Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Рэй Дуглас Брэдбери

Массинелло Пьетро



Он покормил канареек и гусей, собак и кошек. А вслед за тем покрутил ручку ржавого патефона и под надтреснутые звуки «Сказок Венского леса» затянул:



Шумит зеленый лес,
Приди в страну чудес.



Пританцовывая, он услышал, как перед его лавчонкой затормозила машина. У него на глазах человек в серой шляпе устремил свой взор поверх витрины и заскользил вниз; очевидно, он читал вывеску, на которой огромными кривыми синими буквами значилось:


«ЯСЛИ. Все бесплатно! Любовь и милосердие для каждого!»


Посетитель остановился на пороге.

— Мистер Массинелло Пьетро?

Сияя улыбкой, Пьетро энергично закивал:

— Входите. Приехали меня арестовать? Хотите отправить за решетку?

Незнакомец сверился со своим блокнотом.

— Более известный как Альфред Флонн? — Он уставился на серебряные бубенцы, украшавшие жилетку Пьетро.

— Он самый! — Пьетро сверкнул глазами.

Посетителю стало не по себе. Он огляделся: в помещении громоздились клетки для птиц и упаковочные ящики. Со стороны черного хода в лавку ринулись гуси, которые смерили незваного гостя сердитыми взглядами и резво поковыляли обратно. На высоких шестах лениво моргали четыре длиннохвостых попугая. Нежно ворковала пара индийских неразлучников. У ног Пьетро крутились три таксы, требуя, чтобы он наклонился и хотя бы одной рукой потрепал каждую по загривку. На одном плече у него сидела майна, свесившая свой желтый клюв-банан, а на другом пригрелась зебровая амадина.

— Присаживайтесь! — нараспев пригласил Пьетро. — Я только что поставил музыку: лучшее начало дня!

Он быстро покрутил ручку патефона и переставил иглу.

— Не спорю, не спорю. — Гость даже посмеялся, выказывая терпимость. — Моя фамилия Тиффани, я представитель окружной прокуратуры. На вас поступают жалобы. — Он обвел рукой загроможденную лавку. — В связи с нарушением санитарных норм. Все эти утки, еноты, белые мыши. Карантинная зона отсутствует, район неподходящий. Вам придется очистить помещение.

— На меня уже шестеро наезжали, — Пьетро стал гордо загибать пальцы. — Двое судей, трое полицейских и окружной прокурор собственной персоной!

— Ровно месяц назад вам вручили официальное предписание, в котором было сказано, что в течение тридцати дней вы обязаны устранить источник нарушения общественного порядка; в противном случае вам грозит тюремное заключение, — объявил Тиффани, перекрикивая музыку. — Мы терпеливо ждали.

— Это я, — произнес Пьетро, — терпеливо ждал. Я ждал, что этот мир поумнеет. Ждал, что прекратятся войны. Ждал, что политики станут честными. Ждал — тра-ля-ля, — что торговцы недвижимостью начнут уважать закон. Но ждал я в танце! — И он это продемонстрировал.

— Да вы оглянитесь вокруг! — запротестовал Тиффани.

— Чудо, правда? Видите мой алтарь во имя Девы Марии? — Пьетро указал пальцем. — А вот здесь, на стене, в рамочке — письмо от секретаря самого архиепископа: в нем сказано, как много добра я сделал для бедных! Ведь я в свое время был состоятельным человеком. Владел недвижимостью, держал гостиницу. А лет этак двадцать тому назад один человек отнял у меня все, да еще жену увел. И знаете, как я поступил? Вложил те крохи, что еще остались, в собак, гусей, мышей, попугаев — в тех, кто не предает, кто заводит дружбу раз и навсегда. И еще патефон купил — он никогда не унывает, знай себе поет!

— Это к делу не относится, — содрогнулся Тиффани. — Соседи жалуются, что в четыре часа утра… мм… вы со своим патефоном…

— Музыка лучше воды и мыла!

Прикрыв глаза, Тиффани отбарабанил речь, которую знал наизусть:

— Если до захода солнца не уберешь отсюда этих кроликов, обезьяну, попугаев и прочих тварей — жди «черный воронок».

