Туве Янссон

Тайна хатифнаттов

Это было давным-давно, когда папа Муми-тролля ушел из дома, ничего не объясняя и даже сам не понимая, зачем ему понадобилось уходить.

Мама потом говорила, что он долгое время вел себя очень странно, хотя в поведении его было, наверное, не больше странностей, чем обычно. Все это, как правило, придумывается потом, когда вы огорчены и озадачены и в утешение себе ищете хоть какое-нибудь объяснение случившемуся.

Никто толком не знал, когда он улизнул.

Снусмумрик утверждал, что папа с Хемулем собирались закинуть сеть, а Хемуль сказал, что папа просто сидел на веранде, как и всегда, а потом вдруг сказал, что на веранде жарко и скучно и что надо починить мостик у причала.

Как бы там ни было, а мостик папа не починил, потому что он оставался таким же перекошенным, как и прежде. И лодка была на месте.

Так что куда бы он ни отправился, но он именно ушел, а не уплыл. А уйти он мог, конечно же, в любом направлении, и в любом случае он мог уйти очень далеко. Поэтому нечего было и думать о том, чтобы его искать.

— Когда вернется, тогда и вернется, — сказала Муми-мама о папе. — Он всегда так говорил и всегда возвращался, вернется и на сей раз.

Никто из домашних не беспокоился, и это было не так уж плохо. Они решили никогда не беспокоиться друг за друга; таким образом они избегали взаимных упреков и предоставляли друг другу — насколько это возможно — полную свободу действий.

Поэтому мама, лишь чуть-чуть поворчав, засела за вязание; а в это время где-то вдали от дома бодро вышагивал Муми-папа со смутными идеями в голове.

Идеи эти имели отношение к мысу, который он видел как-то раз во время пикника. Мыс выдавался далеко в море, небо над ним было желтым, а к вечеру подул ветер. Папа никогда не выходил в открытое море и не знал, что делается на другом берегу. Его семейству захотелось домой. Им всегда хотелось домой в самый неподходящий момент. Но папа все торчал на берегу и вглядывался в морские дали. И тут он увидел вереницу лодок под белыми парусами, они промелькнули и исчезли.

— Это хатифнатты, — сказал Хемуль, и сказано это было с некоторым пренебрежением и настороженностью и с явным неодобрением. Так говорят о чем-то непонятном и, возможно, опасном, о чем-то совершенно чуждом.

А папу внезапно охватила неодолимая тоска и меланхолия, он не знал, чего ему хочется, знал лишь, чего ему совершенно не хочется: сидеть на веранде и пить чай. Ни в этот вечер, ни в любой другой.

Все это случилось задолго до его ухода из дома, но мысли о белых парусах его не оставляли. И вот в один прекрасный день он удрал.

Было жарко, и он шел, куда глаза глядят.

Он не решался размышлять о цели своего путешествия, он просто шел за солнцем, щуря глаза под полями шляпы и тихонько насвистывая что-то неопределенное. Дорога перед ним то поднималась, то сбегала вниз, за спиной у него оставались деревья, шедшие ему навстречу, и чем дальше он шел, тем длиннее становились тени.

Когда солнце уже погружалось в море, папа вышел на длинный, усыпанный галькой пляж, к которому не вела ни одна тропинка, так как никому даже и в голову не приходило устраивать тут пикники.

Он раньше никогда не бывал здесь, на этом сером, унылом берегу, о котором, собственно, и сказать-то было нечего, кроме того, что здесь кончается земля и начинается море.

Муми-папа спустился к самой воде и посмотрел вдаль.

И, разумеется, — потому что иначе и быть не могло — он увидел маленькую белую лодку, плывшую вдоль берега при слабом попутном ветерке.

— Это они, — уверенно произнес папа и замахал лапами.

В лодке было всего лишь трое хатифнаттов, таких же белых, как паруса и как сама лодка. Один из них сидел у руля, а двое других — прислонившись к мачте. Все трое смотрели прямо перед собой и, казалось, о чем-то спорили. Но из рассказов о них Муми-папа знал, что хатифнатты никогда друг с другом не спорят и что они необыкновенно молчаливы и озабочены лишь тем, чтобы плыть все дальше и дальше, до самого горизонта или до края света, что, вероятно, одно и то же. По крайней мере, так говорят. И еще говорят, что им ни до кого нет дела, кроме самих себя, и что помимо всего прочего они во время грозы заряжаются электричеством. И что они представляют опасность для всех тех, кто привык проводить время в гостиных, сидеть на верандах и каждый день в одно и то же время делать одно и то же.

