Джулия Лори не отвечала. Она смотрела на Тома Каллена. А немного погодя она начала улыбаться.

Глава 4

Умирающий открыл блокнот, снял колпачок с ручки, мгновение помедлил, а затем начал писать.

Это было удивительно: ручка касается бумаги, покрывая каждую страницу от начала и до конца, все это казалось волшебством, только слова теперь шли вкривь и вкось, буквы были большими и неровными, как будто он снова перенесся в первый класс школы на собственной машине времени.

В те дни отец и мать все еще любили его. Эми еще не расцвела, и его собственное будущее в качестве Оганквитского Толстяка и Потенциального Гомосексуалиста еще не было предрешено. Он помнил, как сидел за залитым солнцем кухонным столом и переписывал слово в слово одну из книг Тома Свифта в голубую тетрадь, а рядом стоял стакан с колой. Он слышал голос матери из гостиной. Иногда она разговаривала по телефону, иногда с соседкой: «Доктор говорит, что это просто детская полнота. Слава Богу, с железами внутренней секреции у него все в порядке. К тому же он такой смышленый!»

Наблюдать, как растут слова, буква за буквой. Наблюдать, как растут предложения, слово за словом. Наблюдать, как растут абзацы, каждый из них представляет собой кирпичик в огромной стене бастиона, который называется языком.

«Это будет моим самым большим изобретением, — увлеченно говорит Том. — Смотри, что случится, когда я столкну тарелку, только, ради Бога, не забудь зажмурить глаза!»

Кирпичики языка. Камень, лист, ненайденная дверь. Слова. Миры. Магия. Жизнь и бессмертие. Власть.

«Я не знаю, откуда он унаследовал это, Рита. Возможно, от своего дедушки. Тот был священником, и говорят, что его проповеди были просто восхитительны…»

Смотреть за буквами — прекрасное времяпрепровождение. Смотришь, как они соединяются друг с другом, писать наоборот, писать. Организованные мысли и идеи. В конце концов он приобрел пишущую машинку (к тому времени для него уже почти все было предрешено; Эми училась в старших классах, состояла в Национальном почетном обществе, в театральном кружке, кружке риторики, круглая отличница, с ее зубов сняли выпрямляющие пластинки, а ее лучшей подружкой была Франни Голдсмит… а детская полнота ее брата так и не прошла, хотя ему было уже тринадцать, и он стал использовать бранные слова в целях самозащиты, и с медленно расцветающим ужасом он начинал понимать, что такое жизнь, какова она на самом деле: огромный кипящий котел, и он был бесконечно одинок в ней). Машинка раскрыла перед ним остальное. Сначала это происходило медленно, настолько медленно, что печатание затягивалось на неимоверно продолжительное время. Как будто машинка активно — и отнюдь не беззастенчиво — сопротивлялась его воле. Но когда он поднаторел в печатании, он начал понимать, что такое машинка на самом деле: подобие магического посредника между его мыслями и пустым листом бумага, вставленным в каретку. Ко времени эпидемии он печатал со скоростью более сотни знаков в минуту, он был в состоянии поспевать за своими скачущими мыслями и запечатлевать их все. Но он никогда не прекращал вести записи от руки, памятуя о том, что «Моби Дик» был написал от руки, так же как и «Унесенные ветром», и «Потерянный рай».

Почерк, увиденный Франни в его дневнике, Гарольд развивал годами практики — ни параграфов, ни обрывов линий, ни одной зацепки для глаза. Это был труд — ужасный, до судороги в пальцах — но это был любовный труд. Он охотно и с благодарностью пользовался пишущей машинкой, но считал, что самое лучшее он оставляет для написания от руки.

И теперь он записывал свои последние мысли подобным образом.

Он посмотрел вверх и увидел, как в небе медленно кружат сарычи, напоминая кадры субботнего телесериала с Рендолфом Скоттом или роман Макса Брэнда. Он подумал об этом строками романа: «Гарольд увидел в небе ожидающих, кружащих сарычей. Мгновение он спокойно смотрел на них, а затем снова склонился над своим дневником».

Он вернулся к своим записям — измученным его болью буквам, которые он выводил дрожащей рукой. Гарольд с тоской вспомнил залитую солнцем кухню, стакан холодной колы, старые книга Тома Свифта. А теперь, подумал он (и написал), наконец-то он возможно, осчастливил бы своих отца и мать. Он растряс свой детский жирок. И технически оставаясь девственником, морально он имел полное право утверждать, что он гомосексуалист.

Он открыл рот и прокаркал:

— Честное слово, ма.

Он исписал уже половину страницы, посмотрел на написанное, затем на вывернутую и сломанную ногу. Сломанную? Сказано слишком мягко. Нога была раздроблена. Он уже пять дней сидел в тени этой скалы. У него заканчивалась еда. Он умер бы день или два назад, если бы не ливень. Нога гнила. От нее исходил запах гноя, плоть прилипла к ткани брюк, пропитав ее и превратив в корку.

Надин давно ушла.

Гарольд взял ружье, лежавшее рядом с ним, проверил магазин. Только за этот день он осматривал его уже сотни раз. Во время дождя он старался сохранить оружие сухим. Осталось три заряда. Он дважды выстрелил в Надин, когда та смотрела на него и говорила, что уезжает без него.

Они проезжали крутой поворот дороги, Надин по внутренней стороне, Гарольд — по внешней. Они находились в семидесяти милях от границы штата Юта. Их путь пролегал по склону горы. На внешней стороне поворота было масляное пятно, и с тех пор Гарольд тысячу раз проклял это масляное пятно. Не к добру все казалось слишком прекрасным. Масляное пятно от чего? Месяца два здесь никто не проезжал. Достаточно времени, чтобы масло могло высохнуть. Похоже на то, что его красный глаз наблюдал за ними, ожидая удобного случая, чтобы разлить масло и вывести Гарольда из игры. Оставил его с Надин на случай несчастья, пока они пересекали горы, а затем разделался с ним. Он, как говорится, сослужил свою службу.

Его мотоцикл скользнул за бордюр, и Гарольд полетел следом. Правую ногу пронзила невыносимая боль. Он услышал треск, когда она сломалась. И закричал. А затем вокруг него были только горные разломы, скалы, уходящие глубоко вниз, и где-то там, в расщелине, журчание ручья. Гарольд ударится оземь, подскочил высоко в воздух, снова закричал, еще раз приземлился на правую ногу, услышал, как та сломалась еще в каком-то месте, опять подскочил, упал, покатился и неожиданно зацепился на ствол высохшего дерева, сломанного бурей. Если бы этого не произошло, он свалился бы в самый низ ущелья, в бурлящую воду, и тогда бы горная форель лакомилась им, а не птицы.

Гарольд записал в дневнике, по-прежнему удивляясь своим детским каракулям: «Я не виню Надин». Это было правдой. Но тогда он винил ее. Дрожащий, испуганный, с правой ногой, превратившейся в горящий клубок боли, он, собрав последние силы, немного прополз по склону вверх. Высоко над собой он увидел Надин, склонившуюся над бордюром. Крошечное лицо ее было бледным, кукольное личико.

— Надин! — крикнул он хриплым голосом. — Веревку! Она в багажнике!

Но женщина только смотрела на него вниз. Он подумал было, что она не услышала его, и собрался повторить просьбу, когда увидел, как ее голова двигается налево, направо, слова налево. Очень медленно. Она качала головой.

— Надин! Я не могу выбраться без веревки! У меня сломана нога!

Надин не ответила. Она смотрела на него сверху вниз, уже не качая головой. У Гарольда возникло чувство, что он находится в глубокой яме, а она смотрит на него через край.

— Надин, брось мне веревку!

