— Эй, что ты там пишешь, белый парень?

Светлокожий мальчик не произносит ни слова, весь сжимаясь перед лицом угрозы, но с уверенностью дописывая свой тэг на свободном участке между более крупными надписями, нанесенными распылителем.

— Что он там нацарапал? Арт? А-Р-Т?

— У пацана такой тэг, старик. Наверное, он с приветом.

— Тебя что, Артуро зовут, а? На пуэрториканца что-то не похож.

— Да прекрати, оставь пацана в покое.

— Нет, мне интересно.

— Заткнись, тебе говорят.

— Да не трогаю я его, просто хочу понять, что он там написал. Ты с кем, Арт?

Вопрос риторический. Разве может белый мальчик входить в состав какой-то группировки? И какая уважающая себя группировка приняла бы в свои ряды белого? Особенно такого — маленького, похожего на хорька? Что уж говорить о двух белых парнях! Они прямо-таки уменьшились в размерах, стоя у стены Андерберга, съежились по привычке, выработанной в школе № 293.

Сердца белых мальчиков сжимаются сильнее, и едва не пускаются в ход симуляция приступа астмы и прочие способы самообороны. Но в этот момент из двери с только что приобретенной бутылкой «Гарви Вайолет» в руках выходит единственный человек, который может сойти за их группировку: Мингус Руд.

Он оценивает ситуацию настолько быстро, что начинает говорить, еще даже не успев выйти за порог Андерберга. Сунув «Гарви Вайолет» в карман брюк, он даже не смотрит на четверых черных парней, затягивающих петлю на шеях Артура и Дилана, и держится так, будто кроме этих двоих здесь вообще никого нет.

— Какого черта ты там делаешь, Арт-мен? Я ведь сказал, пацаны нас уже ждут. Хорош валять дурака, пошли.

Упоминание о пацанах действует магически. Петля ослабляется. Артур и Дилан покорно кивают и с опущенными головами идут за Мингусом.

Они уходят, и толпе приходится искать себе новый предмет насмешек.

Когда Флэтбуш остается позади, Артур воодушевленно подскакивает к Мингусу, Дилан же продолжает плестись сзади. Артур старательно подражает Мингусу, ссутуливается и начинает шагать так же размашисто, словом, превращается в куклу на веревочках.

— Старик, парни говорили о Страйке, можешь себе представить? Он был там, ставил свой тэг, только я лично его не видел. Может, они просто выдавали желаемое за действительное, черт их знает. Страйк, конечно, сила, но я больше хотел бы познакомиться с Зефиром, у него, на мой взгляд, самая оригинальная метка. Ну, ты понимаешь, о чем я.

Мингус что-то мычит в ответ, но Артуру и этого достаточно.

— Тот парень, который наседал на нас, хотел, чтобы мы в штаны наложили от страха, но если бы ты только видел его лицо, старик, оно как у несмышленыша, чес-слово. Вовремя ты появился, а то я, наверное, надавал бы ему по шее. Он должен тебе спасибо сказать.

Артур произносит слова нечетко, хотя обычно разговаривает совсем иначе, а Дилан удивляется, почему Мингус не стукнет ему по башке, требуя заткнуться. Но Мингус терпит и попугайную болтовню Артура, и его чудесное превращение в совсем другого человека, настолько же низкое, как пренебрежение к «Метс» и страстная любовь к «Янки».

— Я уверен, мы смогли бы с ними справиться, надавали бы им как следует, забрали бы их краску. Хотя вряд ли она у них есть, они же не особо богатые, если судить по стоптанным кедам.

— Потише. — Мингус, не поворачивая головы, берет Артура за рукав и притормаживает. Вынудить Артура заткнуться — задача почти невыполнимая, особенно когда он в таком ударе, но попытаться заставить его не скакать, наверное, можно.

Артур останавливается, а Мингус идет вперед, получая короткую передышку, чтобы заглянуть в самого себя, усмирить свое раздражение. Если он давно не курил травки, ему часто приходится проделывать это. Артур поворачивается к Дилану.

— Эй, как ты считаешь, мы могли бы им как следует врезать?

— Не эйкай мне, — отвечает Дилан.



Он пригнулся к крыльцу, прячась в тени заброшенного дома и прислушиваясь к звуку отдаленных сирен. Откуда-то с Бонд-стрит доносились смех и голоса, пронзая влажный сумрак и улетая ввысь. Ночь была жаркой, но он надел плащ — поверх костюма, примяв накидку, свой панцирь, и обмотав расклешенные рукава вокруг запястий. Тело покрывала испарина. Кольцо он спрятал, подобно долларовой купюре, в носке: страх быть кем-то пойманным и униженным никогда не покидал его. Начать, наверное, следовало с крыш, но забраться на свою собственную он мог только через студию Авраама, а сегодня вечером отец как раз рисовал там. Дилан заглянул туда и увидел его склонившимся над столом. Под тихие, едва различимые звуки джаза из радиоприемника — Роллинза или Долфи — Авраам выводил тоненькой кисточкой какие-то фигурки.

— Я ухожу.

— Так поздно?

— На часок.

— А может, лучше ляжешь спать?

— На один час.

Этот было перед самым восьмым классом.

С чего начать, Дилан не очень-то понимал.

Мингус и Артур расписывали брошенную на городской автосвалке у подножия Бруклинского моста полицейскую машину. Эту операцию планировалось осуществить в несколько заходов, в последние летние ночи. Дилан принимал участие в подготовительных мероприятиях: добыче «Крайлона» из «Маккрори» и создании цветных набросков, а на заключительном этапе вышел из игры. В последнее время его страшно утомляла эта связка Мингус — Артур, и он все чаще задумывался, не провоцирует ли своим присутствием развитие их отношений. Ему захотелось оставить этих двоих один на один, дать Мингусу возможность раскусить льстеца Артура, увидеть, что это за фрукт.

