— Ага. Боковой нападающей.

И как ни странно это может показаться на первый взгляд, эта копилка оставалась практически пустой. И если у кого ещё по привычке и срывалось ругательство — ребята извинялись передо мной за это. Мне открывали свою душу и искали поддержки в трудную минуту. С мастером мы дискутировали и спорили по вопросам физики и астрономии и практически всегда я выходил победителем в спорах. Наверно, для большинства сложно представить такое, но это было, и я не думал об этом, как о чём-то особенном. Я просто был уверен, что смог их убедить в правильности тех или иных действий и не более того. В то время я был весьма наивен думая, что всё дело только в правильном объяснении человеку сути проблемы, чтобы изменить вредные привычки. У меня был только мой опыт, лишь на него я мог полагаться и серьёзно предполагал, что подобное происходит со всеми.

— О\'кей, у меня уже крыша едет от вас обеих, — заявляет Дэн.

— Не беспокойся, в нетболе всего лишь семь позиций, — говорю я.

На заводе я проработал до середины мая 1979 года, после чего уволился и стал готовиться к поступлению в харьковский университет, на радиофизический факультет. Харьковская школа радиофизики считалась, в то время, лучшей в Союзе.

— Пожалуйста, никакой теории вероятностей, — умоляет он.



На этот раз, я отправился в город Харьков. Устные экзамены по физике и математике я сдал на отлично, два письменных на тройки и… я стал студентом. Эти тройки были первыми и последними за время обучения в университете. Интересно то, что письменный экзамен по математике включал задачи из разделов высшей математики, которые не изучались в школах. Перед поступлением в университет я не только полностью освежил школьную программу по математике, но и изучил много дополнительного. И тем не менее, некоторые задачи письменного экзамена были мне просто незнакомы. Подобная система позволяла контролировать, кто может стать студентом, а кто нет. Достаточно было, только для «желательных» абитуриентов, пройти «специальную» подготовку перед вступительными экзаменами и, если ты не полный идиот, поступление было гарантировано.

Однако я могла бы это ему объяснить. В нетболе действительно всего семь позиций, и на одной из них — позиции бомбардира — Эстер вряд ли играла, хотя бы судя по тому, как описала ее. Таким образом, остаются шесть возможностей. Я исключила голкипера, потому что Эстер не хватает роста, а также центрального полузащитника, потому что ну не похожа она на центрального, не тот тип. Остаются четыре варианта. Я предположила, что она была нападающей: это дает всего две возможные позиции. Тогда шанс попасть в точку — пятьдесят на пятьдесят; точно такой же, кстати, как найти двух людей, родившихся в один день, в случайной компании из двадцати трех человек. Не из-за этого ли примера Дэн стал в свое время врагом теории вероятностей? Точно не помню, хотя как раз из-за таких вещей он заводится и принимается спорить. А может, его вывела из себя «проблема Монти-Холла» — большинство людей она просто бесит.

Очень часто задачи для письменного экзамена по математике составляли те же люди, что и подготавливали «желательных» абитуриентов. Подобная тактика применялась практически повсеместно и не только в отношении математики. Немало студентов из этих «желательных» абитуриентов, получивших на вступительных экзаменах пятёрки и четвёрки, первую сессию, как и все остальные, еле вытягивали на тройки. А несколько человек из них были отчислены. Я это написал не столько для того, чтобы показать, какой я «замечательный», а для того, чтобы показать существовавшую систему контроля поступавших в высшие учебные заведения в Советском Союзе, позволявшую допускать к высшему образованию в основном только представителей «малых народностей», вернее, одной «малой народности».

«Проблема Монти-Холла», популяризованная колумнисткой-математиком Мэрилин вос Савант,[25] заключается в следующем. Представьте, что вы участвуете в игровом телешоу и достигли последнего этапа, на котором вам показывают три совершенно одинаковые двери. За одной из дверей находится автомобиль. За двумя другими спрятано по козлу. Ведущий просит вас выбрать одну из дверей. Если за ней окажется автомобиль, он достанется вам. Если козел — вы не получите ничего, даже козла. Итак, вы наугад указываете на дверь. После этого ведущий устраивает целый спектакль и со всякими шутками-прибаутками открывает одну из не выбранных вами дверей; взглядам публики предстает козел. Все аплодируют. Конечно, ведущий знает, за какой дверью автомобиль, и теперь спрашивает вас, не хотите ли вы поменять свой выбор. За одной из оставшихся дверей — автомобиль, за другой — козел. Вы знаете это. Вы не знаете, что выбрали: автомобиль или козла. Вопрос таков: не лучше ли вам передумать и выбрать другую дверь?

Всё вроде бы легально, даже печатались книги для поступающих в ВУЗы со всеми примерами из вступительных экзаменов по математике, физике и т. д. Кстати, по которым я тоже готовился при поступлении. Только, если абитуриент не знает, чего следует ожидать на письменных экзаменах именно в этом году, вероятность того, что он (она) станут студентами, очень мала. Даже наличие талантов не гарантирует успеха. В то время как «правильно» подготовленная серость — гарантированно становилась студентом. Подлая, лицемерная система контроля высшего образования. Хотя внешне всё выглядит вполне пристойно. Конечно, я понял это не тогда, в свои студенческие годы, тогда всё казалось честным и правильным. А только сейчас, когда пришлось мысленно вернуться во времена своей молодости и взглянуть на произошедшие события под углом зрения своего опыта и понимания, пришедших с годами.

Большинство людей, столкнувшись с такой дилеммой, остановятся на той двери, которую выбрали изначально. Они скажут, что и для той, и для другой двери вероятность обнаружить за ней автомобиль равна пятидесяти процентам, так что на самом деле без разницы, менять или не менять свой выбор. Но это неверно. На самом деле у вас больше шансов выиграть автомобиль, если вы решите выбрать другую дверь. Математика тут очень простая. Когда вы сделали первый выбор, вероятность угадать была 1/3, ошибиться — 2/3. Вероятность выбрать неверную дверь была больше. Теперь ведущий исключил одного из козлов. Учитывая, что изначально вы могли выбрать козла с вероятностью 2/3, есть смысл поменять выбор. Если вы так сделаете, ваши шансы выиграть автомобиль удвоятся. Не выиграть его вы можете только в том случае, если изначально выбрали правильную дверь. А так как вероятность этого равна 1/3, вам стоит передумать.

Но большинство людей в это не верят.

Таким вот образом, буквально под носом у всех создавался миф об «избранности» и «особенностях» малого народа и, якобы, тупости и невежестве славян, хотя их (тупости и невежества) среди нас тоже хватает. Только справедливости ради нужно кому-то сказать правду о «равных» возможностях при одинаковых способностях…



Глава шестая

* * *

Если прилечь на траву и закрыть глаза, легко представить, что это — матч по крикету в воскресный полдень. Слышны тихие, робкие птичьи голоса, и пахнет свежескошенной травой. Картину завершают приглушенные ветром крики игроков: давай! беги! не туда! поймал! Вот только в крикете никто не свистит в этот чертов свисток. А свистят в него, кажется, непрерывно — скорее всего, из-за «трехсекундного» правила. Впечатление от этого, по крайней мере слуховое, как от нетбола — в общем-то, неприятное. Я то и дело клюю носом и просыпаюсь от свистка. В конце концов я бросаю попытки вздремнуть и сажусь на траве, тоскуя по табаку или фляжке с какой-нибудь интересной жидкостью.



Эстер набивает маленькую трубку — похоже, анашой.

Но в то время, став студентом, я всего этого не понимал и смотрел на мир довольно наивными глазами и был готов «окунуться с головой» в мир науки. В первую сессию из шести экзаменов у меня была только одна четвёрка. В летнюю — все пятёрки из пяти. И так повторялось практически каждую сессию. Я уделяю этому внимание только по одной причине: учился я серьёзно, хотя и не утруждал себя чрезмерным усердием. Мне всё давалось легко, без особого напряжения.

— Да нас вот-вот вызовут, — говорит Дэн.

— А кто на какой позиции играет? — спрашиваю я.

После защиты диплома на кафедре теоретической радиофизики, которая считалась элитной на факультете в 1984 году, меня, даже не спрашивая моего желания, отправили офицером в армию на два года. Видно, моё право свободы выбора места распределения в числе первых выпускников опять было несправедливостью по отношению к многострадальным «малым народам» и являлось проявлением великоросского шовинизма. Но я даже рад, что именно так получилось. Получив лучшее естественнонаучное образование, я так и не смог найти ответы на вопросы и объяснения противоречий, на которые обратил внимание ещё в школе. Традиционная наука показала полную свою несостоятельность в объяснении природных явлений.

— Нападающие, — бормочет Эстер, — все нападающие.

Отрицательный научный результат — это тоже положительный результат, так как говорит, в каком направлении не стоит продолжать поиск. В отличие от большинства других людей, сделавших подобный вывод, у меня было в запасе ещё два запасных направления. О том, откуда они у меня появились, следует сделать некоторые пояснения…

Она закуривает трубку и жадно присасывается к ней, задерживая дым на вдохе. Не говоря ни слова, передает трубку Дэну — тот подозрительно смотрит на дым и сразу же передает мне. Дэн не любитель запрещенных веществ. Он их все перепробовал, когда был «моложе» — по крайней мере, так он мне говорит, — и теперь у него от них бывают только припадки паники. Я, напротив, почти всю юность провела в зимней спячке, с головой зарывшись в берлогу, состоявшую из бабушки, дедушки, картошки с тушенкой, кроссвордов и радио. С тех пор я обнаружила массу оправданий для знакомства с легкими наркотиками, заняв по отношению к ним ту же позицию, с какой смотрю на прочую экзотику, о которой дедушкин старый барахлящий радар никогда не сообщал (тайское карри, морепродукты, тофу, мисо, чеснок, сухарики для супа, несоленое масло, сыр пармезан и так далее): если что-то привлекательно выглядит, или если кто-то это что-то рекомендует, и при этом оно содержит меньше добавок, чем детский оранжад, то хотя бы раз это стоит попробовать. (Впрочем, тут я очень даже руководствуюсь дедушкиным девизом все хорошо в меру.)

Трубка Эстер — такая маленькая зеленая эмалевая штучка на цепочке.

Необычные явления стали происходить со мной ещё в самом раннем детстве. О некоторых таких явлениях я узнал только позже, из рассказов родителей. Первое непонятное явление наблюдалось, когда я был ещё младенцем. Моя мать, отлучаясь по необходимости, попросила отца, только вернувшегося домой после работы, поукачивать меня, пока она не вернётся.

— Это трубка для крэка, — объясняет она. — Но я ее использую только для шмали.

— Да помилуй, где это продаются трубки для крэка? — спрашивает Дэн.

Отец был сильно уставшим и решил присесть на секундочку. Присел, согрелся, разомлел и мгновенно уснул. Спал он, скорее всего, несколько минут, но, когда проснулся, не обнаружил меня в своих руках. Он жутко перепугался, посмотрел вниз и увидел странную картину. Моё тело стояло вертикально головой вниз, что, само по себе, невозможно, так как, в этом случае, мгновенно должна была бы сломаться шея.

— На Камденском рынке, — отвечает Эстер.

Я беру у нее зажигалку и подпаливаю комок маслянистых зеленых листьев и семян в трубке. Потом вдыхаю тяжелый дым, стараясь не закашляться. В самом деле, это приятно: вкус у шмали душистый и сладкий, вроде как у густого меда. Я передаю трубку обратно, киваю — мол, добрый товар, — и на пару секунд откидываюсь на траву и смотрю в облака. Когда я снова сажусь, спортивное поле плавает в приятной дымке.

Дело в том, что, первые несколько недель, шейные позвонки ребёнка, в принципе, представляют собой хрящи, которые ещё не затвердели и которые не в состояние выдержать вес даже головы, а не то, что всего тела. Мои шейные позвонки не составляли исключение. По каким-то, непонятным для моего отца причинам, моё запеленованное тело вертикально зависло над полом, не касаясь оного. Словно кто-то невидимый схватил меня за ноги и держал до тех пор, пока отец не проснулся и не схватил меня на руки. Он был так перепуган произошедшим, что не сразу сказал о случившимся моей матери, не без основания ожидая серьёзного нагоняя от неё.

