Кинг Стивен

Истории Хейвена



А террорист бомбит!
А президент убит!
Безопасность молчит!
Контрразведка горит!
А все пьяны в стельку,
Все измотаны,
Окаменели,
И не предвидится перемен,
Ведь все пьяны в стельку,
Все измотаны,
Все надрались на работе.
The Rainmakers
\"Выпивая на работе\"





Потом он бежал всю дорогу до города, крича.
\"Это сошло с неба!\"
Creedence Clearwater Revival
\"Это сошло с неба\"



Глава 1. ГОРОД

1

Прежде чем стать Хэвеном, город четырежды менял названия.

Первое свое имя. Имение Монтвилл, он получил в 1816 году от своего основателя и первоначального владельца Хью Крейга. Крейг выкупил права на эту землю у федерации Массачусетса, частью которого тогда был Мэн. В прошлом Крейг участвовал в войне за независимость в чине лейтенанта.

Название Имение Монтвилл было насмешкой. Отец Крейга ни разу в своей жизни не был восточное Дувра и остался истинным тори даже после развала Империи. Жизнь свою он закончил пэром Королевства, Двенадцатым графом Монтвилл. Тем самым Хью, на правах старшего сына, должен был унаследовать звание Тринадцатого графа Монтвилл. Однако взбешенный отец лишил его наследства. Ни мало не смущенный таким пренебрежением, Хью бодро присвоил себе звание Первого Графа Центрального Мэна, или же Герцога Абсолютной Пустоты.

Земля, которую Крейг называл Имение Монтвилл, занимала двадцать две тысячи акров. После удовлетворения просьбы Крейга о присоединении к Конференции, Имение Монтвилл стало сто девяносто третьим городом провинции Мэн, штат Массачусетс. Купить эту землю побудили Крейга две причины: дивный строительный лес и близость Дерри, откуда этот лес можно было сплавлять вниз по течению хоть до самого моря.

Дорога ли была земля, которая окончательно будет называться Хэвеном?

Хью Крейгу она обошлась в восемнадцать сотен фунтов. Хотя сам фунт тогда, конечно, стоил гораздо дороже.

2

Хью Крейг умер в 1826-м, и к этому времени уже сто три человека жили в Имении Монтвилл. Впрочем, на шесть или семь месяцев в году население удваивалось за счет лесорубов, но их никто не учитывал: всякую заработанную мелочь они забирали в Дерри, где обычно и обосновывались, когда чувствовали, что слишком стары для лесоповала. В то время возраст \"слишком старый для лесоповала\" составлял лет двадцать пять.

Как бы там ни было, начиная с 1826 года поселение города, который в конце концов стал называться Хэвен, начало разрастаться вдоль грязной дороги, ведущей на север к Дерри и Бангору. И как бы ее ни называли (в конце концов она стала девятым шоссе для всех, кроме самых древних старожилов вроде Дейва Ратледжа), эта дорога была единственной, по которой в конце месяца лесорубы направлялись в Дерри, чтобы попить и потратить на девиц свой заработок. Основные развлечения поджидали их в городе, но и по пути большинство было не прочь прочистить горло от дорожной пыли одной-двумя кружками пива в Кудерз или Лондин-Хаусе. Доход от этого был небольшой, но все же достаточный, чтобы сделать место привлекательным для малого бизнеса. Лавка на обочине дороги (ее управляющим стал племянник Хирама Кудера) была хоть и менее успешным, но довольно доходным предприятием. Вслед за лавкой в 1828 году открылись парикмахерская и аптека (под началом кузины Хирама Кудера). В то время никто бы не удивился, если бы, проходя мимо этого оживленного предприятия, увидел лесоруба, развалившегося на одном из трех стульев, с подстриженной головой, с зашитым порезом на руке, с парой больших пиявок над каждым из закрытых глаз; пиявок, изменяющих свой цвет от серого до красного по мере насыщения и, как тогда считалось, защищающих от инфекции, которая могла попасть в рану, а заодно излечивающих болезнь с кратким названием \"больная голова\". В 1830-м в южном конце деревни открылся продуктовый магазин и гостиница (под началом Джорджа, брата Хирама Кудера).

В 1831-м Имение Монтвилл превратилось в Кудерзвилл.

Никто этому особенно не удивился.

Название Кудерзвилл просуществовало до 1864 года, когда город стал называться Монтгомери, в честь Эллиаса Монтгомери, местного парня, погибшего в Геттисберге, и, как говорили, сыгравшего какую-то роль в сохранении Конфедерации. Идея переименования пришлась по душе. Ведь старый сумасшедший англичанин Кудер, давший предыдущее имя городку, обанкротился и покончил с собой еще два года назад.

Новая мания, необъяснимая как и большинство маний, охватила страну сразу после гражданской войны. Это не было всеобщее поклонение кринолину или отращивание бачков; это была мания переименования маленьких городов классическими названиями. Как следствие, появились Спарта, Мэн, Карфаген, Афины; и, конечно, на очереди была Троя. В 1878 году жители города проголосовали за новое название: на этот раз Монтгомери стал именоваться Илионом. Это заставило мать Эллиаса Монтгомери произнести полную слез тираду на городском митинге. Честно говоря, речь была сильно старческой, а не зазывной и звенящей, но что поделать, мать героя состарилась — ей исполнилось 75, если быть точным. Городская легенда говорит, что горожане слушали терпеливо, немного виновато и могли бы и отречься от своего решения (Миссис Монтгомери была, конечно, права, думали некоторые, когда говорила, что четырнадцать лет назад ее сыну было обещано ни много ни мало, а \"вечная память\", обещано на церемонии переименования 14 июля 1864 года), если бы мочевой пузырь дамы не заставил ее уйти в самый ответственный момент. Пока ее выводили из зала ратуши, старая женщина не переставая говорила пышные фразы о неблагодарных обывателях, которые еще пожалеют об этом дне.

Таким образом Монтгомери превратился в Илион.

Прошло двадцать два года.