Автором рисунков все равно был Дилан, значит, он по праву мог считать себя причастным к появлению шедевров на стенах полицейской машины. Мингус был исполнителем, Дозой, а Дилан — его неизменным художественным руководителем.

В общем и целом, всех тинейджеров объединяла некая тайна.

В тринадцать лет ты оставлял все больше следов, придумывал себе новые и новые прозвища и все чаще настаивал на том, что свою простыню выстираешь сам.

Подобно непослушным колесикам спирографа, твоя извилистая тропинка постоянно уходила куда-то в сторону.

Для становления Аэроменом требовалось много смелости, только вот очень мешал этот плащ.

Куда в Гованусе податься новоиспеченному супермену, чтобы наткнуться на замышляемое преступление, которое он мог бы предотвратить? Дилан ежился на крыльце заброшенного дома, вслушиваясь в подвывание предосеннего ветра, носившего по улице обрывки смеха и голосов. Вокруг никого, за исключением парочки геев, выгуливающих собаку. На Дин, по всей вероятности, ничего не могло случиться. А на Невинс-стрит с ее проститутками, компанией Рамиреза на углу и постоянно ошивавшимися там парнями из Уикофф зла было слишком много. Равно как и на Смит-стрит. Дилану требовался короткий ночной эпизод, улица, женщина, кричащая, что у нее украли кошелек, словом, классическая сцена из «Человека-Паука», с которой в жизни он ни разу не сталкивался. Похоже, в Гованусе супергероя поджидает чересчур много сложностей.

Наверное, ему нужна высота.

Дилан спустился с крыльца, прошел до угла и зашагал по Бонд-стрит к станции метро Хойт-Шермерхорн, куда в столь поздний час он никогда не отважился бы пойти, если бы не изменились обстоятельства. А они изменились, и весьма серьезно. В плаще Дилан походил на самого себя и вовсе не напоминал Аэромена. И потом, Аэромен не ходит по земле, а летает. Значит, пока Дилан не спрыгнул с крыши, он остается обычным мальчиком в костюме и плаще. Кольцо лежало в носке. Белый мальчик на углу Бонд и Шермерхорн в одиннадцать вечера. Вокруг ни души. Автостоянки и баскетбольные площадки пустовали, здания муниципальных учреждений дремали во мраке, на широких улицах ни звука. Тишина удивляла. Оказывается, в местах, которых ты боялся как огня, никого нет, значит, твой страх был напрасным. Ты опасался, что там-то или там-то тебя прибьют, и никогда туда не ходил, и другие не ходили по той же причине, — так какой толк хулиганам от этих мест?

Ночная жизнь в этом районе бурлила под землей, в длинном, пропахшем мочой переходе метро. Вход располагался в самом центре квартала. Это была берлога нищих, спавших под застекленными рекламными плакатами — напоминанием о тех временах, когда Абрахам и Строс еще не сообразили, что рекламировать товары в переходах метро не имеет смысла. Вот тут-то пахло настоящей опасностью. Дилан вовремя смекнул, что в подземном переходе летающий человек не принесет пользы. И избежал ошибки, радуясь собственной предусмотрительности. Какое счастье, что он даже не заглянул в этот переход.

Быть может, ему все-таки отправиться на Смит?

Завтра начинался восьмой класс.

Аэромену хотелось убраться с улицы, пока не поздно, и в то же время услышать наконец крик о помощи.

Под ногами завибрировал асфальт, когда к платформе внизу подъехал очередной состав. Из перехода вышли и слились с ночью несколько одиноких фигур. Аэромен стоял у фонарного столба и наблюдал. Белая женщина бросила на него тревожный взгляд, осматриваясь вокруг. Она пошла в сторону Бонд, потом свернула на Стейт-стрит.

Обливаясь потом и сильно сутулясь, Аэромен побрел за ней.

Быть может, что-нибудь произойдет. Ее страх будто заворожил Дилана. Он видел, как напряжена женщина, и все больше возбуждался. Вот кому требуется защита Аэромена — пугливому созданию, идущему по темной улице, фонари которой укрыты густыми ветвями деревьев.

Идя за незнакомкой быстрыми, уверенным шагами, он достал из носка кольцо и надел на указательный палец левой руки. С утопавших во тьме крылец слышались голоса пьяниц — бессильных наблюдателей, неспособных помочь женщине.

Она была скромно одета, напугана, проклинала тот день, когда впервые услышала слово Бруклин, и тем более тот час, когда согласилась снять за весьма невысокую плату один из этих известных на весь Нью-Йорк домов.

Все соответствовало его запросам, за исключением единственного: женщину не преследовал злоумышленник. Только он сам, Аэромен.

Это его шаги так сильно пугали ее.

Операция по защите жертвы походила на яйцо с фермы, где нет петуха: была неполной, неплодотворной.

Когда женщина побежала, Аэромен, от огорчения замер посреди Стейт, давая ей уйти. Может, ему следовало взлететь, нагнать ее и извиниться? Нет, так он лишь сильнее напугает женщину.

Аэромен повстречал врага — самого Аэромена.

Он устало побрел по Смит-стрит. Неприметный в своем мешковатом плаще, с прижатыми к груди руками — правая поверх левой, на которой было кольцо, — и даже довольный тем, что больше ни на кого не нагоняет страх. Летняя ночь жила своей жизнью. Выходившие из пуэрториканских клубов мужчины присоединялись к игрокам в домино на тротуарах. У входа па станцию метро Берген толпились подростки из Гованус Хаузис — парни в спортивных шапочках и вечно чем-то недовольные девчонки, многие из которых учились с Аэроменом в одной школе. Школа. Она уже готовилась вновь загнать его в угол. Ему нестерпимо захотелось сейчас же наткнуться на какое-нибудь преступление, на нечто такое, что можно было предотвратить.

Мимо подростков из Гованус Хаузис он прошмыгнул тихо, как мышь, сознавая, что не может предложить им свою помощь.

