Туве Янссон

Тайна хатифнаттов



Это было давным-давно, в те времена, когда папа Муми-тролля ушел из дому, никому ничего не объяснив и даже сам не понимая, почему ему пришлось уйти.

Потом мама говорила, что долгое время до этого он был каким-то странным, но, по-видимому, не более странным, чем обычно. Такое всегда придумываешь задним числом, когда ты ошеломлен, опечален и хочешь найти объяснение происходящему, чтобы утешиться.

Никто по-настоящему не знал, когда он отправился в путь.

Снусмумрик уверял, что папа намеревался вместе с Хемулем ставить сети, чтобы ловить уклейку. Однако Хемуль сказал, что папа только сидел на веранде, как обычно, а потом вдруг заметил, что нынче жарко и чуточку скучно и что нужно привести в порядок причал. Во всяком случае, причал папа в порядок не приводил, он был таким же покосившимся, как всегда. А лодка по-прежнему была пришвартована на своем месте.

Куда бы он ни держал путь, он не уплыл, а ушел пешком. И само собой, мог отправиться в любую сторону, а идти в любую сторону — одинаково далеко. Так что искать его не было никакого смысла.

— Придет, когда придет, — решила мама Муми-тролля.

Эти слова он произнес в самом начале их совместной жизни и всякий раз возвращался, так что, наверное, вернется и теперь.

Никто не волновался, и это было хорошо. Они давно решили никогда не волноваться друг о друге; они предоставляли друг другу свободу, да и совесть их всегда была чиста.

Мама, не поднимая больше шума, начала новое вязание. А где-то на западе папа Муми-тролля, движимый какой-то смутной идеей, неуклонно шагал все дальше и дальше.

Идея эта была связана с неким мысом, который он видел во время одной из прогулок. Мыс выдавался прямо в море, небо над ним казалось золотисто-желтым. К вечеру подул ветер. Папа никогда прежде не был здесь и не видел, что там, на другой стороне мыса. Семейство муми-троллей торопилось домой к вечернему чаю. Им всегда хотелось домой из тех мест, которые были им не по душе. Но папа упорно торчал на берегу, глядя в море. И вот тут-то целая флотилия маленьких белых парусных лодок скользнула от берега и устремилась прямо вперед.

— Хатифнатты, — произнес Хемуль, и этим все было сказано. Чуть уничижительно, чуть настороженно и явно отрицательно. Как об изгоях общества, немного опасных, — словом, как о совсем иных…

И тут папу охватила непреодолимая тоска и меланхолия, и единственное, что он твердо знал, — он абсолютно не желает больше пить чай на веранде. Ни в этот, ни в какой любой другой вечер.

Все это произошло уже давным-давно, но картина, виденная им, сохранилась в его памяти. И в один прекрасный день, после полудня, он отправился в путь.

Было жарко, и он шел совершенно наугад.

Он не смел ни о чем думать и даже что-нибудь чувствовать, он просто шел навстречу закату, щуря глаза, прикрытые полями цилиндра, и слегка насвистывал не какую-нибудь особую, а самую обыкновенную мелодию. Холмы то поднимались, то опускались, деревья, странствуя мимо него, оставались позади, а тени становились все длиннее, по мере того как он шел вперед.

В ту самую секунду, когда солнце опустилось в море, папа вышел на длинную прибрежную полосу, усыпанную гравием, где не было уже никаких тропок и где никому и в голову не приходило прогуливаться.

Он никогда прежде не видел эту прибрежную полосу; берег здесь был серый и печальный, что, собственно, означало лишь то, что здесь кончался берег и начиналось море. Папа все же спустился в воду у самого берега. И стал смотреть на море.

И разумеется — да и как могло быть иначе, — вдоль берега, медленно гонимая попутным ветром, проплыла лодка.

— Это они, — спокойно произнес папа и начал махать рукой.

На борту было всего три хатифнатта, и они были такие же белые, как лодка и парус. Один сидел у руля, а двое других — спиной к мачте. Все они смотрели в море, и казалось, между ними идет перепалка. Но папа Муми-тролля слышал, что хатифнатты никогда не ругаются между собой, они очень молчаливы и стремятся только все плыть и плыть вперед, плыть как можно дальше. Вплоть до самого горизонта или до конца света — это им, видимо, все равно. Так, по крайней мере, утверждают. И еще — ходят толки, будто хатифнатту нет дела ни до кого другого, кроме как до самого себя; а еще — во время грозы они заряжаются электричеством. И что они опасны для тех, кто обитает в гостиных и на верандах и занимается одним и тем же делом в одно и то же время дня.

