Дэвид Боукер

Что я думаю о женщинах (The Secret Sexist)

Пролог

Мужчинам в ту пору жилось непросто. Само слово “мужчина” означало то же, что “ублюдок”. Откроешь дверь перед хорошенькой женщиной — гарантированно нарвешься на решительный отпор. Просто критиковать дочерей Евы считалось признаком сексуальной дискриминации, а нас (неотесанных болванов, бесчувственных растяп) — пожалуйста, не стесняйтесь!

Настоящим мужчинам (тем, у кого остались половые органы) пришлось уйти в подполье. В глубине души мы по-прежнему были охотниками и соблазнителями — бесстрашными героями с волевыми подбородками и бурлящими гормонами, — но в повседневной жизни мы прятали естественные потребности под маской политкорректности.

Я лицедействовал столь успешно, что даже зарабатывал этим на жизнь. Читательницы всего мира присылали восторженные отклики в мою ежемесячную колонку в журнале “Современница”. Раз плюнуть: поплачешься в жилетку — и тебя, слабого и неуверенного, женщины считают своим.

Так я вместе с редактором Ариадной Мэрриат-Ли и оказался в отеле “Гроувенор-Хаус”, что на Парк-лейн в Лондоне, когда английская индустрия печати раздавала ярчайшим из своих звезд чеки на кругленькие суммы.

Я сидел с Ариадной (во рту сигарета, костлявое тело пропитано ароматом, полученным из потовых желез какого-то несчастного грызуна), потому что моя любимая жена осталась дома с болью в животе. Вот так всегда: когда очень хочет куда-то пойти, заболевает.

Джина мною гордится, да и в свет выходить любит. Но на этот раз ее одолели болезненные месячные, и она лежала в постели, не в силах есть заботливо подогретый мной суп. Я остался один на один с врагами: дизайнерскими костюмами, толстыми кошельками, пустыми самодовольными лицами. Например, за соседним столиком восседал Крис Ирвинг Сандерс, круглолицый коротышка без малейших признаков подбородка. Его, как и меня, номинировали на “Лучшего автора юмористической статьи”, и за последние четыре года он получал это звание трижды. С моей точки зрения, его работы, например “За что я ненавижу пожилых” и “Безработица в цифрах”, по остроте и актуальности можно назвать примерным образчиком английской журналистики. А имя по чистому совпадению является анаграммой “Кончи или сдохни”.

Слева от меня номинированная на более значимую премию “Лучший автор серьезной статьи” Анна Фермески — угрюмая дородная женщина с восточноевропейскими корнями. Гражданский муж регулярно подбивал ей глаз, но, увы, сегодня синяков не было. Анна славилась очень взвешенными, продуманными нападками на мужчин и их убеждения.

Ариадна Мэрриат-Ли, моя наставница и редактор, успела порядком накачаться и вела себя развязно. Впрочем, от нее другого не ждали, поэтому никто не возмущался.

Ариадна не вульгарна; напротив, она весьма изящна и утонченна. Но она с одиннадцати часов запивала транквилизаторы алкоголем, и даже толстая золотисто-коричневая корка на ее лице не скрывала болезненной бледности. Никогда раньше не видел шефиню такой пьяной; хотя она скрипучим лошадиным голосом отчаянно критиковала всех собравшихся, в ее облике сквозило что-то жалкое и потерянное.

Пожалуй, я знаю, что тревожит наставницу. В прошлом ее пятикратно избирали “Редактором года”, а с 1989-го ни разу даже не номинировали. Ариадне наверняка казалось, что ее путеводная звезда не просто сошла с сияющей орбиты, а взорвалась, оставив без надежды и света.

Спросив о ней любого журналиста или редактора, услышишь: “Чудесная женщина! Красавица! Настоящая леди!” Все три утверждения соответствуют истине. Беда в том, что Ариадна не знает ничего о жизни, любви или приличном оргазме. Другими словами, лучшей кандидатуры на должность редактора женского журнала просто не существует. (Из составляющих ее имя букв можно сложить “ад”, “мат” и “лира”. Чем не жизненный девиз?!)

На сцене стоял любимец миллионов телезрителей Джон Бейкой. Вообще-то он ведет ток-шоу, однако в обмен на приличный гонорар любезно согласился вручить нам премии. Бейкон — стопроцентный кокни, “с характером”, как любят говорить обыватели. Тем не менее, когда из удивительно убогой звукоусилительной системы послышалось мое имя, я растаял настолько, что почти простил Бейкону его развязность. Казалось, обо мне он говорил с особой теплотой, и, захлебываясь непрошеными эмоциями, я решил: этот парень меня уважает. А тут еще аплодисменты коллег!.. Я действительно нравлюсь этим мерзким бездельникам, надо же, какой у них хороший вкус!

Рука Ариадны довольно нагло, но вполне простительно легла на мое колено, а когда блистательная звезда кино и театра, неподражаемо великолепная Джулия Кортни поднялась на сцену назвать имя победителя, рука редакторши двинулась дальше… Ослепительно улыбаясь, Джулия распечатала конверт с видом человека, привыкшего использовать свободное время на благо людям, а потом произнесла:

— Победителем объявляется… Гай Б. Локарт!

Стоп, это ведь мое имя!

Ариадна, уже записавшая победу на свой счет, испустила ликующий крик, а я, сбитый с толку, растроганный и страшно смущенный, поднялся на подиум с видом человека, который с минуты на минуту получит чек на пятнадцать тысяч фунтов.

Джон Бейкон вручил паршивую награду — серебряное перо в чернильнице, а очаровательная Джулия — заветный чек. Меня больше интересовала сама актриса, однако, наклонившись якобы поцеловать меня, она, подобно члену королевской семьи, поцеловала воздух вместо того, чтобы засунуть мне в рот язык по традициям подобных мероприятий.

У нас с Джулией много общего: мы оба родились первого мая, да к тому же я в свое время почти встречался с девушкой, которая почти ездила с ней на курорт. И все-таки, несмотря на неожиданную эйфорию, я видел: актриса никогда не читала мою колонку и понятия не имеет, кто я такой.

Бейкон подвел меня к микрофону. Небось думает, раз выбрали “Лучшим автором юмористической статьи”, сейчас скажу что-нибудь этакое и расшевелю заскучавших журналистов.

В самом деле, на тот маловероятный случаи, что коллеги решат меня наградить, я приготовил короткую речь. Что-то вроде: “В награды не верю, а вы все придурки!” Увы, захлебнувшись в эмоциях, я смог выдавить только: “Спасибо! Такая неожиданность… Спасибо всем огромное!”

