Роберт МакКаммон

Синий мир

Глава 1

Его ковбойские ботинки глухо цокали по сырой мостовой. Потоки неоновых огней струились вокруг, словно адские реки.

Туман стелился над Сан-Франциско, закрывая звезды. Вслед за туманом с океана натянуло морось; мельчайшие капли воды бриллиантами переливались на его коротко стриженных светлых волосах. Он двигался по Бродвею на восток, в самый центр крикливо-пестрого Гнезда порока, мимо улыбающихся японских бизнесменов, провинциальных ротозеев и туристов, желающих приобщиться к жизни природы.

А приобщиться тут было к чему. Неоновые вывески и броские мигающие рекламы, расхваливающие свой товар, напоминали врата в иной мир, скрытый в темных глубинах. Мужчина в ковбойских ботинках остановился; полы его длинного, до колен, коричневого хлопчатобумажного плаща колыхнулись от ветра. Темно-карие, глубоко посаженные глаза изучали вывески. Девушки и Юноши Живьем на Сцене! Властные Самки в Черной Коже! Стайка Горячих Девиц! Все Размеры! На Все Вкусы!

На его гладком, бледном лице у внешних углов глаз были вытатуированы по три маленьких красных капельки, словно ему довелось плакать кровавыми слезами.

Он отправился дальше, мимо открытых дверей, откуда слышался барабанный грохот рок-музыки, мимо японцев, глазеющих на все это с разинутыми ртами. Он засунул большие пальцы рук за пряжку богато инкрустированного ремня и замедлил шаг. После притона с вывеской «Сплошная Нагота! Милашки-простушки!» он обнаружил то, что искал. На витрине под надписью «Порнокоролевы Ждут Встречи с Тобой» были выставлены глянцевые фотографии весьма привлекательных, хотя и густо накрашенных молодых женщин. Некоторые из них — с подписями. Таша Нотти, Китт Кэттин, Изи Бризи, Паула Баньян. Мужчина неопределенного возраста, лет примерно около тридцати, некоторое время оценивающе рассматривал фотографии. Потом поглядел на подоконник, усыпанный дохлыми мухами. Одна еще трепыхалась.

Именно сюда ему и нужно.

Он толкнул красную дверь и оказался в коридоре. В билетной кассе, напоминающей клетку, сидел тучный чикано и читал комикс под названием «Лихой мародер».

— Десять баксов, — устало произнес чикано, не поднимая головы. — Желаете кого-нибудь конкретно?

— Да. Изи Бризи, — ответил ковбой сквозь зубы. Этот змеиный шепот вынудил парня оторвать глаза от книжки. Он уставился на красную татуировку.

— Тебе что-то не нравится, амиго?.

— Нет, нет-нет, друг. — Чикано покачал головой и сел попрямее. Коротко стриженный парень был высок, шесть футов с двумя, а то и тремя дюймами, и выглядел как человек, с которым лучше не связываться. — Да, Изи сегодня здесь. Хочешь пригласить поужинать?

— Возможно. Изи снималась в фильме «Суперплут», верно?

— Она в куче фильмов снималась, друг. Она — звезда!

— Я знаю. Я видел ее в «Суперплуте». — Он бросил взгляд в сторону другой красной двери, из-за которой доносились тяжелые басовые ритмы. — Я хочу ее видеть.

— Проходи и садись, друг. Наслаждайся шоу. Если Изи на сцене — нажмешь кнопку с ее номером. Если нет — появится через несколько минут. Десять баксов. Годится? — И парень нетерпеливо побарабанил пальцами по столешнице.

Ковбой извлек из внутреннего кармана своего пыльника бумажник, раскрыл его, достал десятидолларовую купюру и просунул в окошко. На костлявом лице появилась легкая испарина.

— А чаевые, друг? — произнес чикано. — Изи — не дешевка.

— Я тоже, — едва заметно усмехнулся ковбой. Улыбка была ледяной. Она направился к двери. Чикано поспешил отпереть ее нажатием кнопки. Ковбой вошел внутрь, и дверь плотно захлопнулась за спиной.

Динамики, укрытые в обтянутых красным бархатом стенах, излучали равномерную барабанную дробь. Три ряда потертых театральных кресел, обращенных к большой застекленной витрине. В густом табачном дыму — четыре мужские фигуры. За стеклом изгибались три обнаженные девицы, у каждой между грудей — бирка с номером. Изи Бризи среди танцующих не было. Ковбой уселся в последнем ряду, закинул ноги на спинку переднего кресла и приготовился ждать.

Спустя некоторое время один из посетителей нажал кнопку, вмонтированную в подлокотник. Звонок прозвенел пять раз. Худенькая рыжеволосая с номером «пять» изобразила улыбку, больше похожую на жалкую гримасу, вышла в зал к избравшему ее мужчине и повела ухмыляющегося туриста с пивным брюшком в другой конец зала.

— Желаю удачи! — выкрикнул ковбой, прежде чем за ними захлопнулась дверь.

Танец продолжился. Еще двое мужчин, точнее — мальчишек, видимо, студентов колледжа, вошли в зал и сели, нервно хихикая и перешептываясь. Ковбой не обратил на них ни малейшего внимания. Он спокойно сидел в своем кресле, разглядывал болтающиеся сиськи и ждал.

Из служебного помещения за сценой выпорхнули еще две девицы и присоединились к произвольным танцам. Той, о которой думал ковбой, среди них не было. От гулкого ритма, красных стен, скудного освещения его потянуло в сон. Он чувствовал себя как в гигантской утробе. Но не прошло и пяти минут, как он сбросил ноги с кресла и подался вперед, улыбаясь со вновь возникшим интересом.

К танцовщицам присоединилась стройная, симпатичная блондинка. Движения ее были весьма энергичны. На шее болталась карточка с номером «два». Но не успел он протянуть руку к кнопке, как в зале прозвенели два звонка. Ковбой с удивлением огляделся и увидел, как один из студентиков робко встал со своего кресла.

Прежде чем Изи Бризи вышла из своего стеклянного аквариума, ковбой уже был на ногах. Шагнув вперед, он опустил тяжелую руку на плечо мальчишки и веско бросил:

— Изи — моя, парень. Ты посиди.

У того кровь отхлынула со щек. Он торопливо плюхнулся обратно в кресло. Ковбой послал Изи Бризи свою самую лучезарную улыбку.

Она даже не прикоснулась к нему, лишь настороженно улыбнулась и жестом пригласила следовать за ней. Они вошли в дверь и оказались в освещенном красными лампами коридоре с кабинками по обеим сторонам. Из-за закрытые дверей доносились стоны и влажные чмокающие звуки. В коридоре возник здоровенный бритый наголо парень со связкой ключей.

— Двенадцатая и тринадцатая, — произнес мужчина, кивая в сторону дверей.

— Послушай, — заговорила Изи, обращаясь к ковбою. Откуда-то достав тюбик с кремом, она выдавила немного на палец и провели по губам. — Понимаешь, я немного устала. Такое ощущение, что у меня челюсти сводит.

