала слабость к взрослым мужчинам — во всяком случае, она этим хвасталась, — и вопреки тому, что мы с Фабианом рассказывали друг другу, нам ни разу не удалось вытянуть из нее ничего, кроме ядовитых, язвительных слов. В принципе мы могли бы дальше продолжать в том же духе, однако перемена закончилась и пришлось на какое-то время отложить разговоры. Наш учитель, одетый в традиционный для местных англичан вельветовый костюм, легкой походкой вошел в классную комнату, сел за стол и издал глубокий вздох, давая понять, что нам следует угомониться.

Ледяная принцесса Хуанита на какое-то время была забыта.

В тот же день, немного позже, сидя на баскетбольной площадке в ожидании, когда за нами заедет машина и отвезет домой, мы с Фабианом обсудили открытие Рейнхарда более обстоятельно. Пара покрытых снежными шапками вулканов — наши местные горные божества — возвышалась вдали над приземистыми строениями старого Кито: красавец Котопахи, стыдливо прятавший свое лицо за пеленой облаков и городского смога, и Кайамбе, отражавший в этот вечер пурпурный осколок заката.

— Нам обязательно нужно туда отправиться, — заявил Фабиан. Он изобразил несколько вялых магических пассов, пряча в левой руке зажигалку, и, прежде чем сунуть ее в карман, сделал отвлекающие движения правой. Затем вздохнул и сказал: — Все открытия делаются слишком поспешно. Если и дальше бесцельно ждать у моря погоды, то открывать в мире будет уже нечего.

— Мы не можем отправиться в Перу, — ответил я. — Разве несколько месяцев назад мы не вступили с перуанцами в войну?

Под словом «мы» я подразумевал Эквадор. Хотя пограничные споры были успешно разрешены еще в 1942 году, в отношениях между обеими странами периодически возникала напряженность. По мнению отца, который достаточно цинично относился к подобным вещам, разногласия подобного рода обычно возникали накануне выборов, так как какая-нибудь политическая партия желала набрать очки, раздувая жупел военной угрозы со стороны соседнего государства. Однако в прошлом году серия пограничных конфликтов оказалась серьезнее обычного — жизни лишились более ста человек.

Нам с Фабианом было тогда по пятнадцать лет, а в этом возрасте смерть воспринимается достаточно абстрактно, однако обоим щекотала нервы мысль, что мы живем в условиях военного положения: перебои в подаче электроэнергии, антиперуанская пропаганда и даже возможность (пусть крайне маловероятная) реального военного вторжения враждебно настроенных соседей.

— Перестань пристебываться, — отозвался Фабиан.

Его английский превосходен, однако у него устойчивая привычка употреблять импровизированные ругательства. Он то и дело употребляет выражения, заимствованные из передач кабельного телевидения, в результате чего порой изъясняется причудливыми, непроверенными на практике речевыми конструкциями. В этом был весь Фабиан.

— Я и не говорю, что нам нужно ехать в Перу. Ледяную принцессу уже нашли. Я вот что имею в виду: если мы ничего не предпримем в самое ближайшее время, на нашу долю ничего не останется. Было бы здорово до конца года открыть какой-нибудь новый биологический вид. Ну, или что-то в этом роде.

— В прошлом годы мы ездили на Галапагосские острова, — сказал я. — Это было круто. Уж если и искать новые виды, то только там.

— Знаю. Не пудри мне мозги своими фотками, которые ты нащелкал на каникулах. Нам нужно сделать себе имя. Магия постепенно покидает наши края и оседает в музеях. Мне нужна хотя бы частичка ее, прежде чем она исчезнет навсегда.

— Не переживай. Что-нибудь наверняка подвернется. Смотри-ка, вон Байрон подъехал. Погнали!

Байрон — личный шофер Фабианова дядюшки, Суареса. Хотя в прошлом он был полицейским, по словам Фабиана, дядя узнал сей факт, лишь когда они, подъехав к его дому, обнаружили, что там вовсю орудуют грабители. Байрон попросил Суареса оставаться в машине, а сам потянулся к перчаточному отделению за пистолетом, о существовании которого Суарес даже не подозревал. Затем выстрелил в спину убегавшим из дома взломщикам. Во всяком случае, так пересказал эту историю Фабиан. Возможности проверить правдивость повествования мне так и не представилось. И все потому, что, по его словам, дядя не любит распространяться на данную тему. Я сам никогда не решался спросить Байрона об этом происшествии, потому что, несмотря на свой добродушный характер, он внушал мне страх. Родители рассказывали жуткие истории о похищенных с целью выкупа детях, когда на ребят, сидящих на заднем сиденье, вдруг наставляли пистолет. Так что я крайне неловко чувствовал себя всякий раз, когда рука Байрона отдалялась на слишком большое расстояние от рычага переключения скоростей, и неизменно отворачивался, когда ловил в зеркальце заднего обзора тяжелый взгляд его налитых кровью глаз.

И все равно мне нравилось приезжать в гости к Фабиану и его дядюшке. Сама поездка доставляла мне огромную радость, и не только потому, что за нами заезжал вооруженный шофер черного «мерседеса». Жена Байрона Евлалия обычно готовила для нас бутерброды, которые оставляла на заднем сиденье машины, чтобы мы могли перекусить на обратном пути. Кроме того, меня приводил в восторг один светофор, возле которого метис-инвалид на костылях продавал пакетики разноцветной жевательной резинки, отбивавшей мерзкий привкус арахисового масла во рту. Как-то раз, во время плохо организованной экскурсии на экватор, когда мы с Фабианом ухитрились втихаря выдуть пол-литра агвардиенте, мерзкой сивушной водки, по пути домой нами была затеяна одна игра. Ее цель состояла в том, чтобы умять целый пакет жевательной резинки и одновременно съесть сандвич. Благоухая водочными ароматами и чувствуя себя необычайно умными, мы сидели на заднем сиденье машины и засовывали в набитые едой рты пригоршни жвачки, позволяя искусственному фруктовому ароматизатору бомбой взрываться в жеваных кусках бутербродов с арахисовом маслом. Мы старались съесть их, не проглотив при этом жвачку. Глотать одно, не проглотив при этом другое, — задача не из легких и для трезвого человека, мы же были изрядно пьяны, и очень скоро нас постигла неизбежная расплата за легкомыслие. Неожиданно для себя проглотив всю эту мешанину, Фабиан велел Байрону остановить автомобиль и выблевал в канаву разноцветную смесь из тростниковой водки, арахисового масла и жевательной резинки. Байрон тогда долго хохотал и после этого случая имел привычку оглядываться на нас через плечо в надежде, что мы, втихаря набухавшись за его спиной, отмочим что-нибудь подобное.

* * *

На самом деле Кито не один город, а целых два: Новый город и Старый город. Они лежат в противоположных концах длинной неглубокой котловины, протянувшейся с севера на юг. На северном краю высится скопление коробок из бетона и стекла: жилые дома, торговые центры и офисы. Это деловой район. Город восточноевропейских овчарок на поводках, поливальных установок на лужайках у домов, оснащенных кондиционерами. Именно здесь, в новом Кито, в многоквартирной башне, в апартаментах, явно предназначенных для чопорных приемов, я и жил вместе с родителями. Имеющая открытую планировку, квартира представляла собой галерею венецианских окон, из которых открывалась живописная панорама города и вершин далеких вулканов. От нас можно было даже наблюдать за идущими на посадку самолетами, которые скользили буквально между нашими небоскребами, устремляясь к взлетно-посадочной полосе аэропорта. А если взять в руки бинокль, можно было на противоположном конце долины открыть для себя — совсем как какую-нибудь непристойную тайну — совершенно новый мир беленных известью стен, обветшавших церквей и узких улочек Старого города.

Существует примерно такая легенда: давным-давно, высоко в Андах, инки построили города в облаках. Когда до них дошел слух о надвигающихся с юга отрядах конкистадоров, полководец Руминьяхуи, которого великий Атахуальпа оставил надзирать за городом, уничтожил это удивительное поселение, чтобы оно не досталось врагу. От великого города инков не сохранилось ни одного камня. То, что мы называем Старым Кито, — город колониальной застройки, возведенный на месте древнего разрушенного города. Его балконы, арки и крытые терракотовой плиткой крыши в настоящее время располагаются совершенно хаотично, без всякого плана, и сильно обветшали за несколько столетий. Правда, некоторыми из них снова завладели здешние аборигены. Таким образом, если Новый город продолжал расти и расширяться в северном направлении, то Старый оставался в своих прежних границах, так как возник на месте своего предшественника подобно слою компоста. Как новый геологический слой.

Сегодня, насколько мне известно, благодаря усилиям международных организаций и программам защиты культурного наследия процесс упадка удалось приостановить. Старый город понемногу облагораживается, и все эти беленные известью заброшенные здания, ныне возвращенные богачам, снова обрели былой блеск. Старый город, ранее напоминавший рот, полный гнилых зубов, щеголяет сверкающими протезами и коронками, обретя благопристойный вид. Правда, лично я это с трудом себе представляю. Наверно, во всем виноваты бьющая в глаза нищета или же тот трепет, который я испытывал в отношении любого запретного места, но для меня Старый Кито, он же Эль-Сентро, как его чаще называют, всегда означал жизнь в ее наиболее концентрированной форме. Она буквально бурлила здесь. В Старом городе невозможно шагу ступить, чтобы не наткнуться на тележку с топящейся плитой, на которой кипит кастрюля с супом; то и дело приходится отбиваться от уличных торговцев, пытающихся всучить тебе какую-нибудь шляпу или цветастую блузку, или хватать за руку воришек, тянущихся к твоему бумажнику. А еще на здешних улицах неизменно витает пьянящий коктейль запахов, которые в высокогорном климате кажутся еще резче: бензиновых паров, подгнивших фруктов, застоявшейся мочи и жарящегося на углях местного лакомства — мяса морских свинок.

Мне только один раз довелось оказаться в Старом городе одному, и полученный таким образом жизненный опыт лишь разжег мой аппетит к приобретению новых ощущений. Вследствие близости к экватору погода в Кито то и цело проявляет свой откровенно шизофренический характер. В любой непредсказуемый момент даже самое невзрачное облачко может пропустить сквозь себя невероятной красоты радугу или излиться неожиданной грозой с градом. Однако мне врезалась в память другая картина во время посещения Старого города. Я был там вместе с отцом, и, чтобы не тратить понапрасну времени, он послал меня сделать дубликат ключа, а сам отправился на рынок за какими-то покупками. В ту пору мне было тринадцать лет, и я пришел в восторг от возможности самостоятельно исследовать городские улицы. Услышав далекие раскаты грома, я остановился под навесом какого-то дома и посмотрел оттуда на вершину Котопахи. В следующую секунду в небе блеснул желтоватый дымный разлом. Стоявший передо мной индеец ударил своего мула палкой по спине. Торговцы принялись в срочном порядке накрывать пленкой выложенные на прилавках товары. Затем, после всего нескольких редких капель, хлынул настоящий ливень. Стены домов превратились в вертикально текущие реки. На уличной мостовой, стремительно заполняя все ямки и углубления в ее поверхности, запенились бурые потоки воды. Тротуар сделался скользким от всплывших нечистот. Собаки забились под прилавки и с любопытством поглядывали на разгул водной стихии. Я минут десять наблюдал за тем, как канализационные стоки, захлебываясь, глотают разбушевавшуюся непогоду. Еще минут пятнадцать, и уже больше ничего не напоминало о случившемся: голубой брезент лавчонок постепенно высох, и торговцы, вытащив свои товары, занялись обычным делом.

Возможно, гроза с ливнем была бы столь же впечатляющей, случись мне оказаться на школьной спортивной площадке или на балконе нашей квартире в Новом городе. Однако тогда я решил, что столь огромное впечатление она произвела на меня именно потому, что застала в Старом городе, ведь Старому Кито вообще присуща такая странная погода, и вообще там любая вещь или событие, даже дождь, куда интересней, чем где-либо в другом месте.

Как человек, проживший всю свою жизнь поблизости от Старого города, Фабиан относился к нему с некоторым снисходительным самодовольством, как будто давным-давно знал его и ничто уже не способно вызвать у него удивление. Но мне было прекрасно известно, что он редко бывал в Старом городе один и подобно мне страстно желает познакомиться с ним ближе.

Фабиан жил в доме своего дяди на самом южном конце Кито, далеко за пределами как Старого, так и Нового городов. Хотя он был моим лучшим другом, я ни разу за два года нашего знакомства не спросил Фабиана о том, что случилось с его родителями. В глубине сознания я всегда помнил, что их у него нет, но сам Фабиан никогда не упоминал о них. Поэтому я держался на почтительном расстоянии отданной темы, дабы показать другу, что способен проявлять такт в отношении подобных вопросов. Я не торопился выразить ему сочувствие, просто считал, что молчание — признак взрослого человека. Кроме того, не хотелось лишний раз расспрашивать, почему он живет у дяди, хотя дом этот был полон тайн и я в душе слегка завидовал Фабиану.

