Роберт МакКаммон

Клетка Желторотика

Писатель из меня никудышный, но все равно хочется. Пусть останется на бумаге. Так это больше похоже на правду, чем когда крутится в голове. Карандаши с ластиками, конечно, занудное дело. Но я теперь в библиотеке учусь печатать на машинке. Мистер Уилер обещает научить меня всем клавишам, как бумагу вставлять, ленту менять и прочее. Он человек честный.

Ну вот, взялся писать, а с чего начать — не знаю. Говорят, начинать надо с самого начала. Так тому и быть.

Я совершил преступление — мне так сказали, и я никогда не отказывался. Если тебя хотят пырнуть ножом, надо успеть пырнуть первым. Я увидел, как сверкнуло лезвие, когда он вытащил его из-под куртки, и слава Богу, у меня хорошая реакция, иначе бы я сейчас сидел на облаке. Матушка моя уже, так вот она всегда говорила, что сидеть мне на раскаленных угольях там, куда не проникает луч солнца. У нее со мной была куча проблем, что верно, то верно. У всех со мной всегда были проблемы. Ну, вообще-то никого не сажают в тюрьму за слишком громкое пение в церкви, это я наверняка знаю.

Про Брик-Ярд я знал всегда. На самом деле что называется тюрьмой Брикнейла, но никто внутри и почти никто снаружи так ее не называет. О местечках такого типа ты впервые узнаешь ребенком, потом начинаются всякие делишки, и в какой-то момент ты наконец переступаешь эту черту. Ну, вы меня понимаете. Господи, если бы каждый в Мэйсонвилле, кто говорил мне: «Парень, по тебе Брик-Ярд плачет», вместо этого дал бы мне хотя бы по десять центов — меня бы тут не было.

Мэйсонвилл — городок, где я родился и вырос, но это не мой дом. Никогда я особо не чувствовал его своим домом. Папаша мой свалил от нас, когда я был еще ребенком. Матушка говорила, я его вылитая копия и дурная кровь во мне тоже от него, а я в ответ говорил, чтобы она прекратила это дело, не то разнесу тут все в клочья. Вполне мог. Сделать вид, что я бешеный, — был единственный способ заставить ее перестать причитать, какой я плохой и какой плохой был мой отец и все такое. Потом она говорила, будто у меня такой нрав, что я мог бы разнести стены Брик-Ярда, но я просто притворялся, что бешеный, чтобы ко мне не так приставали. Пусть лучше психом считают, зато никто не будет постоянно лезть к тебе в задницу.

Ну, про Брик-Ярд говорить особо нечего. Здесь всегда серо, даже если за окнами яркое солнце. Длинные коридоры, множество камер. Всегда воняет. Пот, моча, да еще эта тошнотворная гадость, которой стены и полы моют. Сортир по соседству с моей камерой. Отлично видно, как старина Дюк или Кингмэн взгромоздятся на очко, рычат и головой вертят во все стороны. Это старая тюрьма, и по ночам она стонет.

Мне стукнуло двадцать один за неделю до того, как меня сюда заграбастали. Ворота закрылись за мной двадцать четвертого марта в десять часов шестнадцать минут утра. Часы в Брик-Ярде работают нормально, а такие вещи отлично запоминаются. Так вот, с тех пор, как они за мной закрылись, прошло семнадцать месяцев, двенадцать дней и четыре часа. И пять дней, как исчез Белый. Не хочу говорить, что он помер, потому что постепенно начинаю верить, что это не совсем так. Да, эти пять последних дней были очень странными. Я все думаю, думаю, как лучше сказать, но пока таких слов не знаю. Когда сюда попал, я читать и писать-то толком не умел, а теперь — видите, как с карандашом управляюсь.

Я повидал и колонию для малолеток, и исправительно-трудовые, и все прочее, но когда ты говоришь «тюрьма» — это совсем другое дело. Ты оказываешься в тюрьме типа Брик-Ярд, тебе двадцать один, и тебе лучше иметь очень крепкую задницу и держать голову как можно ниже, потому что обязательно найдется такой, который захочет тебе ее свернуть, просто так. В первый день один крутой задал мне какой-то вопрос, я не ответил и тут же получил кулаком по мозгам и ботинком по хозяйству. Я не очень здоровый парень, и я быстро сообразил, что косить под психа здесь — далеко не самое худшее. Тут достаточно действительно психов, и они очень не прочь сплясать фанданго у тебя на ребрах. Короче, я не оказал должного уважения тому парню и уже через три часа после того, как кэп сунул меня в эту камеру, оказался в местном госпитале.

Очнулся я от того, что кто-то бинтовал мне голову, и тут же попробовал дать деру, потому что решил, будто они меня снова вяжут.

Вижу, рядом с моей койкой стоит какой-то старик. В серой пижаме, которую дают, когда ты действительно болен. И он говорит:

— Парень, ты выглядишь так, будто тебя убили, закопали и снова откопали.