— Очень жаль это слышать, Изи, — сочувственно откликнулся ковбой.

Ее светло-голубые глаза блестели, словно стеклянные. Взгляд кокаинистки, как у пластмассовой куклы. Она продолжала мазать бальзамом свои и без того ярко-красные губы.

— Предлагаю полцены за полсеанса. Пятьдесят долларов за три минуты. Годится?

— Три минуты — большой срок, — ответил ковбой и выдал бритоголовому две купюры по двадцать и две пятерки.

— Вот и хорошо. А то я совсем выдохлась. Как тебя зовут?

Он бросил быстрый взгляд в сторону бритоголового, который удалился в свой закуток в конце коридора. Там, куда он ушел, на стене висела табличка «выход».

— Трэвис, — сказал он. — Как того парня в «Аламо».

— В каком Аламо? — переспросила Изи. Он не ответил. — Мне нравится твоя татуировка. Очень сексуально.

— Я тоже так думаю.

Она кивнула ему на кабинку с номером «двенадцать», закрыла за ним дверь и сама вошла в соседнюю.

Теперь их разделяла тонкая картонная перегородка с дыркой, прорезанной на уровне паха.

— Тебе помочь? — спросила она. В ее кабинке были мусорная корзинка, стул, песочные часы на цепочке и пачка гигиенических салфеток «Клинекс». Она перевернула часы.

— Нет, я готов. — Ковбой расстегнул молнию, спустил штаны и придвинулся к отверстию.

Изи уселась на стул и принялась за работу, параллельно изучая обломившийся ноготь.

— Тебе доводилось видеть мои фильмы, Трэвис? — поинтересовалась она, не прекращая облизывать.

— Я видел «Суперплут», ты там была великолепна.

— Спасибо.

Изи помолчала, занятая делом, потом спросила:

— А что тебе больше всего понравилось?

— Когда ты была с тремя парнями. Класс!

— Ага, мне тоже это нравится. Трэвис, а тебе нравится, что я сейчас делаю?

— Конечно. — Он улыбнулся, прижимаясь щекой к перегородке. — Продолжай.

Она бросила взгляд на часы. Боже, в этой дыре время ползет как черепаха! Ну ничего, это все временно. В пятницу она возвращается в Лос-Анджелес. Агент нашел для нее фильм, три дня съемок, а потом — самолет на Гавайи, где ждет богатый араб. От этих арабов немного воняет, но зато они любят порно, потому что у них в Арабии такого нет. Во всяком случае, у арабов куча денег, которые они швыряют направо и налево, и она знает двух актрис, которые вышли замуж за шейхов и уехали туда жить. Изи пыталась представить себе, что это за жизнь — в странах, которые похожи на один сплошной пляж Малибу. Удовлетворяешь прихоти какого-нибудь араба и живешь в замке. У нее тоже может быть такое. Все возможно.

— Кусни, — попросил Трэвис. — Сильнее. Давай. Изи. Сильнее!

Она трудилась, поглядывая на часы.

— Я твой большой поклонник, Изи, — сказал Трэвис. — Месяц назад я видел тебя в «Шлюхе». Сильней! Это же не укус! Я видел тебя в «Шлюхе». Классная картина! Мне бы такую работку, чтобы снимать такие картинки! Я бы справился!

Она хмыкнула. Секунды ползли.

— Я видел тебя в «Трех Крестах», в Лос-Анджелесе, — продолжал тот. — Ты раздавала автографы. Ты на моем билете расписалась?

Что-то с часами, решила она. Потом почувствовала, что он вздрагивает, и приготовила «клинекс».

— Я люблю тебя, Изи, — сказал Трэвис. — Подожди минутку. Постой. — Он отодвинулся от дыры. — Я тебя люблю, слышишь?

— Конечно, — откликнулась она. — Давай, Трэвис, завершим наше дело.

— Обязательно. Только подожди. — Он достал из расшитой серебром кобуры «кольт» сорок пятого калибра. С изысканной гравировкой и перламутровой рукояткой. На поясе — патронташ с тремя десятками патронов, как минимум. — Ты мне столько раз снилась. Такие яркие сны!

— Ну давай, Трэвис! — Она услышала металлический «щелк». Что еще придумал этот псих? — Давай, парень!

— Держи шире, — сказал он и сунул в отверстие дуло «кольта». — Чери Дэйн я тоже любил, — добавил он. С той стороны послышался рвотный спазм.

И спустил курок.

Гулко грохнул выстрел. «Кольт» дернулся в руке.

Он услышал, как упало со стула ее тело. Он вытащил револьвер и увидел, как с окровавленного дула капает.

Затем быстро застегнул штаны и пнул ногой в дверь кабинки.

Хлипкая дверь слетела с петель. Бритоголовый уже вскочил — этакая потрясенная гора плоти. В какой-то из кабинок распахнулась дверь. Из нее выскочила девица восточного вида, увидела «кольт», истерически завизжала и захлопнула дверцу обратно. Из другой выглянул мужчина; скуластое лицо исказила гримаса ужаса.

Трэвис выстрелил. Пуля попала мужчине в ключицу и сшибла с ног. От падения тела кабинка сложилась, как карточный домик. Трэвис с горящими глазами двинулся в сторону выхода, по пути наобум стреляя во все кабинки. В тесном пространстве выстрелы звучали оглушительно; картонные стенки разлетались на куски. Начался настоящий бедлам — отовсюду слышались вопли, визги, проклятия, призывы к Богу… Бритоголовый сунул руку в карман. Блеснуло лезвие.

— Не надо, — спокойно произнес Трэвис и выстрелил ему в горло. Вышибала повалился на спину, нож выпал из руки и покатился по линолеуму. Трэвис отпихнул с дороги окровавленную тушу и уже взялся за ручку двери, как чья-то рука ухватила его за волосы и рванула назад.

— Ах ты, скотина! — рявкнул мужчина. Глаза его пылали гневом и яростью. — Я убью тебя, грязный ублюдок!

Пальцы Трэвиса нащупали потайную кнопку на рукоятке «кольта». Из-под перламутровой накладки на рукояти выскользнул голубоватый четырехдюймовый зазубренный стальной нож. Трэвис ткнул его в мясистую щеку и с силой рванул на себя, раздирая рот.

Мужчина взвыл и повалился на колени, схватившись обеими руками за лицо.

Трэвис выскочил в переулок. Запах крови и пороха ударил по нервам и пронзил до костей, как грубый наркотик. Он вытер окровавленное лезвие подвернувшимся пакетом от «королевского бургера», нажал кнопку, и нож скользнул обратно в тайник. Затем с изяществом профессионала крутанул револьвер вокруг пальца и убрал его в кобуру.

Он пустился бежать, застегивая на ходу развевающийся плащ. Лицо было бледным, потным, а взгляд — ленивым и удовлетворенным.

Он бежал, быстро удаляясь от криков за спиной. Ночь и туман укрыли его.

Глава 2

Иисус плакал.