3

Пришел проповедник возрождения, говоривший очень быстро, который по неясным причинам пропустил Дерри, а взамен выбрал Илион, и там и обосновался. Пришел он под именем Кольсон, но Метли Даплеси, считающий себя историком Хэвена, окончательно установил, что настоящее имя Кольсона Кудер и он не кто иной, как внебрачный сын англичанина Кудера.

Кто бы он ни был, он довольно быстро завоевал сердца христиан в городе в согласии с собственной жизненной гипотезой: вера нужна ко времени, когда зерно созрело и готово к сбору. Это повергло в отчаянье мистера Хартли, главу Методистов Илиона и Трои, и мистера Кровелла, который наблюдал за духовным благосостоянием Баптистов Илиона, Трои, Этны и Союза (в те дни шутили, что дом священника Кровелла принадлежит городу Трое, а его мусорные кучи принадлежат Богу). Тем не менее их увещевания были подобны зову в дремучем лесу. Община проповедника Кольсона продолжала расти, и рост этот достиг максимума летом тысяча девятисотого года. Сказать, что в этом году урожай был небывалый значит ничего не сказать. Истощенная земля севера Новой Англии, обычно скупая как Шейлок, принялась изливать свою силу с такой щедростью, что конца этому, казалось, не будет. Мистер Кровелл, баптист, чьи мусорные кучи принадлежали Богу, впал в такую депрессию, что уже не сумел из нее выйти и повесился в чулане собственного дома в Трое три года спустя.

Мистер Хартли, глава Методистов, испытывал нарастающую тревогу из-за того, что евангелистский пыл распространялся в Илионе подобно эпидемии холеры. Причиной этого, быть может, было то, что Методисты, если ничего необычного не происходило, были самая скромная паства Божья; слушают они не проповеди, а «мессы», молятся в тишине и собираются вместе лишь в нескольких случаях когда говорят «Аминь» по окончании молитвы Господней и когда слушают свои гимны, хотя хором их и не поют. Однако теперь эти тихие люди отошли от своих принципов: делали они все, что угодно, начиная с громких разговоров и заканчивая ритуальными обращениями. За этим, как иногда говорил мистер Хартли, последуют обряды со змеями. А тем временем сходы, которые проходили по вторникам, пятницам и воскресеньям в шатре проповедника на Дерри Роад, становились все шумней и разнузданней, едва не приводя к эмоциональному взрыву. \"Если бы все это происходило под карнавальным шатром, все кричали бы об истерии, — как-то сказал мистер Хартли своему единственному другу Фреду Пэрри, местному пастору, когда они коротали вечер за рюмкой шерри. — Но ни у кого язык не повернется обозвать так сходы в шатре проповедника, поэтому вышли из положения и называют это святым огнем Прощенного Дня\".

С течением времени подозрения мистера Хартли о Кольсоне сполна подтвердились, но прежде исчез сам проповедник, собрав неплохой урожай звонкой монеты и женского внимания. А еще чуть раньше он выкинул свою последнюю шутку с городом: переименовал его, на этот раз окончательно.

Той теплой августовской ночью проповедь свою Кольсон начал с того, что назвал такой урожай символом божьего покровительства, а затем отошел от абстракций и заговорил о городе. К этому моменту он уже снял свой сюртук. Его волосы, влажные от пота, ниспадали на глаза. Сестры начали подтягиваться поближе к алтарю, тем более что за проповедью обычно следовали громкие молитвы и святое обращение.

— Я считаю этот город посвященным, — говорил толпе Кольсон, стиснув большими руками края кафедры Посвященным проповедник мог считать его лишь за то, что город удостоился чести принять на своей земле шатер Кольсона. — Я считаю этот город Хэвеном. Да! Эти места напоминают мне мой дом — Небо; ведь этот город мало отличается от тех полян, на которых жили Адам и Ева, прежде чем вкусили запретный плод. Освящаю! — ревел проповедник Кольсон. И даже по прошествии нескольких лет находились люди из общины, которые с восхищением вспоминали о способностях этого человека, хоть и можно считать его негодяем, так зажигательно говорить о Христе.

— Амин, — ответный крик общины. Ночь была теплой, но не это заставило покраснеть столь много женских лиц: такие проявления чувств стали уже обычными с тех пор, как проповедник Кольсон появился в городе.

— Этот город готов славить Господа!

— Аллилуйя! — все признаки ликования общины были налицо: тяжелое дыхание, сверкающие глаза, языки, нервно облизывающие губы.

— Город получил предзнаменование! — выкрикивал Кольсон, отступив чуть назад, усилив для лучшего впечатления голос и откидывая со лба прядь черных волос широким движением головы, открывающим взорам шнурок на шее. — Город получил предзнаменование — небывалый урожай, и это предзнаменование должно к чему-нибудь привести!

— Слава Иисусу!

Кольсон снова взошел на кафедру, стиснул ее руками и обвел всех строгим взглядом. \"Так как же можно, чтобы освященный Божьим урожаем и Божьими небесами город назывался именем каких-то развалин, — вот что мне непонятно, собратья. По-моему, дьявол славно поработал с предыдущим поколением, вот что мне кажется\".

И уже на следующий день начались разговоры о переименовании Илкена в Хэвен. Преподобный Кровелл протестовал против этого довольно равнодушно, преподобный же Хартли более решительно. Официальные лица заняли нейтральную позицию; их взволновало лишь то, что это будет стоить городу 20 долларов, которые пойдут на замену бумаг Конфедерации, и, быть может, еще 20 на замену знаков на городских дорогах. Не говоря еще о переделке всех городских документов.

Задолго до памятного мартовского собрания, на котором была обсуждена и принята статья 14: \"Одобрить изменение названия города 193 штата Мэн с Илиона на Поднебесный\", проповедник Кольсон потихонечку свернул свой шатер и растворился в ночи. Это произошло в ночь на 7 сентября, которую Кольсон заранее именовал Самой Урожайной для Паствы Возрождения в 1900 году. Он готовился к этой ночи по крайней мере месяц, называл ее самым важным сбором в году и, быть может, самым важным сбором из всех, которые он когда-либо устраивал, говорил, что, быть может, поселится здесь, к чему его все время призывает Бог — сердца многих женщин забились чаще при последнем известии. Это будет жертвой любви, любви к Богу, который ниспослал на город такое замечательное лето и богатейший урожай.