Дом, в котором они жили, был возведен в типично колониальном стиле подобно зданиям в Старом городе — белые стены, крытая красной черепицей крыша, мавританские балкончики. Единственная разница состояла в том, что построен он был относительно недавно, а само место не пользовалось популярностью ни у зажиточных профессионалов вроде адвокатов, врачей и учителей, ни у сообщества эмигрантов.

В течение последних двух лет я бывал там очень часто и никогда не выходил из ворот этого дома, не будучи очарованным какой-нибудь новой и захватывающей идеей или историей. В результате это место было окутано в моих глазах некой магической аурой. Каждый раз, когда, приводимые в действие электронным запорным устройством, перед нами открывались ворота и мы въезжали во двор в черном «мерседесе» Байрона, буйное воображение моментально уносило меня в неведомые дали.

В отличие от нашей квартиры в Новом городе, где я обитал с родителями, в доме Суареса ничто не находилось в статичном положении, здесь вечно что-то происходило. Собаки сбегали с лестницы вниз, чтобы поприветствовать нас, а стоило проявить к интерес к какой-то диковинке, которых был полон дом — будь то старый запыленный аккордеон, изъеденный морской водой резной нос затонувшего корабля или коробка с наконечниками стрел древних майя, — как моментально следовала история — свидетельство любознательной натуры хозяина дома и его готовности постоянно узнавать что-то новое. Поэтому, хотя это был не мой дом и даже не самый большой дом на многие мили вокруг, он всегда казался мне чрезвычайно уютным и гостеприимным. Но таким он был не для всех. Готов на что угодно спорить: незваных гостей ждала бы скорая расправа со стороны Байрона.

Байрон и его жена Евлалия — она присматривала за хозяйством и готовила для Суареса еду — жили в отдельной квартирке в том же доме. Байрон также выполнял обязанности садовника и чрезвычайно гордился широким диапазоном культивируемой им растительности — похожими на гигантские колючие груши кактусами, акациями, экзотическими розами, за которыми он любовно ухаживал, копаясь в красноватой почве, растекавшейся из сада ржавыми ручейками во время сильных дождей.

Эквадорцы, живущие на юге страны, разработали целую теорию относительно того, почему обитатели Кито страдают такой нелюдимостью. По их мнению, дело в том, что жители столицы обитают в условиях высокогорного климата, отчего их мозг испытывает существенную нехватку кислорода. Именно этим обстоятельством объясняется их отличие от миролюбивых, спокойных собратьев, живущих на юге страны или на побережье Тихого океана. Даже если это и соответствует истине, то Суарес являл собой исключение из подобного правила. Свою респектабельность он нес по жизни с изысканной небрежностью или по крайней мере прилагал к тому усилия, когда рядом с ним оказывались мы с Фабианом. Более того, тот, кто озаботился созданием в своем доме некого подобия ночного клуба, вряд ли может считаться строгим блюстителем нравственности. Одна из комнат именовалась библиотекой. Помимо высоченных, до самого потока, стеллажей с книгами, серьезного вида письменного стола и камина, в ней имелись танцевальный пол в шахматную клетку, настоящая барная стойка с высокими, обтянутыми красной кожей табуретами и антикварный музыкальный автомат с запасом пластинок — шлягеров пятидесятых годов.

Суарес, довольно известный в городе хирург, безусловно, имел не только фамилию. По словам Фабиана, дядю звали Эдисон, однако никто, да и сам Суарес, никогда этого имени не употреблял. Все знали его исключительно как Суареса, даже родной племянник и даже друзья племянника обращались к нему по фамилии. Он и по сей день сохранился в моей памяти как просто Суарес. Мне никогда не забыть исходивший от него острый холостяцкий запах смеси одеколона и табака. Я и сейчас отчетливо помню Фабианова дядю: его влажные красные губы, выпускавшие кольца дыма, когда он рассказывал свои нескончаемые истории; его усы с легкой проседью; его нелепую склонность к одежде из твида; его рубашки с короткими рукавами и огромные стоптанные мокасины, которые он называл жуко-давами. Вот он сидит, притопывая ногой в такт песням Билла Хейли. Вот наливает себе очередной бокал «Куба либре» или зажигает новую длинную сигаретку «Данхилл интернэшнл», прежде чем ответить на наш очередной глупый вопрос, который неизбежно порождает такую мешанину отступлений от темы и длинных бородатых анекдотов, что мы забываем, о чем первоначально хотели спросить. Однако лучше всего мне запомнился его голос: ритмичный американский акцент (Суарес в свое время жил и в Штатах, и в Европе), всегда звучащий немного комично, но неизменно завораживающе. Он мог рассказывать нам что угодно и уводить в мир, в существование которого мы никогда не переставали верить, зная при этом, что сказанное им не обязательно соответствует истине. В моей памяти по-прежнему звучит голос, посмеивающийся над нами. Хочется верить, что я никогда не забуду его.

В то вечер, после ужина, разговор коснулся темы Ледяной принцессы. Мы с Фабианом размышляли о том, в каком состоянии ее могли обнаружить после пяти веков пребывания во льду. Затем заговорили о своих надеждах когда-нибудь сделать открытие подобного рода. Суареса наши слова, похоже, не впечатлили.

— В этой Ледяной принцессе нет ничего выдающегося, — заявил он. — Хотите увидеть нечто действительно особое? Я вам покажу. Давайте зайдем в библиотеку. И захватите с собой бутылку.

Когда мы вошли в библиотеку, Суарес отставил в сторону бокал и направился к сейфу, стоявшему возле письменного стола. Двумя поворотами наборного диска он открыл его и извлек какой-то сверток, небрежно обернутый в зеленую папиросную бумагу. Стоя к нам спиной, он развернул сверток, после чего повернулся и с торжествующим видом средневекового палача показал его содержимое.

— Матерь Божья! — воскликнул Фабиан.

Я с трудом подавил в себе желание отпрянуть назад.

— Впечатляет, правда? — спросил Суарес.

— Господи! — отозвался Фабиан.

Содержимое свертка оказалось предметом размером всего лишь с крупный апельсин, но волосы, черные и блестящие, достигали двух футов в длину и отличались витальностью, присущей скорее фотомодели, рекламирующей шампунь, чем боевому трофею. Сначала мы пару минут пристально рассматривали его, не рискуя подойти ближе. Разглядев, что это человеческая голова, я принялся изучать черты лица. Уменьшенные в размерах нос и подбородок придавали человеческой голове вид гротескной карикатуры. Впечатление усиливали толстые мясистые губы и глаза, грубо зашитые черной суровой ниткой. Кожа была темной и блестящей, похожей на отполированный кусок красного дерева из тропического леса.

— Верно, — произнес Суарес. — Это — тсантса, засушенная голова.

— Откуда она у тебя? — стараясь казаться равнодушным, спросил Фабиан. Однако притворяться долго он не смог, и его возбуждение тут же выплеснулось наружу, стоило ему заговорить снова. — Это твоя вещь? Она настоящая? Давно она у тебя? Почему я не видел ее раньше? Дядя, боже мой, отвечай!

— Знаете, в мире таких штучек осталось совсем немного, — произнес Суарес, держа отвратительную пародию на человеческую голову в одной руке и протягивая другую за бокалом рома.

— Как же их делают? Как ты это делаешь? — спросил Фабиан.

— Во-первых, нужно сначала одолеть противника в сражении, — ответил Суарес. — Это самое несложное. Затем нужно убедиться в том, что лицо твоего врага безупречно чисто, чтобы его можно было сохранить как свидетельство твоей победы.

Суарес положил мертвую голову на стол лицом вниз и только после этого заговорил снова:

— Сначала отрубаешь голову врага, а затем делаешь надрез вот здесь, вдоль линии черепа. — С этим словами он взял меня за голову и крепким пальцем хирурга провел от макушки до шейного позвонка. От его прикосновения я невольно вздрогнул. — Затем снимаешь с черепа все лицо, включая и скальп, и находишь камень размером меньше человеческой головы. Натягиваешь лицо на камень и оставляешь на солнце. Оно сморщивается, и тогда ты натягиваешь его на камень поменьше. Дальше ты подбираешь камни все меньше и меньше размером и делаешь это до тех пор, пока в конечном итоге не получаешь вот это, истинную суть твоего врага. Теперь мы могли бы поиграть этой штукой в крикет, верно, Анти? — глядя на меня, со смехом спросил Суарес.

— Рассмейся, Фабиан, — сказал я, отступая назад. — Порадуй его. Мы не знаем, на что он способен. Спокойной ночи, друг мой, — произнес я, делая вид, будто собрался уходить. — Твой дядя — безумец. Он хранит в сейфе библиотеки мертвые головы.

Хотя Фабиан улыбнулся моим словам, он все равно был словно загипнотизирован. Однако Суарес еще не закончил.

— Сядьте, и я расскажу вам нечто действительно стоящее. Выпейте рома. Он вам не помешает.

Он передал нам бутылку, и Фабиан наполнил бокалы. Суарес поудобнее устроился в кресле, прекрасно понимая, что, так сказать, поймал нас на крючок. Мы с Фабианом попытались завладеть креслом напротив письменного стола.

— На ней проклятие, — негромко сообщил Суарес.

— Понятное дело, — согласился Фабиан.

Мы понемногу начали приходить в себя и очень хотели хоть как-то компенсировать наш испуг.

— Да, — подхватил и я. — Как же можно без проклятия? Какая уважающая себя засушенная голова откажет себе в удовольствие обладать проклятием?

— Верно, — снова согласился Фабиан. — Да, верно.

— Вы не верите в проклятия, юноши?

— Нет, — пожалуй, слишком поспешно ответил я.

— А я верю, — произнес Фабиан, перехватывая инициативу в свои руки.

— Ну… я тоже немного верю, — поспешил признаться я.

— Как бы то ни было, выслушайте мой рассказ, — начал Суарес. — Эта самая тсантса, которую вы видите на столе, когда-то принадлежала моему другу. В наши дни, когда большая часть таких курьезных вещиц хранится преимущественно в музеях, найти их в частных коллекциях — случай из ряда вон выходящий, предел мечтаний любого настоящего коллекционера. Я имею в виду владельцев частных коллекций, как вы понимаете. Люди ни перед чем не останавливаются, чтобы завладеть тем или иным ценным предметом, но не ради того, чтобы передать находку в музей или заняться научным ее изучением. Напротив, им ничего не стоит поместить ее в витрину, отметить факт приобретения в своем каталоге или с гордостью демонстрировать сей раритет гостям за рюмкой коллекционного коньяка. Существует некое зловещее международное сообщество собирателей, людей, которые, по моему великому убеждению, скоро вцепятся друг другу в глотки за право обладания телом вашей Ледяной принцессы — вот увидите.

Некий богатый американский коллекционер сблизился с одним моим другом в попытке приобрести этот курьезный предмет. Мой друг ответил ему, тсантса не продается, однако американец продолжал настаивать. Он предлагал огромные суммы денег. Мой друг поклялся, что никогда не расстанется с засушенной головой, которая досталась ему в наследство от деда, и рассказал об этом американцу. Более того, он добавил, что не в интересах коллекционера-янки приобретать ее, потому что существует легенда, что подобные вещи способны навлечь несчастье на того, в чьи руки они попадут.

Мы с Фабианом обменялись быстрыми взглядами, желая убедиться, насколько серьезно каждый из нас воспринимает излагаемую Суаресом историю, затем снова обратили взоры на рассказчика.

— Американец, услышав об этом, рассмеялся и заявил моему другу, что твердо убежден в торжествующей силе как науки, так и денег, но в засушенные головы, приносящие несчастье, не верит. Это всего лишь музейный экспонат, не более того. Он предложил последнюю, просто невероятно огромную сумму, от которой мой друг все-таки отказался, после чего уехал.

— Кто же это был такой? Кто он, этот самый друг? Неужели его предки действительно убили человека, чью голову потом засушили? Этот друг, он ведь не Байрон, верно?

— Не торопись, Фабиан, всему свой черед. Мой рассказ еще не закончен. Осмелюсь предположить, что ты подразумеваешь под другом нашего бедного Байрона, видимо, на основании слышанных тобой историй о его однофамильце, знаменитом поэте, прославленном соотечественнике Анти. Тебе, вне всякого сомнения, известно о том, что тот Байрон любил пить вино из черепов, инкрустированных серебром и искусно превращенных в чашу. Вполне понятная аллюзия, однако в данном случае, дорогой мой племянник, ты ошибаешься.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — отозвался Фабиан.

— Не важно. Это совсем другая история. Нет, хотя наш Байрон в прошлом и был строгий блюститель закона, он никогда никого не обезглавливал. Полиция не занималась подобными вещами. Даже в Эквадоре шестидесятых годов. И если ты немного задумаешься об этом, мой ненаблюдательный племянник, то поймешь, что предками нашего Байрона были скорее всего представители африканских племен, а не воины индейского племени шуаров из тропических лесов. Хочешь слушать дальше?

— Конечно. Извини, дядя Суарес. Рассказывай дальше!

