Терри Сазерн
Блистательный и утонченный
Посвящается Кэрол
— В этом мире, где ничто не истинно, осуждение или возмущение попросту неуместны.
Уильям С. Берроуз
1
На подъезде к фешенебельной Клинике Хауптмана, расположенной на бульваре Уилшир, буквально все бывают восхищены размахом этого владения и четкостью его линий. Усыпанная белой галькой подъездная аллея грациозно изгибается, уходя вверх, окруженная газоном глубокого голубовато-зеленого цвета. Здесь — истинный простор и спокойствие пригорода. Пародия на природу. Искусно воплощенная задумка, напоминающая парки Мадрида и японские садики и сохраняющая, словно заимствованную из романа, очаровывающую красоту.
Широкие газоны пересекают аккуратные пешеходные дорожки из сверкающего асфальта и окружают посыпанные гравием тропинки, петляющие между хрупколистными деревцами джакаранды, разросшимися среди цветущей лаванды над белыми низкими лавочками из натурального камня. И теплым весенним утром между этими лавочками тихо ложатся темные тени, вытягиваясь сверху вниз оттуда, где слышен только ветер, шелестящий высоко в ветвях кипарисов и сосен.
На этом фоне спокойно выделяется своими очертаниями сама Клиника. Плоское, отделанное несколькими слоями кремовой штукатурки здание воплощает собой суть архитектуры модерн, и его скупые пропорции уже сразу предполагают знание, строгое и непритязательное мастерство, которым оно и знаменито.
Ровно в 10.30, после нескольких минут, проведенных в приемной комнате регистратуры, молодого человека проводили в кабинет доктора Фредерика Эйхнера, всемирно известного дерматолога.
Эти комнаты немедленно поражают вас сходством с окружающим клинику парком. Свет, плоские поверхности, четкие углы. Окна здесь широкие и низкие, а занавески неустанно колышутся под нежным бризом с Тихого океана, насквозь продувающим все тихое помещение, наполняя его ароматом тропического сада.
Доктор Эйхнер, примечательный седовласый мужчина, сидел за своим столом. Он взглянул на лицо посетителя, когда тот вошел, затем сверился с лежавшим перед ним расписанием в замшевом переплете.
— Полагаю, вы — мистер Тривли. — При этом он приподнялся и протянул ему руку, последующим жестом указывая вошедшему на кресло, придвинутое к столу.
— Да, доктор, — сказал посетитель, пожимая руку Эйхнера и присаживаясь, — и позвольте мне сказать, что я чувствую себя… очень обязанный вам за эту консультацию. Я знаю, что вы выдающийся дерматолог нашего времени.
Доктор Эйхнер пристально посмотрел на него и лишь слегка улыбнулся своей представительной улыбкой.
— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал он. Затем, слегка кашлянув, он уселся обратно в кресло.
Пациент был тонкий мужчина около тридцати. Орлиный нос и глубоко посаженные глаза, красивые темные волосы, слегка спадающие на виски. Он был почти прекрасен, с этой своей бледностью и квазиаристократичностью. Феликс Тривли.
Доктор Эйхнер спокойно уселся, сцепил свои белые руки и положил их на стол, его губы расплылись в почти утомленной улыбке, видимо, адресованной самому себе и своему неизбежному вопросу-клише, с которого начиналась любая беседа:
— И что же, мистер Тривли, вас беспокоит?
— Да, — ответил молодой человек, вначале наклонившись вперед в своем кресле, а затем откинувшись назад и положив ногу на ногу. — Я не думаю, что это что-то серьезное. У меня есть, то есть было… определенное повреждение кожной ткани. Повреждение, которое сейчас не… точнее, до этого не закрывалось. Более или менее постоянное…
— Понимаю, — сказал доктор Эйхнер, расцепив кисти рук и положив их тыльной стороной вниз, прямо на стол перед собой. — И где же у вас это… повреждение?
Мистер Тривли сдвинулся на стуле, как будто пытаясь встать.
— Нуу, — ответил он вместо того, чтобы показать повреждение, — сначала это был просто прыщ…
— Могу ли я, — с легкой страдальческой улыбкой снова перебил его доктор. — Могу ли я на это посмотреть?
— Разумеется, — дружелюбно ответил тот, однако сопроводил эту ремарку выражением тотальной озабоченности на лице. — Я хотел бы рассказать вам некоторые подробности… которые могли бы помочь поставить, или, лучше сказать, способствовать… установлению правильного диагноза.
— Да, — сказал доктор после небольшой паузы. — Да, конечно. — И при этом он грузно откинулся назад, даже с некоторым видимым смирением.
— Я скажу так, — начал молодой человек, — это началось около года назад, сначала просто как раздражение — на мясистой задней части икры, на левой ноге. Маленький фурункул, фактически этакий пузырик, или — жировик, если угодно, очень маленький, не больше обычного прыщика на лице. Я обнаружил его, когда принимал душ, до этого он меня никак не беспокоил. И когда я вылез из ванной, я вскрыл его с помощью иголки — естественно, стерилизованной — выдавил наружу секрецию и смазал тампоном со спиртовым раствором, двухпроцентным. — Он пожал плечами, слегка улыбнулся и продолжил: — Я не замечал его, пока не принял ванну следующим вечером, и тогда я снова удалил его и прижег спиртом.
Глаза говорившего молодого человек, ярко-голубые, внимательные и проницательные, встретились с глазами доктора. Время от времени в ходе его рассказа они подергивались пеленой отрешенности и отсутствия, как часто бывает, когда кто-то пытается вспомнить и представить себе детали во всех подробностях.
Доктор сидел напротив, словно застывший, без единого движения, только медленно играя пальцами с золотым кончиком авторучки, которую он держал в руках. А за их спинами окна были распахнуты навстречу чудесному весеннему дню, яркому солнцу и мягкому шелесту утреннего ветра.
— На следующую ночь, — продолжил мистер Тривли, — я обнаружил то же самое, что и в предыдущие дни, и он был, как бы так сказать — открытым, с секрецией внутри. И то же самое на следующую ночь, и так далее в течение всей недели. Каждый раз я, естественно, повторял лечение. Но к концу недели не произошло практически почти никаких изменений. Прыщ был открыт еще больше, а секреции в нем… соответственно меньше. Затем — это было уже через восемь дней после его появления — я начал лечение окисью ртути под стерильным компрессом, который я менял каждую ночь после того, как принимал душ. Я продолжал это лечение две недели, и в течение этого времени произошли ощутимые изменения: дырка стала заметно больше, чем раньше, а секреции пропорционально меньше. Теперь дырка была размером со спичечную головку. Опухоль вокруг раны стала больше, чем была до этого, естественно, но не в таких пропорциях, как увеличилась сама дырка. Очевидно, это локальное лечение не помогло. Так что я снял тампон и компресс и в течение нескольких следующих недель делал все необходимое, чтобы привести в норму свой метаболизм: много отдыхал в постели, принимал горячие ванны, придерживался регулярного питания и так далее.
Хотя доктор Эйхнер, казалось, всем своим видом демонстрировал беспристрастную врачебную заинтересованность в ходе рассказа, время от времени кивая, вытягивая свои пальцы по длине авторучки, которую он держал в руках, но как раз на этом моменте стало заметно возрастающее нетерпение, некое негодование прослеживалось за его показной сдержанностью в течение длительного описания пациентом своей истории болезни. Теперь доктор излучал снисходительную, отеческую улыбку, которую мистер Тривли не мог не заметить.
— Вероятно, вас будет раздражать, — после паузы произнес молодой человек, — мое использование — или неправильное использование вашей собственной идиомы; но дело в том, что я прилагаю все усилия, чтобы рассказать вам определенные подробности, которые помогут прояснить этот случай.
