Туве Янссон. ПУТЕШЕСТВИЕ НАЛЕГКЕ
Новеллы
Мама «МУМИ-ТРОЛЛЕЙ» пишет для взрослых
Туве Янссон, одну из самых великих женщин-писательниц и художниц XX века, прославившую свою родину, маленькую Финляндию, во всем мире, еще при жизни, как и ее шведскую современницу Астрид Линдгрен, называли классиком. Как и Линдгрен, она при жизни удостоилась на родине памятников — это музей в городе Тампере и Долина муми-троллей неподалеку от города Турку. Туве Янссон, однако, не объявляли женщиной века или женщиной страны, она не была названа номинантом на Нобелевскую премию. Она скромно и уединенно жила в своей квартире-мастерской на улице Ульрикиборгсгатан в центре Хельсингфорса и на принадлежавшем ей острове, писала книги, иллюстрировала их, рисовала и читала, много путешествовала, отвечала на многочисленные письма читателей — разумеется, не на все (их приходило около двух тысяч в год), получала национальные и международные премии, но ценила больше всего Международную золотую медаль Ханса Кристиана Андерсена («Малая Нобелевская премия» лучшему детскому писателю или художнику-иллюстратору), полученную ею из рук Астрид Линдгрен, и орден Улыбки, присуждаемый самому любимому детскому писателю польскими детьми.
В одном из писем к автору статьи Янссон рассказала о том, как она узнала, что стала лауреатом Международной золотой медали Ханса Кристиана Андерсена…
«…Моторная лодка стремительно подходила к берегу небольшого скалистого островка в шхерах Финляндии. Сидевшие в лодке мужчина и женщина нетерпеливо вглядывались в берег. Издалека остров казался почти голым и необитаемым. Ни деревьев, ни кустарников, только скалы да кое-где яркие пятна цветов. И ни одной живой души. Пришвартовавшись у причала, мужчина и женщина стал и поспешно подниматься в гору.
— Туве! Туве! — кричали они.
На краю скалы появилась невысокая, коротко стриженная женщина.
Ты стала знаменитостью! — запыхавшись, выпалил гость. — Передавали по радио. Что произошло, мы толком не разобрали. Но случилось что-то необыкновенное! Поздравляем тебя!»
С тех пор Янссон, имя которой было четыре раза занесено в Почетный список Андерсена, удостаивалась и других наград. Но Международная золотая медаль Андерсена наполняла ее сердце особой радостью и гордостью.
«Стать лауреатом Международной золотой медали, носящей имя Ханса Кристиана Андерсена, — необычайно ответственно, — говорила она. — Но, как это ни странно, я не ощущаю привычного бремени, которое налагает чувство ответственности. Я просто счастлива».
При всей скромности Янссон созданные ее талантом сказочные повести о муми-троллях удостоились не только признания детей и взрослых в своей стране, но восхищения и любви во всем мире. «Янссон — писательница, что несла в своей маленькой руке наше сердце…» — писали о ней читатели и критики.
Смерть Туве Янссон в июне 2001 года потрясла ее сограждан. Она скончалась, не дожив шести недель до 87 лет. Над домом писательницы был вывешен флаг с черным траурным крестом. Флаг развевался и над зданием издательства «Шильдт» в Хельсингфорсе — издательства, гордого тем, что всемирно знаменитая писательница — их автор. На страницах журналов и газет Финляндии, Швеции, Германии, Франции и многих других стран запестрели заголовки: «Долина муми-троллей в трауре», «Туве Янссон нет больше с нами», «Значение Туве Янссон не переоценить…», «Великий писатель и художник». 12000 друзей и читателей писательницы расписались в траурной книге в магазине Академической торговли в Хельсингфорсе.
В чем же феномен великой финляндской писательницы, чем заслужила она прижизненную и посмертную славу?
Как ее преданный читатель, могу признаться, что первая же книга Туве Янссон, прочитанная мной, — «Шляпа волшебника» — привела меня в неописуемый восторг. Я не могла опомниться… Поэзия таланта, тончайшей доброты, терпения и мудрости, удивительные рисунки ошеломляли. Как литературовед, я была очарована необыкновенным языком книги. Я поняла, что это «моя литература», что это одна из лучших детских книг в мире. Я написала Янссон письмо, и она ответила мне! И прислала все свои книги, которые вышли до 1970-х годов, фотографии, рисунки и т. д. Так в 1970 году началась наша переписка, продолжавшаяся до 1990-х годов, когда Туве Янссон, по ее словам, «устала» писать, и наше общение заменили встречи. Но все годы я с нетерпением ждала замечательных, исполненных (именно так) каллиграфическим почерком писем (иногда на нескольких страницах), ее новых книг, рисунков и фотографий. На одной из книг, «Письма Клары» (ноябрь 1991-го), была такая надпись: «Как прекрасно иногда беседовать и строить планы…»
А беседы и планы заключались в том, что я залпом начала переводить «в стол» книги Янссон, и прежде всего повести-сказки «Шляпа волшебника», «Волшебная зима» и «Дитя-невидимка». Сейчас невозможно представить себе, что понадобилось столько лет и множество невероятных трудностей, чтобы напечатать в издательстве «Карелия» в 1986 году первые четыре повести-сказки на русском языке. А уже в 1990-х годах книги о муми-троллях стали выходить в издательствах «Северо-Запад», «Ангстрем», «Рудомино», «Азбука», а потом и книги для взрослых в издательстве «Амфора»…
В марте 1992 года мне посчастливилось впервые побывать в гостях у Туве Янссон.
В огромной, с высоким потолком мастерской — работы отца писательницы, известного скульптора, картины ее матери, художницы. И конечно, рисунки самой Туве и ее друзей.
На антресолях — множество стеллажей с книгами Янссон на ее родном шведском языке (шведский язык наряду с финским — государственный язык Финляндии). А еще — бесконечное множество переводов произведений сказочницы на разные языки мира. Книги Янссон переведены на финский, датский, английский, немецкий, русский, польский, японский и другие языки. Их читают дети и студенты, домохозяйки и профессора. По сюжетам книг Янссон ставят пьесы и оперы в театре, они экранизируются, а в Японии существует 32-серийный цветной телефильм о муми-троллях и их друзьях. Тут же архив — письма, рукописи, тут же игрушки, плакетки, чашки, фарфоровые статуэтки работы самой писательницы, изображающие героев ее книг: муми-троллей, снорков, хемулей и других сказочных персонажей.
В небольшой гостиной рядом с мастерской — модель дома муми-троллей. Другая модель — трехметровой высоты — была передана в музей Янссон в библиотеке финляндского города Тампере. В гостиной же росло необыкновенно красивое мандариновое деревце, все увешанное золотистыми плодами. И всюду картины, портреты…
Но самое интересное, самое прекрасное — хозяйка мастерской, всемирно знаменитая Туве Янссон — хрупкая, изящная, с гладкими седыми волосами и кротким проникновенно-мудрым взглядом светлых глаз. Беседу она вела голосом негромким, мелодичным, очень добрым. И когда говорила, хотелось записать каждое слово… И узнать про нее как можно больше…
* * *
Туве Марика Янссон родилась в Финляндии 9 августа 1914 года. Ее мать — Сигне Хаммарстен — была родом из Швеции, отец — Виктор Янссон — из Финляндии.
С детских лет Туве обладала удивительной незаурядной фантазией ребенка, сочиняющего сказки. Наряду с волшебным миром фантазии, театра, игр и творчества — первых стихотворений, в которых проявился поэтический дар будущей писательницы, — существовал еще мир будней. Там жили ее родители, которые своим примером учили детей снисхождению к людям и их слабостям, точь-в-точь как мама и папа Муми-тролля в сказочных книгах писательницы. Там жила чудаковатая тетушка, прототип многих будущих персонажей Янссон.