— Мой друг, имя которого я вам назову, поскольку вы так настаиваете, Мигель де Торре, был богатый и влиятельный человек. Он не нуждался в деньгах, которые сулил ему американец, и поэтому предпочел оставить мертвую голову у себя. Ведь она была частью его прошлого. Было бы неправильно расстаться с ней ради денег. Однако вскоре после того, как он ответил коллекционеру отказом и тот отправился домой, Мигель неожиданно оказался в ситуации, когда деньги приобрели для него огромную значимость. Даже большую, чем его знатное происхождение, которое, как вы теперь уже знаете, играет главенствующее положение в этой истории. Врачи поставили его жене роковой диагноз, признали у нее лейкемию.

Мигель, уже собравшийся было избавиться от визитной карточки, оставленной ему американским коллекционером, поймал себя на мысли о том, что готов пересмотреть прежнее решение. Любовь к жене и нахлынувшее на него отчаяние сделались настолько острыми, что Мигель уверился в мысли, что его любимую должен вылечить некий лучший в США специалист по пересадкам костного мозга. Однако цена операции была столь велика, что для нее не хватило бы даже внушительного финансового состояния Мигеля. Поэтому он, не медля, взялся за телефонную трубку, позвонил в офис американского коллекционера и объяснил, что передумал и готов уступить ему мертвую голову. Он недвусмысленно дал понять своему собеседнику, что расстается с любимыми предметом коллекции исключительно в силу сложившихся обстоятельств.

Жена Мигеля получила лучшее лечение, которое только можно купить за деньги. К сожалению, после этого она прожила совсем недолго — болезнь ее оказалась слишком запущена, — однако было приятно думать, что несчастный древний воин дал возможность двум любящим сердцам еще немного прожить вместе на белом свете, подарив несколько бесценных лет счастья. Вы согласны со мной? Даже лишившись жизни, он смог сделать добро, хотя самому ему от этого не стало бы легче. Давайте избавим его от столь унизительной позы, которую он занимает, лежа на столе. Кстати, обратите внимание, волосы по-прежнему продолжают расти. Вполне возможно, что он плохо думает о нас своим нынешним камнем, заменяющим ему мозг.

— По-прежнему растут? — удивился Фабиан.

— Конечно. Ты посмотри, какие они длинные. Вообще-то я должен проконсультироваться кое с кем. Приводить его в надлежащий вид, видимо, придется мне, поскольку я считаюсь его нынешним хранителем.

После того как Суарес высказал вслух предположение о возложенной на него ответственности, мы посмотрели на мертвую голову с новым интересом.

— Ты не передашь ее мне, Анти? — небрежным тоном попросил он меня. — Нужно проверить, не посеклись ли концы волос.

— Послушай, дядя Суарес, может, хватит пугать нас? Мы же знаем, что волосы у мертвых не могут расти. Так чем там закончилась твоя история?

Фабиан уже начал немного приходить в себя, но его, судя по всему, задело, что Суарес попросил именно меня передать ему засушенную голову. Даже во время этого тяжелого разговора он продолжал поглядывать на меня, словно хотел проверить, как я справлюсь с возложенным заданием и окажусь ли на высоте положения.

Я встал, перегнулся через стол и взял мертвую голову. Она оказалась поразительно легкой. Я подержал ее на ладони так, как это недавно делал Суарес. Хотя я всячески старался избежать прикосновений к «лицу», кончики моих пальцев все-таки скользнули по крошечному сморщенному носику. Я быстро повернулся к Суаресу и протянул ему засушенную голову. Пряди волос свесились с моей ладони. Когда я вытянул вперед руку, пахнуло запахом маринада и больницы.

— Спасибо, Анти. Ты заслужил еще одну порцию рома, — поблагодарил меня Суарес, указав на бутылку. — Так, где я остановился? Ах да, на американце. Нет необходимости лишний раз говорить о том, что Мигель де Торре был в высшей степени благородный человек. Добросовестно продав коллекционеру эту вещицу, он даже не думал о возможности заполучить ее обратно. Да и можно ли надеяться на то, что завзятый коллекционер когда-либо передумает и откажется от вожделенного предмета давних поисков? Он решил, так сказать, что при расставании с головой увидел ее затылок в последний раз.

Мигель был ужасно расстроен кончиной любимой жены. Чтобы смягчить тяжесть утраты, он вознамерился совершить поездку по странам Европы. Он захватил с собой в дорогу один сувенир, который может показаться вам весьма курьезным. Это был палец его дорогой жены с обручальным кольцом.

Не оставив адреса, по которому следует пересылать письма, Мигель отправился в путешествие, сам точно не зная, как долго оно продлится. Спешить ему было некуда. Он будет странствовать по Европе столько, сколько ему заблагорассудится. Образ жены не оставлял его ни на минуту, а также ее палец, лежащий в его кармане, и он намеревался снова увидеть те места, где они когда-то бывали вместе и где были счастливы, а также открыть для себя новые. В дни своего медового месяца они бывали в опере в Вероне, обедали в превосходных ресторанах в Шартре и Барселоне, исходили многие мили пешком по тропам Северного нагорья в Шотландии. Не исключено, что вместе с паломниками-католиками они добрались до самого Сантьяго.

Во время своей европейской поездки Мигель держал палец жены в кармане, периодически прикасаясь к нему, как будто наслаждался беседой с ней, как это бывало в счастливые дни их совместной жизни. В конечном итоге, когда Мигель поведал ей все, что считал нужным, он нашел красивое место на берегу какой-то реки — где именно, мой друг мне не сообщил — и похоронил там палец, закопав его в землю. На этом траур его закончился, и он вернулся к прежней жизни. Ну разве не прекрасная история?

— Суарес, — сказал Фабиан. — Какое отношение все это имеет к проклятию?

— Наберись терпения, — пообещал Суарес. — Когда Мигель вернулся домой, то обнаружил свидетельства того, что кто-то тщетно пытался связаться с ним: горы писем и записок. Его родственники также несколько раз пытались выйти с ним на связь. Похоже, американец в конце концов горько пожалел о покупке мертвой головы.

Вскоре после того, как он приобрел ее, его жизнь пошла кувырком. Он оказался вовлечен в финансовый скандал, потерял работу в коммерческом банке, где работал. Друзья с презрением отвернулись от него. Но самое ужасное случилось, когда он направлялся в суд для дачи показаний и его сбило мчавшееся куда-то такси. Травмы оказались настолько ужасными, что медики «скорой помощи» были вынуждены в срочном порядке ампутировать ему обе ноги прямо на ступенях дворца правосудия. И как будто этого было недостаточно, когда американец пришел в себя на больничной койке, ему сообщили, что причиной несусветной спешки злополучного такси была его жена, умолявшая водителя ехать как можно быстрее, чтобы попасть в суд и подать на развод.

Но на этом все не закончилось. Когда злополучный коллекционер начал понемногу приспосабливаться к новой жизни — разведенный, обесчещенный, осужденный, прикованный навеки к креслу-каталке, — его постигло новое несчастье — неожиданная, непонятная болезнь, вызвавшая атрофию мускулов. Причину недуга не смог объяснить ни один из многочисленных специалистов, к которым он обращался за консультацией. В конечном итоге до него дошло, что он должен вернуть засушенную голову прежнему законному владельцу. Что американец и сделал.

Много лет спустя, когда Мигель, снова ставший хозяином этой вещицы, умер, он завещал ее мне. Как вы понимаете, я завладел ею на законных основаниях. А это значит, что она должна принести мне удачу. Возможно, она когда-нибудь принесет удачу и тебе, Фабиан, если ты веришь в подобные вещи.

Фабиан задумался.

— Я не верю в эпизод с пальцем, — заявил он. — Вряд ли такое бывает, ты, наверно, все выдумал.

— Это, мой мальчик, самая правдивая часть моего рассказа. Смерть любимого человека подчас толкает людей на невероятные поступки. Знаешь, мои друзья в свое время спрашивали Мигеля о том, почему он отреагировал на смерть жены столь… э-э-э… экстравагантным способом. Мигель лишь улыбнулся и еле слышно ответил: «Горе задает нам самые разные вопросы». И он был прав. За мою жизнь мне довелось повидать чрезвычайно эксцентричное отношение людей к смерти. Когда я работал в Андалузии, у одной дамы ребенок умер прежде, чем его успели окрестить. Вместо того чтобы похоронить малыша в неосвященной земле, она поместила его тельце в банку с маринадом и хранила на кухне до конца своих дней.

— Надеюсь, она не напилась допьяна и не воспользовалась содержимым банки в кулинарных целях, — заметил Фабиан.

— Я тоже надеюсь, — ответил Суарес. — Она несколько раз угощала меня едой, которая пришлась мне по вкусу.

— Как ты думаешь, Анти? Стоит нам попросить Суареса, чтобы он разрешил нам отнести эту проклятую голову в школу, чтобы попугать девчонок? — спросил меня Фабиан.

— Представляю, сколько бы потом было разговоров, — отозвался я.

— Даже не мечтайте, — возразил Суарес. — Вам того и гляди взбредет в голову подарить эту штуку тому, кого вы недолюбливаете, а обвинение в колдовстве отнюдь не поспособствует моей врачебной практике. К тому же, принимая во внимание суеверную натуру отдельных моих пациентов… Нет. Голова, пожалуй, останется здесь, в моем доме. Но вы, надеюсь, уяснили для себя: Ледяная принцесса — не единственная удивительная реликвия, несмотря на все ваше страстное желание отправиться в путешествие и совершить открытия. Уверяю тебя, Фабиан, вовсе не обязательно отправляться в дальние странствия, если можно заняться поисками даже в стенах родного дома.

Сказав это, Суарес улыбнулся, встал и нежно поцеловал племянника в лоб. Со мной он попрощался за руку.

— Спокойной ночи, юноши. Все эти байки что-то сильно меня утомили. Приятных вам сновидений. Не выпивайте весь мой ром.

Это было хорошо продуманное проявление снисходительности к нашим дурным привычкам. В бутылке оставалось совсем немного, по крошечному глотку на каждого. Но сама мысль о том, что мы можем не спать всю ночь, ведя разговоры «за жизнь» за бутылкой рома, — это уже из области фантазии, в которой, однако, мы оба были добровольными участниками.

Чуть позже мы с Фабианом пожелали друг другу спокойной ночи, и я отправился наверх, в свободную спальню, предназначавшуюся специально для гостей. Я ожидал, что моя голова будет кружиться не только от рома, но и воспоминаний о замерзшей во льду принцессе, и боевых трофеях с отрубленными пальцами, и замаринованных мертвых младенцах. Мое воображение было воспалено до предела. Однако это было вызвано не отдельными интересными предметами и событиями дня, но моими видениями Мигеля де Торре. Вот он бредет по вересковым пустошам, вот останавливается на ночлег в гостиницах, ужинает при свечах и ведет разговоры со своей умершей возлюбленной. Он скитается по всему миру до тех пор, пока ему не подвернется подходящее место, чтобы расстаться с ней навсегда.

В результате я еще не спал, когда услышал звуки — похожие на плач, они доносились как будто со дна глубокого колодца, эхом отдаваясь по погруженному во мрак дому. Это Фабиан во сне звал свою мать.

Глава 2

Два года и три месяца назад моя семья переехала в Эквадор. Вскоре мы с Фабианом стали самыми близкими друзьями. Я уверен, этого никогда не произошло бы, если бы не траектория броска воздушного шарика, заполненного водой, в конце второй недели моего пребывания в новой стране. Без этой тонкой, кишащей внутри холерными вибрионами латексной мембраны, принесенной в школу для ведения боевых действий, наша дружба не протянула бы и месяца.

Начну с того, что мы были разными, совершенно не похожими друг на друга. Фабиан был высок и смугл, его глаза напоминали пару надтреснутых изумрудов. По сравнению со мной, астматиком, этаким поросенком-альбиносом, он казался томной, изящной пантерой. Выглядел он старше своего возраста, тогда как меня постоянно считали чьим-то младшим братом. И вообще Фабиан пользовался всеобщим обожанием, что не слишком располагало к обзаведению новыми друзьями.

Фабиан имел в своем распоряжении целый арсенал в принципе бессмысленных, зато ужасно эффектных фокусов, которые он при необходимости демонстрировал, желая поразить мальчишек помоложе (а также, как он надеялся, и девушек). Его отличало умение сгибать пальцы только в одной фаланге, неизвестно куда у вас на глазах прятать спички, кувыркаться через голову, курить, выпуская кольца дыма. Короче говоря: во всем, что требовало некоторой показухи, он был на голову выше остальных. Он умел открывать отмычкой замки. Исхитрялся сворачивать трубочкой язык. На его руке был участок кожи, который, как он уверял, лишен нервных окончаний и, таким образом, совершенно нечувствителен к боли. Время от времени, впрочем, не слишком часто, чтобы об этом узнали все, Фабиан говорил что-то невнятное о том, что среди его предков якобы был шаман. В общем, он из кожи лез, лишь бы только вы не подумали, что перед вами самое обычное, стандартное человеческое существо, и в то же самое время неким непонятным образом умел сделать так, что такое положение казалось естественным и непринужденным. Он был самым обаятельным лжецом из всех, которых я когда-либо знал, и, по крайней мере на первый взгляд, ему вряд ли нужен был юный англичанин-астматик, который даже не говорил на его родном языке. И все же с великодушием всемогущего божества Фабиан сразу же выбрал меня в друзья и прикрикивал на остальных ребят, если те в моем обществе переходили на испанский. В пятницу, в первую же неделю нашего знакомства, он пригласил меня к себе домой. Он не раз становился свидетелем моих частых приступов астмы и кровотечений из носа, вызванных разряженным воздухом Кито, и впоследствии каждый раз, когда мое здоровье давало сбой, даже брал на себя обязанности сиделки. Однако всему этому предшествовал и стал первопричиной именно случай с шаром, наполненным водой.

