Туве Янссон

Путешествие налегке

Не могу описать, какое облегчение я ощутил, когда наконец убрали трап! Только тогда, нет, пожалуй, позднее, когда теплоход отошел от пристани на такое расстояние, что с берега перестали кричать… спрашивать мой адрес, вопить, будто случилось нечто ужасное… я почувствовал себя уверенно. Вам просто не понять охватившего меня головокружительного ощущения свободы. Я расстегнул плащ, достал дрожащими руками трубку, однако зажечь ее не смог, продолжал сжимать зубами, это некоторым образом помогает держать все окружающее на расстоянии. Чтобы не видеть город, я прошел на нос теплохода и, как беспечный пассажир, облокотился на поручни. Небо было голубое, маленькие облака казались мне капризными, блуждающими наугад ради собственного удовольствия. Все осталось позади, все и вся утратило какое бы то ни было значение. Ни тебе телефонных звонков, ни писем, ни незваных гостей. Не стану распространяться, скажу только, что я заранее обо всем позаботился, все продумал до малейшей детали. Еще накануне я написал все необходимые письма и сообщил о своем внезапном отъезде, даже не подумав извиниться. Занятие это было тяжелое и заняло весь день. Разумеется, я не сообщил никому, куда еду, когда вернусь и, вообще, вернусь ли когда-нибудь. Цветами я предоставил заниматься жене дворника; эти усталые растения вечно чахли, как я ни старался ухаживать за ними; они меня раздражали, и я не хотел их больше видеть.

Быть может, вам интересно знать, что я взял с собой? Только самое необходимое! Я всегда мечтал путешествовать налегке бодрым неторопливым шагом, ну, скажем, по залу аэропорта, небрежно покачивая маленьким чемоданчиком, обгоняя нервничающих людей с тяжелым багажом! На этот раз мне впервые удалось взять с собой минимум вещей, я, не колеблясь, решил не брать фамильные реликвии и милые пустяки, напоминающие о… одним словом, о каких-то мгновениях жизни, о нет, это мне было вовсе ни к чему. Чемодан мой был так же легок, как мое легкомысленное настроение, я взял с собой лишь то, что требуется для ночевки в отеле. В своей квартире я не оставил никаких инструкций, но перед отъездом навел чистоту и порядок, на что я большой мастер. Это был последний штрих. И за все это время телефон не зазвонил ни разу. Хороший знак. Стало быть, ни один из этих, ни один… однако я не хочу сейчас говорить о них, мне больше нет до них дела, нет, они ни на миг не заняли мои мысли. Итак, я отключил телефон и проверил содержимое своего бумажника: паспорт, билеты, дорожные чеки, пенсионная книжка… Я бросил взгляд в окно и убедился, что на стоянке есть такси, запер двери и бросил ключи в почтовый ящик. По старой привычке я не вошел в лифт, терпеть не могу ездить в лифте. На третьем этаже я споткнулся, схватился за перила и замер на несколько секунд. Меня аж в жар бросило. Подумать только, а вдруг я и в самом деле упал бы, вывихнул ногу или, того хуже, сломал? Вот ужас-то. Все было бы напрасно, ничего было бы не исправить. В другой раз я уже не смог бы собраться и решиться уехать. Уже сидя в такси, я все никак не мог успокоиться и принялся оживленно беседовать с шофером, говорил что-то про раннюю весну, стал расспрашивать про его работу, но он отвечал мне весьма неохотно, и я наконец замолчал. К чему мне было его расспрашивать, ведь меня теперь вовсе ничто не интересовало! Какое мне дело до шофера и его проблем! Мы приехали на пристань задолго до отплытия теплохода, шофер достал мой чемодан, я поблагодарил его и дал ему на чай. Он даже не улыбнулся. Меня это неприятно задело, но зато человек, который проверял билеты, обошелся со мной очень любезно.