Девочка, одаренная такой богатой фантазией, стала художницей и писательницей. Художником и писателем стал и ее брат Ларе, фотографом и художником — старший брат Пер Улоф. С четырнадцати лет Янссон иллюстрировала книги, а в пятнадцать, окончив среднюю школу, изучала искусство в Хельсингфорсе, Стокгольме, Париже…
Когда в 1930-х годах она поспорила о чем-то с Ларсом и, желая подразнить его, нарисовала на стене маленького бегемотика, никто и не догадывался, что родился новый замечательный герой финляндской
[1] и мировой детской литературы — Муми-тролль. Тогда он был еще довольно худеньким и одиноким, но со временем потолстел, обзавелся семьей, друзьями и поселился в благодатной Долине муми-троллей. Именно Муми-тролль и принес славу своей создательнице, и славу не только литературную: муми-троллей изготовляют из мыла, резины, стеарина, пластмассы, фарфора (последние по ее собственным рисункам, и их можно встретить во всех странах).
«Стеариновые муми-тролли казались публике особенно забавными, потому что, когда зажигали свечи, у муми-троллей капало из носа», — с грустью рассказывала Янссон.
В 1945 году она выступила не только как художница, но и как писательница. Еще раньше, в 1939 году, она сочинила и проиллюстрирована свое первое авторское произведение «Маленькие тролли и большое наводнение», издав его позднее. «Я почувствовала совершенно иную свободу, когда сама стала выполнять оба вида работы», — говорила впоследствии Янссон. Уже в первой повести-сказке появились и основные персонажи ее последующего творчества, а также главные темы — страх перед катастрофой и стремление к надежности. А также доброта и любовь к маленьким и слабым.
С тех пор она создала еще двенадцать книг о муми-троллях: Комета прилетает» (1946), «Шляпа волшебника» (1948), «Мемуары папы Муми-тролля» (1950), «А что было потом?» (1952), «Опасное лето» (1954), «Волшебная зима» (1957), «Кто утешит малютку» (1960)
[2], «Дитя-невидимка» (1962), «Папа и море» (1965), «В конце ноября» (1970), «Жуткое путешествие» (1977)
[3], «Разбойник в доме муми-троллей» (1980)
[4].
В сказочных произведениях Янссон объединены все миры ее творчества: мир природы и незримых созидателей лодок и маяков, мир, оснащенный современной техникой и всеми предметами человеческого быта. И — своеобразный фантастический, отчасти мифологический мир, придуманный писательницей. Мир, где живут и действуют удивительные муми-тролли и их друзья, наделенные чертами животных, зверей и птиц; однако ведут они себя как люди. Мир этот соприкасается с миром людей и во всем подчиняется людским законам, этике и эстетике человеческого общества. И наконец, мир волшебной сказки, куда привнесены отдельные элементы финского и шведского фольклора. И еще один мир — мир текста Янссон, непонятный без авторских рисунков. Ее миры не существуют каждый отдельно. Они дополняют и раскрывают друг друга.
А все это, вместе взятое, образует удивительный сплав сказки Туве Янссон. Астрид Линдгрен однажды заметила:
«Я полагаю, что Янссон самая значительная сказочница современности».
Полюбившиеся детям и взрослым герои Янссон переживали невиданные приключения, открывали неведомые острова, постепенно от книги к книге взрослели…
А потом случилось невероятное! Еще не вышли в свет последние книжки-картинки о муми-троллях, как появился сборник ее новелл для взрослых «Умеющая слушать» (1971). За ним последовали и другие: «Игрушечный дом» (1978), «Путешествие налегке» (1987), «Честная игра» (1989), «Письма Клары» (1991), «Послания» (1998). Янссон — автор и ранее написанной автобиографической книга «Дочь скульптора» (1963), повестей «Летняя книга» (1972), «Честный обман» (1982), «Каменное поле» (1984), а также романа «Город солнца» (1974).
* * *
Трудно найти в мировой литературе подобный феномен: прославленный детский автор стал писать для взрослых! Пожалуй, лишь Андерсен, величайший из предшественников Туве Янссон в области скандинавской литературной сказки, прошел тот же путь. В один прекрасный день великий датчанин, создавший сборники «Сказки, рассказанные детям» (1835), «Новые сказки» (1843–1848) и «Сказки» (1850), стал автором сборника «Истории» (1852), а затем — «Новые сказки и истории» (1858–1872), возрастной адресат которых уже значительно старше. А вместо сказок в сборниках этих зачастую появляются серьезные новеллы. Современники Андерсена гадали, что же произошло. Неужели великий писатель покончил со сказкой? И пожалуй, лишь один из друзей Андерсена, крупный датский балетмейстер Август Бурнонвилль, написал сказочнику, что его истории взяты все из тех же трех старых источников: природы, человеческого сердца и таланта…
Что же произошло с Янссон? Как сама она оценила столь серьезный поворот в своем творчестве?
В марте 1992 года автору этих строк посчастливилось взять у писательницы интервью.
Л. Б.: Ваши первые произведения были написаны для детей. И только для детей. Это потом их полюбили и взрослые. Почему вы обратились в этих книгах именно к детям?
Т. Я.: Я начала писать даже не для детей, а для самой себя. Я ненавидела школу. Самое счастливое время для меня было до школы. Вся атмосфера моего дома, мои родители… Мне хотелось вернуться и хотя бы еще немного пожить в этом огромном чудесном мире…
Л. В.: Почему вы отошли от детской литературы? Ведь все-все дети, все ваши читатели мечтают о новых встречах с муми-троллями, снорками, хемулями…
Т. Я.: Мне и самой было трудно расстаться с Долиной… Но мои герои повзрослели. А писать книги для юношества я не умею — обманула бы и детей, и саму себя… Но хотела бы вернуться. Может быть, когда-нибудь…
И хотя многие читатели Янссон сожалели о том, что она все-таки покинула Долину муми-троллей, которой, по словам Линдгрен, следовало бы остаться прибежищем детей, книги Янссон для взрослых завоевали любовь читателей, признание критиков и также переведены более чем на тридцать языков мира.
* * *
В предлагаемую вниманию читателей книгу вошли три авторских сборника Туве Янссон, из которых ранее были опубликованы лишь избранные произведения писательницы в жанре «малой прозы». В настоящем же издании впервые в переводе на русский язык в полном составе представлены сборники новелл «Умеющая слушать» (1971), «Игрушечный дом» (1978) и «Путешествие налегке» (1987), последний из этих сборников дал название всей книге
[5].
Каждый из этих авторских сборников отмечен единством творческого замысла и стилистической манеры, каждый представляет собой цельное художественное произведение. Все шесть книг, следуя в определенном порядке одна за другой, создают общую картину творчества Янссон в жанре новеллы, показывают путь, пройденный писательницей за двадцать лет — от книги «Умеющая слушать» до сборника «Послания», объединившего лучшие новеллы из предыдущих книг и новые рассказы. Критики не случайно называют новеллы финляндской писательницы современными, добавляя, что эти маленькие шедевры напоминают о великих новеллистах, о Чехове, о Кафке. Это тонкие, глубоко психологичные, интереснейшие повествования о человеческих судьбах.
В них ощутим пронзительный интерес Янссон к каждому отдельному существу, к существу, даже не имеющему имени. И в этом — перекличка повестей-сказок о муми-троллях с новеллами для взрослых, сохранившими лучшие черты ранних произведений писательницы: доброту, внимание к одиноким, порой странным, даже чудаковатым личностям, одержимым необычными идеями… Лейтмотивом проходит через ее книги призыв: «Умей слушать, прислушайся к каждому человеку, даже к самому слабому, даже обладающему странностями…»
«Хотя взгляд ее беспристрастен и воспринимает почти все, он мягок и нежен», — пишет о Туве Янссон один из крупнейших литературных критиков Швеции Маргарете Стрёмстедт.
Не собираясь воспитывать читателя, Янссон пишет лишь о том, что увлекает ее и пугает, о том, что она видит и вспоминает… (Современники писательницы часто узнавали в ее новеллах самих себя, хотя Туве утверждала, что описывала лишь свою мать и подругу Тууликке Пиетилэ, выступавшую в книгах о муми-троллях под именем Туу-тикки.)