Сколько Муми-папа себя помнил, его всегда все это очень интересовало, но поскольку разговоры о хатифнаттах считаются не совсем приличными и допустимы лишь не иначе, чем в форме намеков, то папе так и не удалось узнать, кто же они, собственно, такие, эти хатифнатты.

Сейчас он напряженно следил за тем, как лодка подплывает все ближе и ближе, и дрожь пробирала его до кончика хвоста. Они не махали ему в ответ — глупо было бы ждать от хатифнаттов столь обычных жестов — но они плыли, чтобы его забрать, это было совершенно ясно. Лодка уткнулась в берег и тихо прошуршала по гальке.

Хатифнатты уставились на Муми-папу своими круглыми бесцветными глазами. Папа снял шляпу и пустился в объяснения. И в то время как он говорил, хатифнатты взмахивали лапами, как бы в такт его словам, что совершенно спутало его мысли, он запутался в длинных рассуждениях о горизонтах, верандах, о свободе и об обязанности пить чай, когда пить чай нет ни малейшего желания. Наконец он смущенно замолчал, и хатифнатты перестали взмахивать лапами.

«Почему они ничего не говорят, — раздраженно подумал папа. — Они что, не слышат, что я говорю, или они принимают меня за слабоумного?»

Он протянул лапу и издал дружелюбный вопрошающий звук, но хатифнатты сидели не шелохнувшись. Глаза их постепенно становились такими же желтыми, как и небо.

Тогда папа убрал лапу и согнулся в неуклюжем поклоне.

Хатифнатты тут же встали и поклонились, необычайно торжественно, все как один.

— Спасибо, — сказал папа.

Не делая больше попыток объясниться, он забрался в лодку и оттолкнулся от берега. Небо сейчас было таким же ярко-желтым, как в тот давний день, на пикнике. Лодка медленно уходила в открытое море.

Муми-папа никогда еще не испытывал такого душевного покоя и такого полного удовлетворения всем происходящим. Действительно, как приятно было ничего не говорить и ничего не объяснять — ни другим, ни себе самому. Просто сидеть и смотреть вдаль и слушать, как волны плещутся о берег.

Когда берег исчез за горизонтом, над морем поднялась полная луна, желтая и круглая, как шар. Папа никогда еще не видел такую огромную и такую одинокую луну. И он не мог бы даже себе представить, что море бывает таким бескрайним, таким безграничным, как сейчас.

Он вдруг подумал о том, что на свете ничего больше и не существует — только море, луна и лодка с тремя молчаливыми хатифнаттами.

И, конечно же, горизонт, — далекий горизонт, там ждут его необычайные приключения и безымянные тайны, ведь он наконец-то свободен.

Он решил стать таким же молчаливым и загадочным, как хатифнатты. Если ты молчишь, то все относятся к тебе с уважением. Они думают, что ты знаешь все на свете и что жизнь твоя полна необычайных приключений.

Муми-папа посмотрел на хатифнатта, что сидел у руля в лунном свете. Ему захотелось сказать что-нибудь дружеское, что-нибудь такое, чтобы тот понял, что папа думает так же, как он. Но ведь Муми-папа решил молчать… И к тому же он не мог подобрать слов, которые бы звучали достаточно… Ну, которые бы звучали, как надо.

Что там Мюмла говорила о хатифнаттах? Как-то весною, за обедом. Она сказала, что они ведут разгульную жизнь. И Муми-мама сказала: «Ой, что ты такое говоришь?» — а Мю ужасно заинтересовалась и сразу захотела узнать, что это такое. Насколько папа помнил, никто так толком и не сумел объяснить, что же нужно делать, чтобы вести эту самую разгульную жизнь.

Мама сказала, что, по ее мнению, в разгульной жизни нет совершенно ничего привлекательного, однако папа был в этом не столь уверен. «Это как-то связано с электричеством, — не терпящим возражения тоном заявила Мюмла. — И еще они умеют читать чужие мысли, а это не очень-то вежливо». — И они заговорили о другом.