Голос его мне напомнил стук костяшек моей матушки, когда она стирает на стиральной доске. Он расхохотался, а я подумал, что это не больно-то смешно. Потом он спросил, как меня зовут, я сказал, а он и говорит:

— Черта с два! Ты теперь — Ванда, парнишка. Свежеободранная, безмозглая Ванда, вот ты кто!

Вандами называли всех новичков в Брик-Ярде. Во всяком случае, в тот момент. Впрочем, имена менялись примерно два раза в месяц. Но всегда какие-нибудь женские.

— Ты большая, нехорошая Ванда, верно? — говорил старикан и лыбился на меня, как черный старый дурак. Он был гораздо более черный, чем я, из тех черных африканцев, у которых аж синева сквозь черноту просвечивает. Глаза за маленькими проволочными очечками — светло-янтарные. На голове — густая шапка белых волос, заплетенных в косички. Лицо морщинистое — ну точь-в-точь дно высохшего илистого пруда, клянусь, для еще одной морщины там просто больше не оставалось места. Ну, глубокий старик! На мой взгляд, наверное, лет шестьдесят пять или около того. Но костлявый он был — прямо как я, просто скелет ходячий, и все эти больничные тряпки висели на нем как на палке.

— Иди отсюда, оставь меня, — помню, так я ему сказал. Голова прямо раскалывалась от боли, перед глазами все плыло, единственное, чего мне хотелось — так это заснуть.

— Ванда прогоняет нас. Ну что, пойдем? — сказал он кому-то, хотя я никого больше не видел.

— Злой как черт, — сказал я, а он усмехнулся и говорит:

— Желторотик, глянь на этого дурака первосортного!

Он порылся в складках своей серой хламиды, и тут я увидел, в чем дело. Маленькая желтая птичка. По-моему — канарейка. У моей тетушки Монди жила канарейка в клетке. Она все говорила — сладенькая моя, сладенькая. Теткина кошка тоже решила, что сладенькая, потому что однажды сожрала ее и перышка не оставила. Старик держал птичку на ладони, та все махала крылышками, словно взлететь собиралась, и я подумал — единственное, чего мне сейчас не хватает, так это чтобы птички мне на голову нагадили.

— Убери это немедленно! — кричу я ему, а он улыбается и говорит:

— Слушаюсь, мадам Ванда. Только ради вас!

Он накрыл ее другой ладонью и спрятал обратно в складки своего халата.

А потом наклонился надо мной совсем близко, и я увидел, что зубы у него такие же желтые, как та птичка. Наклонился и говорит негромко:

— Ванда, тебе тут долго трубить. Глотку брату перерезал, верно?

— Он первый хотел меня зарезать, — говорю я. Плевать мне, что он себе думает. В тюрьме секретов нет.

— У всех одна песенка. Все твердят — нет-нет, я этого не делал, нет-нет, сэр, это не я, нет-нет…

— Я не сказал, что не делал, — поясняю. — Просто сказал, что нож первым достал не я.

— Ага, и наткнулся на него ты тоже первым. Ладно, лучше лежать на нарах, чем на кладбище, верно? — Он опять рассмеялся, негромко, но тут же закашлялся, потом еще и еще, прямо легкие наизнанку выворачивало. И глаза тут же стали такие несчастные.

— Вы больны, — говорю ему.

— Если бы я был здоров, стал бы я тут торчать с такими, как ты?

Какое-то время он еще дышал со свистом, потом как-то это у него прошло, но я точно понял, что он тяжело болен. И белки глаз у него были словно мочой налиты. Потом снова говорит своей канарейке:

— Ну, пойдем, Желторотик. Оставим Ванду в покое. Пусть она поспит как следует.

Но ушел он недалеко, до соседней койки через проход. Он устроился на грубых простынях, как король Африки на золотом троне. Солнце вовсю светило сквозь зарешеченное окно. Кто-то ходил и протирал пол. Я сел и увидел, как канарейка все летает и летает кругами над койкой африканца, а потом он вдруг вытянул руку, охватил птичку и прижал ее к щеке. И начал ей что-то насвистывать, как любовную песенку. Тут я понял, кто из нас дурак первосортный! Но потом мне его звуки даже понравились, мне даже показалось, что они с птичкой общаются на каком-то языке, гораздо более древнем, чем мне приходилось когда-либо слышать. Я лег опять на подушку и заснул, и мне приснилась канарейка тетушки Монди и кошачья морда, которая следит за ней.