Персонажи Янссон порой так же глубоки, мудры и поэтичны, как сама писательница. Ее личность угадывается во многих новеллах.
Туве Янссон по-настоящему влечет мир Искусства. Среди ее одержимых какой-либо миссией героев — большинство художники или писатели. Тема Искусства красной нитью проходит во всех ее сборниках, это прежде всего вопросы вдохновения художника, его морали, его эгоизма, его глубинной психологии, в какой бы области искусства он ни работал.
Герои Янссон часто одиноки, и писательницу, по ее словам, «очень волнует проблема одиночества», связанная нередко с темами старости, изменения личности, с трудностями общения.
Но, полагает Туве Янссон, «когда ты благословлен любовью», награжден вниманием или когда ты в мире с людьми, ты спасен. Способность перевоплощаться, понимать другое существо, другого человека, жить его мыслями и желаниями — отличительная черта писательницы. В большинстве своем Янссон не дает разъяснения поступков своих героев или четкой информации о них и об обстоятельствах их жизни. Почему они так поступают? Что заставляет их совершать странные поступки? Писательница остается верна одному из своих принципов, провозглашенных в 1966 году в речи при получении Международной золотой медали Андерсена: оставить что-то недоговоренным, необъясненным, дать читателю возможность понять нечто самому, домыслить. Правда, тогда речь шла о детской литературе. Но этот свой постулат Туве привнесла и в поздние произведения для взрослых.
Ведь, по ее глубокому убеждению, есть тропинка, где писатель, высказав уважение к читателю, останавливается, и тот продолжает свой путь один…
Людмила Брауде
Умеющая слушать (1971)
Посвящается моему брату Перу Улофу Янссону
Умеющая слушать
{1}
Когда это началось, тетушке Герде было пятьдесят лет, и первым предупреждением о том, что она изменилась, стали ее письма. Они сделались безликими.
Она была тихой, состоятельной женщиной с обыкновенной внешностью, ничто в ней не привлекало особого внимания, не приводило в волнение или в восторг, но никому и не мешало. Писала она хорошо. Не блестяще, конечно, не затейливо, но каждое слово из того, о чем сообщала в своих письмах тетушка Герда, было тщательно обдумано и не содержало хлопотливых советов. Все привыкли, что на письма она отвечала немедленно, быть может, не всегда усердно, но серьезно и заинтересованно. Ее письма часто кончались пожеланием плодотворной работы осенью или приятных весенних дней. Такие широкие временные рамки, казалось, оставляли адресату полную свободу несколько задержаться со следующим письмом.
Читать ответные письма тетушки Герды было все равно что еще раз наиувлекательнейшим образом переживать свои собственные чувства и впечатления, но уже словно бы разыгранные на большой сцене, где хор плакальщиц внимательно следит за происходящим и комментирует его. И одновременно читать со спокойной уверенностью в том, что тетушка всегда остается достойной того доверия, которым ее столь часто вознаграждали.
Теперь же, с некоторых пор, тетушка Герда неделями и месяцами медлила с ответом, и, когда наконец отвечала, письма ее были исковерканы недостойными извинениями, стиль их стал высокопарен и изобиловал длиннотами; и писала она уже только на одной стороне бумаги. А подробные комментарии, некогда содержавшие искреннее сочувствие адресату, утратили свою теплоту.
Когда человек теряет то, что можно назвать его изюминкой, выражением самых прекрасных его качеств, подобное состояние вдруг обостряется, а затем с пугающей быстротой овладевает всей его личностью. Именно это и случилось с тетушкой Гердой. Очень скоро она позабыла все дни рождения. А также имена, лица и обещания. Она, которая обычно сидела в ожидании на ступеньках своей лестницы и тем не менее всегда приходила первой, стала опаздывать. Ее запоздалые подарки были слишком дорогими, громоздкими, безликими и сопровождались мучительными извинениями. Никогда больше не приносила она с любовью приготовленные подарки, которые сама же и мастерила. Никогда больше не посылала красивые и трогательные рождественские открытки вместе с засушенными цветами, ангелами, а иногда — блестками; теперь она покупала дорогие глянцевые открытки с уже напечатанными пожеланиями радости и счастья.
Эти весточки от тетушки Герды горестно свидетельствовали о том, как она изменилась, а также об ужасном, удручающем недостатке внимания с ее стороны.
Ведь в душе своей люди всегда носят образы тех, кого любят, они живут в их сердце, и мир полон разных возможностей выказать им свою нежность, это не оценить деньгами, но это приносит столько радости. Все ее сестры, и братья, и внучатые племянники, и друзья думали про себя, что Герда изменила своим правилам, утратила чувство ответственности и что, живя лишь ради самой себя, стала эгоистична. А может, это просто беспомощная забывчивость, которую приносят с собой годы? Но в глубине души все знали, что изменения эти гораздо серьезнее, они необъяснимы и необратимы и связаны с таинственной сферой мозга, формирующей сущность человека и его достоинство.
Тетушка Герда знала: с ней что-то произошло, но она не понимала, что именно. Ее вынужденные поступки и взаимоотношения с близкими людьми, взаимоотношения, что стали всего лишь добровольным желанием приспособиться к обстоятельствам и уступкой с ее стороны, требовали неимоверных усилий от нее. Тетушка Герда мучилась, постоянно упрекая в чем-то себя. А самым трудным становилось, пожалуй, время, удары часов — необходимость следить за временем.
Ее дни, прерывавшиеся или зачастую кончавшиеся приглашением в гости, обретали собственное времяисчисление, они были нескончаемы и внушали ей страх уже с самого утра. Можно сказать, эти дни как-то странно делились пополам. Сначала, охваченная чувством откровенного ожидания, тетушка Герда приводила в порядок те вещи, которые хотела взять с собой, когда уйдет из дому. Потом в душе ее появлялась страшная неуверенность, касавшаяся имен, лиц и произносимых ею слов. Исчезало и ощущение взаимосвязи между отдельными людьми, и ощущение полноты чувств по отношению к тем, кого любишь. А хуже всего — то, что существовало враждебное ей время. Время, что неуклонно приближается — секунда за секундой, — и в одну из этих секунд кто-то уже ждет тебя у дверей… Секунды не хватит даже на вдох или выдох, а все, что потребует большего отрезка времени, может случиться, когда уже слишком поздно, увы, уже слишком и слишком поздно. Когда назначенное время ухода приближалось, беспокойство тетушки Герды становилось нестерпимым. Она совершала странные ошибки: неправильно определяла время на часах, начинала заниматься мелкими посторонними делами, ее одолевала усталость, и она засыпала в своем кресле. А заведя будильник, выходила на лестницу или на чердак вовсе безо всякой надобности именно в тот момент, когда будильник звонил. Когда же бедная женщина умудрялась наконец явиться в гости с опозданием, она не переставая мучила хозяев дома своими слишком обстоятельными, отчаянными извинениями.
Время шло, лучше ей не становилось. Как тяжело, когда тот, кого слишком высоко ценят, ведет себя неподобающе, столь абсолютно неподобающе, и происходит это так быстро, что никто не успевает вовремя прийти ему на помощь. Посреди какой-либо фразы тетушка Герда забывала, кто из ее внучатых племянников мальчик, а кто девочка, и панически замолкала, после чего, чрезвычайно понизив голос, говорила брату или сестре:
— Я хочу сказать, как поживает твой малютка?
Она говорила «Разрешите представиться!» людям, которых давно знала, и страх ее был при этом столь явным, что вызывал вокруг чувство подавленности.
Для того чтобы лучше понять манеру поведения тетушки Герды в период между зимой и весной тысяча девятьсот семидесятого года, требуется более подробное объяснение.