Впрочем, Кольсон не забыл и о сборе своего урожая. Начал он с предложения увеличить \"пожертвования любви\", раз уж он остается, а закончил тем, что \"вспахал и удобрил\" не две, не четыре, а целых шесть молодых девушек на поле позади шатра после окончания сбора.

— Уж мужчины-то любят похвалить свои достоинства, но большинство предпочитают не доставать свои орудия из штанов, а хвалить их, разглагольствовал как-то старый Дюк Баррел у парикмахерской. Если бы кому пришло устроить в городе конкурс на звание мистер Вонючка, то Дюк бы безоговорочно победил. От него несло, как от разбитого яйца, которое месяц провалялось в грязной луже. Все, конечно, общались с ним, но на расстоянии, и старались стать, по возможности, против ветра. — Я слыхал о людях с двустволкой в штанах, по-моему, это нормально; однажды слышал о парне гораздом сразу до трех; но уж развратник Кольсон, по моему разумению, единственный, чьи штаны скрывают аж шесть стволов.

Трое из покоренных проповедником Кольсоном были девственницами до того, как их настиг хищный клюв почитателя Троицы.

И если не возникало сомнений в том, что та летняя ночь была для проповедника щедрой, то местные сплетники расходились в оценке щедрости денежной части. Все соглашались, однако, что за время подготовки к празднику, то есть где-то до десяти часов, за евангелистские песнопения до полуночи и за время оргии в поле до половины второго паства излила на своего кумира немало материальных благ. Некоторые еще отмечали, что вряд ли проповеднику жизнь в городе стоила хоть сколько-нибудь. Ведь женщины боролись за привилегию кормить его, владелец гостиницы разрешил жить в своем клоповнике в кредит… и уж, конечно, ночные оргии не стоили ему ни цента.

Утром 8 сентября шатер и проповедник исчезли. Он собрал славный урожай… хотя, впрочем, кое-что и посеял. Между 1 января и городским митингом в марте 1901 года в округе родилось 9 внебрачных детей: три девочки и шесть мальчиков. Все девять обнаружили немалое сходство между собой: у шестерых глаза были небесно-голубыми, и все они родились с черными волосиками. Местные сплетники (а никто на свете не сумел бы так органично сочетать логику с похотью, как эти бездельники, развалившиеся в плетеных стульях, крутящие самокрутки либо посылающие коричневые плевки табачной жвачки точно в маленькую плевательницу) не преминули отметить, что трудно сказать, сколько молодых девиц отправились навестить родственников вниз по течению в Нью-Хэмпшир или еще ниже, в Массачусетс. Стоит заметить, что и замужние женщины рожали между январем и мартом. Конечно трудно было что-либо с уверенностью сказать об этом. Но местные сплетники-то помнили, что произошло 29 марта, когда Дэт Кларендон родила здорового малыша, весившего восемь фунтов. Непогода в тот день вовсю разыгралась, она шумела и стучала снегом с дождем по карнизам дома Кларендонов, и это был последний снег весны. Кора Симард, акушерка, принимавшая младенца, дремала у кухонной печи: она ждала своего мужа, который вот-вот должен был появиться из метели и отвезти ее домой. Кора видела, как Пол Кларендон подошел к кроватке ребенка — с другой стороны печи, в самом теплом углу — и, остановившись, рассматривал нового сына более часа. Она ошиблась, когда посчитала взгляд Пола Кларендона полным любви и нежности. Глаза ее закрылись сами собой. Проснувшись, она увидела Кларендона на прежнем месте, но с опасной бритвой в руке. Он приподнял малютку за черные волосы и, прежде чем крик сорвался с ее губ, перерезал ему горло. Вышел из комнаты Кларендон без единого звука. Через малое время из спальни раздались булькающие звуки. Когда испуганный Ирвин Симард нашел-таки мужество зайти в спальню Кларендонов, он увидел мужа и жену на кровати, держащихся за руки. Кларендон перерезал горло жене, лег рядом, взял своей левой рукой ее правую руку и рассек собственное горло. Это случилось через два дня после общего одобрения изменения названия города.

4

Преподобный мистер Хартли стоял насмерть против присвоения городу имени, которое было предложено вором, блудником, лжепророком, и, с какой стороны ни посмотри, просто змеей, пригретой на груди. Его речь с кафедры была встречена благожелательными кивками паствы, которые Хартли замечал с каким-то мстительным удовольствием, что вовсе не было прежде ему свойственно. Он пришел на митинг 27 марта, уверенный, что статья 14 будет безусловно провалена. Быть может, поэтому его не задела та краткость обсуждения между чтением городского клерка и лаконичным вопросом главы депутатов Лютера Рувелла: \"Ваше мнение, люди?\" Если бы у него было хоть немного догадливости, Хартли говорил бы неистово, пожалуй, даже ожесточенно как никогда в своей жизни. Но догадливостью он никогда не отличался.

— Кто за изменение названия навсегда, — спросил Лютер Рувелл, и это не громкое, но твердое \"навсегда!\" как обухом по голове оглушило Хартли. Так чувствует себя человек после удара под дых. Он дико осмотрелся вокруг, но было уже слишком поздно. Сила этого \"навсегда!\" настолько удивила, что он даже не смог сообразить, сколько человек из его общины последуют за ним и проголосуют против.

— Подождите, — просипел он, но его сдавленный голос никто не услышал.

— Кто против?

Разрозненные крики: \"Никого!\" Хартли попытался вскрикнуть, но из его горла вырвался лишь бессмысленный звук \"Нак!\"

— Продолжаем, — сказал Лютер Рувелл. — Теперь статья 15.

По телу мистера Хартли прошла теплая волна — чересчур теплая. Он почувствовал, что падает в обморок. Хартли стал проталкиваться сквозь плотные ряды мужчин в черно-красных рубахах и грязных штанах, сквозь тучи дыма от маисовых трубок и дешевых сигар. Он все еще находился на грани обморока, но теперь к этому прибавилась еще и невыносимая тошнота. Даже недели оказалось мало, чтобы Хартли осознал всю глубину своего шока, столь велик был его ужас. Даже через год он не вполне отдавал себе отчет в собственных эмоциях.