Да, время проходит даже здесь. Ты привыкаешь к рутине, и это дает тебе возможность выжить. Меня определили на уборку мусора. Это самая последняя работа, которую ты можешь получить и при этом не ползать на брюхе, потому что тюремная помойка — это вам не парфюмерная лавка. Многие пытались меня проверить на вшивость, потому что слышали, будто я крутой и все прочее, много раз мне приходилось драться, несколько раз я кое-кому выдал как следует, но постепенно все наладилось. В тюряге главное — не стремиться обязательно дать сдачи. Тут тебе быстро деревянный костюмчик организуют. Хитрость в том, чтобы никого сильно не обидеть, чтобы на тебя не затаили злобы. Если на тебя поимеют зуб — ты покойник. В общем, я обзавелся несколькими приятелями и новым именем. Из Ванды я превратился в Ванда, потому что был очень костлявым, а новичков к тому времени мы звали «Люси».

У каждого блока камер свое время для прогулок. Я был в блоке «Д», нас водили в два тридцать. В какой-то день мы гоняли в баскет, потом решили передохнуть и заговорили о том, у кого каким выдался тут первый день, Я рассказал им про того старика с канарейкой, и тут Брайтбой Стаббинс как заорет:

— Ванд! Ты что! Тебе повезло! Ты встретился с Белым и его Желторотиком!

Я смекнул, что Желторотик, видимо, это кличка канарейки, и говорю:

— Но тот старик уж точно не белый!

— Заткнись, парень, — говорит мне Стретч, — или ты хочешь проявить неуважение к Белому, а?

— Нет, — говорю, — я не хочу проявить неуважение. Я вообще ничего не хочу. Только как вертухаи позволяют этому старику держать птицу? — Я же помнил, как кэп зачитывал правила и при этом рычал так, что у меня поджилки тряслись. — Не думал, что здесь такое допускается.

— Белый — особстатья, — сказал Маккук. — Вертухаи его не трогают.

— Да, и все знают почему, — добавил Брайтбой, при этом нагнулся так низко, словно говорил своей тени. — Белый — вуду, понял? Бог свидетель, он знает язык заклинаний.

— Но его заклинания не помогают ему выбраться отсюда, — рассмеялся я.

Они посмотрели на меня как на таракана. Стретч положил мне на плечо руку, а рука у Стретча очень тяжелая.

— Слушай сюда, — сказал он, и глаза его сверкнули так, что мне показалось, будто мы уже никогда с ним не будем друзьями. — Белый Латроп здесь у нас самый главный. Если не веришь в силу магических заклинаний — дело твое. Его это не касается. Но не вздумай отзываться неуважительно о Белом, иначе тебе придется иметь дело со стариной Стретчем, понял?

Я моментально согласился. Кому захочется испытать на себе кулаки Стретча? Нет, сэр!

— Белый Латроп — вуду, — своим низким голосом повторил Стретч, — а Желторотик — не простая птичка. Желторотик кое-что знает, и рассказывает об этом Белому.

— О чем знает? — набрался я храбрости.

— Желторотик по ночам улетает из клетки, — сообщил Брайтбой, и было смешно видеть, как этот здоровый бугай говорит шепотом. Он поглядел куда-то мне за спину, лучи заходящего солнца упали на его широкое лунообразное лицо. Я почувствовал, что взгляд его устремлен на высокий забор с колючей проволокой, и на высокую изгородь за ним, и на серую бетонную стену, на которой восемь человек навсегда распрощались с мечтой через нее перебраться, и на бурые пыльные холмы и чахлые леса, которые окружают Брик-Ярд на многие мили. — Желторотик улетает, — повторил он. Тень его падала на мелкоячеистую сетку ограды. — Из клетки, в окно, из блока «А» — и полетел.

— Куда полетел? — не понял я.

— Через забор. Через стену. На волю, и потом возвращается обратно в клетку. Перед восходом, перед побудкой. И рассказывает Белому, где летал и что видел. Рассказывает о городах и зданиях, полных огней, о людях, которые веселятся на танцульках, и о музыке, которая рассыпается по улицам, как серебряные монетки. — Брайтбой даже улыбнулся, представив себе все это, и я тоже улыбнулся, будто сам увидел. — О, этот Желторотик бывает в удивительных городах, в таких местах, о которых ты понятия не имеешь, но всегда мечтал побывать там.

Он говорил красиво, но меня таким надолго не проймешь.

— Откуда ты знаешь? — спросил я. — Если Белый сидит в блоке «А», откуда ты знаешь? — Дело в том, что общение между разными блоками запрещено.

— Это все знают, — ответил Стретч, и по тону, каким он произнес это, я понял, что спорол полную чушь. — А кроме того, раз в шесть месяцев происходит ротация. Чтобы не успели снюхаться и сколачивать шайки. Два года назад я сидел с ним в блоке «Е». За три камеры от него.

— А я сидел напротив в восемьдесят первой, — подключился Маккук. — В блоке «Б». Да, сэр, я своими глазами каждый день видел эту птичку — она летала, как солнечный лучик!

— Ну-ка постойте, — сказал я. Мне пришла в голову одна мысль, и надо было ее проверить. — Сколько лет сидит Белый?

Стретч сказал, лет сорок. Маккук предположил, лет тридцать пять. Брайтбой считал, что где-то между.