Возможно, мы недостаточно обращаем внимания на то, что непрерывно свершается с теми, кого мы любим, на тот кипучий, интенсивный процесс жизни, который, пожалуй, во всей его полноте могут охватить лишь такие личности, как, например, тетушка Герда, — разумеется, до всех тех изменений, которые с ней произошли. «Они любили сдавать экзамены, а потом добиваться ученых степеней либо не добиваться их, они получают прибавку к заработной плате и стипендии либо ничего не получают, кроме детей или выкидышей и комплексов, у них трудности с прислугой, и с половыми сношениями, и с упрямыми детьми, выказывающими все возрастающую самостоятельность, и с ложными представлениями, и с деньгами, а возможно, с желудком, или зубами, или их верой, или профессией, или чувством собственного достоинства. Они запутываются в политике и в своих амбициях, и обманывают самих себя, и разочаровываются, на их долю выпадают измены, и похороны, и всякого рода ужасы, и постепенно у них появляются морщины и тысячи других вещей, о которых они и не помышляли, и все это есть и у меня, — печально думала тетушка Герда, — все ясно как день, и я не совершала никаких ошибок! Я никогда не ошибалась. Что же такое случилось?!»
Она часто просыпалась по ночам и долго не могла заснуть. Иногда она удивлялась, есть ли на свете спокойные и счастливые люди и существуют ли они вообще, а если они встретятся, посмеет ли она привлечь к себе их внимание. «Нет, — думала тетушка Герда. — Все-таки они носят нечто тайком в своей душе, они скрывают тяжесть, которой хотели бы поделиться. Письма, и подарки, и глянцевые картинки, выражающие нежность, важны. Но еще важнее слушать друг друга лицом к лицу, это большое и редкостное искусство».
Тетушка Герда всегда умела слушать. Быть может, тут отчасти помогало присущее ей умение формулировать свои мысли, а также отсутствие любопытства. Она слушала всех своих родных с тех пор, как была молода, слушала, когда они говорили о самих себе и о других, включала их, как и саму себя, в огромную, придуманную ею замысловатую книгу жизни, где разные события пересекались и следовали одно за другим. Она вслушивалась как бы всем своим большим плоским лицом, неподвижно и слегка наклонившись вперед, а взгляд ее был удрученным, иногда она быстро поднимала глаза, и в них читалась откровенная боль. Она не дотрагивалась до своего кофе и не обращала внимания на то, что сигарета ее догорает. И лишь в короткие промежутки времени, которые далее трагедия предоставляет для пошлых, но необходимых объяснений, она позволяла себе жадно затянуться сигаретой, выпить кофе и осторожно, стараясь не звенеть, поставить чашку на стол. Тетушка Герда была, собственно говоря, не чем иным, как воплощением тишины. А потом невозможно было вспомнить, что она говорила, может, всего лишь, затаив дыхание, спрашивала:
— Да? Да?..
Или же коротко вскрикивала в знак сочувствия. Между тем, пока годы шли, а желание осознать происходящее все возрастало в душе тетушки Герды, не нашлось ни единого человека, который побеспокоился бы о том, знает ли об этом ее желании она сама. Все они полагались на ее способность самозащиты, они позволяли ввести себя в заблуждение этой ее особенностью — простодушие сочеталось в ней с умением не вмешиваться. Рассказывать ей что-либо было все равно что рассказывать дереву или преданному животному. И никогда после этого ни малейшего чувства неудобства, которое обычно сопровождает тебя, когда разоткровенничаешься.
Теперь же, казалось, тетушка Герда утратила свою наивность. Ее большое лицо, полуоткрытые и ничего не выражающие глаза, ее короткие возгласы не изменились, но они потеряли какую-то часть присущей им робости и естественного желания узнать, чтобы понять и благодаря этому полюбить. В глазах ее затаилась уже совсем не та прежняя боль, и у нее появилось какое-то раздражающее, беспомощное движение руки, взывающее, казалось, о прощении.
В ту зиму и весну немногие звонили тетушке Герде, в ее квартире наступила тишина, совершенно мирная тишина, и прислушивалась тетушка лишь к шуму лифта, а иногда — дождя. Она часто сидела у своего окна, наблюдая за переменами времен года. У нее был эркер — в форме полукруга, довольно прохладный, окно было круглым и теперь, в марте месяце, украшено ажурной ледяной решеткой. Сосульки были толстые и изумительно отполированы проточной водой, вечерами они становились голубыми. Никто не звонил ей, и никто не приходил. Она думала, что окно — это огромный глаз, взирающий на город, на гавань и на полоску моря подо льдом. Непривычные тишина и пустота в квартире были для нее не только утратой близких, но и своего рода облегчением. Тетушка Герда чувствовала себя воздушным шаром, выпущенным из рук и блуждающим по воле ветра. «Но, — думала она всерьез, — это воздушный шар, который забивается под крышу и не может двинуться дальше». Она понимала, что так жить нельзя, человек не создан, чтобы бессмысленно парить в воздухе, он нуждается в земной точке опоры, в заботах и смысле жизни, чтобы не затеряться в ее сумятице. Однажды, когда началась капель, тетушка Герда решила потренировать свою память и вернуться к прежнему простому образу жизни. Она составила список преданных ей людей, которых смогла вспомнить, их детей и внуков, а также других родственников, и попыталась припомнить, когда они все родились. Лист бумаги оказался слишком мал. Тетушка Герда развернула на обеденном столе большой рулон бумаги, предназначенной для поздравлений, и укрепила его кнопками. Она написала имя и дату рождения каждого родственника, а против каждого имени нарисовала круглой линией голову, название же своей работы тетушка поместила в маленьком красивом овале, детей — совсем близко от родителей — и соединила с ними красными линиями. Все любовные связи она начертала розовым мелком, двойными же линиями — все незаконные и запретные отношения. Тетушка Герда почувствовала глубокую заинтересованность. На бумаге появились усложненные головы, окруженные обширным розовым ореолом, словно галактики, гигантские звездные системы, что внушают трепет и, однако же, вызывают почему-то сожаление.
Тетушке Герде впервые довелось испытать подобное переживание — составить картину родственных отношений и любовных связей, причем картину необычную. Она накупила мелков разных цветов. Она продолжала добросовестно рисовать: разводы обозначала она фиолетовым мелком, а ненависть — красным, как лак; линии верности — светлым. Умершие были серого цвета. Она оставляла место для описаний тех фактов и дат, которые составляют человеческую жизнь. Теперь у нее было время для воспоминаний. Время не представляло больше опасности: оно существовало параллельно с ней самой, поскольку ей нужно было запечатлеть его в маленьком красочном овале. Тетушка Герда отмечала кражи денег, кражи детей, кражи работы, а также кражи любви и доверия. Она вспоминала тех, кто, обладая нечистой совестью, причинял вред друг другу, или замалчивал достоинства других, или задерживал их продвижение но службе. Она соединяла их линиями, подчищала и делала поправки. Время больше не раздваивалось, и она прислушивалась лишь к своему собственному внутреннему голосу. Из забвения рождались звуки, рождались голоса, рождались лица, которые сливались воедино и обнажались, выпячивая губы, люди, которые говорили и говорили без конца. Тетушка Герда собрала всех родственников вместе, она позаботилась обо всех. То, что попадало в овал, избавлялось от бремени страданий, но сохраняло свое внутреннее содержание. Память тетушки Герды открывалась, словно большая раковина, каждая линия была ясной и отчетливой; даже чрезвычайно отдаленное эхо постепенно приближалось, превращаясь в шепот.
Весна продолжалась, а тетушка Герда переносила свою большую карту жизни на пергамент. Ей немного мешало то, что там встречались повторы, которые могли показаться банальными, но ведь поведение людей диктуется определенными правилами. У нее на карте, помимо длительных и повторяющихся событий, отражались исключительные единичные поступки, например попытка убийства — ее она обозначила пурпурным цветом, ощутив легкий холодок напряженности, быть может подобный тому, какой испытывает коллекционер, наклеивая бесценную фальшивую марку на подобающее ей место в кляссере.
