БЕСТСЕЛЛЕРЫ ГОЛЛИВУДА

Айзек Азимов

ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ II





* * *


Эта книга продолжает популярную серию «БЕСТСЕЛЛЕРЫ ГОЛЛИВУДА», в которую вошли получившие мировую известность лучшие произведения в жанрах детектив, фантастика, мистика, приключения, авантюрный и любовный роман, одновременно ставшие литературной основой либо созданные по мотивам самых популярных кино- и видеофильмов.


Айзек Азимов

ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ II:

МЕСТО НАЗНАЧЕНИЯ — МОЗГ

Продолжение

 ГЛАВА ШЕСТАЯ

РЕШЕНИЕ

«Мы всегда уверены, что принятое нами решение неверно». Дежнев Старший.


23.

После этого вопроса Моррисон поднялся.» Он чувствовал, что не совсем уверенно стоит на ногах — возможно, от водки или от общей напряженности, или же от этого последнего откровения, о котором лишь догадывался. Он потопал немного ногами, как бы проверяя их прочность, затем не спеша прошелся по комнате.

Глядя прямо в лицо Барановой, он хрипло произнес:

— Вы можете уменьшить кролика, и с ним может ничего не произойти. Но разве до вас не доходит, что мозг человека — это самая сложная из всех известных субстанций. И там, где другие примитивные системы выживают, человеческий мозг чаще всего гибнет?

— Доходит, — бесстрастно заметила Баранова, — но наши исследования показали, что минимизация не оказывает ни малейшего влияния на внутренние процессы, происходящие в подвергаемом уменьшению объекте. Теоретически, даже на человеческий мозг она не оказывает пагубного воздействия.

— Теоретически! — передразнил ее презрительно Моррисон. — Как можно было, опираясь только на теорию, проводить эксперимент на Шапирове, интеллекте, который вы, кажется, так высоко ценили? Но, потерпев неудачу на нем, при такой невосполнимой для вас утрате, просто безумие предлагать провести подобный эксперимент на мне. Вы что, за счет меня хотите восполнить свои потери? Так ведь со мной произойдет то же самое. И поэтому я не могу согласиться.

Дежнев возразил ему:

—- Не говорите чепухи. Никакое это не безумие. Мы все делали правильно. Вся вина лежит на Шапирове.

— В какой-то мере, да, — поддержала его Баранова. — Шапиров был весьма эксцентричен. Я знаю, что у вас его называли «Crazy Peter», и это недалеко от истины. Он был одержим экспериментом по минимизации. Говорил, что старость не за горами, и поэтому он вовсе не собирается уподобиться Моисею, достигшему земли обетованной, но так на нее и не ступившему.

— Но ведь можно было запретить ему делать это.

— Кому? Мне? Я запрещу Шапирову? И вы это серьезно?

— Ну не вы, так правительство. Если уж Советский Союз так дорожит этой минимизацией...

— Шапиров грозился вовсе прекратить работу над проектом, если не сделаем так, как он хочет, и мы уступили ему. Да и у правительства теперь не такие длинные руки, как раньше, когда оно расправлялось с неугодными учеными. После всего, что было, оно теперь прислушивается к мнению мировой общественности, так же, впрочем, как и ваше правительство. Такова цена международного сотрудничества. Не мне судить: хорошо это или плохо. Короче говоря, кончилось тем, что Шапирова минимизировали.

— Абсолютное безумие, — пробормотал Моррисон.

— Не совсем, — возразила Баранова, — мы выполнили все предосторожности. Несмотря на то, что каждый эксперимент по минимизации стоит огромных денег (а от этого всегда бросает в дрожь членов Центрального Координационного Комитета), мы настояли на его постепенном проведении. Дважды мы подвергали минимизации шимпанзе и дважды возвращали их в нормальное состояние, не отмечая при этом никаких изменений: и когда наблюдали за их поведением, и когда расшифровывали показания энцефалографа.

— Шимпанзе — это все же не человек, — заметил Моррисон.

— Нам это тоже известно, — помрачнела Баранова. — И тем не менее, следующий эксперимент мы провели на человеке. Нашелся доброволец. Юрий Конев, если говорить прямо.

— Я вынужден был пойти на это, — заметил Конев. — Именно я доказывал, что мозг не пострадает. Я нейрофизик и поэтому выполнял в данном проекте все необходимые расчеты. Не мог же я просить кого-то еще рисковать здравомыслием при моих расчетах и моей уверенности. Жизнь — это одно. Мы все ее потеряем рано или поздно. А здравый смысл — совсем другое.

— Какие мы храбрые, — прошептала Калныня, разглядывая свои ногти, — поступок настоящего советского человека.

Ее рот скривился, и на лице появилось что-то вроде усмешки.

Глядя в упор на Моррисона, Конев проговорил:

— Да, я — советский гражданин, но пошел на это не из патриотических соображений. Мне кажется, в данном случае они даже не совсем уместны. Я сделал это из соображений порядочности и научной этики. Я был уверен в своих расчетах, но чего стоит такая уверенность, если я не готов испытать ее результаты на себе? В этом заключалось для меня еще и нечто больше. После того, как минимизацию навечно занесут в книгу истории, меня назовут первым человеком, подвергшимся ее воздействию. Это затмит даже подвиги моего великого прадеда-генерала, воевавшего против немецких фашистов во время Великой Отечественной войны. Я прославлюсь. И вовсе не из тщеславия, а лишь потому, что я считаю мирные завоевания в науке всегда превыше любых военных побед.