Вневременная реакция, думал худощавого сложения светловолосый мужчина, погрузившийся в чтение избранного им на сегодня учебника по философии. Иисус плакал почти две тысячи лет назад, и нынче наверняка бы лил слезы в три ручья. Но мужчина знал — слезы сами по себе ничего не изменят. Если бы Иисус, обладая безграничной духовной властью над миром, просто расплакался, признал свое поражение и отказался от человечества как от безнадежного дела, тогда действительно — и миру, и человечеству грозило бы сгинуть во мраке. Нет, речь идет не только о слезах. Должно быть еще и мужество.

Он дочитал абзац, закрыл книгу и отложил ее в сторону. Яркое послеполуденное солнце пробивалось сквозь неплотно задернутые шторы; лучи высвечивали кусок бежевой стены с укрепленным на ней распятием Христа. Рядом стоял книжный шкаф, доверху заполненный научными трудами на такие темы, как искупление грехов, логика религии, католицизм и Третий мир, искушение. Рядом со шкафом — портативный телевизор с подсоединенным видеоплейером и коллекция кассет, среди которых были «Победа над грехом», «Задачи городского духовенства» и «Путь борца».

Он встал с кресла и вернул книгу на место. Потом посмотрел на часы: без двенадцати три. Ровно в три он должен быть в исповедальне. Но время еще есть. Он прошел в маленькую кухню, налил себе из кофейника чашку остывшего кофе, заваренного утром, и отнес ее с собой в кабинет. Часы вежливо тикали на каминной доске. В углу кабинета стоял мужской спортивный велосипед, десятискоростной. Переднее колесо крепилось в специальной раме, что давало возможность заниматься тренировками не выходя из помещения. Он подошел к окну и раздвинул шторы, подставляя лицо солнцу. Взор его устремился вдоль Вальехо-стрит.

У него были мягкие черты лица мальчика из церковного хора, кроткие темно-голубые глазам длинные тонкие светлые волосы, зачесанные назад. Ему было тридцать три года, хотя на вид можно было дать лет на пять меньше. В уголках глаз наметились маленькие морщинки; чуть более глубокие складки обрамляли рот; длинный, аристократический нос, твердый квадратный подбородок. Ростом не меньше шести футов и одного дюйма. Кожа лица бледноватая, поскольку на свежем воздухе приходилось бывать нечасто, но благодаря жесткому спортивному режиму, включающему занятия велосипедом и джоггинг, вес удавалось поддерживать примерно на уровне ста семидесяти фунтов. Будучи человеком дисциплины и организации, он был глубоко уверен, что во внешнем мире с разладом, беспорядком и необузданным хаосом жить ему было бы гораздо труднее. Он рожден для размеренной жизни священнослужителя, с ее ритуалами и умственными страстями. Он уже был священником более двенадцати лет, а до того прилежно изучал все полагающиеся священнику дисциплины. Над приземистым серым зданием ему был виден большой красный «X» — символ, укрепленный на крыше одного из домов Бродвея. И край другой вывески — с надписью «Девушки и юноши». На утреннем собрании монсеньер Макдауэлл сказал, что вчера вечером в одном из этих приютов греховной плоти была стрельба, но подробности пока неизвестны. Молодой священник никогда не был на этой улице, начинающейся в квартале от собора Святого Франциска; сама мысль об этих притонах похоти и коррупции вызывала жжение в желудке.

Что ж, каждый в этом мире волен выбирать свою судьбу. Такова часть величественной красоты Божественного творения. Но молодой священник часто задумывался, почему Бог допускает существование такой похоти и греха. Безусловно, человечество стало бы гораздо лучше, если бы все подобные места были сведены под корень. Он еще некоторое время посмотрел на красный «X», кашлянул, покачал головой и отвернулся.

Допивая кофе, он бросил взгляд на недостроенный паззл, разложенный на столе. Головоломка представляла собой картинку из тысяч разноцветных веселых горошинок, и он упорно складывал ее уже в течение двух недель. Теперь он нашел еще два подходящих кусочка и присоединил их к уже имеющимся.

Вот сейчас уже пора идти. Он зашел в ванную, почистил зубы и прополоскал рот специальной жидкостью. Потом надел темную рубашку, белый пасторский воротничок, подошел к платяному шкафу и облачился в черную сутану. На верхней полке шкафа лежало не меньше дюжины коробок с паззлами, часть из которых даже еще не распечатана. Он поцеловал четки, наскоро сотворил молитву перед распятием, сунул в карман пакетик леденцов и покинул свою комнату. Над нагрудным карманом у него была укреплена пластинка, сообщающая, что он — отец Джон Ланкастер.

Он прошел по коридору, соединяющему жилое помещение приходского священника с административным крылом церкви, где располагался и его собственный кабинет. Отец Дэррил Стаффорд, брюнет лет сорока с небольшим, вышел из своего кабинета к питьевому фонтанчику.

— Привет, Джон. Почти вовремя, а?

— Почти. — Джон взглянул на наручные часы. Без двух три. — Боюсь, немного опаздываю.

— Ты? Опаздываешь? Быть того не может! — Стаффорд снял очки и протер линзы белым носовым платком. — Я получил почти окончательные цифры предварительного бюджета. Если хочешь познакомиться с ними завтра — мое время в твоем распоряжении.

— Отлично. Допустим, в девять ровно?

— Ровно в девять. Договорились. — Стаффорд вернул очки на законное место. У него были большие совиные умные глаза. — Слышал про вчерашнее происшествие?

— Слышал. И только. — Джон сделал пару шагов по направлению к следующей двери, чувствуя некоторое внутреннее напряжение перед принятием исповеди.

Но отец Стаффорд жаждал общения.

— Сегодня утром я разговаривал с Джеком. — Джек Клэйтон был сотрудником полиции, курировавшим тот район. — Он сказал, двое убиты и один ранен. Какой-то лунатик открыл стрельбу в одном из борделей и скрылся через заднюю дверь. И исчез. Впрочем, Джек сумел раздобыть довольно подробное описание этого человека. Одну копию он предоставил мне. Хочет, чтобы мы обратили внимание… — В глазах священника мелькнула хитринка. — В общем, имей в виду — мужчина с татуировкой, красные капли на щеке, как слезы.

— Хорошо хоть никого раздевать не придется ради такого, — откликнулся Джон, открыл дверь и поспешил в церковь.

— Полностью с тобой согласен, — крикнул в спину ему Стаффорд.

Колокольный звон возвестил о начале исповеди. Каблуки Джона звонко промокали по мраморному полу; он шел не поднимая головы, тем не менее смог заметить, что в зале находится несколько человек. Он вошел в конфессионал, закрыл дверцу и сел на скамью, покрытую красным бархатом. Потом отодвинул решетку, отделяющую его кабинку от соседней, положил в рот леденец и принялся ждать окончания колокольного звона. Затем снял с руки часы и положил на полочку перед собой, чтобы следить за временем. Исповедь заканчивается в четыре тридцать, в пять тридцать назначен деловой ужин с советом мэрии по проблемам бездомных в районе.