Итак, мое путешествие началось. Постепенно на палубе похолодало, здесь было довольно пусто, я решил, что пассажиры ушли в ресторан, и неторопливо отправился искать свою каюту. Я сразу понял, что буду в каюте не один: на одной кровати лежали пальто, портфель и зонт, а на полу стояли два элегантных чемодана. Я незаметно отодвинул их. Ведь я требовал, нет, ясно выразил желание поселиться в отдельной каюте; спать в отдельной комнате было всегда важно для меня, а сейчас, когда я собирался в полной мере насладиться новой жизнью, это мне было просто необходимо. Идти жаловаться пассажирскому помощнику не имело смысла, он тут же ответил бы, что свободных кают на теплоходе нет, и исправить эту ошибку никак нельзя, разве что заставить моего соседа провести бессонную ночь в кресле на палубе. Туалетные принадлежности моего соседа были очень дорогие, особенно сильно меня поразила электрическая зубная щетка и маникюрный набор с монограммой «А. С.». Я достал свою зубную щетку и все, без чего, как мне представлялось, обойтись ух никак нельзя, положил свою пижаму на свою постель и попытался ощутить, голоден ли я. Одна мысль о ресторане вызвала во мне отвращение, я решил пропустить ужин и удовольствоваться рюмкой спиртного в баре. В это время здесь было довольно пусто. Я уселся у стойки на высокий стул, уперся ногами в металлические перила, ограждающие каждый бар на свете, и зажег трубку.

— Будьте добры «Black and White»[1], — сказал я, взял стакан, коротко кивнул, показывая всем своим видом, что в беседу вступать не намерен, и принялся размышлять об Идее своего путешествия. Ехать, сам не зная куда, ощущая себя ничем не связанным, не отвечать за то, что осталось позади, ничего не планировать, не думать о будущем. Вкушать душевный покой. Мне захотелось вспомнить предыдущие поездки, и я с удивлением понял, что никогда не путешествовал один. Вначале я ездил с мамой на Майорку или Канарские острова. Когда мама умерла, я съездил с кузеном Херманом в Любек и Гамбург. Он только и делал, что ходил по музеям, и это приводило его в уныние; ему не довелось изучать живопись, и это его ужасно огорчало. Это было малоприятное путешествие. Потом я ездил с Вальстремами, они никак не могли решить, разводиться им или нет, и надумали поехать втроем. Куда же мы отправились?.. Ах да, конечно в Венецию. По утрам они ругались. Нет, эта поездка тоже была неудачной. А потом поездка с группой в Ленинград. Но там был жуткий холод… еще я составил компанию тете Хильде, которая боялась ездить одна… Правда, только до Мариехамна. Помню, мы побывали там в Морском музее. Вы поймете меня: когда я мысленно повторил все свои путешествия, сомнения в правильности моего решения окончательно исчезли. Я повернулся к бармену и сказал:

— Еще виски, — и с довольным видом оглядел бар.

Сюда начали стекаться люди, сытые, веселые. Они садились за столики, заказывали кофе и напитки, толпились вокруг меня у стойки. Вообще-то, я терпеть не могу толкотню и стараюсь по мере возможности избегать ее в трамвае и автобусе, но в этот вечер мне было даже как-то уютно и надежно в этой толпе. Пожилой господин с сигарой деликатным жестом дал понять, что ему нужна моя пепельница.

— Пожалуйста, — ответил я ему и хотел даже извиниться, но вовремя опомнился, мне это было вовсе ни к чему.

Уверенным и небрежным жестом я подвинул пепельницу ближе к нему и с безучастным видом уставился на свое отражение в зеркале позади батареи бутылок. Вам не кажется, что в барах есть что-то специфическое? Атмосфера самых немыслимых случайностей, убежища на нелегком пути от желаемого к неизбежному. Однако я должен признать, что посещал бары крайне редко. Я взглянул на свое лицо в зеркале, и оно вдруг показалось мне довольно симпатичным. Пожалуй, прежде я не удосуживался столь внимательно разглядывать свою внешность. Худощавое лицо, довольно красивые, немного удивленные глаза, волосы, правда, седые, но импозантно пушистые, падающая на лоб прядь, пожалуй, придает физиономии выражение озабоченной внимательности. А может быть, внимательной озабоченности. Нет, просто-напросто внимательности. Я осушил стакан и внезапно почувствовал непреодолимую потребность выговориться, однако решил умерить свой пыл. Во всяком случае, разве это не был подходящий момент, чтобы, нет, не слушать кого-нибудь, а самому выговориться? В мужском обществе, в баре. Я мог бы, например, будто невзначай упомянуть о своей значительной роли в работе Почтового управления. Нет, ни в коем случае. Лучше казаться загадочным, не говорить, кто я такой, а ограничиться намеками.