Баранова прервала его:

— Ладно, отложим речи об идеалах и поговорим лучше о фактах. Так вот, мы подвергали Юрия минимизации дважды. В первый раз уменьшили его в два раза и затем вернули в обычное состояние. Потом мы довели его до размеров мыши и снова успешно вернули в норму.

— И после этого взялись за Шапирова? — спросил Моррисон.

— Да, следующим стал Шапиров. Он был к тому времени уже трудно управляем. Отстаивал до хрипоты право быть первым минимизированным человеком. После первого рискованного опыта на Коневе едва удалось уговорить его дождаться следующей, уже более основательной попытки. Позже он стал просто невыносим. Он не просто настаивал уменьшить его, но припугнул, что бросит работу над проектом и вообще каким-нибудь образом постарается покинуть страну и возобновить свои исследования по минимизации за границей, если мы не минимизируем его до гораздо меньших размеров, чем Конева. У нас не было выбора. Представляете, вы, называясь ученым-нейрофизиком, устоите перед такой возможностью?

— Да. Устою. Запросто. Я отказываюсь...

Баранова все же не хотела сдаваться:

— Но у нас ваше программное обеспечение! Ваша драгоценная программа! Она у вас была с собой, когда вас доставили сюда. На борту будет компьютер такой же модели, как и в вашей лаборатории. И отправимся мы туда ненадолго. Мы все подвергаемся такой же опасности, как и вы. Вы произведете свой анализ при помощи компьютера, зафиксируете cвои сенсационные открытия, после этого нас сразу же деминимизируют, и ваша миссия на этом закончится! Скажите, что вы поможете нам! Скажите же, что вы согласны!

Моррисон, сжав кулаки, упрямо повторил:

— Я не помогу вам. Я не согласен.

Баранова печально вздохнула:

— Сожалею, Альберт, но такой ответ нас устраивает. Мы не принимаем его...



24.

Моррисон снова ощутил участившееся сердцебиение. Ситуация стала напоминать откровенное столкновение их позиций и характеров. Он вовсе не был уверен, что сумеет противостоять женщине, которая, несмотря на кажущуюся мягкость, была прочнее легированной стали. Более того, за нею сейчас стояла вся мощь советского аппарата. Он же был один.

Однако сам бросился вперед с отчаянием погибающего:

— Я уверен, вы понимаете, что все это не более чем раздутая романтическая фантазия. Откуда вам известно о взаимосвязи между постоянной Планка и скоростью света? Все, чем вы располагаете, — это утверждения Шапирова. А вы уверены в их правильности? Он знакомил вас с деталями? Представлял доказательства? Обоснования? Математический анализ... Это всего лишь голословные утверждения, своего рода размышления. Не правда ли?

Моррисон вовсю старался, чтобы его аргументы звучали убедительно. В любом случае, если бы Шапиров сообщил им нечто уникальное, они не стали бы теперь предпринимать эту авантюру с копанием в его мозгах. Он отдышался, приготовившись услышать ответ.

Бросив взгляд на Конева, Баранова ответила как бы нехотя:

— Мы продолжаем следовать принятым на себя обязательствам, говорить прямо и откровенно. У нас нет ничего, кроме нескольких высказываний Шапирова, как вы и сами догадались. Он обожал держать свои мысли при себе до тех пор, пока у него не появится полное представление о чем-либо. И тогда уж он обрушивал на нас поток информации со всеми выкладками. В этом отношении Шапиров был даже ребячлив. Возможно, из-за своей эксцентричности — или гениальности... Или из-за того и другого.

— Так как же, при всем этом, вы беретесь утверждать, что его предположение имеет под собой какие-то основания?

— Если академик Шапиров говорил: «Чувствую, что здесь будет так й так», то его предположения обычно всегда подтверждались.

— Сомневаюсь. Так уж и всегда?

— Почти всегда.

— А, «почти»... Может, это и есть как раз тот самый случай?

— Я готова и это допустить. Может, это и так...

— Кроме того, даже если его предположение и имеет под собой основания, где уверенность в том, что оно не было локализовано именно в разрушенной части мозга?

— Да, и это звучит убедительно.

— Или же... Мысли его находятся в нетронутом состоянии, но где гарантия, что мне удастся их интерпретировать?

— И это тоже возможно.

— Следовательно, дело обстоит таким образом: во-первых, предположение Шапирова может оказаться просто ошибочным, во-вторых, оно может оказаться вне пределов досягаемости, или же, наконец, мне удастся его интерпретировать. С учетом всего этого, каковы наши шансы? И неужели нам следует подвергать свою жизнь опасности, будучи заранее обреченными на неудачу?