Его начинал терзать голод. Боязливо оглянувшись по сторонам, он остановился и достал из другого носка доллар. Бумажка повлажнела от пота. Аэромен переложил ее в карман брюк и прижал к бедру, высушивая о ткань. Пиццерия на углу Берген и Смит тоже кишела старшими подростками. Однажды днем, по пути из школы к дому Артура они набрались храбрости и зашли сюда. Тогда их дружба только-только начиналась. Аэромен подумал вдруг, что в первый месяц нынешнего лета, во время безумного шахматного марафона чуть не порвал эту дружбу. Если бы это произошло, он больше не смог бы уплетать на ленч бутерброды с индейкой, которые готовила для них миссис Ломб. Нет, не стоило позволять себе грустить по прошлому. Артур был притворщиком, и Мингус вот-вот должен узнать об этом. В ушах Аэромена зазвучал голос Артура: «Джек Керби разучился рисовать, но первый выпуск, он и в Африке первый, надо покупать их, запечатывать в полиэтиленовые пакеты и класть на полку, я всем так советую». Аэромен вошел в пиццерию и положил на стойку свой влажный доллар.

Когда на место доллара легла сдача — две монеты в двадцать пять центов, их внезапно перехватила чья-то рука. Дилан повернул голову. Его деньги опускал в карман Роберт Вулфолк. Всем остальным у стойки было до лампочки: взаимоотношения подростков никого не волновали. Дилан, или Аэромен, тоже не особенно расстроился. Взяв лист прозрачной бумаги, он осторожно положил на него пиццу и посыпал ее чесночной солью. Желто-коричневые песчинки мгновенно растворились на жирной поверхности. Дилан вышел на людную улицу. Роберт следовал за ним. Он был не один, а с приятелем — таким же черным и сухощавым, только маленьким. Дилан видел его впервые.

— Не разевай рот, — сказал Роберт.

— Что?

— Отбери у него, — велел Роберт дружку, который был явно младше Дилана.

— Ты про что? — спросил мальчик, будто не понимая.

— Возьми пиццу.

К подобному Дилан давно привык; старший инструктирует младшего: «Отбери у него и проверь карманы», играя в Бэтмена и Робина.

Вот только пиццу у Дилана еще ни разу не пытались отобрать. Это что-то новенькое.

— Да ладно, — умолял ученик, не глядя на Дилана.

— Отбери, тебе говорят. Давай!

Дилан откусил от пиццы и, жуя с открытым ртом, чтобы остудить расплавленный сыр, посмотрел в глаза мальчишке. В них застыло смущение, и Дилан испытал странное удовольствие. Да, я твой первый белый парень. Полюбуйся на меня. У тебя их будет немало, на многих напустишь страху.

Он откусил еще.

— Я же сказал тебе, закрой рот, — крикнул Роберт. — Отбери пиццу, — повторно велел он дружку.

— А-а-а… Она уже покусана, — протянул тот с несчастным видом.

Роберт показал пальцем на пиццу.

— Сейчас же прекрати или получишь по шее!

Дилан проглотил и снова впился зубами в лепешку. Роберт стоял растерянный, упрямый дружок подставил его: если бы он сам сейчас отобрал у Дилана пиццу, то тем самым признал бы свое поражение. Пицца тем временем таяла на глазах. Оставались лишь принципы, кроме которых, быть может, больше ничего не существовало. Дилан сознавал, что играет в этом спектакле эпизодическую роль, что по большому счету ничего собой не представляет ни для Роберта, ни для его младшего товарища. Маленькому черному мальчишке сегодня предстояло серьезное испытание: вытерпеть немало насмешек и издевательств.

Он и сам это понимал. Стоял в угрюмом молчании, а Дилан спокойно доедал пиццу. Роберт отвернулся в сторону — резко, нервно.

Последний день лета мог довести до белого каления кого угодно.

— Когда-нибудь я все равно тебя прикончу, — сказал Роберт.

Дилан продолжал жевать, глядя на Роберта боковым зрением.

— Не прикидывайся, будто не знаешь, что так оно и будет.

Дилан пожал плечами, уверенный в том, что сегодня ночью Роберт его не прикончит.

— А что это с твоей спиной?

— Ничего, — ответил Дилан, поднося ко рту пиццу.

Роберт оглядел его внимательнее.

— Дай-ка посмотреть кольцо. На минутку.

— Это подарок, — сказал Дилан. — Моей мамы.

— Да пошел ты ко всем чертям со своей мамой! — Роберта передернуло, он крутнулся на месте, будто атакованный тучей невидимых насекомых. Смотреть кольцо, овеянное магией Рейчел, ему явно расхотелось.

— Надеешься, Гус вечно будет тебя защищать?

Надеюсь, Аэромен будет вечно меня защищать, подумал Дилан, проглатывая непрожеванные куски пиццы.

Только сегодня Аэромену не удалось полетать, и утешать себя было нечем.

Дилан доел пиццу, осталась только скругленная корочка, которую он держал возле рта, будто улыбку хэллоуинской тыквы.

Роберт внезапно ударил его по руке. Все трое проследили, как корка улетела к сточной канаве. Выпустив немного пара, Роберт взглянул на своего жалкого протеже, и они зашагали прочь. Но перед тем он ткнул в Дилана пальцем и что-то пробормотал. Совсем тихо, тот ничего не разобрал.

Обливаясь потом, Дилан зашагал по Смит-стрит, заполненной пуэрториканцами — в цветастых рубашках и шляпах с загнутыми кверху полями, — потом свернул на Дин и направился по затененному тротуару к дому, ощущая странное удовлетворение.

Аэромен не поднялся сегодня в воздух, целый вечер ходил с обернутыми вокруг запястий расклешенными рукавами, будто в коконе.

Но два произошедших события — в обоих осталась некая недоговоренность — загадочным образом слились воедино, превратившись в призрак остановленного преступления.

