Рэй Дуглас Брэдбери

Летняя пиета





— Скорей бы, — сказал я.

— Да уймись ты, а? — отмахнулся мой брат.

— Не могу заснуть, — твердил я. — Завтра тут такое будет — прямо не верится. Два цирка в один день! «Братья Ринглинг» приедут на длиннющем поезде в пять утра, а через полчаса и «Братья Дауни» прикатят — на грузовиках. Я лопну.

— Знаешь что, — сказал мой брат, — давай-ка спать. Завтра подъем в полпятого.

Перевернувшись на другой бок, я все равно не смог уснуть: шутка ли дело — я так и слышал, как в нашу сторону движутся сразу два цирка, которые перевалили через горизонт и уже начали подниматься вместе с солнцем.

Как-то совсем незаметно стрелки часов подкрались к четырем тридцати, и мы с братом спустили ноги в холодную тьму, оделись, схватили по яблоку вместо завтрака, выскочили на улицу и помчались под горку в сторону железнодорожной станции.

Еще толком не рассвело, а «Братья Ринглинг», объединившись с «Барнумом и Бейли»[1], уже прибыли на длинном составе, в общей сложности из девяноста девяти вагонов, в которых ехали слоны, зебры, лошади, львы, тигры и акробаты; мощные паровозы пыхтели в утренней дымке, выдыхая клубы черного дыма; двери товарных вагонов раздвинулись, чтобы выпустить в темноту лошадей, цокающих копытами, и осторожных слонов, и целое полосатое стадо зебр, плотно сбившихся в ожидании зари, а мы с братом хотя и дрожали от холода, но все же не сходили с места, потому что ждали, когда начнется парад-алле — самый настоящий парад-алле, в котором все животные пройдут через предрассветный город к дальним пустырям, где шатры будут шептаться со звездами.

Стоит ли говорить, что мы с братом присоединялись к этой процессии, вместе с нею поднимались в горку, а потом пересекали весь город, который и подумать не мог, что мы уже на ногах. А мы были тут как тут и сопровождали девяносто девять слонов, сотню зебр, две сотни лошадей и большой грузовик с немым оркестром в сторону пустыря, который сам по себе не представлял ничего особенного, пока вдруг не расцветал высокими яркими шатрами.

Наше нетерпеливое волнение крепло с каждой минутой, потому что на том месте, где пару часов назад не было вообще ничего, теперь появилось все на свете.

К половине восьмого «Братья Ринглинг» совместно с «Барнумом и Бейли» почти завершили установку шатров, и нам с братом уже пришло время бежать назад, туда, где из автоколонны выгружали скромный цирк братьев Дауни — уменьшенную копию большого чуда, которая выплескивалась не из поездов, а из грузовиков: слонов было не более десятка против доброй сотни, зебр — всего ничего, а старые львы, дремавшие каждый в своей клетке, оказались изможденными и облезлыми. Да и тигры были не лучше, а у верблюдов был такой вид, будто они шли без отдыха сто лет и порядком запаршивели.

Мы с братом трудились все утро: разгружали ящики с кока-колой, причем разлитой в настоящие стеклянные бутылки, а не в пластиковые — такой ящик на двадцать кило тянет. К девяти утра я уже валился с ног, перетащив штук сорок этих ящиков, а ведь еще надо было глядеть по сторонам, чтобы ненароком на тебя слон не наступил.

В полдень мы мчались домой, чтобы перехватить по сэндвичу, — и назад в маленький цирк, смотреть, как под взрывы петард выступают акробаты, воздушные гимнасты, облезлые львы, клоуны и наездники-ковбои.

После окончания утренника — опять бегом домой, сжевать всухомятку очередной сэндвич и за руку с отцом неторопливо шагать в большой цирк на восьмичасовое представление.

Там под гром литавр и лавины музыки гарцевали скаковые лошади, состязались меткие стрелки, а в клетках метались кровожадные гладкие львы. Улучив момент среди общего хохота, мой брат сбежал с приятелями, а я остался с отцом.