— А сколько лет живет птичка? — спросил я. — Ни одна канарейка не проживет сорок лет!

— Желторотик всегда был здесь, — сказал Стретч. — Всегда. Он не умирает. Белый — вуду, а Желторотик — его дух.

Тут крыть было нечем, но я еще некоторое время размышлял про себя на эту тему, пока мы возвращались со спортплощадки.

Я пошел на повышение. Оставил мусорные баки и получил тряпку со шваброй. За мной закрепили механическую мастерскую, о Боже, сколько же там было грязи! Никогда не понимал, зачем тут существует мехмастерская. Здоровые парни, у которых туча свободного времени, ковыряются со всякими железками, колесиками и винтиками, мастерят какие-то моторчики. Ну, может, кто-нибудь починяет электричество в Брик-Ярде, или еще что-нибудь в этом роде. Но вот однажды, помню, еще дождь шел, в окна просто хлестало, и мне постоянно приходилось гонять лужи, меня окликнули.

— Ванд! Пойди сюда, сынок! — Я узнал голос Пелла Доннера. — К нам пришел Белый!

Я вышел и тут увидел его — черного африканца с белыми волосами, заплетенными в косички. Только в тюремной робе он был еще костлявее. Похоже, на лице его все-таки смогли разместиться новые морщины, а рубашка и брюки казались просто огромными, хотя могу поклясться, в тюремной прачечной меньшего размера просто не найти. Он стоял в окружении человек десяти-одиннадцати, а ладони держал ковшиком, но я разглядел этого Желторотика в клетке, которую он смастерил из собственных пальцев. Канарейка трепыхалась и норовила вылететь у него из рук.

Вас там не было, поэтому вы не знаете, как выглядят взрослые мужчины с детскими лицами. И была тишина, клянусь Богом! Даже Руфус Клейтон молчал, хотя заставить его замолчать можно, только забив кулак ему в глотку. Говорил Белый — он говорил, и приподнимал руки, и слегка как бы дул на Желторотика. Но что-то произошло с его легкими. В них что-то урчало и булькало, как в трубах, когда вода заканчивается, и ему было трудно дышать. Я подумал, наверное, рак или что-то в этом роде.

— Желторотик летал нынче ночью, — хриплым голосом говорил Белый, и глаза его сверкали за тонкими стеклами очков, как у привидения. — О да, он летал очень далеко и очень быстро. Правда? — Он взглянул на Желторотика, и маленькая птичка склонила головку набок, словно соглашаясь. — Вот интересно, где же он был?

— Во Флориде, где не льют по два месяца подряд дожди, — сказал Билли Дэвис.

— Летал в большой город, — предположил малыш Мердок. Голос его напоминал звук трубы нью-орлеанского оркестра. — Где всю ночь горят фонари, а по улицам гуляют красивые женщины.

— В деревню. — Это подал голос новый парень, имени которого я не знал. — Над фермой, где пахнет зеленью.

— В Мэйсонвилл. — Это я сказал. Не знаю почему. Белый поднял голову. Крылья канарейки затрепыхались, и он прижал ее к своей впалой груди.

— Мэйсонвилл? Кто это сказал?

Малыш Мердок ткнул в мою сторону большим черным пальцем. Кто-то посторонился, кто-то подтолкнул меня, а в результате мы оказались лицом к лицу с Белым. Он кивнул и слегка улыбнулся.

— Я тебя помню, — сказал он. — Ты больше не Ванда?

— Меня теперь зовут Вандом.

— Я понимаю почему. Ты что, вообще не ешь?

— Я еще расту, — пояснил я, а он засмеялся и закашлялся одновременно, а потом сказал:

— Мы все растем.

Потом он встал совсем близко, я видел его яркие горящие глаза прямо перед лицом, и хотел отступить от полыхающего в них пламени, но не стал. Помню еще, что все машины оказались выключены и в полной тишине я услышал, как стучит мое сердце.

— Да, сэр, — заговорил он. — Я уверен, что Желторотик сегодня ночью летал именно в Мэйсонвилл. Он пролетел над самым центром города. Погоди, я проверю. — Он поднес канарейку ко рту и тихонько посвистел. Потом переместил ее к своему уху, та склонила головку, но я ничего не услышал. — Да, сэр, — повторил Белый, снова сжимая птичку в ладонях. — Желторотик действительно летал в Мэйсонвилл, и хочешь знать, что он рассказал? Мэйсонвилл — это город с двумя улицами, одна идет к нему, другая — от него. В Мэйсонвилле есть парк, очень большой парк, а в нем полно фонарей, которые заливают все золотистым светом. Там есть парковые скамейки, и Желторотик видел на скамейках влюбленных, они сидят в золотистом свете, да, красивые мужчины и женщины, и они говорят о любви. А вокруг парка раскинулся город, и город тоже весь полон огней, так что там на самом деле никогда не бывает совсем темно и люди ходят по улицам, когда им вздумается. Вчера ночью над Мэйсонвиллом сияли звезды и светила луна. Такая луна, которая бывает только в Мэйсонвилле. Ни в каком другом месте на свете такой луны не увидишь, потому что она величиной со все небо, такая огромная. И там тепло от луны, и Желторотик все это видел, когда сидел на ветке сосны в том самом парке. Желторотик принес с собой запах свежих сосновых иголок и теплого ночного воздуха. Вот, чувствуете? — Он глубоко вздохнул, и все тоже вздохнули. — Свежие сосновые иглы, — сказал он. — Яркая луна. Красивые мужчины и женщины в золотистом свете, под звездным небом. Вот что увидел Желторотик в Мэйсонвилле. А ты видишь?