Он стоял на самой высокой городской точке, набрав полную грудь холодного воздуха, стиснутый объятиями смерти, и видел вокруг себя поля с тающим снегом. Местами его было уже слишком мало, чтобы скрыть проталины, и Хартли с непривычной для себя грубостью подумал, что это похоже на пятна дерьма на заду ночной рубашки. И тогда, в первый и единственный раз, он позавидовал Брэдли Кольсону — или Кудеру, коль это его настоящее имя. Кольсон сбежал из Илиона, о, простите, из Хэвена. Он сбежал, и сейчас Дональд Хартли обнаружил, что ему хочется того же. Ну почему они это сделали? Почему? Они же знали, кто он такой, знали! Так почему же они…

Сильная и теплая рука легла на его плечо. Рядом оказался его лучший друг Фред Пэрри. Лицо Фреда, такое домашнее и продолговатое, выглядело безнадежно огорченным, и Хартли неожиданно почувствовал невольную улыбку на своем лице.

— С тобой все в порядке? — спросил Фред Пэрри.

— Да. Был момент, когда я почувствовал себя легкомысленным: на голосовании. Я не ожидал, что все так обернется.

— Я тоже, — произнес Фред.

— И частью этого была моя паства, — сказал Хартли. — Или должна была стать. Все было так тихо, что они не могли не присоединиться, тебе не кажется?

— Ну…

Преподобный мистер Хартли слегка улыбнулся:

— К сожалению, я не такой знаток человеческой природы, каким себя считал.

— Пойдем обратно, Дон. Там сейчас решают, мостить или не мостить Ридж Роуд.

— Я еще постою здесь, — сказал Хартли, — и подумаю о человеческой природе.

Он перевел дыхание, и когда Пэрри уже повернулся, чтобы уйти, спросил, почти воззвал:

— Ты понимаешь, Фред? Ты понимаешь, почему они сделали это? Ты ведь на десять лет старше меня. Ты понимаешь?

И Фред Пэрри, который и сам вскрикнул \"навсегда!\" хоть и не среди первых, покачал головой как бы говоря нет, не понимает он всего этого. Он любил преподобного Хартли. Он уважал преподобного Хартли. Но, несмотря на это (а может быть, как раз из-за этого), он находил непонятное злое наслаждение, провозглашая название, предложенное Кольсоном: лжепророком, обманщиком, вором и подонком.

Нет, Фред Пэрри не понимал до конца человеческую природу.

Глава 2. БЕККА ПОЛСОН

1

Ребекка Баучерд Полсон была замужем за Джо Полсоном, одним из двух хэвенских почтальонов, представлявшим собой третью часть почтового персонала Хэвена. Джо обманывал свою жену, о чем Бобби Андерсон уже знала. Теперь об этом знала и Бекка Полсон. Она узнала это в последние три дня. Ей сказал Иисус. В последние три дня или около того Иисус поведал ей самые ошеломляющие, ужасные, огорчительные вещи, какие только можно вообразить. Они вызвали у нее отвращение, они лишили ее сна, они разрушали ее психику… но не были ли они к тому же чем-то прекрасным? Упаси Боже! И почему бы ей не прекратить слушать, может быть, даже перевернуть Иисуса лицом вниз или крикнуть Ему, чтобы помолчал? Вовсе нет. С одной стороны, знать то, о чем ей сообщил Иисус, было страшным принуждением. С другой стороны, Он был Спаситель.

Иисус стоял на полсоновском телевизоре «Сони». Он стоял там уже шесть лет. До этого он отдыхал поверх двух «Зенитов». По подсчетам Бекки, Иисус стоял на этом месте лет шестнадцать. Это было довольно жизненное трехмерное изображение Иисуса. Эту картину старшая сестра Бекки, Коринка, жившая в Портсмуте, преподнесла им в качестве свадебного подарка. Когда Джо заметил, что сестра Бекки, пожалуй, слегка в стесненных обстоятельствах, Бекка посоветовала ему помолчать. Не то чтобы она была ужасно удивлена; нельзя ожидать от людей вроде Джо понимания, что этикетку с ценой не наклеивают на истинно Прекрасное.

На картине Иисус был одет в простую белую робу и держал пастуший посох. Христос на Беккином телевизоре был изображен с развевающимися волосами, как Элвис после возвращения из армии. Да, он выглядел вполне похожим на Элвиса. Его глаза были карими и мягкими. За ним в безупречной перспективе овечка, белая, как полотно в рекламе мыла по телевизору, держала путь за горизонт. Бекка и Коринна выросли на овечьей ферме в Новом Глостере, и Бекка по собственному опыту знала, что овцы никогда не бывают такими белыми и равномерно шерстистыми, как упавшее на землю облачко в ясный день. Но, рассуждала она, если Иисус мог обратить воду в вино и мертвое в живое, в общем-то нет причин, по которым Он не мог ликвидировать дерьмо, гроздьями засохшее вокруг ягнячьих хвостиков, если Он этого хотел.

Пару раз Джо пытался убрать картину с телевизора, и она подозревала, что теперь знает почему! Ничего себе! У Джо, конечно, было свои козыри.

— Пожалуй, не правильно, что Иисус стоит на телевизоре, когда мы смотрим «Магнум» или \"Полиция Майами\", — говорил он. — Почему бы и не поставить его на твое бюро, Бекка? Или… Вот что я скажу! Почему бы не поставить его на твое бюро до воскресенья, затем ты можешь принести его сюда и поставить назад, пока ты смотришь Джимми Сваггарта и Джека ван Аймпа? Бьюсь об заклад, Иисусу гораздо больше нравится Джим Свагтарт, чем \"Полиция Майами\".

Она отказалась. В другой раз он сказал:

— Когда моя очередь устраивать по четвергам ночной покер, парням это не нравится. Никто не хочет, чтобы Иисус смотрел на него, когда он пытается передернуть.

— Может быть, они чувствуют себя неудобно, потому что знают: азартные игры — это дьявольское наваждение, — сказала Бекка. Хороший покерный игрок, Джо сдержался.