Наша семья прибыла в Кито в сезон карнавала, незадолго до Великого поста, когда водяные сражения на городских улицах были в самом разгаре. Такова здешняя традиция: в это время года любой может стать мишенью для шутников, разумеется, при наличии чувства юмора. Если вам повезет, то вы станете жертвой нападающего, вооруженного лишь водяным пистолетом вроде тех, которыми балуются пятилетние детишки. Однако в большинстве случаев вы рискуете попасться на глаза молодым обитателям Кито, раскатывающим по улицам города с настоящим арсеналом заранее заготовленного водяного оружия самого разного рода. Предполагаю, именно Суарес посоветовал Фабиану отвести нового иностранного друга на карнавал, чтобы понаблюдать за самыми зрелищными местными безумствами.

Мы бродили по мощенным булыжником улицам Старого города, когда наткнулись на группу ребят постарше, засевших в засаде. Один из них метнул шар с водой прямо в голову Суаресу. Шар не лопнул от удара, а лишь отскочил от плеча Фабианова дяди, который почему-то отнесся к этому с необычной для него серьезностью. Он двинулся навстречу подросткам, недовольно бормоча какие-то угрозы. Однако решительность нападавших, не пожелавших отступать, по всей видимости, не предвещала ничего доброго. Фабиан, похоже, сказал об этом дяде. Суарес повернул назад, сказал, что мы уходим, и поспешно ретировался с потенциального поля боя. Несколько месяцев спустя я ни за что так не поступил бы, однако, будучи тринадцатилетним подростком, впервые оказавшимся в чужой стране, я не осознавал опасности возникшей ситуации. Не задумываясь о возможных последствиях моих действий, я поднял неразорвавшуюся водяную бомбу и с размаху метнул ее в хозяев. К их изумлению, да и моему тоже, шар разорвался, обдав наших обидчиков водой. После этого мы втроем поспешили унести ноги с места «взрыва», ища спасения на соседней улице. Мы с Фабианом расхохотались. Суарес тщетно пытался принять маску праведного гнева, и мы все вместе смеялись до тех пор, пока приступ астмы не уничтожил мою браваду в нескольких кварталах от места происшествия.

Случившееся произвело на Фабиана впечатление. Он уверял, что нападавшие наверняка были вооружены ножами, если не чем-то пострашнее. Мне думается, он сильно сгустил краски; никаких ножей у них не было. Все водяные сражения — не более чем забава; единственное преступление состоит в излишне серьезном отношении к подобного рода шуткам — именно так и воспринял их Суарес. Однако Фабиан отнесся к этому случаю иначе. Он несколько недель, как мог, восхвалял меня в школе и не сразу понял, что тем самым умаляет свою роль в этом происшествии. Естественно, в его версии случившегося напавшие на нас парни имели при себе ножи и даже распороли Суаресу рукав куртки, поэтому, когда я метнул в них шар с водой, было ясно как божий день, что мы столкнулись с настоящими бандитами.

С подобной точки зрения я, разумеется, подтвердил оказанное мне доверие. Мы с Фабианом, по мере того как все лучше и лучше узнавали друг друга, стали находить все больше и больше общего. Когда я только оказался в Эквадоре, то смотрел на вещи, которые представляются мне теперь абсолютно нормальными, так, будто я приземлился на другой планете. Фабиану нравилось провоцировать меня. По его признанию, он частенько был вынужден объяснять мне очевидные вещи, отчего то, что он сам ранее воспринимал как должное, представало пред ним самим в новом свете. Порой Фабиана заносило в его усердии слишком далеко, и он со всей серьезностью брался показывать мне свиней, торговые центры и самолеты, и так до тех пор, пока я с достаточной долей такта не объяснил ему, что подобное существует и в моей родной стране. Позднее, когда во время каникул он побывал вместе с Суаресом на Британских островах, то по возвращении с юмором признался мне, что, к вящему своему удивлению, обнаружил, что Англия — это не только сельские домики под соломенной крышей и что английская королева лично не занимается казнями государственных преступников. В качестве сувенира он привез мне песочное печенье.

С тех пор прошло два года. В Эквадоре, точнее, в Кито, настало время нового карнавала. Он состоялся примерно месяц назад, но на этот раз мы на него не пошли и остались дома. Мы все еще пребывали под впечатлением рассказа о засушенной голове и потому решили не подвергать себя риску, подстерегающему нас в реальном мире.

Мне ужасно хотелось казаться тактичным и чутким, поэтому просто невероятно, что я вот уже два года дружил с человеком, потерявшим родителей, а мы еще ни разу не коснулись в разговорах этой темы. И все же я знаю: дело обстоит именно так, потому что прекрасно помню, как, услышав плач Фабиана в ночь, когда остался в доме Суареса, подумал, что он впервые вспомнил о матери. До этого мне было известно о его родителях лишь то, что рассказывали в школе: будто его отец точно умер, а мать… в общем, она каким-то образом исчезла.

Об этом, разумеется, ходили самые разные домыслы.

— Мать этого чувака похитили повстанцы, — заявил один рыжеволосый парень, с которым я провел первый день в школе, но потом практически никогда больше не общался.

— За нее потребовали огромный выкуп, — уверяла дочь подруги моей матери, когда мы стояли с ней в одной колонне на пожарных учениях.

— Его отца зарезали как свинью, — подтвердил парень в бандане, у которого имелись свои собственные серьезные проблемы.

— Я слышал, что ее пытались спасти, но из этого ничего не вышло, — сообщил еще кто-то.

— Верно, его дядя получил по почте отрезанное ухо, — последовало еще одно уточнение.

Не могу сказать, что я вынес из этих историй что-то существенное. О родителях Фабиана рассказывали самые разные байки, и у каждого из рассказчиков имелась своя версия случившегося. К тому времени, когда я уже хорошо знал Фабиана, эти домыслы представлялись мне настолько абсурдными, что я перестал даже задумываться над ними, а потом мы перешли ту черту, за которой было куда более разумным расспросить обо всем его самого. Кроме того, чем ближе мы сходились, тем лучше я понимал: все, что мне довелось услышать о его родителях в школе, совершенно не соответствует истине. Мой друг был королем мистификаций, мастером искусно приукрашенных версий реальных событий, и потому его слова никогда не следовало принимать за чистую монету.

Когда я стал на законных основаниях другом Фабиана, меня не раз просили подтвердить или опровергнуть кое-какие малоприятные детали, выдуманные очередным фантазером, пожелавшим внести вклад в Фабианову легенду. Я хранил молчание, что со стороны, возможно, производило впечатление сдержанного благородства, но в действительности за этим скрывался тот факт, что я, подобно остальным, был далек от истинного знания. В результате народ полагал, что то, о чем я предположительно знал, намного удивительнее того, что они воображали себе, так что слухи продолжали и дальше разрастаться как снежный ком. Фабиан, давая понять, что никогда не раскроет тайну родителей, держал себя так, чтобы окружавшая его аура загадочности сохранялась и дальше. Он не признавал, но и не отрицал даже самых фантастических слухов, которые ходили о нем в школе, лишь бы не всплыла на поверхность грустная прозаическая истина, которая скрывалась за всей этой историей. В конце концов, единственный общеизвестный факт состоял в том, что родителей у него не было.

Но всему этому суждено было принять иное измерение. Я слышал, как он ночью звал мать — возможно, это был своего рода знак, что его внешняя броня невозмутимости дала трещину. Однако лишь после того как Фабиан признался мне, что видел лицо матери в стеклянном ящике с образом Девы Марии во время ежегодного шествия, устраиваемого в страстную неделю, я понял, что у моего друга серьезные проблемы.

Шествие состоялось ровно через две недели после того вечера, когда Суарес показал нам засушенную голову, причем несмотря на официальное предупреждение властей о возможном землетрясении. Сейсмологи предсказывали не слишком серьезный катаклизм, да и вообще потребовалось бы нечто более грандиозное, нежели банальный сдвиг тектонических плит, чтобы заставить жителей Кито отказаться от такого традиционного священного праздника, как Пасха.

Улицы были запружены людьми. Внушительных размеров позолоченные платформы на колесах и толпы кающихся грешников текли подобно реке, осеняемые хоругвями, под оглушительные звуки музыки, а над этой людской рекой витали запахи готовящейся под открытым небом еды. В воздухе висел типичный для высокогорного климата легкий туман, который не рассеивался даже под ярким солнечным светом.

В тот раз меня на праздничной процессии не было.

Мы с Фабианом намеревались провести весь день вместе, погулять по городским улицам, однако в самую последнюю минуту родители застукали меня за преступными намерениями и заставили сидеть дома. В результате утро мы провели порознь, и если Фабиан приобретал религиозный опыт на улицах Старого Кито, то мне пришлось простоять в неудобном костюме между кустами благоухающих роз, наблюдая за праздничным шествием через подзорную трубу. Я глубоко страдал оттого, что вместо беззаботной прогулки вынужден был пить теплый «бакс физз», пока мои родители присутствовали на праздничном приеме в саду британского посольства.

Нижеследующее повествование сложилось из моих воспоминаний об этом садовом приеме и подробного рассказа о праздничном шествии, который я услышал от Фабиана в следующую пятницу, когда мы с ним пили пиво в библиотеке Суареса. Разумеется, не обошлось — как бы это помягче сказать — и без некоторой доли поэтического вымысла. Скажем лишь, что все происходило примерно таким образом:

Фабиан в одиночку протискивался сквозь толпы народа. Он пришел посмотреть на шествие вместе с Суаресом и каким-то дядиным приятелем, однако постарался как можно скорее избавиться от их общества. У них с Суаресом была договоренность встретиться перед главным входом в монастырь Святого Франциска в три часа дня — на случай, если они потеряют друг друга в толпе, что Фабиан и постарался незаметно сделать. Вероятно, на сей раз праздник показался ему более интересным еще и потому, что у него появилось возможность исследовать окружающий мир самостоятельно, а не в навязанном ему обществе родственника. Этого я не знаю. Найти простое объяснение тому, что произошло дальше, я не смог.

Торговые ряды, несмотря на напирающие со всех сторон толпы людей, были открыты, стой разницей, что на прилавках красовались товары, более подобающие празднику и веселью. Практичные вещи — батарейки, моющие средства и электротовары — были убраны, и вместо них выложены более легкомысленные вещицы: свирели и окарины, компакт-диски и кассеты с записью индейской музыки и крошечные серебряные ложечки для любителей кокаина (Фабиан лишь недавно уяснил для себя их предназначение). Мануфактурные ряды предлагали покупателям красочные местные одеяния и горы дешевой спортивной одежды — поддельные «адидасы», «рибоки» и «найки». Какая-то старуха предлагала покупателям нелегальные устройства для подслушивания чужих телефонов. Индейские семейства в мягких фетровых шляпах держали на руках наряженных в праздничную одежду детей, поднимая их повыше, чтобы те могли посмотреть на праздничную процессию. Детские глазенки, похожие на черные бусины, шныряли по сторонам, пытливо вбирая окружающее пространство, как когда-то и Фабиан в их возрасте. Суровые лица их родителей казались побитыми непогодой и потрепанными жизнью, но тем не менее сияли от удовольствия, как будто их наняли за деньги изображать подлинное жизнелюбие. Двигавшиеся по улицам платформы на колесах несли на себе обычные иконы и изображения всевозможных святых. В старые времена их назначение состояло в том, чтобы картинами насилия и мучений заставить аборигенов почитать католических праведников. Впоследствии эти атрибуты стали традиционной и неотъемлемой частью подобных торжественных шествий. За платформами следовали процессии босоногих кающихся грешников, облаченных в белые, похожие на ку-клукс-клановские, островерхие балахоны. Среди них было немало таких, кто тащил огромный, длиной около восьми футов, крест и нес на челе терновый венец. Кое у кого вместо ветвей терновника на голове красовались венки из колючей проволоки. Подобным самоистязанием занимались не только здоровые и физически крепкие люди. Мимо Фабиана проехал человек в инвалидном кресле. Правой рукой он катил коляску, а левой придерживал привязанный к ней крест, возлежавший у него на плече. Второй конец креста волочился по земле.

Фабиану вспомнилось, что он уже бывал как-то раз на подобном шествии вместе с отцом. Ему было тогда, наверное, лет пять, и отец подсаживал сынишку на плечо, чтобы тот мог лучше разглядеть происходящее и представить себе муки кающихся грешников. Ребенок, он никак не мог понять причину происходящего и поэтому нагнулся к уху отца и шепотом спросил:

— Папа, зачем они это делают?