На Стейт-стрит испугалась сегодня женщина, а не Дилан. И это уже что-то значило, было как трещина во мраке ночи, из которой пролился свет. Аэромен непременно протиснется в эту трещину, просто еще не настало время.



Восьмой класс. Наконец-то ты в состоянии уловить тенденцию. Каждый день был как будто целым учебным годом, испытанием, которое следовало пройти до конца. Если ты выдерживал, то получал какое-то знание и мог применить его к чему угодно.

Авраам намазывал хлебные ломтики маслом, а Дилан сидел за столом и торопливо делал математику — домашнее задание, которое нужно было сдать через четверть часа.

Барретт Руд-старший курил на первом этаже утреннюю сигарету, поглаживал белую щетину и думал о наступившем дне.

Рамирез открыл магазин, мамаши волокли первоклашек в муниципальную школу № 38.

Генри второй год учился в Авиационной школе в Куинс, сильно вытянулся и превратился в молодого человека, который иногда появлялся в квартале и здоровался с младшими ребятами. Вспоминать о его драке с Робертом Вулфолком не имело смысла. Местные дети не знали здешней истории, она никого не интересовала.

Твоим новым открытием стала мастурбация — исключительное удовольствие, зависящее только от тебя самого. Возбудиться ты мог где угодно, даже по дороге из школы домой, опускал в карман руку и в предвкушении сжимал член.

Новый, еще недошитый костюм Аэромена должен был Стать гораздо более простым. Накидка — укороченная и легкая, прикрепленная к плечевым швам футболки, рукава — плотно облегающие запястья.

Аэромен шил его медленно, стежок за стежком, решив на этот раз не торопиться.

С приходом холодов Дилан и Артур поехали на метро на Кенел-стрит. Полакомившись яичным коктейлем в «Дейв Феймоус», они направились в магазин армейской одежды и на выпрошенные у миссис Ломб и Авраамаденьги купили себе по зеленой солдатской куртке, вроде той, что носил Мингус. С обилием карманов, петлями для ножей или какого-то другого снаряжения. Могло быть так, что эти куртки сняли с погибших во Вьетнаме парней, подобная вероятность не исключалась, хотя пулевых отверстий в них не было.

Вернувшись в метро, они остановились в переходе, высматривая, не продает ли кто-нибудь пластинки с альбомами «Битлз» «Пусть будет так» и «Эбби Роуд». Внимание Дилана привлекло знакомое название поверх фотографии четырех улыбающихся, гладко выбритых черных мужчин в костюмах персикового цвета и отделанных оборками рубашках; они сидели на стульях разной высоты перед голубой стеной фотостудии: «Обманчиво простые звуки. Сатл Дистинкшнс».

Дилан показал на фотографию Артуру.

— Вот отец Гуса.

Артур не проявил к пластинке особого интереса. Дилан купил ее и привез домой, хоть она была безбожно исцарапана и почти не годилась для прослушивания.

Целую неделю они ходили в школу в новеньких приобретениях. А потом на куртке Артура вдруг появились пятна, в манжеты въелся «Крайлон», в общем она превратилась в немое свидетельство его ночных похождений. Встретив взгляд друга, Артур самодовольно усмехнулся. Дилан ничего не сказал. В этот вечер он засунул свою куртку подальше в шкаф, пока ее не увидел Мингус.

Сам Мингус был теперь случайным проблеском, отголоском слухов. Он исчезал на несколько недель, потом они встречались, курили в его доме травку, отправлялись в «Рекс» на Корт-стрит и смотрели фильмы с участием Чарльза Бронсона — сидели несколько часов подряд, не произнося ни слова, кроме «ни хрена себе» и «вот черт».

Мингус то щедро сорил деньгами, то начинал шарить за подкладкой в поисках мелочи на марихуану.

Однажды при помощи ножовки Дилан распилил пару монет по двадцать пять центов, положил их в карман и пошел на улицу, надеясь развлечься. Когда с невинной улыбкой он вынул половинки и четвертинки монет и протянул их прицепившимся к нему парням из Гованус Хаузис, они растерянно закачали головами, будто жертва заговорила с ними по-китайски или выдвинула из макушки антенну.

Тебе казалось, что ты знаешь все затевавшиеся на улице игры как собственные пять пальцев, но они, бывало, трансформировались, будто оборотень.

Вернувшись однажды домой, Дилан увидел, что на кухонном столе перед Авраамом стоит какой-то предмет, обернутый бумагой и перевязанный веревкой. Отец разрезал веревку столовым ножом и принялся снимать один за другим слои упаковки, похожий в этот момент на Хамфри Богарта из «Мальтийского сокола». Дилан подумал, быть может, это от Рейчел, к примеру, статуэтка Бегущего Краба. Но вот из-под обертки показалась верхушка таинственного предмета: блестящий нос ракеты-носителя.

— Я честно заработал эту награду, — сказал Авраам. — Ее получил за меня Сидни.

Надпись на гладкой подставке ракеты-носителя все объясняла: «ПРЕМИЯ ХЬЮГО. ЛУЧШИЙ ХУДОЖНИК 1976 АВРААМ ЭБДУС».

— Я стал знаменитым, — мрачно произнес Авраам.

Дилан взял приз в руки и нахмурился.

— Может, пригодится тебе как стопор для двери?

Дилан подумал и кивнул.

— И не говори потом, что я никогда ничего тебе не дарю.