Папа взглянул на хатифнаттов. Сейчас лапы их снова задвигались. «Вот жуть-то, — подумал он. — Неужели они действительно читают мысли, когда взмахивают своими лапами. И теперь вот обиделись…» Он сделал отчаянную попытку как-то пригладить свои мысли, задвинуть их куда-нибудь подальше, забыть все, что он когда-либо слышал о хатифнаттах, думать о чем-нибудь другом, но это оказалось не так-то просто. В данный момент его ничего больше не интересовало. Вот если бы о чем-нибудь поговорить, это так хорошо отвлекает…

Он решил оставить эти мысли, слишком серьезные, но небезопасные, и думать о чем-нибудь веселом и приятном, хотя и это был не самый лучший выход. Ведь хатифнатты тогда могут подумать, что они в нем ошиблись и что на самом деле он самый обыкновенный домашний муми-тролль.

Муми-папа все напряженнее вглядывался в морские дали, где на фоне лунной дорожки вырисовывался небольшой черный утес.

Он попробовал думать о самых простых вещах: об острове вдали от берега, о луне над островом, о луне, что купается в море — в черном, как ночь, в золотистом, в темно-синем. Он наконец успокоился, и хатифнатты перестали взмахивать лапами.

Островок оказался хотя и небольшим, но очень высоким. Темный и скалистый, он поднимался из моря, напоминая голову огромной морской змеи.

— Мы сойдем на берег? — с интересом спросил папа.

Хатифнатты не отвечали. Они выбросили якорь и ступили на берег. Не обращая на папу никакого внимания, они стали карабкаться вверх по склону. Он видел, как раздуваются их ноздри, как они принюхиваются к ветру, кланяются, размахивают лапами… Они, по-видимому, соблюдали глубочайшую конспирацию, оберегая какую-то тайну, ему неведомую.

— Ну и пожалуйста, — сказал обиженный папа. Он выбрался из лодки и последовал за хатифнаттами. — Если я спрашиваю, сойдем ли мы на берег, — хотя и так вижу, что сойдем, — то все-таки можно было бы ответить. Хоть что-нибудь, хоть одним словечком, чтобы почувствовать, что ты здесь не один, что ты в компании, — бурчал он себе под нос.

Подъем был крутой и скользкий. Да и весь остров выглядел, крайне неприветливо, он словно давал понять, что хотел бы, чтоб его оставили в покое. Здесь не было ни цветов, ни мхов, вообще ничего — была лишь голая угрюмая скала, поднимавшаяся прямо из моря.

И тут папа увидел нечто странное, неприятное, отталкивающее. Остров кишел красными пауками, маленькими красными паучками, которые устилали черную скалу, словно красный ковер.

И ни один из них не стоял на месте, они носились вокруг Муми-папы со всей возможной скоростью, на какую были способны, и казалось, весь остров шевелится в лунном свете.

Папа содрогнулся от отвращения.

Он осторожно поднимал ноги и то и дело встряхивал свой хвост, оберегая его от паучков. Он озирался в поисках свободного местечка, но такого местечка не находилось.

— Я же не хочу на вас наступать, — бормотал Муми-папа. — Ах, почему я не остался в лодке… Как их здесь много, неестественно много для пауков одного и того же вида… ведь они все одинаковые…

Он беспомощно оглядывался по сторонам, не понимая, куда задевались хатифнатты, и вдруг увидел их силуэты в лунном свете: они стояли на вершине скалы, и один из них наклонился и что-то подобрал. Но папа не разглядел, что именно.

К тому же его это нисколько не интересовало. Спускаясь обратно к лодке, он, словно кошка, брезгливо стряхивал с себя пауков, которые, осмелев, пытались на него вскарабкаться.

Длинной красной колонной они прошли по канату, переброшенному с борта на берег, и уже разгуливали по поручням.

Муми-папа пристроился в дальнем конце кормы.

«Такое можно увидеть только во сне, — думал он. — Вот сейчас я проснусь, разбужу Муми-маму и скажу: „Дорогая, какой ужас, эти пауки… Ты себе не представляешь…“

И она ответит: „Ах ты бедняжка… но посмотри же, здесь нет ни одного паука, это тебе просто приснилось…“»

Хатифнатты медленно возвращались.