Как только отзвонили колокола, в соседней кабинке появился первый человек. Он опустился на колени, в решетчатом оконце показались тубы, усы и борода, и мужской голос с испанским акцентом произнес:

— Простите меня, отец мой, ибо я согрешил. Джон ожидал продолжения, которое последует за ритуальной фразой. Бородатый мужчина оказался алкоголиком, он украл деньги у собственной жены, чтобы купить спиртного, а потом избил ее, потому что она пожаловалась. Джон кивал, приговаривая время от времени — «да-да, продолжай», — но взгляд его был сосредоточен на циферблате наручных часов. Мужчина закончил и ушел, получив в напутствие указание молиться Деве Марии, а на его месте появилась пожилая женщина.

— Да-да, продолжайте, — повторял Джон, глядя, как шевелятся красные губы по ту сторону решетки.

Когда женщина ушла, Джон положил за щеку очередной леденец. Следующий прихожанин, с жутким свистом в легких, оставил после себя сильный запах немытого тела. Затем возникла пауза минут в десять — двенадцать, после которой возник еще один мужчина. Джек прикидывал, успеет ли до назначенной встречи забрать из чистки другой костюм, но потом все-таки сделал усилие над собой и постарался сосредоточиться на бессвязной истории об изменах и невостребованных страстях. Джон хотел слушать. Искренне хотел. Но, видимо, от того, что скамья оказалась слишком жесткой, а бархатная ткань — слишком тонкой, стены кабинки начали сходиться над головой, а в желудке забурчало от холодного кофе. Спустя некоторое время ритуал становится привычен — как любой ритуал. Джон будет произносить «да-да, продолжайте», а пришедшие на исповедь будут длить перечень грехов и страданий, которые постепенно станут ужасно, печально однообразными. Он чувствовал себя перегруженным людскими болезнями, зараженным пониманием добра и зла. Складывалось впечатление, что миром правят исключительно Грех и Дьявол и даже церковные стены уже начинают потрескивать, не в силах противостоять их пугающему напору. Но Джон клал в рот очередной леденец, складывал ладони и говорил: «Да-да, продолжайте».

— Я все сказал, отец, — произнес мужчина и вздохнул так, словно исповедь сняла у него с плеч тяжесть фунтов в пятьдесят.

— Ступай с Богом, — откликнулся Джон, и грешник вышел.

Прошло еще несколько человек. На часах было четыре пятнадцать. Джон ждал, обдумывая доклад, который он собирался произнести на совете мэрии. Нужно пересмотреть его еще раз, убедиться, не напутал ли что в цифрах. Проползли еще две минуты. Никто не появлялся. Джон поерзал на скамье, пытаясь устроиться поудобнее. Несомненно, можно придумать гораздо более комфортабельный способ…

Дверца кабинки открылась. Кто-то вошел и преклонил колени.

Джон ощутил запах мускуса и корицы. Приятный аромат, отбивающий последние следы запаха тела третьего посетителя. Джон глубоко вздохнул, наслаждаясь дорогой парфюмерией. Никогда ему еще не приходилось сталкиваться с чем-либо подобным. — Есть кто-нибудь? — раздался молодой женский голос. Длинный полированный ноготь, покрытый красным лаком, нетерпеливо постучал по оконцу.

— Да-да, продолжайте, — сказал Джон. Повисла пауза. Потом женщина возмущенно воскликнула:

— Продолжать? Черт побери, да я же еще и начинала!

— Прошу не богохульствовать, — жестко отреагировал Джон.

— Кто богохульствует? — Женщина опять помолчала некоторое время. Затем послышалось:

— Дебби, черт побери, все-таки ты полнейшая дура, если решила, что от этого может быть какая-нибудь польза.

Она разговаривала сама с собой. Джон решил не обращать внимания на то, что с языка ее опять слетело ругательство. Дэррил, например, то и дело чертыхался, да и сам монсеньер имел к этому склонность.

— Польза может быть, — откликнулся Джон. — Если вы искренни.

— О, искренность! — негромко хохотнула женщина. У нее был хрипловатый голос курильщицы с непонятным акцентом. — Святой отец, искренность — мое второе имя!

— Я слушаю, — напомнил Джон.

— Понятно. А Бог слушает?

— Уверен, что да.

— Вам хорошо.

Джон ждал. Некоторое время женщина снова молчала. Собирается с мыслями, подумал он. В голосе действительно чувствовалась сильная горечь, внутренний надрыв. Ей необходимо исповедоваться. Судя по акценту, сообразил он, женщина — южанка, откуда-то с крайнего юга, из Джорджии, Алабамы, Луизианы. Кем бы она ни была, очень далеко ее занесло от дома.

— Мне не в чем каяться, — внезапно сказала она. — Я в порядке. Дело в том, что… В общем, как-то все сложнее получается, чем я думала.

— Не торопитесь, — посоветовал он, непроизвольно взглянув на часы.

Женщина еще помолчала, затем выдавила:

— Я потеряла подругу.

Джон никак не отреагировал, поощряя ее своим молчанием продолжать.

— Ее убили. Я говорила, чтобы она перестала работать в этих вонючих коробках. Сколько раз говорила! Черта с два! Джени никогда не слушала, что ей говорят! Черт, только ты скажешь ей — не делай этого, так ей еще больше этого как раз и надо. — Она хрипло хохотнула. — Вот дьявол, послушать меня — кто-нибудь подумает, что я действительно с кем-то разговариваю.

— Продолжайте, — негромко вставил Джон.

— Джени была личностью. Черт возьми, она была кинозвездой! Она как-то снялась в пяти фильмах за две недели, и будь я проклята, если это не рекорд! В прошлом году мы поехали с ней в Акапулько, познакомились там с двумя мексиканцами-телохранителями. Джени мне и говорит — Дебби, давай устроим мексиканский двухэтажный бутерброд и покайфуем как следует!

Джон в изумлении вскинул брови. Девушка за стенкой исповедальни опять рассмеялась — на этот раз мягче, явно во власти воспоминаний.

— Джени любила жить, — продолжала она. — Стихи писала. По большей части — ерунда, конечно, но некоторые… Про некоторые можно было сказать, что очень хорошие, и не покривить душой. О Боже…

Ему показалось, что в ней что-то надломилось. Что-то хрустнуло, как раздавленная ракушка. Девушка зарыдала. Это были сдавленные рыдания потерявшегося ребенка, от которых защемило сердце. Ему хотелось успокоить ее, протянуть руку в окошко, погладить, но, разумеется, это запрещено. Еще один всхлип, потом щелчок открываемой сумочки, шорох и хруст вскрываемой упаковки «Клинекса».

— Черт побери, тушь потекла, — пробормотала она. — Измазала вам тут всю эту белую…

— Ничего страшного, — поспешил Джон.

— На вид дорогая. Похоже, вы, святые парни, умеете тратить деньги, а? — Она явно старалась не зарыдать снова.

— Я бы не стал называть себя святым, — откликнулся Джон.

— А как же? Вы же на прямой связи с Господом, верно? Если нет, значит, выбрали себе не ту работу. Он не ответил. И на часы смотреть перестал.