Мистер Пьетро кивал в ответ на каждое слово и улыбался, но был начеку.

— А что я такого сделал? Совершил убийство? Ребенка пришиб? Часы украл? Подделал закладную? Город разбомбил? Открыл стрельбу? Изолгался? Обсчитал покупателя? Забыл Господа? Беру взятки? Толкаю наркотики? Торгую невинными девушками?

— Разумеется, нет.

— Вы скажите толком, что я такого сделал? Пальцем укажите, конкретно. Мои собаки — чудовищное зло, не так ли? Эти птички — их пение внушает ужас, верно? Патефон — тоже, знаете ли, страшная штука. Валяйте, заприте меня в камеру и выбросьте ключ. Все равно вы нас не разлучите.

Музыка достигла мощного крещендо. Пьетро напевал:



Тиффа-ни! Не казни!
Гнев на милость смени, мой дружок!



Вокруг него с лаем прыгали собаки.

Мистер Тиффани нырнул в автомобиль и укатил.

У Пьетро защемило в груди. Все еще усмехаясь, он прервал свой танец. Тут примчались гуси, которые начали дружески тюкать клювами по его башмакам, а он стоял сгорбившись и держался руками за грудь.



Когда настало время подкрепиться, Пьетро откупорил банку домашних консервов — гуляш по-венгерски. В какой-то момент он помедлил и ощупал грудную клетку: привычная боль ушла. На ходу доедая свой обед, он отправился на задний двор и взглянул поверх высокого забора.

Вот и она, тут как тут! Миссис Гутьеррес, необъятная и громогласная, как музыкальный автомат, беседовала с соседками.

— Красавица! — окликнул Массинелло Пьетро. — Сегодня вечером я отправлюсь в тюрягу! Ты развязала войну и одержала победу. Вручаю тебе свой меч, сердце и душу!

Миссис Гутьеррес величественно прошествовала по грунтовой площадке.

— Что там такое? — переспросила она, как будто его не видела и не слышала.

— Ты настучала в полицию, полиция меня прижала, а я только посмеялся! — Он игриво помахал рукой и сделал ей «козу» двумя пальцами. — Надеюсь, теперь ты счастлива!

— Это ктой-то настучал в полицию? — негодующе осведомилась она.

— Ах, миссис Гутьеррес, я посвящу вам романс!

— Может, кто другой и настучал, а я-то при чем? — не унималась она.

— А когда я отправлюсь за решетку, тебя будет ждать подарок. — Он раскланялся.

— Сказано тебе, это не я! — закричала она. — И пасть свою закрой!

— Должен сделать вам комплимент, — проникновенно сказал он. — Вы — из числа сознательных граждан. Из тех, кто не выносит грязи, шума и беспорядка.

— Да ты… ты… — гаркнула она. — Ах ты! — У нее больше не было слов.

— Танцую для вас! — пропел он и, кружась в вальсе, стал двигаться к дому.



Ближе к вечеру он повязал голову красным шелковым платком, вставил в уши огромные золотые серьги, подпоясался красным кушаком и надел синий жилет с золотым кантом. Его костюм довершали туфли с пряжками и облегающие бриджи.

— За мной! Прогуляемся напоследок, а? — обратился он к собакам, и те дружно высыпали из лавки.

Держа под мышкой свой патефон, Пьетро морщился, потому что в последнее время страдал животом, прихварывал и с трудом поднимал тяжести. По бокам от него трусили собаки, а на плечах сидели длиннохвостые попугаи, которые оглашали квартал дикими криками. Солнце клонилось к закату, в прохладном воздухе не было ни ветерка. Пьетро озирался, будто попал сюда впервые. Он приветствовал каждого встречного, махал рукой, отдавал честь.

В закусочной он водрузил патефон на высокий табурет и завел скрипучую пластинку. Все посетители уставились на него, а он нырнул в эту музыку — и выплыл, сияя от смеха. Щелкнул пальцами, притопнул каблуками, мелодично присвистнул и зажмурился, а симфонический оркестр тем временем воспарял вместе со Штраусом. Собакам была дана команда сесть рядком, а он закружился в танце. Попугаям была дана команда слететь на пол. Ошарашенная, но увлеченная публика бросала ему блестящие монетки, которые он ловил на лету.