Паучки, сразу все как один, присели от страха на задние лапки, повернулись и бросились на берег.

А хатифнатты сели в лодку и отчалили.

Миновав черную тень, опоясавшую остров, лодка вошла в полосу лунного света.

— Слава Богу, что вы пришли! — воскликнул папа с нескрываемым облегчением. — Не знаю, как вы, а я всегда терпеть не мог пауков, они такие маленькие, что с ними даже не поговоришь. Вы нашли что-нибудь интересное?

Хатифнатты посмотрели на него долгим желтым лунным взглядом и ничего не ответили.

— Я спрашиваю, что вы там нашли? — повторил папа, краснея. — Если это секрет, то можете не говорить. Скажите только, нашли или нет.

Хатифнатты не реагировали, они просто стояли и смотрели на него. И тут папа не выдержал, он закричал:

— Вы любите пауков?! Вы их любите, или вы их не любите?! Я хочу сию же минуту услышать ответ!

В наступившей тишине один из хатифнаттов сделал шаг вперед и развел в стороны лапы. И папе показалось, что он что-то сказал… Или, может, это был шум ветра?

— Извините, — пробормотал папа, — я все понимаю. — Папа решил, что хатифнатт объясняет ему, что никакого определенного мнения относительно пауков у них не имеется. Или, возможно, он сожалел по поводу чего-то неизбежного. Быть может, по поводу того прискорбного факта, что ни один хатифнатт никогда не найдет общего языка ни с одним муми-троллем, что они никогда не смогут поговорить. Возможно, он был в папе разочарован и считал, что папа ведет себя, как маленький. Муми-папа тихонько вздыхал, хмуро взирая на хатифнаттов. Сейчас он рассмотрел их находку. Это был маленький берестяной свиток, один их тех скрутившихся кусочков коры, которые море выбрасывает на берег. Их можно развернуть, как разворачивали старинные послания, и внутри они белые и гладкие, точно шелк, но стоит выпустить их из рук, как они снова закручиваются. Так сжимается маленький кулачок, скрывая от посторонних глаз заветную вещицу. Такие кусочки коры Муми-мама обычно надевала на ручку кофейника.

Возможно, в этом свитке сообщалось о чем-то очень важном. Но Муми-папе было уже не интересно. Зябко поежившись, он свернулся на дне лодки, чтобы немного вздремнуть. А хатифнатты не чувствовали холода, они воспринимали лишь электрические разряды. И никогда не спали.

Муми-папа проснулся на рассвете, и ему по-прежнему было холодно. Из-под полей шляпы он видел серый треугольник моря, который то поднимался, то опускался, то снова поднимался. Его немного мутило, и он совершенно не чувствовал себя папой, отправившимся на поиски приключений.

Один из хатифнаттов сидел на скамье наискосок от него, и папа украдкой за ним наблюдал. Сейчас глаза у хатифнатта были серыми, а изящно сложенные лапки тихонько подрагивали, словно крылья бабочки. Возможно, он беседовал со своими спутниками, а может быть, размышлял. Голова его была круглой, без всяких признаков шеи. «Больше всего он похож на длинный белый чулок, — думал папа. — С небольшой бахромой внизу. Или на пенорезину».

Тут ему стало совсем худо. Он вспомнил вчерашний вечер. И пауков. Первый раз в жизни он увидел, как пауки испугались.

— Э-эх, — пробормотал папа, пытаясь привстать, — и тотчас же замер, увидев берестяной свиток, лежавший в черпаке и медленно перекатывавшийся туда и обратно в такт движению лодки.

Муми-папа сразу забыл о своем плохом самочувствии. Уши его зашевелились под шляпой, а лапа осторожно потянулась к бересте. Он глянул в сторону хатифнаттов, но взор их как и прежде, был устремлен вдаль. Папа подобрался к берестяному свитку, зажал его в лапке и медленно потянул к себе. И тут он почувствовал легкий удар тока, не сильнее, чем от батарейки карманного фонарика.

Долгое время он лежал, переводя дух. Потом медленно развернул таинственное послание, которое оказалось самым обыкновенным кусочком коры. Там не было ни карты с обозначением зарытого клада, ни шифра. Совсем ничего.