Сквозь адреналиновую дымку я разглядел, как Крис Сандерс флиртует со своим бойфрендом-футболистом, а Анна Фермески, буравя меня ледяным взглядом, насмешливо хлопает в ладоши.

Чуть не плача, я вернулся на место, и Ариадна облила меня холодным шампанским, причем не дешевым, а “Боланже”. После сегодняшней попойки оно показалось таким горьким, что вполне могло быть газированной мочой.

Совершенно незнакомые люди подходили к столику, чтобы потрепать меня по плечу и пожать руку, а шефиня, наблюдая за моим состоянием, решила сыграть в мамочку и окружить нежностью и заботой.

Тут я понял, что ничем не отличаюсь от остальных. Глубокое отвращение к разного рода наградам основывалось на том, что меня никогда не награждали. И вот неожиданно я чувствую себя королевой красоты, которой в свободное время нравится плавать, общаться с людьми и бороться за мир во всем мире. Удивительно: меня растрогали те, кого всего десять минут назад я мечтал расстрелять из пулемета, хотел даже киллера нанять…

Вскоре на сцену поднялась Анна Фермески: как “Лучшему автору серьезной статьи” ей досталось больше денег, чем мне, зато куда меньше аплодисментов. Анну никто не любит, и меньше всех — она сама. Помахав над головой чеком на двадцать тысяч фунтов, Фермески промычала:

— Это всем анорексичкам, которые погибли, став жертвами моды!

Ложь с первого до последнего слова! Это Анне Фермески: двадцать тысяч фунтов уйдут на пирожные с кремом.

Но блаженство было так велико, что я не мог ненавидеть даже гарпию, которая нещадно меня критиковала, а на недавней конференции по порнографии при всех назвала “скользким трахалыциком”. Итак, я аплодировал Анне: Господь уже наказал ее, сотворив низкорослой, толстой и язвительной, хотя ей хотелось быть красивой и любимой.

Я радостно поглощал шампанское, когда на сцену вышла представительница творческой аристократии: невысокая элегантная блондинка с яркими, необычайно умными глазами — леди Филиппа Боуден, посвятившая свою жизнь благотворительности. По-моему, Джулия Кортии — ее близкая подруга.

Сегодня вечером леди Боуден должна вручить премию памяти Эллен Куэрк, присуждавшуюся одноименным благотворительным фондом, директором которого она являлась.

Ярая феминистка Эллен Куэрк взлетела на пик популярности в конце шестидесятых. Она появилась в редакции “Современницы” в лихие, полные смуты дни, когда темнокожие модели редко красовались на обложках глянцевых журналов. Они с Ариадной носили брюки клеш и банданы, курили травку и просиживали ночи напролет в баре, сокрушаясь, что не удалось спасти Дженис Джоплин. Эллен была одним из идеологов лесбийского движения Англии, пока ее жизнь не оборвала поножовщина, когда у мисс Куэрк пытались отбить подружку.

— Эта премия — чистым, звонким голосом начала леди Боуден, — ежегодно вручается работающему на Британских островах журналисту, который за последние двенадцать месяцев внес наибольший вклад в достижение взаимопонимания между полами…

Мочевой пузырь вот-вот разорвется!.. Я встал, чтобы направиться в мужскую уборную, но Ариадна тотчас схватила меня за руку и заставила сесть.

— Ради бога, Гай! — угрожающе прошипела она.

— Ариадна, мне срочно нужно отлить! — начал брыкаться я.

Дрожащая от негодования шефиня тут же заткнула мне рот. Попробовал встать — снова схватила за руку. Получилось что-то вроде перетягивания каната, и вскоре на нас стали оборачиваться. Даже невозмутимая, сдержанная леди Боуден, и та заинтересовалась. А потом я заметил, как натужно веселый Джон Бейкон сигналит из-за кулис. Энергично жестикулируя, он показывал: мне ни в коем случае нельзя подниматься.

Будто во сне я услышал голос леди Филиппы:

— “Не понимаю, почему женщин причисляют к некой второсортной касте. Всю жизнь меня искренне восхищала их мудрость, обходительность и необыкновенная способность сострадать”.

Интересно, кого она имеет в виду? Маргарет Тэтчер, Майру Хиндли[1] или Имельду Маркое? В следующую секунду вопросы отпали сами собой: боже, она ведь мою статью цитирует!

— “Независимо от роста, веса, сложения и цвета волос я принимаю женщину как друга и наставника. Искренне надеюсь, что моему примеру последуют другие мужчины. Ребята, нам у них учиться и учиться, давайте же смотреть в оба!”

Будто по команде все присутствующие в зале дамы устроили овацию. Изумленные, шокированные, сбитые с толку мужчины подавленно молчали, лишь возмущенные взгляды, шиканье и щипки жен, любовниц и подруг выдавливали из них судорожные хлопки. Одна Анна Фермески не аплодировала. Только она не восторгалась дрянной, откровенно малодушной статьей, благодаря которой сложилась моя репутация. И тут, если честно, я полностью с ней солидарен.

Леди Боуден продолжала петь дифирамбы:

— Позвольте процитировать одну из читательниц “Современницы”, которая пишет: “От всей души благодарю редакцию за то, что вернула мне веру в мужчин. Спасибо, что каждый месяц в мой дом входит человек с горячим сердцем, чистой душой и незаурядным умом. Спасибо за журналиста, который заставляет плакать и смеяться. Для меня и тысяч других женщин он стал союзником, другом и братом. Спасибо, огромное спасибо вам за Гая Б. Локарта!”

Бурные аплодисменты. Когда они стихли, леди Боуден, выдержав эффектную паузу, объявила:

— Леди и джентльмены! В этом году премия памяти Эллен Куэрк вручается Гаю Б. Локарту!

Вторая награда за вечер: присутствующие в зале дамы устроили настоящую овацию. Я пожал руку леди Боуден, которая толком не аплодировала, а будто гладила невидимого хомячка. Перестав “гладить”, она вручила мне конверт и бронзовую статуэтку в виде толстой жен-шины.

— Вы молодец! — похвалила она и улыбнулась, обнажая на удивление желтые зубы. Странно, из такой семьи, а зубной щеткой пользоваться не умеет!

