— Если бы мы могли видеть эти самые волны вне корабля, то они действительно были бы того самого цвета, о котором вы говорите. Но ведь мы же их не видим. Вы фиксируете глазом световые волны, только после того, как они попадают в корабль и соприкасаются с сетчаткой. Но, оказавшись в корабле, они также поддаются влиянию поля минимизации и автоматически сокращаются, поэтому-то вам и представляется, что длина волны внутри корабля точно таже, что и снаружи.

— Но если сокращается длина волн, должна увеличиваться мощность.

— Да, при условии, что константа Планка остается неизменной внутри поля минимизации. Но и константа Планка в этом поле уменьшается. В чем и заключается сущность минимизации. Световые волны, попадая в это поле, сжимаются и приходят в соответствие с уменьшившейся постоянной Планка, поэтому-то они и не квантуются. Аналогичный процесс происходит и с атомами. Они также сжимаются. Уменьшается даже расстояние между ними, и поэтому мы внутри корабля не замечаем никаких изменений.

— Но ведь гравитационная сила изменяется. Она ослабевает внутри корабля.

— Сильное взаимодействие или слабое взаимодействие — это все понятия квантовой теории. Взаимодействие зависит от постоянной Планка. А что касается гравитации, — Калныня пожала плечами. — На ее изучение затратили два века, но гравитационную силу так и не удалось квантовать. Честно говоря, думаю, что изменение гравитационной силы при минимизации и является достаточным доказательством того, что ее невозможно квантовать, что это вообще не присуще ее природе.

— Я не могу в это поверить, — возразил Моррисон. — Неудачи двух предшествующих веков означают всего лишь наше бессилие в глубоком изучении этой проблемы. Общая теория относительности почти что представила нам единое поле для этой цели. (Он чувствовал облегчение от того, что все еще был способен обсуждать сложные проблемы. Если бы его мозг перегревался, он бы уже утратил эту способность).

— «Почти что» во внимание не принимается, — заметила Калныня. — Но, мне кажется, Шапиров согласился бы с вами. Он предполагал, что коль скоро мы привяжем постоянную Планка к скорости света, нам не только удастся проводить минимизацию и деминимизацию без энергозатрат, но это также даст толчок теоретическим изысканиям в определении связей между квантовой теорией и теорией относительности. А конечным результатом этого явится разработка теории единого поля. И, возможно, все это окажется гениально просто, так, он говорил, бывало.

— Возможно, — отозвался Моррисон. Он не мог возразить что-то определенное по этому вопросу.

— Шапиров также утверждал, — продолжала Калныня, — что при ультраминимизации гравитационный эффект будет близким к нулю, поэтому его вообще можно будет игнорировать, и что скорость света при этом будет настолько высокой, что ее можно будет считать безграничной. При массе, фактически равной нулю, инерция тоже будет фактически равняться нулю, и любой объект, хотя бы такой, как наш корабль, может получить любое ускорение при фактически нулевых затратах энергии. Мы получим практически безгравитационный полет со скоростью, превышающей скорость света. Овладение химическими процессами позволило нам передвигаться в пределах Солнечной системы, использование ионных устройств позволило бы добраться до ближайших звезд, в то время как релятивная минимизация положила бы у наших ног всю Вселенную, любил говорить он.

— Да, это звучит! — восхищенно воскликнул Моррисон.

— Теперь, надеюсь, вам понятно, какими поисками мы сейчас заняты?

Моррисон кивнул:

— И преуспеете, если нам удастся прочитать мысли Шапирова, которые все-таки могут оказаться только мечтами.

— Но ведь имеющийся шанс стоит риска?

— Я уже склонен поверить в это, — тихо проговорил Моррисон. — Вы ужасно убедительны. Почему бы Наталье не пользоваться аргументами такого же свойства, а не теми, которые она предъявила мне?

— Наталья есть Наталья. Она чересчур практична, в ней нет ни капли романтики. И она всегда добивается своего.

Моррисон разглядывал сидящую слева от него Софью, устремившую мечтательный взгляд куда-то вперед. В профиль она выглядела совершенно непрактичным романтиком, мечтающим, как Шапиров, завоевать Вселенную. С такими, как она, в это, вероятно, можно было поверить.

Он сказал:

— Ваша неудачная личная жизнь, возможно, не мое дело, Софья, как вы один раз заметили, но мне ведь говорили о Юрии.

Ее глаза сверкнули:

— Аркадий! Это, конечно же, он. Какой же он... — Она покачала головой. — При всей образованности и даже гениальности он все-таки остается неотесанным крестьянином. Я всегда думаю о нем как о бородатом деревенщине с бутылкой водки.

— Думаю, он как-то по-своему неравнодушен к вам, даже если и не выражает чувств высоким стилем. Многие, думаю, к вам неравнодушны.

Калныня посмотрела на Моррисона несколько неприязненно, как бы сожалея, что разоткровенничалась с ним.

Он же продолжал осторожно подталкивать ее к разговору на больную тему:

— Почему вы не хотите мне об этом рассказать? Думаю, вам стало бы легче. Мне ведь проще судить обо всем со стороны. И, уверяю вас, мне можно открыться.