Снова это медленное покачивание головой, такое же ужасное, как крышка гроба, медленно опускающаяся на человека, который еще не умер, но находится в состоянии каталепсии.

— НАДИН! РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО!

Наконец до него донесся ее голос, тихий, но вполне различимый в величественной тишине гор:

— Все это было организовано, Гарольд. Мне нужно ехать. Извини, мне очень жаль.

Но Надин не сделала ни единого движения; она стояла у бордюра, глядя на него, лежащего в двухстах футах внизу. А мухи уже принялись за свою работу, деловито копошась в каплях его крови на камнях, о которые он ударялся, оставляя на них куски своей плоти.

Гарольд стал карабкаться вверх, волоча раздробленную ногу. Поначалу не было ненависти, желания всадить в нее пулю. Ему казалось жизненно важным подобраться поближе, чтобы увидеть выражение ее лица.

Был час пополудни. Стояла жара. Пот стекал с его лица, капая на острые выступы скал, по которым он карабкался вверх. Он подтягивался вверх на руках и отталкивался левой ногой, как раненое насекомое. Горячее дыхание вырывалось из его груди. Гарольд не имел представления, сколько времени продолжался его подъем; пару раз он сильно зацепился поврежденной ногой за выступ скалы, взрыв боли был настолько велик, что он потерял сознание. Несколько раз он соскальзывал назад, постанывая от беспомощности.

Наконец, он понял, что не может двигаться дальше. Тени удлинялись. Прошло часа три. Он не мог вспомнить, когда в последний раз смотрел вверх на дорогу, — скорее всего, больше часа назад. Возможно, Надин уже давным-давно ушла. Но она по-прежнему была здесь, и хотя он сумел подняться только метров на двадцать пять, выражение ее лица было дьявольски четким. Оно выражало скорбь и печаль, но глаза ее были пустыми и отстраненными. Ее глаза были с ним.

Именно тогда Гарольд возненавидел ее и ощупал кобуру. «Кольт» был на месте. Он взвел курок, прикрывая оружие телом, чтобы она не заметила.

— Надин…

— Таким вот образом лучше, Гарольд. Лучше для тебя, потому что его способом это будет намного хуже. Ты же понимаешь это, правда? Ты не хочешь встречаться с ним лицом к лицу, Гарольд. Он считает, что кто-то, предавший одну сторону, может предать и другую. Он убьет тебя. Но сначала сведет с ума. Он обладает такой силой. Он оставил выбор за мной. Вот так… или по его воле. Я выбрала это. Ты можешь быстро покончить со всем, если у тебя достаточно мужества. Ты понимаешь, о чем я говорю.

Гарольд проверил магазин пистолета, спрятанного в расщелине.

— А как же ты? — спросил он. — Разве ты не предатель?

Голос ее был печален:

— Я никогда не предавала его в своем сердце.

— Думаю, именно там ты и предала его! — крикнул в ответ Гарольд. Он попытался придать своему лицу выражение искренности, но на самом деле он вычислял расстояние. Самое большее он мог выстрелить два раза. А попасть из пистолета можно только при удачном стечении обстоятельств. — Думаю, ему известно и это.

— Я нужна ему, — сказала она, — и он нужен мне. А ты никогда не имел к этому отношения, Гарольд. И если мы поедем дальше вместе, я могу позволить… позволить тебе сделать кое-что со мной. Ту незначительную вещь. А это уничтожит все. Я не могу так рисковать после стольких жертв, крови и несчастий. Мы вместе продали наши души, Гарольд, но во мне осталось еще многое, чтобы сполна получить за все.

— Я заплачу тебе сполна, — произнес Гарольд, ему удалось встать на колени. Солнце слепило глаза, кружилась голова. Казалось, он слышал голоса — голос, — закричавшие в удивленном протесте. Гарольд нажал на спуск. Раздался выстрел, эхо повторило его, отражаясь от скал и постепенно затихая. Удивленная гримаса исказила лицо Надин.

Гарольд, опьяненный успехом, подумал: «Она не рассчитывала на это!» Рот Надин открылся, превратившись в шокированное, круглое «О». Глаза расширились. Пальцы рук напряглись и взмыли, как будто она собиралась сыграть длинную мелодию на невидимом пианино. Момент был настолько хорош, что Гарольд потратил секунду-другую, наслаждаясь этим зрелищем и даже не осознавая, что промахнулся. Когда же до него дошел этот факт, он поднял пистолет и прицелился, обхватив правое запястье левой рукой.

— Гарольд! Нет! Ты не можешь!

— Я не могу? Это такая незначительная вещь — нажать курок. Конечно, я смогу.

Казалось, Надин была настолько поражена, что утратила способность двигаться, и, когда прицел пистолета замер на впадинке ее горла, Гарольд почувствовал внезапную холодную уверенность, что именно так все и должно закончиться — коротким, бессмысленным взрывом безумной ярости.

Мысленно он уже видел ее мертвой.

Но когда он начал нажимать курок, случились две вещи. Пот застлал ему глаза, размывая ее лицо. И он начал скользить вниз. Позже он убеждал себя, что в этом виноваты мелкие камешки или у него дрогнула нога, или то и другое вместе. Вполне возможно, так оно и было. Но это чувствовалось… как толчок, и длинными ночами он никак не мог переубедить себя в обратном. В дневное время он был рационалистом до мозга костей, но ночью эта тающая уверенность выползала и набрасывалась на него. Выстрел, предназначенный для ее горла, получился странным: пуля полетела высоко, широко, грациозно в безразличное небо. Гарольд снова скатился вниз к сломанному бурей дереву, ударяясь на ходу правой ногой, пылающей от лодыжки до паха. Он ударился о дерево и потерял сознание. А когда пришел в себя, уже стемнело, и луна, уже в третьей четверти, одиноко сияла над ущельем. Надин уехала.

Первую ночь Гарольд провел в ужасе, бредя тем, что он никогда не сможет доползти до дороги, уверенный, что умрет в ущелье. Но когда пришло утро, он снова стал карабкаться вверх, корчась от боли. Начал он около семи часов, как раз в то время, когда большой оранжевый самосвал Похоронного комитета покидал автовокзал там, в Боулдере. В конце концов Гарольд ухватился израненной рукой за цепь ограждения — случилось это в пять часов вечера. Его мотоцикл был по-прежнему на месте, и Гарольд чуть не расплакался от облегчения. Он достал банки с провизией и консервный нож, открыл одну из банок и затолкал в рот пригоршню тушеного мяса. Но вкус был отвратительным, и после продолжительной борьбы он выплюнул еду.

Гарольд начинал понимать непреложный факт приближающейся смерти, он лежал рядом со своим «триумфом» и рыдал, навалившись на вывернутую, сломанную ногу. В таком положении он смог даже немного поспать.

На следующий день Гарольд промок до костей под ливнем. Он дрожал от холода, у него началась гангрена, но он терпел боль, укрывая пистолет от сырости своим телом. В тот вечер он начал писать в блокноте и впервые обнаружил, что его почерк ухудшается. Он поймал себя на мысли о рассказе Дэниэла Киза «Цветы для Элджернона». В нем группа ученых как-то превратила умственно отсталого дворника в гения… на некоторое время. А потом бедный парень начал деградировать. Как же его звали? Кажется, Чарли. Да, именно так, потому что фильм, снятый по этому рассказу, так и назывался — «Чарли». Очень хороший фильм. Не такой хороший, как сам рассказ, напичканный психоделическим дерьмом шестидесятых, но все-таки неплохой. В прежние времена Гарольд частенько ходил в кино, но еще больше смотрел видео. В те дни, когда мир был жизнеспособной квотой, по определению Пентагона. В основном он смотрел фильмы в одиночестве.