— Конечно, — сказал доктор, снова слегка покашливая. — Нет, совсем наоборот. Это всегда похвально, когда пациент может объективно описать симптомы заболевания, и… — на этом слове он прочистил горло, в то же время жестом показывая, что ничего страшного не произошло, — и… с точностью. Разумеется. Так что случилось после того, как вы прекратили лечение окисью?
— Да, — продолжил мистер Тривли, сначала напрягшись, а затем снова расслабившись. — Ну, как я сказал, я прекратил делать примочки и компрессы. В то же время я начал оборачивать повреждение исключительно белой хлопковой тканью — белые хлопковые носки, очень длинные, естественно, и очищал поверхность тела дважды в неделю, исключил никотин, алкоголь, кофеин, маринад из своей диеты и делал все возможное, чтобы систематично бороться с вирусом. — На этом месте он передернулся, сдержанно улыбнулся, однако теперь казался чем-то еще более озабоченным. — Но это было постоянно, понимаете? И, на самом деле, я уделял этому столько своего внимания, столько своих мыслей… Не потому, что это было болезненно. Нет-нет, я не могу сказать, что это было действительно болезненно. — Он потряс головой, как бы пытаясь подтвердить это. — О, иногда там бывало легкое раздражение, некоторый зуд и общее болезненное ощущение при прикосновении, да, это было. Но это, в общем, мало беспокоило меня на физиологическом уровне. Дело в постоянстве этой штуки, вот в чем суть…
Мистер Тривли остановился и предложил доктору сигарету, от которой последний отказался, затем продолжил, какое-то время говоря с зажатой между губ сигаретой и слегка посмеиваясь.
— Вы должны понять, какое это доставляло беспокойство — психологическое, я имею в виду; постоянство этой…
— О, да, — сказал доктор Эйхнер. — Да, конечно.
— Так вот, — продолжил пациент, — после того, как я четыре недели целенаправленно боролся с вирусом, ничего не изменилось. — Он снова прервался и улыбнулся, слегка застенчиво, или даже, как это могло показаться, с некоторой осознанной скромностью. — Да, он по-прежнему был на месте, никуда не исчез. Теперь он был шире по размеру, примерно как кончик авторучки, глубиной в четверть дюйма, мягкий, но не выделяющий жидкость. Я решил, что слишком много переживаю по этому поводу и надо выкинуть это из головы. В конце концов, в известной степени, это могло быть психосоматическим явлением. Это сводило меня с ума, или я сам себя сводил с ума, постоянно думая об этом. Так что я прижег прыщ с помощью маленькой серебряной пластинки, раскаленной электричеством, — и потом я забыл про него, окончательно забыл. Я даже не думал взглянуть на него, когда бывал в душе… и я перестал надевать белые хлопковые носки — не специально, естественно, но я больше не выбирал себе носки именно белого цвета, просто брал ту пару, которая была под рукой. У меня не было случая осмотреть эту болячку в течение полугода. А когда я, наконец, осмотрел ее, оказалось, что дырка в прыще уже размером в мелкую монету и глубиной практически в дюйм. Я замазал ее раковой культурой — мозговым видом раковой опухоли. И заклеил прыщ пластырем «Бэнд-Эйд».
Мистер Тривли прервался и наклонился вперед, чтобы стряхнуть пепел с сигареты в пепельницу, стоявшую на столе.
— Боюсь, что я не совсем понял ваш рассказ, — сказал доктор Эйхнер.
— Ну, я не вполне оперирую специальными терминами, конечно, но это была мозговая раковая культура из лабораторий Ренна. У меня есть друг, который проводит там биологические исследования, понимаете, и иногда я заезжаю за ним туда, в клинику, забираю его, и мы вместе идем куда-нибудь погулять. И он мне периодически показывает результаты исследований, над которыми работает. И в этот раз он мне показал свою работу по изучению рака мозга… и там были все эти трубки, или пузырьки — как вам угодно, этой самой раковой культуры, там, прямо на стойке они и находились. О, естественно, я заметил их еще раньше, правда, я как-то и не думал о них специально. Хотя тем вечером — он как раз работал с какими-то отвратительными пятнами и после этого очень долго мыл руки, — пока я оставался один и ждал его в лаборатории, так получилось, что я снова начал думать о своем повреждении. Может, оно слегка саднило, даже уже сам не помню, во всяком случае, я посмотрел на него. «Ты еще там, да? — сказал я. — Просто сидишь там все время и ничего не делаешь? Ну, так давай вместе что-нибудь сделаем, а?» И я взял один из пузырьков с раковой культурой, выковырял оттуда немного прямо ногтем и наполнил этой массой свое повреждение, прямо вовнутрь все это засунул — это было цвета и консистенции мокрых дрожжей… знаете ли вы, что это такое, кстати? Полагаю, что все-таки знаете, разумеется. И я запечатал все это «Бэнд-Эйдом».
— Чем? — спросил доктор Эйхнер, нахмурившись.
— «Бэнд-Эйдом», — беспечно ответил молодой человек. — Знаете ли, таким маленьким клеящимся компрессом. Я носил с собой целую упаковку со времени первых попыток лечения.
— Да, понимаю, — сказал доктор.
— Так что… — передернул плечами мистер Тривли. — Так что я продолжал заниматься своими делами. Даже ни малейшего внимания этому не уделял, ни малейшего. Фактически я не осматривал повреждение в течение последующего, достаточно долгого периода — в течение четырех месяцев. Оно было заклеено пластырем, и я делал так, чтобы вода на это место не попадала, поэтому его не могло смыть, когда я принимал душ. А потом я снова осмотрел повреждение, случайно так получилось — просто когда я одевался, компресс окончательно отлип. Две недели назад. И тогда я записался к вам на прием. Я сказал девушке — вашей секретарше — что это не срочно, и она мне предложила вот эту дату. В то время я еще не осознавал, сколько предстоит ждать, но она сказала, что на тот момент вы были очень заняты. Так что я согласился на первую же дату, которую она предложила, все еще не осознавая, видите ли, сколько предстоит ждать. Я сегодня утром осмотрел повреждение. И, кажется, оно окончательно зажило.
После этого мистер Тривли наклонился вперед.
— Я просто покажу вам, — сказал он, поднял глаза и взглянул на доктора почти с вызовом.
Мгновение доктор Эйхнер сидел неподвижно, опершись головой о ладонь.
— Да, — наконец произнес он, поднимаясь. — Да. Если вы… если вы просто подойдете сюда к свету — наверное, вам лучше лечь на кушетку…
Мистер Тривли быстро снял ботинки и брюки и улегся на низенький диван из коричневой кожи, на котором ему, видимо, не слишком было удобно лежать, и уставился в потолок, как будто пребывая в трансе. Доктор Эйхнер осмотрел повреждение. На внутренней стороне левой икры, практически рядом с коленом, была зона слабого покраснения, кожа практически полностью затянула след от маленького ровного шрама. Доктор потрогал это место одним пальцем, потом несколькими вытянутыми пальцами, осторожно понажимал вокруг. Казалось, что повреждение окончательно затянулось.
Через несколько секунд он медленно поднялся, пересек комнату и подошел к большой блестящей металлической раковине.
— Да, — кинул он через плечо странным напряженным голосом. — Я думаю, вам совершенно не о чем беспокоиться. Ваша рана прекрасно затянулась.
Мистер Тривли сидел на краешке дивана и, нагнувшись, одевал ботинки. Доктор снова пересек комнату, на мгновение остановившись перед своим столом. Он взял со стола чашеобразное пресс-папье из оникса, высыпал лежащие в нем несколько скрепок и бинтов на стол и подошел к дивану, на ходу вытаскивая свой носовой платок и оборачивая его вокруг разноцветного каменного приспособления.
— Так что я думаю, — сказал молодой человек, нагнув голову и теребя пальцами шнурки — и его речь сейчас отдаленно напоминала хихиканье, — …но я всегда говорю, что безопасность превыше всего в таких вещах.