Глава 13

К середине февраля 1978 года эту песню крутили по «Радио Нью-Йорка» уже две недели. Она не была хитом, и в Р&Б-чарте занимала восемьдесят четвертое место, между «Серпантином огня» группы «Земля, ветер и огонь» и «Ффан», исполняемой «Кон Фанк Шан». Ее помечала жирная точка, означавшая, что песня топчется в самом хвосте. «Ты погладил свой мятый костюм?» в исполнении «Дуфус Фанкстронг» — сингл продолжительностью три минуты сорок секунд, выжимка из растянутой аж на восемнадцать минут неразберихи, которая заполняла вторую сторону дебютной пластинки, выпущенной «Уорнер бразерс». Диджей призывал слушателей звонить в студию и высказывать по поводу этой песни мнение: нравится или не нравится, стоящая вещь или дрянь, фанк это либо невесть что. Пара дюжин лестных отзывов, и сингл мог превратиться в настоящий хит. Все, кто обладал слухом, могли определить, что «Дуфус Фанкстронг» — это официально признанные неудачниками «Фанк Моб». Тем же, кто был лишен такового, хватало одного взгляда на оформленный Педро Беллом конверт пластинки. Люди со слухом подозрительно смотрели на имя вокалиста, чей голос звучал только в последние тридцать восемь секунд сингла; в перечне на конверте он значился как Пи-Брейн Рустер. Песни, которые этот парень пел под собственным именем — Барретт Руд-младший, — записанные довольно давно, но все еще популярные, занимали средние позиции того же хит-парада. Если кто-то и задумывался: «Неужели это певец из „Сатл Дистинкшнс“?» — то лишь на мгновение. Поверить, что парень с приятным лирическим тенором из «Дистинкшнс» согласился петь басовую партию в калеченой песне-однодневке, было затруднительно.

Песня умерла. Почему — никого не интересовало, никто ничего и не объяснял. Скажете, странно, что она вообще попала в хит-парад — с таким-то припевом: «Мне в задницу впиявились трусы»?! Наверное, вы правы. Назовите «Дуфус Фанкстронг» группой, чьей целью было просто выпустить альбом, которой на все наплевать. Гонорар был настолько крохотный, что Пи-Брейн Рустер даже не счел нужным консультироваться по поводу его получения с юристом. Песня звучала на радио несколько недель и исчезла, лишь в какой-то момент став предметом спора ценителей музыки, которые ругали ее или защищали. Никакой истории у нее, по сути, не было. Марилла и Ла-Ла ни разу не пропели бы ни одной строчки оттуда — ни просто так, ни когда прыгали через скакалку или заплетали косички, или дразнили парней. А это был самый строгий тест, определявший даже не качество песни, а наличие в ней чего-то такого, что цепляло бы.



Когда учитель Винегар велел ему остаться после урока, он решил, что физик каким-то образом разгадал его секрет и от лица сил гравитации собрался прочесть ему лекцию: «Молодой человек, люди не могут летать! Немедленно откажитесь от этой бредовой затеи!» Но Винегар всего лишь достал из ящика стола и отдал Дилану какое-то письмо, после чего уставился на ученика, теребя усы. В конверте лежало уведомление о зачислении Дилана в Стайвесант — его отобрали по результатам теста.

За окном мело, снежинки, похожие на древесные опилки, сугробом покрывали подоконник, налипали на решетку на окне. Задержавшись после занятий, Дилан упустил шанс влиться в общий поток и в безопасности толпы пройти по Смит. Теперь ему предстояло стать мишенью для тех, кто еще болтался у школы, и быть нещадно обстрелянным снежками.

— Ты единственный прошел, — сказал мистер Винегар. — А впрочем, пробовали только шестеро ребят из всей школы. Я решил лично сообщить тебе эту новость и сказать, что горжусь тобой.

Подергивание усов и растерянный взгляд противоречили напыщенной речи Винегара: по-видимому, он хотел лично вручить Дилану письмо, для того чтобы только увидеть выражение его лица. Лицо мальчишки, которому неожиданно удалось всплыть на поверхность океана потенциальных преступников, которыми были одноклассники Дилана и соответственно ученики Винегара, строившего карьеру неизвестно ради кого или чего. «Если бы я знал, что ты сумеешь это сделать, с удовольствием заметил бы тебя раньше».

Но Дилана не особенно заботило удивление Винегара.

— А что у моего друга Артура Ломба?

Винегар нахмурился.

— Я не имею права обсуждать с тобой результаты других учеников.

Это могло означать только одно. Дилану стало искренне жаль Артура, сердце сдавило сочувствием.

— Может, его примут хотя бы в Бронкс Сайенс? — предположил он.

Лицо Винегара исказила страдальческая гримаса.

— Некоторые люди… — Голос оборвался.

Дилан все понял: ни о Бронкс Сайенс, ни даже о Бруклин Тех говорить не имело смысла. Артур Ломб, умевший сто раз подряд обставить тебя в шахматы, скопировать чужую походку и манеру речи, превосходный артист-симулянт, не воспользовался собственным советом и банально провалил тест. Быть может, опять понадеялся на приступ астмы или страдал в тот день расстройством желудка, или возомнил себя крутым парнем. Только алгебре на все это наплевать. Гудини тоже однажды застрял в запертом сундуке.

По тону учителя Дилан понял, что Артур часто раздражал его своим хвастовством или умозаключениями.

— От дома мне гораздо ближе до Сары Хейл, — сказал Дилан во внезапном приступе мазохизма. Он произнес эти слова так, будто приносил дань памяти Артуру Ломбу, павшему солдату. — Все мои друзья учатся именно там.

— О чем ты говоришь?

— Я сдал этот тест, просто чтобы проверить себя. И в Стайвесант не хочу переходить.

Лицо Винегара перекосило. Школа Сары Дж. Хейл в списке самых неблагополучных стояла даже после двести девяносто третьей. Можно было прогулять целых два года, как Мингус Руд, и спокойно очутиться после этого в Саре Дж. Хейл. Слова Дилана были равносильны заявлению: «Думаю, я перейду сразу в бруклинскую тюрьму».

— Мне очень жаль, что ты упускаешь такую возможность…

«Ты же белый!» — хотел проорать Винегар.

«Человек может летать!» — рвалось из груди Дилана.

— Я уже принял решение, — сказал Дилан.

— Ведь ты же, как выяснилось, способный мальчик…

«И умею летать».

— Ладно, я поговорю с Авраамом. С отцом.

Если бы не эта капля жалости, Винегар, наверное, оторвал бы себе усы.