Сидящий слева молодой человек показался мне крайне нервозным, он все время менял позу, ерзал на стуле и старался держать в поле зрения все, что происходило в баре. Я повернулся направо и сказал:

— Однако здесь много народу нынче вечером.

Мой сосед погасил о пепельницу сигару и сказал, что корабль забит до отказа, что сила ветра — восемь метров в секунду и что к вечеру ветер усилится. Мне понравилась его спокойная и деловая манера говорить, захотелось узнать, пенсионер он или нет и зачем едет в Лондон. По правде говоря, я сам удивился, что меня это вдруг заинтересовало. Ведь любопытство и сострадание мне абсолютно чужды, и я, зная, сколь сильна потребность людей изливать душу и жаловаться на свои беды, изо всех сил стараюсь не вызывать их на откровенность. За свою Долгую жизнь я, понятно, наслушался всякого, Да и поделом мне. Но в эту минуту я, будучи На пути к новой, абсолютно свободной жизни, осторожно спросил:

— Вы едете в Лондон? По делам?

— Нет, я люблю морские путешествия.

Я понимающе кивнул. Мне было видно в зеркале его лицо, довольно тяжелое, помятое, отвислые усы, усталые глаза. Одежда на нем была дорогая и элегантная, «континентальная», — я надеюсь, вы понимаете, что я хочу этим сказать.

— Я еще с молодых лет понял, — продолжал он, — что беспрестанно путешествовать на корабле обходится, включая питание, значительно дешевле, чем жить в городе.

Я смотрел на него с восторгом, но он больше ничего не сказал. К счастью, он, очевидно, был не любитель откровенничать. Где-то наверху под потолком упорно и назойливо зудела музыка. Люди стали болтать все оживленнее, нагруженные рюмками и стаканами подносы доставлялись к столикам с поразительной точностью и быстротой. «Вот я сижу с заядлым путешественником, — пришло мне в голову, — с человеком, который сумел взять от жизни все и знает, что говорит». И тут он достал бумажник и показал мне фотографию своей семьи и собаки. Это был сигнал опасности. Я мгновенно почувствовал острое разочарование. Однако с какой стати мой спутник должен был отличаться от всех прочих? Во всяком случае, я, решив не давать ему втянуть меня в пространную беседу, взглянул на фотографию и сказал обычный вежливый комплимент. Его жена, дети и собаки имели весьма обычный вид, разве что отличались некоторым самодовольством. Он вздохнул, из-за шума я не услышал его вздоха, но его широкие плечи поднялись и опустились одновременно со вздохом. Очевидно, дома у него было не все ладно. Обычная история. Даже у такого вот элегантного путешественника с сигарой в золотом мундштуке и семейной фотографией на фоне собственного бассейна! Я быстро начал говорить о каких-топустяках, о преимуществе путешествовать налегке и тому подобном, намереваясь поскорее найти подходящий повод, чтобы деликатно удалиться. С целью намекнуть о своем намерении я достал ключ от каюты, положил его рядом со стаканом и попытался привлечь внимание бармена, что было, разумеется, бесполезно; толкучка у стойки была ужасная, клиенты излагали свои желания так громко и нетерпеливо, что бедняга совсем зашился.

— Два «Black and White», — сказал мой спутник негромко, но столь весомо и отчетливо, что его слова моментально были услышаны. Он выразительно поглядел на меня и поднял стакан. Я понял, что пропал.

— Благодарю, — ответил я ему. — Не мешает выпить на сон грядущий. Однако время уже позднее.

— Не за что благодарить меня, господин Меландер, — ответил он. — Меня зовут Коннау.

И он положил свой ключ рядом с моим.

— Невероятно! Как вы узнали мою фамилию? — воскликнул я.

— Очень просто, — ответил он. — Я видел, как вы выходили из каюты. На вашем чемодане висит этикетка с четко выведенной фамилией.