К десяти вечера гром и лавины сменились оглушительной тишиной. Парад-алле, который я видел на рассвете, двинулся в обратную сторону, а шатры, тяжко вздыхая, стали ложиться на траву звериными шкурами. Мы стояли в сторонке, а цирк выпускал из себя воздух и, сложив шатры, уходил в ночь, и темноту заполонила процессия слонов, которые с фырканьем держали путь к железнодорожной станции. Мы с отцом глядели во все глаза, не сходя с места.

Моя правая нога уже сделала шаг в сторону дома — дорога-то предстояла не близкая, но тут случилось непонятно что: я заснул стоя. Не свалился, не перетрусил, просто ни с того ни с сего почувствовал, что не могу двигаться. Глаза сами собой закрылись, и я стал оседать на землю, но меня подхватили сильные руки и подняли в воздух. Я даже чувствовал отцово теплое табачное дыхание — это он взял меня, как маленького, на ручки, повернулся и, шаркая подошвами, начал долгий путь к дому.

Вот такая невероятная история, а ведь до дому было мили полторы, время позднее, цирк уже почти скрылся из виду, а его удивительных обитателей и след простыл.

Отец двигался пустынными улицами, не спуская меня с рук — даже не верится, потому что шел мне тогда четырнадцатый год и весил я без малого тридцать кило.

Он сжимал меня в руках, и я слышал его затрудненное дыхание, но не мог полностью проснуться. Изо всех сил я старался разлепить веки, шевельнуть руками, но вскоре забылся глубоким сном и в течение следующих тридцати минут уже не соображал, что меня несут, как ценный груз, через весь город, который гасил свои огни.

Словно издалека до меня донеслись едва различимые голоса, и кто-то произнес:

— Ты присядь, надо хотя бы дух перевести.

Я попытался прислушаться, но лишь почувствовал, как отец дрогнул и сел. Видимо, мы проходили мимо дома кого-то из знакомых, и отцу предложили отдохнуть на крыльце.

Пробыли мы там минут пять, может, больше; отец держал меня на коленях, а я в полусне прислушивался к беззлобному смеху отцовского приятеля, отпускавшего шутки насчет наших чудесных странствий.

Наконец этот беззлобный смех умолк. Отец со вздохом поднялся с крыльца, а я так и не сумел стряхнуть дремоту. То проваливаясь в сон, то начиная сознавать происходящее, я так ехал у отца на руках всю оставшуюся милю.

Даже теперь, семьдесят лет спустя, у меня перед глазами стоит образ моего великодушного отца, который безропотно, не говоря ни слова мне в упрек, несет меня по ночным улицам. Что может быть прекраснее этих воспоминаний сына о любящем и заботливом отце, который больше мили нес его, подростка, домой на руках сквозь ночную тьму?!

Частенько, вспоминая тот случай, я — возможно, не без вычурности — говорил о нем «наша летняя пиета»[2]: проявление отцовской любви, путь по нескончаемым тротуарам, под темными окнами, в обратную сторону от уходящих главной улицей слонов, которых звали протяжные гудки и пыхтенье паровоза, готового умчаться в ночь и увезти с собой вихрь огней и звуков, навсегда оставшихся У меня в памяти.

На другой день я проспал завтрак и вообще все утро, проспал обед, проспал весь день — а к пяти часам наконец продрал глаза и, пошатываясь, вышел из своей комнаты, чтобы сесть ужинать с братом и со всей семьей.

Отец в молчании ел бифштекс, а я сидел напротив, уставившись в свою тарелку.

— Папа! — выкрикнул я, чувствуя, что из глаз брызнули слезы. — Спасибо тебе, папа, спасибо!

Отрезав кусок бифштекса, отец поднял на меня непривычно блестящие глаза.

— За что? — только и сказал он.