Калныня снова посмотрела на него. Но на этот раз даже с некоторой благодарностью.

— Юрий! — фыркнула она. — Все неравнодушны, кроме Юрия. Он вообще не знает, что такое чувства.

— Но он, должно быть, когда-то вас любил?

— Должно быть? Вот уж чему не могу поверить. Он, видите ли, обладает... — уставившись в потолок, она щелкнула дрожащими пальцами, подыскивая подходящее слово, — дальновидностью.

— Но мы не всегда, увы, властны над своими эмоциями и страстями, Софья. Возможно, он встретил другую женщину и теперь думает только о ней.

— Нет никакой другой женщины, — возразила, нахмурившись, Калныня. — Никого! Он просто пытается укрыться за этой ложью! И меня он любил, если, конечно, любил, как-то отстраненно, просто потому, что я оказалась под рукой, удовлетворяла его нечастые физические потребности. А кроме того, тоже участвовала в проекте, поэтому ему не приходилось терять много времени на ухаживания. Занимаясь таким важным делом, он не придавал мне большого значения. Он иногда просто пользовался мной — спокойно, ненавязчиво — в минуты своего досуга.

— Работа для мужчины...

— ...Вовсе не должна занимать все его время без остатка. Я вам уже сказала о его дальновидности. Он собирается стать новым Ньютоном, еще одним Эйнштейном. Он хочет сделать открытие настолько фундаментальное, настолько великое, что на будущее просто ничего не останется. Он использует выкладки Шапирова и подведет под них твердую научную основу. Юрий Конев претендует на главный закон развития природы. Все же, что делают остальные, будет как бы комментариями к нему.

— Вам не кажется, что такие амбиции могут вызывать восхищение.

— Только в том случае, если в жертву им не приносится все остальное. И все остальные. И если они не заставляют отказываться от собственного ребенка. А я? Разве я ничего не значу? От меня можно отмахнуться и не замечать? Ну, хорошо, я взрослая. Я о себе позабочусь. Но как же ребенок? Отказать ей в возможности иметь отца? Не признавать ее существование? Она, видите ли, будет отвлекать его от работы, будет требовать его внимания, нескольких минут каждый день. Поэтому он настаивает, что не он отец ребенка.

— Но ведь генетический анализ...

— Ну, только не это. Неужели я потащу его в суд, чтобы там перед лицом закона его заставили это признать? Чтобы выяснить причины его отказа? Ребенок ведь не мог появиться от непорочного зачатия. Кто-то же должен быть его отцом. Так вот он предполагает... То есть нет, он утверждает, что я была не особенно разборчива в своих связях. Он ни минуты не колебался, когда высказывался о причине своего отказа. Он утверждал, что я сама не знаю, кто отец ребенка, поскольку мне надо вычислять его из большого количества возможных кандидатов. И вы думаете, что я способна настолько плохо думать о человеке, чтобы через суд заставлять его признать моего ребенка против его воли? Нет, пусть он придет ко мне, признает свое отцовство и попросит у меня прощения за все, что он сделал. И тогда, быть может, я разрешу ему изредка смотреть на ребенка.

— Тем не менее, у меня есть ощущение, что вы еще его любите.

— Если и да, — горько ответила Калныня, — пусть это останется моей болью, но не моей дочери.

— Именно поэтому вас тоже пришлось убеждать принимать участие в этом эксперименте?

— И работать рядом с ним? Да, поэтому. Но они сказали, что меня уже нельзя заменить и что работа во имя науки стоит превыше всех чувств, превыше гнева, превыше ненависти. Кроме того...

— Кроме того?

— Да, если я выйду из проекта, я могу потерять статус советского ученого. Я теряю многие привилегии и доплаты. Что, вроде, не так уж и важно. Но всего этого вместе со мой лишается и моя дочь — а это уже... извините.

— Юрия тоже пришлось уговаривать работать с вами?

— Его? Конечно, нет. Проект — единственное, чем он живет. Он даже не смотрит в мою сторону, просто не замечает. И если он погибнет во время эксперимента...

Она остановила рукой его возможные возражения.

— Ради бога, не подумайте, будто я верю, что такое может случиться. Я накручиваю это для сравнения, чтобы лишний раз помучить себя. Так вот, случись ему погибать, он даже и в этот момент не задумается, что я-то ведь погибаю вместе с ним.

Моррисон почувствовал себя неуютно.

— Не говорите так, — пробурчал он. — А что же тогда будет с вашей дочерью? Наталья обещала вам что-нибудь?

— Ей нет необходимости это делать. Я все знаю и без нее. Ее будет воспитывать государство, как дочь пострадавшей во имя науки. И для нее это будет не худший вариант.

Софья на секунду замолчала и огляделась вокруг:

— Кажется, все уже пришло в норму. Нас скоро выпустят.

Моррисон пожал плечами:

— В оставшееся время сегодня вас подвергнут медицинскому и психологическому осмотру, Альберт. Как, впрочем, и меня. Это будет очень нудно, но без этого не обойтись. Как вы себя чувствуете?

— Я чувствовал бы себя еще лучше, — честно признался Моррисон, — если бы вы не вели этих разговоров о смерти. — Слушайте! До каких размеров нас завтра уменьшат, прежде чем отправить в тело Шапирова?

— Это решает Наталья. Очевидно, до размеров мельчайшей клетки. Или молекулы.

— А подобное уже на ком-нибудь проделывали?

— Не знаю.

— Ну, на кроликах? На каких-нибудь неодушевленных предметах?

Калныня покачала головой:

— Мне об этом неизвестно.

— Но откуда вы тогда знаете, что минимизация до таких пределов возможна? И что все мы при этом останемся живы?

— Это подтверждается расчетами. Вы же понимаете, что любой эксперимент в основе своей опирается на теорию.

— Да, но во всем надо знать пределы. Не лучше бы было испробовать ультраминимизацию сначала на куске пластика. Затем на кролике, затем на...

— Да, конечно. Но нужно сначала убедить Центральный Координационный Комитет позволить нам тратить энергию на эти эксперименты. А это, уверяю вас, нелегкая задача. Кроме того, все это растянется на годы и месяцы. А у нас нет времени! Мы должны попасть в мозг Шапирова немедленно.

— Но ведь мы же готовимся к чему-то беспрецедентному, собираемся проникнуть в неизвестную область, имея в активе всего лишь теоретические предположения...

— Да, да, все так. Пойдемте, уже дали свет. Надо спешить к ожидающим нас физиологам.

Легкая эйфория, охватившая Моррисона по случаю удачной деминимизации, быстро улетучилась. То, что ему пришлось испытать сегодня, ни в коей мере не являлось доказательством завтрашнего успеха. Страх понемногу возвращался.

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ГОТОВНОСТЬ

«Самое трудное поджидает вас на старте. То, что носит название “готовность\"». Дежнев старший


31.

Поздним вечером, после долгого и утомительного медицинского осмотра, он сидел с четырьмя советскими исследователями за ужином. «Последний ужин», — мрачно думал Моррисон.

Присаживаясь к столу, он взорвался:

— Никто не ознакомил меня с результатами обследования!

И спросил, повернувшись к Софье:

— А вас обследовали?

— Да, конечно, Альберт.

— И сказали результаты?

— Нет. Поскольку не мы им за это платим, они, видимо, не чувствуют себя обязанными сообщать что-либо.

— Не берите в голову, — весело заметил Дежнев. — Мой старик, бывало, говорил: «У плохих новостей орлиные крылья, а у хороших — лапы ленивца». Если они вам ничего не сказали, значит, ничего страшного и нет.

— Даже плохие результаты, — проговорила Баранова, — сообщили бы мне, и только мне. Я одна уполномочена решать вашу судьбу.

— И что же они вам сказали обо мне? — поинтересовался Моррисон.

— Что ничего особенно страшного нет. Вы можете отправиться с нами. И через двенадцать часов наше «плавание» начнется.

— А есть ли что-нибудь не особенно страшное, Наталья?

— Ни о чем плохом в докладе не упоминалось, кроме того, как выразился один доктор, что вы «продемонстрировали типичную американскую привередливость».

— Ха! — воскликнул Моррисон. — Одна из наших американских свобод позволяет нам быть привередливыми, если врачи демонстрируют по отношению к нам типичное советское безразличие.

Тем не менее, опасения по поводу состояния его мозга и психики начали в нем потихоньку ослабевать, неминуемо уступая место опасениям перед предстоящей минимизацией вообще.

Он погрузился в мрачное молчание и медленно, без особого аппетита, ел.



32.

Юрий Конев первым поднялся из-за стола. На какое-то время, стоя, он завис над столом. Его молодое лицо хмуро напряглось.

— Наталья, — произнес он, — я должен пригласить Альберта в свой кабинет. Нам необходимо обсудить завтрашние проблемы и подготовиться к ним.

— Помни, пожалуйста, — заметила Баранова, — что мы должны хорошенько выспаться. Не забывай о времени. Нужен тебе Аркадий?

— Он мне не нужен, — ответил Конев высокомерно.

— И все-таки, — сказала Баранова, — у твоих дверей будут два охранника. Если понадобится, позови их.

Конев нетерпеливо отвернулся от нее:

— Уверяю тебя, Наталья, они мне не нужны. Пойдемте, Альберт.

Моррисон, наблюдавший за ними исподлобья, встал:

— Это далеко? Я устал ходить взад и вперед по Гроту.

Он понимал, что ведет себя грубо, но это, казалось, не волновало Конева, который ответил тем же:

— Я думаю, что для профессора привычно носиться взад-вперед по университетскому кампусу.

Моррисон последовал за Коневым. Они вместе брели по коридору. Моррисон спиной почувствовал, как неожиданно за ними появились два охранника. Их шагам вторил звук двух пар чужих. Он оглянулся, Конев же даже не повернулся.

Моррисон спросил нетерпеливо:

— Еще долго, Юрий?

— Глупый вопрос, Альберт. Я не собираюсь вести вас дальше, чем следует. Когда мы придем, тогда придем. Если мы не остановились, значит, еще не пришли.

— Думаю, что в таких лабиринтах и коридорах можно было организовать тележки для гольфа или что-то вроде этого.

— У вас упадок сил, Альберт? А ведь вы не настолько стары, что не можете идти, хотя и не настолько молоды, чтобы вас нести.

Моррисон подумал: «На месте этой бедной женщины с ребенком я бы устроил фейерверк, чтобы отпраздновать его отречение от отцовства».

Наконец они пришли к кабинету Конева. По крайней мере Моррисон догадался об этом, когда тот рявкнул: «Открыть!» Дверь плавно раскрылась на звук голоса. Конев шагнул первым.

— Что, если кто-нибудь запишет ваш голос? — спросил Моррисон с любопытством. — Знаете, он у вас не очень выразительный.

Конев ответил:

— Мое лицо тоже сканируется. Но на него отдельно дверь не открывается.

— А если вы простудитесь?

— Однажды, когда сильно простудился, я не мог в течение трех недель попасть в кабинет. В конце концов должен был открыть дверь механическим способом. Сложности могут быть, если на моем лице появятся ушибы и шрамы в результате несчастного случая. Такова цена секретности.

— Неужели люди здесь настолько любопытны, что могут посягнуть на ваши тайны?

— Люди есть люди. И не стоит переоценивать даже лучших из них. Здесь у меня есть уникальные вещи, которые можно увидеть, только когда я разрешу. Это, к примеру.

Его тонкая рука, очень ухоженная, с маникюром, лежала на необычайно большом и толстом томе. Тот, в свою очередь, стоял на подставке, явно специально сделанной для него.

— Что это? — спросил Моррисон.

— Это — академик Шапиров. Или, по крайней мере, его сущность. — Конев открыл книгу и шелестнул страницами. Они были заполнены символами, составляющими диаграммы. У меня, конечно, есть микрофильм. Но в использовании печатного тома есть определенное удобство. — Он похлопал по страницам.

— Я не все понимаю, — сказал Моррисон.

— Это — структура мозга Шапирова, переведенная в символы. Используя ее в соответствующей программе, можно заново составить трехмерный подробный план мозга на экране компьютера.

— Если вы говорите серьезно, — задумался Моррисон, — это замечательно.

— Вполне серьезно, — ответил Конев. — Я потратил все свое время на перевод структуры мозга в символы и наоборот. Я изобрел и развил науку церебрографии.

— И вы использовали для этого Шапирова.

— По невероятно счастливой случайности. Возможно, и не счастливой, но это было неизбежно. Мы все немного тщеславны. А Шапирову казалось, что его мозг достоин того, чтобы его тщательно сохранить. С самого начала, когда я принялся за работу над проектом под его руководством (а мы только думали об использовании хотя бы мозга животных), он настаивал на церебрографическом анализе своего собственного мозга...

Внезапно разволновавшись, Моррисон спросил:

— Вы можете вывести его теории из записанной церебральной структуры его мозга?

— Конечно, нет. Эти символы записывают церебральное сканирование, произведенное три года назад. Это было до того, как он развил свою теорию. А здесь, к сожалению, всего лишь физическая структура, а не его мысли. Все же церебрография для нас будет бесценна в завтрашнем путешествии.

— Согласен, но я никогда не слышал об этом.

— Не удивительно. Я опубликовал материалы, но только в Гроте, и они остаются чрезвычайно секретными. Никто за пределами Грота, даже здесь, в Советском Союзе, не знает о них.

— Это плохая политика. Кто-нибудь напечатает их и получит приоритет.

Конев покачал головой,

— Это только кажется, что в этом направлении повсюду достигнут значительный прогресс. Чтобы получить приоритет, достаточно опубликовать цефалографию мозга собаки, например. Но это сейчас неважно. Суть в том, что мы можем руководствоваться схемой мозга Шапирова. А это — невероятная удача. Раньше мы не знали, что она может пригодиться нам в качестве путеводителя через джунгли головного мозга.

Конев повернулся к компьютеру и отработанным быстрым движением рук вставил пять больших дисков.

— Каждый из них, — заметил он, — может свободно вместить всю информацию центральной московской библиотеки. Все это — информация о мозге Шапирова.

— Вы хотите сказать, — возмутился Моррисон, — что смогли перенести всю информацию о мозге Шапирова в эту книгу?

— Ну нет, — Конев бросил взгляд на книгу. — По сравнению с полной программой, книга — только небольшая брошюра. Тем не менее, она действительно содержит основной, так сказать, каркас нейроструктуры Шапирова, и я мог использовать ее в качестве руководства для программы компьютера, составившей его подробнейшую схему. Чтобы справиться с этой задачей, понадобились месяцы работы и самый современный компьютер. Однако, Альберт, мы смогли достичь лишь клеточного уровня. Чтобы составить схему мозга на молекулярном уровне и записать все перемещения и комбинации, все возможные мысли, которые могут возникнуть в таком необычном человеческом мозге, как у Шапирова, — творческие, актуальные и потенциальные — думаю, нам бы понадобился компьютер величиной со Вселенную и время не меньше, чем сама Вселенная. А для нашего эксперимента достаточно того, что есть.