— Пошел вон! — разозлился хозяин закусочной. — Развел тут оперу!

— Благодарю вас, добрые друзья!

Собаки, музыка, попугаи, а с ними и Пьетро растворились в сумерках, оставив за собой лишь тихий звон бубенчиков.

На перекрестке улиц он подарил свою песню небу, вспыхнувшим звездам и октябрьской луне. В ночи поднялся ветер. Из темноты за ним наблюдали улыбчивые лица. И Пьетро снова подмигнул, улыбнулся, присвистнул и закружился в танце.



Делитесь добротою!
Любите все живое!



И видел он множество внимательных лиц. И еще молчаливые дома с их молчаливыми обитателями. И под собственное пение удивлялся, почему во всем мире никто, кроме него, больше не поет. Почему никто не раскрывает рта, не пляшет, не подмигивает, не выплывает гордой поступью, не плетет кружево шагов? Почему мир замолчал, почему в молчаливых домах обитают молчальники? Почему люди — наблюдатели, а не танцоры? Почему они все — зрители и только он один — артист? Что они такого забыли, о чем он всегда-всегда помнил? Их дома, тесные, запертые и беззвучные, всегда молчат. А его дом, его «Ясли», его лавка — совсем другое дело! Там щебечут, хлопают крыльями и распевают птицы, топают мягкие лапы, шуршат пернатые и пушистые создания, а в темноте даже можно услышать, как моргают звери. Его жилище, где горят молитвенные свечи, радуют глаз изображения возносящихся — летящих — святых и отблески медальонов. Где крутится патефон — и в полночь, и в два, и в три часа ночи, и в четыре утра, а сам он поет, широко открывая рот, распахивая сердце, зажмуривая глаза, чтобы отгородиться от мира: звук, только звук. А тут его почему-то окружают дома, которые запираются в девять, засыпают в десять и в молчании дрыхнут до самого утра. А люди-то, люди: впору вешать на дверь траурные венки.

Когда он проносился мимо, люди, бывало, кое-что вспоминали. Кто выдавливал нотку-другую, кто застенчиво притопывал, но в большинстве своем они под звуки музыки совершали одно-единственное движение: совали руку в карман, чтобы выудить монету.

«Было время, — думал Пьетро, — когда и у меня водились монеты, и доллары водились, и земли хватало, и домов. Но что было, то сплыло, а сам я от слез превратился в истукана. Долго не мог пошевелиться. Меня убивали без пощады — отнимали, отнимали. И я решил: больше не дам себя убивать. Но как поступить? Есть ли у меня что-нибудь такое, что можно отдать безболезненно? Отдать — и не потерять?»

И ответ пришел сам собой: конечно, талант.

«Мой талант! — подумал Пьетро. — Чем больше отдаешь, тем он огромней и богаче. У кого есть талант, тот в ответе за этот мир».

Он огляделся. Мир населяли истуканы, подобные тому, каким он сам был в прежние времена. Многие даже забыли, как совершаются движения — назад, вперед, вверх, вниз: жизнь их била, кусала, жалила, глушила — и ввергла в каменное молчание. Что ж, коли они сами не могут двигаться, кто-то должен делать это за них. Ты, Пьетро, говорил он себе, будешь двигаться. Мало того, совершая движения, ты не должен оглядываться в прошлое, где ты был не весть чем, где с тобой приключилось не весть что, где ты превратился в истукана. Главное — не останавливайся, чтобы набегаться за тех здоровяков, которые разучились бегать. Бегай среди этих людей-памятников, подле которых лежат цветы и хлеб. Глядишь, кто-то из них нагнется, тронет рукой цветы, поднесет хлеб к пересохшим губам. А если ты еще станешь горланить и петь, они, возможно, когда-нибудь снова заговорят, а то и подхватят твою песню. «Эй!» — крикнешь ты, пропоешь «Ля!» и пустишься в пляс, а от этого они — чем черт не шутит — разомнут ступни, хрустнут суставами, приосанятся, топнут, вздрогнут, а потом, пускай не сразу, в пустой комнате кто-нибудь, подражая тебе, пустится в пляс перед зеркалом своей души. Не забывай: когда-то и ты был высечен изо льда и камня — хоть выставляй напоказ для украшения аквариума с рыбами. Но потом ты закричал и запел что есть духу, и одно веко у тебя дрогнуло! Потом второе! А вслед за тем ты набрал воздуха и выдохнул оглушительный крик Жизни! Пошевелил пальцем, пошаркал ногой — и одним скачком вернулся в самую гущу бытия!