— Им очень плохо оттого, что они совершили плохие поступки, — объяснил ему отец. — Эти люди пришли сюда показать Богу свое раскаяние.

Фабиан не мог представить себе, как это человеку может быть плохо настолько, что он решил тащить на себе по улице огромный кусок дерева. Одной рукой он крепко вцепился в красно-белый шейный платок, который всегда носил его отец, а другой — в его волосы в страхе свалиться с отцовского плеча и бесследно пропасть в людском водовороте.

Воспоминание почему-то пробудило в нем голод. Фабиан остановился перед лавкой, в которой торговали лепешками-эмпанадос и жареным мясом, купил лепешку с сыром и зашагал дальше. Запах мяса жаренных на углях морских свинок заставил его вспомнить о случае, который произошел вскоре после моего приезда в Эквадор. Когда я узнал, что мясо морских свинок — национальное лакомство, этот факт меня одновременно и удивил, и поверг в негодование, поскольку в Англии я держал в доме морскую свинку, которую очень любил. Фабиан однажды накормил меня этим мясом, сказав о том, кому оно принадлежит, лишь после того, как я прожевал последний кусок. Ему очень хотелось увидеть выражение моего лица. Позднее он признался, что был впечатлен моими актерскими способностями, когда я сделал вид, что услышанное меня нисколько не удивило.

В общем, он доел лепешку и облизал пальцы. Это заставило его вспомнить о Мигеле де Торре и пальце его жены. Фабиану меньше всего хотелось бы иметь такой же сувенир или нечто подобное на память о собственной матери. Однако он не стал бы возражать против локона ее волос — такое часто показывают в фильмах. Его устроила бы, скажем, половинка золотого дублона на цепочке, которую он носил бы до того самого дня, когда состоялась бы долгожданная встреча с матерью. Его половинка монеты идеально совпала бы с половинкой матери, и она посмотрела бы на него глазами, в которых застыли слезы. Он стеснялся подобных мыслей и даже огляделся по сторонам, желая убедиться, не заметил ли кто мечтательного, блаженного выражения на его лице. Фабиан никогда не плакал — ни на похоронах отца, ни на заупокойной службе по матери.

Но он видел, как плакал я. Первые дни пребывания в Эквадоре я сильно тосковал по дому. Поэтому кое-кто из моих новых соучеников считал меня жалкой размазней, несмотря на мой странный подвиг с шаром, наполненным водой. Однако по какой-то неясной причине меня нисколько не смущали мои слезы в присутствии других людей. Что касается Фабиана, ему ничто не мешало плакать столько, сколько его душа желает, если бы он захотел. Те обстоятельства, в которых он оказался волей судьбы, предполагали, что он мог вести себя как угодно, и никто не посмел бы его осудить. Его сиротство запустило в действие механизм сочувствия, который скрыто функционировал при любых обстоятельствах. Это давало ему возможность поступать так, как ему заблагорассудится, но все равно Фабиан никогда не плакал.

Мимо него проехал еще один грешник в кресле-каталке. При взгляде на него Фабиан вспомнил несчастного американского собирателя засушенных голов, о котором рассказывал Суарес. Он также вспомнил про то, что — если хорошенько поразмыслить — сам не так уж и плохо живет. По крайней мере ему не приходится тащить добровольно крест, катя при этом кресло. В спицы колеса бедолаги попал ошметок потрохов, и коляска застряла посреди улицы. Выброшенный владельцем какой-то мясной лавки, этот кусок внутренностей, угодивший в колесо, привлек внимание бродячей собаки. Помощь таким людям — не слишком приятное дело, однако Фабиан приблизился к несчастному так, чтобы тот не мог его увидеть, и убрал невольное препятствие, оказавшееся на пути страдальца. Он выбросил потроха в канаву, вытер руку о штаны и зашагал дальше.

А заодно подумал: как там прием в саду британского посольства?

Ответ на этот вопрос состоит в том, что он был просто смехотворен: в духе старой доброй Англии, отчего возникало впечатление, что в самой Англии уже давно ничего подобного не устраивается. Рядом буйствовал запруженный праздничными толпами Старый город, но царившая в саду посольского особняка атмосфера напоминала другую планету. Дипломатической почтой был доставлен сыр стилтон, по лужайке расхаживали гости, щеголяя медалями и шлемами с плюмажем. Кое у кого на сапогах имелись даже шпоры. Будь это резвящиеся в пампасах гаучо, убивающие друг друга ножами и жарящие мясо на вертеле, я бы еще смирился. Но это были наряженные в хорошо отглаженные костюмы из белого льна бывшие учащиеся элитарных школ, которые вряд ли когда-нибудь покидали стены посольства. Их шпоры были надраены до зеркального блеска и едва ли видели что-либо, даже отдаленно напоминающее лошадиные бока, если, конечно, не считать таковыми выставленные напоказ внушительных размеров телеса жен их владельцев.

Моя мать, словоохотливая светская дама, переходила от одной кучки гостей к другой, следя за тем, чтобы никто не скучал. Отец, пританцовывая, следовал за ней, поедая бутербродики-канапе и пытаясь выведать у местных государственных чиновников последние политические сплетни.

Я поглядывал в сторону Старого города, думая о том, удастся ли Фабиану осуществить нашу предварительную договоренность: выпустить фейерверк на статую крылатой девы на Панечилло. Я возлагал на это не слишком большие надежды — из всех планов, которые мы с Фабианом постоянно строили, обычно ничего не выходило — и потому попытался завязать разговор с дочерью француза — поставщика цветов. У этой семнадцатилетней девушки было веснушчатое лицо и темные, еще влажные от недавно принятого душа волосы. Она была одета в самое потрясающее белое платье, какое я когда-либо видел в своей жизни. Почти всю вечеринку я незаметно от всех любовался ею. Барышня в течение получаса отчаянно сопротивлялась ухаживаниям какого немолодого развратного усача с церемониальной шпагой, однако вырваться от него ей не удалось, и я принялся методично накачиваться слабеньким «бакс физзом», дабы затем изменить диспозицию и пообжиматься с ней в кустах.

Я выбрал подходящий момент и начал приближаться к каменной лестнице, репетируя слова, которые собрался сказать через несколько лет на моей будущей свадьбе (мы встретились на садовом газоне в тени Пичинчи [1]), и пожалел, что у меня нет шпор, которыми наверняка смог бы вызвать интерес юной француженки к своей особе. В следующее мгновение передо мной неожиданно возникала мать и вверила мне некоего юного херувима лет тринадцати — он-де только что прибыл в Эквадор и абсолютно никого в этой стране не знал.

— Это Эжен, — пояснила мать. — Он француз. Я пообещала, дорогой, что ты ему все здесь покажешь. Так что повеселитесь пока. Надеюсь, ты уже поел? Кстати, еще остались замечательные пирожки.

— Салют, Эжен! — поприветствовал я нового знакомого. — Я плохо говорю по-французски, но знаю одного человека, с которым мы можем поболтать.

— Я одинаково хорошо говорю на обоих языках, — с ангельской улыбкой ответил Эжен.

— Отлично. Тогда ты поможешь мне с переводом.

Фабиан наблюдал, как к нему медленно подплывает колесная платформа со скульптурным изображением Девы Марии. Статуя напомнила ему собственную мать, что, в свою очередь, вызвало у него приступ головной боли. Воспоминания об отце были четкими и ясными, под стать достоверности его гибели: слова, мнения и поступки. Все, что было связано с матерью, имело неясный, смутный характер, и это скорее означало, что она не умерла, а просто исчезла. Вот почему Фабиан не мог заставить себя ее оплакивать, что вызывало у него чувство неизбывной вины. Мой друг часто ловил себя на том, что не думает о матери.

Фабиан продолжал смотреть на платформу, которая с каждой секундой оказывалась все ближе и ближе, и постарался занять такое место, где до его слуха доносилась музыка всего только в одной лавки, торговавшей сувенирами. Где бы Фабиан ни стоял, у него возникало ощущение, будто он слышит индейские мелодии, исполняемые на свирели, и очень часто вместе с маниакальным, как культ вуду, контрапунктом музыки в стиле сальса. Аромат жарящегося на углях мяса морских свинок больше не распалял его аппетит — смешанный с кислым запахом немытых тел, он, наоборот, вызывал омерзение. Контуры окружающих людей и предметов расплывались, утрачивая четкость. Отряды полицейских начали теснить толпу с края улицы в сторону, и в давке Фабиан не смог удержать равновесие. Он упал, приземлившись частично на мостовую, частично в мощенную камнем канаву, с глуповатым выражением лица глядя на развевавшиеся над улицей разноцветные хоругви и флаги. По толпе пробежал возмущенный ропот, но полицейские бесцеремонно потеснили народ еще больше. Фабиан при падении больно ударился головой о мостовую, и теперь она буквально раскалывалась от боли. Дева Мария нависла прямо над ним, покачиваясь над морем человеческих тел, сцепив перед собой руки, устремив взгляд из своего стеклянного ящика куда-то вдаль. Фабиан отметил про себя, что по сравнению с золотыми красками шествия цвет ее лица кажется бледным, но задумываться над причиной этого не стал, понимая, что самое главное для него — встать на ноги.

В следующее мгновение находившийся неподалеку полицейский потерял терпение и, видимо, запаниковал под натиском толпы. Он замахнулся дубинкой, и плотно спрессованная человеческая масса откатилась назад, грозя насмерть затоптать лежавшего на спине Фабиана.

Его взор пронзила вспышка яркого света, и последнее, что он увидел, прежде чем толпа закрыла ему обзор всей своей массой, было новое лицо, смотревшее на него из стеклянного ящика. Восковая Богоматерь с загадочной улыбкой куда-то исчезла, и на ее месте появилась его собственная мать — настоящая, живая женщина. Ее глаза светились радостью. Слезинка на ее щеке перестала быть искусственной каплей воска на лице манекена, медленно скатившись по теплой коже.

Изумление и восторг, которые Фабиан испытал от увиденного, вмиг избавили его от страха быть раздавленным толпой. До него даже не сразу дошло, что рука его оказалась сломана в двух местах после того, как людская масса накатилась на него волной в третий раз, и видение матери исчезло. Зато снова дала о себе знать головная боль, к которой теперь прибавились страдания от сломанной руки. Казалось, они распространяются вокруг его тела подобно взрывной волне.

В те мгновения даже Фабиан не заметил клубы пыли над соседним зданием, поднятые первыми толчками землетрясения.

Серьезно решив поухаживать за юной француженкой и поздравив себя с удачной мыслью воспользоваться услугами Эжена в качестве переводчика, я был поражен в самое сердце, когда выяснилось, что предмет моих мечтаний оказался его старшей сестрой, которая к тому же прекрасно говорит по-английски, и они с самого начала прикалывались надо мной. В общем, из соблазнителя я превратился в предмет довольно злого розыгрыша и потому в расстроенных чувствах спрятался за статуей Христофора Колумба. Я собрался было на свой страх и риск запалить сигаретку, когда почувствовал, что земля под ногами задрожала.

Если в Старом городе землетрясение дало о себе знать довольно серьезным образом — со стен старых каменных домов осыпалась штукатурка да рухнул прилавок с трубками для курения гашиша, — то вечеринка в саду посольства прошла возмутительно спокойно. Единственным физическим проявлением природной стихии стало слабое позвякивание бокалов на выставленных на траву столах. Можно сказать, землетрясение явилось этаким милым дополнением к празднику. Нечто такое, за что дамы в сиреневых нарядах могли бы отпустить его устроителям комплимент: «Землетрясение! Как это очаровательно, Дэвид!» Все инстинктивно отшатнулись от стены дома, из которого поспешно вышел лакей с громкоговорителем и сообщил, что нет никаких причин для беспокойства, поскольку здание посольства — одно из наиболее сейсмоустойчивых строений в Кито. Все тут же расслабились и рассмеялись. Кто-то что-то сказал о достоинствах проживания в современных домах. Дворецкий посольства театральным жестом откупорил новую бутылку шампанского.

Я подумал о Фабиане, оставшемся в Старом городе. Он непременно вспомнит, чему нас учили в школе на тренировочных занятиях, когда отрабатывались правила поведения во время землетрясения. С ним все будет в порядке, так что беспокоиться за него не стоит. Однако было досадно, что я сейчас не с ним. Казалось, будто я навечно осужден на бесцветную, скучную, лишенную ярких событий жизнь. Фабиан, напротив, — счастливчик, у него, например, есть интересный дядя, обладатель жутковатой засушенной головы. Я же невзрачный английский подросток, который не в состоянии заинтересовать даже дочь какого-то торговца цветами. Вот она и позабавилась надо мной вместе со своим малолетним братцем. Есть люди, с кем никогда не случится ничего интересного, если они сами не отправятся на поиски ярких событий, подумал я. И, набравшись решимости, не медля, устремился навстречу приключениям. Старясь не привлекать к себе внимания, я отправился туда, где, по моим предположениям, могла оставаться выпивка.