Это он меня спрашивал.

— Да, сэр, — ответил я, и это была чистая правда.

— Желторотик очень счастлив, — улыбнулся Белый. Он погладил птичку одним пальцем, и канарейка, довольная, сидела смирно. — Нынче, может быть, он полетит во Флориду. Или куда-нибудь в сельскую местность, где земля пахнет зеленью. Никогда не знаешь заранее, куда он полетит. — После этого Белый быстро ушел, и прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем я снова почувствовал запах машинного масла и увидел серые каменные стены. На головой были не луна и звезды, а скопление ржавых труб. Но несколько минут я действительно был в Мэйсонвилле — далеко-далеко отсюда.

Появились охранники и разогнали нас. Мы принялись за работу. Даже смешно, как такие простые вещи застревают в нас. Я все еще видел тот Мэйсонвилл и лишь спустя некоторое время осознал, что это не тот Мэйсонвилл, который я помнил. Нет, в реальном Мэйсонвилле стоит огромная фабрика, которая работает день и ночь, а дым от ее труб такой, что никаких звезд не видать.

Но Белому удалось на несколько минут вытащить меня из Брик-Ярда. Я вместе с Желторотиком оказался в тихом парке. Нет такого парка в Мэйсонвилле. Ну и какая разница? Я же там был! Мэйсонвилл, возникший у меня в голове, был лучше, чем настоящий. С этого мгновения я понял могущество вуду и понял, почему Белый — особстатья. Он умел преодолевать стены Брик-Ярда.

Только с канарейкой было неясно. Как может птица жить сорок лет?

Белый неоднократно проходил мимо мехмастерской. И всегда останавливался. Охрана позволяла ему разговаривать, похоже, они сами получали от этого удовольствие. В какую-то из ночей Желторотик летал во Флориду, над Майами-Бич. От нас это пятьсот миль к югу, но Желторотик был духом, а потому мог попасть куда угодно. Я закрывал глаза и видел все эти большие отели и этот океан, хотя никогда в жизни не видел океана, только по телевизору. Желторотик носился над волнами, и я чувствовал запах соленого морского воздуха. А в другую ночь он полетел на север и скользил над заснеженными пространствами, где одни оленьи тропы, и ярко светит луна, и так холодно, что начинают стучать зубы. Летал над фермами и садами, над пустынями, над большими городами, над реками, по которым тянутся караваны барж и гудят буксиры, над лесами, которые освещаются только звездами, над островами, где ручьи журчат подобно музыке и воздух пропитан ароматами кокоса и корицы. Где он только не был! Однажды ночью Желторотик залетел в окно Стриптиз-клуба в Новом Орлеане. А как-то раз — на боксерский ринг, где два здоровяка мутузили друг друга под рев толпы, а дым дешевых сигар и запах пота поднимался до самого потолка. Однажды в июле он был на бейсбольном матче, и — Бог свидетель! — я чувствовал на губах вкус соленых орешков, которые Желторотик склевал с руки белого человека.

Мне нужно было знать, где бывает Желторотик каждую ночь: я жил теперь только ради этого.

Вечерами в камере, после того как отсвистит дудка и погаснет свет, я лежал на койке и представлял, как это происходит. Желторотик вылетает из ладоней Белого — из своей клетки, легко и счастливо кружит над его белой гривой, заплетенной в косички, а потом вылетает сквозь решетку как желтый лучик. Покидает мир серого камня и колючей проволоки и направляется в мир света и свободы. Через башни Брик-Ярда, через ограды, через стены, все быстрее и быстрее машет он крылышками, поднимается выше и выше в ночное небо, туда, где ветер, и потом начинается долгий, плавный полет над подернутой дымкой землей, которой нет ни начала, ни конца. Я плохо знаю мир, но Желторотик знает, и Желторотик показывает мне места, в которых я всегда только мечтал побывать — далеко-далеко от Мэйсонвилла.