С тех пор остановился ли ты хоть на миг?

Ни разу.

Теперь он вбежал в многоквартирный дом и оставил под чужими дверями белые молочные бутылки. У подъезда, на шумной улице, где просил милостыню слепой нищий, он опустил в протянутую кружку сложенный доллар, причем так осторожно, что даже чуткие пальцы слепого старика не ощутили этого подаяния. Пьетро бежал себе дальше и думал: «У него в кружке — вино, а ему и невдомек… ха!.. пойдет сегодня выпьет!» Под звон бубенцов, украшавших его рубаху, он вывел на пробежку собак, посадив на плечи хлопающих крыльями птиц, и забежал положить букетик цветов под дверь старой вдовы Вильянасуль, а когда выскочил на улицу, чуть помедлил у теплой витрины булочной.

Заметив его, хозяйка булочной сделала знак рукой и вынесла ему пончик.

— Любезный ты мой, — сказала она, — мне бы твою энергию.

— Мадам, — изрек он в ответ, впиваясь зубами в пончик и благодарно кланяясь, — только примат разума над материей позволяет мне петь! — Он поцеловал ей ручку. — Всего наилучшего.

Пьетро приподнял свою тирольскую шляпу, выкинул замысловатое коленце — и рухнул как подкошенный.

— Вам бы на пару дней в больницу.

— Нет. Я в сознании, а держать меня в больнице против моей воли никто не имеет права, — заявил Пьетро. — Мне нужно домой. Меня ждут люди.

— Дело ваше, — сказал фельдшер «скорой помощи».

Пьетро достал из кармана кипу газетных вырезок.

— Взгляните. Это я в суде, вместе с моими питомцами. А собаки-то мои где? — вскричал он, внезапно спохватившись и затравленно озираясь по сторонам.

— Здесь.

Из-под койки слышался шорох и собачий вой. Когда фельдшер проводил рукой по груди Пьетро, на него каждый раз пикировали попугаи, больно тюкая клювами.

Врач просмотрел вырезки.

— Тихо, тихо, все в порядке.

— Я пел для судьи, и никто не заткнул мне рот! — похвалился Пьетро, не открывая глаз.

Он получал удовольствие от поездки на санитарном транспорте, от шума двигателя и хорошей скорости. Голова его слегка подергивалась. На лице выступила испарина, отчего размазался грим, а по вискам ручьями потекла сажа, и оказалось, что брови у него совсем седые. Под румянами обнажилась бледность щек. Фельдшер промокнул ему лицо ватным тампоном.

— Приехали! — сообщил водитель.

— Который час? — Когда дверь кареты «скорой помощи» распахнулась, Пьетро взял фельдшера за руку и посмотрел на его золотые часы. — Полшестого! Времени в обрез, они вот-вот заявятся!

— Вы только не волнуйтесь, хорошо? — На скользком тротуаре перед лавкой врач поддержал его за локоть.

— Хорошо, хорошо, — сказал Пьетро и подмигнул, а потом ущипнул врача за руку. — Благодарю вас.

Как только «скорая» уехала, он отпер «Ясли» и погрузился в теплый звериный запах. Оставшиеся дома собаки, заросшие густой шерстью, бросились его лизать. Тут же появились гуси: они толкались, трубили, как автомобильные клаксоны, и яростно щипали его за икры, пока он не заплясал от боли.