Может, это была визитная карточка, которую хатифнатты любезнейшим образом оставляют на каждом отдаленном острове, чтобы другие хатифнатты могли их отыскать? А может, эти слабые удары тока наполняют их теми теплыми, дружескими чувствами, которые испытываем мы, получая долгожданное письмо? Или, может быть, они умеют читать невидимые письмена, о которых муми-тролли даже не подозревают? Разочарованный, Муми-папа отложил свиток, который тотчас же снова закрутился, и поднял голову.

На него бесстрастно смотрели хатифнатты. Муми-папа покраснел.

— Мы же все-таки плывем в одной лодке, — сказал он. И не дожидаясь ответа, папа развел в стороны лапы, так, как это делали хатифнатты — беспомощно и как бы сожалея о чем-то, и вздохнул.

Ответом ему был шум ветра в парусах.

По морю катились серые волны, катились к самому краю света, и Муми-папа подумал немного меланхолично: «Чтоб мне проглотить собственную шляпу, если это называется разгульная жизнь».

На свете есть множество самых разных островов, но, если они слишком малы и расположены слишком далеко от берега, они обязательно будут одинокими и печальными. Их овевают ветры, над ними зажигается и гаснет луна, море вокруг них темнеет с наступлением ночи, но острова эти остаются все такими же одинокими и печальными, и лишь хатифнатты изредка их навещают. Да и едва ли их можно назвать островами шхеры, утесы, скалистые выступы всеми забытые полоски суши… На рассвете они, возможно, погружаются в море, а ночью снова всплывают, чтобы осмотреться вокруг. Кто их знает… Хатифнатты не пропускали ни одного из них. Иногда их поджидал там маленький берестяной свиток. Иногда они ничего не находили, а сам остров оказывался лоснящейся тюленьей спиной, омываемой волнами, иногда же это был полузатонувший утес с холмиками красных водорослей. Но что бы не представлял из себя остров, везде, на самом высоком месте, хатифнатты оставляли белый берестяной свиток.

«У них есть какая-то цель, — размышлял Муми-папа. — Цель, которая для них важнее всего на свете. И я буду их сопровождать, пока не узнаю, что же это за цель».

Им больше не встречались красные пауки, но всякий раз, когда они приставали к берегу, папа все равно оставался в лодке. Потому что острова наводили его на мысль о других островах, оставшихся где-то далеко-далеко; он вспоминал островок, куда они отправлялись всей семьей, вспоминал бухточки с ветвистыми деревьями, и палатку, и масленку, хранившую прохладу в тени лодки, и бутылочки с соком, зарытые в мокрый песок, и плавки, сохнувшие на камне…

Он нисколечко не скучал по домашнему уюту. Это были просто смутные воспоминания, немного его огорчавшие. Так, мелочь, которая больше не принималась в расчет.

К тому же Муми-папа уже и думать стал как-то совсем по-другому. Все реже и реже размышлял он обо всем, что происходило с ним в его веселой, беззаботной жизни, и так же редко задумывался о том, что принесут ему все грядущие дни.

Мысли его скользили, как лодка по волнам, в них не было ни воспоминаний, ни мечты, ни полета фантазии. Так катятся по морю серые волны, даже и не стремясь докатиться до горизонта.

Муми-папа уже не пытался заговорить с хатифнаттами. Он так же, как они, пристально вглядывался в морскую даль, и глаза его, подобно глазам хатифнаттов, постоянно меняли свой цвет, окрашиваясь в цвет неба. И когда на пути у них возникали новые острова, он не шевелился, и только хвост его немного подергивался.

«Интересно, — подумал как-то раз папа, когда они, попав в мертвую зыбь, весь день перекатывались с волны на волну, — интересно, не становлюсь ли я хатифнаттом?»

День выдался очень жаркий, а к вечеру над морем заклубился туман, необычайно странный густой оранжевой туман. Муми-папе почудилось в нем что-то зловещее, туман казался живым существом.

За бортом ныряли и фыркали морские змеи, они резвились немного поодаль, и Муми-папа видел их лишь мельком: круглая темная голова, испуганные глаза, обращенные в сторону хатифнаттов, — а затем удар хвоста и паническое бегство обратно в туман.