Если это не волшебство, то я не знаю, что это. Однажды душным жарким днем к нам пришел Белый, и мы сразу поняли, что дело худо. Все поняли. Белому было трудно дышать, он кашлял так, что казалось, разорвутся легкие. Даже Желторотик выглядел больным, тихо лежал у него в руках и не прыгал, как обычно. Но Белый пришел, потому что знал, как все мы его ждем, как он нам нужен, и я подумал, что он, видимо, обходит всю тюрьму, и ни надсмотрщики, ни сам кэп не смеют ему в этом помешать. Работа в мастерской моментально прекратилась, мы все собрались вокруг него, и он сказал, что нынче ночью Желторотик летал очень далеко. Очень далеко, и поэтому сегодня выглядит немного усталым. Сказал, что тот летал в Страну полночного солнца. Там одновременно и ночь, и солнце светит. Эта страна — на макушке Земли. Желторотик купался в потоках холодного ветра, плясал надо льдами и чувствовал, как весь мир вращается под ним. Большой старый добрый мир, да. Он огромный, этот мир, в котором много миров. Чувствуете холодный ветер на лицах? Вдохните! Легкие ваши застыли от холода, их покалывает ледяными иголками. И нет больше жары, нет, сэр, нет никакой влажной духоты. Только холод и тишина, а подо льдами в синей воде продолжается жизнь…

Он упал.

Его ладони раскрылись. Желторотик выпал и затрепыхал крылышками. Ударился об пол. Белый — тоже, и я слышал, как Желторотик хрустнул под его коленом.

Хорошо, что мы все были рядом. Даже охрана прибежала. Кто-то пытался перевернуть Белого. Он жутко кашлял, начал задыхаться. Но и задыхаясь, все силился сказать — Желторотик, Желторотик, словно звал потерявшегося ребенка.

Я был с ним совсем рядом. Под его коленом Желторотик превратился просто в лепешку. Я протянул руку и поднял с пола мягкое тельце. Желторотик дернулся несколько раз и затих.

Я все понял.

Белый нашел меня взглядом. Он закашлялся, брызгая кровью, и вдруг произнес таким страшным голосом: «Мой Желторотик!», что я поспешил вложить ему в руку его раздавленное сокровище. Потом охрана унесла его, а я спрятался за вонючую грязную машину, которая выплевывала шестеренки, и сидел там долго-долго, ни с кем не разговаривал, только думал.

А ночью я плакал. Мне не стыдно в этом признаться. Если вы скажете, что я не мужчина — да и черт с вами.

Я никому ничего не сказал. Ни слова. А примерно через неделю ко мне в камеру пришел вертухай. Сказал, что отведет меня повидаться с Белым и что кэп дал добро.

В камере Белого оконная решетка была закрыта зелеными занавесками. Я вошел, и вертухай оставил нас — меня, вуду и Желторотика.

— Садись, Ванд, — сказал Белый. Боже, какой у него был усталый голос. Просто почти не осталось голоса. Мы сидели в полумраке. Мне почему-то казалось, что его камера должна быть полна света, но света было не больше, чем в любой другой. Он сидел за небольшим столиком и выглядел хилым до слез. Перед ним лежал носовой платок с пятнами крови. Я присел на скамейку.

— Поздоровайся, Желторотик! — сказал Белый, раскрыл ладонь, птичка вспорхнула и три раза весело облетела вокруг его головы, после чего старик поймал ее как ни в чем не бывало, как делал это тысячи раз до того. — Желторотик поправился, — сказал он. — Стал как новенький.

— Я вижу.

Птичьи крылышки продолжали трепыхаться в его ладонях. Головка вертелась из стороны в сторону. Спустя некоторое время он слегка сжал Желторотика, и маленькая штучка замерла.

— Когда-то я работал в ювелирной лавке в Майами, — заговорил он. — Давно это было. Чинил наручные часы. В общем-то никакой разницы. — Он положил желтое тельце на стол. Мои пальцы еще помнили и швы, и маленькие пружинки с шестеренками внутри, и металлические прутики скелета и крылышек. В моих руках это совсем не было похоже на птицу, а если присмотреться, можно было увидеть выпавшие перышки и истрепавшуюся желтую ткань. Ее явно штопали, причем неоднократно. — Часы я до сих пор чиню, — продолжал он. — Охранники считают, я могу починить все, что угодно. Иногда получается, иногда покручу пружинку туда, колесико — сюда и говорю — извините, ребята, эти часы свой срок уже протикали. В Желторотике куча деталек. Им требуется масло из мехмастерской. Иногда я просто беру его на палец, просто проходя мимо, и этого достаточно, чтобы все работало. Ну и какие-то недостающие детали там тоже можно подобрать. — Он выдвинул ящик стола и достал небольшую железную коробку, а когда поднял крышку, я увидел маленькие колесики и шестеренки — все от разных часовых механизмов, а еще инструменты, как у зубного врача. А еще иголки и кусочки желтой ткани. — Кэп в курсе. Он нормальный парень, только на вид суров.

— А был ли настоящий Желторотик? — спросил я.

— Всегда был настоящий! — чуть не закричал Белый. — И до сих пор! — Снова начался кашель, и ему пришлось пережидать, пока тот стихнет. Отплевавшись кровавой слюной в платок, старик заговорил снова:

— Желторотик залетел в мою камеру, когда я сидел тут первый месяц. Был не старше тебя. Я научил птицу летать по коридору блока и возвращаться ко мне. — Слабая улыбка тронула его губы. — Вот так и пошел слух про вуду. Я его поддерживал, поскольку бойцом никогда не был и не раз был близок к тому, чтобы расшибить лоб об стену. Потом крутые парни прознали, что я вуду и у меня есть собственная птица-дух, и уверяю тебя, от меня отстали. — Он взял дрожащими пальцами птичку, и на расстоянии, да еще в полумраке, она снова показалась мне настоящей спящей канарейкой. — Птичка сдохла. Ну, я постарался сохранить это в тайне. Если Желторотик сдох, то какой же я вуду? У моего приятеля по камере, одного парня по имени Томми Хэйвуд; отец работал в таксидермистской мастерской, в Нэшвилле. В основном это была идея Томми — потому что ему нравилось быть другом настоящего вуду. На этом можно разжиться и лишними сигаретами, и кормежкой дополнительной, и все такое. Короче, Томми упаковал Желторотика в маленькую коробочку и отправил его в Нэшвилл, а я тем временем объяснял народу, что Желторотик улетел в далекое путешествие. Я начал ходить в библиотеку и читать. Слышал когда-нибудь про журнал Национального географического общества?

Я сказал, что, кажется, слышал.

— Присылали нам вместе с комиксами. Конечно, многие тут читать не умеют. А большинство и не хотят. Так что ты рассказываешь им байки — красивые байки о местах, где никто из них не бывал, или о тех, где они бывали когда-то и, возможно, никогда больше не будут. О свободе, которая далеко-далеко за этими стенами. Ты уносишь их отсюда на пять минут, и тебя считают волшебником, колдуном. Буду. Понятно?

Мне было понятно, но сердце сжало. Боже, какое смятение охватило мою душу!

— Желторотик вернулся примерно через месяц. Смотрелся неплохо, но пока это никуда не годилось. Я начал работать часовым мастером, потому что мне были нужны очень маленькие детальки. Сколько раз я был готов бросить эту затею! Самое сложное было сделать так, чтобы работали крылышки. Это заняло у меня год, не меньше. Я работал по ночам, при свечке, ночь за ночью напролет. Что-нибудь сломается — и надо начинать все по новой. Впрочем, а чем еще заниматься в Брик-Ярде?

Я сказал, что не знаю.

Белый дотронулся пальцем до маленькой бусинки глаза.

— Думал, мне это не по зубам. Думал, одному Богу по силам создать птицу и мне пора пойти и рассказать всем правду. Я уже почти был готов к этому… Но вдруг по камерам прошел слух, что кто-то в блоке «Е» видел, как Желторотик порхал над забором в свое удовольствие. Потом еще кто-то сказал, что тоже видел Желторотика, который сидел на стене, как царь земной и небесный. Приятель сказал, что ему как-то приснился Желторотик, ему снилось, что птичка летала в его родной город, летала над родным домом, где остались жена и ребенок. Желторотик вернулся — вот как все начали говорить. Вернулся по Божественному провидению.

Он поднял трясущуюся руку и принялся внимательно ее разглядывать. Потом этой же рукой залез в металлический ящик и достал маленький серебряный ключик. Потом вставил ключик в отверстие под хвостом птички и несколько раз повернул.

Послышалось легкое пощелкивание, как будто заводили колокольчики. Потом тельце канарейки дернулось, захлопали крылышки. Белый легким движением руки подбросил птичку вверх, и у меня было четкое ощущение, что это она сама вспорхнула с его ладони. Махая крыльями, она совершила парочку неуклюжих кругов — совсем не так, как птица — если, конечно, знать об этом и если вы не провели долгое время, вообще не видя никаких птиц, а как только тельце собралось падать, Белый протянул руку и поймал его. Белый спрятал его в клетку собственных ладоней, а маленькая головка вертелась, будто слегка клевала ему пальцы.

— Теперь он поет только мне, — сказал старик, негромко посвистел и приложил Желторотика к уху. Потом улыбнулся и кивнул:

— Хочешь послушать, где был Желторотик?

Я промолчал.

— Желторотик летал далеко-далеко отсюда, — продолжил он. — Туда, где не существует никаких клеток. И стен тоже нет. И вообще нет ничего, что помешало бы тебе идти куда; хочешь и отдыхать когда пожелаешь. Говорит, что это очень большая земля и что там для всех хватит места. Там растут персики. Не приходилось бывать в персиковом саду в апреле? А еще там текут реки и все впадают в море, и если хочешь, можешь любоваться звездным небом в полдень и солнечным светом в полночь. Сказал, что обо мне уже там спрашивают, спрашивают, что это я так задерживаюсь с прибытием. Желторотик сказал, что я скоро буду, но сначала мне надо доделать кое-какие дела.