Он записал в своем блокноте, слова медленно складывались из шатающихся букв:

«Интересно, они все погибли? Члены Комитета? Если так, мне очень жаль. Меня ввели в заблуждение. Это слабое извинение за мои поступки, но клянусь всем на свете, оно единственное, могущее иметь хоть какое-то значение. Темный человек настолько же реален, как и супергрипп, как атомные бомбы, спрятанные где-то в укрытиях. И когда наступает конец, и когда он настолько ужасен, как и предсказывали добрые люди, остается сказать только одно в момент приближения к Трону Правосудия: я заблуждался».

Гарольд перечитал написанное, и провел дрожащей рукой по бровям. Этого не было достаточно для прощения. Это извинение было с душком. Прочитавший этот абзац после прочтения его «Летописи» посчитает Гарольда лицемером. Он представлял самого себя в роли короля анархии, но темный человек видел его насквозь и без особых усилий свел его роль к дрожащей куче костей, умирающей на обочине дороги. Нога его распухла и смердела, как испортившиеся перезрелые бананы, а он сидел и пытался разложить по полочкам то, что невозможно даже высказать. Он пал жертвой собственного затянувшегося детства, все оказалось настолько просто. Он был пленником своих видений.

Умирая, он чувствовал, будто сохраняет некоторую разумность и, возможно, немного достоинства. Он не хотел унижаться, придумывая для себя оправдания на страницах, исписанных хромающими буквами.

— В Боулдере я мог стать чем-то, — спокойно произнес он, и эта простая, ужасная истина могла бы стать причиной слез, если бы он не был так сильно измучен и обезвожен. Гарольд взглянул на неровные буквы, а затем перевел взгляд на «кольт». Неожиданно ему захотелось покончить со всем, и он попытался поразмыслить, как окончить свою жизнь самым простым и наиболее честным образом. Это казалось более важным, чем оставить свои записи для того, кто бы ни нашел их через год или десять. Гарольд сжал ручку. Подумал. Записал: «Приношу свои извинения за те разрушения, которые я причинил, но не отрицаю, что сделал это по собственной воле. В школьных документах я всегда подписывайся Гарольд Эмери Лayдep. Я подписывал свои рукописи — пошлая писанина, вот что это такое — точно так же. С Божьей помощью однажды я написал свое имя трехметровыми буквами на крыше сарая. Я бы хотел подписать эти последние слова именем, данным мне в Боулдере. Тогда я не мог принять его, но теперь принимаю с радостью. Я умираю в здравом рассудке и разобравшись во всем».

Аккуратно дописав до конца, он поставил подпись:

Хок.

Гарольд положил блокнот в багажник мотоцикла, надел колпачок на ручку и положил ее в карман. Он вставил дуло «кольта» в рот и посмотрел в голубое небо. Он вспомнил детскую игру, из-за которой его всегда поддразнивали мальчишки, потому что он никогда не осмеливался проделать все до конца. На окраине Оганквита была насыпь, нужно было спрыгнуть с нее и лететь с замирающим в груди сердцем, пока не упадешь на песок, скатываясь вниз, а потом взобраться наверх, чтобы повторить все снова.

Это проделывали все, кроме Гарольда. Он стоял на краю насыпи и считал: «Раз… Два… Три!» — точно так же, как и другие, но магическое заклинание никогда не срабатывало. Ноги его оставались прикованными к земле. Он не мог заставить себя прыгнуть. Иногда ребята преследовали его до самого дома, дразня Гарольдом-трусишкой.

Он подумал: «Если бы я смог заставить себя прыгнуть хоть раз… всего один раз… возможно, я не был бы здесь. Ладно, последний раз заплатит за все остальные».

Гарольд мысленно произнес: «Раз… Два… ТРИ!»

Он нажал на курок. Пистолет выстрелил.

Гарольд прыгнул.

Глава 5

К северу от Лас-Вегаса находится Долина эмигрантов, и в ту ночь в ее замершей тишине вспыхнул огонь костра. Перед ним сидел Ренделл Флегг, угрюмо поджаривая тушку кролика. Он поворачивал ее на самодельном вертеле, наблюдая, как та поджаривается, брызгая жиром в костер. Дул легкий ветерок, донося до пустыни запахи моря, и пришли волки. Они сидели за двумя барханами от его костра, воя на почти полную луну и чуя залах жареного мяса. Время от времени Флегг бросал на них взгляд, и тогда двое или трое затевали свару, кусаясь и отбиваясь мощными задними лапами, пока слабейший не оказывался поверженным. Затем остальные снова принимались выть, |задрав морды, на раздутую, красноватую луну.

Но теперь волки надоели ему.

Он надел джинсы, стоптанные ботинки и куртку с двумя картинками на нагрудных карманах и надписью: «КАК ТВОЯ СВИНИНКА?» Ночной ветер трепал его воротник.

Ему не нравился ход событий. Его преследовали дурные предзнаменования, дьявольские предзнаменования, как летучие мыши, носящиеся в темноте заброшенного сарая. Старуха умерла, и сначала он подумал, что это хорошо. Несмотря ни на что, он боялся старой женщины. Она умерла, и он сказал Дайане Юргенс, что та умерла в состоянии комы… но было ли это правдой? Теперь он уже не был столь уверен в этом.

Заговорила ли она в самом конце? А если заговорила, то что она сказала? Что они задумали? У него развилось некое подобие третьего глаза. Это было как способность к левитации; нечто, что он умел и принимал, но чего по-настоящему не понимал. Он мог заставить глаз поработать, увидеть… почти всегда. Но иногда глаз оказывался мистически слеп. Он смог заглянуть в комнату умирающей женщины, увидел собравшихся вокруг нее… но затем видение расплылось, и он снова оказался в пустыне, завернутый в спальный мешок, глядя вверх, но не видя ничего, кроме Кассиопеи в звездном кресле-качалке. А внутри него раздался голос: «Она умерла. Они ждали, что она заговорит, но она не заговорила».

Но он больше не верил этому голосу. К тому же его волновала проблема шпионов. Судья, голова которого была разбита вдребезги. Девушка, которая ускользнула от него в последнюю секунду. И она знала, черт побери! Она знала:

Неожиданно он бросил яростный взгляд на стаю волков, и почти полдюжины их бросились в драку. В тишине их рычание напоминало звук рвущейся одежды.

Он знал всех их посланцев, кроме… третьего. Кто был этот третий? Он снова и снова подключал Глаз, но тот предлагал ему загадочное, идиотское обличье луны. Кто же третий?

Как же эта девчонка смогла ускользнуть от него? Он был захвачен врасплох, в руках у него осталась только ее шелковая блузка. Он знал о ее ноже, это была детская игрушка, но только не о внезапном прыжке в окно. И замораживающий душу способ, которым она ушла из жизни, не колеблясь ни секунды. Секунда, и она была мертва.

Его мысли метались, как ласки в темноте. Края событий размывались. И ему это не нравилось.

Лаудер, например. Был еще Лаудер.

Он управлял им так великолепно, как заводной игрушкой с ключиком в спине. Иди сюда. Пойди туда. Сделай это. Сделай то. Но бомба унесла жизни только семерых — весь план, все усилия были испорчены возвращением умирающей старой негритянки. А затем… после того как Гарольд был отстранен… он чуть не убил Надин! Он до сих пор чувствует поразительный прилив ярости, когда вспоминает об этом. А эта придурковатая сука стояла с открытым ртом и ожидала, когда он выстрелит снова, как будто она хотела быть убитой. И кто бы довел это дело до конца, если бы Надин умерла? Кто, если не его сын?

Кролик был готов. Он снял его с вертела на жестяную тарелку.