— Тогда дьявольские штучки — и твой фен, и это гранатовое кольцо, которые ты так любишь, прости господи, — сказал он. — Лучше верни их назад в магазин и отдай деньги Армии Спасения.

Поэтому она позволила Джо отворачивать изображение Иисуса на одну ночь в месяц в четверг, когда к нему приходили играть в покер сквернословящие, залившиеся пивом друзья… но и только.

И теперь она знала действительную причину, почему он хотел избавиться от этой картины. Он все это время мог предполагать, что эта картина может быть магической. О, она считала, что — «святая» — слово получше, «магическая» — это для язычников, головорезов, каннибалов, католиков и тому подобных, но они почти пришли к тому же самому, разве нет? Как бы то ни было, Джо должен был чувствовать, что картина особая, что она могла бы быть средством, с помощью которого можно распознать его грех.

О, она предполагала, она знала: что-то происходило. Он больше не был с ней ночью, и хотя в этом было некоторое облегчение (секс был как раз таким, каким, по словам ее мамы, и должен быть, грязным, скотским, иногда болезненным, всегда унизительным), она время от времени ощущала запах духов на его воротничке. Она считала, что могла игнорировать эту связь — тот факт, что лапанья прекратились в то самое время, когда случайный запах духов начал появляться на его воротничках, — если бы изображение Иисуса на «Сони» не начало 7 июля говорить. Она могла бы даже игнорировать и третий фактор: в то же самое время, когда прекратились лапанья и появились запахи духов, старый Чарли Эстабрук из почтового офиса был отправлен в отставку, и из почтового офиса Огасты, чтобы занять его место, прибыла женщина по имени Нэнси Восс. Она предполагала, что Восс (которую Бекка теперь мысленно называла для простоты Нахалкой) была лет на пять старше, чем она и Джо, тогда ей было бы около пятидесяти, но она была щеголеватой, хорошо державшейся женщиной. Бекка допускала, что сама она набрала немного веса, со ста двадцати шести до двухсот и трех, в основном после того как Байрон, их единственный ребенок, покинул дом.

Она могла игнорировать это, она игнорировала бы это, возможно, даже пришла бы к тому, чтобы терпеть это с облегчением; если Нахалке нравится животность сексуального контакта с его вседозволенностью и толчками и этой заключительной струей липкого вещества, запахом слегка напоминающего треску и выглядящего как дешевое посудомоечное средство, то это только доказывает, что сама Нахалка немногим более чем животное. К тому же это освобождает Бекку от утомительных, чтобы не сказать — случайных, обязательств. Она могла бы это игнорировать, если бы изображение Иисуса не начало говорить.

В первый раз это случилось в четверг, как раз после трех часов дня. Бекка возвращалась в комнату из кухни с небольшой закуской (половина кофейного пирожного и кольцо, наполненное малиновым джемом) смотреть «Госпиталь». В действительности она уже не могла больше верить, что Люк и Лора когда-нибудь вернутся, но она была не в состоянии полностью перестать надеяться.

Она наклонялась к телевизору, когда Иисус сказал:

— Бекка, Джо вставляет это в Нахалкин низ почти всегда во время ленча, а иногда и после работы. Однажды он так обнаглел, что вставил ей, пока, как считалось, он помогает ей сортировать почту. И знаешь что? Она ни разу даже не сказала: \"Хотя бы подожди, пока я разберусь с первым классом\".

— И это еще не все, — сказал Иисус. Он прошел полкартины, Его роба развевалась вокруг ног, и сел на камень, выступавший из земли. Он держал свой посох между коленями и мрачно смотрел на Бекку. — В Хэвене многое происходит. Ты не поверишь и половине всего.

Бекка взвизгнула и упала на колени.

— О, мой Господь! — закричала она пронзительно. Одно из ее колен приземлилось прямо на кусок пирожного (размером и толщиной примерно с семейную Библию), прыснувшего малиновым наполнителем в морду Оззи, коту, который выполз из-под плиты посмотреть, что происходит. Оззи побежал, шипя, на кухню, и весь в красном и липком, капающем с усов, снова залез под плиту. Он провел там весь оставшийся день.

— Да, все Полсоны были недостаточно хороши, — сказал Иисус. Овечка побрела к Нему, и Он отогнал ее, с рассеянным нетерпением взмахивая посохом, что напомнило Бекке, даже в теперешнем ее застывшем положении, покойного отца. Овечка пошла, покрываясь рябью из-за трехмерного эффекта. Она исчезла, искривившись при переходе за край картины… но это был только оптический обман, Бекка это чувствовала. — Да уж! — провозгласил Иисус. Как тебе известно, Бекка, двоюродный дед Джо был убийца. Убил сына, жену, а затем самого себя. И когда он пришел сюда, знаешь ли ты, что Мы сказали? \"Мест нет\", — вот что Мы сказали. — Иисус наклонился вперед, опершись на посох. — \"Пойди посмотри на мистера Раскольника, там внизу\", — сказали Мы. — \"Ты найдешь свое загробное пристанище, так и быть. Но может оказаться, что твой новый хозяин в качестве платы потребует ад, и чтобы жар никогда не выключался\", — сказали Мы.

Невероятно: Иисус подмигнул ей… и это было причиной, по которой Бекка, пронзительно крича, сбежала из дома.

2

Она остановилась на заднем дворе, тяжело дыша, ее мышино-белые волосы закрывали лицо, сердце билось так быстро, что это ее пугало. Никто не слышал ее криков и разговора, слава Господу; они с Джо жили далеко на Ниста Роуд, и их ближайшими соседями были Бродские, жившие в этом неряшливом фургоне. Бродские были в полумиле отсюда. Это было хорошо. Никого, кто, услышав ее, подумал бы, что миссис Полсон сошла с ума.

Но так оно и есть, разве нет? Если ты думаешь, что картина может говорить, значит, ты должна быть сумасшедшей. Папочка поставил бы тебе за такие вещи три синяка: один за обман, второй за то, что поверила в него, и третий — за то, что подняла голос. Бекка, картины не разговаривают.