Иногда тетушка Герда сидела спокойно, не пытаясь вспоминать, погруженная в свою звездную систему минувшего и грядущего, она предчувствовала неизбежное изменение линий и овалов. У нее появилось желание предвосхитить то, что должно было произойти, обозначить эти новые линии, быть может, серебром или золотом, поскольку все другие цвета были уже использованы. Она тешилась шальной мыслью — заставить точки и овалы передвигаться, словно костяшки домино, менять взаимосвязи и создавать новые созвездия и запутанные цепи событий с непредсказуемыми последствиями.
Несколько раз звонили по телефону, но тетушка Герда говорила, что простужена и не принимает гостей.
К концу апреля она начала рисовать раму вокруг карты, — раму, состоящую из мелких удивительных орнаментов, несколько похожих на те фигуры, которые по рассеянности рисуют в телефонной книжке, пока разговаривают. Она вслушивалась в свой внутренний голос, в слова, кратко резюмирующие ее рассуждения.
Сын брата позвонил по телефону и спросил, может ли он подняться к ней, но тетушка Герда ответила, что у нее нет времени. Составление карты приближалось к своему завершению, это был чрезвычайно важный момент, и дело не терпело никакого постороннего вмешательства.
Крупные планеты крепко держат в своей орбите мелкие, спутники движутся своим, предначертанным им путем, а могучие линии усопших пересекают все остальные, все двойные, все подчеркнутые линии, а также все цепочки линий.
Сплошные просчеты, разочарования и потери. Тетушка Герда начертала все прекрасные человеческие взаимоотношения такими светлыми мелками, что их затмили более яркие, а возможно, светлые линии стерлись в процессе работы. Теперь она шлифовала лишь слова, составляя краткие энергичные предложения, где каждое содержало ее выводы. Каждое слово было предназначено для кого-нибудь, кто очень внимательно слушал. «Ты знал, что виноват в его смерти? Ты знал, что ты не отец своей дочери? И что твой друг дурного мнения о тебе?» И карта, соответственно, менялась, а тетушка Герда проводила свою первую линию золотой краской. Это была ужасающая и упоительная игра мысли, а называлась она «Слова, которые убивают». В нее можно было играть только вечером у окна. Тетушка Герда полагала, что подобные слова должны ложиться на бумагу с длительными перерывами во времени, если они, конечно, в самом деле когда-нибудь будут произнесены. Восьми-девяти слов было бы достаточно для ощутимых изменений в этом огромном проекте, лежавшем на обеденном столе. А позднее, в свое время, — новые слова для кого-то нового, умеющего слушать, и снова картина изменится. Эффект возможно предусмотреть и рассчитать так же, как при игре в шахматы с самим собой… Тетушка Герда вспомнила несколько поэтических строк из любимого ею произведения, читанного в дни юности: «Бьёрн и Фритьоф за игрою перед шахматной доскою: блещет клетчатое поле жаром злата и сребра…»
[6] Ей необходимо было чертить свои линии серебром и золотом и долго ждать, прежде чем начертить еще одну линию. Время у нее было, да и материал — неисчерпаем.
Это было в начале мая. Долго-долго, допоздна в светлые июньские ночи она сидела у своего окна и играла в великую опасную игру. Она не зажигала ламп, ночь была ослепительно голубой, прозрачной и медленно меняла краски, которые приходят вместе с весной. Ей не надо было смотреть на карту, она знала ее наизусть. Как и раньше, слова ее превращались в фразы и обретали форму, линии и овалы менялись местами, а краски постоянно чередовались. Впервые в жизни тетушка Герда переживала сладостное и горестное осознание своей власти.
Когда потеплело, она открыла окно, надела плащ, накрыла шерстяным пледом ноги и, сидя в эркере, стала смотреть на город и полоску моря вдалеке. Она слышала шаги и голоса внизу на улице, каждый звук был совершенно ясен и отчетлив. Все, проходившие мимо, казалось, держали путь в гавань. Тетушка Герда почувствовала, что комнаты, в которых она жила, больше не окружают ее, они отвернулись от нее, они повернулись к улице. Необычайно светлая ночь внезапно стала тревожной и овеяла ее грустью. Она думала о том неизвестном ей, что происходило в этот момент снаружи. Каждую минуту на улице что-то происходило. Тетушка Герда долгое время сидела совсем тихо, затем, отшвырнув плед, вышла в прихожую. Позвонив племяннику, она спросила, не хочет ли он ненадолго подняться к ней и поговорить немного о своей картине, но он был занят и не мог прийти.
— Живопись… — сказал он. — Это было так давно, тетушка Герда. Теперь я работаю у папы.
Положив трубку, она вошла в столовую. Карта была почти различима в полутьме, теперь она напоминала чрезвычайно древнее изображение земли, видимое с небес, нарисованное в те времена, когда исследованные острова были огромны, а неизведанные континенты ничтожно малы.
Тетушка Герда была перфекционистом, человеком, стремящимся к совершенству, возможно, она и сама об этом не знала или же ей было даже незнакомо это прекрасное и пронзительное слово; она сочла лишь, что дело, сотворенное лишь наполовину, не имеет никакого смысла. Время обмануло ее, это ужасное время, которое она снова упустила. Ее карта оказалась недействительной. Она медленно свернула ее, перетянула рулон тремя резинками и сверху написала; «Сжечь непрочитанным после моей смерти». «Это была прекрасная работа, — подумала тетушка Герда. — Собственно говоря, жаль, если никто из родственников хотя бы не взглянет на нее». Она положила карту на самую верхнюю полку шкафа в прихожей и закрыла окно; шаги и голоса на улице исчезли. Затем она зажгла лампу над обеденным столом и вытащила коробку с глянцевыми картинками и засушенными цветами. По одной картинке, по одному цветку выкладывала она на стол и вспоминала, какими они казались ей прежде. Затем тетушка Герда протянула свою большую ловкую руку и одним-единственным движением заставила все эти прекрасные картинки снова соскользнуть в коробку. Кое-какие блестки упали на ковер и засветились там, голубоватые, как ночь за окном.
Разгружать песок…
{2}
Шаланда с песком причалила у подножия горы, и мешки с цементом перенесли на берег. Теперь команда разгружала песок. Они нашли сильного парня, способного толкать тачку. Раз за разом он переправлял ее к берегу, сначала медленно, а потом, грохоча и делая широкие шаги, заставлял дощатый настил качаться, затем подтаскивал тачку к подножию горы, приподнимал колесо на настил, довольно быстро взбегал вверх по склону и отпускал груз на свободу. Пока песок высыпался вниз, он поворачивался лицом к морю и почесывал голову с таким видом, будто все это его ни в малейшей степени не касалось и делалось лишь развлечения ради. Его спина и руки блестели на солнце. Брюки были туго натянуты, а маленькая засаленная шапчонка — едва ли больше листка, который угораздило, кружась в воздухе, упасть вниз ему на волосы. В конце концов он протягивал руку, вытряхивал песок из ящика тачки дочиста, одним резким движением поворачивал ее назад и, снова громыхая колесом, спускался вниз со склона горы к шаланде. Пока тачка катилась по настилу, слышались лишь легкие шаги его ног. Потом он сплевывал через перила с таким видом, словно он всему миру хозяин и начхать ему на это дело. Он дозволял другим поднимать с помощью лебедки бочку с песком наверх и опустошать ее. Он был великолепен!
Она стояла, буквально прилипнув к мешкам с цементом, и смотрела. Ничего значительного с тех пор, как она научилась нырять, не происходило, а теперь все нахлынуло разом — и разгрузка песка, и это внезапное умение нырять. Она не могла быть в двух местах одновременно, это было невозможно. Вот так! Сначала ничего, ну просто ничегошеньки не случается, а потом приходится выбирать, и это нелегко.
Она встала в четыре часа утра, чтобы не терять времени и чтобы владеть всей виллой. Стены и пол поделены по-новому полосами солнечного света, который уже целый день не возвращался; спящий дом со всеми его по-летнему желтыми, покрытыми олифой стенами пронизывал насквозь свет раннего утра, и было абсолютно тихо. Она отворила окно на веранде, и гардина широко вздулась; воздух на воле был холодный. В кладовой нашлось лишь два мясных биточка. Она сунула их в рот прямо из миски, быстро слизала застывший соус и взяла одну ковригу хлеба из металлической хлебницы.