Толчки прекратились. Их силу определили в 2,1 балла. Тем не менее немалое число людей испытали на себе их воздействие, причем не только те, кто катил платформу с Девой Марией. Статуя Богородицы весила по меньшей мере полторы тонны и во время одного из толчков чуть не свалилась в толпу. Полицейский пожурил людей за непослушание, напомнив, что несчастные случаи в подобных ситуациях — обычное дело. Какой-то кающийся грешник уронил деревянный крест себе на голову и теперь вопил от боли совершенно искренне. Многие люди в сумятице потеряли друг друга, отчего в толпе возникла паника.

Фабиан по-прежнему лежал в канаве, рука его была вывернута под каким-то на редкость неестественным углом. К счастью, буквально через пару минут его каким-то чудом отыскал Суарес. Дядя нагнулся, чтобы получше разглядеть травму, которую его племянник получил во время землетрясения: рука в паре мест сломана, но ничего, кость должна хорошо срастись. Гораздо сильнее Суареса насторожило поведение моего друга. Лишь бы только не сотрясение мозга, подумал тогда Суарес. Фабиан, похоже, не понимал, что рядом с ним находится дядя, и с глуповатой улыбкой продолжал таращиться на небо. Подобного выражения лица Суарес у племянника раньше не замечал.

Что касается самого Фабиана, то с ним все было в полном порядке. Он махал матери сломанной рукой, и в эти мгновения для него в мире больше ничего не существовало.

Как я уже сказал, все происходило примерно таким образом.

На тот момент я еще не представлял себе полного драматизма случившегося. Лишь когда мы после пасхальных каникул вернулись в школу и Фабиан с видом триумфатора появился в классе с гипсом на правой руке, история приобрела более конкретные очертания. Популярность, обретенная в результате столь эффектного ранения, в надлежащих обстоятельствах может стать достойной уважения, и Фабиан использовал сложившуюся конъюнктуру на полную катушку.

Мать довезла меня до школы, и я направился в класс, мысленно готовя для пересказа Фабиану — и всем остальным, кто пожелает меня выслушать — мужественную адаптацию моей версии знакомства с дочерью французского поставщика цветов, однако моментально лишился всех козырей, даже не успев вступить в игру. В коридоре меня тут же захватила в плен Верена Эрмес, выболтав последнюю новость.

— Ты еще не видел Фабиана? — настойчиво спросила она.

— Пока нет.

Похоже, мой ответ ее несказанно обрадовал. Многочисленные сережки Верены радостно звякнули, а когда она сама заговорщически склонилась ко мне, меня густой волной обдал запах ее духов.

— С ним случилось ужасное несчастье. Фабиан оказался в самом эпицентре землетрясения и сломал руку, спасая маленькую девочку, которую могла насмерть затоптать обезумевшая толпа.

— Звучит как героический поступок, — ответил я.

— Фабиан такой крутой парень, — высказала свое мнение Верена. — Вот только отказывается распространяться о том, что и как. Слова из него не вытянешь. Вы ведь с ним дружите, верно?

— Я попытаюсь выведать у него подробности, — пообещал я вслед волне крашеных волос, когда Верена развернулась на сто восемьдесят градусов и метнулась в классную комнату.

Фабиан сидел в центре кучки восхищенных слушателей, жестикулируя рукой, закованной в гипс, на котором отдельные его поклонники и поклонницы пытались оставить автограф. Когда я подошел ближе, то увидел, что Верена толстым красным маркером уже успела накарябать свое имя на самом престижном участке гипса.

— Я слышал, ты не хочешь ни о чем рассказывать, — заметил я.

— Это точно, — согласился Фабиан. — Не хочется пробуждать в памяти неприятные воспоминания. Ну ладно, заткнитесь и послушайте. Андреа, спасибо, у тебя прекрасная подпись. Так вот, друзья мои, если вы проследуете вместе со мной в кабинет анатомии, то я покажу вам на учебном скелете те места, где у меня перелом. Костей две, одна называется лучевая, а другая локтевая. Моя локтевая кость сломана в двух местах — здесь и вот здесь. Небольшой осколок кости навсегда останется в мягких тканях как напоминание о цене, которую приходится платить за героический поступок. Прошу вас сдержать слезы, уважаемые дамы. Вы знаете, что я сделал бы подобное ради любой из вас. Просто некоторым людям удается оказаться в нужном месте в нужное время…

Глава 3

В отличие от дома Суареса квартира моих родителей меньше всего располагала к разного рода авантюрам. Поэтому когда Фабиан приезжал ко мне в гости, то большую часть уик-энда мы проводили в спортивном клубе — недоступном для посторонних заведении в Новом городе, где иностранцы могли свободно плескаться в глубоком бассейне, расположенном на крыше одного из высотных зданий. Там же можно было заниматься аэробикой или, что происходило чаще всего, лакомиться слегка обжаренными на решетке бутербродами с сыром, потягивая «кампари» с содовой.

Мы с Фабианом обычно совершали туда разбойничьи набеги, отравляя спокойную жизнь тамошним завсегдатаям: открыто оценивали физические достоинства их дочерей в бикини, мешая игрокам, толкались в кегельбане или предпринимали изощренные коллективные прыжки в воду. В это время моя мать честно орошала потом покрытие теннисного корта, тогда как отец вел вежливые разговоры с коллегами в стенах библиотеки — никоим образом не способной сравниться с библиотекой Суареса. Эта библиотека отвечала своему названию лишь на том основании, что имела деревянную обшивку стен, пару выцветших на солнце книжек в бумажной обложке, лежащую на столе подшивку «Геральд трибьюн» и, смею с уверенностью предположить, что в ее стенах ни разу не прозвучало хотя бы одно интересное слово. В ту пору родители казались мне настолько удручающе предсказуемыми людьми, что я отказывался понять, почему Фабиан порой так страстно желал иметь отца и мать. Видимо, я был настолько наивен, что, ослепленный внешним блеском его жизни, не замечал или отказывался замечать ее неприглядную изнанку.

В те выходные мы с Фабианом собрались в спортивный клуб, однако в последнюю минуту поход пришлось отменить. Рука у моего друга была сломана, а какой-то запасной план на случай непредвиденных обстоятельств у нас отсутствовал. Признаться, меня это несказанно обрадовало, поскольку лишало Фабиана возможности отколоть его новейший и в высшей степени идиотский фокус. Трюк этот заключался в следующем: используя то, что он называл «отрицательной плавучестью», Фабиан опускался на дно бассейна в самом глубоком его конце и, набрав полную грудь воздуха, лежал неподвижно до тех пор, пока какой-нибудь спасатель не приходил в ужас и не бросался его вытаскивать. В отличие от него я почти весь субботний день барахтался в воде возле ступенек этого самого глубокого конца бассейна, пытаясь отыскать труднопостижимый секрет отрицательной плавучести или по крайней мере стараясь хотя бы ненамного увеличить свой собственный жалкий рекорд пребывания под водой. Однако, что куда более важно, мы лишились реального шанса обсудить то, что действительно произошло с Фабианом в тот день, когда он сломал руку.

На следующей неделе мы с ним тоже практически не виделись. В принципе мы оба довольно спокойно относились к тому, что иногда были вынуждены расставаться, и я наивно предполагал, что не вижу моего друга из-за того, что он пожинает сладостные плоды своей новой героической репутации. Однако лишь позднее мне открылась истинная причина: почти всю неделю Фабиан провел в одиночестве, пытаясь совладать с волнующими приключениями, в которые пускалось его воображение, а тем временем в его сознании укоренялась собственная версия того, что случилось с ним во время пасхального шествия.

В свою защиту скажу, что дома у меня возникли собственные проблемы. Чудовищная угроза, маячившая в тени долгие месяцы, на которую я изо всех сил старался не обращать внимания, неожиданно появилась на свет, и всю свою энергию я вынужден был употребить на некие срочные хитроумные действия.

Кризисная ситуация возникла однажды вечером, когда мать забрала меня из школы. Независимо от настроения, моя родительница имела привычку гнать свой японского производства джип как какой-нибудь подвыпивший лихач-водитель. Однако в тот вечер, когда мы с грохотом выехали из ворот школы, мне показалось, что она пытается раз и навсегда преодолеть нудное земное притяжение Нового Кито и вывести нас на борту изделия автомобильной промышленности Страны восходящего солнца на околоземную орбиту. Мне следовало бы с самого начала обратить внимание, что мать сильно нервничает, и по возможности смягчить ситуацию, однако в те минуты я проявил непроходимую душевную близорукость.

Я еще в самом начале нашего путешествия принялся пересказывать ей то, что узнал сегодня на уроке истории. Нам поведали о знаменитой встрече Сан-Мартина и Боливара, состоявшейся в 1822 году в Гуаякиле, после которой Сан-Мартин без какой-то видимой причины согласился скромно отойти в сторону и уступил Боливару место в истории, позволив ему стать великим освободителем Южной Америки. Обычно я не рассказывал родителям о том, что мы изучали в школе, да и вообще проявлял не слишком большой интерес к истории, однако время от времени что-то вызывало во мне любопытство. В свое время здесь, в Эквадоре, случилось событие, определившее судьбу целого континента, — интереснейшая история, причем по ряду причин. До сих пор никто точно не знает, что именно произошло на этой легендарной встрече или почему Сан-Мартин, чьи заслуги в освобождении Южной Америки явно перевешивали заслуги других полководцев, столь покорно уступил место Боливару, чтобы тот остался в памяти людей человеком, принесшим свободу континенту. В общем, история в духе тех, что я читал в разных там хрестоматиях об исторических личностях, или легенды про короля Артура, столь удачно появившегося на свет, чтобы вытащить меч из камня, так что Боливару, как я предполагаю, не пришлось особо напрягаться. Если кто-то готов уступить тебе место, чтобы ты вошел в историю, то с властью и ответственностью справляться легче, во всяком случае, мне так думается. Но где же тогда оказываемся мы, люди куда более заурядной судьбы и скромного жизненного предназначения? Где окажусь я, невзрачный подросток-англичанин, у которого плохие легкие и нет экстравагантного дяди, обладателя засушенной головы убитого индейского воина?

Воодушевление, с которым я пересказал ей эту историю, мою мать нисколько не тронуло. Сухим тоном, резко контрастировавшим с ее безумной, едва ли не самоубийственной манерой езды, она осведомилась, не следует ли мне больше интересоваться тем, что происходило в 1822 году в моей собственной стране. Мой саркастический ответ (что-то вроде: «А ты сама знаешь, что там в то время происходило?») был встречен молчанием и очередным нажатием на педаль акселератора. Еще один предупреждающий знак. Увы, я не обратил на него должного внимания, в чем виноваты были охватившая меня скука и детское упрямство.

Отлично зная, что мои слова будут противоречить ее собственному интеллектуальному ригоризму и вниманию к мельчайшим деталям, я иногда как попугай повторял матери отдельные сентенции Суареса, которые мы с Фабианом выслушивали в выходные дни, чтобы проверить, как она их воспримет. Обычно мать отвечала презрительным смехом, за коим следовал едкий упрек в том, что я общаюсь с неподобающими людьми и что для меня настало время получить приличное образование. Но не сегодня.

Я объявил о том, что размышляю о войне с Перу.

— И что же? — поинтересовалась мать тоном, не предвещающим ничего хорошего.

Я воспроизвел одну из излюбленных тирад Суареса о том, что все эти мелкие склоки между нами и Перу отвлекают Эквадор от действительно важных проблем. О том, что не так уж плохи были доколумбовы цивилизации. О том, что южноамериканцы упустили свой единственный шанс к объединению, потому что утратили точки соприкосновения с мистической стороной своей натуры из-за нехватки воображения — черты, унаследованной от конкистадоров. Именно так он и выразился — «нехватка воображения». И именно эти слова не на шутку рассердили мою мать. Стоило им только слететь с моих губ, как она еще яростнее рванула машину вперед, и браслеты на ее запястьях звякнули в такт резкому переключению скоростей. Точные подробности последующего разговора несущественны, но я помню, что воспроизвел взгляд Суареса на то, что верить во что-то лишь потому, что это хорошая история, равносильно вере в истинность всего того, что случилось. В ответ на это последовали новый бросок джипа на повышенной скорости и следующая фраза матери:

— Я тебе скажу вот что: эти слова демонстрируют твое кощунственное отношение к истории.

Мы в полном молчании вылетели на одну из автострад Нового Кито, миновав изображенную на бетонной стене на редкость точную граффити-копию «Герники» Пикассо, сделанную при помощи аэрозольных баллончиков с краской.

Затем мать заговорила снова:

— Мне кажется, пришла пора приводить в действие наш план по отправке тебя в Англию, в нормальную школу.

При взгляде на те события с высоты моего сегодняшнего опыта кажется очевидным, что моя, так сказать, отрыжка от сырой, лишь наполовину «переваренной» версии текучей точки зрения Суареса на историю должна была вызвать у моей матери самое серьезное недовольство. То, что до этого она делала вид, будто предыдущие дозы Суаресова «снадобья» забавляют ее, уже ровным счетом ничего не значило. Понимай я тогда ее лучше, чем сейчас, давно бы пришел к выводу, что главной валютой мира для моей матери были исключительно факты. Сказать подобное про отца означало бы погрешить против истины.