Моррисон восторженно попросил:

— Покажите мне, как он работает, Юрий.

Конев осмотрел компьютер, послышался мягкий щелчок. Он нажал на нужные клавиши. На экране появилось изображение человеческого мозга в разрезе.

Конев заметил:

— Мы можем рассмотреть любой поперечный разрез. — Он нажал на клавишу, и мозг начал расслаиваться, как бы под воздействием ультратон-кого микротока со скоростью тысяча срезов в секунду. С такой скоростью, — продолжал Конев, — нам понадобится час и пятнадцать минут, чтобы выполнить задачу, но я смогу остановить ее в любой момент. Я также могу сделать еще более тонкий слой или моментально рассчитать и срезать слой любого поперечного сечения.

Объяснения он сопровождал демонстрацией.

— Кроме того, можно ориентировать его в другом направлении и поворачивать вдоль другой оси. Или увеличить до клеточного уровня с любой скоростью, медленной или, как видите, быстрой.

С этими словами изображение мозга растянулось от центра во всех направлениях с головокружительной скоростью, так, что Моррисон вынужден был закрыть глаза и отвернуться.

Конев продолжал:

— Сейчас перед нами изображение на клеточном уровне. Вы видите отдельные нейроны, и если я еще больше увеличу его, сможете разглядеть нейриты и дендриты. При желании мы можем проследить, как движется одиночный нейрит через клетку и сквозь синапс попадает в другой нейрон. И так далее. И все это — с помощью компьютера, дающего трехмерное изображение мозга. Но дело не только в трехмерном изображении. Компьютер имеет голографическое изображение и может давать абсолютно точное трехмерное изображение.

Моррисон спросил вызывающе:

— Тогда зачем вам нужна минимизация? К чему вам отправлять корабли в мозг?

На мгновение лицо Конева презрительно перекосилось

— Глупый вопрос, Альберт. Я полагаю, он — следствие вашего страха перед минимизацией. Вы ищете любое оправдание, чтобы избежать ее. То, что вы видите здесь на экране, — трехмерная схема мозга. Но только трехмерная. Здесь, по существу, схвачено лишь мгновение. В результате мы видим неизменяемую материю — мертвую материю. Мы хотим открыть для себя жизненную активность нейрона, меняющуюся во времени. Нам нужно четырехмерное изображение колеблющегося электрического напряжения, микротечения в клетках и клеточных тканях. И мы хотим перевести их в мысли. Это — ваша задача, Альберт. Аркадий Дежнев проведет корабль по выбранному мною маршруту, а вы дадите нам мысли.

— На основании каких принципов вы выбрали маршрут?

— На основании ваших собственных работ, Альберт. Я выбрал те области, которые, по-вашему, вероятнее всего являются нейросхемой творческой мысли. А используя книгу с ее запрограммированным изображением мозга Шапирова в качестве начального руководства, я вычислил центры, которые более-менее напрямую ведут к некоторым частям этой схемы. Затем я поместил их с большой точностью в компьютер, и завтра мы проникнем в некоторые из них.

Моррисон покачал головой:

— Боюсь, что я не могу гарантировать возможность определить текущие мысли, даже если мы найдем центры, в которых проходит процесс мышления. Ведь когда люди говорят на языке, который мы не знаем, мы слышим их голоса, но не понимаем смысла.

— Но мы не можем этого знать заранее. Изменяющееся электрическое напряжение в мозге Шапирова должно напоминать наше собственное, и мы очень просто сможем узнать его мысли, не зная механизма. В любом случае, мы ничего не сможем узнать, пока не пойдем на эксперимент.

— В таком случае, вы должны быть готовы к возможным разочарованиям.

— Никогда, — ответил Конев абсолютно серьезно. — Я собираюсь стать человеком, которому людской мозг отдаст, наконец, свои секреты. Я полностью раскрою конечную физиологическую тайну человечества. А возможно, и Вселенной. Если, конечно, мы являемся самыми совершенными, думающими устройствами, когда-либо существовавшими. Итак, завтра мы будем вместе работать. Я хочу, чтобы вы были готовы помочь мне в управлении, внимательно изучая импульсы мозга, которые встретятся на пути. Я хочу, чтобы вы объяснили мысли Шапирова и особенно его мысли о сочетании квантовой теории и теории относительности. Чтобы такие путешествия, как завтрашнее, стали обычными, и мы смогли бы начать изучать мозг со всей серьезностью. — Он замолчал и пристально посмотрел на Моррисона:

— Хорошо?

— Что хорошо?

— Разве вас это не заинтересовало?

— Да, конечно, но... Я хочу спросить. Вчера, когда я наблюдал минимизацию кролика, на протяжении всего процесса было слышно завывание, и — громкий звук при деминимизации. Ничего подобного не наблюдалось, когда минимизации подвергся...