В саду благоухало утро — прохладный и преисполненный ожидания аромат. С каждым шагом она, торопясь и жуя на ходу, удалялась от виллы, спускаясь вниз к берегу и дальше по камням; прыжок… и два шага — абсолютно точно! Она все время ела на ходу.
Теперь он разбежался для прыжка и, снова удерживая тачку на дощатом настиле, на четвертом шагу переступил на другую ногу и перешел к длинным упруго-гибким прыжкам, а позже к резким, прерывистым, жестким звукам, когда тачка пересекала горный склон. Новый поток песка, хлынув, присоединился к этим звукам, и парень повернулся лицом к морю.
Она стояла за мешками с цементом и жутко завидовала ему. Нужно было что-то предпринять — теперь или никогда! Она перепрыгнула через край шаланды и закричала в грузовой трюм:
— Могу я помочь?
Голос ее прозвучал отчаянно смело, и ей стало стыдно.
Внизу во мраке стояли двое стариков, они не ответили. Один-единственный раз глянули они вверх и продолжали сгребать лопатами песок. Бочка была почти полной. Девочка села на палубе и покорно ждала. Он вернулся назад со своей тачкой, и песок вновь подняли наверх. Два раза возвращался парень обратно, и она не осмеливалась глянуть на него. В третий раз ей дозволили спуститься в грузовой трюм.
Дневной свет исчез, словно скрылся за дверью, огромное помещение было овеяно глубокой и прохладной тенью. Бочка вновь спустилась вниз. Девочка схватила песок лопатой и что есть сил быстро подняла его вверх. Лопаты со звоном скрестились, а руки ее словно загорелись.
— Это надо делать спокойно и равномерно, — сказал один из стариков. — А как делает это она! Подумать только!..
Она послушно ждала, пока они наполняли бочку и поднимали ее наверх. Выгружать песок — словно бы прыгать по камням: надо внимательно и точно рассчитывать каждое движение и делать лишь крайне необходимое, а еще — никогда не промахиваться. Поступать точь-в-точь как парень с тачкой. Тачка снова спустилась вниз. Девочка наполняла песком лопату и взмахивала ею в ту самую нужную минуту, что принадлежала ей одной. Она поднимала лопату и равномерно опустошала ее вместе с другими грузчиками. Все три лопаты сверкнули в сумрачном грузовом трюме, и разгрузка была завершена. Ноги глубоко скользнули вниз в рыжий влажный песок. Когда бочка наполнилась, все трое одновременно прекратили нагружать песок; они оперлись, отдыхая, на лопаты, и глядели, как там наверху бочка взметается ввысь вместе с лебедкой. А он ходил взад-вперед, покачиваясь на досках настила, бочка же снова и снова спускалась вниз то с одной, то с другой стороны киля — по очереди.
Первый взрыв раздался в глубине залива. Мне бы следовало быть и там тоже! Мне хотелось быть всюду! Как я смогу дальше жить, если все время придется выбирать меж двумя делами!
— Пора завтракать! — сказал старик и сунул лопату в песок.
Когда девочка поднялась на палубу — ослепительно сияло солнце. Подойдя к перилам, она сплюнула в море, сплюнула очень спокойно. Тут раздался новый взрыв, столб воды поднялся над лесной опушкой — невероятно высоко — и, прежде чем опуститься, долгое время оставался в воздухе. Столб был совсем белый. И как раз в этот миг над берегом потянулась стая лебедей. Она никогда прежде не видела лебедей в полете… и они кликали, они пели! Новый столб воды поднялся к небу, соединился с летящими птицами крест-накрест, и долго длившийся миг гигантский белый крест виднелся на фоне голубого неба.
Она помчалась по дощатому настилу, легко и чуть шатаясь; вскинув голову, она отбежала в сторону, мимо мешков с цементом, и вниз, в лес. Лес был тих и преисполнен до краев летним теплом, весь июнь пылало низко на горизонте, словно великолепно раскаленный дождь, солнце, а над трясиной носился гонимый ветром туман. Она вбежала в прохладу тумана и снова выбежала в тепло, и опять нырнула в прохладу и пробежала сквозь заросли восковника
[7]. Она растянулась во всю длину на мшистой топи, и восковник прогнулся под ней вплоть до самой болотной воды.
Сколь долгое время должно было минуть, прежде чем она стала взрослой и счастливой.
День рождения
{3}
В двадцать минут четвертого младшая из фрёкен
[8] Хэгер зажгла свечи на праздничном торте в честь дня рождения; уже наступили сумерки. Ее сестра достала из холодильника мороженое и начала раскладывать его в вазочки на серебряном блюде.
— А ты не можешь заняться этим немного позднее? — спросила Вера Хэгер. — Они появятся с минуты на минуту, и мы, пожалуй, сможем принять всех гостей вместе. Я не привыкла…
Анья продолжала раскладывать мороженое.
— Прими их в гостиной, — сказала она. — Подай им сок. Я приду, как только закончу…
Вера вышла в прихожую. Она услыхала шум поднимающегося вверх лифта, он остановился, и она открыла дверь. То был дворник, он кивнул ей, продолжая подниматься по лестнице на чердак.
— Извини, — сказала фрёкен Хэгер, — я думала, это к нам. Мы как раз ждем гостей…
Она снова закрыла дверь и продолжала стоять возле нее. Ей не понравилось, как дворник поздоровался с ней, но объяснять ему что-то бесполезно, и ей не следовало ничего говорить. Лифт вернулся. Она подождала, пока зазвонил звонок, и открыла дверь. То были трое детей, два мальчика и очень маленькая девочка в сопровождении гувернантки.
— Добро пожаловать! — сказала ей фрёкен Хэгер. — Дело в том, что нашей племяннице, дочери нашего брата, исполняется год, а ее родители в отъезде, и поэтому мы, моя сестра и я, подумали, что нам надо устроить небольшой праздник…
Дети сняли сапожки, плащики и шапочки и положили их на пол, а гувернантка ушла.
— Как вас зовут? — спросила фрёкен Хэгер. Мальчики, глядя мимо, не ответили, но девочка прошептала:
— Пиа!
В дверь снова позвонили. Пришли еще четверо детей, один из них с мамой. Все больше и больше детей входили в квартиру, снимали с себя верхнюю одежку, а виновница торжества все не появлялась. В прихожей было ужасно жарко.
— Проходите!.. — пригласила гостей фрёкен Хэгер. — Будьте так любезны пройти в гостиную, чтобы всем хватило места в прихожей, не стойте в дверях, оставьте место для других.
Дети пошли в гостиную. Она захлопала в ладоши и воскликнула:
— Начинайте играть! В какую игру вы хотите?..
Они смотрели на нее, не отвечая. Вера Хэгер отправилась в кухню и сказала сестре:
— Тебе надо пойти туда, иди сейчас же. Ничего не получается.
Сестра подняла блюдо с разукрашенным мороженым и спросила:
— Что ты имеешь в виду? Что не получается?
— Праздник! Они просто молча стоят — думаю, я им не нравлюсь. И Даниэла не пришла!
— Возьми блюдо, — сказала Анья. — Пойди в гостиную и угости их мороженым. Я позвоню и спрошу…
Она подошла к телефону и набрала номер… Занято! Она попыталась снова. Сестра с блюдом в руках стояла за ее спиной и ждала.
— Поставь мороженое или отнеси его в гостиную! — посоветовала Анья.
— Забери его сама! — воскликнула Вера. — Будь так добра, забери его. Дай мне позвонить, я с удовольствием это сделаю; буду звонить до тех пор, пока не ответят.
Сестра взяла у нее из рук мороженое и пошла в гостиную. Теперь в прихожей было совершенно спокойно. Вера снова и снова набирала номер, телефон был занят.