Все это интересовало папу с тех самых пор, как он себя помнил. Но поскольку говорить о хатифнаттах иначе чем намеками в светском обществе не принято, ему так никогда и не довелось узнать, как все обстоит на самом деле.

Теперь же у него даже хвост дрожал, пока он неотрывно наблюдал, как лодка подплывает все ближе и ближе. Они не махали ему в знак приветствия — да и как мог хатифнатт сделать такой будничный жест! Но было совершенно ясно, что они собираются взять его с собой. С тихим хрустом въехала лодка носом прямо в гравий и там застыла.

Хатифнатты обратили свои круглые блеклые глаза к папе Муми-тролля. Сняв цилиндр, он начал объясняться. Пока он говорил, хатифнатты помахивали в такт лапами. И это так сбивало папу с толку, что он пустился в путаные, пространные рассуждения о горизонтах и верандах, о свободе и о том, что приходится пить чай, когда совершенно этого не хочется. Наконец он смущенно замолчал, и хатифнатты перестали махать лапами.

«Почему они ничего не говорят? — нервно подумал папа. — Разве они не слышали, что я говорю, или они думают, что я смешон?»

Протянув вперед лапу, он придал своему голосу дружелюбно-вопросительную интонацию, но хатифнатты даже не шевельнулись. Их глаза мало-помалу становились такими же золотистыми, как небо.

Тогда папа заложил руку за спину и неуклюже раскланялся.

Хатифнатты тотчас поднялись и поклонились — весьма торжественно, — все трое одновременно.

— Благодарю, — сказал папа.

Не делая новых попыток объясниться, он вместо этого влез в лодку и оттолкнул ее от берега. Сейчас небо было таким же жарко-золотистым, как тогда — давным-давно. Лодка начала медленно лавировать, направляясь в открытое море.

Папа Муми-тролля никогда не чувствовал себя таким спокойным и таким довольным абсолютно всем на свете. Собственно говоря, это просто прекрасно, когда не нужно ничего говорить и объяснять — ни себе самому, ни другим. А только сидеть и вглядываться в горизонт и слышать, как под лодкой плещутся волны. Когда берег скрылся вдали, над морем поднялась шарообразная желтая луна, такая, как бывает лишь в полнолуние. Папа никогда не видел такой большой и такой одинокой луны. И не понимал, как это море может быть таким безбрежным и громадным, каким он сейчас увидел его.

Он вдруг подумал, что единственно подлинное и убедительное на свете — луна, и море, и лодка с тремя молчаливыми хатифнаттами.

И разумеется, горизонт — там, над морем, — со своими блистательными приключениями и безымянными тайнами, которые ожидали его теперь, когда он был наконец свободен.

Он решил быть таким же молчаливым и таинственным, как хатифнатты. Ведь если не болтать зря, к тебе проникнутся уважением. И подумают, что тебе многое известно и что ты живешь страшно увлекательной жизнью.

Папа посмотрел на хатифнатта, который, сидя у руля, правил лодкой при лунном свете. Папе захотелось сказать ему несколько добрых слов как спутнику, слов, которые показали бы, что он все понимает. Но он отказался от этой мысли. По правде говоря, он не придумал ничего, что звучало бы ну, скажем, достаточно убедительно.

Что это Мюмла говорила о хатифнаттах? Это было однажды весной, за обеденным столом. А, вот что: «Они ведут порочный образ жизни». И мама Муми-тролля еще сказала: «Чепуха, что ты такое болтаешь!»

Но Мю необычайно заинтересовалась этими словами и захотела тут же узнать, что они означают. Но насколько папа мог вспомнить, никто не мог по-настоящему объяснить, как ведут себя при порочном образе жизни. Вероятно — не вдаваясь в подробности, — дико и вольно.

Мама сказала тогда, что она и не думает, будто вести порочный образ жизни — весело, но папа не был так уверен в этом. Мюмла же твердо заявила, что все это как-то связано с электричеством. И еще они умеют читать чужие мысли, и это тоже не очень-то хорошо. А потом все заговорили о другом.

Папа бросил быстрый взгляд на хатифнаттов. Они снова махали лапами.