— Непременно поговори. Скажи, я с удовольствием встречусь с ним и отвечу на все его вопросы…

— Ладно.

Бруклин тонул в паутине ложного спокойствия, а школа будто оглохла. Дилану наскучило болтать с Винегаром, он уже готовился к предстоящей снежной атаке.

А здорово бы было спрыгнуть с заснеженной крыши — тогда на ней остались бы следы его подвига.

Аэромен, как и его предшественник, как вы уже, наверное, догадались, патриот своего района.



Для Рейчел дым марихуаны был причастием. Вдыхая его, она как будто освобождалась от грехов, купалась в объятиях небесных рук. Дилан со временем научился этому искусству, а поначалу только притворялся, что балдеет: брал в рот предлагаемый Мингусом косяк, причмокивал, при этом дым проникал не в легкие, а в голову, сдавливал ее будто жгутами. Потом он вообще ничего не чувствовал, только жжение в горле. И лишь на шестой или седьмой раз ему удалось втянуть в себя дым по-настоящему. Стены крохотной комнаты Мингуса сразу же раздвинулись, и Дилан действительно ощутил все то, что до этого лишь представлял себе.

Тогда-то к нему и пришла Рейчел — в эту самую комнату, с заткнутой полотенцем щелью внизу двери и открытым окном, впускавшим внутрь морозный воздух. Рейчел пряталась либо в самом Дилане, либо в наркотике и материализовалась при их взаимодействии. А может, Дилан до сих пор еще только знакомился с ней: узнавал ее, слушая записи «Модерн Джаз Квартета» и Нины Саймон, пробуя наркотики, оценивая вкусы матери.

Все открытки от Бегущего Краба он сохранял, их скопилось уже штук тридцать пять или сорок. Они лежали в строгой последовательности между книгой Хайнлайна «Чужой в чужой земле» и стопкой из шестнадцати книжек «Нью Белмонт Спешиалс», оформленных Авраамом — отец больше не сотрудничал с «Белмонт», — на книжной полке со статуэткой премии Хьюго. Дилан складывал открытки вместе с произведениями отцовского коммерческого искусства, не только чтобы позлить Авраама, если тот надумает в отсутствие сына залезть сюда, но и потому что чувствовал: так надо. Ему хотелось соединить эти вещи, превратить их в волшебную поэму «Авраам-Рейчел», слить в одно родительские творения, как ДНК при зачатии, как гены, отвечающие за цвет волос, разрез глаз.

Дилан намеревался как-нибудь перечитать все открытки Краба под кайфом, при помощи наркоты расшифровать их и, наконец, найти причины исчезновения Рейчел.

— Взгляни-ка, — сказал Мингус, выгнав дым из комнаты взмахом руки и закрыв окно. Холод его не страшил: он никогда не снимал свою запятнанную армейскую куртку, будто заскакивал домой лишь на минуту.

Он извлек из кармана семидюймовую пластинку и поставил на проигрыватель. Полилась песня из сериала «Спецназ», сопровождаемая жутким скрежетом. Мингус принялся выкрикивать призывы к воображаемой толпе, собравшейся в школьном дворе, — голосом мультипликационного героя, Баггза Банни из гетто.

Дилан одобрительно закивал.

— Ужас, правда?

— Это «Ритм Херитидж»? — спросил Дилан.

— Никто из диджеев не может достать эту запись. А я поднялся к Барретту и стырил пластинку из его коллекции. Послушаем еще?

— Ага.

— Молоток, мой приятель хочет послушать еще.

Мингус переставил иглу проигрывателя на «Скорпиона» Дениса Коффи и группы из Детройта и опять принялся заводить несуществующую толпу.

Наверное, он еще не был готов вынести проигрыватель в школьный двор, но у него имелись отличные записи — такие, о которых другие мальчишки в Бруклине не могли и мечтать.

Комната Мингуса изменилась. Плакатов с изображением Дейва Шульца из «Филадельфия флайерс», Меркури Морриса из «Майами долфинс» и «Джексон файв» — подарков Барретту Руду-младшему с настоящими автографами — теперь не было. Там, где они раньше виседи, виднелись только обрывки под шляпками гвоздиков. Остался лишь один плакат, весь в сгибах, поскольку был вкладышем в конверте с пластинкой, — снимок Бутси Коллинза и его группы, в кожаных костюмах и туфлях на высокой платформе. На этом плакате тоже имелся автограф. Бутси лично побывал в комнате Мингуса, когда навещал Барретта Руда-младшего, и поверх изображения своей гитары в форме сердца написал чернилами «Гарви Вайолет»: «С любовью, Бутси!». Позднее Мингус нарисовал на плакате серебряной краской из распылителя свой тэг. Теперь он ставил их здесь повсюду: ленился каждый раз тащиться ради этого на улицу или слишком часто бывал под кайфом. ДОЗА, ДОЗА, ДОЗА. Серебряные буквы тянулись вдоль стен, по потолку, даже по оконному стеклу. Красовалась надпись и на батарее — трехмерная загадка. Если ты смотрел на нее сбоку, ясно видел слово «АРТ». С другой стороны — ряд полосок, невнятный шифр.

Покинула комнату Мингуса и Фарра Фосетт — в красных трусиках, с напрягшимися сосками и кривой улыбкой. Она висела когда-то над его кроватью. На смену Фарре пришла стопка стянутых у Барретта Руда-младшего «Плейбой» и «Пентхаус» с вырванными разворотными фотографиями, торчащими из журналов, будто языки утомленных псов. Свои богатства и секреты Мингус прятал в весьма ненадежном тайнике — под кроватью.

— Ты так и не рассказал мне о той девчонке из Вермонта.

— О какой девчонке? — Дилан перелистывал «Защитников» № 48, рассматривал Валькирию в синей броне — лифчике из стали. Комиксы Мингуса были изорваны, а обложки покрыты тэгами, нарисованными черным «Эль Марко».