Анья Хэгер разбросала серпантин над головками занятых мороженым детей. Бросать она умела. Спокойно и не торопясь она соткала многоцветные сети вокруг всей большой комнаты. Свечи быстро сгорали в тепле, собирая талые стеариновые озерца меж розами из марципанов. Она погасила свечи. Затем разделила воздушные шары и сказала детям, где умывальная комната, после чего вышла в прихожую.
— Не отвечает, — сказала Вера. — Может ли быть, что мы перепутали день? Как ты думаешь, что-то случилось?
— Думаю, они забыли положить трубку, — ответила ее сестра.
— Дети играют? Им весело?
— Они едят, — ответила Анья. — Ты можешь зайти к ним и побыть с ними часок, а я собираюсь немного почитать.
И она прошла в спальню.
Вера Хэгер стояла в дверях гостиной и смотрела на детей. Они не были уже больше скованны, они толкались, нависали над столом, а одна девочка построила домик из апельсинов. Другая ела мороженое, сидя под столом. Вера медленно подошла ближе.
— Вам весело? — спросила она.
Дети перестали есть и уставились на нее. Они долго разглядывали друг друга сквозь занавес из многоцветного серпантина.
— Когда я была маленькая, — произнесла фрёкен Хэгер, — никто и слыхом не слыхал про мороженое. Мороженое, думается мне, появилось гораздо позднее… Не беспокойтесь о Даниэле, она, верно, скоро придет, может, с минуты на минуту…
Дети почти не шевелились. Домик из апельсинов распался, и фрукты упали на пол. Один из них подкатился к самым ногам Веры Хэгер, она повернулась и ушла в спальню. Ее сестра читала, лежа на своей кровати.
— Не понимаю, — сказала Вера. — Не понимаю. Почему с нашими праздниками вечно что-то не получается. Даже с детьми…
— Возьми и почитай что-нибудь, — посоветовала Анья.
Лампа на ночном столике была зеленой — мягкий свет над изголовьем. Внезапно они осознали, что часы тикают.
— Пожалуй, можно потолковать об этом, — предложила Вера.
Анья не ответила. Ее очки отражали свет, так что не было видно ее глаз.
Она разрезала страницы по одной, и всякий раз, когда она клала ножик обратно на стеклянную поверхность ночного столика, слышался звон. В квартире же было очень тихо.
Вера Хэгер встала и открыла дверь.
— Они погасили свет, — прошептала она.
И тут в гостиной раздался львиный рык.
— Они играют, — сказала Анья Хэгер, — они играют в диких зверей. Так что не присматривай за ними. Им весело.
Внезапно она почувствовала, как бесконечно устала от своей сестры.
— Дети играют, — резко продолжила она. — Они не такие, как мы.
Лицо Веры исказила гримаса, и она, бросившись на кровать, заплакала. Ее небольшая головка вся была в жидких локонах, которые она предположительно никогда не могла разглядеть в зеркало. «У нее нет затылка, — подумала Анья. — Абсолютно». Вера надела очки и сказала, уставившись в книгу:
— Прости меня. Я ведь только говорю, что им весело. Праздник удался, они едят и рычат друг на друга. Светская жизнь — это джунгли, где все улыбаются и скалят зубы…
Произнося эти слова, она выдвигала ящик ночного столика, а сестра ее автоматически потянулась к носовому платку, высморкалась и сказала:
— Спасибо! Что ты имеешь в виду, говоря «скалишь зубы», о чем ты?
Анья Хэгер села на кровати и, глядя в стенку, произнесла:
— Светская жизнь ужасна, если не любишь тех, кого приглашаешь к себе домой. Улыбаешься, скалишь зубы, потому что боишься, Дети правильно поступают. Они устраивают темные джунгли и рычат.
— Не понимаю, — ответила Вера.
— Есть ли кто-нибудь, — спросила Анья, — есть ли хоть один-единственный человек, которого мы захотели бы видеть?
— Пытаешься поссориться со мной? — спросила Вера.
Анья ответила:
— Возможно. Но как раз не теперь. Я спрашиваю, чтобы знать. Ведь можно поговорить друг с другом.
— Мы никогда не говорим, — сказала Вера. — Мы только живем.
Они прислушались к звукам в гостиной, и Анья сказала:
— Это была гиена. Как ты думаешь, это гиена? Вера кивнула.
— Видно, что я плакала? — спросила она.
— Это видно всегда, — ответила ее сестра.
Она вышла из спальни и направилась в гостиную. Дети сняли обувку и заползли в темноте под стол, стулья, кресла и диван. Она слышала, как они рычали друг на друга. Двое затеяли драку, они катались, ворча, в неясной полосе света из прихожей.
Зазвенел дверной колокольчик, фрёкен Хэгер включила свет и открыла дверь. Дети вышли из гостиной и стали разыскивать свои плащики, сапожки и шапочки. Все время работал лифт, и в конце концов прихожая опустела, там висели лишь два длинных черных плаща. Пол гостиной был завален затоптанным серпантином и остатками торта. Анья собрала тарелки и вынесла их в кухню. Вера сидела у кухонного стола и ждала. Она сказала:
— Тебе незачем говорить, что праздник удался. Я устала оттого, что ты вечно говоришь одно и то же.
— Вот как, ты устала? — спросила ее сестра. — И я вечно говорю одно и то же?
Она осторожно поставила тарелки в раковину и прислонилась к с толику для мытья посуды — спиной к кухне. А потом спросила:
— Ты очень устала?
— Устала очень, — прошептала Вера. — Что ты хочешь, чтоб я сделала? Что-то неладно?
Анья Хэгер прошла мимо сестры, легко притронувшись к ее плечу.
— Ничего, — ответила она. — Пусть все остается как есть, уже слишком поздно. Слишком поздно для уборки. Мы пойдем и ляжем спать, а посуду вымоем завтра утром.
Спящий
{4}
Она втиснула телефон в шкаф и заговорила как можно тише:
— Ты с ума сошел, звонить среди ночи! Здесь люди!
— Послушай, что я скажу, — произнес он. Голос его прозвучал будто чужой из-за того, что он пытался оставаться спокойным и не мог. — Я не стану называть тебе никаких имен! Не спрашивай… Но кое-кто позвонил, что мне надо пойти и взять ключ у кого-то… ты понимаешь… Это один человек, о котором они беспокоятся, а пойти не могут, потому что сами далеко.
— Как ты полагаешь, — спросила она, — чей это ключ?
— Я же говорил, что ты не должна ни о чем спрашивать. Я хочу взять тебя с собой. Это ужасно важные дела.
— Снова ты что-то выдумал, — сказала Лейла. Но мальчик воскликнул:
— Нет! Нет! Это важно! Пойдем со мной, раз я прошу.
— Ну, если хочешь взять меня с собой, ладно, — ответила девочка.
* * *
Они поднялись по незнакомой лестнице и открыли дверь чужим ключом. Прихожая была забита полуоткрытыми коробками, большое зеркало в золоченой раме стояло, прислоненное к стене. Комната была большая и безо всякой мебели, с неоновыми лампами на потолке. Человек лежал на полу, голова на вышитой подушке, и тяжело дышал. То был громадный парень с багровым лицом и копной каштановых волос. Он был старый. Самое малое, лет тридцати пяти.
— Кто это? — прошептала она. — Он убит?
— Я ведь говорил, что не знаю, — ответил мальчик. — Они позвонили. Я рассказывал тебе… По телефону.
— Он умирает? — спросила она. — Ты мог перебудить весь дом. И что нам в таком случае делать сейчас?
— Позвонить врачу. Куда звонить? Ты не знаешь, куда звонить ночью?
— Нет!
Она так замерзла, что вся дрожала.
Он вышел в прихожую, повернулся в дверях и сказал:
— Тебе совершенно нечего беспокоиться. Я все улажу. — Вскоре он воскликнул: — Ноль-ноль-восемь! Я отыскал в справочнике. Написано прямо на переплете.
Девочка не ответила. Она неотрывно смотрела на огромного спящего человека, его рот был открыт, и выглядел он ужасно. Она отошла как можно дальше от него. Никаких стульев не было, но ясно, сидеть было бы неуместно.