— Если подойти ко всему, сказанному вами, объективно, — ответила Баранова, — то, действительно, шансы очень незначительны. Но если же мы не предпримем вообще ничего, не подвергая себя риску, то шансы наши будут равняться нулю. Голому нулю. Если же рискнем и пойдем на эксперимент, то шансов на успех тоже немного... Но это все же не ноль. При сложившихся обстоятельствах надо рисковать. Даже при единственном утешении — мизерной надежде на успех.

— Что касается меня, — не сдавался Моррисон, - то я считаю: риск слишком велик, а шансы на успех слишком малы.

Баранова положила руку на плечо Моррисона:

— Уверена, это не окончательное ваше решение.

— А я уверен в обратном.

— Подумайте хорошенько. Подумайте, что это значит для Советского Союза. Подумайте о пользе для вашей собственной страны, которая будет вам потом признательна. Подумайте о глобальной науке и о вашей собственной славе и репутации. Все говорит «за». «Против» — только ваши страхи. Они, конечно, понятны, но все великие достижения в этой жизни происходили через преодоление страха.

— Ваши размышления не изменят моего решения.

— В любом случае, вы еще можете подумать до утра. А это — целых пятнадцать часов. Но большего мы вам предоставить не можем. Балансировать между страхами и надеждами и не решаться на риск можно всю жизнь, а нам, к сожалению, дорога каждая минута.

Бедняга Шапиров в коме может протянуть еще лет десять, но где уверенность, что нужные нам идеи продержатся в уцелевшей части его мозга?

— Я не могу и не хочу брать на себя решение ваших проблем.

Баранова будто не слышала его. Она продолжала увещевать своим неизменно ласковым голосом:

— Мы сейчас не будем вас больше уговаривать. Вы расслабитесь, пообедаете. Если хотите, можете посмотреть наши головизионные программы, полистать наши книги, подумать, поспать... Аркадий проводит вас до отеля. И если у вас возникнут еще какие-нибудь вопросы, он на них тут же ответит.

Моррисон кивнул.

— Но, помните, Альберт, завтра утром мы ждем вашего решения.

— Можете получить его и сейчас. Оно не изменится.

— Так не пойдет. Вы должны будете сказать, что последуете с нами и поможете нам. Подумайте, как вам прийти к такому решению — а вы должны к нему прийти... И всем нам будет легче, если вы сделаете это добровольно и с радостью...



25.

Обед прошел в покое и размышлениях, но Моррисон обнаружил, что не наелся, да и аппетит у него пропал. Дежнев, казалось, наоборот, никогда не страдал отсутствием аппетита. Его компаньон энергично поглощал пищу, непрестанно при этом балагуря.

Героем всех баек был его отец. Дежнев наслаждался тем, что может пересказывать их перед новым слушателем.

Моррисон рассеянно улыбнулся одной или двум его шуткам, но не от того, что оценил их, а просто в «ударных» моментах Дежнев срывался на крик.

Их обслуживала Валерия Палерон, накрывавшая на стол и во время завтрака. Выходило, что она здесь работала целый день: или за дополнительную плату, или таков был ее график. Каждый раз, подходя к столику, она бросала на Дежнева сердитые взгляды (равнодушно отметил про себя Моррисон), возможно, потому, что не одобряла его историй, которые отдавали неуважением к советскому режиму.

Не особенно вдохновляли Моррисона и собственные мысли. Теперь, когда он, казалось, решился и нашел возможность выбраться из Грота, из Малграда и вообще из Союза, он испытывал даже некоторое разочарование, что не увидит и не узнает продолжения событий. Он вдруг непроизвольно поймал себя на мыслях о минимизации, ее использовании для доказательства его собственных теорий, о победе над этими ограниченными дураками, которые наконец-то отстали от него.

Он вдруг понял, что из всех аргументов Барановой его тронул только личностный. Все ссылки на великие цели науки, на пользу для человечества или только для русских, все это пустая риторика. Для него имело значение только его собственное место в науке. Все его помыслы были только об этом.

Когда официантка вновь проходила мимо их столика, он решился спросить:

— Сколько же времени вы проводите на работе, девушка?

Официантка окинула его недобрым взглядом:

— Да вот, приходится торчать здесь до тех пор, пока такие великие графья, как вы, не позволят покинуть заведение.

— Не спешите, — проговорил Дежнев, опустошая стакан. Его речь стала слащавой, а лицо раскраснелось. — Мне так нравится товарищ официантка, что, кажется, мог бы сидеть здесь столько, сколько Волга будет течь, только бы ее лицезреть.

— Глаза б мои вас не видели, — пробормотала Палерон.

Моррисон, наполнив стакан Дежнева, поинтересовался:

— Что вы думаете о мадам Барановой?

Дежнев, посмотрев осоловело на стакан, решил пока до него не дотрагиваться. Пытаясь придать голосу серьезность, он проговорил слегка заплетающимся языком:

— Не хватает звезд с неба, как говорят, но отличный админис... министратор. Жесткая, быстро принимает решения и совершенно неподку... подкупная. Прямо гвоздь в заднице, я бы сказал. Если администратор непод... дьявольски честен, то это слишком усложняет жизнь в мелочах. Шапиров боготворит ее, а она считает его неподкуп... нет, непостижи... нет, непостижимым. Вот.

Моррисон не совсем понял последнее слово:

— Вы имеете в виду, что он всегда прав?