— Король Артур сказал, ты хвастался перед ним своими подвигами, так что не пытайся отовраться.

— Ничего я Артуру не говорил. Он все выдумал.

— Посмотрите-ка на этого скромника! Не дури меня, Димен. Сам ведь знаешь, что через минуту расколешься.

Дилан молчал меньше минуты.

— Ее зовут Хэзер.

— Так-так-так.

— Мы ходили с ней купаться.

— Артур рассказывал не только про купание.

Несмотря на невероятное количество прогулов, Мингус учился теперь в школе Сары Дж. Хейл. Подобно тени солнечных часов, он переместился в другую временную зону, перешел в следующую фазу. Изменилась его комната, фигура, рост, в нем прибавилось жесткости. Когда он шел своей размашистой походкой по Дин-стрит, то бормотал речитативы диджеев. У него была собственная стереосистема. Марихуану из морозилки он больше не воровал — покупал сам через дверное окошко дома на Берген. Комната была его убежищем. Несмотря на то, что первый этаж он делил теперь с Барреттом Рудом-старшим, спальня Мингуса считалась запретной территорией для всех, кто имел над ним какую-либо власть. Все комнаты этого дома превратились в крепости, представители трех поколений семьи Руд забаррикадировались в своих владениях, негласно противостоя друг другу. Мингус называл деда Старший и никогда не заходил в его комнату, которая, если заглянуть в нее через приоткрытую дверь, казалась совершенно пустой, словно Барретт Руд-старший позабыл, что люди обставляют свои жилища мебелью. Он сидел обычно у зарешеченного окна и смотрел на Дин-стрит, будто из тюремной камеры, и иногда зажигал свечи. Отца Мингус называл Младший.

В комнате его пахло вазелином и чем-то еще. Конверт из-под альбома «Огонь» группы «Огайо Плеерс» с изображением возбужденной девицы, зажимающей между ног шланг, был измазан чем-то липким и устряпан травкой и окурками. Конверт вызывал отвращение и в то же время завораживал, как зеленый листик в курчавых волосах, как остатки еды на подбородке соседа, которому не хочешь говорить об этом.

В комнатах Младшего наверху пахло чем-то другим, каким-то злом, крушением надежд, опаленной судьбой. Старший плавил свечи, непрерывно курил «Пэл Мэл», зажигая новую сигарету от предыдущей. Мингус и Дилан, заткнув щель под дверью, пыхали травой. А Младший в гостиной наверху, в которую никто больше не входил, вдыхал через стеклянную трубку кокаин.

— Ты, кажется, начал рассказывать про Хэзер.

— Ну, начал.

— Сколько ей лет?

— Тринадцать.

— Если девчонка старше — действуй решительнее.

— Я делал ей массаж спины.

— Супер. Но массажем дело не ограничилось, я знаю.

— Мы целовались на чердаке. — Произнося эти слова, Дилан чувствовал аромат вермонтского воздуха, слышал скрип деревянных ступеней, видел бледно-желтый свет. — Хэзер была в купальнике.

— Вот это уже интересно. Она большая для тринадцати лет или маленькая? — Мингус начертил в воздухе два полукруга.

Дилан подумал: «Апельсины», а сказал:

— Грейпфруты.

— Вот черт! — Мингус так воодушевился, что даже нахмурил брови. — Подожди-ка. — Он вскочил, поставил на проигрыватель пластинку Слая, прибавил громкость и снова плюхнулся на кровать, ударив ладонями себя по ногам.

— Ну, ну, рассказывай.

«Что-то шевельнулось в его мозгу», — протяжно, как в полусне, пел Слай.

— Я сейчас тебе покажу, — сказал Дилан. — Ложись на живот.

Мингус кивнул. Бал правил Дилан, и он не смел ему возражать, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. Упав на живот, он покорно затих, чувствуя, что в эту минуту полностью зависит от друга.

Ладони Дилана легли на плечи Мингуса, на котором до сих пор была зеленая куртка.

— Представь, что ты — это она.

— Угу.

— Они выпирают с обеих сторон, и я просто дурею.

— Угу.

— Я не тороплюсь. Массирую ей спину, а потом хватаюсь прямо за них.

— Ничего себе.

— Она не говорит ни слова и не пытается меня остановить, представляешь?

— Хм.

— Я пробую залезть ей в трусы.

Мир никак не реагировал, вы прятались под маскировочной сетью, были Нелюдями. Комната Мингуса служила вам очередной Негативной зоной: пряталась под водой, под землей, оставив Дин-стрит где-то позади. Все началось в тот день, когда Мингус в форме бойскаута любовался своими знаками отличия, привезенными с другой планеты.

Ты носил внутри себя огонь, разрисовывал метками мосты и вагоны и мастурбировал в своей комнате.

Руки на заднице Мингуса не требовали объяснения, они не имели никакого отношения к гомосексуализму, были всего лишь историей, которую ты рассказывал: стопкой «Плейбоя» под кроватью, сиськами, окружавшими тебя со всех сторон, жаждой женского тела, перспективой, разделяемой со всеми остальными.

Ты лапал задницу Мингуса, потому что давно хотел узнать, какая она у этого афро, сгорал от любопытства, желая понять, как он расчесывает волосы своим странным гребнем-камертоном.

Но к черту телячьи нежности. Разговор был чисто мальчишечьим.

— Прикасаясь к ее заду, я возбуждался, как бешеный.

— Понятное дело.

— Но в себя она не хотела меня впускать.

— Офигеть можно.

— Во-во.

— Я бы ей сказал: эй, ну хоть на минуточку.

— Именно так я и говорил, — начал фантазировать Дилан, входя во вкус. — Она долго ломалась, а потом…

— Получилось?

Они лежали теперь бок о бок, как Дилан с Хэзер на залитом солнцем чердаке с запотевшими стаканами лимонада в руках. И тот и другой были под кайфом, валялись на смятых подушках и, засунув пятерню в карман штанов, онанировали, притворяясь, что не происходит ничего необычного. Дыхание Мингуса было хриплым и прерывистым, похожим на тихий храп.