— Ладно, чертовы пехотинцы, идите сюда!

От этих слов он рассмеялся. Был ли он когда-нибудь морским пехотинцем? Он считал, что был. Там еще был один парнишка, дефективный по имени Бу Динкуэй. Они…

Что?

Флегг нахмурился, глядя на походный котелок. Вбили ли они его в землю палками? Свернули ли ему шею? Кажется, он припоминает что-то о бензине. Но что?

В приступе внезапной ярости он чуть не швырнул приготовленного кролика в костер. Он обязан помнить о таких вещах, трах-тиби-дох! — Идите сюда, бродяги, — прошептал он.

Он утрачивал свои способности. Прежде он мог оглядываться назад в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые. Теперь же он помнит события начиная только с периода эпидемии. За этим не было ничего, кроме полога, который иногда чуть-чуть приподнимался, чтобы он успел смутно вспомнить что-то (Бу Динкуэя, например… если такой человек вообще существовал когда-либо), прежде чем снова опуститься.

Самое раннее по времени воспоминание, в котором он был более-менее уверен, было то, как он шел на юг по дорогe № 51, направляясь в Маунтин-Сити, к дому Кита Бредентона.

О том, что он родился. Родился заново.

Теперь он уже не был только человеком в прямом смысле этого слова, если он и был таковым когда-либо. Он был подобен луковице, с которой медленно снимали слой за слоем, только это были человеческие уловки, врожденные рефлексы, память, возможно, даже свободная воля… если таковая вообще существовала когда-либо.

Он принялся есть кролика.

Однажды, он был вполне уверен в этом, он сможет мгновенно растаять, когда ситуация полностью вырвется из-под контроля. Но не сейчас. Это было его место, его время, и он примет свою битву здесь. Неважно, что пока он не может обнаружить третьего шпиона, как неважно и то, что в самом конце Гарольд отбился от рук, проявил неслыханное нахальство, пытаясь убить его невесту, обещанную и нареченную, мать его сына.

Где-то в пустыне находился Мусорщик, вынюхивая оружие, которое уничтожит тревожную и беспокойную Свободную Зону навсегда. Его Глаз не мог следовать за Мусорщиком; Флегг считал того в какой-то мере более странным, чем он сам, кем-то вроде блад-хаунда в человеческом обличье, который вынюхивает кордит; напалм и прочее с точностью радара.

Через месяц или даже раньше реактивные самолеты Национальной гвардии будут летать, неся под своими крыльями полный комплект ракет. А когда он будет абсолютно уверен, что суженая его зачала, они полетят на восток.

Он задумчиво глянул на круг луны и улыбнулся.

Была еще одна возможность. Он думал, что Глаз покажет ему — в свое время. Он может отправиться туда, возможно, под видом вороны, а может быть, волка или насекомого, например богомола, чего-нибудь достаточно маленького, способного проскользнуть через клапан вентиля, скрытого под высохшей травой пустыни. Он сможет пробраться по темным щелям и проскользнуть через вентиляционную решетку.

Место это находится под землей. Как раз рядом с границей Калифорнии. Там много пробирок, целые ряды пробирок. Каждая со своей собственной этикеткой: суперхолера, суперсибирская язва, новые, усовершенствованные версии бубонной чумы, все основанные на способности к мутации, что и сделало супергрипп почти универсально смертельным. В том месте их целые сотни; на любой вкус. Как насчет такой прибавки к воде, Свободная Зона? А как насчет отравленного воздуха? Какая-нибудь миленькая болезнь на Рождество, а может быть, вы предпочтете улучшенный вариант свинки?

Ренделл Флегг, темный Санта-Клаус, спешащий на своем самолете, чтобы подбросить в каждый камин немного вирусов? Он будет ждать, и он поймет, когда настанет время действовать. Что-то подскажет ему. Все будет хорошо. Никакой спешки на этот раз. Он на вершине, и он собирается удержаться на ней.

Кролик был съеден. Насытившись горячей пищей, он снова почувствовал себя самим собой. Он встал, держа тарелку в руке, и швырнул кости в темноту ночи. Волки бросились за ними, добывая их в драке, ворча и кусаясь, глаза их пусто сверкали в лунном свете.

Флегг стоял, уперев руки в бедра, и его грохочущий смех взмывал к луне.



Рано утром следующего дня Надин выехала из городка под названием Глендейл и поехала по шоссе № 15 на своей «веспе». Ее распущенные снежно-белые волосы развевались, словно фата невесты.

Ей было жаль столь верно служившую ей «веспу», которой приходил конец. Количество пройденных ею миль, трудный переход через Скалистые горы, нерегулярный уход — все это сыграло свою роль. Мотор кашлял и чихал. Стрелка количества оборотов в минуту прыгала, вместо того чтобы оставаться на отметке 5x1000. Но все это было неважно. Если мотоцикл сломается прежде, чем она доберется до места, она пойдет пешком. Теперь ее никто, никто не преследовал. Гарольд был мертв. И если ей придется идти, он узнает об этом и направит кого-нибудь подвезти ее.

Гарольд стрелял в нее! Гарольд пытался убить ее!

Мысли ее, несмотря на все старания, постоянно возвращались к этому. Так не должно было произойти. Флегг пришел к ней во сне в первую ночь после взрыва, когда Гарольд наконец-то решился сделать привал. Он сообщил, что оставляет Гарольда с ней до тех пор, пока они не доберутся до Западного Склона, почти до Юты. Затем Гарольд будет устранен в результате быстрого и безболезненного несчастного случая. Масляное пятно. И все, никаких проблем. Но это не было быстро и безболезненно, и Гарольд чуть не убил ее. Пуля пролетела в дюйме от ее щеки, а она не могла даже пошевелиться. Она застыла, удивленная тем, как он посмел сделать такое, как ему позволили даже попытаться убить ее.

Она пыталась убедить себя, что это была манера Флегга запугать ее, напоминая, кому она принадлежит. Но в этом же не было смысла! Это было безумием! Даже если в этом и был какой-то смысл, то внутри нее сидел настойчивый, знающий голосок, твердивший, что случай со стрельбой был тем, к чему Флегг не был готов.

Надин попыталась оттолкнуть этот голос, захлопнуть перед ним дверь, как захлопывает ее разумный человек перед тем, чьи глаза горят жаждой убийства. Но она не могла сделать этого. Голос нашептывал, что она осталась жива лишь по счастливой случайности. Что пуля Гарольда вполне могла пройти между ее глаз, и это не имело бы никакого отношения к Ренделлу Флеггу. Она назвала голос лжецом. Флегг знает все на свете… Даже где упадет малейшая пушинка…

«Нет, знать все — удел Бога, — непримиримо отвечал голос. — Бога, а не его. Ты осталась в живых по счастливой случайности, а это значит, что все долги оплачены. Ты ничего не должна ему. Ты можешь повернуться и пойти назад, если хочешь».

Вернуться назад, вот так пошутил. Вернуться куда? Голосу нечего было сказать по этому поводу, да и Надин бы удивилась, если бы он ответил. Если темный человек — колосс на глиняных ногах, то она несколько запоздала с подобным открытием.

Надин попыталась сосредоточиться на холодной красоте утренней пустыни, чтобы не слышать этот голос. Но голос остался, тихий и настойчивый: «Если он не знал, что Гарольд способен бросить ему вызов и напасть на него, то чего же еще он не знает? И не окажется ли это чистой промашкой на следующий раз?».