— Дела? — переспросил я. — Какие дела?

— Построить новую клетку для Желторотика, — сказал Белый. — Эта уже не годится. — Он развернул ладони, в которых покоился Желторотик. — Это всегда было его клеткой. Всегда. Клетка, которая никогда не запиралась.

Я слушал. Кажется, я понимал, к чему он клонит, но не был уверен.

— Ты нужен мне, Ванд, — сказал старик. Глаза его снова полыхнули яростной силок, хотя губы покрыла сухая кровавая корка. — Ты сам уже понял.

— Я ничего не могу, — ответил я.

— Ничего не можешь — если ничего не хочешь. Ты молодой парень, и думаю, у тебя хватит мозгов. — Он опять слегка улыбнулся. — Может, их и не много, но они есть. Дай я научу тебя всему, что умею сам, и ты сможешь стать клеткой для Желторотика. Я научу тебя, как ремонтировать механизм, как его смазывать. Я покажу тебе, как надо держать Желторотика, чтобы никто не понял, что он не настоящий. Я могу научить тебя жизни, сынок. Покажу тебе все книги, а если ты не умеешь читать, будешь просто смотреть картинки, пока они не начнут оживать у тебя в голове. Я могу научить тебя слушать и слышать тишину и понимать, о чем думают люди. Ты можешь сохранить Желторотику жизнь… И если сможешь, он покажет тебе наяву такие места, о которых ты только мечтал.

— Нет, — сказал я. — Ничего этого я не смогу.

— Почему? — спросил он.

Вопрос повис в воздухе.

Я так решил. Теперь я не стану лгать и говорить, что сказал тогда «да». Нет, не сказал. Я встал и ушел, потому что его речи не имели ко мне отношения. Я не был никаким вуду. Да и особо не собирался им становиться. Но ночью я долго не мог заснуть. А когда наконец уснул, мне приснилось, как Желторотик летает в ночи и ищет место, где приземлиться. Летает, летает, ни секунды не передохнет, и постепенно становится таким слабым, что не может преодолеть ветер, и тот относит его в обратном направлении. Скоро Желторотика отнесет так далеко от Брик-Ярда, что ему уже не вернуться назад. Никогда. И тогда эти каменные Стены и ограда с колючей проволокой станут нашим единственным миром и тут наступит конец всему.

Я так заскучал по Желторотику. Я тосковал по нему. Он был мне необходим.

Белый ремонтировал все часы в Брик-Ярде. Поэтому они всегда показывали точное время. Он сказал кэпу, что ему нужен помощник. В Брик-Ярде множество часов; множество возможностей наблюдать, как медленно ползет время.

Это было не легким делом. Белый пытался за восемь месяцев научить меня тому, на что у других уходит вся жизнь. Кое-что зацепилось, кое-что мне пришлось осваивать самостоятельно.

Я показываю Желторотика не так часто, как он, потому что у меня не такие ловкие руки. Что ж, я только учусь. Дайте время, и я наверняка сумею все это освоить.

Я никогда не говорил, что стал вуду. Но слух прошел сам по себе. Белый, перед тем как исчезнуть, передал Желторотика мне, а люди хотят верить, и это само по себе тоже хорошо. Мне пришлось обзавестись очками, и читать стало легче. Мне еще долго учиться, верно, но у меня появилось такое ощущение, которого раньше не было. Мне кажется, что раньше я был просто живым трупом.

Какие у них становятся лица, когда они видят Желторотика! Они хотят узнать, куда он летал прошлой ночью. Они хотят услышать, пролетал ли он над башнями и не наделал ли часом как следует на тюремную ограду. И куда он летал — на юг, на север, на восток или на запад? Видел ли он горы, реки, сады, поля, родные города? Пролетал ли он над бейсбольными полями и танцплощадками и слышал, ли зажигательный джаз и серебристый женский смех? Я говорю — да, все, это и больше того. И потом рассказываю. Не так складно, как Белый, но клетка Желторотика теперь во мне, и я стараюсь изо всех сил.

С этой клеткой во мне самом появилось нечто странное, о чем я даже не подозревал. Это нечто по ночам отправляется в полет вместе с Желторотиком, и мы вместе летаем, и ночной ветер дует нам в лицо. Иногда мы пролетаем над Мэйсонвиллом, над тем парком с золотистыми фонарями, и дальше, и дальше, и нам открывается мир, в котором много миров. Это величественная, большая земля, по сравнению с которой стены Брик-Ярда — просто ничто.

Теперь я хочу заканчивать. Надо спрятать эти странички в надежное место. Как я уже сказал, мистер Уилер продолжает учить меня читать и писать, и теперь я очень рассчитываю на ту старую печатную машинку. Может, смогу описать какие-нибудь места, куда летал Желторотик. Может, мне это захочется.

Нет, я не вуду. Я — клетка Желторотика, и это само по себе большое чудо.