— Именно. Если он намекнул, что знает, как удешевить процесс минимизации, то она уже уверена в окончательном результате. Так же, впрочем, как и Юрий Конев. Это еще один из боготворителей. Но в мозг Шапирова вас посылает именно Бара... Баранова. Так или иначе, но она добьется своего. У нее есть различные способы. Что касается Юрия, этого маленького сопляка, он — единственный настоящий ученый в группе. И блестящий ученый,

Дежнев важно кивнул и осторожно маленькими глотками стал вливать в себя очередную порцию.

— Меня интересует Конев, — сказал Моррисон, глядя на руку Дежнева со стаканом, — и эта девушка. Софья Калныня.

Дежнев бросил на него хитрый взгляд:

— Лакомый кусочек.

И добавил, печально качая головой:

— Но совершенно без чувства юмора.

— Она замужем, по-моему?

Дежнев вдруг решительно затряс головой, что в данный момент показалось нелепым.

— Нет, нет.

— Она сказала, что у нее есть ребенок.

— Да, крошечная девочка. Но ведь беременеют не от записи в брачной книге. Эти эксперименты проводятся в постели, без различия — замужем вы или нет.

— И как это расценивается вашим пуританским правительством?

— Оно не одобряет подобного, но думаю, что его одобрения никто никогда и не спрашивает.

Он расхохотался:

— Кроме того, как ученая из Малграда, она пользуется особыми привил... вилегиями. Правительство относится к нам несколько иначе.

— Меня удивляет, — продолжал Моррисон, — что Софья так интересуется Коневым.

— Вы это тоже заметили? А вы проницательны. Она проявляет такой интерес, что сразу становится понятным, что ее ребенок появился в результате их совместного сотрудничества с Юрием, после тех самых экспериментов в постели, о которых я уже упоминал.

— О-о?

— Но он ведь это отрицает. И уж больно решительно. Ситуация довольно комичная и одновременно печальная. При том, что он вынужден работать вместе с ней. Никого нельзя теперь вывести из проекта, поэтому ему остается только делать вид, что ее не существует.

— Я заметил, что он никогда даже не смотрит в ее сторону, но ведь когда-то они, должно быть, очень дружили.

— Дружили... глядя на нее, можно в такое поверить? Если это и было, то они, видимо, сильно это скрывали. Да и какая разница? Он только ей и нужен. Зарплата у нее высокая. А в детском центре с любовью заботятся о ее дочери, пока она на работе. Для нее это все только область чувств.

— Что же могло их поссорить?

— Кто знает? Любовники всегда воспринимают свои ссоры всерьез. Я никогда не позволял себе влюбляться... в возвышенном смысле. Если девчонка нравится, я с ней позабавлюсь. Если она мне надоест, я с ней расстанусь. Фортуна мне пока улыбалась: все женщины, с которыми я до сих пор имел дело, праг... прагматичны. Хорошее слово, да? Как и я, они не ссорились из-за пустяков. Как бывало говаривал мой папаша: «Женщина, избегающая ссор, лишена недостатков». Иногда, правда, я надоедал им раньше, чем они мне... ну если и так, то что? Если она от меня устала, значит, не так уж она и хороша. Ну и ради бога, кругом полно других!

— Подозреваю, что и Юрий придерживается таких же взглядов.

Дежнев справился с остатками стакана, но отвел руку Моррисона, пытавшегося наполнить его снова.

— Достаточно! Достаточно!

— Достаточно не бывает никогда, — спокойно возразил Моррисон. — Вы рассказывали о Юрии...

— А что тут рассказывать? Он не тот человек, который перелетает от женщины к женщине, но я слышал...

Дежнев взглянул на Моррисона мутными глазами:

— Ну, знаете... Откуда слухи — один сказал другому, а тот — еще кому-то. А кто потом разберет, вылетело ли из трубы то, что сначала туда влетело? Так вот, ходят слухи, что когда Юрий был в Штатах, получал там ваше западное образование, то познакомился с американкой. В его сердце вошла La Belle Americaine и вытеснила оттуда бедную советскую Софью. Возможно, все дело в этом. И он вернулся оттуда другим и, возможно, до сих пор еще мечтает о потерянной заокеанской любви.

— Не поэтому ли Софье так ненавистны американцы?

Дежнев снова поднял стакан с водкой и сделал небольшой глоток.

— Наша Софья, — сказал он, — всегда не любила американцев. Ничего в этом удивительного нет.

Он наклонился к Моррисону, обдав его ядреным запахом водки.

— Американцы не те, кого следует любить, не в обиду будь сказано...

— Я и не обижаюсь, — заметил Моррисон спокойно, наблюдая, как голова Дежнева клонится все ниже, пока не замерла на согнутой правой руке. Его дыхание становилось все более хриплым.

Моррисон смотрел на него с минуту, а потом махнул официантке.

Она тотчас же подошла, покачивая роскошными бедрами. И глядя на бесчувственного Дежнева, не могла удержать презрительной усмешки:

— Не желаете ли вы, чтобы я пригнала сюда подъемник и с его помощью перенесла нашего принца в кроватку?

— Пока не стоит, мисс Палерон. Вы знаете, что я американец?