Но, Боже праведный, уже слишком поздно. Опоздание равняется дням, месяцам, возможно, даже годам. Почему же этот голос молчал до того момента, когда говорить что-либо уже бесполезно? И как будто найдя такой довод справедливым, голос наконец-то замолчал, оставив ее наедине с утренней тишиной. Надин бездумно ехала, сосредоточенно глядя на дорогу. Дорогу, ведущую в Лас-Вегас. Дорогу, ведущую к нему.



«Веспа» заглохла в тот же день. Внутри что-то затарахтело, а потом замер мотор. Из него донесся запах чего-то горящего, вроде горелой резины. Скорость упала с постоянных сорока миль до пешеходной. Надин откатила «веспу» на обочину и несколько раз выжала сцепление, зная, что это бесполезно. Она погубила мотоцикл. Она погубила многое на пути к своему суженому. На ней лежала вина за уничтожение всех членов Комитета Свободной Зоны и всех приглашенных в тот вечер, когда произошел взрыв. А затем еще и Гарольд. А еще, не к месту будь помянуто, не следует забывать нерожденного малыша Франни Голдсмит.

От этих мыслей ей сделалось дурно. Ноги стали ватными. Надин наклонилась над бордюром и выпустила на волю свой легкий завтрак. Ее бросило в жар, она была как в бреду и чувствовала себя паршиво — единственное живое существо среди кошмара раскаленной солнцем пустыни. Было жарко… так жарко.

Повернувшись назад, она вытерла рот. «Веспа», словно испустившее дух животное, лежала на боку. Несколько мгновений Надин смотрела на нее, а затем двинулась в путь. Она уже миновала Сухое озеро. Это означало, что сегодня она будет спать у дороги, если никто не подвезет ее. В любом случае она доберется до Лас-Вегаса только утром. Внезапная уверенность зародилась в ней: темный человек заставит ее идти пешком. Она придет в Лас-Вегас голодная, умирающая от жажды и знойного, иссушающего жара пустыни, который выжжет из нее всю ее прошлую жизнь до последней капли. Женщина, обучавшая детей в частной школе в Новой Англии, исчезнет, она будет мертва, как Наполеон. Если ей повезет, то голосок, беспокоящий и тревожащий ее, останется последней частью прежней Надин. Но со временем и он тоже исчезнет.

Она шла, пот градом струился по ее лицу. Как всегда, ртутью сверкала линия горизонта, где шоссе переходило в выцветшее небо. Надин расстегнула блузку, потом сняла ее, продолжая идти в белом бюстгальтере из хлопка. Солнечный ожог? Ну и что? Честно говоря, на это было плевать.

Когда начал розоветь закат, ее плечи и ключицы приобрели красно-лиловый оттенок. Вечерняя прохлада пришла внезапно, заставив ее задрожать, и она вспомнила, что все свои спальные принадлежности оставила рядом с «веспой». Надин задумчиво огляделась, рассматривая машины, наполовину погребенные в песках. От мысли укрыться в одной из них ей сделалось плохо — даже хуже, чем от ожогов.

«У меня бред», — подумала она и решила, что лучше будет идти всю ночь, чем заночует в одной из этих машин. Если бы это случилось на Среднем Западе! Она нашла бы сарай, стог сена или поле клевера. Чистое, мягкое место. А здесь была только дорога, песок, высохшая под жарким солнцем, бесплодная пустыня.

Надин откинула длинные волосы с лица. У нее промелькнула смутная мысль, что лучше бы она была мертва.

Теперь солнце скрылось за горизонт, день замер между светом и тьмой. Ветер, овевавший ее, отдавал смертельным холодом. Внезапно испугавшись, Надин огляделась вокруг. Было слишком холодно.

Скалы стали темным монолитом. Песчаные дюны превратились в зловещих колоссов. Даже колючие заросли кактусов были похожи на пальцы мертвецов, тянувшиеся сквозь песок из своих неглубоких могил. А над головой космическое колесо неба.

Ей припомнилась строка из песни Дилана, холодная и неуютная: «Загнанный, как крокодил… уничтоженный во ржи…» А затем строка другой песни группы «Иглз», неожиданно пугающая: «И я хочу спать с тобой сегодня ночью в пустыне… а вокруг нас будут миллионы звезд…»

Внезапно она поняла, что он где-то рядом.

Она знала это прежде, чем он заговорил.

— Надин. — Нежный голос его доносится из сгущающейся тьмы. Бесконечно нежный, уносящий прочь ужас. Это было, как возвращение домой. — Надин, Надин… как я люблю любить мою Надин.

Она обернулась, и он был здесь, она всегда знала, что однажды это произойдет, и все будет именно так просто. Он сидел на капоте старого «шевроле-седан» (был ли он здесь всего секунду назад? Наверняка она этого не знала, но вряд ли он был здесь), скрестив ноги, руки его легко касались колен, обтянутых потертыми джинсами. Нежно улыбаясь, он смотрел на нее. Но в глазах его вовсе не было нежности. Глаза его говорили о том, что вряд ли в этом человеке есть место нежности. В них она заметила пляшущие огоньки мрачного ликования.

— Привет, — сказала она. — Я пришла.

— Да. Наконец-то ты здесь. Как и обещала. — Улыбка его стала шире, он протянул к ней руки. Она взялась за них, а когда подошла ближе, то ощутила его обжигающее тепло. Он излучал его, как разгоревшаяся кирпичная печь. Его гладкие руки без каких-либо линий скользнули по ее рукам… а затем плотно, словно наручники, замкнулись на запястьях.

— О Надин, — прошептал он и склонился, чтобы поцеловать ее. Она немного повернула голову, глядя вверх на холодный звездный пожар, и его поцелуй скорее пришелся в щеку, чем в губы. Но он не обманулся. Кожей она ощутила его насмешливую гримасу.

«Он внушает отвращение», — подумала она. Но отвращение было всего лишь накипью над чем-то еще, и это что-то еще было намного хуже — давно подавляемым вожделением, похотью; вневременной прыщик поднял свою головку, вот-вот готовый изрыгнуть зловонное семя, скисшее от долгого хранения. Его руки, скользящие по ее спине, жгли сильнее солнца. Она прижималась к нему, и внезапно тонкое седло между ее ногами стало как-то толще, полнее, более отзывчивым, более осознанным. Рубец ее брюк неприлично тер ее самое деликатное место, и Надин хотелось почесаться, отделаться от этого непреодолимого желания, избавиться от этого раз и навсегда.

— Скажи мне одну вещь, — попросила она.

— Все что угодно.

— Ты сказал: «Как обещано». Кто обещал меня тебе? Почему именно меня? И как мне тебя называть? Даже этого я не знаю. Почти всю свою жизнь я знала о тебе, но не знаю, как звать тебя.

— Зови меня Ричард. Это мое настоящее имя. Зови меня так.

— Это твое настоящее имя? Ричард? — с сомнением в голосе спросила она, и он хихикнул ей в щеку, заставляя ее поежиться от отвращения и желания. — А кто обещал меня?

— Надин, — произнес он. — Я забыл. Пойдем.

Он соскользнул с капота машины, все так же держа ее за руки, и ей захотелось вырваться и убежать… но какая от этого будет польза? Он догонит ее, поймает и изнасилует.

— Луна, — сказал он. — Она полная. И я тоже. — Он провел ее ладонью по ширинке своих линялых джинсов. Там было нечто ужасное, живущее своей собственной жизнью под холодными зазубринами молнии.

— Нет, — пробормотала она и попыталась отдернуть руку, думая о том, насколько не похоже это на ту, другую лунную ночь, как невозможно далеко. Это было на другой стороне радуги.

Но он прижал ее руку к себе.

— Пойдем в пустыню, ты станешь моей женой, — сказал он.

— Нет!

— Слишком поздно говорить «нет», дорогая.

Она пошла с ним. Там был спальный мешок и почерневшие кости костра, отдающие серебром в лунном свете.