Холодным рассудком я ненавидел фонд Эллен Куэрк за то, что присудили мне премию, и себя самого за то, что ее принял. Но сердце переполняла безудержная радость, и, приблизившись к микрофону, я зарыдал. Женщины, само собой, были в восторге. Большинство из них прослезились за компанию со мной, зато все присутствующие в зале мужчины, готов поклясться, умирали от желания просушить мои слезы ацетиленовой горелкой.

— Такая неожиданность… — всхлипывал я. — И подумать не мог… Знаете, а ведь, по совести, премия попала не по адресу!

Зал накрыла мертвая тишина. Все, они у меня в руках!

— Я недостоин награды! — продолжал я, по-мальчишески утирая слезы рукавом смокинга. — Чтобы получить приз, нужно немало потрудиться, а мне даже усилия прикладывать не пришлось. Ведь моя работа — любить женщин, а для этого усилия не требуются! Спасибо вам огромное!

Девушки шумно ликовали, а их спутники, притворившись, что радуются, рычали сквозь зубы. Ревновали, наверное… Или, возможно, почувствовали: я не поборник феминизма, атакой же, как все они.

Итак, теплым августовским вечером я достиг вершины журналистской карьеры, что в шкале человеческих достижений ставило меня чуть выше сутенеров, палачей и работников атомных электростанций. Вот она, награда за тридцать лет лжи и лицемерия! Вот во что превратилась моя жизнь!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТАЙНЫ

Тайна первая

Ночевать я остался в комнате для гостей у Ариадны. Моя начальница живет в Южном Кенсингтоне в двухэтажном доме размером с два автобусных навеса, если поставить их вертикально. Около шести утра меня разбудил собачий лай — это Ариадна лаяла во сне, то есть я надеюсь, что во сне.

После официальной церемонии устроили вечеринку, из которой я не помню ничего, кроме пьяного братания с Крисом Сандерсом. Стыдно говорить, но я признался, что восхищаюсь его талантом, да и Крис, кажется, на похвалу не скупился. После хорошей попойки со мной такое не редкость. Во хмелю готов любить всех и каждого, а потом просыпаюсь с болью в висках и отвратительным вкусом во рту.

Зрение сфокусировалось, и я увидел на прикроватном столике что-то блестящее. Статуэтка Эллен Куэрк! У меня сердце упало: целая тонна, как же я ее довезу?! Я быстро встал, принял душ и оделся. Потом уложил статуэтку и смокинг в спортивную сумку и спустился на кухню. Не теряя ни минуты, приготовил чай и проглотил мюсли.

Причины для спешки были, и довольно серьезные. Ариадна жила одна, за исключением крупного паука за застекленным шкафчиком. Однажды мне уже доводилось ночевать у Ариадны, и редакторше не терпелось, чтобы ее “взяли силой”. Она расхаживала по дому в полупрозрачном хачатике, постоянно кашляла, выдыхала из глубоких, похожих на пещеры ноздрей черный дым и называла меня то зайчиком, то пупсиком, будто я был переодетым в женское платье Тони Кертисом, а она сексуально озабоченным консьержем.

Поймай она меня тем утром, наверняка заставила бы выслушать подробнейший рассказ о дружбе с покойной Эллен Куэркиотом, как молодежь продолжает дело Эллен, когда ее стокилограммовое тело превратилось в траву на Хайгейтском кладбище.

Дописывая записку шефине, я услышал над головой какое-то шевеление. Проснулась! Все, медлить нельзя! В сотую долю секунды — она бы и пикнуть не успела — я схватил вещи и поспешил на шумные, залитые светом улицы.

Джина ждала меня на станции Стокпорт. Я заранее позвонил с Юстона и объяснил, где встречаемся. А еще сообщил, что она вышла замуж за везунчика. Когда поезд подъезжал к Стокпорту, я высунулся из окна и увидел на платформе задумчиво глядящую в пустоту супругу. Вагон остановился, и я помахал ей как в фильме про войну: обвешанный орденскими лентами герой возвращается домой к любимой. Увы, она смотрела совершенно в другую сторону и меня не увидела. Да, Джина предпочитает не военные саги, в которых любимые пробираются друг к другу сквозь толпу, а триллеры: люди натыкаются на стены, падают и принимают уборщиков за президентов.

Я вышел на перрон, жена меня заметила и бросилась навстречу. Выглядит не очень: лицо бледное, короткие темные волосы всклочены, будто она только что из постели выбралась. Я опустил сумку, и мы обнялись прямо посреди платформы. Встречающие беззвучно проклинали нас: мол, с ума сошли, пройти мешают.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Отвратительно, но очень счастлива.

— Я тоже счастлив!

— Тогда пошли! Давай рассказывай!

— О чем?

— О призах, наградах…

— Может, потом?

— Тогда покажи!

— Джина, не сейчас, чуть позже, они в сумке, на дне!

— Нет, давай посмотрим!

— Говорю же: они на дне!

— Ладно… Хотя бы как они выглядят?

— Ну, чек на пятнадцать штук похож на обычный чек. На пятнадцать штук, представляешь?

Джина взвизгнула от восторга.

— Вместе с ним вручили скульптуру: ни дать ни взять кусок дерьма!

— Неужели? Она действительно похожа на дерьмо?

— Нет, на перо, воткнутое в дурацкую чернильницу. А вот с премией памяти Эллен Куэрк деньги, к сожалению, не вручают, только статуэтку: леди с избыточным весом.

Джина достаточно осведомлена о моем отношении к феминизму и наверняка почувствовала иронию в словах “леди с избыточным весом”.

Мы сошли с платформы и спустились по ступенькам.

— Представляешь, оказывается, у нас есть книга Эллен Куэрк! Вернее, не у нас, а у тебя, — поправилась жена. — А называется она… “Жизнь женщины”, что ли?

— Близко, но не совсем, — сказал я. — “Женская доля”.

— О чем она?

Пришлось задуматься. Великий труд Эллен Куэрк я не читал и, думаю, не читал ни один человек на свете. Эта книга вроде “Улисса” или “Подходящего жениха”, которые вы открываете, “потому что нужно”, но, не понимая, о чем речь, с легким сердцем закрываете на пятнадцатой странице. Однако, не желая казаться неучем в глазах человека, мнением которого я дорожу, я проговорил:

— Ну, в общем, это автобиографический роман о женщине, которая чувствует себя вдвойне отвергнутой: во-первых, потому что женщина, а во-вторых, потому что лесбиянка.

— Это я знаю. Так на обложке написано. Застигнутый врасплох, я решил ей отомстить.

— Что, Джина, только обложки рассматриваешь? Хоть раз на целую книгу замахнись!