— Все здесь об этом знают. Вы еще и трех слов не успели сказать, а все столики и стулья в этой комнате переглянулись и, кивнув друг другу, проговорили: «Американец».

Моррисон поморщился. Он всегда гордился своим чистым русским говором, и вот уже во второй раз женщина посмеялась над этим.

— В любом случае, — продолжил он, — меня доставили сюда силой, против воли. Я уверен, что советское правительство ничего не знает, иначе бы не одобрило их действий и предотвратило бы эту провокацию. Эти люди — и прежде всего доктор Баранова, которую вы назвали Царицей, — действовали на свой страх и риск. В правительстве должны узнать об этом. И я не сомневаюсь, что сразу же после этого меня вернут в Штаты во избежание международного скандала, который вряд ли кому-нибудь нужен. Вы со мной согласны?

Официантка, уперев руки в бока, проговорила:

— И какое же это кому дело: здесь ли, в Штатах ли, согласна я или нет? Я что — дипломат? Я что — возродившая дух царя Петра, великого Поддавалы?

— Вы можете, — нерешительно попросил Моррисон, — сообщить об этом своему правительству как можно быстрее?

— И что это ты себе навыдумывал, американец? Что стоит мне рассказать об этом своему любовнику из Президиума, как все тут же по-твоему желанию уладится? Какие у меня могут быть дела с правительством? И кроме того, говорю вам со всей серьезностью, товарищ иностранец: я вовсе не желаю, чтобы вы разговаривали со мной в такой манере. Сколько прекрасных, преданных наших граждан были безнадежно скомпрометированы иностранными пустобрехами! Естественно, я доложу сейчас же товарищу Барановой, и уж она проследит, чтобы вы не оскорбляли больше меня таким же манером.

Она бросилась прочь с видом мегеры. Моррисон со страхом смотрел ей вслед. И вдруг... он просто подпрыгнул от изумления и неожиданности: у самого уха он услышал голос Дежнева:

— Альберт, Альберт... Ну, вы получили, мой малыш?

Дежнев приподнял голову. Глаза его выдавали чуть краснотой, но голос звучал вполне трезво.

— А я все удивлялся: вы так торопились наполнить мой стакан, чтобы я, значит, перебрал и отрубился. Это, конечно, интересная мысль.

— Так вы не пьяны? — удивился, в свою очередь, Моррисон.

— Ну, конечно, приходилось бывать и потрезвее, — заметил Дежнев, — но голова у меня абсолютно ясная. Вы, трезвенники, имеете несколько извращенное представление о том, сколько может выпить закаленный советский человек. И здесь для вас, трезвенников, скрыта главная опасность.

Моррисон еще никак не мог поверить, что его попытка наладить контакт с официанткой провалилась:

— Вы же говорили, что она — сотрудница разведки.

— Я? — Дежнев пожал плечами. — Возможно, предположил это, но такие предположения чаще всего оказываются ошибочными. Кроме того, меня она знает лучше, чем вы, мой миленький. И не питает иллюзий относительно моих возможностей. Ставлю десять рублей против копейки: она знала, что я слушаю во все уши. И что вы ожидали от нее услышать вообще?

— Ну-у... — перевел дыхание Моррисон, — она должна все-таки проинформировать ваше правительство о моей ситуации. А оно во избежание международного скандала должно освободить меня, возможно, даже извинившись. А вам придется потом долго объясняться. Поэтому вам лучше не дожидаться указаний свыше, а самим освободить меня и отправить в Штаты.

Дежнев расхохотался:

— Вы только зря тратите слова, мой разумный интриган. У вас слишком романтические представления о нашем правительстве. Возможно, они и захотят отправить вас когда-нибудь, но все же, несмотря на вероятные осложнения, не раньше, чем вы будете минимизированы и...

— Не могу поверить, что власти знают о моем похищении и ничего не предпринимают!

— Может, они и не знают... Будут потом скрежетать зубами. Ну и что? Правительство вложило в проект слишком много денег, чтобы позволить вам просто так отъехать, не окупив всех потраченных средств. До вас дошло? Вы не находите, что это логично?

—- Не нахожу. Потому что не собираюсь помогать вам.

Моррисон снова почувствовал неуверенность в себе.

— Я не могу себе позволить быть минимизированным.

— Ну, это будет решать Наташа. В конце концов, это может взбесить ее, и она утратит к вам всякую жалость. Вы осознаете, что своим несогласием можете навлечь на всех участников проекта немилость со стороны правительства? Некоторым после провала, возможно, придется и совсем уйти, если не хуже. И это — плата за нашу доброту и откровенность?

— Вы украли меня.

— Но даже это мы сделали по-доброму и осторожно. Вам причинили боль? С вами невежливо обращались? А вы всячески вредите нам. Наталья вам за это отплатит.

— Как? Насилием? Пытками? Наркотиками?

Дежнев закатил глаза:

— Вы плохо ее знаете. Она на такое не пойдет. Я запросто, а вот она не может. У нее ведь такое нежное сердце, как и у вас, мой несчастный Альберт. Но она сумеет вас заставить.

— Да? Но как?

— Не знаю. Я никогда не мог понять, как это ей удается. Но она добивается своего. Сами увидите.