«Нет, как это ужасно, — подумал он. — Неужели это возможно? Неужели они сидят тут и читают мои мысли с помощью лап? И теперь они оскорблены…»

Он попытался в отчаянии стереть свои мысли, выбросить их из головы, забыть все то, что когда-либо слышал о хатифнаттах. Но это было не так легко! Сейчас на свете не было ничего другого, что интересовало бы его. Если б он только мог начать говорить, это так отвлекает от ненужных мыслей!

И лучше не станет, если отказаться от великих, опасных мыслей и попытаться обрести спасение в мелких и обычных. Тогда все хатифнатты подумают, что ошиблись в нем и что он на самом деле обыкновенный папа, из тех, что сидят на веранде…

Папа Муми-тролля не спускал напряженного взгляда с моря, где на лунной дорожке обозначился маленький черный скалистый островок.

Он попытался думать как можно проще: островок в море, луна над островком, луна плавает в море; островок — черный как уголь, желтая луна, темно-синее небо… Он думал так, пока снова не успокоился, а хатифнатты не перестали махать лапами.

Островок был очень высокий, хоть и небольшой.

Бугристый и темный, поднимался он из воды, напоминая голову одной из самых крупных морских змей.

— Мы причалим тут? — с любопытством спросил папа.

Хатифнатты не ответили. Они поднялись на берег с причальным канатом и закрепили якорь в расселине. Не обращая ни малейшего внимания на папу, они начали карабкаться вверх по прибрежному склону. Он видел, как они обнюхивают воздух; они кланялись и размахивали лапами и явно напоминали участников какого-то крупного заговора, куда ему доступа не было.

— Подумаешь! — оскорбленно сказал папа; он вылез из лодки и отправился следом за ними. — Если я спрашиваю: «Мы причалим тут?» — хотя я и так вижу, где мы причаливаем, — то вы, во всяком случае, могли бы ответить. Ну пару слов, ну хотя бы столько, чтобы почувствовать: у меня есть общество.

Но произнес он эти слова совсем тихо и только самому себе.

Скала была крутая и скользкая, а островок этот необычный, он совершенно отчетливо заявлял: он желает, чтобы его оставили в покое. На островке не росли цветы, не росли мхи и вообще ничего не росло — он лишь с сердитым видом высовывался из моря.

Внезапно папа обнаружил кое-что ужасно неприятное и странное. Островок был наводнен красными пауками. Они были очень маленькие, но их было бессчетно: они кишмя кишели на черной скале, покрывая ее, словно красным ковром.

Ни один не сидел на месте, все до единого носились с такой быстротой, на какую только были способны. Казалось, будто весь остров шевелится и ползает в лунном сиянии.

Папе стало ужасно худо от отвращения.

Он поднимал ноги, он поспешно спасал свой хвост, основательно тряся его; он неотрывно смотрел кругом в поисках хотя бы одного-единственного местечка, которое было бы свободно от красных пауков, но такого не нашлось.

— Я ведь не хочу наступить на вас, — бормотал папа. — О боже, почему я не остался в лодке… Вас слишком много, это ведь совершенно противоестественно, что на островке полным-полно пауков одного и того же вида… и все почти одинаковые…

Он беспомощно смотрел на хатифнаттов и видел на фоне луны их силуэты на самой вершине. Один из них явно что-то нашел. Но папа не мог разглядеть, что именно.

Вообще-то ему было все равно. Он снова направился вниз, к лодке, непрерывно отряхивая лапы, точно кот. Пауки уже начали заползать на него, и он был неслыханно и неприятно взволнован.

Они заползли и на причальный канат — длинная красная процессия — и начали уже странствовать по перилам.

Папа Муми-тролля уселся как можно дальше от пауков, на корме.

«О чем-то в этом роде всегда мечтаешь, — подумал он. — Просыпаешься, будишь Муми-маму и говоришь: „Милая, мне приснился какой-то кошмар, какой-то ужасный кошмар — пауки, ты даже представить себе не можешь…“ А она отвечает: „Ой, бедняжка, но ты же видишь: здесь ни одного нет, это только сон…“»

Хатифнатты медленно возвращались обратно.

И тут в мгновение ока каждый самый маленький паучок присел от испуга на задние лапки и, повернувшись, ринулся по причальному канату обратно на берег.