Она рассмеялась и в шутку меня ударила. Мы вышли на стоянку. Половина третьего, солнце нещадно плавило асфальт.

— Как думаешь, к чему это приведет? — спросила супруга, когда мы устроились на раскаленных сиденьях белой малолитражки. За рулем, естественно, Джина.

— К чему приведет что?

— Ну, то, что тебя наградили… Наша жизнь как-то изменится?

Она имела в виду: “Как это отразится на семейном бюджете?” Я вздохнул.

— Дорогая, точно не знаю. По крайней мере какая-то известность появится. Теперь я не просто хлыщ, а хлыщ-лауреат. Думаю, этой псевдославой неплохо воспользоваться и взяться за книгу…

Вот уже несколько лет я пытаюсь написать серьезную работу о том, что мужчины-представители среднего класса так и не приняли феминизм, а для достижения своих низких целей просто научились притворству и политкорректности. Рабочее название книги — “Тайный шовинист”… Тема довольно скучная, и я понимал: если в ближайшем будущем я не найду такого же скучного издателя, она утратит актуальность, ведь на дворе 1994-й, и образованные люди подустали от сексуальной тематики. Сейчас еще изображают вялый интерес, однако вскоре даже притворяться перестанут. Мужчины и женщины начнут считать друг друга людьми непонятными, заблудшими и годными лишь для случайных связей.

— Гай, откуда ты материал возьмешь? — Нечаянно проскочив на красный свет, Джина нахмурилась. — Пойми меня правильно, тема, конечно, интересная, но… о ком ты будешь писать? Где эти “тайные шовинисты”? То есть они наверняка существуют, просто я ни одного не встречала.

Я малодушно промолчал.

В небольшом особняке, что в Хейзл-Гроув, графство Чешир, мы жили втроем: Джина, ее младшая сестренка Натали и я. Поженились мы четыре года назад, когда была жива моя теща, а теперь, увы, остались только две темноволосые сестренки, которым нравилось иметь в доме поборника феминизма. Каменный особняк знавал трагедии, но я был в нем вполне счастлив, пописывая дрянные статьи в окружении женского смеха, музыки и тампонов. Любителям примет сообщаю точный адрес: Шепли-драйв, дом тринадцать:

Когда мы выбрались из машины и подошли к двери, Натали, открыв окно спальни, устроила нам душ из розовых лепестков. Еще она испекла торт, украшенный глазурью, поверх которой разноцветными “Смартиз” выложила “Мой Гай”. Я сразу понял: надпись — ее работа, потому что буквы получились кривоватыми. Все, что делала Натали, выходило нетвердым и кривоватым.

Затащив на кухню, Натали игриво ткнула меня в живот.

— Ты молодец, настоящий умник!

— Да, он настоящий умник! — сжимая меня в объятиях, эхом отозвалась Джина.

Натали, последовав примеру сестры, повисла у меня на шее: чуть не задушили в любви и восхищении. В ту пору это случалось почти каждый день.

Несмотря на ужасное недомогание, Джина решила приготовить праздничный пудинг. Мы с Натали пытались ее отговорить: мол, зачем, торт есть, к тому же она плохо себя чувствует. Увы, эффект получился скорее обратным: Джине показалось, что мы считаем ее неумехой и боимся ее десертом отравиться.

Пришлось поспешно освободить кухню.

Натали поднялась наверх принять душ и поговорить со мной. “Душевые разговоры” начались, когда моей будущей свояченице было пятнадцать.

Само собой, я на нее смотрел, но по мере возможности не слишком пристально, чтобы не приняли за мерзкого извращенца, подглядывающего за красивыми женщинами. И так всякий раз, когда Натали принимала душ, я сидел на стульчике у ванны, откуда открывался великолепный вид на происходящее, вперив глаза в предусмотрительно прихваченный журнал. Оказывается, просто листать журнал достаточно для того, чтобы изобразить этакую мирную, добродушную отчужденность.

Сегодня я выбрал издание для мужчин-сторонников феминизма под названием “Ахиллесова пята”. На обложке красовался броский анонс: “Гай Локарт: “Мужчины не умеют показывать чувства”. Я прочитал статью вслух, время от времени поднимая глаза, чтобы проследить якобы за реакцией девушки, а на самом деле — за процессом мытья.

Бот что там говорилось. “С раннего детства меня учили: мальчики не должны целоваться с мальчиками. Бена (он мой брат, на два года старше) учили тому же. К сожалению, когда в четыре года я пошел в детсад, я казался брату неотразимым, и во время прогулок он подлетал ко мне и чмокал в щеки. Пришлось пожаловаться родителям, которые отвели Бена в сторону и со всей строгостью объяснили: “Мальчики не должны целоваться с мальчиками”.

— Что? Это правда?

— К сожалению, да.

— Твой брат Бен, этот надутый мачо, целовал тебя в щеки?

— Да, довольно часто и страстно.

— А родители взяли и запретили… Гай, какой ужас! Она яростно мылила лобок, а я притворился, что изучаю раздавленную на душевой занавеске муху.

— Бену следовало родиться итальянцем, тогда он мог бы сколько угодно меня обнимать.

— Был бы он моим сыном, — негодующе сказала Натали, — я точно не стала бы наказывать за проявление братской любви!

Она во второй раз мыла несуществующую грудь, и я увидел, как темные зернышки сосков стали по стойке “смирно”. Поспешно заглянув ей в глаза, я прочел в них удивление. Натали знает, что я смотрел, более того, я прекрасно знал, что она знает.

От отчаяния даже во рту пересохло.

— Как дела со скрипкой?

Натали не ответила и лишь таинственно улыбнулась. Черт, она мне на колени глядит! Оказывается, “Ахиллесова пята” соскользнула на пол, и ничто не защищало промежность от взгляда девушки. Свояченица насмешливо наблюдала за пульсирующей выпуклостью, что образовалась у меня на брюках.

Праздничный ужин прошел весело, хотя Джина почти не ела. Ей много нельзя: аллергия. Натали ела сколько хочется, а вот у ее сестры аллергия на все, включая саму жизнь.

Мы открыли бутылку австралийского шампанского, которое оказалось таким хорошим, что я тут же проникся симпатией к австралийцам. К сожалению, Натали поставила новый диск с саундтреком к какому-то дрянному фильму о женщине, с утра до ночи игравшей на пианино. Главная героиня немая, поэтому, чтобы излить душу, использует музыкальный инструмент. Увы, наделе это похоже на занудное бренчание, так что довольно скоро я пожаловался:

— Натали, ты что, весь вечер будешь терзать нас этой дрянью?