— Да, конечно, — с этими словами доктор подошел к нему вплотную и резко ударил тяжелым, обернутым платком пресс-папье точно в заднюю часть черепа.
Мистер Тривли сжался и стал сползать на пол, но доктор толкнул его обратно на диван. Затем быстро подошел к столу, снял платок с пресс-папье, поставил его на стол и сложил внутрь бинты и скрепки. Он уселся, выдернул из ежедневника листок и взял в руки карандаш.
«Вы врете, — написал он. — Вы психопатический лжец. Если вы еще хоть раз сюда придете, я отправлю вас прямо в полицию. Предупреждаю вас: держитесь отсюда подальше и оставьте меня в покое, или же вы рискуете заработать очень серьезные неприятности…»
В этот момент в офисе раздался звонок внутреннего телефона. Доктор Эйхнер встал, скомкал бумагу и выбросил ее в мусорную корзину. Он немедленно поднял трубку.
— Да? — почти прокричал он. — Что? Нет. Нет, мисс Смарт, послушайте меня, у меня в кабинете есть носилки. Я хочу, чтобы его перевели в одну из палат в Западном крыле. Он скоро придет в себя. У него интоксикация. Вы понимаете? И пришлите мне машину. Да, прямо сейчас, я еду домой. Естественно, отмените их! И пришлите машину! Да, да, сейчас же!
2
— Если Харрисон вдруг станет хуже, нарциссы ее порадуют, — громко говорила из окна смотровой Барбара Минтнер. Она с улыбкой перегнулась через подоконник, прижимаясь к нему своим изящным животиком.
Прямо внизу Гарсиа, перевернув лопатой полоску вскопанной земли, поднял к ней свое смуглое лицо, и она снова встала прямо и правильно, и ее тонкая фигура в безжалостно-белом конфетно-накрахмаленном халате медсестры резко выделялась на фоне розовато-серого цвета стен смотровой.
— Посмотреть, — сказал садовник-мексиканец, вяло пытаясь улыбнуться.
— Гарсиа, пожалуйста, — сказала мисс Минтнер своим детским голоском, слегка надула губки, как будто обидевшись, а затем снова склонилась над подоконником, вся излучая уверенность и воодушевление. — Она уедет в воскресенье. На этот раз это правда!
Гарсиа отвернулся, растерянно, недоверчиво пытаясь что-то подсчитать. Его сжатые губы шептали слова на испанском.
— Два дня, — сказал он, снова повернувшись к ней.
Барбара Минтнер тут же захлопала в ладоши.
— Доктор Уорнер так и сказал сегодня утром! Ну разве это не чудесно?
— Да, он так говорить об каждый, — ответил садовник без улыбки.
— Но в этот раз действительно так и будет, Гарсиа. — Мисс Минтнер надула губки и произнесла почти умоляюще: — На этот раз точно! И не стыдно разве будет не получить их в последние два дня после всего этого?
— Три дня, — сказал Гарсиа. — Три дня, вместе с сегодня.
— Все правильно, глупенький, три дня. Пожалуйста, постарайся! Не нужно фрезий для Харрисон, но, пожалуйста, достань розы. Помни, еще два дня.
— Два дня, — сказал садовник, покачав головой, и вернулся к своему занятию, уставившись на темный суглинок, который он переворачивал лопатой.
Не успела Барбара Минтнер закончить, как дверь Западного крыла с шумом открылась и послышались быстрые нервные шаги в коридоре за смотровой.
— Пожалуйста, Гарсиа, — сказала она быстро, понизив голос до шепота, — ты не пожалеешь, я тебе обещаю.
И она, стоя на цыпочках и слегка наклонившись вперед, медленно закрыла оконные створки, заговорщически улыбаясь ему, а он смотрел на нее снизу, слегка шевеля лопатой. Едва она закрыла щеколду, как старшая медсестра Элеанор Торн с шумом распахнула дверь смотровой.
— И чем сейчас занимается мистер Гарсиа? — сказала медсестра Торн, замедлив шаг только тогда, когда дошла до середины комнаты.
— О, он такой ребенок, — сказала Барбара Минтнер, поворачиваясь к ней лицом. — Боюсь, кое-кто скоро испортит его любимые игрушки.
Элеанор Торн усмехнулась.
— Я даже скажу, я только безмерно рада, что ты не сказала: «Его работку!»
Мягкое сияние тихоокеанского утра легло за спиной Барбары Минтнер и высветило золотистым туманом гордые линии ее головы и плеч.
— Вот так твои волосы очень красиво смотрятся, — отрывисто произнесла Элеанор Торн, резким жестом указала на низкую кожаную кушетку, на которой лежал мистер Тривли, и спросила: — Ну как он?
— Он приходит в себя, — сказала мисс Минтнер, — некоторое время назад его дыхание… — На этих словах мистер Тривли поднял голову, а затем очень медленно снова ее опустил.
— Чувствуете себя лучше? — сказала медсестра Торн и нервно прошла от дальней стены к кушетке.
— Моя голова, — протянул мистер Тривли, проведя рукой над закрытыми глазами.
Барбара Минтнер, стоявшая у окна, подавила смешок.
— Я даже не удивлена, — насмешливо сказала медсестра Торн, смерив пронизывающим взглядом мисс Минтнер. — Сейчас я иду обедать, — продолжала она, поворачиваясь и делая шаг прямо перед ней. — Я зайду в амбулаторию и скажу Альберту, чтобы он принес немного бромида. Сейчас я пойду в кафетерий, затем к Буллоксам… — У распахнутой двери она закончила свою тираду мужественным тоном, бросив через плечо: — Если бромид не поможет, сделай ему содовую инъекцию. Два кубика. Я вернусь к 12.20.
— Да, мисс Торн, — сказала Барби Минтнер, опуская глазки, будто после страстного поцелуя.
Когда за Элеанор Торн закрылась дверь, мистер Тривли приподнял голову.
— Что это? — спросил он. Его голос был слабым и напряженным, словно ему было больно говорить. — Что происходит? — Теперь, казалось, он впервые начал отдавать себе отчет, где он находится.
— Все в порядке, — кивнула мисс Минтнер, — вы просто откиньтесь и отдохните несколько минут. Все в порядке. — Она снова посмотрела в окно и окинула взглядом расстилающуюся лужайку и деревья позади, что-то нежно напевая себе под нос.
Мистер Тривли медленно подтянулся вверх, присел на краешек кушетки и схватил голову руками. Неожиданно он наклонился вперед, встал на ноги, а загем упал всем телом назад, на кушетку, обхватив себя одной рукой.
— Где доктор?! — закричал он. — Где доктор Эйхнер?! Что случилось?!
Мисс Минтнер невольно отпрянула назад к окну, а затем, придя в себя, быстро пересекла комнату и подошла к кушетке.
— Теперь, пожалуйста, — жестко сказала она, — пожалуйста, лежите тихо. Все в порядке. — Она положила руки ему на плечи и попробовала уложить его. Мистер Тривли пытался сопротивляться.
— В чем дело? — повторил он, оглядываясь с безумным видом. — Где доктор?!
— Ни в чем дело! — пронзительно крикнула мисс Минтнер. — Теперь, пожалуйста, ложитесь обратно! Я кое-что вам дам, и после этого вы будете в превосходной форме. — Она с тревогой взглянула на дверь, вполголоса проговорив: — О, ну где же этот мальчишка?
Мистер Тривли яростно встряхнул ее.
— Что здесь происходит? — закричал он. — В чем дело?! — В его голосе слышались боль и отчаяние.
Мисс Минтнер уронила руки и резко отшатнулась назад, настолько рассерженная, что готова была расплакаться.
— Говорю вам, ничего здесь не происходит! Вы слишком много выпили и теперь ведете себя как ребенок! — во взрыве негодования, она шагнула вперед, дала ему пощечину, затем схватила за плечи и снова попыталась усадить на место. Это движение дало выход всему ее гневу и осталось только полное слез раздражение. — Пожалуйста, лягте обратно! — сказала она. — Пожалуйста. — Последнее слово сопровождалось всхлипом.