Хатифнатты сели в лодку и оттолкнулись от берега. Выскользнув из черной тени, отбрасываемой островком, они вплыли прямо в лунную дорожку.

— Какое счастье, что вы вернулись! — с откровенным облегчением воскликнул папа. — Я никогда не умел обращаться с пауками. Когда они такие маленькие, с ними и не поговоришь. Нашли вы что-нибудь приятное?

Хатифнатты окинули его долгими золотисто-лунными взглядами, но по-прежнему молчали.

— Я спросил, не нашли ли вы что-нибудь приятное, — повторил папа, и мордочка его покраснела. — Если это тайна, держите ее при себе, раз это необходимо. Но скажите хотя бы: вы что-то нашли?

Хатифнатты молча стояли, глядя на него. Голова папы Муми-тролля начала гореть, и он закричал:

— Нравятся вам пауки? Нравятся они вам или нет? Хочу знать об этом сейчас же, не сходя с места!

В наступившей долгой тишине один из хатифнаттов вдруг выступил вперед и распростер лапы. Быть может, он что-то сказал, а может, это ветер прошептал над водой какие-то слова.

— Извините, — неуверенно сказал папа, — я понимаю.

Ему показалось, будто хатифнатт объяснил, что у них нет никакого особого отношения к паукам. Или же выразил сожаление по поводу чего-то, чему нельзя помочь. Может, по поводу того печального факта, что хатифнатт и папа Муми-тролля никогда не смогут понять друг друга и побеседовать. А может, хатифнатт был разочарован и думал, что папа вел себя по-детски. Слегка вздохнув, Муми-папа стал уныло их разглядывать. И увидел, что именно нашли хатифнатты: маленький свиток из бересты, из той, что море скручивает и выбрасывает на берега. И ничего другого. Ее сворачивают, как документ, а внутри береста белая и гладкая, как шелк; но стоит выпустить ее из рук, как она снова сворачивается. Точь-в-точь как сжимается маленький кулачок[1], надежно хранящий тайну. Мама Муми-тролля обычно обматывает такой берестой ручку кофейника.

Видимо, этот свиток содержал очень важное сообщение. Но папа больше уже не любопытничал. Он немножко замерз и свернулся калачиком на дне лодки, чтобы заснуть. Хатифнатты не чувствовали холода, только действие электрического тока.

И никогда не спали.



Папа Муми-тролля проснулся на рассвете. Спина у него закостенела, и он по-прежнему мерз. Из-под полей цилиндра он увидел кусочек перил и серый треугольник моря, который то опускался, то поднимался, то снова опускался. Ему было чуточку нехорошо, и он вовсе не чувствовал себя папой, пускающимся на поиски приключений.

Один из хатифнаттов сидел наискосок от него на банке, и папа украдкой наблюдал за ним. Теперь глаза у него были серые. Тонко очерченные лапы шевелились медленно, словно крылья ночной бабочки. Может, он разговаривал с другими хатифнаттами или думал. Голова его была круглой, без всякого намека на шею.

«А вся его фигура походит на длинный белый чулок, — подумал папа Муми-тролля. — Чуть обтрепанный снизу. Или на кусок белого пенопласта».

Теперь папе в самом деле было худо. Он вспомнил, как вел себя накануне вечером. Вспомнил и пауков. Впервые в жизни он видел, как пугаются пауки.

— Ой-вой! — пробормотал папа.

Он сделал попытку сесть и в тот же миг увидел свиток из бересты. Он замер. Его уши под цилиндром встали торчком. Свиток лежал в ковше на нижней палубе и медленно, в такт движениям лодки, то сворачивался, то разворачивался.

Папа Муми-тролля и думать забыл, что ему худо. Его лапа осторожно подползала все ближе и ближе к свитку. Он быстро взглянул на хатифнаттов, но глаза их, как обычно, были устремлены к горизонту. Вот он схватил свиток, сжал его в лапе и медленно притянул к себе. И в тот же миг почувствовал легкий удар тока, не сильнее, чем от батарейки карманного фонарика. Но чувствовался он даже в затылке.

Муми-папа немного тихонько полежал и успокоился. Затем медленно развернул таинственный документ. То был обыкновенный белый свиток. Никакая не карта Острова сокровищ. Никакого тайного шифра, вообще ничего.