Внезапно молодой человек, сидящий слева, резко наклонился к стойке, толкнув меня, и сердито потребовал «Cuba libre»[2], который он заказал давным-давно. Мол, всем кому попало приносят их заказы, а он должен ждать, старая история! Мистер Коннау холодно взглянул на юнца и сказал мне:

— Мне кажется, нам пора уходить отсюда. — Но мое облегчение тут же улетучилось, когда он добавил: — У меня в каюте есть виски, ведь ночь длинная.

Что оставалось делать? Сказать, что я не ужинал? Он все равно стал бы ждать меня в каюте. Он поднялся, рослый, самодовольный, решительный. Я, разумеется, пожелал оплатить половину счета, но он жестом отверг мое предложение и направился к двери. Я пошел за ним. Мы втиснулись в битком набитый лифт. На теплоходе была уйма народа, люди толпились у игровых автоматов, сидели на лестницах, их юные отпрыски с криками носились взад-вперед, и меня снова охватил страх. Когда мы наконец добрались до каюты, я дрожал с головы до ног. Мистер Коннау убрал на место свой багаж, достал бутылку виски и поставил на маленький столик у окна два серебряных бокала, которые он тоже прихватил с собой. Потом сел на койку, которая под ним затрещала, для него она оказалась слишком хрупкой и тесной. Каюта была первого класса, мне обещали отдельную, с баром, этаким элегантным шкафчиком, где хранятся прохладительные напитки, чипсы и соленые орешки. Я открыл дверцу бара.

— О нет, только не с содовой, — сказал мистер Коннау. — Виски нужно пить на шотландский манер, с обыкновенной водой. Мой отец был шотландцем.

Я поспешил в ванную, наполнил стакан из-под зубной щетки водой и чуть не споткнулся о слишком высокий порог.

— Лед нужен? — спросил я.

Он покачал головой. Налив немного воды, он откинулся назад и помолчал. Мое настроение внезапно переменилось, спокойствия как не бывало. Я был абсолютно уверен, что он будет сидеть и пить еще несколько часов.

— To you[3], — сказал он. — Все в жизни повторяется.

— То you, — ответил я.

— Едешь, едешь, то туда, то сюда. И знаешь точно, куда приедешь. Каждый раз одно и то же. Домой и из дома, из дома и снова домой.

— Вовсе не обязательно, — возразил я. — Бывают случаи…

Но он прервал меня. Я собирался рассказать ему, что понятия не имею, где остановлюсь, что я даже не заказал номер в отеле. Мне хотелось нарисовать ему романтическую картину моей новой, свободной, можно сказать, беспечной жизни, но он уже начал излагать мне свои проблемы: жена, дети, дом, собака, которая умерла при трагических обстоятельствах… Я полностью отключился. Пожалуй, впервые в жизни я замкнулся в себе, решив, что ни за что не стану сочувствовать, ведь это кошмарное чувство, я повторяю, кошмарное, не раз доставляло мне, да и окружающим, жуткие неприятности. Теперь вы, быть может, поймете, почему я уехал, все бросив? Быть может, вы почувствуете, насколько я устал, устал до отвращения постоянно жалеть кого-нибудь?

Разумеется, я жалел людей. Ведь каждого мучит какая-нибудь тайная печаль, разочарование, страх или стыд, нечто неизбывное. И стоит какому-нибудь бедолаге только повстречаться со мной… у них просто какой-то нюх на меня… Ну вот, потому-то я и сбежал от них.

Я слушал мистера Коннау вполуха, и в груди у меня все сильнее закипал несвойственный мне гнев. Я опустошил стакан и резко оборвал своего собеседника:

— А что вы от них ожидали? Ведь вы явно избаловали их. А может, и напугали! Дайте им быть самостоятельными, пусть они делают что хотят! — Возможно, виски повлияло на меня, потому что я решительно добавил: — Прекратите давить на них! Оставьте их всех в покое! И про дом забудьте!

Но он почти не слушал меня и снова достал фотографии.