В числе многих колдовских искусств, имевшихся в распоряжении матери, была ее научная степень доктора психологии, которую — а в этом не приходится сомневаться — она долгие годы неоднократно применяла в качестве некоего инструмента, чтобы добиться своего в отношениях со мной и моим отцом. Еще до того, как у них родился я, когда родители только-только решили избрать кочевой образ жизни, который впоследствии и определил особый характер их супружеской жизни, это была своего рода реакция на характер работы моего отца. Он быстро заявил о себе как талантливый репортер, отчего его еще в довольно молодом возрасте взяли в «Рейтер» и отправили работать корреспондентом в Западную Африку, хотя у него отсутствовало журналистское образование — яркое свидетельство той высокой оценки, которую отцу дали в информационном агентстве. Иными словами, отец был из тех людей, что получают образование в жизненных университетах, людей, которые варятся в самой гуще повседневности, что и снискало ему уважение со стороны окружающих.

Мать мгновенно воспользовалась шансом отправиться вместе с ним в Киншасу и рьяно занялась научной работой. Результатом ее трудов стало фундаментальное исследование психологии беженцев и перемещенных лиц. В его основу была положена серия опросов людей, начавших возвращаться из Нового Света в поисках собственных корней. Уйдя с головой в свои исследования, моя мать примирилась с обстоятельствами, навязанными ей отцом. Она превратила их в собственные, причем в такой степени, что тот даже стал задумываться над тем, чья именно работа привела их на Черный континент — его или ее.

Положение дел определенно склонилось в пользу матери после событий, которые ускорили их отъезд из Африки. Когда я был ребенком, эта история была для меня окутана тайной, хотя мне довольно часто приходилось слышать от отца — он становился словоохотливым после нескольких рюмок — кое-какие подробности. Короче говоря, его уволили из «Рейтера» по той причине, что он что-то напортачил с каким-то пресс-релизом. В Анголе уже давно бушевала гражданская война, и отец, ввиду отсутствия сенсационных новостей, потратил целых три месяца в бесплодных поисках свидетельств зверств с обеих сторон. Тогда один из его знакомых из числа военных обмолвился во время вечеринки с коктейлями о грядущем государственном перевороте, и мой отец на следующий день передал по телеграфу материал, даже не задумавшись о том, имеет ли этот слух под собой какую-то фактическую основу. Результатом стал настоящий скандал.

Ранний старт на поле серьезной журналистики, таким образом, оказался своего рода фальстартом, и, хотя теперь отец сотрудничал с небольшим информационным агентством в Кито, источником нашего благосостояния в Эквадоре была именно работа матери, связанная с исследованием общественного статуса местных метисов и индейцев. В 1990 году в Эквадоре произошло то, что здешние жители называют восстанием, после чего статус аборигенов стал предметом оживленных дискуссий. Моей матери эта тема пришлась по вкусу. Она одно за другим штамповала исследования, посвященные не только индейцам, которые предположительно потребовали обратно свое право первородства и исправления несправедливостей, допущенных за долгие столетия угнетения, но и все еще находящимся в привилегированном отношении белым эквадорцам, а также тому, как последствия столь головокружительной утраты привилегий сказались на их собственной самооценке. Лично я находил все это по-настоящему серьезным, в чем, однако, никогда бы не признавался матери. Она, как и отец, сотрудничала с организациями за пределами Южной Америки — в то время для иностранца, живущего в Кито, опубликовать комментарий по этим вопросам означало бы умалить значение «революции».

В конце концов, так получилось, что карьера моего отца отошла в тень, зато на передний край, под стать местной революции, вышла карьера матери. Было понятно, что мы уедем из Эквадора, лишь когда ее работа будет завершена, иного просто не предполагалось. Отец уже растратил себя, и ему было нечего сказать. Сопротивляться судьбе он даже не пытался и был счастлив тем, что получил наконец возможность, понурив голову, остаться, так сказать, в зоне разреженного воздуха позади мчащегося на полной скорости внедорожника моей матери.

В том, что касалось важных вопросов, в которых я надеялся отстоять собственную точку зрения, было предпочтительнее обращаться сначала к отцу или по крайней мере к обоим родителям. Решать подобные вещи с одной только матерью было сродни самоубийству. Поэтому, как только прозвучала угроза отправки в Англию, я понял, что будет благоразумнее замолчать и оттянуть обсуждение моего дальнейшего образования до ужина, когда я смогу рассчитывать на поддержку отца.

Пока мы ехали домой, я сумел на какое-то время увильнуть от темы, для чего мне пришлось спросить мать, как там ее работа. Последовавший за этим вопросом монолог предоставил мне долгожданную возможность собраться с мыслями и задуматься о том, как противостоять озвученной ею угрозе. Вскоре джип вылетел на крутой наклон, стремительно преодолел завесу отработанного дизельного топлива и реактивных выхлопов идущих на посадку самолетов, и мы приземлились на ухоженных лужайках предместья.

Район, в которой мы жили, назывался Кито-Теннис и был назван в честь какого-то теннисного клуба. Да-да, отнюдь не в память о деревушке, реке или древнем инкском святилище, а о теннисном клубе. Обеспеченных граждан еще в 1970-х годах заманили сюда огромными бетонированными пространствами, симпатичными стрижеными кустарниками и надежно охраняемой территорией вокруг домов. Вскоре здесь обосновалось избранное сообщество: адвокаты, политики, врачи, инженеры, иностранцы. Хотя Теннис располагался в верхнем, северо-западном конце долины, его проектировщики предпочли возвести тут несколько высотных многоквартирных башен. Результатом стало скопище белых сейсмоустойчивых колонн, пронзавших густую пелену смога. Представьте себе высоченную башню из кусков сахара, стоящую в лужице застывшего соуса.

Наш дом располагался на огороженной территории, которую охраняли вооруженные охранники — их пост находился у главных ворот. Машина подъезжала к входу, и они открывали массивные металлические двери, ведущие в подземный гараж. Когда я в первый раз попал туда, мне это показалось сродни увлекательному приключению — вроде жизни в населенной летучими мышами пещере, — однако то ощущение давным-давно куда-то улетучилось.

Мать на высокой скорости направила джип в наш парковочный отсек и резко выключила мотор. Вентилятор радиатора издал несколько жарких облегченных вздохов. В задней части машины лежало последнее приобретение матери — сделанный из хорошо отполированного крепкого красного дерева стул. Я тут же получил указание отнести его в нашу квартиру.

— Только поднимайся на грузовом лифте, понял? — сказала мать. — Не дай бог, еще оцарапаешь в пассажирском. И умоляю тебя, перестань дуться. Пока еще ничего не решено.

С этими словами она зацокала каблучками по бетонному полу по направлению к пассажирскому лифту, осторожно, словно боясь запачкаться, неся мою сумку. Я закрыл машину, взвалил стул на плечо и, сгибаясь под тяжестью ноши, зашагал к грузовому лифту. Надо признаться, красное дерево весит немало.

Какое-то время, пока пассажирский лифт плыл наверх, я наблюдал за тем, как в полумраке высвечиваются цифры этажей, а потом нажал на другую, засаленную от частых прикосновений кнопку вызова грузового лифта. Я еще никогда не ездил в нем и поэтому слегка опешил, когда дверцы распахнулись. Изнутри кабины была полностью обита плотным коричневым покрытием, предназначенным для того, чтобы перевозимая мебель или бытовая техника не ударялась при транспортировке. Помимо того, что это покрытие поглощало удары, оно также впитывало в себя запахи застарелого табачного дыма, пота, кофе, грязи. Лифт для жильцов, которым я обычно пользовался, сверкал никелированными поверхностями и не имел никакой мягкой обшивки, насквозь пропитанной запахами. Грузовой лифт был тех же размеров, что и пассажирский, и на нем можно было добраться снизу до любого этажа, однако внутри оказался абсолютно другим. Возникло ощущение, будто я мгновенно проскользнул в какую-то альтернативную реальность. Даже звуковой сигнал, когда двери открылись, прозвучал резче и отрывистее, словно некая важная часть механизма, смягчающая звук, вышла из строя. Я снял стул с плеча, поставил на пол и, усевшись на него, принялся с интересом разглядывать кабину лифта. Затем вытянул руку, нажал на кнопку с цифрой семь и вытер палец о коричневую обивку стены. Кабина пришла в движение и заскользила наверх.

Пройдя примерно половину пути до нашего этажа, лифт резко остановился. Узкая полоска света у меня над головой сверкнула и погасла. Механизм, приводивший лифт в движение, вздрогнул и испустил дух. По причине чрезвычайного положения, объявленного в стране в связи с войной, перебои с подачей электроэнергии стали привычным делом, правда, на Теннис это не распространялось. В целях экономии электроэнергии министерство внутренних дел предпочитало ограничивать ее подачу в те районы города, где у народа было гораздо меньше бытовой техники и политического влияния. Тем не менее изредка электричество отключали и у нас, так что мне светила перспектива просидеть какое-то время взаперти, ожидая, когда снова дадут свет. Мать знает, где я, и при необходимости предпримет меры по моему спасению. Я сделал глубокий вдох и попытался расслабиться. Теперь, когда лифт погрузился во тьму, чувства мои обострились, и я стал отчетливо различать запахи, пропитавшие мягкую обивку кабины. Это были запахи внешнего мира, мира, о котором я — даже живя в Эквадоре — знал очень мало. Я представил себе кондоров, парящих над водопадами; индейцев в пончо, устало бредущих по окутанным туманом горным деревням; ребятишек с оливкового оттенка кожей, играющих в футбол старым разбитым мячом на берегу моря. Однако вскоре я понял, что эти образы — не что иное, как фотографии из туристических проспектов, восхваляющих красоты моей новой родины. Воочию мне доводилось видеть их не больше, чем праздничные фейерверки над собором в Куэнке, склоны Котопахи, облюбованные фанатами горных велосипедов, или тропические леса, этот рай для любителей экологического туризма. С тем же успехом я мог провести два последних года, сидя в темной, обитой войлоком камере, рисуя в воображении красоты мира, лежащего за ее стенами. Теперь мои шансы когда-либо узреть эти пресловутые красоты с каждой минутой стремительно уменьшались. Когда в кабине снова забрезжил свет, я открыл глаза, мокрые от слез. Поспешно вытер их ладонью и, прежде чем дверцы распахнулись, провел рукой по мягкой обивке стены. Обе лифтовые шахты располагались рядом, однако у каждой из них был свой коридор, который вел вас в разные части квартиры. Из обычного, пассажирского, можно было попасть в вестибюль с мраморным, синевато-серым полом; коридор грузового лифта приводил вас в облицованный безвкусным кафелем холл, который, в свою очередь, вел в дальнюю часть апартаментов. Это место в нашей семье упорно называлось жильем для прислуги, хотя моя мать так и не озаботилась поисками горничной.

— Мне это не нужно по двум причинам. Во-первых, я против прислуги в доме, а во-вторых, не вижу смысла приводить в дом смазливых девиц, способных отвлечь твоего отца от более важных дел, — объясняла она.

Мысль о том, что Отец осмелится перейти с кем-то границы приличий в общем с моей матерью доме, была смехотворна, однако первая из названных причин — вполне серьезна. Так что, хотя наш дом был идеально оснащен для домашнего рабства, медная кнопка звонка для вызова прислуги, вделанная в пол столовой, никогда не использовалась. Крошечная комнатка для горничной в глубине квартиры служила исключительно для хранения коробок с предметами первой необходимости, привезенными из Англии, которые с самого нашего приезда в Эквадор так и оставались нераспакованными. Нахмурившись при виде подобных напоминаний о «родине», я втащил стул именно в эту комнатку, поставил на пол и направился в кухню. За холодильником отец хранил упаковку пива в маленьких бутылочках, и, вспомнив о них, я решил, что достоин награды за мои славные труды.

Мать не слишком часто заставляла меня подчиняться ее воле. Обычно бывало так, что, если наши взгляды не совпадали, она употребляла всю силу риторики, вынуждая меня взглянуть на ту или иную проблему с ее точки зрения. В ту минуту, когда она ощущала мое сопротивление, мать превращала весь своей интеллект в неотразимое, разящее, целеустремленное острие стрелы, и с моей стороны наиболее разумным стратегическим решением в данной ситуации было не слишком сильно противоречить ей. Отец подобно земледельцу, обрабатывающему склоны своего горячо любимого, но все-таки активного вулкана, относился к супруге с уважением и знал, когда следует уступить. Я же в отличие от него не обладал бесценным капиталом жизненного опыта.