Может, это визитная карточка, которую один хатифнатт из вежливости оставляет на каждом необитаемом острове, чтобы его нашел другой хатифнатт? Быть может, такой электрический удар дает им чувство такого же светски-дружеского общения, как и приятное письмо? Или, быть может, они умеют читать невидимые письмена, о которых обыкновенные тролли не имеют ни малейшего представления? Разочарованный Муми-папа положил свиток, и тот снова свернулся.

Папа взглянул наверх. Хатифнатты спокойно рассматривали его. Он покраснел.

— Мы все же в одной лодке, — сказал он. И, не ожидая ответа, беспомощно и жалобно протянул лапы так (он уже видел), как это делали хатифнатты, и вздохнул.

И тогда ветер ответил ему слабым воем в надутых штагах[2]. Море катило вокруг свои серые волны, катило до самой крайней оконечности мира, и папа Муми-тролля чуть меланхолично подумал: «Если это значит — вести порочный образ жизни, я готов съесть свой цилиндр».



На свете столько разных островов. Но пустынны и печальны только самые мелкие из них, и только те, что расположены далеко в море. Повсюду вокруг меняют свое направление ветры, а желтая луна садится в море, и по ночам оно становится черным. И лишь острова остаются все такими же, и только порой туда наведываются хатифнатты. Вообще-то острова эти вряд ли можно назвать островами. Скорее это шхеры[3], выступы скал, мелкие скалистые островки, забытые полоски суши, которые, быть может, опускаются в море до рассвета и поднимаются наверх ночью, чтобы оглядеться вокруг. Ведь об этом так мало известно.

Хатифнатты посещают буквально каждый островок, каждый выступ, каждую полоску суши. Иногда там ожидает их маленький свиток из бересты. Иногда там вообще ничего нет, а островок оказывается лишь спиной тюленя, окруженной бурунами или несколькими расчлененными скалами с высоченными нагромождениями красноватых водорослей — фукуса. Но на каждом из настоящих островков, на самой его вершине хатифнатты непременно оставляют маленький белый свиток из бересты.

«У них есть какая-то идея, — подумал папа, — что-то, что для них важнее всего. И я думаю плыть вместе с ними до тех пор, пока не узнаю, что же это такое».

Им не встречались больше красные пауки, но, во всяком случае, всякий раз, когда они причаливали к берегу, Муми-папа оставался в лодке. Потому что эти островки заставляли папу Муми-тролля вспоминать другие, затерянные далеко за его спиной островки, где он со своим семейством и друзьями устраивал пикники; вспоминать поросшие кудрявой зеленью их семейные заливы, палатку, и чашку с маслом, стоявшую в холодке, в тени под лодкой, и стакан сока в песке, и плавки, сушившиеся на камне… Само собой, он вовсе не Тосковал об этой надежной и устойчивой жизни папы, сидящего на веранде.

И только одна-единственная мысль, мелькавшая порой, портила ему настроение и угнетала его. Кое-что совсем мелкое, но оно уже было не в счет.

Вообще-то папа стал мыслить совершенно иначе. Все реже и реже размышлял он обо всем, что ему довелось переживать во время своей столь милой ему пестрой жизни. И так же редко мечтал он о том, что принесут ему дни в грядущем.

Его мысли скользили, словно лодки, без всяких воспоминаний о прошлом и мечтаний о будущем, они были точно серые, странствующие по морям волны, у которых нет даже желания добраться до горизонта.

Папа не пытался больше заговаривать с хатифнаттами. Как и они, он не отрывал взгляда от моря, его глаза стали такими же блеклыми, как и у них, позаимствовав свой переменчивый цвет у моря. А когда навстречу им попадались новые острова, он не шевелился, только ударял несколько раз хвостом по дну лодки.

«Интересно, — подумал однажды папа, когда их лодка скользила вперед во время длинного и утомительного морского перехода по мертвой зыби, — интересно, не становлюсь ли я похожим на хатифнатта?»



День был очень жаркий, а к вечеру над морем заклубился туман. Туман был какой-то тяжелый, особенного золотисто-багрового цвета, — папе он казался угрожающим и чуточку живым.

Морские змеи, фыркая, всплывали на поверхность. Порой он видел, как они мелькают вдали: круглая темная голова, испуганный взгляд, не отрывавшийся от хатифнаттов, а затем — удар хвостом и безумное бегство туда, в туман.