Нет… не было этого, тут же заговорил другой голос. Этот голос идет из твоей собственной головы, Бекка. Я не знаю, как это может быть… как ты знаешь, некоторые вещи… но вот что произошло. Ты сделала так, что изображение Иисуса разговаривает с тобой, так же, как Эдгар Берген, бывало, на шоу Эда Салливена заставлял говорить Чарли Маккарти.

Но эта мысль казалась более пугающей, более дурной, чем мысль о том, что картина говорила сама по себе, и она отказалась верить разуму. В конце концов, чудеса случались каждый день. Был же этот мексиканский парень, который нашел изображение Девы Марии, запеченное в энхилада или что-то в этом роде. Были чудеса в Лурде. Не говоря уже о детях, о которых было в одной из газеток — у них были плачущие камни. Это были добропорядочные чудеса (эти дети были вполне нормальными), как вознесение в проповеди Пэта Робертсона. Голоса слышат спятившие.

Но случилось-то именно это. Да, ты только что слышала голоса, не так ли? Ты слышала его голос. Голос Джо. Вот откуда он шел. Не от Иисуса, от Джо.

— Нет, — захныкала Бекка. — В моей голове не было никаких голосов.

Она стояла на заднем дворе возле бельевой веревки, направив пустой взгляд на рощу на другой стороне Ниста Роуд. Она чуть колыхалась в летнем мареве. В тени этих деревьев, менее чем в полумиле отсюда, там, где летала ворона, Бобби Андерсон и Джим Гарденер все глубже и глубже раскапывали свою находку.

Сумасшедшая, прогудел в ее голове неумолимый голос умершего отца. Душевнобольная. Уходи отсюда, Бекка Баучерд, не то я поставлю тебе за такие разговоры три здоровых синяка.

— В моей голове не было голосов, — простонала Бекка, — Это изображение действительно говорило, я клянусь, я не могу чревовещать!

Лучше пусть это будет говорящая картина. Если это была картина, это было чудо, а чудеса идут от Бога. Чудо может свести с ума — и милый Боженька знал, что она чувствовала себя только что спятившей, но это не значит, что она уже начала слышать голоса или верить, что может слышать мысли других людей…

Бекка посмотрела вниз и увидела кровь, лившуюся из левого колена. Она снова вскрикнула и побежала назад в дом звать доктора, скорую помощь, кого-нибудь, все равно кого. Она снова была в комнате, и, прижав трубку к уху, торопливо набирала номер, когда Иисус сказал:

— Это только малина из твоего пирожного, Бекка. Почему бы тебе совсем не успокоиться, пока ты не получила сердечный приступ?

Она посмотрела на «Сони», со стуком уронив на столик телефонную трубку. Иисус еще сидел на скальном выступе. Было видно, как он скрестил свои ноги. По-настоящему удивительным было то, как он походил на ее отца… только он не казался угрожающим, готовым в любой момент рассердиться. Он смотрел на нее с каким-то раздраженным терпением.

— Постарайся это сделать и посмотри, прав ли я, — сказал Иисус.

Она мягко дотронулась до своей коленки, вздрагивая, предчувствуя боль. Ничего не было. Она увидела зернышки в красной жиже и расслабилась. Она лизнула малину на пальцах.

— К тому же, — сказал Иисус, — у тебя появились мысли о звучащих голосах и сумасшествии. Это именно я, и я могу говорить, с кем хочу, таким способом, каким хочу.

— Потому что ты Спаситель, — прошептала Бекка.

— Правильно, — сказал Иисус. Он смотрел вниз. Под Ним, на экране, пара одушевленных салатниц танцевала, приветствуя соус \"Ранчо Укромной Долины\", которым их готовились наполнить. — И я бы хотел попросить тебя выключить эту рекламу, если ты не против. Мы не можем говорить, когда идут такие вещи. К тому же это раздражает мои ступни.

Бекка приблизилась к «Сони» и выключила его.

— Господь мой, — прошептала она.

3

В следующий воскресный полдень Джо Полсон крепко спал в гамаке на заднем дворе с котом Оззи, разомлевшим на обширном животе Джо. Бекка стояла в комнате, отодвинув занавеску и глядя на Джо, спящего в гамаке, мечтающего о своей Нахалке, несомненно мечтающего кинуть ее в огромную кучу каталогов и циркуляров и затем — как бы назвали это Джо и его покерные приятели-свиньи вставить ей пистон.

Она держала занавеску левой рукой, потому что правая была полна квадратных девятивольтовых батареек. Она несла батарейки в кухню, где что-то собирала на кухонном столе. Сделать это ее попросил Иисус. Она сказала Иисусу, что не умеет. Она неуклюжа. Ее папочка всегда ей это говорил. Она хотела добавить, как он иногда говорил, что удивляется, как она может вытирать свой собственный зад без подробной инструкции, но потом решила, что это не то, о чем говорят Спасителю.

Иисус посоветовал ей не быть глупой, если она будет следовать указаниям, она сможет собрать эту маленькую вещь. Она была в восторге, обнаружив, что Он абсолютно прав. Это было не только легко, это было интересно! Конечно, гораздо интереснее, чем готовить; у нее никогда не было настоящей сноровки ни для того, ни для другого. Ее пирожные опадали, а хлеб никогда не поднимался. Она начала делать эту вещицу вчера, взяв тостер, мотор от старого смесителя и замечательную панель, полную электронных штучек, от старого радио в сарае. Он думала, что будет ее делать еще долго, пока Джо не проснется и не придет в два часа смотреть по телевизору финал \"Ред Соке\".