Конев поднял палец:

— А... Шум слышен, когда вы находитесь в нормальном пространстве, а не в минимизированном. Я первый осознал это, когда был минимизирован, и написал об этом отчет. Мы до сих пор не знаем, почему поле миниатюризации, похоже, не пропускает звуковые волны и пропускает световые. Но затем, по ходу работы, мы отбросили эту проблему и решили изучить другие аспекты процесса.

— Пока мы не откроем фатальные аспекты, — проворчал Моррисон. — Юрий, неужели вы ничего не боитесь?

— Я боюсь, что не смогу закончить работу. Это случится, если я умру завтра или откажусь пройти минимизацию. Маловероятно, что меня остановит смерть, но если я откажусь от участия в минимизации — это будет конец. Вот почему я предпочитаю риск первому и выбираю последнее.

— Вас беспокоит, что Софья подвергнется минимизации вместе с вами?

Конев нахмурился:

— Что?

— Если вы не помните ее имени, я помогу вам, назвав фамилию — Калныня.

— Она — член группы и будет на корабле.

— И вы не возражаете?

— С какой стати?

— В конце концов, она чувствует, что вы предали ее.

Конев зло нахмурился и слегка покраснел:

— Неужели ее безумие так далеко зашло, что она доверила свои абсурдные мысли чужому? Если бы ей не нужен был этот проект...

— Извините, но ее мысли не показались мне абсурдными...

Моррисон не знал, почему он затеял этот разговор. Возможно, он чувствовал себя пристыженным из-за боязни перед поставленной перед ними задачей, когда другие горячо этого желали? И поэтому хотел пристыдить других.

— Вы были когда-нибудь ее... другом?

— Другом? — на лице Конева отразилось презрение. — Какая дружба? Когда я приступил к работе над проектом, она уже вела тему. Мы вместе работали. Оба были новыми и неопытными людьми. Конечно, мы испытывали нечто, что можно назвать дружбой, физической потребностью, близостью. Что в этом такого? Мы были молоды и глупы. Но это пройденный этап.

— Но кое-что осталось. Ребенок.

— Не мой. — Он закрыл рот, лязгнув зубами.

— Она говорит...

— Нет сомнений, что она хотела бы взвалить на меня всю ответственность, но не выйдет.

— Вы сделали генетический анализ?

— Нет! О ребенке позаботятся должным образом.

И даже если генетический анализ вдруг определил бы, что я отец, я отверг бы все усилия привязать ко мне ребенка с помощью эмоций. И женщина ничего бы не получила.

— Неужели вы такой... бессердечный?

— Бессердечный! Вы вообразили, что я обманул молодую наивную девушку? Во всем проявляла инициативу она. Она случайно не упомянула в печальной истории, которую вам поведала, что была беременна и сделала аборт за несколько лет до встречи со мной? Я не знаю, кто был отец тогда и кто — сейчас. Возможно, она сама об этом не знает — и в том, и в другом случае.

— Вы жестоки к ней.

— Да. Но она сама к себе жестока. У меня есть любовница. У меня есть возлюбленная. Это моя работа. Это абстрактный человеческий мозг, его изучение, его анализ и все, что касается его. Женщина, в лучшем случае — развлечение, в худшем — разорение. Без сомнений, это она заставила вас завести этот разговор, о котором я не просил...

— Нет, не она, — прервал его Моррисон.

— Дело не в этом. Этот разговор может стоить мне бессонной ночи и завтра ослабит мое внимание, которое очень понадобится. Вы этого хотите?

— Нет, конечно, — спокойно ответил Моррисон.

— Значит, этого хочет она. Вы не представляете, какими только способами она ни пыталась вмешаться и как часто это получалось. Я не смотрю на нее. Не говорю с ней. И все равно она меня не оставляет.

Ее воображаемые обиды кажутся такими же свежими, как и тогда, когда я ушел первый раз. Да, я против, чтобы она была со мной на корабле. И я сказал об этом Барановой, но она ответила, что мы оба нужны. Вы довольны?

— Извините. Я не хотел вас так расстраивать.

— А что вы хотели? Просто спокойно поговорить? Скажите, а как насчет предательства и грязных штучек, которыми вы апеллировали? Просто дружеская беседа?

Слегка наклонив голову, Моррисон молчал, чувствуя ярость собеседника. Трое из пяти на корабле — он и два бывших любовника — страдают от чувства невыносимой обиды. Интересно, можно ли таким образом в разговоре вывести из строя Дежнева и Баранову?

Конев вдруг грубо сказал:

— Вам лучше уйти. Я привел вас сюда, хотел помочь избавиться от страха перед проектом, поделившись с вами надеждой. Очевидно, мне не удалось. Вас больше интересуют похотливые сплетни. Идите. Охрана отведет вас в вашу комнату. Вам нужно поспать.

Моррисон вздохнул. Поспать?..



33.

В третью ночь пребывания в Советском Союзе Моррисон спал;

Дежнев ждал его рядом с комнатой Конева вместе с охраной. Он широко ухмылялся, а большие уши весело шевелились. После мрачного напряжения у Конева Моррисон был рад болтовне Дежнева обо всем, кроме минимизации.

Дежнев настаивал, чтобы Моррисон выпил.