Мне кажется, что жалобы людей в основном похожи друг на друга, во всяком случае, будничные проблемы почти одинаковы, ну разумеется, если крыша не протекает, есть что положить в рот и жизни ничто не угрожает, я надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. По моим наблюдениям, судьбы людей, не считая катастроф, повторяются довольно однообразно; он или она изменяет, либо разлюбили, надоела работа, лопнул воздушный шарик амбиций или мечты, время вдруг начинает бежать с ужасающей быстротой, члены семьи ведут себя как-то непонятно, пугающе, дружба как-то совершенно незаметно переходит во вражду, силы уходят на какие-то пустячные дела, а, долг и обязанность не дают покоя, — и все это вместе вызывает безотчетное чувство неуверенности, страха. Старая история. Поводов для недовольства жизнью не счесть, они возникают постоянно, мне хорошо известны все оттенки огорчений и неудовольствий. Пора бы мне к этому привыкнуть и иметь на все готовый совет, но я на это не способен. Да и можно ли найти такие советы, которым стоит следовать наверняка? Волей-неволей приходится просто выслушивать каждого. Между прочим, похоже, что никто и не ждет дельных советов, каждый продолжает без конца поверять тебе свои горести, вцепившись в тебя мертвой хваткой. И вот теперь мне приходилось сидеть с мистером Коннау и отчаянно пытаться не сочувствовать ему. Да, путешествие мне предстояло утомительное и долгое. В данный момент он рассказывал о том, как его никто не понимал в детстве.

Началась качка, правда, не очень сильная. Меня никогда не укачивает в море. Однако я решительно сказал:

— Меня начинает подташнивать, мистер Коннау.

— Не мистер Коннау, а Альберт. Разве я не просил тебя называть меня запросто Альбертом? И вот этот страх…

— Альберт, мне надо подняться на палубу и подышать свежим воздухом. Я чувствую себя скверно.

— Пустяки, — возразил он. — Выпей немедленно чистого виски. А воздуха тебе и здесь хватит вволю.

Вы, верно, знаете, что иллюминаторы задраены намертво, но он тем не менее удивительно ловко с ним справился, резкий порыв влажного ледяного воздуха ударил мне в лицо с такой силой, что я чуть на задохнулся. Гардины взлетели вверх, мой стакан упал на пол.

— Отлично, — бодро сказал он. — Недурно я справился с этим окном. Знаешь, а ведь я когда-то мечтал стать боксером.

Я надел плащ.

— Послушай, Альберт, а чем ты, собственно говоря, занимаешься?

— Бизнесом, — коротко ответил он.

Видно, мой вопрос заставил его приуныть.

Наступило долгое молчание. Мы выпили. Время от времени наш стол обдавали соленые брызги. Я попытался неудачно пошутить, сказав, что у нас в стаканах прибавилось водички, и тут, к своему ужасу, увидел, как в глазах мистера Коннау появились слезы и его лицо исказилось.

— Тебе этого не понять. Ты не знаешь, каково мне сейчас…

Я просто не выношу слез, стоит кому-нибудь заплакать при мне, я пропал. Я тут же готов обещать что угодно: вечную дружбу, деньги (хотя в данном случае дело было не в них), свою постель, выполнение любого поручения. И надо же было этому большому сильному человеку заплакать… Я пришел в отчаянье, вскочил, стал предлагать все, что приходило на ум, — пойти в ночной клуб, в бассейн, куда угодно. Но тут теплоход сильно качнуло, и я влетел в объятия мистера Коннау. Он вцепился в меня, словно утопающий, и прижался лицом к моему плечу. Это было ужасно. Мое положение было во многих отношениях крайне неудобным. В такой ситуации я еще никогда не оказывался. К счастью, теплоход основательно качнуло еще раз, в окно влетел целый шквал соленых брызг. Мистер Коннау рванулся к столику, он успел спасти свою бутылку и принялся закрывать иллюминатор. Я выскочил в коридор, помчался наугад, потом остановился в полном изнеможении перевести дух. Вокруг было пусто и тихо. Я выглянул в открытую дверь и увидел палубу. Довольно большое пространство заставлено креслами, у многих из них спинки уже откинуты. Некоторые пассажиры уже спали, завернувшись в одеяла. Я осторожно прошел на нижнюю палубу, взял одеяло и выбрал кресло у самой стенки. Великолепно! Наконец-то можно уснуть, погрузиться в тишину и забытье. У меня ужасно болела голова, одежда намокла, но меня это мало беспокоило. Я натянул одеяло на голову и растворился в абсолютном, безразличном покое.

Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Кто-то пытался стянуть с меня одеяло. Женский голос повторял: «Это мое кресло, номер тридцать один. У меня есть на него квитанция…» Я сел, совершенно ошеломленный, и стал извиняться, объясняя, что занял это кресло случайно, мол, освещение здесь плохое, и я очень сожалею…

— Ничего, — уныло ответила женщина, — я привыкла к подобным недоразумениям.

Голова у меня разболелась еще сильнее, к тому же я ужасно замерз. Почти все кресла были заняты спящими пассажирами, я просто-напросто уселся на пол и стал массировать затылок.

— У вас что, нет квитанции? — строго спросила женщина.

— Нет.

— Вы потеряли ее? Все каюты заняты. И здесь, на палубе, ни одного свободного места.

Я ничего не ответил. Может, они разрешат мне спать хотя бы на полу.

— Где вы так промокли? — продолжала она. — От вас разит виски. Мой сын Херберт тоже пьет виски. Один раз он упал в озеро.

Она сидела, закутавшись в мое одеяло до подбородка и положив шляпу к ногам, маленькая, костлявая, седовласая, с загорелым лицом и крошечными пронзительными глазками.

— Мой чемодан стоит вон там. Принесите его сюда, если сможете. В таком месте, как это, надежнее держать свои вещи рядом с собой. Осторожнее, не поломайте коробку с печеньем. Я везу ее Херберту.

Чуть погодя пришли еще пассажиры и стали искать свои кресла. Теплоход сильно качало, кого-то поодаль стошнило в бумажный мешок.

— В Лондоне все будет по-другому, — сказала старая дама, подвинув чемодан поближе к своему креслу. — Нужно только отыскать его адрес. Вы не подскажете, где узнают адреса?

— Нет, — ответил я. — Но, быть может, пассажирский помощник…

— И вы собираетесь спать так всю ночь?

— Да, я очень устал.

— Понимаю. Виски стоит дорого, — добавила она чуть погодя. — Вы ничего не ели?

— Нет.

— Так я и думала. У них есть еда в гриль-баре. Но мне он не по карману.

Я свернулся калачиком на полу, запахнул поплотнее плащ и тщетно попытался уснуть. Как могла эта старуха отправиться в Лондон, даже не зная адреса сына? Ведь ее непременно задержат при сходе на берег. Времена нынче таковы, что нужно предъявить бумагу, к кому едешь, и иметь определенную сумму денег, а не то тебя не впустят в страну… Откуда она сама-то? Верно, из глухой провинции. Она испекла сыну печенье… Господи, до чего же люди беспомощны и бестолковы!

Я поспал немного и снова проснулся. Она храпела, свесив руку с кресла. Рука у нее была усталая, морщинистая, загорелая, на пальце дня широких обручальных кольца. Теперь затошнило многих, и воздух стал просто невыносимым. Я решил выти на верхнюю открытую палубу. Из-за давнего отвращения к лифтам, я стал подниматься по лестнице и остановился напротив гриль-бара, где люди все еще сидели и жевали. После некоторого колебания купил несколько больших бутербродов и бутылку пива. Потом снова спустился вниз и пошел на прежнее место. Старуха не спала.

— Ах, как вы добры, — сказала она и тут же принялась уписывать бутерброды. — Оставить вам половину?

Но есть мне уже расхотелось. Я сидел и думал, сколько ей понадобится денег, чтобы сойти на берег. Найдется ли в Лондоне какой-нибудь благотворительный отель, готовый приютить заблудившуюся путешественницу? Нужно будет спросить пассажирского помощника, он, наверное, знает…

— Меня зовут Эмма Фагерберг, — сообщила она.

Лежавший рядом пассажир высунул голову из-под одеяла и сказал:

— Хватит болтать! Не дают заснуть.

Эмма Фагерберг вытащила из-под подушки сумочку.

— Вы такой добрый, — прошептала она. — Я покажу вам фотографию моего сына. Вот таким был Херберт в четыре года. Снимок плоховатый, но у меня есть еще много, получше этого…