Как ни странно, девушка не обиделась.

— Нет, конечно, — поднимаясь из-за стола, кротко проговорила она. — Что ты хочешь послушать? Только скажи, и я поставлю.

— Так нельзя, Нат! — откусив кусок пудинга, возмутилась Джина. — Нельзя постоянно уступать Гаю…

— Сегодня можно! Это ужин Гая, праздник в его честь! — Натали театрально поклонилась мне из-за стойки с дисками. — Ну, что бы ты хотел послушать?

Особых предпочтений у меня не было, и я, как подобает мужчине, уступил. Мы слушали дрянной диск до тех пор, пока не догорели свечи, оставив нам серые тени огромного грустного дома.

Неожиданно Натали заговорщицки улыбнулась сестре.

— Ну что, спросишь?

Джина украдкой взглянула на меня и захихикала.

— Нет, сама давай!

Натали тоже захихикала, и сестры затеяли шумную, веселую возню.

— Обманщица! Обещала ведь…

— Я передумала!

Такая околесица могла продолжаться еще долго, и я не выдержал:

— О чем вы? Что вы смеетесь?

После очередного приступа хохота Джине удалось взять себя в руки.

— Хотим кое о чем тебя спросить… — давясь смехом, прохрипела она. — Вернее, это Натали хочет.

Та истерически захохотала.

— Нет… — схватилась за живот она. — Сама спроси!

— Ну все, хватит, забыли! — вздохнул я, поднялся и стал убирать посуду.

Не ожидавшие такой реакции сестры мигом протрезвели.

— Нет, сядь! — серьезно сказала Натали.

— Сядь, Гай, — вторила ей Джина, — это очень важно.

— А почему вы смеетесь, раз важно?

— Важно, но просить неловко, — пояснила Джипа, нежно сжав мою руку.

— Вы что, лейбористских газет начитались: “Важно, но говорить стыдно”?

— Не умничай, не надо, — взмолилась жена. — Натали хочет с тобой поговорить.

Я посмотрел на свояченицу: она сидела, зажав рот рукой, и щеки с каждой секундой становились все краснее.

— А по-моему, не хочет, — возразил я. — Просто старается не смеяться.

Впрочем, любопытство взяло верх, и я позволил жене усадить себя за стол. Пришлось подождать, пока Натали промокнет слезы бумажной салфеткой.

— Гай, мы обе тебя любим.

— О, спасибо…

— Хотя ты и ворчливый брюзга! — Джина ткнула меня в бок. Очень в стиле моей жены: только Джина и ее кумир Клифф Ричард могут сказать “ворчливый брюзга” без зазрения совести.

— Ну, — подал голос я, — так в чем дело?

На этот раз Джина не стала ходить вокруг да около.

— Дело в детях.

— Ну да, — отозвалась Натали, — я хочу родить ребенка.

Боже, я-то тут при чем?

— Так заведи бойфренда. Говорят, в таких случаях секс помогает.

— Это не смешно! — предупредила Джина.

— Да, возможно, — тут же нашелся я, — смотря с кем им заниматься! — Увы, девушки никак не отреагировали. — Говоришь, не смешно, а сами только что от хохота чуть не описались!

— Просто дело деликатное, — терпеливо пояснила Джина. — А ты даже не пытаешься помочь!

— Я только спросил, почему она не заведет бойфренда?

По-моему, вопрос вполне логичный. Двадцатидвухлетняя Натали уже больше года сознательно одинока. Это политическое одиночество, на которое она решилась, вступив в общество под названием “МПСН” (Музыканты против сексуального насилия). После нескольких лет безоблачного секса с парнями Нат вдруг решила, что они отвратительные любовники, а заодно мерзкие угнетатели женщин, детей и животных. И рыб тоже! Интимные отношения с женщинами энтузиазма не вызывали, и свояченица пришла к мысли: ее тело должно принадлежать ей одной. Поэтому страстное желание родить и стало для меня, мягко говоря, сюрпризом.

— Забеременеть можно и без секса, — многозначительно заметила Натали.

— Не стоит верить всему, что написано в Новом Завете! — сострил я. Увы, аплодисментов не последовало.

Повисла совершенно не тихая тишина, в чреве которой росло что-то непредсказуемое. Из стереоустановки по-прежнему доносилось бренчание мерзкого пианино. Сейчас, когда я вспоминаю те события, мне совершенно ясно, к чему вели Джина и Натали, но в тот момент я был в полном замешательстве. Поэтому заявление жены стало для меня громом среди ясного неба.

— Гай, вообще-то мы надеялись, что ты поможешь Натали забеременеть.

— Что?! Что ты сказала?

— Не бойся, — мило улыбнулась свояченица, — я не собираюсь тебя насиловать. Просто подумала… ну, появится лишняя сперма — имей меня в виду.

Если честно, в мечтах я уже много лет поливал свояченицу спермой, однако признаваться в этом нельзя, поэтому пришлось для виду всполошиться.

— Вот те на… Даже не знаю… Не знаю, Нат. Какая-то странная затея…

Джина придвинула стул поближе и взяла меня за руку.

— Я прекрасно понимаю. Сначала тоже не поняла, но послушай… Мы с Натали все хорошенько обдумали. Она хочет ребенка, а заводить роман не желает. Что же делать? Обратиться к приятному мужчине, то есть к тебе, который…

— …который не тиран и не шовинист, — перехватила эстафетную палочку Натали, — и не будет указывать, как можно и как нельзя растить моего ребенка. Нашего ребенка… Мужчине, который уважает женщин. Гай, сколько знакомых мне парней соответствуют этим требованиям? Ну, скажи, сколько?

— Кроме меня и Ницше? Ни одного. — Вот видишь!

— Правильно! — согласилась Джина. — Одна из проблем Нат заключается в том, что она видит, как крепок наш союз, и хочет, чтобы ее избранник был не хуже, чем у старшей сестры.

— Мать вашу, почему бы и нет? — вскинулась Натали.

— Черт возьми, почему бы и нет? — Слова сестры моя супруга переиначила нарочно, как может лишь истинная фанатка Клиффа Ричарда.

Приняв вызов, свояченица решила идти до конца:

— Раз живем вместе, значит, нам и карты в руки, верно? Ладно-ладно, понимаю, немного странно, ты ведь женился на моей сестре, а родить от тебя решила я… Но, видишь ли, Джина не хочет ребенка, а я хочу. Хочу настолько, что сердце болит…

Страстный кивок супруги подтвердил: ее сестренка действительно страдает.

Натали взяла меня за одну руку, Джина — за другую, и я оказался в плену.

— Она уже все продумала, — заявила супруга. — Сам знаешь, месячные у нее регулярные…

— Конечно, каждый месяц приходят! — съязвил я, но аплодисментов снова не дождался.

— Точнее, каждые двадцать восемь дней, — поправила серьезная Натали.

— Поэтому мы вычислили, когда наступит овуляция, — продолжала Джина. — Это случится в четверг, на четырнадцатый день ее цикла. На всякий случай ты должен сдавать сперму с воскресенья по четверг…

— Что?! — недоумевающе воскликнул я. — Без остановки?

Вот тут им стало смешно… Напряжение схлынуло, и Натали подлила шампанское сначала в мой бокал, потом в свой.

— Ты должен только кончить в чистый стакан, а я его унесу и остальное сделаю сама.

— Понадобится емкость побольше, чем эта, — я показал на бокал с шампанским, — что-нибудь в районе пол-литра.

Сестры снова захохотали, и я почувствовал, как пенис натягивает плотную ткань джинсов. Это свояченица завела меня, сказав: “Ты должен кончить в чистый стакан”. Идиотский план мне нравился, но зачем уступать без боя? Для порядка нужно поломаться…

— Ну-у, красавицы, подождите, — задумчиво наморщил лоб я. — Мы еще не договорились!

Натали сникла, будто из нее воздух выпустили. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, но задор и одухотворенность исчезли, и я впервые понял, как важно для нее материнство.

— Здорово, что мы можем обратить все в шутку, — начал я, вполне сносно изображая ответственного и дисциплинированного взрослого. — Однако фактически речь идет о рождении человека. Не о новой кукле, а о живом человеке с настоящими чувствами и потребностями…

Джина сжала мою руку.

— Гай, думаешь, мы это не обсуждали?

— Возможно, только не со мной. Интересно почему? Кажется, в вашем гребаном плане мне отводится далеко не последняя роль…

— Гай, мы боялись тебя спросить, — вздохнула Джина.

— Боялись? — удивился я.

— Боялись, что ты откажешься, — устало проговорила Натали.

Подняв глаза на свояченицу, я увидел: по ее щеке ползет одинокая слезинка. Прозрачная, неестественно аккуратная капелька потрясла меня до глубины души: эта девушка редко дает волю чувствам.

— Эй… — тихонько позвал я и аккуратно вытер слезинку.

Джина встала, подошла к сестре и, словно баюкая, прижала к себе.

— Ну, милая, не расстраивайся, Гай ведь не отказал тебе, правда? — Она заглянула мне в глаза, явно ища поддержки и понимания. — Гай, ты ведь не отказал?

— Верно, — кивнул я, — хотя и не согласился.

Натали разрыдалась, а утешающая ее Джина взглянула на меня с неприкрытой враждебностью. Так, пожалуй, показное сопротивление несколько затянулось!

— Ладно, ладно! — выпалил я. — Договорились… Не обижайтесь, я сделаю, как вы просите!

— Что? — встрепенулась Джина. — Повтори, пожалуйста!

— Сделаю, как просите! Почему бы и нет? Мы ведь одна семья, верно?

Ликующие, дико хохочущие девушки бросились на меня, грозя утопить в счастливых слезах и задушить в объятиях. Похоже, не чувствуют, что их план для меня — сильнейший сексуальный стимулятор. В глазах Джины и Натали я образец самоотверженности и бескорыстия… Наслаждаясь прикосновением влажных от слез щек, я недоумевал: “Ну как, как же они не понимают?”

Заснуть в ту ночь не удалось. Мешала паника и бурлящий в каждой клеточке тела адреналин. Закрою глаза — из темноты выплывает Натали с похожим на запеленатого ребенка свертком и улыбкой порочной девственницы.

Я вылез из постели и, не одеваясь, пробрался по темному коридору в туалет. По-прежнему не включая свет, помочился и заглянул в большое зеркало: бледное, как у вампира, лицо и потухшие глаза. Я спустился в гостиную и включил свет.

На цыпочках приблизившись к книжному шкафу, я решил устроить нечто вроде гадания по Библии: раскрывать наугад книги и читать, что боги посоветуют по поводу отношений с Натали. Первой попался “Кандид, или Оптимизм” Вольтера. Открыв его на странице двадцать девять, я прочитал: “Как эта прекрасная причина могла привести к столь гнусному следствию?”[2]

Слегка встревожившись, я взял сборник правил дорожного движения и увидел: “Если из машины выпадет предмет, следует при первой же возможности остановиться и убрать его с проезжей части”.

Но больше всего поразили строчки из “Женщины в белом”[3]: “…никогда бы я не услышал имя женщины, овладевшей всеми помыслами души моей, ставшей целью всех моих стремлений, путеводной звездой, озаряющей мой жизненный путь”.

Тайна вторая

Натали я любил уже давно.

Почти столько же, сколько ее сестру. Говорят, невозможно любить сразу двух. Еще как возможно! Не получается только быть честным — ни с обеими одновременно, ни с каждой по отдельности.

Когда мы познакомились с Джиной, я был почтальоном, точнее, ее личным почтальоном. В ту пору меня только что вышвырнули из художественного колледжа и бросила подруга. Пришлось вернуться к родителям и жить как они: скучно и безрадостно. Каждое утро я доставлял почту в самый богатый район Хейзл-Гроув и влюблялся в его прекрасных жительниц. Я был не один такой, можете мне поверить. На Королевскую почту работают сотни идиотов с разбитыми сердцами.

Мне нравилась Донна Сторми с Денисон-роуд, потом Джина Кемп, которая жила неподалеку на Шепли-драйв. Еще я заглядывался на Джинину маму: она выходила на крыльцо в полупрозрачном халатике и всегда шутила, гордо выставив вперед высокую, как у оперной певицы, грудь. От таких форм голова шла кругом!

На День святого Валентина я послал Джине с Донной по открытке, решив при встрече спросить, понравились ли поздравления. Донну Сторми я больше никогда не видел; возможно, она решила эмигрировать, испугавшись моей “валентинки”. А вот Джину в следующие два месяца я встречал каждую неделю. Обычно она шла на прогулку в лес и смотрела сквозь меня, будто я не существую. Это продолжалось до тех пор, пока я не решился спросить, что значат ее сальные взгляды. Смутившись, девушка объяснила: никаких взглядов не было, она меня вообще не видела. У нее сильная близорукость, а очки носить не хочется. В общем, она не “смотрела сквозь меня”, а пыталась разобрать, кто перед ней: человек или фонарный столб.

Не растерявшись, я тут же пригласил ее в бар. Надев очки, Джина оценила мои внешние данные и после недолгих размышлений согласилась. С той минуты все пошло как по маслу. Она смеялась над моими шутками, я — над ее любовью к Клиффу Ричарду. Джина была красивой, застенчивой и немного старомодной. В общем, лучшей девушки для меня не придумаешь.

Моя новая подружка оказалась большой оригиналкой: называла себя христианкой, а в Бога не верила. Я искренне удивлялся: Сына Господня признавать, а Господа — нет… Это то же самое, что верить в Микки-Мауса и не верить в Уолта Диснея.

Жила Джина с матерью Роуз и пятнадцатилетней сестрой. Несмотря на разницу в четыре года, они с Натали были похожи как близнецы: высокие, стройные, темноволосые. Над верхней губой — одинаковые родинки, делавшие сестер похожими на куртизанок при дворе “короля-солнца”. Зато им достались совершенно противоположные характеры: милая, кроткая, застенчивая Джина постоянно ходила в синяках, потому что из-за близорукости натыкалась на мебель. А Натали росла высокомерной и самоуверенной — если не хотела разговаривать, просто сидела и буравила окружающих взглядом.

Когда мы познакомились, Джина была девственницей. Прошло семь бесконечно долгих месяцев, прежде чем меня допустили до тела. Однако я быстро понял: девственность, псевдохристианство и сомнительные пристрастия в современной музыке мало что говорят о ее характере. Она не была ханжой и искренне восхищалась отборными ругательствами, которыми я щедро пересыпал свои рассказы. А в первую же неделю после знакомства Джина шокировала меня, появившись в гостиной совершенно голой.

И, видит Бог, так вела себя не только она. Все женщины в этом доме считали наготу естественной. Мол, смотреть — смотри, а трогать нельзя. Нетрудно догадаться, что руки у меня так и чесались!

Грязное белье было разбросано повсюду, я мог бы сколотить состояние, экспортируя ношеные трусики па Ближний Восток. В доме номер тринадцать на Шепли-драйв писали с открытой дверью, по-детски невинно болтая с матерью или сестрой. Я приносил им из серванта прокладки и присутствовал при обсуждении месячных. “Стыдиться нечего”, — учила дочерей Роуз.

Пожалуй, пора рассказать о Джордже Кемпе, отсутствующем муже и отце, недаром ведь я журналистские семинары посещал! В одной из газет редактор объяснил: любой репортаж основывается на вопросах: “Кто? Что? Где? Когда? Почему?” Меня так и подмывало ответить: “Идиотский Идиот, в идиотское время, в идиотском месте, плевать я хотел почему”.

На самом деле Джордж Кемп был страстным яхтсменом-любителем, который в 1980 году проявил истинную страсть к парусному спорту, решив, несмотря на штормовое предупреждение, выйти в море в районе Тор-бея. Яхта вместе с Джорджем пошла ко дну, чему его жена и дочери не переставали радоваться.

До своей трагической гибели Кемп, поборник железной дисциплины, держал жену и детей в страхе. Получая на завтрак слишком горячий кофе, он устраивал Роуз скандалы, запрещал девочкам шуметь в своем присутствии и не желал видеть в доме розовый цвет. Джордж, видите ли, считал, что розовый вызывает отрицательные эмоции. Случайно заметив в ванной кусок розового мыла, он начинал орать и топать ногами, таким образом демонстрируя свою правоту. Семейный доктор отослал его к психиатру, который установил: мистер Кемп страдает редким заболеванием — синдромом Кнаппа-Комровера, что на практике означало: он ненормальный, ненавидящий розовое идиот.

Но пользу Джордж Кемп тоже приносил. Он был отличным экономистом, специализировавшимся на учете прибылей и убытков (естественно, делая ставку на прибыль). Сбережения и разумно размещенные инвестиции обеспечили семье безбедное существование. Единственным, чего не хватало выжившим в условиях террора женщинам, было его отсутствие. Итак, в доме, когда-то сотрясавшемся от криков и топанья мужских ног, теперь играла музыка и звенел девичий смех.

В семье Кемпов любили музыку. Джина была пианисткой, а Натали играла на скрипке. Подростком моя будущая жена становилась лауреатом многочисленных конкурсов, однако к моменту нашего знакомства у нее пропал кураж. Она завалила прослушивание в Королевский музыкальный колледж, взяв в фортепианном концерте Баха такие аккорды, которые Иоганну Себастьяну даже не снились. “Техника у меня отличная, — оправдывалась Джина, — только уверенности не хватает”. Другими словами, она играла божественно — при условии, что никто не слышит.

У Роуз был антикварный салон в соседней деревушке Брамхолл, не по необходимости, а для удовольствия. Миссис Кемп пила как извозчик, и, похоже, спиртное шло ей на пользу: сангвиник от природы, она буквально расцветала от бутылки шардоне или стаканчика холодного джина. Когда напивалась, ее хриплый непристойный смех нередко заглушал рев пролетавших в небе самолетов. Роуз с головой ушла в черную магию и оккультизм. Таинственные, исписанные рунами и непонятными значками амулеты гроздьями болтались в расщелине умопомрачительных размеров груди.

Энергия из нее так и била, и миссис Кемп ничего не стоило посреди недели устроить шумную вечеринку. Она любила повторять: я ей как сын, но, перебрав вина, нередко щипала за зад. Интересные представления о материнской любви! Имя Роуз было для нее слишком коротко: Дайана Идеи Лилит Деметер Ом, сокращенно Дилдо, подошло бы гораздо больше.

Когда нашим с Джиной отношениям исполнился год, я ушел с почты, чем несказанно огорчил родителей, которые пригрозили выбросить меня на улицу. Роуз, считавшая, что я рожден для большего, чем сгибать открытки и удирать от бешеных пуделей, пригласила пожить у них в доме.

Я охотно согласился и перевез на Шепли-драйв свою одежду, диски и книги. Среди последних оказалось немало феминистской классики, которую, пытаясь повысить мой культурный уровень, навязала бывшая подружка: книги Де Бовуар, Глории Стай нем и той светловолосой лесбиянки в очках, имя которой я постоянно забываю. Плюс к тому несколько трудов Эллен Куэрк и первое произведение тогда еще неизвестной Анны Фермески “О гордых и толстых сестрах”.

Роуз с Джиной поразило такое количество феминистских книг, хотя они их не читали и читать не собирались. Самым радикальным изданием, которое я видел в их доме, был журнал “Современница”. Как большинство представительниц среднего класса, они считали себя феминистками и радовались, что с ними живет свободный от предрассудков мужчина. Умение мыть посуду и готовить макароны с сыром делало меня почти святым. Даже стараться не пришлось: хорошие манеры и несколько непрочитанных книг положили начало карьере профессионального лжеца.

Дух феминизма жил в Натали с самого раннего возраста. К пятнадцати она перепробовала достаточно парней, чтобы понять: они ей не слишком нравятся. Внешность у нее была далеко не феминистская в отличие от Джины, носившей просторные свитеры, тяжелые сапоги и короткие стрижки. Длинные, блестящие, как вороново крыло волосы делали ее похожей на Верховную жрицу в картах Таро, которые любила раскладывать Роуз. Прибавьте к этому платья, макияж, женственные шляпки и… глубочайшее презрение к мужчинам. Будь воля Натали, она бы их не видела и не слышала; увы, ей приходилось видеть и слышать меня не только потому, что я жил в ее доме, но и потому, что она была близка с Джиной. Итак, я стал для нее символом мужского пола, объектом анализа, экспериментов, а иногда и насмешек.

Однажды, вернувшись домой с репетиции молодежного оркестра Брамхолла, Натали застала нас с Джиной в постели. В ту пору ей было лет шестнадцать. Ради смеха жена откинула одеяло настолько, чтобы сестренка как следует рассмотрела вялый член. Решив проверить, удастся ли его оживить, Натали весело ткнула мой конец пальчиком. И у нее получилось! Лежавшая рядом Джина с готовностью показывала сестре самые чувствительные точки моего покрасневшего органа. Ни дать ни взять хихикающие над трупом медсестры.

Наверное, эта история похожа на сказку, из тех, что присылают в порножурналы. Но в порноверсии я бы “вставил обеим по самые гланды, а потом спустил на обнаженные груди несколько литров густой белой жидкости”.

На самом деле я просто лежал на кровати в полной боевой готовности, однако совершенно бессильный, понимая: нужно проявлять пассивность и покорность, пока сестрички не наиграются и мой бедный пенис не опадет. Меня фактически насиловали, но происходило это только потому, что я пользовался доверием Джины и Натали. Даже хуже: они считали меня безобидным.

Моим первым журналистским опытом была банальная статейка “Почему мужчины не плачут на людях”. Просмотрев Джинины журналы, я понял: написать нечто подобное проще простого, сплошная болтовня и употребленные к месту высказывания фальшивых друзей. Для прирожденного лгуна вроде меня это раз плюнуть!

Просидев несколько лет на пособии, я решил: пришла пора сделать какое-то усилие, и с одобрения супруги написал тысячу пятьсот пустых слов. Джина набрала текст на компьютере, и я отослал результат в “Современницу”.

Каково было мое удивление, когда через несколько дней позвонила заместитель главного редактора по имени Мелисса Бенц-Фробишер и заявила: статья ей понравилась, хотя тема довольно банальная. “Слезливые мужчины у всех уже в печенках. Но мы давно искали человека, который мог бы честно и весело писать про пенисы. Что чувствуешь, когда между ногами болтается маленькая смешная штука? Ужасно, наверное!”

Без малейшего колебания я согласился метать бисер перед читательницами “Современницы”, таким образом решив свою судьбу. При нормальных обстоятельствах Джина и Натали были бы ужасно рады: я собирался писать для их любимого журнала. Но на дворе стоял 1989-й, и у сестер были другие заботы.

С каждым днем Роуз пила все больше. Летом скончался мужчина, с которым она много лет крутила роман, и из веселой любительницы вина миссис Кемп превратилась в запойную пьяницу. Она стала хмурой, начала скандалить и теряла сознание в самых неподходящих местах.

Второго декабря, в семнадцатый день рождения Натали, Роуз въехала в гаражную дверь, а потом, пошатываясь, вошла в дом и заявила, что плохо видит.

Миссис Кемп положили в больницу на обследование. Анализы ситуацию не прояснили. Хорошо помню, как в последний раз видел тещу. Мы принесли ей коробку шоколада, бутылку “Перрье”, журналы и большой пакет мандаринов. Роуз лежала в больнице уже два дня, но видела до сих пор плохо. Накануне она пролила на свою ночнушку суп, и ей дали другую, ярко-оранжевую; в таких только бедняки умирают.

Джина твердила: маме лучше, и мы с Натали согласились. Увы, это было не так. Роуз выглядела ужасно: кожа отвратительного желтого оттенка, на лице зловеще проступили кости.

— Мам, хочешь анекдот? — неожиданно предложила Натали.

Роуз удивилась: младшая дочь ненавидела анекдоты. “Что говорят, когда десять тысяч человек мертвые лежат на морском дне? Ответ: могло быть и хуже”.

На секунду задумавшись о глубинном смысле анекдота, миссис Кемп села и широко открыла рот. Ее стошнило темной густой кровью прямо на стеганое покрывало. Рыдая, Джина схватила бумажную салфетку и попыталась вытереть матери губы, а Натали побежала за медсестрой. Но Роуз уже умерла: у нее просто-напросто взорвалась печень. В жизни ничего ужаснее не видел.

А анекдот про мертвецов на дне мне никогда не нравился.

Тайна третья

— И это оно? — послышался голос Натали, а потом смех Джины. Когда моей жене по-настоящему весело, она кричит, как обезьяны в фильме про Тарзана. Примерно такие звуки сейчас и раздавались по дому.

Свояченица заговорила снова, иронично и одновременно изумленно:

— Что мне с этим делать?

Показывать обиду ни к чему …На ходу застегивая ширинку, я бросился вон из спальни. Сестры стояли в коридоре напротив комнаты Натали. Свояченица в крошечной белой футболке и без трусиков. От промежности к пупку поднималась тонкая полоска черных волосков. Растительности у сестричек хватало, а подмышки они перестали брить задолго до выхода второго фундаментального труда Анны Фермески: “Сестры, смейтесь и не брейтесь”.

— Ладно, — начал я, — чего веселитесь?

Вместо ответа Натали подняла стакан к подбородку и, высокомерно ухмыльнувшись, посмотрела на его содержимое. Кажется, не слишком довольна…

— В чем дело, Гай?

— Ты о чем? — переспросил я, прекрасно понимая, что имеется в виду.