Он положил ее.

— Хорошо, — выдохнул он. — Хорошо. — Пальцы его расстегивали ремень, затем пуговицы, затем молнию.

Она увидела то, что он приготовил для нее, и закричала.

Его улыбка стала шире от этого крика — огромной, мерцающей и непристойной в ночи, а на них смотрела жирная, сочная луна.

Надин, издавая крик за криком, попыталась отползти прочь, но он схватил ее, и тогда она что есть силы сжала ноги, а когда одна из этих пустых ладоней проникла между ними и рассоединила их как воду, она подумала: «Я буду смотреть вверх… Я буду смотреть на луну… я ничего не буду чувствовать, и все это закончится… все закончится… я ничего не почувствую…»

А когда его смертельный холод проник в нее, из ее груди вырвался крик, она стала сопротивляться, но это было бесполезно. Он пробивался в нее — завоеватель, разрушитель, в ней все похолодело, а затем он был в ней, проникая до самой матки, а в ее глазах отражалась луна — холодный, серебряный огонь, а когда он кончил, то это было расплавленное железо, расплавленный чугун, расплавленная медь, и она тоже кончила, крича от непередаваемого удовольствия, кончила в страхе, ужасе, проходя через чугунные, медные ворота в пустынную землю безумия, втянутая, вбитая внутрь, как лист, его громовым смехом, наблюдая, как лицо его тает, теперь это было отвратительное лицо демона, качающееся совсем рядом с ее лицом, лицо демона с горящими желтыми фонарями вместо глаз — окнами в ад, в них плясала та ужасная радость, это были глаза, взиравшие сверху на изогнутые аллеи тысяч мрачных ночных городков; и глаза эти были свирепо сияющи и бесконечно тупы. Он начал снова… и снова… и снова. Казалось, он просто неисчерпаем. Холод. Он был смертельно холоден. И стар. Старше, чем человечество, старше земли. Снова и снова он наполнял ее своим потомством и диким хохотом. Земля. Свет. Оргазм. И снова оргазм. Последний крик, вырвавшийся из нее, подхватил ветер и разнес по самым дальним закоулкам ночи, туда, где тысячи орудий ждали, чтобы новый хозяин пришел и оживил их. Отвратительная голова демона, извивающийся раздвоенный язык. Его мертвое дыхание окутало ее. Теперь она находилась в земле безумия. Железные ворота закрылись.

Луна!..



Луна почти растаяла.

Он поймал еще одного кролика — дрожащий маленький комочек — голыми руками и свернул ему шею. Он развел новый костер на костях старого, и вот уже кролик распространял сытный аромат. Волки ушли. В эту ночь они оставались в отдалении — и это было правильно. В конце концов, это была его брачная ночь, а ошеломленное, апатичное создание, безразлично сидевшее по другую сторону костра, было его смущенной и раскрасневшейся суженой.

Подавшись вперед, он поднял ее руку с колен. Когда он отпустил ее, рука осталась на месте, поднятая на уровне губ. Он несколько мгновений наблюдал за этим феноменом, а затем опустил ее руку на колени. Там ее пальцы слабо зашевелились, как умирающие змеи. Он резко взмахнул двумя пальцами перед ее глазами, но она даже не моргнула. Ее взгляд был абсолютно пуст.

Он был искренне озадачен. Что он такого сделал с ней? Он не мог припомнить. Да это было и неважно. Она была беременна. Если она к тому же еще и сошла с ума, то какое это имеет значение? Она была прекрасным инкубатором. Она выносит его сына, родит, а потом может умереть, сделав свое дело. В конце концов только ради этого она здесь.

Кролик съеден. Он разделил его на две части. Маленькими кусочками он скормил ей половину. Он кормил ее, как маленького ребенка. Некоторые кусочки непрожеванными выпадали у нее изо рта на колени, но большую часть она все же проглатывала. Если она останется в таком состоянии, тогда ей понадобится нянька. Возможно, для этой роли подойдет Дженни Энгстром.

— Все было очень хорошо, дорогая, — мягко произнес он.

Она тупо взглянула на луну. Флегг нежно улыбнулся ей и доел свой свадебный ужин. Хороший секс всегда пробуждал в нем зверский аппетит.

Проснулся он почти под утро и сел в своем спальном мешке, смущенный и испуганный… испуганный инстинктивно, не понимая причин; так пугаются животные, предчувствуя беду, — хищник, учуявший, что следующей жертвой может стать он сам.

Было ли это сном? Видением?…

«Они идут».

Пугаясь, он попытался понять мысль, разобрать ее в некоем контексте. Но не смог.

«Теперь они уже ближе».

Кто они? Кто теперь ближе?

Шепот ночного ветра, казалось, донес до него запах. Кто-то шел и…

«Кто-то идет».

Пока он спал, кто-то прошел мимо его лагеря, направляясь на восток. Невидимый третий? Он не знал. Было полнолуние. Неужели третий ускользнул? Паника охватила его от этой мысли.

«Да, но кто же идет?»

Он посмотрел на Надин. Та спала, свернувшись, как зародыш в утробе матери, в положении, которое через пару месяцев примет ее сын.

«А есть ли в моем распоряжении эти месяцы?»

И снова возникло чувство, что края становятся слишком расплывчатыми. Он снова лег, считая, что в эту ночь уже не заснет. Но он уснул. И когда утром он въехал в Вегас, то снова улыбался и почти забыл ту ночную панику. Надин покорно сидела рядом с ним — огромная кукла с заботливо укрытым в ее утробе семенем.

Он отправился в Гранд-отель и там узнал, что случилось, пока он спал. Он увидел новое выражение в их глазах — обеспокоенное и вопросительное — и почувствовал, как его снова влажными крыльями коснулся страх.

Глава 6

Почти в то же время, когда Надин Кросс начинала понимать некую истину, которая, возможно, должна была быть самоочевидной, Ллойд Хенрейд, сидя в одиночестве в Каб-баре, раскладывал пасьянс «Большие часы». Настроение у него было отвратительным. В этот день в Индиан-Спрингс возник пожар, один погиб, трое раненых, и один из них, скорее всего, умрет от полученных ожогов. В Вегасе не было никого, кто бы умел лечить подобные ожога.

Новость сообщил Карл Хо. Он чуть не задыхался от волнения, а был он не из болтливых. До эпидемии он служил пилотом в авиакомпании «Озари». Бывший морской пехотинец, Карл мог бы перебить Ллойда Хенрейда одной рукой, держа в другой сигарету, если бы захотел. Если верить Карлу, то он убил нескольких человек во время своей продолжительной и весьма разнообразной карьеры, и Ллойд предпочитал доверять ему. Не то чтобы он боялся Карла Хо; пилот был огромный и мощный, но он был наслышан о Странствующем Хлыще, как и любой живущий на Западе, а Ллойд был любимчиком Флегга. Но Карл был одним из их летчиков, и именно поэтому вести себя с ним нужно было весьма дипломатично. Забавно представить Ллойда в качестве дипломата. Его история была проста, но устрашающа: он провел несколько недель с сумасшедшим по имени Лентяй Фримен и выжил. Он также провел несколько месяцев рядом с Ренделлом Флеггом и все еще топтал землю и не сошел с ума.

Карл пришел около двух часов 12 сентября, держа мотоциклетный шлем под рукой. На левой щеке у него был сильный ожог и пузыри на руке. Возник пожар. Сильный, но не настолько, насколько мог бы быть. Взорвался бензовоз, заливая горящим топливом все шоссе.

— Ладно, — ответил Ллойд. — Я сообщу об этом Главному. Пострадавшие доставлены в больницу?