«Они тоже боятся, как и пауки, — подумал папа. — Все боятся хатифнаттов…»

Прокатился отдаленный раскат грома, и снова наступила тишина. Папе раньше казалось, что гроза это необыкновенно захватывающее зрелище. Теперь же ему ничего не казалось. Он был абсолютно свободен, но все ему стало безразлично.

В это время из тумана выплыла лодка с многочисленной компанией на борту. Папа вскочил на ноги. На мгновение он снова стал самим собой, он размахивал шляпой, жестикулировал и кричал. Белая лодка под белыми парусами. И те, кто сидел в ней, тоже были белыми…

— A-а, это вы, — сказал папа. Увидев, что и в этой лодке плывут хатифнатты, он перестал размахивать шляпой и уселся на место.

Пассажиры обеих лодок продолжали свой путь, не обращая друг на друга ни малейшего внимания.

И тут, словно призраки, одна за другой из тумана стали появляться лодки, все они плыли в одном направлении, и во всех сидели хатифнатты. Иногда всемером, иногда впятером или вдевятером, изредка попадались лодки с одним хатифнаттом, но в любом случае это было нечетное число.

Туман рассеивался, растворялся в темноте, приобретавшей все тот же оранжевый оттенок. Все море заполнилось лодками. Они держали курс на невысокий остров, на котором не было ни скал, ни деревьев.

Снова загремел гром, скрывавшийся где-то в черной громаде, что все выше и выше поднималась над горизонтом.

Лодки одна за другой приставали к берегу, паруса на них убирались. Этот отдаленный и пустынный берег кишмя кишел хатифнаттами, которые уже вытащили на берег свои суденышки и теперь раскланивались друг перед другом.

Повсюду, насколько хватало глаз, торжественно расхаживали белые существа и кланялись друг другу. Они издавали тихие шелестящие звуки, и лапы их находились в непрерывном движении. И что-то нашептывала росшая вокруг трава…

Муми-папа стоял чуть поодаль — он прилагал отчаянные усилия, пытаясь найти в этой толпе трех своих попутчиков. Для него это было чрезвычайно важно. Ведь они были единственными, кого он знал. Знал, конечно, очень плохо, но все же.

Но они растворились в этом скопище хатифнаттов, папа не видел между ними никакой разницы, и его охватил тот же ужас, что и на паучьем острове. Надвинув на глаза шляпу, папа попытался придать себе независимый и непринужденный вид.

Шляпа для него являлась единственной надежной и реальной вещью на этом странном острове, где все было белым, шелестящим и зыбким.

Муми-папа уже не очень-то полагался на себя самого, но в шляпу он верил: это была весьма положительная и вполне реальная черная шляпа, внутри которой Муми-мама написала «М. П. от его М. М.», чтобы ее нельзя было спутать ни с одной шляпой на свете.

Когда последняя лодка причалила к берегу, шелестящие звуки стихли, и хатифнатты, все как один, обратили к папе свои оранжевые глаза и двинулись в его сторону.

«Сейчас начнут драться», — сразу оживившись, подумал папа. В этот момент ему очень хотелось подраться, не важно, с кем, лишь бы драться, драться и кричать, нисколько не сомневаясь, что все кругом неправы и их нужно поколотить.

Но хатифнатты были столь же не расположены к дракам, как и к спорам, недобрым мыслям или вообще к каким-либо мыслям.

Они подходили и поочередно кланялись, сотня за сотней, и папа снимал шляпу и кланялся в ответ, так что у него аж голова разболелась.

Когда мимо него прошел последний хатифнатт, папа уже и не помнил, что ему хотелось подраться. Со шляпой в лапке он шел по шепчущей траве следом за хатифнаттами и являл собой образец любезности и предупредительности.

А гроза, взобравшись в поднебесье, нависла над островом, словно грозящая обвалом стена. Высоко над морем носился ветер, гнавший перед собой перепуганные стайки взъерошенных маленьких тучек. Над водой причудливыми огоньками перемигивались отблески молний, огоньки эти то зажигались, то гасли, то снова зажигались. Хатифнатты, собравшиеся в центре острова, повернулись к югу, откуда надвигалась гроза, — точь-в-точь, как морские птицы перед бурей. Они зажигались, точно лампочки в темноте, вспыхивая вместе со вспышками молний, и в траве вокруг них пощелкивали электрические разряды.