— Спасибо, — говорю я Эстер. — Мне это было необходимо.

Она приканчивает трубку и набивает еще одну. Я больше не хочу; мне обычно хватает самого вкуса шмали.

В том же грудном возрасте у меня было двухстороннее крупозное воспаление лёгких, и я был в критическом состоянии. Моя мать, сама будучи медиком, не дожидаясь вызванного врача, сделала мне укол пенициллина, и когда участковый врач пришла на дом, она сказала матери, что если бы не этот укол, который она сделала сама, то мне бы уже не потребовался ни укол, ни что-нибудь другое. Через день у меня уже не было этого воспаления, хотя я продолжал находиться в той же самой сырой подвальной комнате, где жили в то время мои родители.

Когда к нам подходит Ребекка, глаза у Эстер похожи на две лужицы розовых чернил.

— Подъем, — говорит Ребекка.

Как я понимаю это сейчас, меня спас не укол антибиотика, который многим другим в подобной же ситуации не помогал, а мощный целительный импульс, выброс жизненной силы матери, не желающей терять своего ребёнка. В подобной ситуации, у каждой нормальной матери возникает желание спасти от гибели своё чадо, но не каждая из них — спящая ведунья, чьи возможности открываются в критических ситуациях и во время мощных эмоциональных всплесков.

— Мы трое — нападающие, — твердо заявляет ей Эстер.

— Да, конечно, о\'кей, — слегка испуганно бормочет Ребекка.

Другой необычный случай случился со мной в возрасте трёх-четырёх лет. Каждое лето, во время отпуска родителей, мы гостили на хуторе Кундрюченском, Ростовской области, который затерялся среди Сальских степей. Там бабушка по материнской линии имела большой дом с большим садом (по советским временам), в котором летом собирались вместе семьи её троих дочерей.

— Спрячь свои кровожадные глаза, — говорю я Эстер по пути на площадку.

— Почему?

Мой прадед был очень хорошим садовником и фруктовый сад, выращенный им самим, считался лучшим в округе, да и не только в округе. Вдоль забора он посадил акации, которые, ко времени нашего детства, превратились в огромные деревья. Их тень и ещё тень тутовых деревьев, растущих вокруг дома и хозяйственных построек, создавали спасительную тень для всей живности, включая и нас.

Я смеюсь:

— Вид у тебя совершенно безумный. Будто под костюмом к телу примотана взрывчатка, например.

Мой прадед соорудил множество лесенок, по которым куры забирались на верхние ветки акации, где они летом часто и ночевали, предпочитая мягкую свежесть южной ночи душному курятнику, который за день нагревался так, что не уступал бане. Однажды, мой брат, который был старше меня меньше, чем на два года, предложил мне последовать на верхние ветки акаций по «куриным» лестничкам. В мои неполные три годика я значительно отличался от меня теперешнего, но, тем не менее, не был и курицей.

— Хорошо, — серьезно говорит она. — Давайте убьем представителей оппозиции.

— Господи, — говорит Дэн. — Только не это. О нет. Не смотрите туда.

В один прекрасный момент моего героического восхождения на мой первый Эверест, случилось досадное недоразумение. Одна из поперечных планочек, по «непонятной» мне тогда причине, обломилась … и я отправился в свободный полёт. Но, к сожалению, в отличие от тех же куриц, я не имел крыльев и, как обычно случается в подобных случаях, решил, как будущий экспериментатор, лично проверить закон всемирного тяготения и полетел вниз, на частокол забора.

Но мы смотрим. И видим, что Мак, судя по всему, играет за команду противника. И — да что же это? — Жорж в серебристом (серьезно!) костюме трусцой бежит к нам — видимо, чтобы присоединиться к нашей команде. Перед тем как занять позицию в центре площадки, он подмигивает мне. О боже, чего это ради он мне подмигивает? Дэн обеспокоенно смотрит на меня. Я качаюсь, что ли? Я вопросительно таращусь на него, а он в ответ лишь ухмыляется. Я смотрю на Эстер — она и правда похожа на злокозненного уличного ребенка: маленькая, жилистая, подпрыгивает на месте, корча рожи противникам. Мы трое — действительно форварды нашей команды, которая, несомненно, вляпается в беду. Дэн играет как бы на позиции «бомбардира», а мы с Эстер — на позиции боковых нападающих: я на левом фланге, она на правом (она решила, что так будет лучше всего, раз я правша, а она левша). Я бы комфортнее себя чувствовала, будь я «бомбардиром», но совершенно очевидно, что левши на обоих флангах — это полный бред. Вдруг меня осеняет: а на каком я, собственно, фланге? Мой мозг вертолетом взмывает над полем, пытаясь представить вид с воздуха. Полагаю, все зависит оттого, с какой стороны смотреть. Я совсем сбита с толку. Я могу играть и в онсайде, и в оффсайде. Могу быть и «слипс», и «мид-викит», и «кавер», и «пойнт», и «силли-мид-офф», и «сквэр-лег».[26] Я просто думала, что мои крылья отпали миллион лет назад.

Но, завершить свой первый «научный эксперимент», в тот раз, у меня так и не получилось. Между двумя соседними акациями, растущими вдоль забора, была натянута проволока для собачьей цепи и я «спокойно» повис на этой проволоке, так и не долетев не только до земной тверди, но и до частокола забора. Повис… и стал «размышлять» над смыслом жизни между небом и землёй, в прямом и переносном смысле.



Моё «философствование» продолжалось до тех пор, пока «независимый наблюдатель» — мой старший брат — не нашёл и не объяснил моим родителям, где и по какой причине находится его младший брат Толька. Это было весьма сложной задачей для отца — перевести на русский язык его сообщение, в силу того, что, в то время, мой старший брат не выговаривал не только букву К, но и букву Р.

Этот матч начинается следующим образом: Мак и Жорж несколько минут фехтуют лопастями, пока рефери, член «Игровой команды», не велит им занять места в маленьком центральном круге. Тут Мак крадет шарик и убегает, но Жорж как-то умудряется отобрать его у Мака и спрятать в заднем кармане штанов. Они столько хохочут, что игра рискует никогда не начаться. В конце концов они перестают валять дурака, и рефери свистком дает стартовый сигнал. Он высоко подбрасывает шарик, Мак ловит своей лопастью и бежит к нам, пока кто-то не кричит ему, что он бежит не в ту сторону. Несмотря на оживление, особых причин куда-то двигаться я что-то не вижу. Но смотрите-ка: Эстер вдруг срывается с места, во всю прыть припускает по полю и вот уже наседает на Мака — стукает по его лопасти из-за спины, пока шарик не слетает в траву. Она подхватывает его одним безукоризненно плавным движением и бежит обратно, перебрасывая шарик с лопасти на лопасть, что получается у нее не так уж и безобразно плохо. Вообще-то выглядит это вполне впечатляюще. Даже Мак стоит и смотрит с чуть ли не довольным видом.

— Алиса! — кричит Эстер.

После успешного перевода, получив точные координаты места происшествия, спасательная экспедиция, во главе с моим отцом, отправилась на операцию, которая успешно завершилась торжественным снятием меня с указанной проволоки. Момент был столь торжественный и радостный, что мне даже не влетело за мой первый научный эксперимент.

О господи. Шарик летит в меня по воздуху. Нужно отдать ей должное: это идеально рассчитанная передача. Мне остается только пробежать вперед несколько шагов и… Черт. Я его поймала. О\'кей, теперь я бегу вперед — прошло уже секунды две, но я подумать боюсь о том, что сейчас нужно будет перебросить шарик на левую лопасть, так что передаю его понизу обратно Эстер. Какая-то искорка вспыхивает в ее темных обкуренных глазах, и не успеваю я очухаться, как она делает то же самое — бежит с шариком на лопасти секунду-другую и передает его мне. Таким манером мы бежим через поле к Дэну; пара защитников из другой команды преследует нас, но не может догнать. У них не было шансов нас перехватить: может, они не ожидали, что баланс сил в игре изменится так быстро. Это действительно очень эффективная тактика.

Детские воспоминания лета остались самыми яркими и приятными. Когда думаешь об этих временах, воспоминания настолько сильные, что практически осязаешь, как пальцы ног погружаются в тёплую, пушистую пыль грунтовых дорог, по которым мы босоногими носились с превеликим восторгом, возможным только в детстве.

— Дэн! — зову я, когда мы оказываемся рядом с ним.

Он мотает головой, но я швыряю шарик как можно ближе к его левой лопасти. Словно во сне, в котором просыпаешься от удивления, Дэн ловит шарик и забрасывает прямо в ворота. Несколько секунд мы трое носимся вокруг них, как угорелые; тем временем шарик извлекают из сетки и кидают обратно в круг. Вскоре Эстер прекращает ликовать, и в глазах ее вновь загорается жажда убийства. Когда мы возвращаемся на исходные позиции, я случайно ловлю взгляд Мака. Он беззвучно хлопает в ладоши. Сарказм? Или нет?

Не меньший восторг и интерес вызывали и лужи, возникающие на тех же дорогах после стремительных летних грозовых ливней, с молниями и громом, когда воздух втекал в лёгкие как мёд, насыщенный озоном и свежестью. Когда в каждом ударе молнии чувствовалось что-то такое, что-то загадочное и непонятное, от чего в душе что-то вздрагивало и всего тебя наполняло чем-то необъяснимо прекрасным…

Потом он снова оказывается в центральном круге, лицом к лицу с Жоржем. Как это называется? «Розыгрыш»? «Отыгрыш»? В этой игре чуток не хватает терминов — непонятно, как что зовется. Как бы то ни было, Жорж опять упускает шарик, но на этот раз Мак передает его своему капитану, краснолицему парню из игровиков. Тот пробегает всю длину площадки, отточенными движениями перебрасывая шарик с лопасти на лопасть, а потом передает его своему «бомбардиру», который тут же его роняет. Девчонка из наших подлетает к ним и вполне успешно подцепляет шарик с травы, но потом удерживает его на лопасти дольше трех секунд; раздается свисток. Мак с Жоржем стоят рядом с кругом и о чем-то разговаривают, но почти все остальные игроки на поле обступают форварда противников, который осуществляет штрафную подачу. Толку от того, что мы его окружили, ровным счетом ноль. Подачу принимает краснолицый парень, и шарик вписывается в сетку прежде, чем кто-нибудь успевает сообразить, куда он полетел. Рефери дует в свисток, и все начинается снова.

Со мной случалось много приключений, без которых невозможно представить судьбу любого мальчишки. Но мне не хотелось бы кого-либо утомлять моими детскими впечатлениями, хотя они и воссоздают атмосферу моего восприятия жизни, без которого весьма сложно будет понять — как я дошёл до такой вот жизни и её понимания. Поэтому, ограничусь уже сказанным и перейду только к тем событиям моей жизни, которые имеют непосредственное отношение к обстоятельствам, которые заставили меня задуматься над тем, что со мной происходит что-то такое, чего не случается ни с кем другим.

На сей раз Жорж завладевает шариком, но забывает, что его надо кому-нибудь передать, или повибрировать, или перебросить на другую лопасть, так что опять раздается свисток, и шарик вручают Маку для штрафной подачи. Он пытается перебросить его между лопастями, но складывается слегка неудачно, и, пока он неуклюже возится, Ребекка с легкостью шарик отбирает. Она передает шарик Эстер, та передает мне, и мы пробуем повторить наш коронный номер. Но противники осаждают нас, и один игрок как-то очень уж близко подбирается ко мне — наседает на меня слишком агрессивно, мне это не по нутру (по-моему, я уже говорила, что не люблю, когда меня трогают незнакомцы). Это парень с ланча — худой, стремительный и пахнущий мятой. Я пробую податься назад, но он следует за мной. В следующий раз, когда Эстер посылает шарик мне, парень его перехватывает и бросается бежать по полю. Эстер моментально садится на хвост его партнерше — девушке с бежевыми волосами — а Ребекка догоняет Мака. Даже растяпа Жорж исполняет что-то вроде первобытного танца перед краснолицым капитаном противников. Таким образом, парню с шариком оказывается некому пасовать. Он пытается передать шарик самому себе, но тут я проскальзываю поближе и умудряюсь перехватить шарик, пока парень неловко перебрасывает его с лопасти на лопасть. Эстер теперь вовсю блокирует девушка с бежевыми волосами, так что я делаю длинный пас Дэну. Поразительным образом он ловит шарик и вновь отправляет в сетку. 2–1.





Однажды я чуть не переспала с Жоржем, поэтому стараюсь не встречаться с ним взглядом, когда мы уходим с поля. Наша команда победила со счетом 3–1. У Эстер такой вид, будто сейчас она и впрямь помрет. Кто-то весьма предусмотрительно принес маленькие, на четверть литра, коробочки оранжада и лимонада, так что Дэн и я садимся и потягиваем из них через соломинки; Эстер, то и дело заходясь кашлем, валяется на земле.

* * *



Никто так и не узнал про меня и про Жоржа. Однажды вечером он заглянул, чтобы сводить нашу команду расслабиться, и мы очень душевно поладили. Он мне понравился. В нем было что-то мальчишеское и бунтарское, но также и глубоко, глубоко властное. Мы разговаривали — сперва об игрушках, а потом, позже, о других вещах: о музыканте-экспериментаторе, который нам обоим нравился, об одном писателе. Беседа была совершенно не похожа на потребительские вопросники, по которым вас порой прогоняют новые знакомые (какой твой любимый фильм? группа? клуб? альбом? дизайнерский лейбл?). Нет, мы говорили о том, как этот музыкант — а я думала, о нем, кроме меня, никто слыхом не слыхивал, — внушает желание улечься в постель в одиночестве, взяв с собой плоды цитрусовых, и тереть ими свое тело, и как писатель использует сумасшедшие, полуосознанные метафоры, от которых так и хочется съесть саму книгу. То была напряженная ночь, какие бывают в Сохо, — жаркая и душная, когда в любой момент может хлынуть дождь. Когда мы вышли из клуба (стрип-клуба, конечно же), загромыхало, и мы, хихикая, рванули к служебной машине. Как далеко зашло дело? Его руки на моей груди, моих бедрах, юбка задрана, мы на заднем сиденье, его пальцы ползут к моим трусикам и… Тут я его остановила. Со своим боссом же не спят, так ведь? Этого просто нельзя делать. Но я хотела его; правда хотела, пускай до сих пор не знаю, почему. Как можно чувствовать такое влечение к мужчине, если он на десять с лишним лет тебя старше, если он регулярно водит женщин — которые на него работают! — в стрип-клубы, не задумываясь, что это их может смутить, если он владеет таким процентом акций компании, что это попросту непристойно, если у него, вполне вероятно, в Нью-Йорке есть жена? У него даже были наманикюренные ногти. Но быть рядом с ним — это было как… нет, не как в кино, это бы меня скорее оттолкнуло. Нет, мы будто были в комиксе или графическом романе, уютно заключенные в квадратиках на странице, когда со всех сторон окружает дождливое, заштрихованное чернилами зло, но остается одно безопасное место, тайное, темное место, которое существует лишь ночью — убежище, позволяющее обрести цельность. Но ведь тайны прекрасны только ночью? Может, поэтому я и не смогла пойти до конца. Наверное, поняла, что не вынесу наступления утра. К его чести, Жорж не стал мне мстить и даже ни разу не упомянул о случившемся. Наверное, он вообще об этом забыл. Он и раньше мне подмигивал, но, возможно, он всем подмигивает.

— Алиса? — Это Дэн.

Когда мне было пять с половиной лет, со мной приключилась история, которая вызвала удивление у всех, кроме меня самого, в силу того, что я тогда просто не видел в ней ничего особенного. Случилось это на том же хуторе в Сальских степях. Пасеки, на которых работала моя бабушка, находились километрах в пяти-десяти от хутора и добирались до них в те времена на бричках (конных повозках). Иногда бабушка брала с собой и нас.

— А?

— Через минуту снова играем.

— Боже.

Я с малолетства люблю лошадей и прокатиться на них, пусть даже и на бричке, было для меня одним из сокровенных желаний, чего я не мог сказать бы о своём нахождении на пасеке. Дело в том, что от укуса пчёл я, будучи маленьким, очень сильно опухал и в силу этого обстоятельства, мягко говоря, весьма недолюбливал пчёл, особенно, когда они начинали кружиться вокруг меня. Поэтому при любой возможности вернуться с оказией, я с превеликим удовольствием отправлялся домой.



Во время одного из таких путешествий домой, когда мы проезжали мимо поля с подсолнечником, возница предложил мне срезать себе шапку подсолнечника, которые на этом поле были просто огромными. Перочинный ножик был из прекрасной стали и очень острым. Я наклонил растение, обхватил кистью левой руки стебель под самую шапку подсолнечника и … лихим движением срезал её и, или по инерции, или от чрезмерного усилия для такого острого ножа, по той же траектории порезал себе руку в области запястья, в том месте, где большой палец соединяется с рукой.

Когда все заканчивается, нам раздают анкеты, будто мы дети в фокус-группе. Общее ощущение от игры? Сможет ли она прижиться? Как вам понравилась терминология? Ну и так далее. Наконец: Предложения по поводу названия для этой игры? (Победитель получит акции «Попс» и ящик шампанского.) Мы добрались до финала турнира, но проиграли 2–1 команде, которая хохотала всю разминку и в которой были Чи-Чи и Кармен.

Мы все принимаем душ и переодеваемся в нормальную одежду; следующий пункт программы — речь Жоржа, которую он произнесет в Большом зале. Молча переглянувшись, мы с Эстер понимаем, что обе туда не пойдем. Дэна и след простыл, но в любом случае вряд ли он станет сачковать и пропускать такое. Я лично просто не смогу смотреть на этого человека целый час, а может, и больше, представляя, как его руки ползают по моим ногам и тому подобное, а Эстер слишком взвинчена и не усидит смирно в огромном зале. Вид у нее, точно у кошки, которая просится пописать на улицу — скорее всего, в огород к соседям.

Я отдёрнул руку и увидел, как в месте касания лезвия появился довольно глубокий разрез. Я удивлённо наблюдал, как практически мгновенно из него хлынула кровь. Возница дал мне газету, которой я и обернул порезанную руку. Я никогда не боялся боли и никогда по таким поводам не плакал, даже будучи малышом. Этот порез был далеко не первым у меня, и я спокойно ожидал, когда прекратит течь кровь.

— По-моему, я перестаралась, — говорит она, когда мы линяем в сторону леса за автостоянкой. — Слишком много беготни.

Мне не хотелось получать от матери нагоняй за неосторожность и лучшим выходом для меня и для возницы, который перепугался более моего, было бы скрытие следов преступления. Причины для этого у нас были разные, но цель — одна. Но, по непонятным мне тогда причинам, кровь быстро пропитала и обёрнутую несколько раз вокруг кисти руки газету. Мне это явно не нравилось, я потерял довольно много крови, побледнел и почувствовал, что скорее всего, нагоняя мне не избежать. А мне очень даже этого не хотелось.

А Эстер мне, по-моему, нравится. Интересно, почему мы с ней ни разу не сталкивались в Баттерси? Если б я ее там увидела, вряд ли равнодушно прошла бы мимо. Она как фосфор, все время так и горит. Встреться мы в Баттерси, глядишь, и подружились бы. Как бы то ни было, она не похожа на других людей, с которыми я работаю. Она переоделась в короткую зеленую клетчатую юбку, футболку с черепом, старый кардиган и стоптанные красные кроссовки. Определенно, она ловит какую-то другую волну, чем толпа «своих в доску» на работе. Я одета в вельветовую юбку до колен, парусиновые туфли на резиновой подошве и толстый джемпер. Сегодня у нас имидж школьницы, да, Алиса? Но рядом — никого, кому есть до этого дело.

— Так чем, ты говоришь, ты занималась в Баттерси? — спрашиваю я.

— Да так… всякой фигней. Дурью маялась.

Поэтому, чтобы остановить кровь, я прижал своей правой кистью ранку поверх газеты и начал думать о том, чтобы кровь, наконец, прекратила течь из раны. В то время я уже знал о том, что кровь может вытечь полностью, со всеми вытекающими отсюда последствиями, и мне не очень хотелось проверять данный факт на собственном опыте. Через несколько минут сильное кровотечение прекратилось, и ещё через несколько минут кровь остановилась совсем, чему я и был чрезвычайно рад. Когда минут через тридцать-сорок я оказался дома на хуторе, ранка на запястье уже даже затянулась.

— Я имею в виду, ты дизайнер или кто?

Мы уже в лесу. Тут темно и слегка пахнет сыростью. Я рада, что на мне джемпер: сегодня один из тех деньков, когда приходится либо носиться сломя голову, либо стоять прямо на солнце, чтоб хоть чуть-чуть согреться. Мы ступаем на тропу, ведущую меж деревьев; нас окружают звуки — одинокие птичьи голоса, влажное шебуршание насекомых, короткое хлопанье крыльев и непрерывное жужжание. Тропа довольно широкая; под ногами — красноватая сухая земля. Я вдруг понимаю, что ступать мне как-то очень уж мягко, и праздно воображаю, что под тропой — какая-то полость. Хотя это вряд ли. Возможно, плотность почвы такая. По ассоциации я думаю о гончарном деле, особенно о старых керамических сосудах.

Когда моя мама и её младшая сестра, которая тоже была медицинским работником, увидели меня с окровавленной рукой, точнее — с окровавленной газетой, намотанной на мою руку, сперва очень сильно испугались, но когда я избавился от уже ненужной газеты, они удивились ещё больше, чем испугались. Они долго изучали такую незначительную (с моей точки зрения) ранку и, чем больше изучали, тем сильнее становилось их удивление, что мне было совсем непонятно. Единственный положительный для меня момент заключался в том, что меня не наказали и не запретили вернуться к моим «супер» важным делам — играм и освоению с моими друзьями огромного, как мне тогда казалось, великолепного парка, неизведанные и полные загадок «чащи» которого начинались через дорогу от дома.

— Готова поспорить, когда-то здесь кто-то умер, — говорит Эстер, морща нос. Кажется, она не собирается признаваться, чем занималась в Баттерси. И, кажется, не стоит на нее давить. Я, конечно, не вполне понимаю, какая тут может быть тайна, — но, впрочем, это не мое дело.

— Раньше это был интернат, — отвечаю я. — Так что наверняка случались всякие страсти-мордасти. — Я опять вспоминаю свой разговор с Маком и шум «Детской лаборатории». — Интересно, куда подевались все дети? — внезапно спрашиваю я вслух.

— Какие дети? Из интерната?

Удивление семейных медиков мне в то время было абсолютно непонятно. И в этом неведении я находился до тех тор, пока в восьмом классе школы не приступил к изучению анатомии. И только тогда мне стала ясна причина охватившего маму и её сестру практически шокового удивления. Во время своего приключения я случайно вскрыл почти, как скальпелем, лучевую артерию левой руки. Конечно, давление в этой артерии в зоне запястья не такое высокое, как в районе плеча. Но по всем правилам медицины артериальное кровотечение не прекращается ни само по себе, ни по желанию имеющего оное. Во всех случаях накладывается тугой жгут выше пореза, правда не больше, чем на два часа, иначе, начнётся отмирание тканей, оставшихся без кровотока. И пока артерия перетянута, накладываются швы на артерию. В моём случае, ничего этого не было. Без жгута я должен был потерять всю свою кровь, со всеми вытекающими из этого последствиями ещё до того, как бричка доехала бы до хутора.

— Нет. Прости — думаю две мысли сразу. Утром я видела детей — там, на спортивном поле. Интересно, куда они подевались.

— Ты, похоже, много чего знаешь про это место, — говорит Эстер.

— Ну, я сюда приехала довольно рано.

То, что со мной произошло, с точки зрения медицины является просто невозможным. Одного моего сильного желания остановить кровотечение было достаточно, чтобы невозможное стало возможным, и тогда становится понятно удивление и растерянность, охватившее мою мать и её сестру. Для них, как медиков, было понятно, в отличие от меня, что именно со мной произошло! На память об этом приключении у меня остался шрам на запястье.

Я не собираюсь рассказывать ей ни про Мака, ни про свое ночное путешествие. Так что теперь у нас обеих свои секреты.



В глубине леса стоит бельведер — старый, с облупившейся краской на стенах и ржавыми дверными петлями. Мы возбужденно бросаемся к нему и пытаемся открыть дверь. После нескольких безуспешных попыток она все-таки открывается с прерывистым скрипом, и мы забираемся внутрь, как озорные школьницы, нашедшие секретную пещеру. На полу валяются хрусткие старые листья, и есть помост, на котором можно сидеть. Оконные рамы позеленели от плесени, и сквозь грязные окна виден лишь абстрактный намек на деревья. Мы садимся на помост, и Эстер принимается скручивать косяк.

Со мной случалось множество подобных приключений, большинство которых должны были бы приводить к плачевных результатам, в большей или меньшей степени, но все они завершались для меня благополучно. Для себя я объяснял всё своим везением, но постоянное везение перестаёт быть таковым, а становится чем-то другим. Чем? В то время я не задумывался о подобных вещах. Как не задумывался и о том, что если я желал чего-то очень сильно, мои желания исполнялись. Хотелось солнышка и … тучи исчезали, скучал по летнему дождику или ливню и … капли дождя падали на землю. Возникали отрицательные ситуации и … они лучшим образом исчезали, как туман под солнечными лучами. Я не видел ничего особенного в этом. Это был мой опыт, другого я не знал. Пока ты не станешь делиться своим опытом с кем-то другим, просто не с чем сравнивать. До тех самых пор я считал, что всё это в порядке вещей и нормально.

— Вот жопа, — говорит она.

— Что такое?

— Ничего. — Она вздыхает. — А почему ты не там, в зале, и не слушаешь речь Жоржа?

Примерно в этом же возрасте, только зимой, со мной произошёл другой интересный случай. В Кисловодске снег зимой не лежал постоянно и, когда земля покрывалась снежным ковром, для нас, мальчишек, наступал праздник. Кисловодск расположен на предгорьях и поэтому в нём практически невозможно найти плоские участки, особенно на южной окраине города, где мы жили. Так что, практически каждая улица представляла идеальную горку для катания на санках.

— Потому что я тут? — говорю я наугад.

— Нет, не валяй дурака. Правда, почему?

— Правда? — Я вздыхаю. — Ох… Можно я тебе как-нибудь потом расскажу?

Лучшим спуском для санок, безусловно, являлись дороги, снег на которых уже был утрамбован машинами, и они имели необходимый простор. И хотя в те времена машин на дорогах и было значительно меньше, но, тем не менее, по непонятным нам причинам, родители не были в восторге от подобных действий и если нас ловили на «горячем», санки просто отбирались. И это было для нас хуже любого наказания. Поэтому, в большинстве случаев, трассами для скоростного спуска на санках становились … пешеходные тротуары. Скоростной спуск происходил следующим образом. Мы разбегались и плюхались животом на санки и неслись вниз, управляя ногами. Во время одного из таких спусков, на довольно-таки приличной скорости, я врезался в бетонные ступеньки лестницы тротуара. Причём, вредная ступенька «умудрилась» врезаться в моё лицо, со всеми вытекающими для «ступеньки» последствиями. В результате столь досадного недоразумения со ступеньками, нижняя часть моего лица была разбита в кровь, и зубы верхней челюсти практически полностью отделились от челюсти и держались на «честном слове». Через несколько недель, они вросли обратно в челюсть, как будто ничего и не было.

Эстер пожимает плечами. Я так и жду, что сейчас она примется меня допрашивать — в конце концов, я сама ей только что подкинула этот вопросительный знак, — но она молчит. Только пинает ногой листья на полу.

— Интересно, как там все продвигается, — говорит она. — Жорж и его речь.

— В смысле?

Я решил проверить «повторяемость» этого явления и для этого «провёл» контрольный эксперимент. Другими словами, врезался на санках в ступеньки практически точно так же, как и в первый раз. Нужно было соблюдать «чистоту» научного эксперимента. Мои зубы вновь повисли на «честном слове» и вновь вросли в челюсть, как ни в чём не бывало. Во всём этом научном эксперименте зубные врачи не участвовали, и я думаю, к лучшему. Ни до того, ни после, у меня не было проблем с зубами. До сих пор я не потерял ни одного зуба, вернее основных зубов, так как в 1987 году мне вырвали один зуб мудрости, а все остальные всё ещё при мне, в том числе и остальные зубы мудрости, которые обычно появляются очень слабыми и их теряют первыми.

— Почему они считают себя лучше нас? — вдруг выпаливает она.

— Кто?

— Мак. Жорж. Директора. Почему? Да, здесь они важные персоны. Но, скажем, в моем местном супермаркете они были бы никто. Если бы ты не знала, кто они такие, ты могла бы как следует стукнуть их тележкой и была бы не обязана париться из-за этого два месяца, посылая друзьям письма — типа, вы не поверите, кого я видела в супермаркете и какая стряслась беда… Они были бы никто, ты была бы никто, и все это не имело бы никакого значения.

Вообще-то забавно иногда бывает. Я с детства любил сладкое и мог есть конфеты килограммами, и хоть бы что! Я помню как-то на Новый Год каждому из нас подарили по килограмму конфет «Белочка», и я, конфета за конфетой, умял, даже не заметив, все за один раз. Единственное, чего я не любил из сладкого и не большой любитель до сих пор, так это мёд! И хотя в нашем доме мёд был всегда, я не мог осилить более одной чайной ложки, а если я запихивал в себя столовую ложку мёда, то для меня это было геройским подвигом. И что самое интересное, я никогда не переедал мёда, что могло бы послужить причиной этому. Просто я не любил мёд! Так же, как я не любил и до сих пор не большой любитель красной и чёрной икры в любых видах. И хотя в детстве я был сластёна, это никак не сказывалось на моих зубах. С помощью своих зубов я перекусывал проволоку и колол грецкие орехи, которые в изобилии росли в окрестностях Кисловодска. В то время, как мой старший брат был совершенно равнодушен к сладкому, никогда не подвергал свои зубы разным испытаниям, но, тем не менее, у него всегда были проблемы с зубами.

— Ну, в каком-то смысле они и так никто. Все мы никто, на самом-то деле.

— Нет, не все. Только не… — Она снова пинает листья стоптанными кроссовками. — Только не поп-звезды. Или кинозвезды. Если бы вокалист… ну, скажем… — Она задумывается и называет самую успешную рок-группу страны. — Если бы он сейчас сюда зашел, ты бы не стала с ним разговаривать, будто он никто. Просто не смогла бы.

Когда я был в школе, нас всех прогоняли через школьный кабинет стоматолога. И хотя у меня никогда не болели зубы, для «надёжности» в нескольких моих зубах просверлили дырки, в которые вставили пломбы. Металлические пломбы тех времён держались очень мало и в результате я получил несколько «дупел» в зубах, одно хоть хорошо, что в них не поселялись белки и другие животные. Но это послужило причиной того, чтобы при очередном стоматологическом осмотре эти зубы сверлили вновь, чтобы поставить новые пломбы, которые так же быстро вылетали прочь. В результате, размеры «дупел» в моих зубах росли.

Вообще-то меня больше интересует их соло-гитарист, но я не хочу запутывать вопрос. Вообще-то чудно, что она упомянула эту группу, потому что мне часто снятся странные сны о соло-гитаристе — нет, я не хочу его трахнуть, ничего подобного, я, скорее, хочу быть им. И даже хочу такую же прическу. Но все это я держу при себе.

— Ну так и что?

Вообще-то, у меня сложилось мнение, что в школах молодые стоматологи приобретали практические навыки по своей профессии, хотя я может быть и ошибаюсь. С тех пор, как в школьные годы выпали поставленные на «века» пломбы, я больше не ставил новых. Летом 1990 года мне провела чистку зубов Елена Лорьевна Попова, дочь Лория Николаевича Попова, о ситуации с которым я напишу позже, и только в весной 2007 года я обратился к стоматологу вновь и опять к ней же. Так получилось, что я жевал очень вязкое мясо и у меня обломалась внутренняя стенка у одного зуба с дуплом. И мне волей-неволей пришлось обратиться к Елене Поповой вновь.

— Ты едешь в этом году на какие-нибудь фестивали?

— Нет. Не люблю толпу.

— Ты не любишь толпу? — Голос у нее довольный.

Я описываю эту банальную почти для каждого ситуацию по одной простой причине. Весной 2007 года мне сделали несколько рентгеновских снимков верхней и нижней челюстей, и на снимке верхней челюсти чётко была видна тонкая линия, по которой срослись разбитые в детстве зубы, о чём я писал ранее. Я рассказывал об этом эпизоде из моего далёкого детства, но когда она увидела рентгеновский снимок, её удивлению не было предела! Она сказала мне, что при таком линейном поперечном переломе корней зубов верхней челюсти фронтальной группы нижней трети длины корней, зубы живыми не остаются. При таком переломе происходит разрыв пульпы зуба, и зубы становятся мёртвыми, так как пульпа зубов, после разрыва, не срастается. Расколотые в своём основании при ударе о бетонную ступеньку зубы моей верхней челюсти не только срослись, но срослась и разорванная при этом ударе пульпа зубов. Разорванные кровеносные и лимфатические сосуды, нервные волокна сами по себе не срастаются, это считается просто невозможным! И до сих пор все эти зубы здоровые и живые, что не может быть в принципе, и при этом меня тогда не водили к стоматологу, потому что через несколько дней после каждого моего тарана в бетонную ступеньку, мои зубы обретали былую крепость и нормальный вид, и при этом даже не шатались!

— Нет.

— Быть в толпе, или вид сверху?

— В смысле? — Я нахмуриваюсь. — Что значит «вид сверху»?

Но это ещё не все сюрпризы, которые были обнаружены в моих зубах. Елена Попова сказала мне, что когда она решила очистить мои зубы от следов кариеса, её удивило, что под разрушенной кариесом костью зуба была здоровая ткань зуба. Развитие кариеса в моих зубах не произошло, что тоже в принципе невозможно. Проникновение кариеса в ткань моих зубов не произошло, кариесу удалось «завоевать» только маленький плацдарм, и на этом его победное шествие по моим зубам закончилось. А этого тоже не бывает в природе, а причина и первого, и второго чуда с моими зубами очень простая. Просто я захотел очень сильно, чтобы разбитые зубы стали вновь целыми и крепкими, и этого оказалось достаточным для того, чтобы и костная, и нервная ткань моих зубов срослись. А в случае с кариесом, мне очень не нравился запах жжёной кости и визг сверла зубоврачебной машины, и желание избежать этого в будущем привело к тому, что развитие кариеса прекратилось!..

— Ну, по-настоящему видно, как ужасна толпа, только если видишь ее сверху — знаешь, как фестивали по телевизору. Когда ты в гуще толпы, ты… кто? Точка, пустое место, элемент статистики. Чьей статистики? Какой-то пиар-фирмы? Рекламного агентства? — Она говорит таким голосом, будто озвучивает рекламный ролик. — Разве было бы не чудесно, если бы все мы были подключены к одной мобильной сети? Разве было бы не прекрасно, если бы мы все могли одновременно посылать друг другу фотографии самих себя, стоящих в одной и той же толпе и смотрящих на одну и ту же группу? Черт побери, я не хочу быть в толпе. Я не насекомое. Я не хочу быть копией человека, стоящего рядом со мной. И вообще не хочу быть частью долбаной публики. Я хочу… — Она умолкает, рассеянно глядя в окошко на призрачный лес.



Я понимаю, что она имеет в виду, а такое бывает редко. Обычно, когда кто-то начинает говорить с пафосом, я в конце концов отключаюсь, даже если этого не хочу. Мне трудно проникнуться чужими чувствами. Но тут другое дело: мне самой никогда не нравились толпы, и от рекламы я тоже далеко не в восторге. И я тоже не люблю делать то, что делают тысячи других людей.

* * *

— Я хочу… — повторяет она.



— Ты хочешь играть в группе, — подсказываю я.

Она странно смотрит на меня.

Примерно в это же время со мной произошло событие, которое имело для меня определённые последствия. И причиной этих последствий стали действия врача-окулиста. Когда я был маленьким, мой правый глаз был, как говорят медики, ленивым. Доминировал левый глаз с остротой зрения 1, в то время как острота зрения правого глаза была 0.9. В принципе — весьма распространённое явление, не выходящее за пределы нормы. Тем не менее, врач-окулист приняла ошибочное решение, ошибочность которого она впоследствии и признала, но для меня это уже ничего не меняло. Мне прописали носить очки с чёрным стеклом для левого глаза и простым стеклом для правого, чтобы силой заставить правый глаз быть активным. Подсознательно я всеми возможными для себя способами саботировал подобное «лечение». Всякий раз выходя за порог дома, я тихо мирно отправлял эти очки себе в карман, а перед возвращением домой — возвращал их себе на переносицу.

— Да. Может быть, но…

— Что?

Эта моя маленькая хитрость работала некоторое время до тех пор, пока меня с ней не застукали на месте «преступления». После чего, мне было в популярной форме объяснено, как это важно и необходимо для меня самого. С меня взяли слово, что я не буду более снимать очки ни при каких обстоятельствах. Меня просто поймали в «ловушку». Мама прекрасно знала, что если я дам своё слово, то ей тогда беспокоиться нечего. С малых лет данное мною слово я не нарушал. Часто даже во вред себе, как и произошло со мной в случае с очками. Я стал носить очки постоянно, несмотря на то, что лично мне это очень не нравилось. И в один прекрасный день, который для меня лично стал далеко не прекрасным, я почувствовал кинжальную боль в своём правом глазе.

— Если играешь в группе, получается, что эти насекомые придают тебе смысл. Получается, что ты — причина существования толпы, ты несешь ответственность за возникновение новой прослойки населения: фанов твоей группы. Что мы можем им продать? Гамбургеры, жареные на открытом огне, или гамбургеры с маринованными огурчиками? Ой! В этой демографической группе почти все вегетарианцы? Что ж, о\'кей, давайте устроим мозговой штурм и придумаем упаковку для этого фруктового напитка — я думаю, это должен быть такой аллюзивный, продвинутый, игривый, утопический пастиш, типа в хипповском стиле, — а может, для овсяных лепешек? Тем временем в «Попс»: О мой Бог, крутые рок-звезды в этом году все без исключения носят противопотные повязки! На этой неделе мы обязаны придумать повязки с эмблемами Урсулы и Детки Со Звезд! Разместите их прямо сейчас на веб-сайте, а я свяжусь с производственным отделом…

Прибежав домой с кровавым глазом, я перепугал свою маму, меня немедленно повезли к врачу-окулисту, которая констатировала паралич нескольких глазных мышц правого глаза, как выяснилось значительно позже, от напряжения одна мышца даже лопнула и, на память об этом на ней сохранился рубец. Врач извинилась перед мамой за последствия её неправильных действий, но для меня это уже ничего не меняло. На долгие годы некоторые мышцы правого глаза остались парализованными, что принесло мне много неприятных моментов, как ребёнку. Когда я понял, что могу лечить других, я восстановил эти глазные мышцы у себя, но … это случилось в моём ещё нескором будущем. А в то время я тяжело переживал эти последствия ошибки врача. После этого случая я стал более осторожно давать своё слово, зная, что я его должен буду выполнять, несмотря ни на что…

— Но знает ли об этом сама группа? — перебиваю я.

— Конечно, знает. Компании звукозаписи у меня еще только на очереди. Известные рок-группы стараются казаться врагами истеблишмента, — говорит Эстер. — Ну, некоторые. Стало быть, мы впариваем их фанам всякие прибамбасы, символизирующие враждебность к истеблишменту. Мы смотрим, во что музыканты одеваются на сцене, и продаем такие же шмотки с наших веб-сайтов. Звукозаписывающим компаниям на это наплевать, покуда есть рынок — они знай себе рассылают заказы на оформление альбомов с пометкой «в расчете на противников истеблишмента». Этим пиздюкам насрать, что ты против них, — главное, чтобы на тебе можно было заработать. Так что, ты в этой системе звезда? Знаменитость? Отлично. Ты приносишь кому-то другому кучу денег. Давайте же дружно пойдем и нажремся гамбургеров в честь праздника! Словно стая вампиров, которые высасывают досуха чей-то труп. Кому охота быть вампиром или трупом? Никому. Но все ими являются. Все, кроме Жоржа, Мака, им подобных и всех гребаных акционеров в мире.

Со мной в детстве, да и не только, происходило много всего необычного, много раз я попадал в критические ситуации, которые для многих других заканчивались трагически. Но мне всегда «везло» — и всё обходилось без каких-либо серьёзных для меня последствий. Я впитывал окружающий мир, как губка, «жадный» до всего нового и необычного. Я познавал мир и с деткой непосредственностью восторгался его красотой и неповторимостью. Детские годы остались в памяти, как что-то чистое и прекрасное. Когда все вокруг казались такими замечательными и хорошими и т. д. И хотя будущее принесло мне немало разочарований в людях, я никогда не переставал верить в хорошее, в людей. Только на своём собственном опыте пришёл к тому же пониманию, которое я значительно позже прочитал в «Славяно-Арийских Ведах»:

По-моему, я только что услышала, почему Эстер не пошла на речь Жоржа.

— Слушай, я знаю, что ты не хочешь говорить, чем именно занимаешься, — говорю я, — но ты ведь наверняка разрабатываешь «К» вместе с Чи-Чи. То есть… — Разработчики «К» то и дело сгорают; я видела, как это происходит. У них случается нечто вроде жесткой поп-культурной перегрузки, а это очень неприятно — хуже, чем болеть корью. Это чуть не произошло с Дэном, но потом они с Чи-Чи разругались, и это его спасло.

«Уважать нужно тех, кто достоин уважения, любить надо тех, кто достоин любви и верить только тем, кто доказал делом своим право на доверие…»

Эстер смеется, чуть ли не взвизгивая:

— Черт, я гоню, как на трибуне, да? Слушай, ты уж запомни: в следующий раз просто вели мне заткнуться, и все… Блин. Нельзя, чтобы я превратилась в неисправную версию одного из злобных автоматов Чи-Чи.

Ещё в детстве я стал создавать свой собственный мир, и постепенно он у меня разрастался, в нём появлялись сначала новые «страны» и «континенты», а потом и новые «звёзды», галактики и Вселенные и не только воображаемые… Но это всё ещё только будет. А пока мир продолжал преподносить мне свои сюрпризы. Об одном таком случае-сюрпризе мне хотелось бы рассказать немного поподробнее, так как он относится к необычной, особой категории. Когда мне было лет десять-одиннадцать мне «приснился сон». Я уснул и … вдруг оказался в полном сознании стоящим на краю крыши нашего пятиэтажного дома. Всё было абсолютно реально, я чувствовал дуновение ветра, как он ласково трепал мои волосы. Я чувствовал запахи, слышал звуки, краски окружающего были гораздо более яркими и сочными, чем обычно. Всё вокруг было более объёмно, глубже, реальнее. Я стоял на краю крыши и знал, что я должен шагнуть с неё и полететь… но я знал, что летать я не умею и не делал этого шага. Весь мой богатый опыт «полётов», уже мною совершённых и мой внутренний голос, говорили мне: «ты разобьёшься или, минимум, переломаешь себе руки-ноги». Но, тем не менее, что-то внутри меня подталкивало к этому шагу, влекло необъяснимо. И я решил пойти на компромисс — спустился по лестнице подъезда вниз и вышел на улицу для того, чтобы проверить свои «лётные способности» в оптимальных для этого условиях.

Она встает и принимается шаркать по маленькому бельведеру, как робот, выставив руки вперед.

— Я… буду… клевым… я… использую… свои… злобные… мысли… с позитивной… целью… бунт… это… клево…

Разбежавшись, я прыгнул в воздух и невероятно медленно и мягко опустился на земную твердь. Это меня удивило и я, оттолкнувшись от земли, вновь оказался в воздухе. На этот раз я внутренне устремился вверх. Я поднялся на несколько метров над землёй… вот уже и окружающие деревья подо мной. А в моей душе — напряжение в ожидании момента, когда выключится неизвестно откуда у меня появившийся «пропеллер, как у Карлсона», и я упаду на землю. Но почему-то я не падал, законы гравитации на меня, по непонятным мне причинам, не действовали. Я всё время ожидал какого-то подвоха, но ничего не происходило. Я «плавал» в воздухе, как в плотной субстанции. Ощущение этого было абсолютно невероятным. Всю мою суть начал заполнять восторг от происходящего и что-то внутри моей груди продолжало толкать меня вверх. Я поднялся над домами, устремляясь выше и выше, всё время ощущая эту силу, толкающую меня вверх.

— Значит, ты не разрабатываешь «К»?

— Мне правда не разрешается говорить, чем я занимаюсь, — отвечает она. — Мне даже в этом, по идее, нельзя признаваться, так что ты лучше перестань меня спрашивать.

Поверхность Земли удалялась, дома стали похожи на игрушечные домики, проглядывающие через разрывы облаков. И всё это время в моём сознании присутствовал вопрос — как долго это будет продолжаться и, не полечу ли я вниз на нашу грешную Землю, как и все те, кто родились без крыльев? Проснувшись утром в своей кровати, я так и не понял, что со мной происходило. Какой-то странный «сон» со мной приключился, до того странный, что я не мог определиться — где сон, где явь. Этот вопрос оставался для меня загадкой за семью печатями. Разгадка пришла с той стороны, о которой я даже и не думал.

— О\'кей, — чересчур поспешно выпаливаю я. — Я ничего не слышала.

Виду Эстер слегка встревоженный.

— Это вовсе не так уж и важно, — говорит она. — Но все равно спасибо. Хотя Жоржа я действительно пиздец как ненавижу… а ты?

В скором времени после случившегося я вместе со своей мамой был в Москве, обратно домой мы возвращались на самолёте. Самолёт, как и обычно, заходил на посадку в аэропорт г. Минеральные Воды над микрорайоном, в котором моя семья жила с 1967 года. Траектория посадки самолётов всегда пролегала над многоквартирными домами, в том числе и над нашим домом. Звуки заходящих на посадку самолётов стали для нас привычными, и на них уже никто не обращал внимания. В июле 1972 года я впервые в моей жизни наблюдал за происходящим не с поверхности земли, а из иллюминатора самолёта. Моё место было у самого окна по правому борту самолёта. Мой нос просто «прилип» к плексигласу иллюминатора. Поверхность земли плавно приближалась, и в один прекрасный момент в разрывах облаков я увидел наш дом, и… случилось невероятное. Дома в разрывах облаков выглядели абсолютно точно так же, как и во время моего «сна». Когда это до меня дошло, я некоторое время был в состоянии шока. Потрясение от осознания того, что со мной произошло во время «сна», было вполне естественным. Когда ты таким неожиданным образом получаешь реальное подтверждение всему тому, что произошло в твоём собственном, пускай и весьма странном «сне», ожидать другой реакции было бы просто невозможно или, по крайней мере, странно.

В моей жизни было довольно много «случайностей», но когда таких «случайностей» становится чересчур много, невольно возникает вопрос: «А случайности ли это?» Должно было случиться именно так, что мой отец получил квартиру по своей работе в городе Минеральные Воды. Он мог получить квартиру в каком-то другом городе Кавминводской группы, но получил в Мин-Водах. Отец вообще не хотел переезжать куда-либо из Кисловодска, в этом городе он родился, родились мы все, жили все его друзья, мой брат пошёл в первый класс, не говоря о том, что Кисловодск — прекрасный город сам по себе, расположенный в одном из удивительных уголков Северного Кавказа.

Глава седьмая

— Я ничего не слышал.

Но выбора не было, в ближайшем будущем в строительном тресте, в котором он работал, не предвиделось каких-либо проектов строительства жилья в Кисловодске. А в тех условиях, в которых мы жили в Кисловодске, продолжать жить было просто немыслимо, и отец дал согласие на переезд после семейного совета. Я ещё помню, как все наши вещи погрузили на открытый грузовик, мы все сели в кузов на узлы и чемоданы и… поехали на новое место, обдуваемые майским ветерком, на несущейся с «бешенной» скоростью (как нам тогда казалось) грузовой машине. Для нас — детей, это путешествие было целым приключением. Так мы оказались в городе Мин-Воды. В этом городе располагался крупный аэропорт, который находился сразу за городом. Наличие горы Змейки вблизи от аэропорта и расположение посадочных полос привело к тому, что все самолёты, заходя на посадку, должны были пролетать над жилым микрорайоном. И надо было случиться тому, чтобы траектория посадки проходила прямо над нашим домом. Именно в этом доме мой отец и получил квартиру. Случайность? Возможно. Но не будь этой случайности, я бы не смог увидеть в иллюминаторе самолёта ту же самую картину, что и во время своего «необычного сна». И тогда мне бы не было с чем сравнить этот «сон», и всё произошедшее со мной, вполне возможно, так и осталось бы «странным сном». Но после того, как я увидел точно такую же картинку, что была в моём «сне», у меня не осталось сомнений в том, что произошедшее тогда со мной было реальным.

Это мой отец, незадолго до исчезновения. Мы живем в центре города; дело происходит примерно за месяц до того, как на пуговичной фабрике начались увольнения. Дедушка зашел к нам в гости, но вместо того чтобы присесть, выпить чаю с молоком и сыграть со мной в шахматы, он спорит с отцом.



— Прошу тебя, Билл, — говорит он.

* * *

— Слушай, я же тебе сказал. Я ничего не слышал. Нем как рыба.



Он изображает, как застегивает рот на «молнию». Для меня и моих друзей это знак абсолютной секретности и доверия, и мы этот жест делаем торжественно, с широко распахнутыми глазами. Но глаза моего отца — пустые и холодные, и пальцы двигаются как-то неправильно. Слишком уж они большие и взрослые. На среднем пальце — желтое пятно от табака; руки трясутся. Они всегда трясутся, особенно в присутствии дедушки.

— Да… но все же, Билл? — говорит дедушка.

Я не скажу, что я тогда понял, что же такое было со мной. Но я уже был убеждён в том, что произошедшее со мной было реальностью, так как я получил неопровержимые доказательства этому и после этого никто другой не смог бы меня разуверить в этом. И это не пустые слова, с детства я был очень упрямым, и если я был уверен в чём-то, то простыми словами переубедить меня было просто невозможно. Помню свои первые «научные умозаключения». Как и у любого мальчишки, у меня был большой опыт с порезами, царапинами и т. д. И мне довольно часто приходилось наблюдать свою засохшую кровь. Как-то я обратил внимание на то, что ржавчина на металле выглядит точно так же, как и засохшая кровь. Из чего я и сделал одно из первых своих «научных открытий». Я заявил своей маме, что в крови есть железо. Мне было тогда лет пять, и я был безумно рад своему «открытию». Я поспешил поделиться им со своим главным авторитетом — своей мамой.

— Что? — отвечает отец. Я не помню точно — это воспоминание пыльное и побуревшее, как наш старый диван, — но, по-моему, отец кладет сало на два ломтика хлеба, и сковородка шипит, нагреваясь. — Что? — повторяет он.

— Если они обнаружат, что мне что-то известно, я…

Когда я торжественно сообщил ей о своём «великом» открытии, она спокойно сказала, что я ошибаюсь. Я пытался убедить её в своей правоте, показывая на свою засохшую кровь и на ржавчину, но она была непреклонна. Никакие мои аргументы не убеждали её, она продолжала убеждать меня в том, что я ошибаюсь. Тем не менее, я, обидевшись на её нежелание видеть очевидное, остался при своём мнении. Аналогично закончилась и моя попытка поделиться с ней моими выводами по поводу того, что наше Солнце — только одна из звёзд. Всё это конечно меня сильно огорчило, но не более того. Позже, когда я уже учился в школе и узнал из учебников, что был прав, я спросил её о причине таких ответов. Я спросил её: «неужели она не знала о железе в крови, будучи медиком и о том, что Солнце — одна из звёзд во Вселенной»?! Ответ её был прост и удивил меня. Она сказала мне, что естественно знала об этом, и причиной такого её ответа было желание воспитать во мне характер. Чтобы я не изменял своего мнения только потому, что кто-то, кого я или кто-нибудь другой считает авторитетом, утверждает обратное, не приводя каких-либо доказательств своей позиции.

— Ну?

— Просто… пожалуйста… больше не болтай, ладно? Подумай хотя бы об Алисе.

До школы таким авторитетом для меня была она и таким образом, воспитывала во мне независимость мнения. За что я ей премного благодарен. Кто знает, как бы всё обернулось в моей жизни, если бы этого не было. В школе, а позднее в университете, я уже был готов к тому, что не всё, чему там учат, является истиной в последней инстанции. И если ты видишь и понимаешь происходящее не так, как это делает большинство, это ещё не означает, что ты не прав, а право большинство. И право только потому, что большинство не может ошибаться. Может, и ещё как…

— Я думаю об Алисе, — чуть не шипит отец. — С чего ты взял, что для меня это важно? Эти вещи… Это… — Он подыскивает слово, но безуспешно. — Это… мне постоянно кажется, что для тебя это просто игра. Развлечение, умственное упражнение… гребаный кроссворд. И теперь, когда это могло бы принести нам реальную пользу, когда это не досужие бредни, а что-то реальное… ты все это выбрасываешь. Просто выбрасываешь, как мусор, и…

— Нет. А вот для тебя это игра.

— Ой, да ладно. Ты знай талдычишь; тут опасность, там опасность… А это просто плод воспаленного воображения.

Когда мне было лет четырнадцать, мне пришлось испытать состояние, которое мало кому-либо знакомо. Летом 1975 года я испытал нечто необычное. Как-то ближе к вечеру я почувствовал себя уставшим, мои глаза просто слипались. Я прилёг и мгновенно уснул. Проснулся часа через два и почувствовал озноб. Градусник подтвердил наличие высокой температуры. Вроде бы не было никаких причин получить серьёзную простуду. Я не лежал на сырой земле, меня не продуло сквозняком после того, как я вспотел. Тем не менее, температура продолжала расти, и жаропонижающие таблетки не оказывали на неё никакого действия. Около десяти часов вечера она поднялась до 40,5 °C. Вообще-то, я всегда переносил температуру легко. При температуре 40 °C я чувствовал себя немного вялым и только. Проглотив ещё одну жаропонижающую таблетку, данную мне матерью, я довольно-таки быстро заснул. Проснулся я ночью оттого, что мне не хватало воздуха. Когда я проснулся полностью, то обратил внимание на то, что у меня всё пересохло во рту, мои губы потрескались и были необычайно сухими. В лёгких и горле наступила «засуха», и дыхание было очень частое, как пульс. Но самое интересное было в том, что я чувствовал, как горячая как кипяток кровь с каждым частым сокращением сердца, выталкивается в мои артерии и как бурлящая кровь расплавленным металлом растекается по всему телу.

— Нет. — Дедушка вздыхает. — Но в любом случае, решать-то мне, а не тебе.

— Потому что у тебя есть дом, да? У тебя есть гребаный дом и гребаный огород, и тебе не приходится думать, как свести концы с концами в реальном мире. Посмотри, что есть у нас. А потом спроси у себя, почему для меня это важно.

Ощущение кипятка, растекающегося по твоим собственным жилам — весьма необычное чувство. При этом мне казалось, что кровать вместе со мной стала вращаться. Какая у меня была в тот момент температура, я не знаю. Ощущение температуры в 40,5 °C не шло ни в какое сравнение с этим чувством. Это было ощущение магмы, растекающейся по моим сосудам. Я был абсолютно спокойным и размышлял о себе, как о постороннем человеке. В моей голове возникла мысль о том, что ещё какие-нибудь полградуса, и моя кровь свернётся. Я знал о том, что при 42 °C сворачиваются белки крови. И думал о возможной смерти от этого, как будто это меня не касалось. После этого я, как бы, провалился во что-то и очнулся только утром в своей кровати, чувствуя себя прекрасно. Замер температуры показал, что у меня 36,6 °C. Я покинул свою постель и отправился на улицу, где меня ждали друзья. Всё произошедшее было чем-то невероятным. Никогда мне не приходилось слышать от других, о том, что кто-либо испытывал нечто подобное.

— Но ведь это просто дурацкая фантазия. Возможно, его и не существует. Уже то плохо, что мы из-за этого спорим. Мы определенно не станем рисковать жизнью из-за того, что может оказаться фикцией. Я категорически запрещаю.

— Ты запрещаешь? — Кажется, отец поверить не может, что дедушка с ним так разговаривает.

В моей жизни мне приходилось много раз находиться в критических для жизни ситуациях, но никогда я не испытывал страха перед возможной смертью. И это не связано с детским невежеством… Со временем мой опыт пополнялся всё новыми и новыми странностями. Общение с окружающими всё более и более убеждало меня, что многое, происходящее со мной, с другими не происходит. Я конечно понимал, что, вполне возможно, мои знакомые и друзья рассказывают не обо всём, происходящем с ними. Но, тем не менее, у меня начало зарождаться подозрение, что происходящее со мной во многих случаях, по крайней мере, странно.

— Да. Я запрещаю тебе делать хоть что-то еще, из-за чего мы можем оказаться в опасности.



— Если б только ты поделился со мной, я бы мог… Я бы рискнул. Тебя это бы никак не коснулось.

— Нет. А теперь — прошу тебя — давай навсегда закончим этот разговор.

* * *

И я сижу с книжкой, притворяясь, будто не слушаю, играя со своим кулоном и недоумевая: может, тайна, заключенная в нем, как-то связана с тайной, которую отцу запрещено разглашать? Подумай об Алисе. И я так сильно хочу узнать эту тайну, что целую неделю мучаюсь болью в животе. Я внимательно рассматривала кулон, но так и не поняла, что к чему. Это серебряный фермуар, внутри выгравирована странная комбинация из цифр и букв: 2,14488156Ех48, и маленькая спиральная завитушка.



Подумай об Алисе. Подумай о Беатрис.

Беатрис звали мою маму. К тому времени, когда начались нелады между дедушкой — ее отцом — и моим отцом, она была два года как мертва. Это она дала мне мое имя, мои книжки, мою сущность. Отпечатала ее на мне, когда я была младенцем — отметину, которую я отказалась смыть. Однажды ночью, той зимой, когда у нас едва хватало денег платить по счетчику и отец с дедушкой постоянно спорили, отец снял с меня кулон. Скопировал цифры, буквы и спиральную завитушку, а потом снова надел кулон мне на шею, думая, что я сплю. Родители порой озадачивают. Ты вовсе не спишь, когда они притворяются Дедом Морозом, и уж точно не спишь, когда они тырят у тебя таинственные предметы, чтобы их срисовать. Как так получается, что они этого не понимают?

«Критической массы» всё это достигло, когда я уже был студентом. После окончания первого курса, я летом работал в студенческом стройотряде. Я был квартирьером отряда, поэтому пришлось досрочно сдавать сессию, чтобы выехать с группой на место нашей будущей работы и подготовить лагерь к приезду отряда. Я впервые попал в заполярье, в город Уренгой. Летняя тундра — просто неповторима. Я даже не мог представить себе подобной красоты края вечной мерзлоты. Летом тундра — край озёр и болот, точнее трясин. Их красота — величественна и смертельно опасна. Планы нашего стройотряда изменились, и мы перебрались в Надым. Мне не повезло из-за того, что я неплохо умел готовить, пришлось кашеварить на весь отряд. Мой рабочий день начинался в четыре утра и заканчивался в полночь. И так — каждый день: сначала надо было помахать топором, нарубить дров на весь день и кормить своих «гавриков» в три смены, закупать продукты на каждый день и по песку на своём горбу тащить их в лагерь и между всем этим ещё и мыть посуду. Каждый день мне выделяли одного помощника, который после одного дня работы на кухне еле доползал до своей постели. Короче, из меня шёл «пар» в прямом и переносном смысле.



Теперь мы с Эстер следим из засады за входом в Большой зал.

На заработанные в стройотряде деньги я решил сделать себе подарок и купил хороший фотоаппарат ФЕД и фотовспышку к нему. На дворе был 1980-й год, второй курс университета. На день рождения одной из сокурсниц меня попросили прийти с фотоаппаратом, что я и сделал. Я стал фотографировать, используя фотовспышку. Фотоаппарат при этом повёл себя очень странно. Вспышка срабатывала через два раза на третий. Я не мог понять, что же такое происходит. У моего сокурсника тоже был фотоаппарат, но не было вспышки.

— Дождись, когда начнут выходить, и сразу сливайся, — командует она.

— Так точно, сэр, — придуриваюсь я.

Когда он увидел, что я прекратил фотографировать, Сергей Похилько (так звали моего друга) попросил фотовспышку для своего фотоаппарата. У него моя вспышка работала, как «часики», и это обстоятельство убедило меня в том, что «собака зарыта» в моей фотокамере. Другого логического объяснения данного факта просто не существовало. И я отправился со своей фотокамерой в гарантийную ремонтную мастерскую, где и объяснил суть проблемы.

Помимо того, что она ненавидит Жоржа, а я с ним делала, ну, то, что я с ним делала, у меня и Эстер больше общего, чем можно подумать. Наверняка она играет в «го» — это само собой, все в него играют. Мне интересно, что она за игрок — как она строит «лесенки» и насколько далеко продумывает комбинации. Мне интересно, понимает ли она, как понимаю я, что сделала проигрышный ход, — даже если до конца игры их еще не одна сотня. Вид у нее безумный, когда ее голова торчит вот так из куста, но смотреть некому. Должно быть, все еще внутри. Да: я слышу аплодисменты и пару-другую радостных возгласов (Жорж заставляет людей вопить от радости, и я должна сказать, что, если б он меня тогда не возбудил понапрасну, я бы, наверное, его ненавидела за одну только эту способность).

Покинув в облегчённом виде, в прямом и переносном смысле (без фотоаппарата) мастерскую, я уже радовался возможности в ближайшем будущем получить в свои руки нормально работающую фотокамеру. Через несколько дней, предварительно созвонившись с ремонтной мастерской, я в приподнятом настроении отправился забирать свою горемычную фотокамеру. В мастерской ко мне вышёл мастер, работавший с моей камерой, и сообщил мне, что никаких проблем он не нашёл, и вообще, что моя фотокамера — просто замечательная. Я ему, конечно, поверил, но, тем не менее, попросил проверки данного умозаключения на практике. На что он милостиво согласился и самолично продемонстрировал работу моей фотокамеры со вспышкой.

— Солдат, покинуть прикрытие, — говорит Эстер несколько минут спустя, когда первые люди начинают выходить из дверей. Идея заключается в том, что мы присоединимся к толпе и сделаем вид, что были в ней всю дорогу.

Я не могу без улыбки слышать ее пародийно-военные термины. Очевидно, мы с Дэном не одиноки. Может, рано или поздно все начинают так разговаривать? И откуда мы это берем? Возможно, разом сказывается влияние видеоигр, бабушек с дедушками, воскресных дневных киносеансов и новостных репортажей. И что, таков теперь наш язык — хотя большинство из нас пользуется им только в ситуациях, имитирующих реальные? Не уверена. Может, теперь всё — имитация. Как бы то ни было, военная терминология напоминает мне об одной фокус-группе (та опробовала новую настольную игру), за которой я наблюдала в первые дни работы в компании. («Наблюдение за фокус-группой» было одним из вводных курсов, наряду с «Безопасным пользованием компьютером» и «Технологиями производства»). Игра была столь откровенно слизана с «хасбровского» «Риска», что в дело так и не пошла, но людям, игравшим в нее в фокус-группе, было, похоже, наплевать.

На моей душе немного полегчало, но … маленький «червь» сомнения продолжал гложить меня изнутри. И чтобы развеять все свои сомнения, я попросил о возможности самому убедиться в данном факте. И именно с этого началось необъяснимое. Когда я нажал на спуск камеры, никакой световой вспышки за этим не последовало. Меня это удивило в гораздо меньшей степени, чем мастера и свидетельницу происходящего — девушку-приёмщицу. Удивлённо взглянув на меня и мою камеру, мастер повторил мои действия и … вспышка сработала вновь. Любые мои действия завершались противоположным результатом. В «научный эксперимент» включилась и приёмщица, а несколько позднее, и второй мастер, бывший, скорей всего, высшим авторитетом этой мастерской.

— Крестьянское восстание! — сказала одна из женщин, напав на страну, оккупированную таким количеством армий, что ей с ними было бы ни за что не справиться. Я помню, в игре она была королевой с повадками камикадзэ, на редкость удачно бросавшей кости.

Результат был тот же. Когда я нажимал кнопку — ничего не происходило. Я уже начал шутить о психологической несовместимости меня и моей камеры, как главный специалист мастерской предложил мне попробовать нажать на кнопку изолированной ручкой плоскогубцев. И к великому их облегчению, вспышка, наконец, сработала. Мне сразу стали толково объяснять, что со мной приключилась довольно редкая история. У меня — мощное статическое электрическое поле, закорачивает синхро-контакт фотовспышки, что и являлось причиной такого странного поведения фотокамеры в моих руках. И, что необходимо заменить синхропровод на другой, с более мощной изоляцией. Но в данный момент, у них этого нет, и мне нужно будет периодически названивать на предмет поступления нужных проводов.

— Умри, крестьянское отродье, — пробасил мужчина, которого она атаковала, глубоким, деланым голосом воеводы. — Я буду властелином мира! — Он упорно стряхивал пепел мимо пепельницы, и тот разлетался по всему столу.

— Террористы! — сказала еще одна женщина, когда остальные три игрока поочередно ее атаковали. — У меня самый большой континент, и миром буду править я. Те, кто против меня — террористы… — Она была худая, походила на призрака, с бледным университетским лицом. Был еще один мужчина, но его я не очень хорошо помню.

Приехав домой, я в сердцах сказал: «ну, должна же ты, чёрт возьми, работать» — и нажал на пресловутую кнопку фотокамеры. К моему великому удивлению, вспышка сработала. Я немедленно принялся экспериментировать с этим. Если я думал, что вспышка должна работать — она работала. Если же я думал обратное — ничего не происходило! В результате этого эксперимента, я сделал свой первый, независимый от чьего-либо мнения вывод о том, что содержание моих мыслей влияют на происходящее вокруг меня, по крайней мере, на электронные приборы. Я продемонстрировал своё открытие друзьям-однокурсникам. Будущие радиофизики только разводили руками и избегали каких-либо комментариев по существу вопроса.

Они колотили по столу кулаками, пока их глобальная атомная бойня наращивала обороты. Терроризм нужно искоренить! Массы к ногтю! Разумеется, они были друзьями, и очень пьяными, так как играли в игру после ужина, который мы для них сервировали (с целыми реками очень недурственного вина, которое я смогла попробовать, когда все закончилось). В то время я была заинтригована их способностью разровнять, как утюгом, всю сложность войны в тонкий лист непринужденного трепа, и тем, как они игриво нейтрализуют ужас. Теперь мне интересно — а может, все мы так делаем, даже не задумываясь? И все теперь зовем своих врагов «террористами»?

Случай с фотовспышкой послужил для меня той последней каплей, которая заставила взглянуть на происходящее со мной под совсем другим углом. Я понял по реакциям окружающих, что происходящее со мной не является обычным для всех, а скорей наоборот — ни с кем из моих знакомых ничего подобного не происходило…

Наши с Эстер ужимки настолько очевидны, что с тем же успехом мы могли бы перебираться через тропку, маскируясь фальшивыми кустами или мусорными ящиками.

— Веди себя естественней, — шиплю я, но Эстер крадется вперед в полуприседе, украдкой бросая взгляды налево и направо, и — кто б сомневался — сложив пальцы на воображаемом пистолете, будто сейчас выхватит его из кобуры на бедре. Последние люди проходят мимо и направляются к амбарам.

— Все чисто, — бросает она мне.

— Эстер! — шепчу я, но она уже у двери. Конечно, мы совершенно неверно рассчитали время, и она нос к носу сталкивается с Жоржем.

3. Мои университеты

— Привет, Эстер, — говорит он. — Игры перед ужином?

Ее пальцы все еще сжимают пистолет; два пальца указывают вниз.

На третьем курсе университета большинство лабораторных работ у нас было связано с излучающе-передающей аппаратурой. Изучали на практике все виды электромагнитных излучений, от световых волн до длинных радиоволн. Каждая лабораторная работа продолжалась две пары — четыре академических часа. Это хорошо известно каждому, кто изучал физику в университетах и институтах. Я об этом упоминаю только по одной причине. Если по каким-то причинам экспериментальные данные по лабораторной работе не позволяют получить желаемые теоретические результаты, то преподаватели требовали заново проделать весь эксперимент. А это означало, что все участники лабораторной работы (обычно два-три человека) в своё свободное время должны всё проделать вновь, и это тогда, когда приборы не заняты по программе. Короче, для всех, включая преподавателя, это было лишней головной болью.

— Прекрасная речь, — говорит она.

Он кажется маленьким в своем черном костюме, волосы блестят — похоже, он недавно подстригся. Я жду, что он оглянется и увидит меня, но он не оглядывается.

— Спасибо, — говорит он странным тоном. Потом исчезает.

Весь этот мало кому интересный сыр-бор я привёл только потому, что мне и всем тем, кто делал лабораторную работу вместе со мной, приходилось делать это очень часто. Дело в том, что экспериментальные данные, полученные в моём присутствии, не «лезли ни в какие ворота», хотя все данные снимались очень аккуратно, я любил делать всё тщательно, замеры с приборов снимались, как этого требовали условия эксперимента, но… после обработки этих данных, ничего похожего на то, что должно было получиться, даже и близко не наблюдалось. Иногда, даже приборы переставали работать. До моего «явления» пред ними с товарищами по несчастью, все приборы работали нормально, после нас они работали тоже нормально, только в присутствии моей группы «первооткрывателей» (я почти всегда был старшим группы) приборы устраивали бунт и не «хотели» выдавать свои «секреты». И это происходило практически всегда и везде, где присутствовал я. Интуитивно многие мои согрупники не желали делать лабораторные работы в моей компании. Потому что все проблемы возникали только там, где был я.

— Пиздюк, — говорит Эстер, когда я подхожу к двери.



Примерно через три месяца наступало «перемирие», приборы «успокаивались» и не выражали столь бурно свою «радость» в моём присутствии. А то, что это на меня столь «радостно» реагируют приборы, довольно быстро узнали все и уже не на уровне интуиции. Кто-то из братьев-студентов обратил внимание на то, что если я проходил мимо приёмно-передающей аппаратуры, стрелки регистрирующих приборов начинали «тихонько» сходить с ума, если подобное можно сказать о приборах. Когда мимо тех же приборов проходили другие — «ликование» приборов не наблюдалось. В результате этих практических выводов, меня все стали дружно просить куда-нибудь удалиться со своими «биополями», никому не хотелось повторно делать одну и ту же лабораторную работу. Меня, конечно, особо далеко не посылали, всё-таки я был старостой группы и курса, и вообще, как-то сложилось так, что меня многие студенты и преподаватели уважали за мои принципы и позиции, которые были у меня всегда и не для показухи. Мои слова с моими действиями не расходились.

Когда я возвращаюсь в свою комнату в амбаре, там никого нет, но запах духов говорит мне, что недавно кто-то был. Я правда хочу, чтобы тут кто-нибудь был — я бы спросила, который час. Сейчас, должно быть, почти семь, и мне, наверное, надо бы топать в кафетерий на ужин, но я просто не знаю. Я рассталась с Эстер минут пятнадцать назад и отправилась искать Дэна. Его не оказалось ни в Большом зале, ни на холме, ни около «Дворца спорта». Я недостаточно знакома с местностью и не понимаю, где его искать. Может, он был у себя в комнате, но я не знаю, где она находится.

Моя сумка «Спрячь!» по-прежнему под тумбочкой, в целости и сохранности. Она бугрится у меня в пальцах, когда я отлепляю ее и вываливаю содержимое на кровать. Где-то здесь должны быть наручные часики без ремешка. Ага, вот: без пяти семь. Часики на пять минут спешат, так что у меня примерно десять минут, чтобы успеть на ужин. Нужно ли мне переодеваться? Нет. Я не собираюсь переодеваться чаще, чем дважды в день, даже если мне предстоит встретить Мака. Эксперимента ради я думаю о том, как снова увижу Эстер. Меня не тошнит. Хороший знак. Порой заведешь нового друга, а потом ходишь слегка сбитая с толку и плохо соображаешь — это даже хуже, чем дурной секс.

Да и физически я слабаком не был, спокойно мог перекреститься пудовиком или двухпудовиком. Достаточно было пару раз «покрутить» кого-нибудь вокруг себя или просто сдавить грудную клетку, желающих повторить подобное не находилось. Так или иначе, меня «уважали» за то, что я был самим собой. На первом курсе ещё пробовали как-нибудь меня спровоцировать — подливали коньяк в чайную заварку, рассчитывая, что я этого не замечу и «тяпну» коньячку вместе с чаем. Предлагали мне деньги за каждое нецензурное слово, но довольно быстро все поняли, что это не «придурь», а моя позиция и после этого зауважали.

Новые знакомства еще бывают похожи на детский день рождения — большой стол, заваленный пирожками, конфетами, чипсами и плитками шоколада, завернутыми в фольгу. Слишком много сахара сразу, целая гора. Наедаешься и понимаешь, что хватила лишку, и потом еще долго даже думать не можешь про сладкое. А порой новые знакомства — которые, так сказать, проходят испытание в фокус-группе, но так и не поступают в производство — напоминают игру на расстроенном струнном, когда аккуратно берешь аккорды любимой песни, но слышишь что-то совершенно не то. Вводишь ту же информацию, что обычно, а инструмент реагирует неправильно и на выходе дает незнакомую антимелодию, от которой трещит голова. Твою любимую (и единственную) занимательную историю встречают репликами вроде «ну, а что было дальше?» или диссонирующим вежливым кивком. Пока что мое новое знакомство ничего такого не напоминает. Ну, мне лично не напоминает. Может, напоминает ей. С годами заводить друзей не становится проще. Даже если все вроде в порядке — ты веселишься на вечеринке, играет нормальная музыка, — ты можешь оказаться диссонирующей горой сахара для другого человека. Так постоянно случается.

Дошло до того, что если кто-то выражался в моём присутствии, не заметив меня, просили у меня извинения. А это говорит о том, что люди всегда уважают того, у кого есть свои убеждения, и кто не меняет их, в зависимости от ситуации… В то время я ещё не понимал, что это такое происходит со мной, и что это за такие «биополя». Просто я всё больше и больше убеждался в том, что происходящее со мной не происходит со всеми остальными, в том, что происходящее не является обычным, повсеместным явлением.

Я зеваю; интересно, скоро ли удастся лечь после встречи с Маком. Будут ли еще мероприятия? Кто-то что-то говорил об играх после ужина. Может, я проснусь: уж игры-то я люблю. Однако нас, возможно, уволят, и после встречи с Маком нам останется только уехать. Пора уже встать с кровати, Алиса. Смотри не усни. Досчитаю до пяти. Досчитаю до пяти, и тогда встану. Тут до меня доходит, что с моим барахлом, вываленным на кровать, что-то неладно. Ничего не пропало — наоборот, его слишком много. Из сумки «Спрячь!» выпало то, что я туда не клала, — сложенный вчетверо лист бумаги. От мысли, что кто-то здесь был и нашел мои вещи, меня охватывает тревога. Потом я разворачиваю лист. Стандартный «попсовский» поздравительный бланк, на котором написаны следующие буквы:




ОЦЭСЫЁВАСЙБЮЮХФДФЛВАЯЯЮИФАВН


* * *



Понимание этого, в конечном итоге, вызывает желание разобраться с тем, а что же это такое?! И естественно, это желание возникло и у меня. Я начал искать книги, публикации, самиздат по темам, касающимся таинственных и непонятных явлений, происходящих с человеком. В советские времена, кто ещё их помнит, подобная литература была под запретом. Найти что-нибудь по этой теме было почти невозможно. И те немногие печатные материалы, которые мне всё-таки удалось найти, к сожалению, не давали ответов на интересующие меня вопросы. Они несли в себе ещё больше несуразицы, чем современная наука…

Взгляду профана это вполне могло бы показаться штрих-кодом или даже на редкость безумной зашифрованной ссылкой из какого-нибудь официального письма. Это, конечно же, код, но не того и не другого типа. Это шифр, и кто-то хочет, чтобы я его разгадала.

Попадались мне материалы по разным оккультным дисциплинам. Моя двоюродная сестра прислала мне распечатку по хиромантии. Я решил для себя разобраться в ней и стал изучать линии руки, и что они означают. И тут же проверял правильность этого на практике, благо, что проблем с желающими у меня не было. Многие мои сокурсники, да и преподаватели тоже, с интересом слушали мои пояснения. Ко всему прочему, многих удивляло, как точно я описывал их характер, их жизнь, изучая только линии руки. В то время я не знал, что линии рук, точнее рисунок линий, являются отражением генетики человека и его сущности. Я не знал, что линии — лишь ключ, код, открывающий «дверь» судьбы человека, возможных вариантов жизни человека, заложенных в нём природой генетически, и реализация этих возможностей, посредством реализации сущности этого человека через его генетику.



Я чуть ли не последняя в очереди в кафетерии. Дэн поджидал меня у входа, так что мы с ним опять стоим вдвоем, сразу перед парочкой с ланча, темноволосым парнем и девушкой с сережками в виде перьев, как будто поход в кафетерий — настолько маленькая подпрограмма в видеоигре по мотивам наших жизней, что запрограммирован он по единственному сценарию.

Линии руки человека позволяют «включиться» в информацию о данном человеке и «читать» его прошлое, настоящее и будущее. Другими словами, через линии рук происходило «включение» в человека, и, в конечном итоге, снятие, сканирование информации происходит не по линиям рук, а только через их посредство. Таким образом хиромантия предоставляет только метод входа в информационное поле человека, и только, когда сканирующий обладает природными данными, данный метод входа позволяет получить доступ к информации о человеке. Это — только один из методов входа. Если человек не имеет природных данных, сколько бы он ни смотрел на линии рук, сколько бы не заглядывал в пособие по хиромантии, его прочтение линий будет только общими фразами, не отражающими реальной жизни данного человека…

— А, вегетарианцы, — говорит женщина из-за откидной стойки. Она переводит взгляд с меня и Дэна на парочку за нами. — Много вегетарианцев, — добавляет она, посмеиваясь. — Получайте.

Появляются четыре тарелки, в каждой — холмик красноватой жижи.

Некоторые вещи я понял позднее, но суть происходящего я увидел довольно быстро. После того, как я стал по линиям рук очень точно описывать события прошлого людей, о которых я не знал ничего, многие мои сокурсники, да и студенты других факультетов которых я знал, стали просить меня сделать и для них копии распечатки по хиромантии. Что я и сделал. И каково же было моё удивление, когда выяснилось, что у них вообще не получается ничего толкового из подобного чтения линий. Некоторые даже обвиняли меня в том, что я утаил и не сделал для них копию «всего», что сохранил для себя наиболее важное. Мне была непонятна подобная позиция, потому что я дал им всё, что имел сам. Постепенно я стал понимать, что дело не в методе входа, а в человеке, использующем этот метод. Метод входа в информационное поле может быть разным: линии руки, кофейная гуща, астрологические данные.

На этот раз мы явно облажались, хотя выбора у нас, по сути, не было. Мясоедам дают перченый бифштекс.

— Ой, ну и ладно, — пожимает плечами Дэн. — На столах полно сырных досок.

Все эти методы входа только помогают человеку настроиться на конкретного человека, на его информационное поле (под информационным полем я понимаю поле, создаваемое конкретным человеком, имеющим конкретную генетику, в которой находится его сущность, с памятью обо всех предыдущих воплощениях и с отпечатком всех действий и событий, свершённых данным человеком до конкретного момента и событий, и действий, которые ещё могут произойти). В принципе, эти методы входа не нужны, когда понимаешь истинную природу явления. Cканировать человека можно и напрямую, без подобных «костылей». На начальном этапе эти методы входа позволяют в некоторой степени упростить «включение», позволяют легче настроиться на конкретного человека, но со временем начинают тормозить развитие сканирующего. Это равносильно использованию костылей после того, как сломанная кость ноги срастётся…

— Все равно я, может, и впрямь сделаюсь вегетарианкой, — говорю я наобум. Хоть я и люблю перченый бифштекс, сейчас мой желудок не в состоянии справится с такой изощренной пищей. Красноватая жижа вполне может оказаться чем-нибудь горячим и успокаивающим; может, в ней есть чечевица — сейчас это было бы в самый раз.

Шифрованная записка похрустывает в кармане, когда я пересекаю зал, направляясь к столикам. Эстер уже там и машет.

Итак, я понял необходимость поиска идей для понимания происходящего со мной. И всё, что мне попадалось (конечно, далеко не всё, и мне думается, к лучшему), к моему великому огорчению, не приблизило меня к пониманию того, что же такое со мной происходит. Это равносильно тому, чтобы отправиться туда, не знаю, куда и принести то, не знаю что. Но у меня было большое желание, и не было никакого выбора, и я «пошёл» туда, не знаю, куда, чтобы найти то, не знаю что. И, что самое интересное, это у меня получилось…

— Стерегу для вас два места, — говорит она. Впрочем, других свободных столиков все равно не осталось. Фактически это единственный столик в зале, который не занят полностью, да и не будет занят: это волнует — собственная непопулярность, непринадлежность к правящей клике. Мельком глянув в другой конец зала, я вижу Кармен и Чи-Чи — они сидят рядом с разработчиками «К». Все одеты в футболки с нелепыми английскими оборотами, позаимствованными у японцев. «Сливочная боль». «Оппаньки! Волосы». «Грубиянящий Питер». «Лунный риск: пространство». Такой вот бред. Насколько я понимаю, в свое время был японский веб-сайт, торговавший этими товарами, и «Попс» его купила. Компания не стала присоединять его к «К», ничего такого; он работает, как работал раньше, но «Попс» его раскручивает одной лишь ей доступными способами. Ребята из «К»-тусовки, похоже, все время смеются (когда не психуют, конечно). Никогда не понимала, почему. Жизнь вовсе не так уж весела, правда ведь?