Она подняла маленькую газовую горелку и ловко зажгла ее спичкой. Неделю назад она бы рассмеялась, если бы вы сказали ей, что сейчас она будет работать с газовой горелкой. Но это было легко. Иисус точно сказал ей, где и как припаять провода к электронной панели от старого радио. Это было не все, что сказал ей Иисус в течение последних трех дней. Он говорил ей вещи, которые лишили ее сна, после которых она стала бояться ходить в поселок за покупками, чтобы не показывать виноватого лица (я всегда узнаю, Бекка, когда ты делаешь что-то дурное, говорил ей отец, у тебя не то лицо, которое может хранить секреты); это впервые в жизни лишило ее аппетита. Джо, полностью отгородившийся своей работой, \"Ред Соксом\" и своей Нахалкой — это всерьез предвещало что-то неладное… хотя он видел, как Бекка грызла ногти той ночью, когда они смотрели \"Хилл-стрит Блюз\", а кусать ногти — раньше Бекка никогда этого не делала — это фактически была одна из вещей, которыми она изводила его. Джо Полсон глядел на это целых двенадцать секунд, после чего снова стал смотреть в телевизор «Сони» и растворяться в мечтах о вздымающихся белых грудях Нэнси Восс.

Помимо всего прочего Иисус рассказал ей о некоторых вещах, испортивших Бекке сон и заставивших ее грызть ногти в сорок пять лет.

В 1973 году Мосс Харлинген, один из покерных приятелей Джо, убил своего отца. Они охотились на оленя в Гринвилле, и считалось, что это была трагическая случайность, но выстрел в Абеля Харлингена не был несчастным случаем. Мосс просто лег со своей винтовкой за поваленное дерево и ждал, пока его отец не переберется через ручеек в пятидесяти ярдах ниже того места, где был Мосс. Мосс подстрелил своего отца так же легко, как глиняную утку в тире. Он думал, что убил своего отца из-за денег. У предприятия Мосса были два векселя, которые два разных банка требовали погасить в течение шести недель, и ни один, ни другой не давали отсрочки. Мосс пошел к Абелю, но отец отказался помочь, хотя мог. Поэтому Мосс убил отца и, после того как окружной следователь подписал заключение о несчастном случае, унаследовал кучу денег. Векселя были оплачены, и Мосс Харлинген в самом деле верил (возможно, не до глубины души), что совершил убийство ради наживы. Действительные мотивы были несколько другими. Когда-то давно, когда Моссу было десять, а его брату Эмери семь, жена Абеля на целую зиму уехала на юг, на Род Айленд. Внезапно умер ее брат, и нужно было поддержать его жену. Когда мать уехала, у Харлингена было несколько случаев мужеложства. Педерастия прекратилась, когда мать мальчиков вернулась назад, и инциденты никогда не повторялись. Мосс все это забыл. Он никогда не вспоминал пробуждение в темноте, пробуждение в смертельном ужасе, тень отца в дверях. У него не было абсолютно никаких воспоминаний о том, как он лежал, прижав рот к руке, о соленых слезах стыда, о выпученных горячих глазах и опущенном вниз холодном лице, когда Абель Харлинген намазывал жир на свой член и с хрюканьем и вздохами всовывал его в задний проход своему сыну. Все это произвело на Мосса так мало впечатления, что он мог не помнить, как до крови кусал свою руку, чтобы не закричать, и, конечно, не мог помнить беззвучный плач Эмери на соседней кровати: пожалуйста, папочка, не надо, папочка, пожалуйста, не меня сегодня, папочка, пожалуйста. Конечно, дети забывают все очень легко. Но какая-то память могла остаться, потому что когда Мосс Харлинген в самом деле нажал на спусковой крючок, целясь в этого сраного сукиного сына, когда все это сначала укатилось прочь, а затем прикатилось назад, исчезнув в конце концов в великой лесной тишине мэнской глухомани, Мосс шептал: \"Не тебя, Эм, не сегодня\".

Алиса Кимболл, которая преподавала в Хэвенской начальной школе, была лесбиянкой. Иисус сказал это Бекке в пятницу, через некоторое время после того, как леди собственной персоной, выглядя в своем зеленом костюме обширно, солидно и респектабельно, зашла, собирая пожертвования для Американского онкологического общества.

У Дарлы Гейне, хорошенькой семнадцатилетней девочки, приносившей воскресную почту, между матрацем и кроватью было пол-унции травки. Иисус сказал это Бекке прямо после того, как Дарла в субботу приходила собрать деньги за последние пять недель (три доллара и пятьдесят центов на чай). Сказал, что она и ее мальчик курят марихуану в кровати Дарлы перед контактом, только они называют контакт — горизонтальным би-бопом. Они курят травку и занимаются горизонтальным би-бопом почти каждый день примерно с полтретьего до трех. Родители Дарлы работали в Дерри на обувной фабрике и не появлялись дома до четырех.

Хэнк Бак, еще один закадычный покерный друг Джо, работал в Бангоре в большом супермаркете и так ненавидел своего босса, что год назад, когда босс однажды послал Хэнка за ленчем в Макдональдс, высыпал ему в шоколадный коктейль пол-упаковки слабительного. С боссом приключилось нечто более импозантное, чем кишечное волнение; в этот день в три пятнадцать он наделал в штаны, что было эквивалентно атомной бомбе из говна. Эта, если угодно, Г-бомба вылетела, когда он нарезал ветчину в деликатесной Восточного супермаркета. Хэнк до окончания работы поддерживал строгое выражение лица, но когда он сел в автомобиль, чтобы ехать домой, он смеялся так, что чуть не изгадил свои собственные штаны. Дважды он съезжал с дороги, так он смеялся.

— Смеялся, — сказал Бекке Иисус. — Что ты об этом думаешь Бекка думала, что это низкий подлый трюк. И, казалось, подобные вещи были только началом. Казалось, Иисус знает что-нибудь неприятное или огорчительное о любом, с кем Бекка вступает в контакт.

Она не могла жить с такими ужасными откровениями.

Она не могла жить без них тоже.

Одно было ясным: она должна что-то с этим делать.

— Ты, — сказал Иисус. Он говорил сзади нее, из картины на «Сони». Конечно, Он говорил. Мысль о том, что Его голос приходил из ее собственной головы, что она как-то… ну… как-то читала мысли людей… это была только страшная мимолетная иллюзия. Должна была быть иллюзия. Подобный вариант приводил ее в ужас.

Сатана. Колдовство.