Папа улегся на спину и принялся рассматривать блеклую островную зелень. Тонкие белесые листочки на фоне темного неба. Дома у них была диванная подушечка, на которой Муми-мама вышила узор в виде папоротника: светло-зеленые листочки на черном фоне. Очень красивая подушечка.

Сейчас гроза грохотала уже ближе. Почувствовав в лапах легкие толчки и покалывание, папа приподнялся. Собирался дождь.

Хатифнатты начали вдруг взмахивать лапами, словно бабочки крыльями. Они раскачивались из стороны в сторону, отбивали поклоны и приплясывали, и весь этот уединенный островок оглашался тонким комариным писком: они выли, жалобно и тоскливо, так свищет ветер в горлышке разбитой бутылки. Папу охватило непреодолимое желание делать то же самое. Раскачиваться из стороны в сторону, выть и раскачиваться…

Ошалевший от свиста, папа стал размахивать лапами. Он поднялся и медленно пошел в сторону хатифнаттов. «Их тайна имеет какое-то отношение к грозе, — подумал он. — Это ее они ищут, по ней тоскуют…»

Над островом сгустилась тьма, и по небу с угрожающим шипением заструились белые молнии, исчезающие в волнах. Издалека доносился шум ветра, он все нарастал и нарастал… И вот грянул гром, разразилась самая ужаснейшая гроза, которую Муми-папе когда-либо доводилось видеть.

Порыв ветра опрокинул его на траву, и над головой у него прокатывались тяжеленные грохочущие каменные экипажи, туда и обратно, туда и обратно.

Папа сидел, придерживая на голове шляпу, а вокруг бушевала буря, и он вдруг подумал: «Нет, хватит. Что это со мной стряслось? Ведь я же не хатифнатт, я муми-тролль… Что мне тут делать?»

Он посмотрел на хатифнаттов — и все ему стало ясно, он понял, что загадка их проста, как лампочка. Он понял, что гроза, сильная-пресильная гроза — это единственное, что поддерживает в них жизнь. Заряженные электричеством, они изолированы от внешнего мира. Они ничего не чувствовали, ни о чем не думали — они искали. Но когда они находили то, что им нужно, они наконец-то оживали, они начинали жить полной жизнью, и чувства переполняли их.

Несомненно, что к этому хатифнатты и стремились. Возможно, они притягивали к себе грозу, когда собирались в достаточном количестве…

«Должно быть, так и есть, — подумал Муми-папа. — Бедные хатифнатты. А я-то, сидя у себя в заливе, считал их такими необыкновенными, такими свободными… Лишь потому, что они ничего не говорят и всегда в пути. А им нечего сказать, им некуда плыть…» В этот миг небеса разверзлись, и на остров обрушился ливень, сверкающий в отблесках молний.

Папа вскочил, и глаза его стали такими же синими, как и прежде. Он закричал:

— Я иду домой! Я немедленно отправляюсь домой!

Он задрал подбородок и покрепче натянул шляпу, по самые уши. Затем бросился к берегу, прыгнул в одну из лодок, поднял парус и ринулся в бушующее море.

Он снова был самим собой, у него имелось собственное мнение обо всем на свете, и ему очень хотелось домой.

«Неужели я никогда бы не смог ни развеселиться, ни загрустить, — думал папа, в то время как лодка неслась по волнам. — Никогда бы никому не сказал доброго слова, ни на кого бы не рассердился и не простил. Не спал бы и не чувствовал холода, никогда бы не ошибался, не страдал бы желудком и не выздоравливал бы, не отмечал бы день рождения, не пил бы пива, никогда не испытывал бы угрызений совести… Ничего бы этого не было. Какой ужас!»

Счастливый, насквозь промокший, он нисколечко не боялся грозы. И он никогда не проведет у себя дома электричество, они, как и прежде, будут пользоваться керосиновой лампой.

Муми-папа очень соскучился по своей семье и по своей веранде. Ему вдруг пришло в голову, что лишь там он сможет почувствовать себя таким независимым и отважным, каким и должен быть настоящий папа муми-тролль.