— Какой-то козел убил мою подругу, — негромко повторила она. — Я позвонила предкам Джени. Они живут в Миннесоте. И знаете, что мне сказал этот сукин сын? Он сказал: у нас нет дочери! И швырнул трубку. Я позвонила, даже не дожидаясь льготного тарифа, а он мне такое выдал! — Она опять умолкла, борясь с приступом слез. Потом заговорила жестко, яростно:

— Ее будут хоронить за счет округа. Она столько работала, а агент ее сказал, что все это — чушь, выброшенные деньги. Можете себе представить?

— Нет, — ответил Джон. — Не могу. Она высморкалась в салфетку и фыркнула:

— Дерьмо. Грязное вонючее дерьмо!

— Когда скончалась ваша подруга? Я могу посмотреть расписание погребальных церемоний, если вы…

— Джени ненавидела католиков, — перебила женщина. — Не обижайтесь. Ничего личного. Она просто считала, что вы своим запретом контроля за рождаемостью всех затрахали почем зря. Так что, как говорится, спасибо, нет. — Она хлюпнула носом. — Ее убили вчера вечером. На Бродвее. Джени работала. Какой-то козел пристрелил ее. Это все, что я знаю.

Джон охнул. Гибель этой Джени моментально связалась в мозгу с информацией о стрельбе в порноклубе. А если Джени работала там, то девушка, которая находится сейчас в исповедальне, должно быть, тоже вовлечена в этот бизнес. Сердце забилось немного чаще; в ноздри опять ударил мускусный аромат.

— Я там никогда не был, — произнес Джон.

— Советую вам как-нибудь заглянуть на стриптиз. В образовательных целях.

— Не уверен, что нуждаюсь в знаниях подобного рода, — непроизвольно выпрямил спину Джон.

— Но вы же мужчина, черт побери? А секс правит миром.

— Не моим миром:

— Появилось чувство, что ситуация грозит выйти из-под контроля. И ощущение влажного тепла в районе копчика.

— Миром каждого, — не унималась женщина. — Иначе почему священники проводят целый день зарывшись в книги и принимают холодный душ по десять раз на день? Бог создал этот мир, так? Значит, и секс — тоже.

— Мисс… — Джон не знал, что сказать, он только хотел остановить ее. — Хватит об этом. Она рассмеялась:

— Слишком горячо, да? Я так и думала. Все вы слишком слабы на это дело.

Неужели голос успел его выдать? Джон ощутил внезапный прилив жуткого чувства стыда. Вероятно, запах ее парфюмерии подействовал как наркотик, потому что шестеренки в мозгу явно заклинило.

Она придвинулась лицом к отверстию. Он ясно увидел ее полные, чуть приоткрытые красные губы — того же оттенка, что и ногти.

— Если вас когда-нибудь спросят, — заговорила она своим прокуренным голосом с интонацией много повидавшего в жизни человека, — можете рассказать, что встречались с настоящей живой кинозвездой. Дебра Рокс. Это я. Снимаюсь в фильмах со стриптизом. Расскажите всем вашим друзьям.

Он увидел, как ее розовый влажный язычок медленно облизнул нижнюю губу, и понял, что она таким образом вполне откровенно искушает его. Осознание этого разозлило его, но в то же время включило часовой механизм, который не в состоянии остановить ни молитвы, ни духовная литература, ни философские умствования. Пах пронизала нервная дрожь.

— Прошу прощения, — произнесла она, отстраняясь от окошка. — Это у меня в крови. — Голос моментально изменился, стал мягче. — Послушайте… Я вот что хотела узнать… Вы не могли бы помолиться… Или что-нибудь такое… за Джени? Можно?

— Разумеется, — ответил Джон. Голос прозвучал так, словно он наглотался стекла.

— Теперь я себя значительно лучше чувствую, — произнесла женщина, вставая. Джон услышал, как открылась и закрылась дверь кабинки. Потом — звук каблучков по мраморному полу. Она шла быстро, вероятно, куда-то спешила. А может, просто торопилась покинуть церковные своды. Вот и перезвон колоколов — время исповеди окончено.

Джон сидел весь в поту; внутри полыхало, как в доменной печи. Сейчас она, вероятно, у самой двери. Сейчас выйдет на улицу. Перезвон продолжался. До окончания ему не полагается покидать исповедальню. Это произойдет ровно в четыре тридцать. Но рука сама легла на ручку двери и застыла в таком положении. Болезненные спазмы в паху становились почти невыносимыми; он думал, что уже забыл о такой боли.

Он посмотрел на часы. Секунды скакали слишком быстро. Колокольный звон продолжался.

Джон повернул ручку и вышел из кабины.

Стройная девушка с распущенной гривой темно-каштановых волос, в облегающем красном платье была уже у самой двери. В следующее мгновение дверь открылась, в глаза ударил яркий послеполуденный солнечный свет, Дебра Рокс вышла на улицу и закрыла дверь за собой.

Еще два удара колокола. И тишина.

Джон глубоко вздохнул. Сердце стучало. Все еще чувствовался ее запах. Видимо, впитался в одежду. Ладони были липкими от холодного пота. Ему почудилось, что сейчас упадет в обморок, но организм оказался сильнее. Черные обтягивающие брюки встали дыбом в районе паха, и стало ясно, что следует немедленно идти в ванную и принимать ледяной душ.

— Да поможет мне Бог, — прошептал он и ринулся прочь из храма.

Глава 3

Запах возник, когда он меньше всего этого ожидал. Он сидел в рыбном ресторанчике Скапарелли на Норт-Бич, вместе с монсеньером Макдауэллом по правую руку и первым помощником мэра — по левую. Запах исходил почему-то от чесночно-розмаринового соуса. Почувствовал он его в тот момент, когда зачитывал свой доклад и перечислял количество бездомных и суммы, которые необходимо выделить из бюджета на организацию бесплатных обедов. Он быстро обнюхал свои пальцы, сделав вид, что решил почесать нос. Ее запах был повсюду — и нигде конкретно. Постепенно до него дошло, что этот запах попросту запечатлелся в его сознании.

Помощник мэра начал что-то объяснять, но в этот момент в зал вошла темноволосая женщина в красном платье. Внимание Джона полностью переключилось. Он следил, как женщина идет под руку со своим спутником — приятелем или супругом, как они приближаются к столу и проходят мимо. Она о чем-то говорила с мужчиной. Голос ничем не напоминал голос Дебры Рокс.

— Понимаете, что я имею в виду? — заканчивая, произнес помощник мэра, мрачного вида человек по фамилии Вандерфолк. Джон согласно кивнул, хотя ничего из сказанного не только не понял, но и практически не слышал.

— Нет, мы не понимаем, что вы имеете в виду, — быстро возразил Макдауэлл, растянув губы в улыбке, при этом морщины на его старческом лице стали еще глубже. — Либо мы получаем необходимые суммы, либо будем вынуждены сократить всю нашу деятельность вдвое. Вот так. — И сверкнул ледышками своих голубоватых глаз в сторону Джона Ланкастера.