— Это — не водка, не алкоголь, — уговаривал он. — Это — молоко с сахаром и ароматическими добавками. Я стащил это у интенданта. Думаю, они использовали напиток для животных, потому что для этих вояк человека заменить животным легче. Это проклятое перенаселение. Как говорил мой отец: «Чтобы появился человек, достаточно момента удовольствия, а чтобы получить коня, нужны деньги». Пейте же. Это полезно для желудка. Гарантирую.

— Моррисон вскрыл банку. Он перелил содержимое в чашку. Напиток был довольно приятный на вкус. Он поблагодарил Дежнева почти от души.

Когда они пришли к Моррисону, Дежнев посоветовал:

— А сейчас самое важное для вас — выспаться. Хорошенько. Давайте я вам покажу, где что находится.

Когда он суетился, то он напоминал большую и слегка растрепанную наседку. С сердечными пожеланиями: «Спокойной ночи. Обязательно поспите как следует», — Дежнев вышел из комнаты.

И Моррисон спал. Устроившись в своем любимом положении — вниз животом, подогнув левую ногу коленкой наружу, — он почти сразу начал засыпать. Конечно, он мало спал последние две ночи. И вдруг его осенило: в чашке с напитком было сильное снотворное. Затем пришла мысль, что, возможно, Конев тоже примет снотворное. Потом — ничего... Когда он проснулся, то не мог вспомнить, снилось ли что-нибудь ему.

Он даже не сам проснулся. Его разбудил Дежнев — такой же бодрый, как и накануне вечером. Бодрый и подтянутый, насколько мог быть подтянутым этот ходячий стог сена.

— Просыпайтесь, товарищ Американец, пора. Вам нужно побриться и умыться. В ванной найдете свежие полотенца, расчески, дезодоранты, салфетки и мыло. Мне это хорошо известно, потому что я сам принес все это. А также новую бритву. И вдобавок — свежее белье, чтобы вы могли прикрыть лучше свое хозяйство и не чувствовать выставленным его напоказ. У них все есть, у этих бюрократов, если хорошенько попросить кулаками.

Он поднял кулак, а лицо его исказилось от злости.

Моррисон зашевелился и сел в постели. Он быстро пришел в себя и... остолбенел от осознания того, что наступило утро четверга и впереди его ждала минимизация.

Когда через полчаса Моррисон вышел из ванной, хорошо вымытый, высушенный, освеженный дезодорантом, побритый, причесанный и одетый в хлопчатобумажный костюм, в тапочках на ногах, — Дежнев спросил:

— Хорошо облегчился, мой мальчик? Нет запоров?

— Очень хорошо, — ответил Моррисон.

— Прекрасно! Я спросил не из праздного любопытства, конечно. Я не любитель эскрементов. Дело в том, что корабль — не идеальное место для таких вещей. Лучше, если мы отправимся облегченными. Сам я не доверяю организму. Я даже принял немного слабительного.

— Сколько времени мы будем находиться в состоянии минимизации? — спросил Моррисон.

— Возможно, недолго. Час — если все будет удачно, если нет — может быть, двенадцать часов.

— Но, послушайте, — сказал Моррисон, — я могу рассчитывать на натренированную толстую кишку, но не могу не мочиться двенадцать часов.

— А кто может? — спросил весело Дежнев. — У каждого сиденье оборудовано для всяких возможных случайностей. Там есть углубление со съемным чехлом. Так называемый встроенный туалет. Я сам его сконструировал. Но если вы чувствительны и застенчивы, от вас потребуется определенное усилие. Когда процесс минимизации без затраты энергии станет реальностью, мы построим океанские лайнеры для минимизации и будем в них жить, как цари в старые времена.

— Что ж, будем надеяться, что экспедиция не затянется без серьезных на то причин. (На мгновение ему показалось странным, что от страха перед смертью и сумасшествием он перешел к обдумыванию деталей обращения с крышкой туалета и самого процесса, который нужно было проделать как можно незаметнее. Ему пришло в голову, что во времена великих исследовательских путешествий прошлого было много грязного и грубого, и такие вещи проходили незамеченными, так как никого не интересовали).

Моррисон, уже в одежде, надевал тапки, когда Дежнев сказал:

— А сейчас пойдемте позавтракаем. Еда будет вкусная и высококалорийная, но в небольшом количестве. На борту мы не будем есть. Кроме воды и фруктовых соков, там ничего не будет, даже никаких горячительных напитков. Наша дорогая Наташа сделала ужасное лицо, когда я предположил, что нам время от времени понадобится водка. Сколько всего, не требующего комментариев, было сказано о горьких пьяницах и алкоголиках! Альберт, Альберт, я тоже подвергался гонениям. И не справедливо.

Завтрак был обильный и не сытный. Им подали желе и сладкий крем, толстые куски белого хлеба с маслом и мармеладом, фруктовые соки и несколько видов пилюль, которые надо было запивать большим количеством воды.

За столом болтали большей частью о местном шахматном турнире. Никто не упоминал о корабле и минимизации. (Возможно, считалось плохой приметой говорить о предстоящем).

Моррисон слушал, сам вставлял реплики и даже вспомнил, как сам ездил на шахматные турниры и неплохо играл.