Мистер Тривли скорчил странную гримасу, схватился за голову вытянутыми пальцами, затем закрыл глаза и откинулся назад, прикрыв одной рукой лоб.
Барбара Минтнер почти неслышно вздохнула, дотронулась до волос и мягко приложила их к своим мокрым вискам. Внезапно она бросила испуганный взгляд на окно, через которое переговаривалась с Гарсиа, и дернулась так, словно хотела проверить, не стоит ли он внизу, подслушивая.
— Это же Клиника Хауптмана? — спросил мистер Тривли, не поднимая головы.
Мисс Минтнер остановилась и застыла, глядя на него исподлобья.
— Да, — ответила она, и на ее лице снова отразились волнение и беспокойство.
— Я пациент доктора Эйхнера, — ровным голосом произнес молодой человек.
— Да все правильно, — сказала мисс Минтнер. Ее взгляд скользнул по двери. — Где этот маленький идиот?! — прошептала она.
Мистер Тривли поднял голову, широко открыв глаза.
— Так вы понимаете? — Он приподнялся и оперся на локоть.
— Да, конечно, — ответила мисс Минтнер, подошла к нему и, снова пытаясь предупредить его попытку встать с кушетки, положила одну руку ему на плечо. — Теперь, пожалуйста… — сказала она тем самым тоном, каким разговаривала с садовником. — Пожалуйста, лягте обратно!
Мистер Тривли оттолкнул ее.
— Где доктор?! — заорал он. — Что происходит?
— Его здесь нет! — гневно вскрикнула она. — Я вам уже сказала!
— Это не его кабинет! — отрывисто рявкнул Тривли, глядя на нее таким чудовищным обвиняющим взглядом, что его легко можно было принять за умалишенного.
Мисс Минтнер направилась было к двери, но тут же остановилась.
— На самом деле, — сказала она, внезапно заплакав от ощущения тотальной несправедливости происходящего, — я ничего подобного никогда не видела. Вы просто комок нервов! Можно подумать, что вы напились бензедрина вместо… вместо виски… и бог знает чего еще! — добавила она с подчеркнутым презрением. Едва она дотронулась до дверной ручки, как мистер Тривли откинулся назад, в лежачее положение, и прикрыл руками лицо.
Стоя у двери в полном молчании, прикладывая платок к своим мокрым глазам, она тем не менее продолжала внимательно его разглядывать.
— Да наплевать, — горько произнесла она вполголоса, — это попросту несправедливо!
Мистер Тривли мучительно застонал со своей кушетки.
Теперь, видя его беспомощность, мисс Минтнер почувствовала, что ситуация снова под ее контролем. Она двинулась к нему от двери, все еще сжимая в руках платок. Когда она поравнялась с кушеткой, мистер Тривли заговорил сорванным шепотом.
— Кое-что не в порядке, вы это понимаете? У меня голова болит. Пожалуйста, не подскажете ли вы мне, где доктор Фредерик Эйхнер?
Мисс Минтнер придвинулась к нему.
— Доктор Эйхнер уехал домой, — властно сказала она. — Он оставил нам подробные распоряжения относительно вас, и если вы спокойно полежите, пока санитар не придет из амбулатории и не принесет кое-что, чтобы вы почувствовали себя лучше…
— Уехал домой! — воскликнул мистер Тривли, подброшенный точно взрывом. — Что вы имеете в виду под «уехал домой»?! Сколько сейчас времени? — Он неуверенно поднялся на ноги, оттолкнув ее рукой. — Сколько времени? — требовательно спросил он.
— Послушайте, — произнесла возмущенная мисс Минтнер угрожающим тоном, — я вам сказала…
— Сколько времени?! — заорал мистер Тривли.
Лицо мисс Минтнер стало алым, она выглядела так, как будто сейчас взорвется. Она развернулась на каблуках и направилась прямо к двери.
— Хорошо! Если с вами невозможно договориться… то делайте, что хотите! — Она рывком открыла дверь, обернулась и посмотрела на него ничего не видящими от гнева и слез глазами. — Будьте вы прокляты! — крикнула она и захлопнула за собой дверь.
В холле она прикрыла лицо руками. Ее тонкие плечи сжимались и вздрагивали в сдержанных всхлипываниях, и она откинулась назад, пытаясь облокотиться о дверь. И тут случилась непредвиденная вещь. Дверь, несмотря на то, что ее с силой захлопнули, так и не закрылась, отскочила назад и оставалась на четверть открытой. Поэтому девушка, наугад вычислив неверное расстояние между собой и дверью, упала спиной обратно в смотровую.
Мистер Тривли стоял рядом с кушеткой в безумном оцепенении и, пытаясь причесать застывшими пальцами свои тонкие волосы, смотрел на происходящее одновременно с недоверием и яростным осуждением.
— Что происходит?! — вскричал он. — Что случилось?!
Но мисс Минтнер, безутешно рыдая, без единого слова выскочила из палаты и побежала, вцепившись одной рукой в свою юбку, а другой пытаясь прикрыть накатывающую краску стыда на своем лице.
Она рванулась через длинный холл, наполовину затененный, но выстреливший светом в дальнем конце, когда медная пластина поймала и отразила луч солнца. Коридор вывел к светлому внутреннему дворику и лабиринту крытых переходов между зданиями, которые все вели в другие отделения клиники в противоположном крыле, и в конце каждого из них была такая же сверкающая дверь с пластиной, от которой отражался солнечный свет.
Мисс Минтнер пробежала через выход и слепо метнулась направо, и только внутри следующего здания, перед самым дальним окном с сеткой, она замедлила шаг. Она опустила руки и, глядя прямо перед собой, направилась в женский туалет. Она быстро проскользнула внутрь, прошла по кафельному полу мимо раковин, вошла в кабинку и закрыла за собой дверь. Усевшись, она зарыдала в голос и так плакала минут пять, пока не услышала, что кто-то вошел. Затем она попыталась взять себя в руки. Элеанор Торн? Барбара сидела очень тихо. Она только вытянула руку, чтобы взглянуть на свои крошечные часики. 12.10. Медсестра Торн вернется через десять минут. Снаружи кабинки включили кран и зашумела вода. Неслышимая из-за журчания воды, мисс Минтнер наклонилась вперед, одним глазом пытаясь разглядеть сквозь щель в двери, что происходит снаружи. Но слишком поздно! Кто бы это нн был, он уже отошел, вытер руки и теперь выходил из туалета. Она услышала, как входная дверь открылась и закрылась… или кто-то еще вошел внутрь? Она внимательно прислушалась, уставившись на блестящую черную дверь прямо перед собой. Постепенно к ней пришло ощущение, что еще немного — и она может описаться. Она тихонько отодвинулась назад и продолжала прислушиваться. Никого. Все ушли. И как быстро! «Это, должно быть, кто-то из пациентов, — подумала она. — Медсестры любят поторчать тут подольше».
В 12.15 мисс Минтнер вышла из дамской комнаты, и выглядела она так же свежо и прекрасно, как и всегда, за исключением того, что глаза ее были растертыми и красными. Но она подретушировала свой внешний вид, и даже — естественно, в пределах требуемой длины — уложила волосы в новую прическу.
По пути в амбулаторию, сияя улыбкой, она поздоровалась с несколькими пациентами и двумя или тремя медсестрами из других отделений, потом, слепо развернувшись, она практически печаталась в толстую Бет Джексон из гинекологии, старшую дежурную медсестру Клиники.
Они начали торопливо говорить: мисс Минтнер доверительно, словно маленькая девочка, затаившая дыхание в присутствии важной женщины, с дрожью в голосе отчитывалась о произошедшем в смотровой; а медсестра Джексон выслушивала с истинным пониманием самой сути рассказа — тотальной несправедливости. Медленно покачивая головой, — ее маленькие глаза были темны и печальны — она почти что прижала несчастную девушку к груди. Тем не менее в разговоре ни одна из них не упомянула имени Элеанор Торн.
Мистера Эдвардса, фармацевта, не было в амбулатории. Его племянник, Ральф, сидел там за рабочим столом и читал книжку. Ральф Эдварде изучал в университете фармацевтику и часто навещал дядю в Клинике, но никогда, насколько было известно мисс Минтнер, не оставался там один, ответственный за всю аптеку.
Она встала у прилавка и сделала вид, что не заметила, как молодой человек взглянул на нее, уже улыбаясь, словно между ними произошло нечто забавное.
— Ну привет, — он наклонился вперед, притворяясь, как будто он на работе, и от этого развеселился. — Что вы предпочитаете, аспирин или хлорид соды?
Мисс Минтнер сразу почувствовала: то, что подразумевалось как смешное, было нелепой (для него) идеей, что он находится в подчиненном положении по отношению к ней, но еще больше шокировали ее следующие простые и недвусмысленные слова:
— Да, нам надо бы поработать… но если бы вы находились на заднем сиденье кадиллака с откидным верхом моего соседа по комнате, как бы страстно вы сейчас дышали!
Это было невыносимо.
— Мистер Эдвардс! — холодно произнесла она, пытаясь вернуться к делу.
— Это я, — и глазом не моргнув, сказал молодой человек. Он улегся вперед на стол, приподняв бровь в притворном разочаровании. — Я думал, вы знаете.
— Я не знаю, на что вы ссылаетесь, — сказала мисс Минтнер, не глядя в его сторону. Она подавила желание прикоснуться к своим волосам. — Где фармацевт? — спросила она и с невероятным усилием сдержалась от того, чтобы повернуть голову и наградить молодого человека ледяным взглядом.
Тот, видимо, начал успокаиваться, то ли в опасении, что его поведение повредит дядиной работе, то ли действительно обидевшись. Он потянулся.
— Его куда-то вызвали, — сказал он, усаживаясь назад в свое кресло, — срочно вызвали Он и Альберт ушли с доктором Эвансом. Они скоро должны вернуться, в любой момент.
Он уселся с открытой книгой на коленях, притворяясь, что с любопытством разглядывает мисс Минтнер, поскольку, как казалось, она его не слушала.
— Если речь, разумеется, не идет о том, чтобы что-то смешивать, — продолжил он через мгновение, — я сам для вас это достану.
«Даже галстук не надел, — подумала она, — а ведь взрослый мужчина, и побриться не мешало бы». Она думала об этом без единого взгляда в его сторону, всего лишь представив одновременно тысячу жестких колючек, касающихся ее собственной мягкой кожи.
— Порошок бромида, — сказала она. — И маленькую бутылку дистиллированной воды.
Молодой человек встал и поставил бутылку воды на стол перед собой.
— Сколько бромида?
Мисс Минтнер замешкалась.
— Это прямо вон там, — сказала она, указав в нужном направлении и болезненно сморщившись, как будто недоумевая от его тупости, — вот в том синем ящике на второй полке. Просто дайте мне одну из тех упаковок.
Она отвела глаза от его улыбающейся физиономии, а он пересек комнату, подошел к полке и вынул маленький пергаментный пакетик из коробки.
— Да, — сказал он шутливо, — там где-то полграмма, не правда ли? — Он протянул ей пакетик, скорчив ужасающую гримасу. — Или семь и шесть десятых гранов.
Она тут же вырвала пакетик у него из рук и схватила бутылку с водой.
— Спасибо, — на одном дыхании сказала она, словно делала одолжение, и, гордо кивнув головой, направилась прочь. С ее высоко зачесанными волосами этот кивок казался нелепым.
Она направилась обратно в палату, по дороге повторяя сама себе: «Да он же законченный болван!» На полпути к коридору Западного крыла она увидела дверь смотровой, открытую, как она и оставила ее, и, замедляя шаг, она попыталась собраться с духом. Больше она не будет терпеть оскорбления от этого человека и ни в коем случае не потеряет контроль над собой.
Она вошла в палату с изяществом принцессы, стремительно прошагала прямо к столу, на который поставила бутылку и порошок. Только сейчас она поняла, что забыла взять стакан. Но это было несравнимо с шоком от внезапного открытия, что в смотровой она находится абсолютно одна. Она медленно огляделась вокруг. Как и раньше, на окнах вздымались легкие занавески, словно намекая на то, что именно этим путем он и ушел. Мисс Минтнер подошла к ближайшему окну и выглянула наружу. Далеко на лужайке Гарсиа продолжал свою работу, и его хрупкая фигура склонилась под тенью сосен.
Она вернулась к той самой кушетке, на которой раньше лежал мистер Тривли. Присаживаясь, она положила руку на поднятый подголовник и внезапно почувствовала, что все ее тело одеревенело. Одной рукой она закрыла рот, удерживая крик, застрявший в горле, медленно подняла другую ладонь вверх — и крепко зажмурила глаза. На ее руке, на том самом месте, которым она коснулась изголовья кушетки, расплывалась темная кровь. Она издала сдавленный звук и выбежала из комнаты в Западный холл, прочь от танцующего света, к кабинке с телефоном-автоматом. Она неистово начала жать на клавиши, пытаясь набрать домашний номер доктора Эйхнера. Ожидая ответа, она отвела запачканную кровью руку в сторону и вытянула ее против двери кабинки.
— Алло, доктор? ДОКТОР?
Пока мисс Минтнер ждала, не понимая, что происходит, тяжелая дверь в дальнем конце холла, словно окно-розетка из тонких медных пластин, распахнулась настежь и долбанула о стену коридора, и Альберт, санитар, несся ей навстречу из внутреннего дворика с белым, напряженным и безумным лицом.
Санитар, мужчина среднего возраста, был до ужаса низкорослый и практически глухой, заикался и имел такие дефекты речи, что произнести любое слово было для него мучением, а вся речь его превращалась в кашу. Он остановился прямо перед мисс Минтнер, сотрясаясь и всем своим видом олицетворяя страх и панику.
— Оми убими уб! — закричал он и начал с силой трясти ручку двери.
— Подожди секунду, Берт, — сказала мисс Минтнер, не отрывая трубки от уха. — Что-то случилось? Алло! Алло, доктор?
Но она все же открыла дверь Альберту и протянула ему руку, будто собиралась прижать его к себе. Без единого слова он схватил ее за талию своими крошечными, толстыми ручками и яростно попытался вытащить из кабинки.
— Двадцать восьмая! — заорал он. — ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ! КРОВОТЕЧЕНИЕ!
— Да подожди ты, Берт, — сказала мисс Минтнер, — это Фред, доктор Эйхнер.
Около минуты ей удавалось выдерживать его хватку, но неожиданно его руки сцепились на ее талии, словно стальной ремень, его рот теперь захлебывался в крике около ее груди, а подбородок вжался в ее ребра. Мисс Минтнер попыталась упереться на пороге и схватиться за раскрытую дверь, из которой вывалилась всем телом наружу. Телефонная трубка выпала из ее руки, и они вдвоем покатились по полу коридора. Альберт тут же вскочил на ноги и бросился помогать ей подняться, подталкивая ее совершенно бесполезными тычками и хватая за волосы и платье. Мисс Минтнер отбрыкивалась, как загнанная в угол кошка, дергая своей миниатюрной ножкой и ударяя его по лицу окровавленной рукой, пока ей не удалось вскочить на ноги. Она рванулась к двери, а Альберт несся позади, задавая ей направление, размахивая перед собой руками, и теперь его налитое кровью лицо стало мертвенным и бесстрастным, как деревянная маска.
3
Доктор Эйхнер обладал замечательной выправкой, роста был чуть выше шести футов, худощавый, с расправленными плечами и аристократической, изумительной седой головой. Он стоял на затененной передней веранде Клиники, ожидая вызванной машины.
Глядя поверх раскинувшейся лужайки и посыпанной гравием подъездной аллеи, поверх узких пешеходных дорожек и нависающих над ними деревьев, он видел, как за Бульваром Уилшир над стройками безостановочно поднимались и смешивались в воздухе дым и пыль.
Затем за углом здания появилась машина, за рулем которой сидел дежурный гаража в белой спецовке. Он умело вывернул по изгибающемуся подъему. Доктор вздрогнул и обернулся, словно вспугнутое животное, услышав мягкое шуршание гравия под резиновыми колесами. Он стоял, смакуя и наслаждаясь этим звуком, каждым звуком и движением тяжелого низкого автомобиля.
Остановив машину прямо перед ним, дежурный вылез, оставив дверь открытой. Доктор Эйхнер на какой-то момент пристально всматривался в его лицо. Очевидно, тот был новеньким в гараже Клиники.
— Доброе утро, — сказал доктор.
— Доброе утро, док, — сказал дежурный, — шикарная у вас машина.
Это была «Делахайя», 235.
Доктор Эйхнер медленно спустился по лестнице.
— Это интересно, — сказал он, — мой опыт говорит мне о том, что большинство совершенно не волнуют иностранные машины.
Дежурный в недоумении почесал затылок.
— Ну, доктор, я двенадцать лет работал механиком. До этого я водил грузовик. Я должен знать хорошие машины. — И в подтверждение своих слов он ударил по ближайшему колесу носком ботинка.
— Да, это хорошая машина, — сказал доктор Эйхнер и сел в нее. Дверь захлопнулась с характерным для дорогой машины мягким щелчком, а дежурный шагнул назад, будто теперь именно он был ее владельцем и отсылал ее с водителем.
— Ну, до свиданья, доктор, — сказал он, отсалютовав.
— Да, до свиданья, — сказал доктор Эйхнер с легкой улыбкой.
Спускаясь по дороге. «Делахайя», медленно разгоняясь, скользила по гравию, словно быстроходный катер. Доктор привык ездить на большой скорости.
Внизу, там, где дорога поворачивала на Бульвар Уилшир, машина замедлила ход, заметно снизила шум и с хлюпающим звуком, слегка накренившись, повернула в сторону Санта-Моники. Машина встроилась в транспортный поток, заняла дальнюю полосу и какое-то время мчалась, набирая скорость; доктор Эйхнер наклонился и включил радио. Как раз передавали часовые новости. Он нажал на кнопки, сразу на все семь, пробежал пальцами по панели, пока индикатор не остановился на многосерийной драме. Затем, отрывисто просигналив, он схватил руль обеими руками и резко повернул влево, выскочив чуть ли не на встречную полосу, чтобы пропустить несущийся кадиллак. Притормозив у перекрестка, доктор свернул влево, на Хайлорд Каньон Драйв. Шесть полос дороги тянулись вперед, пустынная прямая трасса уходила далеко-далеко, до самого горизонта. Доктор вынул тонкий серебряный портсигар из нагрудного кармана, все сильней вдавливая в пол педаль газа, и просторы пригорода пролетали мимо, словно фильм, мотающийся на катушке, а сахарный скучный голос радиоведущего странным образом заглушался монотонным ревом мотора: «…с тех пор как мы покинули его вчера, он продолжает пребывать в дурном настроении из-за черной ладьи. Между тем старина Нестор…» Доктор Эйхнер вернул панель в исходное состояние, прикурил сигарету и подправил зеркало заднего вида. Позади, с правой стороны, стремительно приближался черный седан.
Днем эти дороги каньона пышут жаром, а теперь огненное солнце ложится за горы, отражаясь и преломляясь на каждой светлой поверхности. Доктор Эйхнер опустил перед собой козырек от солнца из зеленого стекла и откашлялся. Машина мчалась вверх, по пологому подъему шоссе. С ураганным гулом достигнув вершины холма, «Делахайя» нырнула вниз, и на мгновение черный седан потерялся позади.
Ниже, у основания холма, был перекресток со светофором, и на четверти пути к спуску белокаменный указатель показал расстояние до перекрестка в одну восьмую мили. Доктор Эйхнер имел привычку засекать спуск с момента съезда с вершины холма, так, чтобы не проехать мимо белого каменного указателя, пока внизу, на светофоре, не загорится предупреждающий желтый. После этого съезжал с холма на полной скорости и проскакивал перекресток чуть раньше, чем загорался красный. Желтый свет горел пять секунд, и, чтобы проскочить перекресток до того, как загорится красный, он должен был проехать одну восьмую мили на скорости в девяносто.
Теперь, поскольку свет был зеленый, съезжая с вершины холма к белому указателю, он сбросил газ, и в зеркале заднего вида вновь появился черный седан, мчавшийся на огромной скорости. Когда передние колеса «Делахайи» поравнялись с каменным указателем, на спидометре было шестьдесят пять миль, а на светофоре впереди загорелся желтый свет. Вдавив педаль в мягкий резиновый коврик, доктор внимательно всмотрелся вперед. Там, на протяжении всей одной восьмой мили, дорога, словно лента, падала вниз и едва приподнималась сразу после разделенного напополам перекрестка. Больше всего это зрелище напоминало гигантский крест греческой православной церкви. Перекресток был пустынным, только один грузовик стоял на правой полосе перед светофором.
Практически на предельной скорости «Делахайя» почти летела над землей, и шины засасывали и скребли поверхность асфальта, когда машина пронеслась по холму, словно свистящая гильза.
Доктор сидел за рулем, пригнувшись вперед, как будто в стиле британских скачек, и глаза его находились четко на уровне верхней точки руля. Внезапно его запястья оледенели, и он приподнялся, пристально вглядываясь в дорогу, поскольку, как ему показалось, большой грузовик, стоявший впереди, попытался сделать почти неясное движение вперед. Он два раза просигналил длинными гудками, в ту же секунду бросая взгляд в зеркало заднего вида. Левая половина зеркала показала собственные нахмурившиеся брови доктора, вторая же отразила черный седан, который несся, словно локомотив, очевидно, рассчитывая проскочить мимо справа. Меньше чем в секунду две машины стремительно поравнялись на одной линии, и в тот же момент огромный грузовик, стоявший впереди, начал медленно выезжать с перекрестка. Доктор Эйхнер обменялся быстрым недоверчивым взглядом с двумя людьми, сидевшими в другой машине, один сидел спереди, другой сзади. Глаза водителя седана скользнули по правому крылу «Делахайя», и, казалось, он подвинулся ближе, на расстояние в один или два фута. Человек на заднем сиденье начал жестикулировать, переводя взгляд с Эйхнера на водителя и обратно, мотая головой и поднимая плечи, как будто преувеличивая свое беспокойство или сомнения. Доктор Эйхнер сделал гневное движение рукой, как бы пытаясь отмести их назад, и в тот же момент надавил на газ. На лице водителя седана на миг отразилось оцепенение, он повернул голову и гротескно нахмурился, поглядев на человека, сидящего сзади, а затем снова на Эйхнера, после чего уставился на дорогу. Но вместо того чтобы промчаться мимо, черный седан рванул вперед, и в этот момент на непередаваемо близком от доктора Эйхнера расстоянии проявились очертания огромного десятиколесного грузовика.
Кончик сигареты в губах доктора неожиданно намок и зажевался. И когда он надавил на акселератор, обгоняя седан, и конвульсивно вывернул руль вправо, «Делахайя» дважды задела черный седан с диким рвущимся звуком, и человек, сидящий на заднем сиденье, вылетел из окна назад, прямо под днище машины. Когда доктор, приложив всю свою силу, снова выкрутил руль вправо, две машины ударились, но «Делахайя» отклонилась вправо, и лобовое стекло машины доктора превратилось в разбитый вдребезги туман серого металла, в котором желтый свет безумно танцевал над визжащей обожженной резиной. Доктор попытался вывернуть руль, чтобы не столкнуться с огромным грузовиком, как раз с его задними воротами, этот маневр сопровождался резким двойным ударом, и левое крыло машины доктора вмялось внутрь. Теперь, имея пространство справа, поскольку доктор Эйхнер вывернул руль, черный седан отклонился в сумасшедшем крене, почти перевернувшись в воздухе, на бешеной скорости съехал на обочину дороги, пронесся двадцать ярдов за желтым светофором и с диким взрывающимся звуком наконец впечатался прямо в стальной телеграфный столб.
Доктор замедлил ход «Делахайи», как будто осторожно притормозил скачущую бешеную лошадь, и отвел машину далеко за обочину дороги. Позади него, вплавленный в злосчастный столб, искореженный силуэт седана изрыгнул масляную волну дыма и взорвался в огне.
Грузовик по-прежнему стоял на перекрестке, а на полпути между грузовиком и разбившимся автомобилем, лицом вниз, на середине дороги, лежало тело мужчины в темной одежде. Повернувшись на сиденье, доктор отмерил глазами линию от центра грузовика до горящего седана, провел прямую дальше, к растянувшемуся мужчине, отрезал его от центра перекрестка — получился угол, изолированная инстанция, словно маятник, сумасшедше колеблющийся и никогда не останавливающийся на середине, а только на точках подъеме или падении… поскольку в аварии черный седан вплющился в столб в половину своей длины, и передние колеса выступали вертикально с каждой стороны, как разделенные шасси: и все это на фоне заходящего солнца выглядело как дымное жертвоприношение.
Доктор Эйхнер попытался развернуть машину, но смог развернуться только в четверть оборота руля. Он начал выезжать задом обратно на перекресток. Двери кабины стоящего позади грузовика с треском распахнулись, и из него выскочили мужчина и женщина и побежали к телу, лежащему на дороге. Они приподняли его ровно в тот момент, когда доктор Эйхнер прогудел в сигнал. «Стоп!» — закричал он. И пока двое тащили недвижимую фигуру по направлению к грузовику, доктор попытался ехать быстрее на заднем ходу, но колеса скрежетали о помятые крылья, и машина не слушалась управления. Остановив машину, он выскочил и побежал. До того как он успел поравнялся с местом крушения, поджаристой адской коркой из обивки, испеченной, жаркой, к которой невозможно было приблизиться, грузовик сорвался с места и уехал прочь.
Доктор стоял на центральной точке и смотрел на ослепительные дороги, простирающиеся вверх и вниз, ослепительные даже без зеленого стеклянного козырька — и пустынные.
Он полез в карман и вынул маленькую кожаную записную книжку. Намочив привязной карандаш, он записал:
«Грузовик: 10 колес, серый, фургонный тип с высокой короткой кабиной.
Без каких-либо задних номеров или других примет».
Он дотронулся карандашом до носа, уставившись в направлении уехавшего грузовика, затем добавил:
«Дженерал Моторс»? «Мак»?
И продолжил:
«Мужчина: коренастого телосложения, румяный, волосы песочного цвета. Коричневая кожаная куртка поверх темных, тяжелых (возможно, вельветовых) брюк.
Женщина: темные прямые короткие волосы… платье без описания».
Доктор Эйхнер посмотрел на свои наручные часы и наверху страницы написал:
«Дрексал и Лорд Каньон Драйв, 11.20–11.25».
Затем он повернулся, быстро откладывая записную книжку, к седану, к этому воспламененному крушению, окруженному огнем на несколько футов вокруг, и сама земля полыхала от разлитого бензина и масла. В этом было что-то демонстративно вызывающее и угрожающее. Это была смесь отдельных частей, уже неразличимых, сплавленных в единую массу. Словно погребальный костер.
По обочинам дороги был разбросан гравий, и доктор Эйхнер, подобрав пригоршню камней, запустил их в огонь. После этого никому не нужного маневра он снял пальто и зашагал вниз, к каменной штольне, стоявшей в стороне от дороги, и снова вверх, мимо изгороди из колючей проволоки, к смежному полю. Здесь он расстелил под коленями пальто, стараясь прикрыть им колючки кустарника и крапивы, встал на колени и начал руками раскапывать сухую глиняную почву, сваливая, что мог, прямо на пальто.
Доктор продолжал стоять вот так и очнулся, вздрогнув, только тогда, когда высоко над головой раздался звук летящего самолета. Он едва только начал копать — и снова вздернулся от еще одного прерывающегося звука, от пронзительной сирены полицейской машины. И, не вставая, как будто он действительно был загнан в капкан между звуками сирены и самолета, доктор, стоя на коленях, водил головой из стороны в сторону, пытаясь определить, откуда раздаются звук и сирена. Затем она появилась, темная патрульная машина, замерев на мгновение на дальней вершине холма, там, где исчез грузовик, и скатилась по направлению к доктору, с пронзительно и громко воющей сиреной. Доктор Эйхнер поднял пальто, встряхнул и побежал назад, к ограждению и месту аварии, а патрульная машина, доехав до перекрестка, с визгом развернулась на передних колесах, прыгнула в сторону, проскользила и остановилась в нескольких ярдах за горящим седаном. Еще до того, как пыль от машины улеглась, один из мужчин выскочил, на ходу направляя в огонь струю из ручного огнетушителя. Когда тот наклонился, чтобы пролезть под ограждением, доктор Эйхнер закричал изо всех сил, стараясь пересилить вой неконтролируемой сирены.
— Мимо вас проезжал серый грузовик?! — прокричал он.
Он вылез, прижав к себе пальто и поискав глазами твердую опору, из кювета, с поднятой прямо головой, и направился к полицейской машине. Все это время другой полицейский по-прежнему сидел за рулем.
— В вашей машине двусторонняя радиосвязь?! — доктору приходилось кричать, наклонив голову к полицейскому, на фоне безумной агонии умирающей сирены. — Позвоните в участок, — сказал он, — пусть они задержат большой серый фургон, который едет на восток, в Дрексал. — Он кивнул, как бы подчеркивая этим свои слова, и затем, тяжело дыша, отошел назад, ослабил воротник, вытащил огромный белый платок и промокнул им лицо и шею.
Полицейский из патрульной машины открыл дверцу и медленно вылез наружу, все это время не сводя глаз с горящих останков седана. Второй офицер беспрестанно носился туда-сюда, нервно дергая огнетушитель. Тонкая струя из ручного огнетушителя могла едва достать до передней части стойки седана, ярко пылающей на чернеющем столбе. Затем он повернулся к доктору.
— Вы видели аварию?
После своей пробежки по дороге и попыток перекричать сирену доктор все еще не мог отдышаться. Однако в ответ на этот вопрос он попытался улыбнуться, затем слегка покачнулся вперед и сцепил руки над пальто, крепко прижав его к себе.
— Да, видел, — сказал он, — и я даже мог бы сказать…
— Как ваше имя? — спросил другой полицейский, уже готовый записывать.
— Эйхнер, — коротко ответил доктор. — В аварии также участвовал другой автомобиль, грузовик. Вы могли его заметить в Дрексале, большой серый фургон.
Последние слова он произнес вопросительным тоном, пока полицейский ждал, замерев над блокнотом.
И затем:
— Сток! — Они оба посмотрели наверх, удивленные, почти разгневанные, когда второй, с огнетушителем, появился из-за капота, крича: — Сток! Эй, Сток!
Он был растрепан и весь в грязи.
— Звони в участок! — сказал он. Он слегка шепелявил. — Им нужно привезти сюда насос и пенный огнетушитель. Вот это вы видели? — он нетерпеливо махнул рукой в сторону полыхающего седана.
Мгновение полицейский Стоктон и доктор рассматривали его молча, как будто шепелявость могла испариться из его слов, одного за другим, и дать им упасть в пыль под ногами, сырым и разоблаченным.
— О\'кей, — пробормотал Стоктон, в конце концов повернув прочь. — О\'кей, обойдемся и без печеного дерьма.
Он забрался назад на переднее сиденье, наполовину улегся на нем, пару раз нажал на переключатель и начал говорить хриплым шепотом в микрофон, прикрепленный к дальней стороне приборной панели.
Доктор Эйхнер вынул свою записную книжку, открыл на той странице, где записал данные об аварии, и сам наклонился и всунулся в открытую дверь.
— Это насчет грузовика, — мягко сказал он, слегка толкнув локтем ногу Стоктона.
Сообщение, передаваемое в участок, было предельно коротким, все составлено из номеров, мест и времени. Полицейский снова включил рацию, выпрямился и пытливо посмотрел на доктора. Затем он поднял указательный палец к своему правому глазу и сделал манящий жест, как будто подзывал ребенка, чтобы шепнуть ему секретик. Доктор Эйхнер наклонился ближе. Полицейский слегка зацепил пальцем воротник рубашки доктора.
— Знаете, что я вам скажу, — сказал он, — мы с этим будем разбираться нашим собственным излюбленным методом. О\'кей, дружище? — И он подмигнул доктору, отчего тот медленно отшатнулся назад. Затем полицейский снова вылез из машины, отстегнул от ремня свой блокнот и начал писать.
— Ну, так как насчет того, чтоб повторить, как вас зовут? — сказал он.
— Эйхнер, — сказал доктор. Из бумажника он достал визитную карточку и протянул полицейскому. После этого он долго стоял, угрюмо уставившись на свои собственные покрытые пылью ботинки, хотя постепенно его искривленный рот, конвульсируя в уголках, снова попытался что-то сказать, а глаза его, встретившись с глазами Стоктона, снова вспыхнули с надеждой.
— Кажется, я начал понимать, — сказал он. — Вы уже задержали грузовик. Конечно. Кто же еще мог сообщить об аварии? — последние слова доктор произнес почти с наслаждением. Он погрозил Стоктону пальцем, беззлобно, скорее с обожанием, как если бы офицер невинно напроказил.
Офицер Стоктон громко прочитал: «Доктор Фредерик Л. Эйхнер» и записал себе в блокнот.
Доктор все еще держал свое пальто. Теперь он надел его и поправил галстук.
— Я работаю в клинике Хауптмана, — сказал он.
Другой полицейский кивнул, покрутив в руках визитную карточку. Затем он поднял глаза и несколько неожиданно уставился куда-то позади доктора, в сторону от дороги, туда, где стояла «Делахайя». Хотя оба мужчины стояли, наполовину отвернувшись от поврежденной стороны машины, даже с этого места было видно, что регулировка руля не в порядке, а багажник слегка вывернут влево.
— Это ваша машина? — полицейский скользнул по ней глазами и тут же сошел с дороги и направился к «Делахайе». Доктор Эйхнер незамедлительно последовал прямо за ним, но на полпути к машине Стоктон припустил рысью, так что когда доктор догнал его, полицейский уже успел обойти ее кругом и сейчас, наклонившись, осматривал днище. Он встал, отряхнул руки от пыли и сложил их на бедрах. Перед тем как начать говорить, он взглянул доктору в глаза, затем торжественно кивнул на поврежденный бок «Делахайи».
— Ваша машина?
Доктор Эйхнер не торопился с ответом.
— Изрядно по ней постучали, ага? — наконец произнес он, притворяясь, что заново изучает повреждения.
Полицейский посмотрел на него проницательным взглядом, затем, без единого движения телом, повернул голову и через плечо позвал напарника, стоявшего на месте крушения. К этому моменту тот вылил все содержимое огнетушителя и теперь просто стоял в стороне и смотрел на пламя.
— Эдди! Эй, Эдди! — позвал Стоктон.
Эдди быстро подбежал к ним и уставился на Стоктона с неподдельным интересом.
— Посмотри-ка на это, — сказал Стоктон, снова дернув головой в сторону «Делахайи».
Медленно пройдя вдоль машины, Эдди присвистнул и почесал затылок.
— Так ты тоже в этой аварии поучаствовал, дружище? — сказал он Эйхнеру почти без следа от своей шепелявости.
Доктор оглядел его недоверчиво.
— Так точно, — резко ответил он, — именно это я и пытался объяснить этому молодому человеку, — произнес он, глядя на Стоктона, который был занят записями в блокноте. — Теперь — все, что я хочу знать, — продолжил он, обращаясь к Эдди, — кто сообщил вам об аварии? Вы задержали грузовик или нет?
— Да или нет, один ответ, Джек, — сказал Стоктон, шутливо погрозив блокнотом.
Доктор Эйхнер повернулся к ему.
— Послушайте меня, офицер, — показал он на горящий седан, — один человек, сидевший в том седане, мертв, а второй сейчас в том самом грузовике, и, вероятно, тоже умирает, и, скорее всего, нуждается в медицинской помощи. Я говорю вам, что этот грузовик еще возможно перехватить в Дрексале. Теперь, как мне кажется, вы оба просто забываете, в чем суть вашей работы: обслуживать и содействовать в таких вот делах — а не препятствовать — и ни в коем случае не играть ни в великих господ, ни в болванов. Вы общественные слуги, вами управляет общество, и вы ответственны за это общество. И я бы посоветовал вам этого не забывать. — Он закончил эту тираду, размахивая пальцем и указывая на них обоих. Но только Эдди стоял теперь под впечатлением, распахнув глаза, а Стоктон продолжил писать и оглядывать сверху донизу поврежденную сторону «Делахайи».
— Расслабься, дружище, — сказал Эдди с неподдельным участием. Подойдя ближе, он фактически толкнул доктора в плечо. — Мы делаем свою работу, не переживай насчет этого, хух, Сток, ну скажи ему.
Слегка сконфуженно он улыбнулся своему коллеге, который, может быть, притворялся, не реагируя, а может быть, действительно был слишком занят и потому не принимал участия в разговоре. В блокноте карандаш Стоктона сделал витиеватое предположение, что определенная стадия отчета на данном этапе завершена.
— Все в порядке, доктор, — сказал он, демонстрируя свою готовность, — вы сейчас расскажете нам своими собственными словами о том, как произошла авария.
Оба офицера облокотились на «Делахайю», один — записывая и постоянно оглядывая машину, другой — следуя изложению с неподдельным изумлением, а доктор Эйхнер стоял перед ними и в подробностях расписывал, как все происходило, опустив единственно то, что он проехал на красный свет.
Под конец истории Эдди продолжал стоять с разинутым ртом, будто все еще ожидая кульминации, но доктор Эйхнер пожал плечами, показывая, что на этом все. Второй полицейский присвистнул и топнул ногой по гравию.
Стоктон прочистил горло.
— Где вы работаете, доктор? — невозмутимо произнес он. — В смысле, в какой именно области вы практикуете?
4
Когда Элеанор Торн вернулась в клинику, она нашла Барби лежащей на кушетке в комнате для медсестер с холодным компрессом на голове. Они потеряли пациента из 28-й комнаты.
Это была первая смерть в Клинике в течение более чем месяца, а еще это была первая смерть с тех пор, как медсестра Минтнер приступила к своей непосредственной работе, поскольку именно она впрыснула сгущающее вещество — которое не принялось — и пациент, очень пожилой мужчина, скончался прямо у нее на руках.
После того как все закончилось, мисс Минтнер пришлось прийти в комнату отдыха, чтобы почистить туфли и поменять грязную униформу и чулки — перед тем, как скончаться, старик истек кровью из носа и изо рта.
Но, в конце концов, снимая с себя остатки своей чистой одежды, стягивая измявшееся белье, на котором отпечаталась черно-красная кровь, она, как сломанная белоснежная роза, вконец ослабела и улеглась прямо там, на мохеровой койке, в гостиной для медсестер.