Дискуссия продолжалась и становилась все горячее. Внимание Джона рассеивалось. Он пытался сосредоточиться. Но, отхлебнув красного вина, он опять почувствовал ее запах. Он сложил руки и увидел ее губы в окошечке. Послышался женский смех, и он обернулся так быстро, что отец Макдауэлл обратил внимание.

— Джон, черт возьми, да что с тобой сегодня, сынок?

— Нет, ничего. Извините. Просто задумался на минутку о своем. — Когда отец Макдауэлл сердится, с ним шутки плохи.

— Лучше думай о деле, — резко бросил монсеньер, возвращаясь к дискуссии, в которой принимали участие, кроме Вандерфолка, еще трое.

Джон постарался. Но это оказалось непросто. Краем глаза он заметил, как в зале мелькнуло что-то красное, и тут же отключился снова. Вернувшись домой, он принял три холодных душа — один за другим, бам — бам — бам. Потом, не вытираясь, роняя капли и дрожа от холода, присел к столу и попробовал сосредоточиться на паззле. Он воткнул четыре кусочка не на свои места, прежде чем отказался от этого занятия. А после этого, как во сне, обнаружил себя стоящим перед окном — голым, покрытым гусиной кожей, — уставившимся на большой красный «X», полыхающий в небе.

«Я снимаюсь в фильмах со стриптизом», — сказала она.

— Вы согласны, отец Ланкастер? Джон испуганно вздрогнул, увидев перед собой внимательный взгляд монсеньера.

— Согласны? — повторил Макдауэлл. В глазах мелькнула угроза.

— Да, сэр, безусловно, — поспешил согласиться Джон, и Макдауэлл удовлетворенно улыбнулся.

— Обсудим проблему порнографии в другой раз, — проговорил Вандерфолк. — Как вам хорошо известно, джентльмены, мэр прилагает все усилия, чтобы очистить этот квартал. Но у этой публики очень шустрые юристы. Чуть что, они принимаются размахивать у вас перед носом Первой поправкой, как раскаленной сковородкой!

— Значит, найдите более шустрых юристов! — рявкнул Макдауэлл. — Заплатите им больше! Я уже двадцать пять лет вынужден сидеть на краю этой клоаки и наблюдать, как она расползается, как раковая опухоль! Как вам известно, буквально вчера вечером кто-то сошел с ума и убил там несколько человек. Не исключаю, что к этому его подтолкнула какая-нибудь, извиняюсь за выражение, шлюха с моралью портовой крысы. Когда мэр собирается убрать эту грязь из моего прихода?

Джон подцепил кусок белой рыбы, но замер, не донеся вилку до рта. Он внимательно посмотрел на Макдауэлла. Смотрел на него долго и внимательно, — старый монсеньер все продолжал кипятиться по поводу порноквартала. Такого бессердечного равнодушия, которое мелькнуло на этом старческом лице, ему никогда раньше видеть не приходилось. Макдауэлл грохнул кулаком по столу. Серебряные приборы жалобно звякнули.

— Она была личностью, — произнес Джон.

Макдауэлл замер с открытым ртом, уставился на него и недоуменно переспросил;

— Что?

Джон не соображал, что делает. Его трясло внутренней дрожью. Бросив вилку с куском рыбы на тарелку, он с горячностью повторил:

— Она была личностью! То есть я хочу сказать — у нее тоже была душа, у той девушки, которую убили.

— Что ты об этом знаешь? — с вызовом спросил Макдауэлл.

Настало время рассказать им про Дебру Рокс. Самое время. Но Джон потянулся к бокалу с вином, и момент был безвозвратно упущен.

— А я говорю — погрузить их всех на баржу с мусором и отправить в открытое море, — продолжал бушевать Макдауэлл. — Может, на корм рыбам сгодится.

Джон почувствовал легкую тошноту. Наверное, от вина, подумал он. А все из-за запаха Дебры Рокс. Кто-то через два столика от них открыл красную папку меню. Джон почувствовал, что потеет, что воротник стал слишком тесным и режет шею. Вслед за этим — с пугающей скоростью — перед глазами возник образ Дебры Рокс, без лица, и образ еще одной девушки, тоже безликой, в компании с двумя мексиканцами-телохранителями. Эта картина прочно заняла его воображение, и он подумал, совершенно спокойно: Я схожу с ума.

— Что вы сказали? — переспросил Вандерфолк.

— Я говорю… Наверное, мне хватит вина. — Он не подозревал, что произнес вслух предыдущую фразу. Этот новый провал в самообладании испугал его на глубинном, первозданном уровне. Он чувствовал себя как часы без стрелок. Все, что происходило в душе, на лице никак не отражалось. Во рту ощущался сильный чесночный вкус. Внезапно он понял всю абсурдность происходящего — мужчины, обсуждающие возможность внебюджетного финансирования организации питания для бездомных, за столом с голубым китайским фарфором и блюдами по цене от двадцати долларов. Какое-то в этом извращение, как-то это все очень неправильно, и это понимание вкупе с ярким образом Дебры Рокс на залитом солнцем пляже создало у Джона впечатление, что он может просто провалиться сквозь землю.

— Куда им деваться? — с усилием произнес Джон.

— Кому им? — переспросил монсеньер, вытирая корочкой хлеба тарелку.

— Женщинам из порноквартала. Куда они денутся, если тут все закроют?

— Не «если». Когда. — Макдауэлл нахмурился; между его кустистыми светлыми бровями набухла складка. — Странный вопрос, Джон.

— Возможно. — С чувством неловкости он оглядел собравшихся за столом. — Но, по-моему, это честный вопрос. Что станется с этими женщинами?

— Их заставят найти себе приличную работу, — ответил Макдауэлл. — Это во-первых. Но гораздо важнее, что эта грязь исчезнет с наших улиц, по которым ходят школьники и могут ежедневно наблюдать все это.

— Я понимаю, это важно, но… — Джон сделал паузу, стараясь найти нужные слова. — Мне кажется… Мне кажется, что нам следовало бы обратить внимание на женщин — да и мужчин тоже, — которые там работают. Видите ли… Одно дело — сказать, что их заставят найти себе приличную работу, и совсем другое — полагать, что они действительно захотят ее искать. Сомневаюсь, что город найдет дополнительные средства для переквалификации проституток и ресторанных танцовщиц, большинство из которых, не исключено, сидят на игле. — Он посмотрел на Вандерфолка. Тот сидел с каменным выражением лица. Потом — на Макдауэлла. Монсеньор застыл с куском хлеба во рту. — Сомневаюсь, что они в один миг превратятся в добропорядочных католиков. — Он попытался улыбнуться, но лицо было как резиновое. — Я полагаю, сэр… В общем, я пытаюсь сказать, что… Если мы выгоним их, то кто приютит их?

За столом повисла тишина. Макдауэлл запил свой непрожеванный кусок большим глотком вина.

— Твой вопрос… — наконец произнес он. — Ты считаешь, что ты более милосерден, Джон? Эти люди сами выбрали свой путь, и мы не несем за них ответственности.