«Они так же напуганы, как и пауки, — подумал папа. — Все боятся хатифнаттов…»

Отдаленный удар грома прокатился в тишине, а затем все снова стало таким же неподвижным и молчаливым.

Папе всегда казалось, что гроза ужасно интересна. Теперь он вообще ничего не думал. Он был совершенно свободен, ничто его больше не волновало.

И как раз в этот миг из тумана выплыла другая лодка с большим обществом на борту. Папа вскочил. На миг он снова стал прежним папой: он размахивал цилиндром, он кивал головой и кричал. Незнакомая лодка держала курс прямо на них. Лодка была белая, белым был и парус. И те, кто сидел там, тоже были белыми…

— А, вон что! — сказал папа.

Увидев, что это тоже хатифнатты, он перестал кивать головой и сел на свое место.

Обе лодки проследовали вперед, не поприветствовав друг друга.

И вдруг из темного тумана лодки заскользили одна за другой. Похожие на тени, все они плыли в одну и ту же сторону, и всюду был один и тот же экипаж — хатифнатты. Иногда их было семь или пять, а иногда всего лишь одинокий хатифнатт — но всегда нечетное число.

Клубился туман, вливавшийся в сумерки, тоже слегка окрашенные в золотисто-алый цвет. Море переполнилось лодками. И все они были обращены носом к новому острову — длинному острову, где не было ни деревьев, ни гор.

Снова загремела гроза. Она была где-то там, посреди всего того могучего и черного, что нарастало и нарастало справа над горизонтом.

Одна за другой лодки приставали к берегу, и паруса опускались. Пустынный прежде берег кишмя-кишел хатифнаттами, которые уже вытащили свои лодки и теперь раскланивались друг с другом.

Куда ни кинешь взгляд, всюду бродят белые, высокомерные существа, раскланиваются друг с другом. Они тихо шелестят, помахивая в такт лапами. А вокруг что-то шепчет прибрежная трава.

Папа держался немного особняком: он отчаялся отыскать своих собственных хатифнаттов среди других. Это было очень важно для него. Ведь они были единственные, кого он хоть немножко знал… Ну да, совсем немножко. Но все-таки…

Но они исчезли в этой сутолоке, он не видел никакой разницы между ними и другими хатифнаттами. И папу вдруг охватил такой же ужас, как и на паучьем острове. Нахлобучив цилиндр еще ниже на глаза, он попробовал принять грозный и непринужденный вид.

Цилиндр был единственно надежным и абсолютным на этом удивительном острове, где все было белым, шепчущим и неопределенным.

Муми-папа не надеялся больше на самого себя, но в цилиндр он верил: тот был черный, как уголь, и совершенно определенный, а внутри Муми-мама написала: «П. М. от твоей М. М.». Написала для того, чтобы узнать этот цилиндр среди всех высоких шляп в мире.

Причалила последняя лодка, ее вытащили на берег, и хатифнатты перестали шелестеть лапами. Они обратили свои золотисто-рыжие глаза к папе, все сразу, а потом направились к нему.

«Теперь они начнут драться», — подумал папа и тут же, совершенно проснувшись, бодро заинтересовался всем происходящим. Как раз в эту минуту у него появилось желание драться — драться с кем угодно, только драться и драться, и кричать, и быть уверенным в том, что у всех других есть недостатки и этих других надо как следует поколотить.

Но хатифнатты никогда не дрались, точно так же, как они никому не противоречили, ни о ком плохо не думали — абсолютно ничего не думали вообще.

Они выходили вперед — сотнями, один за другим — и кланялись, а папа снял цилиндр и кланялся до тех пор, пока у него не заболела голова. И сотни хатифнаттов размахивали лапами до тех пор, пока папа от усталости тоже не стал размахивать лапами.

Когда последние хатифнатты прошли мимо, папа Муми-тролля совершенно забыл о своем желании драться. Он был учтив и до предела измучен и, держа в лапе цилиндр, проследовал за хатифнаттами по нашептывавшей что-то траве.

Теперь гроза забралась высоко в небо и склонилась над ними, словно угрожающая падением стена. Там, наверху, гулял ветер, почувствовать который они не могли, и гнал перед собой мелкие, рваные обрывки туч, в страхе спасавшиеся бегством.

Прямо над морем колыхались короткие и своенравные вспышки молний, они зажигались и угасали и зажигались снова.