— Да, доставлены. Не думаю, что Фредди Кампанари доживет до заката солнца. Значит, остаются два пилота — я и Энди. Сообщи ему это и кое-что еще, когда он вернется. Я хочу, чтобы этот трахнутый Мусорщик ушел. Это моя цена за то, что я останусь.

Ллойд глянул на Карла Хо:

— Вот как?

— Я же ясно сказал.

— Что ж, я отвечу тебе, Карл, — проговорил Ллойд. — Я не могу передать эту просьбу. Если ты намерен приказывать ему, то тогда скажи ему об этом сам.

Карл неожиданно смутился и испугался. Странно было видеть страх на этом мужественном лице.

— Да, я понимаю тебя. Я просто устал и затрахался, Ллойд. Лицо у меня чертовски болит. Я не хотел взваливать все на тебя.

— Ладно, парень. Это же моя работа. — Иногда Ллойд жалел об этом. У него начинала болеть голова.

Карл сказал:

— Но Мусорщик должен уйти. Если ему это должен сообщить я, то я скажу. Я знаю, что у него есть один из этих черных камней. Он накоротке с Длинным. Но послушай. — Карл сел, положив шлем на стол для игры в баккара. — Мусорщик виноват в этом пожаре. Господи, как мы вообще собираемся летать на этих самолетах, если один из парней Главного превращает в горящие факелы пилотов?

Несколько человек, проходивших по вестибюлю Гранд-отеля, тревожно взглянули на стол, за которым сидели Ллойд и Карл.

— Говори тише, Карл.

— Ладно. Но ведь ты же понимаешь, в чем проблема?

— Почему ты так уверен, что это Мусорщик?

— Послушай, — подаваясь вперед, произнес Карл, — он был в гараже. Очень долго. Многие видели его там, не только я.

— Я думал, что он уехал. Куда-то в пустыню. Ты же знаешь, выискивать оружие.

— Но он вернулся. Машина, которую он берет с собой, набита этим дерьмом до предела. Одному Богу известно, где он это добывает. Ладно, у парней был перерыв на кофе. Но ты же его знаешь. Для него оружие как конфетка для малыша.

— Да уж.

— Последнее, что он показал нам, были боевые средства для поджога. Тянешь за петельку, и происходит легкое возгорание фосфора. Затем ничего в течение получаса или минут сорока в зависимости от размера запала, правильно? Понял? А затем взрыв. Очень интенсивный. Мусорщик показывал нам и порол всякую чепуху, и Фредди Кампанари сказал: «Эй, люди, играющие с огнем, писают в постель, Мусор». А Стив Тобин — ты его знаешь, он такой забавный — говорит: «Эй, парни, лучше уберите спички подальше. Мусорщик снова в городе». И тут тот словно взбесился. Он смотрел на нас и что-то бормотал себе под нос, еле сдерживая дыхание. Я сидел рядом с ним и разобрал, что он сказал: «Не спрашивайте меня больше о пенсионном чеке старенькой леди Сэмпл». Тебе это о чем-нибудь говорит?

Ллойд покачал головой. Ничего, что касалось Мусорщика, не умещалось у него в голове.

— А затем он просто ушел. Подобрал вещички, которые демонстрировал нам, и вышел. Нам всем стало не по себе. Мы вовсе не хотели обидеть его. Большинству парней Мусорщик действительно нравится. Или нравился. Он словно малое дитя, понимаешь?

Ллойд кивнул.

— А спустя час, как ракета, взрывается этот чертов бензовоз. А когда мы собирали обломки, я случайно посмотрел вверх и увидел Мусорщика, наблюдающего за нами с крыши барака в бинокль.

— И это все? — успокоившись, спросил Ллойд.

— Нет. Не все. Если бы это было все, то я не стал бы утруждать себя и приходить сюда, Ллойд. Это навело меня на мысль о том, как взорвалась эта машина. Ведь именно такие вещи больше всего подходят для использования боевых поджигающих средств. Во Вьетнаме въетконговцы подорвали великое множество наших боевых машин именно так, с помощью наших же чертовых средств. Подсунь его под грузовик, поближе к выхлопной трубе. Если никто не заведет машину, то устройство сработает точно и четко. А если машину завести, то оно взорвется, как только нагреется труба. Трах-бабах, и нет машины. Единственное, что не сходится, так это то, что в гараже около дюжины бензовозов, но мы не используем их. Итак, после того, как мы доставили беднягу Фредди в больницу, Джон Уэйт и я снова вернулись туда. Джон был дежурным по гаражу, и он был просто вне себя. Он видел там Мусорщика задолго до взрыва.

— Он уверен, что видел именно Мусорщика?

— С тяжелыми ожогами на руке очень трудно ошибиться, тебе не кажется? Но тогда никто еще ничего такого не думал. Он просто во все совал свой нос, а ведь это его работа.

— Да, думаю, что так.

— Итак, мы с Джоном стали проверять остальные бензовозы. И, Боже праведный, в каждом из них были эти средства для поджога. Он подложил их под выхлопные трубы танкеров с горючим. Причиной того, что первой взорвалась машина, которую мы используем, было нагревание выхлопной трубы, как я и рассказывал тебе. Но и все остальные устройства могли вот-вот взорваться. Два или три из них уже начали дымиться. Некоторые бензовозы были пусты, но около пяти до краев наполнены реактивным топливом! Еще минут десять, и мы потеряли бы добрую половину базы.

«Боже мой, — мрачно подумал Ллойд, — это действительно серьезно. Хуже не бывает».

Карл приподнял обожженную руку:

— Я заработал это, вытаскивая одну из горящих шашек. Теперь ты понимаешь, почему он должен уйти?

Ллойд, поколебавшись, спросил:

— Может быть, кто-то другой украл эти запалы с заднего сиденья его машины, пока он отлучился?

Карл спокойно ответил:

— Нет, все случилось иначе. Кто-то задел его чувства, пока он демонстрировал свои игрушки, и он попытался сжечь всех нас. И ему это почти удалось. Что-то нужно делать, Ллойд.

— Хорошо, Карл.

Остальную часть дня Ллойд провел в поисках Мусорщика, задавая вопросы — может быть, кто-нибудь видел его или знает, где он? Настороженные взгляды и отрицательные ответы. Уже пошел гулять слушок. Возможно, это и хорошо. Любой, увидевший его, поторопится доложить в надежде, что похвальное слово о нем дойдет и до Главного. Но у Ллойда было предчувствие, что никто не повстречает Мусорщика. Он задал им жару и снова скрылся в пустыне.

Ллойд посмотрел на разложенный перед ним пасьянс и сдержал непреодолимое желание смахнуть карты на пол. Вместо этого он выложил еще одного туза. Когда Мусорщик понадобится Флеггу, он просто разыщет его и привезет сюда. Старина Мусорщик плохо кончит. Да, не повезло парню.

Но в глубине души Ллойд был удивлен. Происходящее в последнее время ему не нравилось. Например, эта Дайана. Флегг знал о ней, это правда, но она не заговорила. Она каким-то образом ускользнула, хоть ей и пришлось умереть, не продвинув их ни на йоту в отношении третьего шпиона. И еще одно. Как это так, что Флегг сам не знает о третьем? Он же знал о старом чудаке, а когда вернулся из пустыни, то знал и о Дайане и дал им четкие установки, как вести себя с ней. Но это все равно не сработало.

А теперь этот Мусорщик. Он не был никем. Возможно, таковым он был в прежней жизни, но не теперь. Он точно так же, как и Ллойд, носил черный камень. После того, как Флегг свернул мозги тому болтливому юристу в Лос-Анджелесе. Ллойд видел, как Флегг положил руки на плечи Мусорщика и нежно сказал, что все его сны исполнятся. А Мусорщик прошептал: «Моя жизнь принадлежит тебе». Ллойд не знал, что еще могло произойти между ними, но было вполне ясно, что он рыскает по пустыне с благословения Флегга. А теперь вот Мусорщик обезумел. Это поднимало несколько очень серьезных вопросов.

Именно поэтому Ллойд сидел здесь в одиночестве в девять часов вечера, раскладывая пасьянс и жалея, что он не пьян.

— Мистер Хенрейд?

Что еще! Он поднял голову и увидел девушку с хорошеньким капризным личиком. Облегающие белые шорты. Маечка, едва прикрывающая грудь. Сексуальная, но выглядит нервничающей и бледной, почти больной. Она напряженно грызла ноготь большого пальца, и Ллойд заметал, что все ее ногти обгрызаны.

— Что?

— Я… мне нужно увидеть мистера Флегга, — сказал она. Сила внезапно покинула ее голос, и она закончила почти шепотом.

— Вот как? Ты что, думаешь, я его секретарь?

— Но… говорят… увидеть вас.

— Кто?

— Анги Хиршфилд. Это она.

— Как тебя зовут?

— М-м, Джулия. — Она хихикнула, но это был только рефлекс. Испуганное выражение не сходило с ее лица, и Ллойд подумал, что же за дерьмо кружится в ее головке. Девушки такого типа не станут спрашивать о Флегге, если только дело не будет действительно очень серьезным.

— Джулия Лори.

— Что ж, Джулия Лори, Флегга сейчас нет в Лас-Вегасе.

— А когда он вернется?

— Не знаю. Он уезжает и приезжает и никому не сообщает об этом. Он не докладывает и мне. Если ты хочешь что-то сказать, то передай это через меня, а уж я позабочусь, чтобы он узнал об этом. — Она с сомнением посмотрела на него, и Ллойд повторил ей слово в слово то, что он уже говорил сегодня Карлу Хо. — Это же моя работа, Джулия.

— Ладно. — А затем скороговоркой: — Если это важно, то ты скажешь, что именно я сообщила об этом. Джулия Лори.

— Хорошо.

— А ты не забудешь?

— Нет же, нет! Ну, так в чем дело?

Она надула губки:

— Не надо надо мной издеваться.

Он вздохнул и положил колоду карт, которую держал в руке, на стол.

— Нет, — сказал он. — Не буду. А теперь расскажи, в чем дело.

— Тот глухой. Если он здесь, то я считаю, он шпион. Просто я подумала, что вам лучше знать об этом. — Глаза ее злобно сверкнули. — Сучий сын целился в меня из пистолета.

— Какой глухой?

— Ну, я увидела полоумного и подумала, что глухой тоже должен быть с ним. Они вовсе не похожи на нас. Я считаю, что они пришли с другой стороны.

— Я не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь. У меня был очень трудный день, и я устал. Если ты не станешь говорить связно, Джулия, я отправлюсь спать.

Джулия села, закинув ногу на ногу, и рассказала Ллойду о своей встрече с Ником Андросом и Томом Калленом в Пратте, штат Канзас, ее родном городке. О пептобисмоле («Я просто немного пошутила, а этот глухонемой навел на меня пистолет!»). Она рассказала также и о том, что стреляла в них, когда они уходили из города.

— Ну и что это доказывает? — спросил Ллойд, когда Джулия закончила свой рассказ. Он несколько заинтересовался при слове «шпион», но после этого ему быстро наскучила ее болтовня.

Джулия снова надула губки и закурила сигарету.

— Я же сказала тебе. Этот хиляк, он сейчас здесь. Могу поклясться, что он шпион.

— Так говоришь, его зовут Том Каллен? — Да.

Ллойд обладал отличной памятью. Он представил себе Каллена — сильный, высокий блондин, но он не кажется таким плохим, как эта сука выставила его. Он попытался вспомнить еще что-нибудь, но тщетно. Люди по-прежнему стекались в Вегас — от шестидесяти до ста человек в день. Становилось невозможным удержать в голове всех, а по утверждению Флегга, иммиграция приобретет еще большие размеры, прежде чем пойдет на спад. Ллойд решил отправиться к Полу Берлсону, который вел учет жителей Лас-Вегаса, и узнать побольше об этом Каллене.

— Вы арестуете его? — спросила Джулия.

Ллойд посмотрел на нее:

— Я арестую тебя, если ты не отцепишься от меня.

— Отличный парень! — воскликнула Джулия Лори. Она вскочила, сверля Ллойда взглядом. Ноги ее в плотно облегающих белых шортах, казалось, росли от самой шеи. — Я же пыталась помочь вам!

— Я все проверю.

— Да ладно, слышала я эти сказки.

Она пошла прочь, забавно виляя задом.

Ллойд с каким-то изумлением смотрел на нее, думая, что в мире полно таких цыпочек — даже теперь, после супергриппа. Двоюродная сестричка тех пауков-самок, которые пожирают своих партнеров после секса. Прошло целых два месяца, а она все еще хочет стереть этого глухого парнишку в порошок. Как, она сказала, его зовут? Андрос?

Ллойд достал из кармана черный блокнот, перелистал его и отыскал чистую страничку. Сплошь короткие записи, которые он делал для себя — все, начиная от напоминания о бритье перед встречей с Флеггом, до соображений о закрытии аптек, пока из них не начали пропадать морфий и кодеин. Скоро нужно будет заводить новый блокнот.

Корявым почерком школьника он записал: «Ник Андрос или Андротс — немой. В городе?» и ниже: «Том Каллен — справиться у Пола». Ллойд убрал книжку в карман. На северо-востоке, в сорока милях отсюда, темный человек исполнил свой брачный обряд над Надин Кросс под мерцающими звездами ночной пустоты. Ему было бы очень интересно узнать, что друг Ника Андроса находится в Лас-Вегасе.

Но темный человек спал.

Ллойд угрюмо посмотрел на разложенный пасьянс, тут же забыв о Джулии Лори, ее недовольстве и ее обтянутом заде. Он выложил еще одного туза, и его мысли меланхолично вернулись к Мусорщику и к тому, что может сказать — или сделать — Флегг, когда Ллойд расскажет ему о происшедшем.



В то же самое время, когда Джулия Лори выходила их Каб-бара с чувством исполненного гражданского долга, Том Каллен стоял у окна своей квартиры в другой части города, задумчиво глядя на полную луну. Пришло время идти. Пора возвращаться.

Эта квартира не была похожа на его дом в Боулдере. Она была обставлена, но не украшена. Он не повесил здесь ни единой рекламы, ни единого чучела. Это место было лишь комнатой ожидания, и теперь настало время пускаться в обратный путь. Он был рад этому. Ему не нравилось находиться здесь. Тут все было пропитано сухим запахом гниения, к которому невозможно привыкнуть. Люди в основном были хорошие, и некоторых он любил так же, как и людей в Боулдере, например Анги и малыша Динни. Никто не смеялся над ним из-за его тугодумства. Они дали ему работу и шутили с ним. И во время обеденного перерыва делились с ним едой. Это были хорошие люди, не слишком отличавшиеся от людей Боулдера, насколько он мог судить, но…

Но от них исходил этот запах.

Казалось, все они наблюдают и ждут. Иногда в странной тишине их взгляды блуждали в пустоте, как будто все они видели один и тот же тревожный сон. Они выполняли приказы, не спрашивая, зачем и почему делают это. Выглядело это так, будто все они надели маски счастливых людей, но их настоящие, скрытые лица были личинами монстров. Том видел фильм об этом. Такие монстры назывались оборотнями.

Над пустыней плыла луна — призрачная, высокая, свободная.