Мингус протянул руку, перевернул пластинку и снова прибавил громкость. Фанк мощно разливался по комнате, совсем лишая их ума.

— Ну и чем все закончилось?

— У нас не было резинки, поэтому она сделала мне минет.

— Черт!

Некоторое время они молчали. Потом Мингус спросил негромко:

— Ты кончаешь белой или прозрачной?

— Белой. Хотя, бывает, и прозрачной.

Помолчали еще немного.

— Классно, наверное, когда он у девчонки во рту?

— Лучше не бывает, — уверенно солгал Дилан.

— Я слышал об этом.

— Вот бы и сейчас какая-нибудь кукла отсосала у меня.

Снова пауза. Потом Дилан предложил:

— Если хочешь, можешь вытащить его.

Пенис Мингуса был темно-розовый, как ладони, и подрагивал у него руке.

— Закрой глаза, — сказал Дилан.

— Ты серьезно?

— Руки за голову.

Произнеся эти слова, Дилан струхнул, но медленно сел и наклонил голову, ощущая запах спутанных лобковых волос Мингуса.

— Сделай это рукой, — сказал тот.

Когда распахнулась дверь, ладони обоих были измазаны вазелином, а брюки спущены до самого пола. Скрыть следы преступления они бы просто не успели, поэтому просто вытаращились на отца Мингуса, замершего в дверном проеме, — босого, в синих брюках-клеш и белой футболке. Барретт Руд-младший одевался как человек, никогда не покидающий дом, — обитатель пижамного царства второго этажа, в котором жил только он. Мингус и Дилан почувствовали себя кротами, прорывшими ход под страной «Плейбой» и упершимися в лопату, которая внезапно преградила им путь. Со спущенными штанами они тем не менее были одеты более основательно, чем младший: на Мингусе куртка, на Дилане свитер, на обоих кеды. Им надо было только натянуть на голые задницы брюки, и можно сразу идти прочь из дома — продолжать завоевывать улицу. Они подобрали штаны. Дилан уставился в пол.

— Убавь громкость, Гус.

Мингус повернул ручку, и музыка зазвучала так же тихо, как песни самого Младшего, доносившиеся со второго этажа.

Барретт изучил Мингуса и Дилана прищуренными заспанными глазами, медленно причмокнул и почесал подбородок длинным ногтем большого пальца. Пахло вазелином и гениталиями. Ноздри Барретта затрепетали. Он медлил, очевидно, ждал, когда зазвучит более подходящий ситуации такт — не записи, что крутилась наверху, а его личной, внутренней музыки. Наконец он заговорил, негромко, мелодично, небрежно:

— Занимайтесь тут, сукины дети, чем угодно. Но никогда больше не врубайте проигрыватель на полную катушку.

По его утомленному голосу они поняли, что об открытии, только что сделанном ими, Барретту давным-давно известно и что к их смятению и к этому захламленному любовному гнездышку он питает только отвращение. До их развлечений ему не было дела, его не удивило бы, наверное, даже если бы они ублажали друг дружку, нарядившись в яркие женские платья. Он взялся за дверную ручку.

— Твое счастье, Гус, что вместо меня не вошел сюда кто-нибудь другой. Врежь замок в эту чертову дверь.

Ничего больше не сказав, Барретт удалился.

Наверное, более доброжелательных слов Дилан не слышал за всю свою жизнь.

— Проклятие, — пробормотал Мингус, глядя на закрывшуюся дверь и испытывая что-то вроде раздражения.

Дилан смотрел на него в молчаливом ожидании, выпучив глаза.

— Не переживай, твоему отцу Младший ничего не скажет. Я ловил его самого за еще более идиотскими занятиями.

— Серьезно?

— Еще как.

На том все и закончилось, обоим стало казаться, что в комнату никто и не заглядывал. Мингус еще раз перевернул пластинку и вновь демонстративно прибавил громкость.

Десять минут спустя, когда они опять взялись друг за друга под песни Слая, Дилан пришел к ошеломляющему выводу: они вернулись к тому, с чего начали. У них опять появились секреты, которые теперь основывались на риске быть уличенными в гомосексуализме, секреты от Артура Ломба и Роберта Вулфолка, абсолютно от всех. Даже инцидент с Младшим мог сослужить им службу, крепче привязать друг к другу, подобно кусочку воска, запечатывающему конверт. Геями они, конечно, не были — просто друзья, познающие себя.

Дилан доверял Мингусу, обоих отличала непредсказуемость и неординарность. Собственная тайна уже отравляла Дилана, теперь он ясно это сознавал, но чувствовал, что беспокоиться не из-за чего. Нужно было просто открыть свой личный секрет Мингусу. Рассказать про кольцо. И показать костюм.



Одинокая фигура на тротуаре, белый паренек, нервно расхаживающий взад и вперед по Атлантик-авеню между Кортстрит и Бурум. Прохладная апрельская ночь, вторник, начало первого. Марионетка на сцене жизни, одинокий, маленький и беззащитный мальчик отбрасывает то короткую, то длинную тень, переходя из одной лужи фонарного света в другую. Что он тут делает? Ближе к Корт Атлантик изобилует арабскими лавками, в Бурум расположен знаменитый приют Святого Винсента для мальчиков. Напротив темнеет мрачный монолит из кирпича и стекла — бруклинский Казенный дом. Мальчик же бродит по отрезку Атлантик, где нет практически ничего, кроме четырехуровневой парковки и неработающей автозаправки «Мобил» в конце квартала.

Мальчик доходит до одного угла парковки, разворачивается и идет к другому, будто загнанный в невидимую клетку. Что он тут делает, понять невозможно, хотя об этом никто и не задумывается. Гулять в этом районе ночью отнюдь не безопасно. С мальчиком вот-вот приключится беда.