Хатифнатты собрались в самой середине острова. Они повернулись к югу, откуда неслась гроза, совсем как морские птицы перед непогодой. Один за другим начали они загораться и светить, как ночники, они вспыхивали в такт молниям, а трава вокруг трещала, словно наэлектризованная.

Папа лег на спину, неотрывно глядя на блеклую зелень прибрежных растений, на их нежные светлые листья на фоне темного неба. У них дома была диванная подушка с узором, изображавшим папоротники, — подушка, которую вышила Муми-мама. Это были светло-зеленые листья на черном, как уголь сукне. Подушка была очень красивая.

Раскаты грома приближались. Папа ощутил слабые толчки в лапах и уселся на траву. В воздухе пахло дождем.

Внезапно лапы хатифнаттов затрепетали, как крылья мельницы. Они раскачивались во все стороны, кланялись и танцевали, и повсюду на этом пустынном острове зажужжала тоненькая песенка комара. Хатифнатты завыли — одиноко призывно и тоскливо, песенка звучала так, словно ветер завывал в бутылочном горлышке. И папа почувствовал непреодолимое желание поступить так же — раскачиваться взад-вперед, выть и снова раскачиваться и шелестеть лапами.

У него закололо в ушах, и он начал размахивать лапами. Поднявшись, папа медленно направился к хатифнаттам.

«Их тайна как-то связана с грозой, — подумал он. — Гроза — то, что они ищут и о чем мечтают…»

Тьма опустилась на остров, и молнии заструились прямо вниз, белые, шипящие от опасности, далеко-далеко, там, где ветер бушевал над морем, все приближаясь и приближаясь, а затем загрохотала гроза, самая безудержная грозовая непогода из всех, которые когда-либо пришлось переживать папе.

Казалось, будто тяжелые повозки с камнями, грохоча, катились взад-вперед, взад-вперед по темному небу; примчался ветер и опрокинул папу на траву.

Там он и остался сидеть, держа в лапах шляпу-цилиндр, а буря просто пронизывала его; и он вдруг подумал: «Нет. Что это со мной? Ведь я же не хатифнатт, а папа Муми-тролля… Что мне здесь делать?..»

Он посмотрел на хатифнаттов и молниеносно понял все. Он понял, единственное, что может вселить жизнь в хатифнаттов, — это огромная, колоссальная гроза. Они получают сильный заряд электричества, но сами по себе — беспомощны. Они ничего не чувствуют, ни о чем не думают, они просто ищут. Но когда наконец наэлектризуются, они живут изо всех сил, испытывая большие, сильные чувства.

Видно, это и было то, к чему они стремились и о чем тосковали. Быть может, они притягивают к себе грозу, когда собираются большими толпами.

«Должно быть, это так и есть, — подумал папа. — Бедные хатифнатты. А я-то хорош! Сижу себе в моем заливе и думаю, что они такие замечательные и вольные — только потому, что ничего не говорят, а все плывут и плывут, все дальше и дальше. Им нечего сказать и некуда плыть…» В тот же миг туча разверзлась, и на них хлынул дождь, сверкая и белея при свете молний.

Папа вскочил; глаза его стали еще более синими-пресиними, как никогда, и он закричал:

— Иду домой! Немедленно плыву домой!

Задрав мордочку вверх, он решительно надвинул цилиндр на уши. Потом спустился вниз, к берегу, вскочил в одну из белых лодок, поднял парус и пустился в плавание прямо по бушующему морю.

Он снова был самим собой, снова раздумывал о разных вещах и предметах и тосковал о доме.

«Только подумать! Никогда в жизни не бывать веселым или разочарованным, — думал папа, пока лодка летела вперед сквозь бурю. — Никогда никого не любить и ни на кого не сердиться, никогда никого не прощать… Не спать и не мерзнуть, никогда не ошибаться, не чувствовать боли в животе и не выздоравливать снова, не праздновать день рождения, не пить пиво и не испытывать угрызений совести…»

Все. Все так ужасно.

Он был счастлив. Он промок насквозь и ничуть не боялся грозы. У себя дома муми-тролли никогда не проведут электричество, у них всегда будут керосиновые лампы.

Папа Муми-тролля затосковал по своей семье и по своей веранде. И он вдруг подумал, что только там он по-настоящему вольная птица и только там он истинный искатель приключений, именно такой, каким и должен быть настоящий Муми-папа.