— Не несем? — воскликнул Джон в полном смятении. Его захлестнула волна недоумения и боли.

— Нет, — подтвердил Макдауэлл и опустил на стол бокал. — Кажется, мы обсуждали проблему бездомных. Почему мы вдруг об этом заговорили?

Никто не осмелился заметить, что он сам отвлекся в сторону от главной темы. Ужин и разговор продолжились, но с этого момента отцу Ланкастеру вопросов не задавали, чему он был бесконечно рад, поскольку сосредоточился на своем вине и попытке — вполне безуспешной — вытравить из воспаленных мозгов голос Дебры Рокс.

Я снимаюсь в фильмах со стриптизом.

Глава 4

Джон проснулся часа в два ночи в липкой испарине.

Он лежал очень спокойно, словно пойманный в ловушку тела, над которым уже был не властен. Он снова начал молиться, но почти одновременно со стороны Бродвея донеслись завывания сирен полицейских машин.

На этот раз молитва не помогла.

Он попытался сосредоточиться на тексте из книги, которую читал днем. Иисус плакал. Иисус плакал. Иисус…

Жестокая книга это Священное Писание.

Он наблюдал за бликами света на потолке от фар проезжающих по Вальехо автомобилей. Библия — жестокая книга. О, конечно, великий революционизирующий труд, несомненно. Чудо языка и восприятия. Но тем не менее жестокая.

Они просто обошли тот период, когда Иисусу настало время жить сексуальной жизнью. Они просто опустили эту сторону жизни Иисуса и продолжили с того момента, когда Иисус уже понял свое предназначение и осознал то, что ему надлежит совершить. Они опустили все моменты, когда Иисус мог чувствовать неуверенность в себе, или мог испытывать нужду в женском обществе, или мог интересоваться чем-то иным, кроме спасения души.

И это очень странно, потому что Иисус, конечно, мессия, но Иисус также и человек. И почему человеческая раса лишена ответов на вопросы, которые должны были приводить в смятение даже мессию?

Он знал, что во имя Христа было развязано больше войн и больше невинных жизней принесено в жертву, чем по какой-либо иной причине. Правдой было и то, что религия, — по крайней мере религия в том виде, как ее интерпретировало человечество — создала цепи, контролирующие сексуальные устремления. Священное Писание говорит о сексуальности очень возвышенно, да, но как же быть с реальным миром, где обыкновенные люди вожделеют, страдают, просыпаются по ночам в поту с мыслью о прикосновении к запретной плоти? Библия говорит — надо ждать законного брака. Никакого прелюбодейства. Будь сильным. Имей совесть. Не пожелай жены ближнего своего. Прекрасно. Все это Джон понимал.

Но что говорит Библия о желании тела порно-звезды?

Он был девственником. Первое время воздержание было тягостным. Постепенно он подавил все желания путем чтения книг, занятий наукой, собирания паззлов. Он посвятил душу своему призванию.

Но теперь нечто иное неудержимо манило его к себе, нечто, возникшее в темной глубине подсознания. Нечто запретное и очень, очень сладкое.

— Боже милостивый, — прошептал он, — избавь, меня от этих мыслей. Молю тебя… Пусть они исчезнут! — Он знал, что Бог делает Свое дело, но каждый должен идти Ему навстречу. Он попробовал сосредоточиться на прочитанном, но нужные страницы не всплывали в памяти; вместо них всплывало другое — полные красные губы и влажный язычок, медленно облизывающий нижнюю губу с манящим вызовом.

Он не мог спать. Не мог даже притвориться, что спит. Он встал, в одних пижамных штанах направился к своему велосипеду, сел в седло и принялся яростно крутить педали.

Он обливался потом. Зачем на такую мощность было включать обогреватель? Он еще приналег на педали. Но во время этой бешеной гонки в никуда взгляд его был прикован к гигантскому полыхающему в ночном небе знаку «X».

— О Боже, — прошептал он, опустил голову и снова принялся молиться. На этот раз он решил читать литанию Деве Марии. Но когда спустя некоторое время снова поднял голову, красный «X» сиял на том же месте.

Он никогда раньше не обращал внимания, насколько большой и яркий этот знак. Может быть, в те моменты, когда он смотрел на него, некий люк в сознании был крепко-накрепко заперт и ни одна темная, грязная мысль не могла выскользнуть на поверхность. Но сейчас болты этого люка оказались сорваны, и оттуда полезли твари, совсем недостойные священника. Недостойные! Недостойные! Так он кричал про себя, крепко зажмурившись и давя на педали до тех пор, пока не начал струиться градом пот и не заболели легкие.

В половине третьего ночи Джон метался по комнате, как тигр в клетке. О том, чтобы прикоснуться к себе и сбросить дикое напряжение, не могло быть и речи. Мастурбация — один из самых тягчайших грехов. Нет-нет, на это он не способен. Он присел к паззлу, но не высидел и двух минут. По телевизору — ничего. Все видеокассеты пересмотрены по несколько раз. Книги — черствые незнакомцы. В душе боролись два чувства — стыда и злости. Он стыдился своего вожделения и злился, что не в силах от него избавиться. Оно нарастало стремительно, вызывая горячую тяжесть в паху. Я же священник — с ужасом напомнил он себе. Затем: я — мужчина. Но священник — прежде всею. Нет, прежде всего — мужчина… Священник… Мужчина…

Как бы в подобной ситуации поступил Иисус?

На это ответа попросту не существует.

Примерно около трех утра Джон решил одеться и пойти на улицу. Прочь от этой спертой, давящей жары.

Он надел черные брюки, черную рубашку и белый воротничок. Затем — темно-синий свитер и бежевую куртку. Прогулка вокруг квартала будет на пользу, даст время подумать. Может, подвернется местечко, где подают приличный кофе. Вот и отлично. Джон вышел из своей комнаты, миновал библиотеку, конференц-зал и комнату, где мирно спал Дэррил, оказался у двери на улицу, отпер ее своим ключом и вышел. Потом запер за собой дверь.

Утренний ветерок оказался довольно свеж. Джон спрятал руки в карманы и, низко склонив голову, торопливо поспешил прочь от нависшей белой громады собора.

Он направился по Вальехо на восток. Каблуки постукивали по влажному тротуару. Со стороны океана все затянуто тончайшим туманом. Он прошел мимо ночного кафе, но настроения выпить кофе еще не появилось. Нет-нет, лучше не останавливаться.

Глубоко в душе он уже знал конечный пункт своего маршрута.

Он повернул на юг, на авеню Гранта. Порыв ветра ударил в лицо и промчался дальше. Джон сжал пальцы в кулаки. И оказался на углу, где его тень стала пульсировать.

Джон поднял голову к вспыхивающим неоновым рекламам. Теперь перед ним простирался Бродвей с его веселыми зазывающими вывесками, открытыми дверями, музыкой, приглушенной в этот час, но все равно рыкающей откуда-то изнутри, словно спящий зверь. Он почувствовал, как запылали щеки. Довольно долго он простоял на углу, вглядываясь в огнедышащую даль территории, на которую опасались ступать даже ангелы.