Улыбка Дежнева напоминала волчий оскал. И увидев эту улыбку, Моррисон понял: спасения нет.



26.

На следующее утро Моррисон и Дежнев вернулись в Грот. Они вошли в огромный, освещенный сверху, кабинет без окон. Здесь Моррисону бывать не приходилось. Одно было ясно: это не кабинет Барановой, поскольку слишком тяжелое впечатление он производил, как всякое просторное помещение без мебели.

За массивным столом сидела Баранова. На стене, за ее спиной висел портрет Советского Генерального, сурово глядящего в пространство. В углу слева стоял водоохладитель, справа — шкафчик для микрофильмов. На столе кроме небольшого диктофона ничего не было. Проще говоря, комната выглядела совершенно пустой.

Входя, Дежнев начал:

— Вот, привел. Этот шалун пытался вчера завербовать красотку Палерон. И с ее помощью и за нашей спиной плести интриги с советским правительством.

— Да, я получила докладную, — Баранова спокойно показала бумажку.

— Пожалуйста, оставь нас одних, Аркадий. Хочу поговорить с профессором Альбертом Моррисоном наедине.

— А это не опасно, Наташа?

— Думаю, нет. Альберт, по-моему, не похож на насильника. Я права, Альберт?

Моррисон не произнес за это утро еще ни одного слова.

— Давайте прекратим эти игры, — поморщился он. — Что вы от меня хотите?

Баранова властным жестом указала Дежневу на дверь. Тот вышел. Когда дверь за ним закрылась, она ответила:

— Зачем вы это сделали? Почему пытались войти с ней в контакт? Считаете ее секретным агентом, присматривающим за нами? Неужели мы так плохо с вами обращались?

— Да, — зло ответил Моррисон, — плохо. Неужели кому-то может понравиться, когда его крадут и тайно увозят в Советский Союз? С чего бы вам ждать от меня за это благодарности? Благодарить за то, что не проломили мне при этом голову? А возможно, вы бы так и поступили, если бы моя голова не была вам нужна целой.

— Да, в таком случае мы не стали бы вас трогать. Нам необходима именно ваша голова. В целости и сохранности. И вы это прекрасно знаете. И вы прекрасно понимаете, какая нужда движет нами. Мы объяснили вам все предельно ясно, и если бы вы просто попытались отказаться, то я бы вас поняла. Но организованное таким образом бегство могло бы нанести непоправимый ущерб нашему проекту и навредило бы всем нам лично. Вы надеетесь, что правительству не известно обо всем и ваше сообщение напутает его? Даже если это было так, что, вы думаете, с нами бы сделали?

Моррисон, крепко сжав губы, угрюмо смотрел на Баранову.

— Я не смог найти никакого иного способа бегства. Вы говорите, вами движет нужда. Мною тоже.

— Альберт, мы испытали все возможные способы убеждения. Мы не применяли силу, не угрожали вам, не делали вам ничего неприятного. Разве я говорю неправду?

— Наверное.

— Наверное? Но ведь это действительно так. Но ничто не помогло. Вы отказываетесь помочь нам.

— Да, отказываюсь. И собираюсь продолжать отказываться.

— Тогда против своего желания я вынуждена предпринять следующий шаг.

Страх шевельнулся в груди у Моррисона, бешено заколотилось сердце. Собрав силы, он постарался проговорить как можно более вызывающе:

— Это какой же?

— Вы хотите домой, назад в Америку. Если все наши доводы окажутся недостаточны, вы вернетесь.

— Вы это серьезно?

— А вы удивлены?

— Да, удивлен, но я принимаю ваши условия и ловлю вас на слове. Так когда же я смогу улететь?

— Как только договоримся о том, что мы расскажем остальному миру об этой истории.

— В чем проблема? Расскажите правду.

— Это будет несколько затруднительно, Альберт. Мы поставим в одно неловкое положение наше правительство, которому придется отрицать свою причастность к этому делу. Мне предстоят потом серьезные неприятности. И неразумно с вашей стороны предполагать, что я пойду на такое.

— Какую же легенду выдумаете вы?

— Что вы прибыли сюда, к нам, по своей воле, из желания помочь нам в осуществлении проекта.

Моррисон неистово замотал головой:

— Мне это принесет такие же неприятности, как и вам признание в моем похищении. Возможно, времена сейчас и новые, но старые привычки живучи в сердцах американского обывателя. И американская общественность с большим недоверием отнесется к американскому ученому, отправившемуся на помощь Советскому Союзу. Старая конкуренция сохраняется, и мне боязно за свою репутацию.

— То, что вы сказали, не лишено логики, — согласилась Баранова, — но, с моей точки зрения, пусть уж лучше проблемы будут у вас, а не у меня.

— Ну, этого-то я не допущу... Неужели вы предполагаете, что это удержит меня и я не выложу всей правды с мельчайшими подробностями?

— Альберт, — спокойно заметила Баранова, — неужели вы думаете, что кто-то вам поверит?

— Конечно. Американскому правительству известно, что вы уже просили меня приехать в Союз, но я отказался. И поэтому вам пришлось меня выкрасть.

— Боюсь, что такой расклад не устроит американское правительство. Неужели оно признает, что советским спецслужбам удалось утащить американца из комфортабельного номера отеля, провести его через полмира, в то время как силы американской безопасности совершенно об этом не ведали? Учитывая современную техническую оснащенность, которой вы так гордитесь, кое у кого могут зародиться подозрения в некомпетентности или предательстве каких-то подразделений разведки. Думаю, что американское правительство предпочтет согласиться с вашим «добровольным» приездом в Союз. Кроме того, оно ведь и вправду хотело, чтобы вы добровольно съездили в Союз, не так ли?

Моррисон промолчал.

А Баранова продолжала:

— Именно хотело. Они хотели, чтобы вы как можно больше узнали о минимизации. А вы собираетесь поведать, что отказались принять участие в эксперименте. Вы сможете доложить только об эксперименте с кроликом, который они сочтут обычным мошенничеством с нашей стороны. И решат, что мы просто ловко вас провели. А вы, таким образом, не смогли выполнить их задание. И посчитают, что вовсе не обязаны вас выручать.

Моррисон подумал и сказал:

— Вы действительно собираетесь выставить меня шпионом и предателем? В этом и заключается ваш «следующий шаг»?

— Не совсем, Альберт. Мы честно расскажем все, что можем. В действительности, нам бы хотелось защитить вас, несмотря на то, что вы не сделали никаких встречных шагов, чтобы обезопасить нас. Мы объясним всем, что наш великий ученый Петр Шапиров находится в коме, что незадолго до этого несчастья он высоко оценивал ваши нейрофизические теории. После этого мы позвонили вам и попросили, на основе ваших исследований, попытаться вывести его из этого состояния. Вы не станете возражать против этого? И вы будете выглядеть в глазах мировой общественности, как великий гуманист. Ваше правительство, в свою очередь, постарается закрепить свое мнение о вас. Это спасет их от скандала, так же как, впрочем, и наше правительство. И все это будет почти правдой.

— А что вы будете говорить о минимизации?

— Здесь нам придется избегать честных признаний. Мы просто не станем о ней упоминать.

— Но как вы удержите от честных заявлений меня?

— А мы и не станем. Вам просто никто не поверит. Вы сами не допускали возможность минимизации до тех пор, пока не увидели все своими глазами. А вашему правительству также не хочется распространяться о достижениях Советского Союза в этой области. Они не станут будоражить американскую общественность, пока не получат неопровержимых доказательств. А еще лучше, если и сами добьются к тому времени определенных успехов в этом вопросе. Теперь о вас, Альберт. Мы придумаем для вас безобидную легенду. В ней ни слова не будет о минимизации. Это позволит избежать неприятностей и вашей стране и нашей и освободит вас от всяких подозрений в предательстве. Вы удовлетворены?

Моррисон в нерешительности смотрел на Баранову, теребя редкие, песочного цвета волосы, пока они не стали торчать во все стороны.

— Но как вы объясните причину, по которой отослали меня назад? Ее ведь тоже придется обосновать. Вы, наверняка, не сможете сказать, что Шапиров выздоровел с моей помощью, пока он действительно не выздоровеет, это ведь придется доказать... Вам также не удастся объявить, что он умер до моего приезда. Да и вообще... До тех пор, пока он действительно не умрет. В противном случае придется объяснять, как он оказался в коме и почему до сих пор в ней находится, или же вышел из нее. Не сможете же вы скрывать сложившуюся ситуацию вечно?

— Это как раз та проблема, которая мучает нас, Альберт. Только такой умный человек, как вы, сумел ее разглядеть. Подумайте, мы отсылаем вас всего через пару дней после вашего приезда. Но почему?

Логика подсказывает единственную причину: вы — шарлатан. Мы возлагали на вас большие надежды. Но, доставив сюда, очень быстро раскусили, что все ваши исследований — чистой воды «липа». Мы горько разочарованы и решили отправить вас назад. Вреда вам от этого большого не будет, Альберт. Быть шарлатаном все же выгоднее, чем шпионом.

— Не играйте в святую невинность, Наталья. Вы не сможете этого сделать.

Моррисон побелел от ярости.

— Но это звучит правдоподобно, не так ли? Ваши научные мэтры не принимают вас всерьез. Они потешаются над вашими идеями. Они согласятся с нами, что все ваши предположения — просто выдумки и шарлатанство. Конечно, нам придется испытать некоторую неловкость за то, что мы оказались такими легковерными и отнеслись к вам серьезно. Но ведь это благодаря высокой оценке вас Шапировым. А он — чего мы не могли знать — был на грани удара и полного умственного расстройства. Поэтому вряд ли стоит обвинять его за безумное восхищение вами.

У Моррисона задрожали губы:

— Но вы не смеете выставлять меня клоуном! Вы не имеете права подрывать мою репутацию таким образом!

— О какой репутации вы говорите, Альберт? Ваша жена бросила вас. Некоторые думают, что последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, была загубленная из-за ваших бредовых идей карьера. Мы знаем также, что контракт с вами не возобновлен и вам не удалось пока подыскать себе путное место. В любом случае, на вас, как на ученом, поставлен крест. И наша история только подтвердит сложившееся о вас мнение. Возможно, вам удастся найти другой способ существования, не связанный с наукой. Да вам так и так пришлось бы искать его, даже если бы не произошло всего этого. Вот такие-то дела...

— Но ведь вы врете! И прекрасно знаете, что врете, Наталья. Как это сообразуется с вашим кодексом чести? Может ли уважающий себя ученый проделывать такое со своим же братом — ученым?

— Вчера вас не тронули наши абстрактные рассуждения, Альберт. Сегодня ваши оставили меня равнодушной полностью.

— Придет день, и другие ученые докажут правильность моих предположений. Как вы тогда будете себя чувствовать?

— Ну, мы все можем и не дожить до того дня. Вы же прекрасно знаете, как это бывает. Франца Антона Месмера, первооткрывателя гипноза, обозвали мошенником и шарлатаном. Когда потом Джеймс Брайд дал еще одно обоснование гипнозу, то все лавры достались ему. Месмера так и продолжали считать мошенником и шарлатаном. Да и вообще, так ли уж мы не правы, называя вас шарлатаном?

— А вы сомневаетесь?

— Давайте поразмышляем вообще. Почему вы отказываетесь от участия в эксперименте, который помог бы вам утвердиться в своих исследованиях и расширил бы ваши познания о мозге во всех его аспектах? Причиной такого отказа может служить только ваша же неуверенность в реальности ваших же идей. От них может отказываться только дурак или мошенник. А может быть, вы являетесь и тем и другим одновременно и не хотите, чтобы во время эксперимента мы утвердились в своих подозрениях?

— Не говорите глупостей.

— Неужели вы думаете, мы верим, что вы не хотите минимизироваться просто из страха? Что вы отказываетесь от шанса получить известность, славу и доказательства своей правоты после стольких лет презрения и унижений лишь из-за сиюминутного страха? Разве вам все это к лицу, Альберт? Это лишний раз доказывает: вы — мошенник, и мы без промедления раструбим об этом всему миру.

— Американцы не станут верить советским бредням о соотечественнике-ученом.

— О, Альберт! Они непременно поверят. После того, как мы вас отпустим и объясним что к чему, это обязательно появится во всех американских газетах. Они будут заполнены статьями о вас. У вас же самая предприимчивая пресса в свободном мире. Вы же так любите повторять, что они живут по своим собственным законам. Они так собой гордятся и никогда не упустят момента покрасоваться перед нашей более консервативной прессой. О, они так раздуют эту историю: «Американский жулик надул тупых русских»! Я уже вижу, как ваши газеты пестрят этими заголовками. А ведь, Альберт, вы можете заработать хорошие деньги, читая лекции на эту тему. Допустим, такие: «Как я уделал этих сопляков». Потом вы перескажете эти нелепицы, в которых пытались нас убедить, пока вас самих не раскусили. И публика будет смеяться до припадков, до исступления...

Моррисон проговорил полушепотом:

— Наталья, почему вы хотите сделать подобное со мной?

— Я? Разве это я? Вы сами добиваетесь этого. Вы хотите уехать домой. Поскольку нам не удалось убедить вас поверить в минимизацию, нам ничего не остается, как согласиться на ваш отъезд. Ну, а за этим логически следуют все те шаги, которые мы вынуждены будем предпринять.

— Я не могу вернуться домой на таких условиях. Я — не самоубийца.

— А кого это волнует, Альберт? Равнодушную к вам жену? Ваших детей, которые не хотят больше знать отца и могут даже поменять свою фамилию? Ваш университет, из которого вас выгнали? Ваших коллег, которые потешались над вами? Ваше правительство, которое забыло о вас думать? Наберитесь мужества и признайте, что никому до вас нет дела. Сначала всеобщий хохот страны, а через некоторое время вас оставят в покое и забудут навсегда. А когда вы умрете, вам не напишут некролога. Разве что какая-нибудь заштатная газетенка вытащит напоследок этот старый анекдот, как последний плевок на вашу могилу.

Моррисон покачал головой и произнес тихо:

— Я не могу поехать домой.

— Но вам придется. Мы не можем оставить вас, коль вы не хотите нам помочь.

— Но я не могу вернуться домой на ваших условиях.

— А что, у вас есть выбор?

Моррисон взглянул на женщину, смотревшую на него с таким участием.

— Наверное, есть, — прошептал он.

Баранова долго смотрела ему в глаза:

— Боюсь ошибиться, Альберт. Выскажитесь более ясно.

— У меня два пути, не правда ли? Согласиться на минимизацию или на крах собственной жизни.

Баранова вытянула губы:

— Ну зачем же такие крайности? Я бы выразила это по-другому. Или вы еще до обеда соглашаетесь помочь нам, или в два часа дня вас доставляют на борт самолета, вылетающего в США. Что скажете? Сейчас почти одиннадцать. У вас есть час на размышления.

— Зачем? Что может изменить этот час? Я пойду на минимизацию.

— Мы пойдем на минимизацию. Вы будете не один.

Баранова нажала какую-то кнопку в столе. Вошел Дежнев.

— Ну что, Альберт? Судя по твоему унылому виду, сдается мне, ты согласился помочь нам.

Баранова остановила его: