– Когда умрет моя мама, они будут меня утешать, – говорит он.

Поднимаемся на холм и спускаемся другой тропой, окольно возвращаемся к сирени.

Оскар останавливается.

– Здесь мы впервые поссорились. – Отмечает место, выводя крест ботинком. Отступает на несколько ярдов. – А вот тут… – еще один “Х”, —…помирились. – Возвращается ко мне и берет за руку. – Весной, когда цветет вся сирень, здесь великолепно. Тогда и вернемся.





На моем автоответчике:



– Привет, Кейси. Как ты? Я только что вернулся в город. Несколько минут назад. М-м. Я это сообщение не продумывал, если честно. Просто надеялся поговорить с тобой. И увидеться. Сходить на свидание. Я там же, 867-8021. Надеюсь, у тебя все хорошо. Я – путем. До скорого.



Прослушиваю еще раз. Шорох и смешок, вроде икоты, на середине фразы про то, что он это сообщение не продумывал. Проигрываю запись в третий раз и жму на “стереть”.





На следующей неделе отправляюсь на прижигание. Врач и медсестра показывают мне схему шейки матки – плакат на стене. Похоже на розовую сигарету. Нижний конец – отверстие, откуда вылезает ребенок. Они собираются прикурить тот конец.

В шейке матки нервных окончаний нет, объясняют они, поэтому местное обезболивание не понадобится. Но слышен этот жуткий щелчок, и вскоре кабинет наполняется запахом, который хочется немедленно отнюхать обратно – и не получается. У них работа такая, думаю я, – нюхать паленую шейку матки.

После встречаюсь с Мюриэл в “Бартли”⁸¹.

– Звук был, как от электрической мухобойки. И воняло. Будто одновременно жгут волосы, кожаную обувь и лососевую икру.

Мюриэл смотрит на свой бургер.

– Замолчи, пожалуйста.

– И я все же вспомнила и рассказала ему о своих циклах и о том, что больно, и он сказал, что я, возможно, “кандидат” на эндометриоз. Это влияет на фертильность, говорит. Не лечится и не вылечивается. То есть я должна одинаково бояться и залететь, и не залететь никогда в жизни. – Съедаю одну картофельную палочку. Бургер – не могу. – Как тебе пишется?

Она качает головой.

– Никак не могу закончить чертову войну. Каждый день сажусь и пытаюсь ее закончить – и никак.

– Большая война. Два фронта. Нешуточное дело.

– Кажется, я нервничаю из-за той сцены.

– На озере?

– Ага. – Замысел сцены на озере возник у Мюриэл прежде всего остального. Все прочие замыслы выросли вокруг той сцены. – Как-то мне колченого.

– Да просто вычеркни – и дело с концом.

– Не понимаю, почему мне так кажется. Все равно что страх половой неудачи. А ну как я не смогу от нее стояка добиться?

– Твои читатели лягут с тобой ложечкой и скажут, что это нисколечко не важно и случается с кем угодно.

– У меня вся книга – из-за этой сцены.

– Нет. Может, когда-то была, но теперь уже нет. Отпускай. Это не рассказ с идеальной кульминацией. Это кавардак.

– Ага, это понятно. Роман – долгая история, в которой что-то не так, – цитирует она. Эта строчка ходит по рукам, и ее приписывают самым разным писателям.

– Просто отведи их к озеру, и пусть сделают все, что нужно.

Мы всегда рассуждаем уверенно, когда речь о чужой книге.

Маленькое издательство, где она работает, отправляет ее в Рим на какую-то конференцию. Некоторое время она колеблется, не позвать ли ей с собой Христиана. Говорит, в конце концов позвала.

– Отказался. Говорил на первом же нашем свидании, что всю жизнь хотел в Италию, а теперь отказывается не задумываясь.

– Почему? – Мысль об отъезде Мюриэл из страны мне не нравится. В животе делается холодно и пусто. Люди в поездках умирают.

– Сказал, Италия – она для романтики, для удовольствия, а не для корпоративных вылазок. Я ему говорю, что ничего корпоративного в этом нет. Это несколько литературных круглых столов. Говорит, не хочет быть прицепом в моей деловой поездке. Сказала ему, что он сексист и упертый.

– Он хочет быть особенным. И сам все время ездит по работе.

Христиан – инженер по встроенным микропрограммам. Не знаю, что это означает, но он часто бывает в отъезде на несколько дней, чуть ли не каждую неделю.

– В Детройт и Даллас/Форт-Уэрт. – Машет рукой. – Да ладно. Проясняет всё. Мне нужен человек, который поддержит, спонтанный кто-то, чтоб хватался за такие возможности. А это не Христиан, теперь понятно. Как у тебя с правками?

Я распечатала свой роман и вычитывала его, стараясь представить, будто я – кто-то другой, кто наткнулся на эту книгу в магазине. Делаю пометки по всей рукописи, забиваю правки в компьютер и распечатываю заново.

– Я не уверена, что по-прежнему вижу этот текст.

– Дай мне.

– Пока нет.

– Кейси, дай мне почитать, и все.

Хочу. Хочу, чтобы она это прочла. Но у нее в квартире горы рукописей – не только по работе, но и от каждого ее знакомого писателя, желающего знать ее мнение, а она слишком учтива и никому не отказывает.

– Тебе нужна еще одна пара глаз, Кейси. Я намерена оскорбиться, если ты мне его в ближайшем будущем не дашь.

– Ладно.

– Когда?

– Через неделю-две.

– Дата?

– Двадцать пятое сентября. – До него вроде еще долго.

– Следующая суббота. Ладно.

Двадцать пятое – это следующая суббота?

Мы возвращаемся к ней домой. Выкладываю еще немного подробностей свидания с Оскаром, забытые в обед. Впадина у него на лбу и пометка мест крестиком.

– Жуть берет, – говорит она. – Ты будто рассказываешь о совершенно другом человеке по сравнению с тем, который по средам вечером.

Заходим в ее любимый магазинчик. Хозяйка высокая, как и Мюриэл, и вся одежда здесь смотрится хорошо на высоких женщинах. Платья за сто с лишним долларов, рубашки и даже мягкие футболки – за пятьдесят с лишним. Мне в таких местах и пара носков не по карману. Все приличные шмотки у меня от мамы. Мюриэл, перебирая вешалки на стойке, напоминает мне маму. Я этого сходства раньше не замечала. Не знаю, как Мюриэл хватает денег на такую одежду – или на ее миленькую двухкомнатную квартиру на Портер-сквер. Не знаю, как вообще все справляются, платят по счетам и спят ночами.

Она ничего не примеряет, а когда выходим на улицу, говорит:

– Ты прочла его книги?

– Пока нет.

– Как тебе удалось их не читать?

– Это меня взбаламутит. Сдвинет в ту или другую сторону. Всегда так.

– Но это важные данные.

– Да? Это ж так легко – спутать человека с тем, что он пишет. – Если б Оскар лепил горшки из глины, мне было бы все равно. Смотрела б на горшки, они бы мне нравились или отвращали меня, но это никак не влияло б на то, как я отношусь к Оскару. Хорошо б так же безразлично относиться к написанному, как я отношусь к глиняным горшкам.

– Разве тебе не хочется по крайней мере сцены секса прочитать?

– Нет!

– Ему нравится писать о сексе.

– Хватит.

– Можно я тебе скажу кое-что одно про его сцены секса?

Мне видно, что она приберегает это уже некоторое время.

– Нет. Ладно. Одно.

– Он всегда употребляет слово “кислый”.

– Кислый?

– Я заметила. Обычно касается женщины: кислое дыхание, кислая кожа. Что-то вечно кислое. Такой вот у него тик.

От выражения у меня на лице она громко хохочет.





Оскар встречает меня после вечерней смены в пятницу. У них ночует его мама, и поэтому он может улизнуть из дома, когда я освобожусь. Мама испекла морковный пирог, и он приносит с собой здоровенный кусок. Едим его пополам, шагая по Масс. – ав. Вкуснотища. После этого он скатывает пакет в комок, сует в карман, берет меня за руку. Рука у него пухлая и теплая.

– Мама очень нервничает из-за всего этого. Считает, что ты разобьешь мне сердце. – Смеется, будто мысль эта нелепа, и целует меня. Пока мы целуемся, я улыбаюсь, думаю, как расскажу Мюриэл, что мы оба оказались кислые на вкус – из-за лимонной глазури, и он ощущает мою улыбку и улыбается еще шире.

Целовать Оскара мне нравится. Он прерывает поцелуй всяким, что приходит ему в голову, – у него была студентка с двенадцатью пальцами на руках, Джеспер сильно укусил его за ляжку, пока Джон играл в детский бейсбол. С ним нет этого ощущения, какое возникает с некоторыми мужиками, – что они рвутся вперед к одному-единственному месту и им интересно, насколько быстро смогут там оказаться без хлопот и долгих разговоров.

Пьем пиво в “Погребе”, он провожает меня к моему велосипеду у “Ириса”, где сам оставил машину. Прижимает меня к пассажирской двери, держит руками за бедра.

– Во какие, – говорит. – Самые что ни есть детородные бедра.

Смеюсь. Вообще-то я довольно узкобедрая. Часто задумывалась, как там можно пропихнуть целого ребенка.

Долго целуемся, и я чувствую, как он устраивается вдоль углубления между моим детородным бедром и тазовой костью. Очень ладно.

– М-м-м, – произносит он. – Уютно.





Назавтра за обедом рассказываю Гарри об этом свидании.

– Небеси, – говорит он. – Вот так оно, значит, у писателей? Слово “уютно” – и ты уже без ума от любви?

– Я не без ума от любви.

– Мужчине за сорок, у него двое чертовых детей.

Позднее, когда начинается запарка и я лихорадочно пополняю коробку с чаем для шестерки библиотекарей, он говорит:

– Двинь детородными, душенька, мне нож для стейка нужен.

А когда все заканчивается, он говорит мне, что в вестибюле меня ждет красавчик.

– Видишь? Прелестный, правда же?

– Наверное, это у тебя комплекс папочки.

– Он выглядит гораздо моложе сорока пяти. И пошел нахер. Никакой это не комплекс папочки.

Прошу его проверить, не застряли ли у меня между зубов маковые зернышки, и отправляюсь к двери.

Это не Оскар. Это Сайлэс. От его вида меня встряхивает. Выглядит моложе, стройнее. На нем черная кожаная куртка, старая, с глубокими складками и облезлыми молниями на карманах.

– Прости, что вытаскиваю тебя с работы. Просто хотел убедиться, что у тебя все в порядке.

– Все хорошо. – Машу на свои столики за дверью: – Почти все счета выданы. Сам как? Как твоя поездка? – Пытаюсь вычислить, сколько прошло времени с тех пор, как он вернулся. Где-то недели две. Оставил мне пару сообщений, а затем сдался. Хватит с меня таких вот парней, вкл-выкл, то он есть, то нет его. Я свой урок усвоила.

– Хорошо. Хорошо. – На стойке дежурного администратора стопка визитных карточек, и он теребит их пальцем. Ффхт. Ффхт. Вскидывает взгляд. – Прости, что я сорвал нам свидание. Просто хотел сказать тебе это лично. Понимаю, почему ты сердишься или… – Фхт.

Дверь у Маркуса открыта, и я знаю – тот прислушивается к каждому слову.

– Ты не обязан объясняться.

– Я хочу, – говорит он громче, чем собирался. – Извини. Просто. В прошлом году на меня то и дело находило это ощущение, такая горячка, что ли, понимаешь? Мне нужно было двигаться. И на этот раз у меня возникла возможность по правде уехать, и я чувствовал, что надо хвататься за нее, хотя я вправду хотел с тобой на свидание. По правде. Очень. Просто хотел вот это объяснить. Думал, свидание с тобой выйдет лучше, если я выгоню из себя это ощущение.

– Понятно. Мне правда понятно. Спасибо, что сказал. – Пытаюсь сказать так, чтоб получилось как отрезать, что это конец и возможность того свидания упущена. Пытаюсь уйти в обеденный зал, но тело не слушается. – Нашлись там какие-нибудь проблески возвышенного? – слышу я свой голос.

– Один-другой. – Улыбается.

Я и забыла, что у него зуб сколот.

Черт.

– Возвышенное тебя рано или поздно настигает.

Кивает. Мои столики уже, наверное, все положили кредитки. Он вскоре спустится по лестнице на улицу, и от этого в животе у меня делается пусто, хотя живот у меня набит маковым пирогом Элен.

– Так что скажешь? – спрашивает он.

– Может, нам стоит сходить в музей.

– Суббота?

Фабиана выходит и заявляет права на свою стойку. Сайлэс выпускает из рук стопку карточек.

– Суббота годится. Но я в три работаю.

– Заберу тебя в десять тридцать.

По лестнице спускается, как мальчишка – быстро, в одно движение, единым шумным грохотом. Дверь внизу захлопывается.

Возвращаюсь в зал, и мои столики на меня злобно пялятся. В глаза не смотрю, устремляюсь к официантской станции.

– Умоляю, скажи мне, что ты этого не упустила, – говорит Гарри.

– Не упустила.

– Ах ты вертихвостка в замаранном фартуке, – говорит он и вручает мне два чека по кредиткам, которые пробил за меня.





Ранним субботним утром распечатываю черновик своей книги для Мюриэл. Слова лезут из машины, смотреть на них невыносимо. Не знаю, что они говорят. Не знаю, о чем эта книга. Вижу имя Клара, и внутри у меня ёкает. Я правда назвала героиню Кларой? Через пятьдесят страниц в комнате у меня делается влажно и пахнет, как в копировальной лавке, где я работала, пока училась в колледже, – пахнет сырой бумагой, тонером и электричеством. Стопка в лотке принтера делается слишком высокой, страницы начинают соскальзывать, и я забираю первую часть книги, выравниваю край и кладу листы лицом вниз на стол. Это повторяется пять раз, и вот принтер сплевывает последнюю страницу и резко отключается. Кажется, будто он сейчас должен запеть. Переворачиваю стопку – и вот все готово. Укладываю рукопись в старую коробку “Кинко”⁸², пишу на крышке имя Мюриэл и сую к себе в рюкзак, чтобы не начать опять править на страницах.

Приезжаю к ее дому, оставляю коробку на почтовом столике в вестибюле здания. По пути домой представляю себе, как она рассказывает, что рукопись не получила, а через год я вижу, что эту книгу опубликовал кто-то из жильцов ее дома – возможно, парень, работающий в магазине тропических рыбок, который отпирался, что ворует у Мюриэл смягчитель для одежды, – и мне предстоит судиться с ним, подтверждая свои права бесчисленными записями у меня в блокнотах и на компьютере. Дело на открыть и закрыть, как сказал бы в таких случаях мой адвокат. Но заплатить адвокату у меня будет нечем, и придется отстаивать свои интересы самой. Или позвоню своей подруге Сильви в Вирджинию, она юрист по интеллектуальной собственности. Изучала историю искусства и драматургию, я видела ее в “Трех сестрах” и “Аркадии”⁸³, и оба раза она совершенно преображалась. Когда выходила на сцену, я не узнавала свою подругу. Воображаю ее в конторе в Александрии, как она там по многу часов в день играет роль юриста. Думаю о людях, играющих роли, все больше удаляющихся от себя самих, от того, что ими движет, что будоражит их изнутри. И думаю о моем романе на почтовом столике у Мюриэл – и надеюсь, что парень с тропическими рыбками мой роман не тронет.

Возвращаюсь домой, комната все еще пахнет печатью, и тут меня настигает первая волна страха, что роман прочтут. Сайлэс приедет через двадцать минут, времени барахтаться в этом у меня нет. Прыгаю под душ, а когда вылезаю оттуда, нос у меня по-прежнему красный от студеной поездки в Кембридж. Чтобы уравновесить эту красноту, наношу слишком много румян, отыскиваю чистую рубашку – не ту, я почти уверена, в которой была на тусовке, где познакомилась с Сайлэсом. На тусовке у Оскара. Но тогда он не был Оскаром. Он был автором, подписывающим в соседней комнате книги, которые мне не по карману.





У Сайлэса лаймово-зеленый “ле кар”⁸⁴ со ржавой сквозной дырой в пассажирской дверце. Изнутри она заклеена изолентой.

– Это автомобиль моей сестры. Ее давний парень его изуродовал.

– Чем?

Он обходит машину, направляясь к водительской дверце, садится внутрь.

– Гарпуном. Он коллекционировал морское оружие. Гляди, пробило аж вот досюда. – Показывает край моего сиденья, я отодвигаю ногу и вижу дыру в обивке.

На мне юбка, ноги поэтому голые, а от его пальцев в такой близости возникает некоторое бурление моего преисподнего.

Он переключает скорости, по полу катаются пустые бутылки и мусор. Машина воняет грязными носками и напоминает мне комнату Калеба, когда он взрослел. На Сайлэсе та же кожаная куртка, поскрипывает, когда он перекладывает руку с рычага коробки передач на руль. Не знаю, что мы будем говорить друг другу. Запах носков меня смущает, хочется, чтобы пальцы Сайлэса опять оказались рядом с моей ногой.

Набираем скорость, изолента трепещет.

– Будто на викинга смотрел, – говорит Сайлэс. Через секунду я соображаю, что он продолжает рассказывать о дыре. – У него были пламенные волосы и здоровенные ручищи. С пары попыток удалось.

– Твоя сестра была в машине?

– Нет, нет. Она в тот вечер была где-то с кем-то. В том-то и состояла загвоздка.

Едем вдоль болот Фенуэя⁸⁵, густых, зеленых, по низкому каменному мосту через речку Мадди, ивы стекают в воду. Бостон в это утро ярок и самоцветен, моему тело бодро – я отдала Мюриэл мою книгу. Хочется снять туфли и высунуть ноги в окно. Даже если Мюриэл книгу выпотрошит, все равно это движение. Движение вперед. Решаю не говорить Сайлэсу, что дописала. Не хочу хвастаться.

– Чем занималась?

Просматриваю свою жизнь с тех пор, как он уехал. Плохие родинки. Паленая шейка матки. Оскар.

– Дописала роман. – Больше у меня ничего нет.

– Дописала? – Он резко поворачивается ко мне и пялится, пока я не показываю на дорогу.

– Там все еще бардак.

– Ты дописала первый роман. Сочинила целый, блин, роман. – Он лупит руками по рулю и таращится на меня.

Опять показываю на дорогу.

– Отдала Мюриэл почитать.

– Она хороший читатель.

– Ага. Этого я и боюсь.

– Класс, Кейси. Это достижение. – Он, кажется, по-настоящему рад за меня. На такое в мужиках рассчитывать приходится не всегда.





В музее он покупает нам билеты, цепляем себе на воротники рубашек музейные значки. В МИИ⁸⁶ я, вернувшись на восток, пока ни разу не побывала.

Восходим по широкой мраморной лестнице.

– Мама водила меня сюда, когда я была маленькой. Я одалживала жесткую кожаную сумочку из ее гардероба и носила ее так же, как она – свою. – Кладу воображаемую сумочку под мышку.

– Как ты выглядела?

– Лохматые хвостики. Крупные передние зубы, – говорю. – А еще она разрешала мне купить три открытки в сувенирной лавке, и на пути к машине они болтались по пустой сумочке. – Добираемся до верха лестницы. – Жалко, не помню, о чем мы разговаривали.

– Странно, да? Мы с сестрой однажды проехали через всю страну. У сестры была куча книг на кассетах, здоровенных, типа “Войны и мира” и всяких таких. Но мы начинали разговаривать и вообще ничего не слушали. У нас была такая шутка: когда больше не о чем будет поговорить – послушаем. Но мы всё разговаривали и разговаривали. А теперь не помню о чем.

Воздух между нами потрескивает, как это бывает, если заговариваешь о возлюбленных покойниках. Но трудно понять, что говорить дальше.

Бредем через “Искусство Древнего мира”, мимо вавилонского льва, этрусских урн, нубийского эмалевого браслета, частей тел греческих статуй: ступня в сандалии, мускулистая мужская попа с одним бедром. Хорошо это – смотреть искусство, помнить, до чего естествен этот человеческий порыв, во все времена. Переходим к “Искусству Европы” – к нимбам и ангелам, к священному рождению и кровавому убийству одного человека, еще и еще, целый континент одержим одной-единственной историей, века напролет.

– В сюжете полно дыр, – говорю, когда мы оказываемся перед Фра Анжелико. – Если Иисус был так прославлен при рождении, почему остались только истории о нем во младенчестве и перед самой гибелью? Почему ничего нет о нем восьмилетнем?

– Или о подростке. Прыщавом, который закатывает глаза от всего, что Мария с Иосифом ему говорят.

Иногда хожу по залу против течения, чтобы мы могли посмотреть на то-сё порознь. Время от времени теряем друг дружку и воссоединяемся через зал-другой.

Скользим через “Искусство Америк” и останавливаемся у “Дочерей Эдварда Дарли Бойта” Сарджента. Три девочки смотрят прямо на нас. Старшей до лампочки. Кажется, она едва ли не дремлет, опершись спиной о шестифутовую вазу. Следующая по возрасту стоит прямо и неловко рядом, третья – слева, рядом с незримым окном, а младшая на полу, с фарфоровой куклой, взгляд скептический.

– Как думаешь, детям пришлось позировать в этих положениях много-много дней?

– Вид у них несчастный.

– Ага – и не только от странных поз. Они словно пытаются держать лицо, но понятно, что настоящей веселой игры после этого не будет.

– Ты с какой-нибудь из них себя отождествляешь?

Всматриваюсь в девочек.

– Думаю, вот с этой. – Показываю на вторую дочку, напряженную, бледную. – Но быть хочу вот этой, которая стоит, залитая светом.

– Она – фокус картины, да? Хотя совсем сбоку.

Мы разом склоняемся разглядеть ее. Восхитительно прорисована, белый фартук ловит весь свет, до последней частички.

– Она знает, что все это посвящено ей, но не уверена, хочет ли этого, – говорю. Мы не касаемся плечами, но хруст его куртки – у меня под самым ухом. Слышу запах его кожи. – Но что-то в ней назревает.

– Посмотри на ее левую ступню. Она вот-вот шагнет.

– Мне бы писать так же здорово, как сделано вон там, прямо где поясок морщит ей фартук. – Трудно отвести взгляд. Не знаю, почему она меня так трогает, и объяснить не смогла бы ни за что. Есть безумие в красоте, когда вот так на нее натыкаешься.

После “Дочерей Эдварда Дарли Бойта” иду по залам вместе с Сайлэсом. Долго стоим у “Домов в Овере” Ван Гога, затем – у “Вазы с цветами” Матисса, не произнося ни слова. После живого хаоса Ван Гога, где ничто не пригашено, ничто не смешано, а мир, кажется, расслаивается у тебя перед глазами, ваза Матисса с белыми цветами у окна возле моря безмятежна и плавуча, словно все способно держаться на воде, если выпустить.

На лестнице по пути к кафе Сайлэс говорит:

– Мне нравится сюда ходить. Меня это будоражит и успокаивает очень по-правильному.

Заказывает кофе, я себе – чай, и мы садимся в открытом атриуме на современные пластиковые стулья. Мне легко и ликующе от искусства, а беспокойства о том, что Мюриэл прочтет мой роман, как не бывало.

На обратном пути мы притихшие. Ему с молчанием спокойнее, чем многим другим людям. В паузах думаю о том, не признаться ли, что я, так получилось, сходила на два свидания с Оскаром Колтоном. Но это значит брать на себя слишком много и слишком рано – можно подумать, Сайлэса это касается. Этот парень погнал за тысячи миль отсюда утром нашего первого свидания.

Когда вкатываемся на подъездную дорожку, я слышу, как на машину лает собака. Адам уехал на выходные, и за пса отвечаю я.

– Желаешь познакомиться с Адамовой Псиной? Можем погулять с ним.

– Адамова Псина. – Сайлэс смеется. – Я пообещал своему соседу по комнате, что можно взять эту машину – час назад. Но я бы погулял, конечно. В другой раз.

– Ладно. Спасибо. – Я быстро выбираюсь наружу, пока он не успел подумать, будто я чего-то жду. Однако после того, как он уезжает, жалею – могла бы и помедленнее.

Вставляю ключ в замок. Я в подходящем настроении, чтобы позвонить маме, – в настроении счастливом, как перемена ветра. Прикидываю время в Финиксе. Почти полдень. Идеально. Язычок отщелкивает, и я вспоминаю, что она умерла.





Оскар звонит мне в тот день после обеда, когда мы в “Ирисе” готовим зал.

– У меня тут мама в резерве, – говорит он. – Полна решимости отказаться от своей встречи в группе поддержки, чтобы помочь своему обвороженному сыну. – Пауза с прикрытой трубкой. – Велит сказать тебе, что это не встреча в группе поддержки. Это киноклуб. Участвуют очень умные женщины – доктора наук, как она сама, чтоб ты знала. Завтра вечером. Сможешь освободить? – Понижает голос до преувеличенного шепота. – Она считает, что ты для меня слишком молода. – Вой на заднем плане. – Говорит, что она такого не говорила.

У него есть мать, а у меня нет.

Календарь на стене прямо передо мной. Маркус только что составил новое расписание. Завтра у меня нет смен.

– Погоди, я гляну.

Прикрываю трубку рукой. В кабинете я одна, меня никто не видит. Стою долго. Думать не получается. До новой встречи с Оскаром хочу еще разок сходить с Сайлэсом. Такое ощущение, будто в легких у меня бесформенный шар, из-за которого не очень много места для воздуха.

Влетает Маркус.

– Слазь с моего телефона.

Убираю руку с трубки.

– Ага. Я свободна.

По дороге обратно в кухню обдумываю одну сцену из моей книги. Дана велит мне помочь ей подготовить стол на двенадцать человек, но вместо этого я отправляюсь в бар и записываю новую мысль на коктейльной салфетке, сую ее к себе в карман фартука. У меня в ящике стола набирается для следующего черновика целая стопка записок на салфетках и копиях чеков.

Весь вечер не удается стряхнуть беспокойство. Обычно его снимает беготня на смене. В оживленный вечер нет времени осознавать ни ум, ни тело. Существует лишь добавка прованской заправки на 21-й, напитки на двойку и два столика закусок одновременно. Короткие шуточки с Гарри, Виктором и Мэри Хэнд, когда сталкиваемся у компьютера или окна выдачи. Всегда получается раствориться в суете. Но в этот вечер не могу. Остаюсь отдельной. Впервые напряжение от работы не мешает мне осознавать напряжение в теле. Усиливает осознание.

Когда все завершается и мы подбиваемся, Гарри похлопывает меня по голове.

– Что тут происходит?

Объяснить я не в силах, а потому отвечаю:

– Мне кажется, надо сказать Оскару о Сайлэсе. В смысле, у Оскара дети.

– У тебя с ним состоялась прогулка и пиво. Я бы поостерегся мужика, который тащит к себе слишком быстро. Несколько преждевременное обязупление. – Смеется собственной шутке, а затем идет поделиться чаевыми с кухней. У него новая влюбленность – в сумрачного линейного повара. Наблюдаю, как он с надеждой протискивается за кухонную дверь. Мудрость о любви разводить он умеет, но разбирается в ней не лучше моего.





Встречаюсь с Оскаром в маленьком ресторане под названием “Аранча” где-то возле Брэттл-стрит. Не хотелось, чтобы он забирал меня и видел, где я живу. Пожелал бы зайти и оглядеться.

Разговаривает с какой-то парой снаружи на тротуаре. Увидев меня, отходит от них.

Целует в щеку.

– Третье свидание. – Целует в губы. – У меня для тебя есть кое-что. Закрой глаза.

Чувствую, как мою голову покрывает что-то жесткое.

– Идеально сел.

Тяну руки к предмету. Велосипедный шлем. Снимаю. Он серебристый, обтекаемый и, очевидно, обошелся дорого.

– Спасибо. Он чудный.

Смеется.

– Обещаю купить тебе что-нибудь почуднее. Но я теперь по крайней мере не беспокоюсь, что ты размозжишь себе череп.

Берет меня под руку, и мы спускаемся по кирпичным ступенькам в подвальный ресторан. Он крошечный. Восемь столиков. У дальней стены бархатный занавес отделяет зал от кухни. Запахи исключительно средиземноморские: нагретый “бальзамик”, моллюски, инжир. Я проголодалась. Надеюсь, он закажет два блюда. Ждем в дверях, чтобы нас кто-нибудь встретил.

– Что это за люди, с которыми ты разговаривал?

– Том и Филлис Макграт. Вышли прогуляться. – Мнется. – Она читала мою книгу. Опознала преступника.

– Тот снимок вообще на тебя не похож. – Строю суровое лицо и прищуриваюсь, как ковбой-курильщик.

– Я так выгляжу. – Пытается принять соответствующую позу.

– Ты вообще на себя не похож. – За тройкой женщина, разглядывает его. Он пригож – эти его глаза, густая медная буря волос. Понижаю голос. – А часто бывает, что тебя люди узнают?

– Недостаточно. – Смеется. – В этих краях – время от времени. Я имею в виду этот квартал. Ну, еще рядом, может. А вот на Сентрал-сквер – и думать нечего.

Администраторша появляется из-за бархатного занавеса, проводит нас к столику. Круглый, деревянный, без скатерти, без цветов. Вместо свечки здесь маленькая лампа со старомодной цепочкой. Накрывать и раскладывать здесь можно молниеносно.

– Ты, значит, видела фотографию, но книгу не читала? – говорит Оскар.

Ловит меня врасплох.

– Я собиралась сходить в библиотеку.

– О, в библиотеку. Это поддержит мои продажи.

Появляется официант, поднимает наши бокалы над столом, наливает в них воду, перечисляет фирменные блюда. Он старше Оскара. Этой работой занят не один десяток лет, сразу видно. Говорит, что каре ягненка подается со спаржевой фасолью и “усладой джентльмена”⁸⁷.

Оскар поднимает голову.

– Кто сочиняет это меню? Хью Хефнер?⁸⁸

Морщусь. С такими вот маститыми официантами дурака валять не стоит. Но дядька веселится. Смех у него громкий, наполняет весь зал. Не сразу удается ему взять себя в руки.

– За весь вечер никто ни слова не проронил. Убиться можно.

Оставляет нас созерцать меню. Вижу, как он уходит в недра заведения и передает другому официанту, что сказал Оскар. За соседним столиком свитер пожилого клиента соскальзывает со стула на пол, и Оскар подбирает его, они коротко обмениваются репликами насчет бутылки вина у старика на столе, вино из Австралии, где, как выясняется, Оскар прожил год.

Официант возвращается, Оскар заказывает нам на двоих мидии и морского окуня. Заказываю креветки на гриле и тальятелле. Прошу гнать закусь вместе с основным. Он кивает и уходит, Оскар замечает:

– А ты на одном с ним языке разговариваешь.

Спрашиваю его о мальчишках.

Тянется к моей руке, проводит пальцем внутри моего запястья.

– У тебя мягчайшая, совершенно бархатная кожа. – Помолчав, говорит: – Мальчишки мои нормально. Знают, что мы с тобой сегодня встречаемся. Джон все еще на пену исходит насчет твоей похвальбы о мини-гольфе.

Пьет он так себе, и мне это нравится. Берем по пиву, затем переключаемся на воду. Приносят мидии, от них пахнет вермутом и луком-шалотом.

– Видел в среду твою подругу Мюриэл.

Темы его занятий по средам я избегала. Там мог присутствовать Сайлэс, и вышло бы странно. И от одного лишь слова “Мюриэл” у меня внутри все перевернулось.

– Что? Вы поссорились с ней?

– Я дала ей свой роман четыре дня назад.

– Мне не дала.

– После того, как тебя передернуло в дендрарии? Нет, не дала.

Он смеется, будто полностью про это забыл.

– Я был какой-то дерганый. Прости. Есть ли вести от Мюриэл?

– Никаких. – Налетает очередной приступ тревоги, добавляет вольтажа.

Он кивает, вскрывает мидию.

– А те писатели, с которыми ты на свидания ходила, – произносит он, – там известные есть?

Качаю головой.

– Только ты. До масштаба двух кварталов по крайней мере.

Приносят первую перемену. Старик и его собеседники с соседнего столика собираются уходить, оглядывают Оскарова окуня, голова у рыбы свисает с тарелки.

Оскар поворачивает глаз рыбы на старика:

– “Ободки у зрачков, как фольга, на которую смотришь сквозь линзу из тусклой слюды”⁸⁹.

– Бишоп, – говорит старик. – Тридцать три несчастья. – Он до того стар, что годится ей в современники.

– И впрямь, – говорит Оскар.

– Надеюсь, вы со своей девчушкой проведете прекрасный вечер, – говорит старик и удаляется, шаркая, к своим друзьям, женщины узловатыми пальцами поправляют на себе шелковые шарфы.

Оскар склоняется ко мне.

– Он правда сказал “с девчушкой”?

– По-моему, да.

– “Со своей девчушкой”?

Подходит официант, спрашивает, как у нас всё.

– Ну, моя рыба умерла, – отвечает Оскар. – А вот она – не моя девчушка.

Официант смеется. Похоже, ему хочется задержаться при нас – как мне в тот день в обед. Чтобы сбагрить его, прошу добавки пармезана.

Когда мы завершаем трапезу, он забирает тарелки и приносит нам шоколадный торт и манговый шербет.