Он выглянул на опустевшую улицу. Да, уже с минуты на минуту. Он снял с жердочки пару неразлучников. Вышел на задний двор и прокричал поверх забора:

— Миссис Гутьеррес!

Когда она замаячила в лунном свете, он опустил попугайчиков в ее пухлые руки.

— Это вам, миссис Гутьеррес!

— Чтой-то? — Щурясь, она разглядывала пушистые комочки, вертя их так и этак. — Чтой-то?

— Ухаживайте за ними как следует! — наказал он. — Не забывайте кормить, и они будут радовать вас пением!

— Да на кой они мне? — недоумевала она, а сама глядела то на небо, то на него, то на птичек. — Ой, да что вы. — Но она уже ничего не могла поделать.

Он погладил ее по руке.

— Уверен, вы будете к ним добры.

И он исчез в «Яслях» за дверью черного хода.

В течение следующего часа он вручил одного гуся мистеру Гомесу, другого — Фелипе Диасу, третьего — миссис Флорианне. Попугай достался мистеру Брауну, бакалейщику. Собак пришлось, к сожалению, разлучить и отдать пробегавшим мимо ребятишкам.

В половине восьмого вокруг квартала трижды объехал полицейский фургон и только после этого притормозил у дверей. Через некоторое время на пороге лавки показался мистер Тиффани.

— Ну что ж, — произнес он, заглядывая внутрь. — Вижу, вы постепенно от них избавляетесь. Доброй половины уже нет, верно? Коль скоро вы не оказываете сопротивления, даю вам еще час. Так держать.

— Нет, — заговорил мистер Пьетро и, не сходя с места, обвел взглядом пустые клетки. — Больше я никого не отдам.

— Послушайте, — стал увещевать его мистер Тиффани. — Стоит ли отправляться за решетку из-за горстки оставшихся зверей? Давайте я прикажу своим ребятам их вынести, а вы…

— Везите в кутузку! — объявил Пьетро. — Я готов!

Нагнувшись, он взял под мышку старый патефон. Посмотрелся напоследок в треснувшее зеркало. Седых бровей как не бывало — сажа была наложена заново. Зеркало взмыло в воздух, раскаленное, бесформенное. Вслед за тем и сам он как-то поплыл, едва касаясь ногами пола. Его знобило, язык распух. Он услышал свой голос:

— Идемте.

Тиффани широко развел руками, словно не желая выпускать Пьетро. Тот сгорбился и качнулся. Последняя такса, коричневая, гладкошерстная, свернулась колечком у него на локте, словно маленькая автомобильная шина, и принялась лизать его розовым язычком.

— С собакой нельзя. — Тиффани не верил своим глазам.

— Только до участка, прокатимся вместе — и все, — попросил Пьетро.

Он явно устал: усталостью наливались пальцы, руки и ноги, все тело и голова.

— Ладно, — согласился Тиффани. — Хлопот с вами, честное слово…

Пьетро вышел из лавки, одной рукой прижимая к себе патефон, другой — собаку. Тиффани забрал у него ключ.

— Животных вывезем позже, — сказал он.

— Спасибо и на том, — сказал Пьетро, — что не стали этого делать при мне.

— Господи, да уймитесь вы, — сказал Тиффани.

Соседи высыпали на улицу и смотрели, как Пьетро на прощание потрясает таксой, словно триумфатор, одержавший нешуточную победу и воздевший руку в знак ликования.

— Прощайте, прощайте! Не знаю, куда меня везут, но я отправлюсь в путь! Здоровье мое пошатнулось. Но я вернусь! Смотрите: я иду! — Хохоча, он помахал собравшимся.

Его подсадили в полицейский фургон. Собаку он по-прежнему прижимал к себе, а патефон поставил на колени. Покрутил ручку и завел музыку. Патефон запел «Сказки Венского леса», и под эту мелодию фургон отъехал от тротуара.



В ту ночь по обеим сторонам от «Яслей» стояла тишина: и в час ночи, и в два, и в три, а к четырем утра тишина стала настолько оглушительной, что все соседи продрали глаза, сели в постелях и стали слушать.