А затем, примерно через квартал, он увидел это — театральную вывеску, одну из многих, но именно она привлекла его внимание. Афиша Тихоокеанского кинотеатра для взрослых объявляла — крупными яркими буквами: «Животная страсть». В главных ролях — Дебра Рокс, Эрик Бурк, Лиза Делав. Премьера!

Иди домой, сказал он себе. Ради Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии — иди домой!

Но ноги не подчинялись голосу разума.

Они уже несли его вперед. Редкие прохожие все еще попадались у книжных лавок с литературой для взрослых и других кинозальчиков. Но их было немного. Один из них увидел его воротничок, встряхнул головой, словно не веря своим глазам, и быстро двинулся в противоположном направлении. Двое мальчишек в черных кожаных куртках заорали что-то, обращаясь к Джону, но тот не обратил на них никакого внимания. Он замелил шаги; Тихоокеанский кинотеатр приближался слишком быстро.

В билетной будке дремал мужчина средних лет. Тут же Джон обнаружил, что нет никакой необходимости заходить внутрь, поскольку в большой стеклянной витрине был размещен рекламный плакат «Животной страсти». Он только посмотрит, как выглядит Дебра Рокс, и, удовлетворив свое любопытство, пойдет домой. В этом-то все и дело, не правда ли? Чистое любопытство! Он молил Бога, чтобы у нее оказалась физиономия, от которой зеркало треснет.

Но плакат не дал ему увидеть лицо Дебры Рокс. На плакате была изображена стройная, длинноногая женщина с густыми черными волосами, распущенными по плечам. Она была снята со спины, в обтягивающем купальнике леопардовой раскраски, дающим возможность рассмотреть практически весь зад. У ее ног трое распростертых мужчин тянули к ней руки, охваченные безумной страстью.

Как я, подумал Джон. Он узнал податливые формы тела Дебры Рокс, которые успел разглядеть днем в церкви; изгиб талии и абрис бедер напомнил ему виолончель, созданную рукой чувственного мастера. Это впечатление усиливалось цветом загара, таким ровным и пышущим здоровьем, что казался нарисованным. Он некоторое время поразглядывал плакат, потом сделал несколько шагов в сторону, словно изменение угла зрения могло дать трехмерное изображение. Он бросил взгляд на билетную кассу. Табличка извещала, что вход стоит пять долларов. Он осмотрел дверь. Дверь не представляла собой ничего особенного, но он понимал, что будет проклят, если посмеет войти внутрь. Хотя… если одним глазком… Пять минут. Максимум — десять. Он сгорал от желания увидеть лицо Дебры Рокс — просто чтобы иметь перед глазами образ, на который можно было бы поместить эти пухлые красные губы. В ушах зазвучал ее голос — мерцающий как негасимое пламя: Бог создал этот мир, так? Значит, и секс — тоже.

Совершенно верно.

Может, это окажется не так плохо, как он думает. Может, и нет. Может быть, все эти фильмы — чистое притворство.

Он должен увидеть. Должен.

Он достал из бумажника пятидолларовую бумажку, подошел к кассе и постучал в окошко.

Мужчина вскинул голову, с трудом очнулся от сна, затем взгляд его сфокусировался на белом воротничке Джона.

— Должно быть, вы шутите, — произнес он.

— Один билет, — дрогнувшим голосом ответил Джон.

— Вы правда священник? Или просто оделись под него?

— Билет, пожалуйста, — повторил Джон.

— Это что, шутка такая? Скрытая камера? — Мужчина повертел головой во все стороны, ухмыляясь, словно рассчитывал увидеть Аллена Фанта.

— Я бы хотел купить билет. — Внезапно Джона окатила новая волна страха. За ним в очередь встал мужчина в сером пальто. Может, кто-нибудь из тех, кто знает его? — Побыстрее, пожалуйста.

Мужчина хмыкнул и покачал головой:

— Ну, это, уже запредел! Впрочем, священнослужители пользуются правом бесплатного прохода, так что можете идти так. — Он показал пальцем на дверь, — Толкайте, падре.

Джон все-таки просунул деньги в окошко кассы и, подрагивая от ночного ветра, быстро вошел в помещение Тихоокеанского кинотеатра для взрослых.

Не успел он дойти до буфетной стойки, как услышал протяжный сгон. От этого звука, как и от запаха подгорелого попкорна, его замутило. Но он двигался дальше в темноту, пока не остановился в проходе, словно наткнувшись на стеклянную стену. На огромном экране показывали нечто, на первый взгляд более всего напоминающее экспериментальную хирургию. Это медицинский фильм, с изумлением подумал он. Но в следующую секунду камера отъехала, показывая обнаженную женщину верхом на обнаженном мужчине; она была спиной к зрителям. Тело изгибалось дугой в неистовстве страсти.

— Прошу прощения, — пробормотал человек в сером пальто, и Джон едва не упал, уступая ему дорогу.

Постепенно глаза Джона привыкли к темноте. Он увидел, что в зале сидит еще восемь или девять мужчин, все полностью поглощены происходящим на экране. Он сделал несколько шагов вперед по липкому полу, каким-то образом нашел кресло и уставился на экран, как и все остальные.

Девушка, у которой были черные до плеч волосы, красивая загорелая кожа и тело как изящная виолончель, продолжала двигаться в том же ритме. Вдруг она быстро повернулась к камере в профиль и тут же отвернулась обратно. Джон не успел разглядеть, как она выглядит. Сердце гулко стучало, легким, казалось, не хватает воздуха, голова кружилась. Потом справа в камере появился еще один обнаженный мужчина. В руках он держал кусок чего-то, напоминающего тающее сливочное масло; он втирал это вещество в ладони. Пока девица продолжала стонать и делать свое дело, мужчина с масляными пальцами подошел к ней сзади.

Внезапно над спинкой кресла показалась чья-то голова. Видимо, до этого момента мужчина сидел сгорбившись. Он сверкнул глазами, крякнул и проговорил:

— Пожарче, чем в аду, однако!

Нервы Джона не выдержали. Он вскочил, развернулся и помчался к выходу. На задыхающийся стон Дебры желудок отреагировал как на удар кулаком под дых.

— Эй! — крикнул кассир, увидев, как Джон выскочил на улицу и помчался по тротуару. — Что, не понравилась киношка, падре?

Лицо Джона пылало. Правда — ужасная правда — заключалась в том, что ему понравилось.

Он перешел на шаг, лишь оказавшись на другой улице. В голове гудело, словно ему только что проломили череп. И сотня холодных душей не сможет остудить его — равно как и вернуть ощущение чистоты. От ощущения, что зараза проникла в самую душу, хотелось плакать; в паху тяжко пульсировала кровь, и не было никаких сил остановить этот мощный ритм.

Посередине следующего квартала Джон опять остановился. Слева оказался магазин, чьи витрины были закрыты алюминиевой фольгой. Табличка гласила: