Туве Янссон

Роберт

В художественной школе был у нас соученик по имени Роберт. Длинный и молчаливый, он постоянно то ли от задумчивости, то ли от усталости ходил, склонив свою большую голову набок. Крайне неразговорчивый, он явно ни с кем в классе не дружил.

Роберт писал красками необычайно медленно, он никогда не доводил до конца свои картины, а большую их часть замазывал белой краской и снова начинал писать, а потом замазывал снова.

Но иногда он картины подписывал. Нам было прекрасно известно, когда он ставил свою подпись, и, хотя никто не смотрел на Роберта, мы знали, чем он занимается. Подпись он выводил с такой же медлительной тщательностью, он все снова и снова смешивал краски для букв и снова их замазывал, созданную им картину не должно было нарушать ничего, что не составляло бы органическую часть его работы, его абсолюта. Когда Роберт наконец достигал желаемого, мы снова могли продолжать свой труд. Мы никогда не подписывали свои картины в то же время, что и он.

Однажды я получила письмо от Роберта. Он положил его на мой мольберт. Он обращался ко мне на «Вы»[1].



Вы так радостны, Вы обладаете радостной легкостью. Насколько я понимаю, нет никого, кого бы Вы не любили, потому что любить легче… Я наблюдал за Вами; Вы летаете вместо того, чтобы взбираться ввысь, пробираться — или ждать.

Я не желаю Вам зла, наоборот, верьте в мою искренность — но должен сообщить Вам, что по разным причинам, исключительно личного свойства, чувствую себя вынужденным прекратить наше знакомство.

С глубочайшим уважением, Роберт!



Я ничего не поняла, письмо доставило мне какое-то беспокойство, нет, вовсе не за Роберта, — у меня скорее всего просто появилось какое-то неприятное ощущение. Неужели я когда-либо беседовала с ним? Вряд ли.

Позднее, когда мы всей группой переходили двор, спеша на лекцию по истории искусства, он, догнав меня, спросил:

— Вы поняли?

И я ответила:

— Пожалуй, не очень…

Я была смущена. Роберт, пройдя мимо меня, пошел дальше через двор.

Что сказать? Если бы он мог объяснить, если бы даже хотел… — Я думала, так не поступают! Но во Всяком случае я могла бы спросить.

Мало-помалу выяснилось, что Роберт написал письмо каждому в классе живописи, и каждое письмо оканчивалось весьма вежливым отказом от знакомства. Мы не показывали друг другу его письма, и вопрос этот не обсуждался. Возможно, мы думали, что немного странно отказываться от чего-то, что никогда не существовало, но мы не произносили этого вслух. Все продолжалось как обычно, совершенно как обычно.

Потом настало время подписывать наши картины. А очень скоро началась война.

Однажды после войны я случайно встретила соученика по художественной школе, и мы зашли в кафе. Во время разговора я спросила о Роберте:

— Ты не знаешь, где он сейчас?

— Этого никто не знает. Он исчез. Он перешел через границу.

— Что ты имеешь в виду?

— Это так похоже на него, — продолжал мой соученик, — ты ведь понимаешь, он всего лишь сбился с пути. Он исчез в тот самый промежуток времени, когда ничего не происходит, когда пребываешь лишь в ожидании, что-то вырезаешь или что-то там делаешь. Роберт пустился в путь со своим альбомом для эскизов, он блуждал в лесу, а потом отправился вместе со своими эскизами обратно в солдатский буфет. Я думаю, ему нужно было в тот раз попасть в такой буфет, где можно было как следует поесть. Но пошел он не в ту сторону, он совершенно не умел ориентироваться.

Я много думала о Роберте, пожалуй, больше всего о его прощальном письме. Теперь мне кажется, я понимаю, что письмо это было написано под давлением непреодолимых обстоятельств и вызвало колоссальное чувство облегчения и освобождения. Интересно, был ли кто-нибудь еще за пределами школы, кому он написал в таком же роде? Написал ли он своим родителям? Да, наверняка своим родителям он написал.

Подумать только, рискнуть отдалиться от окружающей тебя среды, ото всех — будь то люди, тебе не доступные, либо наоборот, позволившие слишком приблизиться к тебе! «…по разным причинам, исключительно личного свойства, чувствую себя вынужденным…»

Нет, ведь так не поступают!