Со стола очень быстро убрали. Было пора... Они пошли на корабль.



34.

Они шли друг за другом, соблюдая расстояние. Дежнев первым, затем — Калныня, Баранова, Моррисон и последним — Конев.

Почти сразу Моррисон понял: каждый из них находился на виду и тщательно осматривался. Вдоль коридора стояли мужчины и женщины — очевидно, занятые в проекте — и внимательно следили за ними.

Дежнев энергично махал рукой людям направо и налево и походил на доброго и любимого народом монарха.

Толпа отвечала им криками, взмахами. Иногда произносились имена каждого, очевидно, знали о всех членах экипажа. Женщин узнавали мало. А Конев, насколько заметил Моррисон, обернувшись, шел, глядя вперед ничего не выражающими глазами.

Моррисон явно удивился, отчетливо услышав по-английски:

— Да здравствует американец!

Он посмотрел, откуда кричали, и автоматически помахал рукой, на что ответили громким и энергичным криком:

— Да здравствует американец!

Моррисон не мог больше сохранять прежнее мрачное спокойствие. Он никогда не был объектом ликования толпы, но воспринял это быстро и легко, начав размахивать руками и весело скалить зубы. На лице Барановой он уловил выражение мрачного удивления. Дежнев, указывая на него пальцем, всем видом подчеркивал, что он — американец. Моррисон не мешал ему.

Оставив позади толпу, они вошли в большую комнату, где в психическом коконе комы находился Шапиров. Здесь же находился корабль. Моррисон в изумлении огляделся. Он заметил:

— Вон там группа кинооператоров.

Калныня шла рядом с ним. «Как прекрасна ее грудь», — подумал он. Грудь была прикрыта, но тонкая бумажная ткань не полностью скрывала ее.

Он понял, почему Конев говорил, что она отвлекает. Калныня объяснила:

— Да, нас будут показывать по телевидению. Каждый значительный эксперимент тщательно фиксируют, и каждый раз их описывают присутствующие при этом репортеры. Даже вчера, когда я и вы подвергались минимизации, все снималось, но скрыто, поскольку вам не следовало знать всего.

— Но этот проект секретный...

— Не навсегда. Когда-нибудь мы достигнем полного успеха, наш народ и весь мир узнают об уникальном достижении. Даже раньше, если мы узнаем, что в этой области достигла прогресса другая страна.

Моррисон покачал головой:

— Это плохо, когда в первую очередь беспокоятся о приоритете. Прогресс шел бы гораздо быстрее при участии дополнительных умов и ресурсов.

Калныня спросила:

— А вы охотно отказались бы от приоритета в своей области исследования?

Моррисон промолчал. Это было тонкое возражение.

Заметив это, Калныня покачала головой и добавила:

— Я так и думала. Легко быть щедрым за чужой счет.

Баранова тем временем разговаривала, как понял Моррисон, с репортером, который очень внимательно ее слушал. Моррисон подошел, ее слова очень заинтересовали его.

— Это американский ученый Альберт Джонас Моррисон, профессор нейрофизики, области, которой занимается академик Конев. Здесь он находится в качестве наблюдателя и как помощник академика Конева.

— На корабле будут пятеро?

— Да. И вряд ли в истории найдутся люди такие же знаменитые, как эти пятеро, если минимизация будет существовать миллионы лет. Академик Конев — самый первый человек, который подвергся минимизации. Доктор Софья Калныня — первая женщина, а профессор Альберт Моррисон — первый американец, прошедший через это. Калныня и Моррисон — первые, кто неоднократно подвергались уменьшению, и первые испытали это на корабле. Что касается сегодняшнего эксперимента. Это первая минимизация одновременно пятерых и первый случай, когда уменьшенный корабль с экипажем будет введен в человека. Этим человеком будет, конечно, академик Петр Шапиров, второй в истории человек, подвергшийся минимизации, и первый, кто стал жертвой процесса.

Дежнев, внезапно оказавшись рядом с Моррисоном, хрипло прошептал ему на ухо:

— Вот, Альберт. Вы стали неизгладимым следом истории. Возможно, до сих пор вы представляли себя неудачником. Теперь это не так. Никто не сможет отрицать факт, что вы — первый американец, который подвергся минимизации. Даже если ваши соотечественники сами разработают процесс и уменьшат какого-нибудь американца, он будет не более чем вторым.

Моррисон не думал об этом. Он оценивал новоприобретенные — и уже навсегда — статистические данные, касающиеся его лично (если русские когда-нибудь опубликуют утверждение Натальи, неискаженное и непереписанное). Ему это понравилось.

Все же оставался какой-то осадок.

— Я хочу, чтобы обо мне помнили не по этой причине.

— Поработайте хорошенько во время эксперимента и вы прославитесь надолго, — ответил Дежнев. — Кроме того, как говорил мой старый отец: «Хорошо сидеть во главе стола, даже если вас только двое и перед вами одна тарелка щей».

Дежнев отошел. Рядом с Моррисоном опять оказалась Калныня. Она дернула его за рукав и позвала:

— Альберт.