Самое главное — ни в чем ей не перечить. Это элементарно. Несмотря на всю мою несообразительность, я рано или поздно научился бы делать то же самое. Кроме того, будь у меня на той неделе возможность пообщаться с Фабианом, мне удалось бы узнать его мнение и разработать более взвешенную стратегию. Вместо этого, просидев в своей комнате до самого ужина, я пришел к выводу, что лучшим способом разрешения кризиса будет воззвать к материнскому милосердию. Я выложу ей все мои знания о Южной Америке, расскажу о том, как полюбил этот континент, и тогда она, возможно, поймет, как дорого мне дальнейшее пребывание в Эквадоре. Ведь Южная Америка была предметом и ее собственной страстной любви. Нужно лишь убедить ее. Я пожалел, причем уже не в первый раз, что не обладаю абсурдной Фабиановой доблестью. При отсутствии таковой я, прежде чем отправиться обедать, подкрепил мою уверенность нескольким тайными рейдами к отцовскому запасу пива.

Когда мы втроем собрались за столом, я, не теряя времени даром, воспроизвел перед родителями воодушевленную речь Суареса про легендарный город Мачу-Пикчу. Я примерно четверть часа распинался о том, что это загадочное место играет роль энергетического талисмана для всей Южной Америки, содержит в себе коллективную память населяющих ее народов и, таким образом, является ключом к окончательному пониманию Боливаровой республики.

— Если тебе нужен энергетический талисман, сходи за энциклопедией и почитай, что там написано о Стоунхендже, — посоветовала мне мать.

Я с пренебрежением обозвал Стоунхендж бессмысленной грудой камней, хотя и понимал, что моя ремарка подобна выпущенной мимо цели стреле. В моих же собственных интересах демонстрировать пылкую любовь к Южной Америке, а не ненависть к Старому Свету.

— Мне кажется, твой друг Суарес уделяет слишком много времени чтению стихов Пабло Неруды и слишком мало читает документальных материалов, — продолжила мать. — Что же касается тебя, то чем слепо принимать на веру то, что утверждает этот человек, тебе лучше бы самостоятельно постигать истину.

Чуть позже разговор коснулся моих школьных занятий. Я попытался придать беседе абстрактный, гипотетический характер — например, задал вопрос, почему мы не можем перейти мост, коль мы подошли к нему, но, не договорив предложения до конца, попросил передать соль в надежде на то, что разговор примет новый поворот. Мне даже показалось, будто я слышу ехидный смех Фабиана, как он насмехается над моей скверной актерской игрой.

— Этот мост виден даже отсюда, Анти, — парировала мать. — В нем зияют огромные дыры.

Даже в этот момент, будь я более сдержан или более трезв, я бы оставил эту реплику без комментария, кивнув в знак согласия и решив дождаться той минуты, когда кто-нибудь коснется новой темы. Склад ума матери отличался способностью перескакивать с темы на тему с грациозностью горной козочки, и вполне возможно, что очень скоро отыскалась бы интересная для всех участников разговора тема, а предыдущее заявление, каким бы оно ни было резким, было бы моментально забыто. Однако в моем воспаленном душевном состоянии подтекст сказанного матерью буквально потряс меня. Я заявил, что не вижу ничего плохого в международной школе. Более того, со стороны родителей было бы бесчеловечно отправлять меня из Эквадора в Англию, в то время как они сами пока что не собираются уезжать.

— Избавь меня от эмоционального шантажа, — с улыбкой отозвалась мать. — Тебе там понравится.

Я почувствовал, что стремительно теряю почву под ногами, повернулся к отцу — раньше он всегда в подобных случаях занимал мою сторону — и воззвал к его помощи.

— Извини, дружище, — ответил тот. — Пожалуй, в этом вопросе я полностью на стороне мамы.

Положение мое было хуже некуда. Я моментально почувствовал, как мне неожиданно словно железными тисками сдавило грудь — верный признак надвигающегося приступа астмы, что лишило меня возможности каким-то образом отреагировать на такие предательские слова.

Мать — что бывает с ней крайне редко — взорвалась от возмущения.

— Только, пожалуйста, избавь нас от очередного приступа чахотки. Ты прекрасно знаешь, что по этому поводу сказал доктор, — твоя астма на девяносто процентов носит психосоматический характер, так что не надейся на сочувствие. Если же тебе действительно плохо в условиях здешнего высокогорного климата, то нужно поскорее вернуться в Англию. Хуже там тебе точно не будет. — Она отпила глоток вина из бокала и заглянула мне прямо в глаза. — Я права?

Отец положил руку мне между лопаток и велел сделать серию глубоких вдохов.

— Тогда решено, — подвела итог мать. — Мы сделаем все, чтобы ты смог уехать из этой страны где-то в конце нынешнего лета.

Если не ошибаюсь, за этой репликой последовала некрасивая сцена, о которой лучше не вспоминать, — взаимные упреки на повышенных тонах и в довершение хлопанье дверью.

В Кито в то время жил некий точильщик ножей, который разъезжал по городу в довоенном грузовичке-пикапе и ходил по домам, стуча в каждую дверь. Он объявлял о своем приезде, зазывно выкрикивая прямо с улицы, независимо от того, в каком районе оказывался. Раньше я никогда не задумывался о том, насколько он одновременно смешон и удивителен — этакий осколок прошлого, возвещающий о себе целому многоквартирному дому, словно тот в его глазах мало чем отличался от деревенской хижины. Я сделал для себя это открытие в тот самый вечер, когда втихаря курил, высунувшись из окна спальни.

С тех пор, как мы переехали из Англии в Эквадор, минуло два года. Я с трудом представлял себе возвращение на родину, однако не возлагал на него лучезарных надежд. В воображении я рисовал себе скверную еду и узаконенное насилие. Однако это еще не значило, что угроза отправить меня домой в Англию — дело давно решенное. Мать имела привычку взрываться, особенно когда ей противоречили, но за этим часто ничего не стояло. С другой стороны, ей ничто не мешало довести угрозу до конца, настояв на своем, и тогда отец мне больше не помощник. Даже если он и не согласен с этим безумным предложением, в чем я не был до конца уверен, имелись все основания предполагать, что он сделает разворот на сто восемьдесят градусов и не станет использовать свое законное право вето.

Из окон нашей квартиры, располагавшейся на седьмом этаже, виднелись вершины высаженных вдоль улицы сосен. Я наблюдал за точильщиком — припарковав свой грузовичок, он принялся расхаживать от дома к дому со своей холщовой сумкой, набитой инструментами. Он кричал на весь наш густонаселенный квартал, однако на призывы так никто и не отозвался. Движимый чувством солидарности, я откликнулся на его зов и даже помахал рукой. Однако точильщик, как будто никогда не ожидал ответа на предложение своих услуг, загрузил сумку обратно в пикап и уехал, проигнорировав мою особу.

У меня возникло предчувствие двух смешанных чувств. Первое: сожаление, которое я наверняка испытаю, если мне придется уехать из этой страны, так по-настоящему ее не открыв для себя; и второе: страх от коварного ползучего приближения встречи с другим, менее ярким и более скучным миром. В результате я ощутил в себе решимость сделать настоящее достойным будущих ностальгических воспоминаний, пока это настоящее не успело стать прошлым.

Глава 4

В следующую пятницу я, как обычно, отправился в гости к Фабиану и Суаресу. Однако в голове моей уже звучала пронзительная нота жалости к самому себе по поводу любой мелочи, которую раньше я воспринимал как нечто само собой разумеющееся. В общем, мне было невыразимо жаль себя, любимого, — искусство, в котором я, надо сказать, успел за последнее время поднатореть. И все равно я предпринимал отчаянные усилия, чтобы как можно дольше продержаться в стороне от реальности. Я решил пока ничего не говорить о моем предполагаемом изгнании на родину, хотя, сказать по правде, меня так и подмывало выболтать этот печальный секрет.

Мы втроем сидели за кухонным столом и ужинали. Суарес налегал на ром, а мы с Фабианом запивали еду соком наранхильи. В любой другой день я стоном встретил бы предложение угоститься этим напитком. Я так и не привык к его вкусу и частенько недоумевал, почему вместо наранхильи нельзя выпить обычного лимонада.

Однако тогда сей странный напиток — нечто среднее между апельсиновым и томатным соком — стал еще одной привычной чертой страны, о которой мне в будущем придется лишь горестно вспоминать. В общем, я поймал себя на том, что смакую каждый глоток. Я и сегодня могу ощутить во рту тот вкус, что означает одно — каждый эпизод моей здешней жизни в целях лучшей сохранности получил в памяти собственную ячейку.

Через несколько лет после отъезда из Эквадора я выпил в каком-то баре стакан наранхильи, и в воображении тут же всплыл целый блок аккуратно промаркированных воспоминаний, и это несмотря на то что в ту далекую пятницу в доме Суареса я не оценил по достоинству вкус экзотического напитка.

— Я слышал, что Фабиан — герой, — заметил я.

— Неужели? — произнес Суарес. — Мне всегда казалось, что герои редко обзаводятся собственными агентами по связям с общественностью, но не исключено, что ты прав. Так что он такого совершил на этот раз?

Я тут же пересказал историю о том, как Фабиан во время землетрясения спас жизнь маленькой девочке — событие, которое по прошествии нескольких дней обросло новыми волнующими подробностями. Одна из версий теперь состояла в том, что в ходе спасения ребенка какой-то гад полицейский опрыскал Фабиана слезоточивым газом. Согласно другой версии, ему пришлось отбиваться от бешеного пса, покусившегося на бутерброд девочки.

— Ну что ж, если люди действительно так говорят, то, наверное, так оно и есть, — сделал вывод Суарес и в приветственном жесте поднял свой бокал. — Прими мои поздравления, Фаби.

— Ничего особенного не произошло, дядя. На моем месте так поступил бы любой мужчина, — скромно ответил герой дня.

— Меня тронуло, что ты не стал сразу рассказывать мне об этом происшествии. Не сомневаюсь, что потрясение, испытанное тобой в тот день, не позволило тебе излить душу, ты просто не смог с ходу собрать воедино все детали случившегося. Пришлось несколько дней ждать твоего признания.

— Чему удивляться, — сказал Фабиан, — ты же у нас медик. Суарес просиял.

— Странно, но я не обнаружил рядом с тобой никаких пострадавших детей. Помнится, единственное, что я там увидел, так это игрушечную собачку с выпотрошенными внутренностями. Я что-то стал плохо видеть в последнее время, надо бы проверить зрение.

— Пожалуй, — согласился Фабиан. — Ты начинаешь потихоньку сдавать, дядя.

В тот вечер Суарес не стал нам ничего рассказывать. Он ушел, и мы остались в библиотеке с парой бутылок пива и пластинками Джерри Ли Льюиса.

Я понимал, что история, связанная с рукой Фабиана, не ограничивается теми сведениями, которые стали мне известны. Или, что более вероятно, ничего геройского с ним не произошло. Существующая версия, делавшая из него героя, имела свои достоинства, однако я знал, что истина выяснится очень скоро.

Вы сейчас увидите, что такое понятие, как «истина», мы с Фабианом трактовали весьма вольно. Самой лучшей историей для нас была та, в которую мы с ним верили. Именно это и определяло нашу дружбу. Однако между нами существовало негласное понимание — по крайней мере в отношении меня. Мы точно знали, когда какой-нибудь случай или ситуация выходили за границы правдоподобия.

Фабиан мог рассказывать мне, допустим, о том, в какие жаркие объятия он заключил Верену в кладовке для канцелярских принадлежностей, и я продолжал повествование прямо с того самого момента, когда правда начинала воспарять к вершинам вымысла. У нас имелась собственная методика установления истины. Она не предполагала каких-либо посягательств на доверие к рассказчику и применялась примерно следующим образом:

— Так, значит, твоя рука скользит ей под юбку, и она умоляет тебя не убирать ее, — говорил я. — И тут входит училка. Какой кошмар. Чего тогда удивляться, что у Верены был такой возбужденный вид, когда она вернулась в класс.

— Точно, — соглашался Фабиан. — Я и сам был здорово возбужден, просто не на шутку распалился. Честно.

— Какой облом, — выражал я сочувствие. — Ну ничего, ты особо не переживай, может, в следующий раз все пройдет как надо.

— Конечно, в один прекрасный день это случится.

Далее возникала пауза, после чего я продолжал:

— В том чулане ведь могло произойти все что угодно, верно?

— Разумеется, — отвечал Фабиан. — Там все могло случиться. Все, от полноценного секса с проникновением и до невинного флирта, после которого следует удар по яйцам.

— Поэтому, при данной шкале вероятности, что сказал бы какой-нибудь тип, начисто лишенный воображения, о том, что случилось с ним в том чулане?

— Тип, начисто лишенный воображения, наверное, сказал бы, что последовал за Вереной в надежде полапать ее, но она треснула его по башке толстенной пачкой бумаги, а потом заставила отнести в класс целых три тонны этой самой бумаги. Что-нибудь подобное сказал бы такой тип.

— Как приземленно. Ни капли воображения.

— Абсолютно верно. Как печально, — сокрушенно согласился Фабиан.

Поскольку у нас уже имелась одна версия того, что случилось во время шествия «Семана Санта», то я ожидал услышать — точно таким образом — правдивое изложение имевших место событий.

Чего я не ожидал, так это что «истина» существенно превзойдет саму историю.

— Ты расскажешь мне, что на самом деле случилось с твоей рукой? — поинтересовался я.