Ральф говорил в прихожей по телефону, он взял все на себя, он нашел врача. Она позволила себе впасть в состояние абсолютной усталости, в мягкое и приятное чувство зависимости. Когда он вернулся, она подошла к нему и взяла его руки в свои.
— Что это с тобой? — раздраженно спросил мальчик. — Дело сделано. Они приедут. Я открою им дверь через десять минут.
— Тогда я пойду с тобой, одна я тут не останусь.
— Не будь смешной. Вдвоем — это будет попросту выглядеть глупо. Назойливо!
— Ты всегда беспокоишься о том, как это будет выглядеть, — сказала она. — Ну и что же, если речь идет о жизни и смерти!
Он поднял брови и, стиснув зубы, открыл было рот… Гримаса омерзения и презрения. Лицо Лейлы побагровело.
— Ты сам сказал, что это важно. Зачем ты взял меня с собой сюда? Что у меня общего с этим толстым стариканом? Что мне с ним делать?
Подняв руки, он потряс ими у нее перед глазами.
— Ты что, не понимаешь?! — воскликнул он. — Чтобы хоть один-единственный раз сделать что-то серьезное вместе с тобой!
— Не ори! — сказала она. — Ты разбудишь его!
Он начал хохотать и, прислонившись к стене, все хохотал и хохотал. Девочка холодно разглядывала его, а потом спросила:
— Ты смотрел на часы, когда звонил?
Он перестал хохотать и вышел, входная дверь внезапно хлопнула. Теперь слышалось лишь тяжелое дыхание совсем рядом, иногда оно становилось ближе, а иногда, казалось, совсем далеко.
«Подумать только, что, если он умрет, когда я одна! Почему они становятся такими ужасными, когда старятся, почему не могут устраивать свои собственные дела?» Она смотрела на него все время, пока выходила, пятясь, из комнаты. Тихонько открыла дверь комнаты и стала ждать. Вот они! Лифт остановился. Врач вошел, не здороваясь. Он был невысокого роста и казался рассерженным. Словно его потревожили совершенно напрасно. В прихожей запахло мастикой. Внимательно разглядывая узор на линолеуме, она пока тихо стояла в ожидании, когда все кончится. «Если на то пошло, я не хочу при этом присутствовать. Скверно, и непонятно, и ужасно, если так всегда и бывает, я не желаю… Все это меня не касается, это случается с другими по ночам…»
Они разговаривали в комнате. Внезапно раздался еще один голос, невнятный и зловещий, голос человека на полу. Голос, звучавший откуда-то издалека, из какого-то деревянного равнодушия. Потом вдруг он вскрикнул яростно и сердито. Девочка Лейла задрожала. «Пойду домой, — думала она. — Вот только открою дверь и уйду».
Она ждала. Они вернулись, и врач прошел мимо нее не поднимая глаз, по-прежнему с гневным видом.
— Он вызовет санитарную машину? — спросила Лейла.
Мальчик, усевшись на пол, сказал:
— Нам придется остаться здесь. Ему никак нельзя в больницу, но его будет утром тошнить.
— Ты хочешь сказать, мы останемся здесь?! — воскликнула девочка. — Я этого не сделаю.
Он сдвинул колени и обхватил их руками.
— Убирайся куда хочешь! — злобно выговорил он. — Я сделаю то, что мне велели сделать. А на все остальное мне наплевать.
Они сидели, молча прислушиваясь к дыханию человека в комнате.
— А что, если его сейчас стошнит? — сказала девочка. — Надо найти таз. Или ведро.
Мальчик, передернув плечами, положил голову на колени.
— Пойдешь со мной в кухню и посмотришь? — покорно спросила она.
— Нет! — ответил Ральф.
Она прошла в кухню и зажгла свет. Все шкафы и полки были пусты. Перед столиком для мытья посуды стояла коробка с надписью «Хозяйство», наклеенной поперек. Она вернулась обратно и проговорила:
— Там стоит запакованная коробка, но я не смею открыть ее посреди ночи.
— Вот как! — воскликнул Ральф. — Какого черта ты думаешь, что я посмею взять инструмент среди ночи!
Она посмотрела на него снисходительно и терпеливо и сказала:
Если они написали на коробке «Хозяйство», то наверняка написали «Инструмент» на другой. Может, она не заклеена.
Они нашли молоток. Поставили умывальный таз рядом со спящим. Нашли ему полотенце и одеяла.
— Как ты думаешь, может, надо погасить свет? — спросила Лейла. — Как будет лучше — светло или темно, когда он проснется?
— Не знаю! Я с ним не знаком. Этот неоновый свет — просто чудовищный, быть может, будет лучше, если темно.
— Это не так уж и обязательно, — сказала Лейла. — Если будет темно, он может подумать, что умер, или испугается, и вообще лучше все видеть.
— Послушай-ка! — произнес Ральф. — Время — четыре часа. Давай немного поспим.
Он расстелил одеяло на полу.
— Я буду спать в углу, здесь, — сказала Лейла.
— А почему ты не можешь лечь рядом со мной?
— Это неудобно.
— Это пришло тебе в голову только сейчас?
— Он! — горячо прошептала она. — Он, там, в комнате. Только представь себе: что, если он умрет!
Мальчик завернулся в одеяло и сел лицом к стене. Он сказал:
— Ты такая же, как твоя мама. — А немного спустя: — Лейла! Иди сюда, будет лучше!
Она сразу же подошла, и он накрыл их обоих одеялом. Свет в прихожей погасили, но из комнаты их окутывал голубой неоновый свет, лившийся словно из больничной палаты.
— Послушай, — сказала Лейла. — Почему ты вдруг подумал, что мы никогда ничего серьезного вместе не делаем?
— Ничего особенного. Что я сказал?! Мы не делаем ничего серьезного, только встречаемся друг с другом. Ничего нужного.
— А кому это нужно?
— Не знаю, — ответил Ральф. — Я думал, это прекрасно, что я захотел взять тебя с собой. А теперь не знаю. Давай попытаемся заснуть.
— Я не могу спать. — Она обвила его рукой и прошептала: — Быть может, ты полагаешь, что для тебя это утешение, когда я с тобой.
— Ха-ха! — произнес Ральф. — Да уж, утешение, сплошное утешение.
Она отняла руку, села и промолвила:
— Во всяком случае, это я догадалась об этом — ну, чтобы поставить ему таз.
Человек в комнате закричал во сне долгим криком, словно падал в пропасть и вот-вот должен был погибнуть. Они вскочили и вцепились друг в друга.
— Он умирает! — воскликнула Лейла. — Сделай же что-нибудь!
Мальчик оттолкнул ее от себя и зашагал оцепенело в комнату, там посмотрел на человека — тот отвернулся и подкатился к стене; одна его рука раз за разом ударяла по полу, и тут он снова закричал протяжно и жалобно.
Лейла вошла за Ральфом в комнату, она стояла в дверях и внимательно прислушивалась.
— Иди ложись, — сказал ей Ральф. — Ему всего-навсего снится сон.
Ее лицо было печально, она прошла в глубь комнаты и сказала:
— Он боится. Он страшно несчастлив. — Она села на корточки рядом со спящим и попыталась заглянуть ему в лицо. — Все будет хорошо, — сказала она ему. — Это не опасно.
Спящий человек перекатился, и его рука коснулась ее руки; внезапно он твердо схватил ее и крепко держал.
— Лейла! — разразился криком мальчик.
— Тихо! Не беспокойся! — прошептала она. — Он снова засыпает.
Человек на полу держал ее за руку, он больше не кричал и отвернулся.
— Видишь, — сказала она. — Я держу его за руку! Мало-помалу его хватка ослабла, пальцы разжались.
Она встала и посмотрела на Ральфа, сделала неприметное движение, то было приказание. Она приподняла голову спящего и положила ее на подушку, придвинула ближе таз и накрыла спящего одеялом.
— И немного воды, — попросила Лейла.