— Действительно, — сказал Иисус, подтверждая Свое существование этим сухим, не бессмысленным голосом, так напоминающим отцовский, — ты почти справилась с этой частью. Только припаяй красный провод в этой точке слева от длинной штуки… нет, не там… там. Умница! Не так много припоя, осторожно! Это как крем для торта, Бекка. Легонько-легонько…

Странно было слышать Иисуса Христа, говорящего о креме для торта.

4

Джо проснулся в четверть второго, сбросил со своего живота Оззи, прогулялся до конца лужайки, смахивая с футболки кошачью шерсть, и там комфортабельно прожурчал в ядовитый плющ. Затем он поднялся в дом. «Янки» и \"Ред Соке\". Отлично. Он открыл холодильник, скользнул взглядом по обрезкам провода напротив и только удивился, что Бекка работала в этом адском тусклом свете. Но в общем он не обратил на это внимания. Он думал о Нэнси Восс. Он желал знать, каково будет — спустить между грудей Нэнси. Он думал, что, может быть, в понедельник узнает. Он ссорился с ней;

Боже, иногда они грызлись, как пара собак в августе. Похоже, это было не только с ними; в их возрасте каждый кажется замкнутым накоротко. Но когда доходит до секса… сукин сын! Он не был таким ебливым с восемнадцати лет, и она тоже. Казалось, никто из них не может насытиться. Он даже спускал ночью пару раз. Будто ему снова было шестнадцать. Он схватил кварту пива и пошел в сторону комнаты. Сегодня Бостон почти наверняка собрался выиграть. Его ставка была 8:5. В последнее время он казался озабоченным ставками. В Огасте был парень, который держал тотализатор, и Джо в последние три недели сделал почти пять сотен зеленых… Бекка не знала. Это было забавно; он точно знал, кто собирается выиграть и почему, а затем он спускался в Огасту и забывал почему, а помнил только кто. Но это была важная вещь, не так ли? В прошлый раз парень из Огасты ворчал, выплатив три к одному за двадцатидолларовую ставку. «Метеоры» против «Пиратов», Гуден на насыпи. Это выглядело как верняк для «Метеоров», но Джо выбрал «Пиратов», и они победили, 5:2. Джо не знал, как долго парень из Огасты будет держать тотализатор, но если перестанет, что тогда? Всегда имеется Портленд. Там было два или три варианта. Похоже, в последнее время, когда он покидал Хэвен, у него начиналась головная боль может быть, нужны очки — но когда все идет по кайфу, головная боль — небольшая плата. Еще немного денег — и они вдвоем смогут уйти. Оставив Бекку с Иисусом. Это тот, за кого Бекка пойдет замуж в любом случае.

Она холодна, как лед. А Нэнси? Сплошной огонь! И хороша! Как раз сегодня она затащила его назад в офис, чтобы что-то ему показать. Смотри! Смотри, что я придумала! Я думаю, что могла бы запатентовать это, Джо! Я так и сделаю!

— Что за идея? — спросил Джо. В действительности она его слегка бесила. В действительности он больше интересовался ее грудью, чем ее идеями, и, бесясь или нет, он уже доставал свой стальной. Это действительно было, как в молодости. Но того, что она показала ему, было достаточно, чтобы он забыл про свой стальной. По крайней мере на четыре минуты.

Нэнси Восс взяла у сына Лайонела трансформатор и как-то подцепила его к связке батарей. Это устройство было подсоединено к семи просеивателям муки с выбитыми перегородками. Просеиватели лежали на боку. Когда Нэнси включила трансформатор, несколько тонких, как нити, проводов, присоединенных к чему-то, выглядевшему как смеситель, начали зачерпывать почту первого класса из кучи на полу в просеиватели, по-видимому, случайным образом.

— Что эта штука делает? — спросил Джо.

— Отсортировывает почту. — Она показывала на просеиватели, один за другим. — Это Хэвен Виллидж… это Дерри Роуд, ты знаешь… это Ридж Роуд… это Ниста Роуд… это…

Сначала он не поверил. Он подумал, что это шутка, и ему стало интересно, как ей понравится шлепок по голове. \"Зачем ты это сделал?\" — обиделась бы она. \"Некоторые люди понимают шутки\", — ответил бы он, как Сильвестр Сталлоне в \"Кобре\", — но я к таким не отношусь. Вместо этого он увидел, что устройство действительно работает. Устройство как устройство, все в порядке, но звук проводов, шаркающих по полу, вызывал легкое отвращение.

Резкое шуршание, будто ноги большого старого паука. Оно работало, олл райт; побери его черт, если он понимал как, но это работало. Он видел, как один из проводов зацепил письмо Роско Тиболту и втолкнул его в правильный просеиватель — отведенный для Хаммер Кат Роуд, хотя оно было не правильно адресовано в Хэвен Виллидж.

Он хотел спросить ее, как это работает, но не хотел выглядеть болваном и вместо этого спросил, где она взяла провода.

— Из телефонов, которые я купила в радиомагазине, — сказала она. — Они продавались! Здесь есть и другие части от телефонов. Мне все пришлось поменять, но это было легко. Это, знаешь, так… иди ко мне. Ты понял?

— Да, — медленно сказал Джо, думая о выражении лица у парня из Огасты, когда Джо вошел забрать свои шестьдесят долларов после того, как «Пираты» побили Гудена и «Метеоров». — Неплохо для женщины.

На секунду ее брови нахмурились, и он подумал: ты хочешь что-то сказать? Ты хочешь борьбы? Давай. О\'кей. Это так же хорошо, как и все остальное.

Потом ее лицо смягчилось, и она улыбнулась.

— Теперь мы можем делать это даже дольше. Ее пальцы скользнули по твердому ребру в его брюках. Ты хочешь сделать это, да, Джо?

И Джо сделал. Они соскользнули на пол, и он забыл все, и что она его бесила, и как вдруг оказалось, что он, видимо, в мгновение ока может угадывать ставки во всем от бейсбола до скачек и гольфа. Он вошел в нее, и она застонала, и Джо забыл даже мрачный шуршащий звук проводов, когда они рассортировывали почту первого класса по просеивателям муки.

5

Когда Джо вошел в комнату, Бекка сидела в своей качалке, демонстративно читая последний выпуск \"Аппер Рум\". Всего за десять минут до того, как вошел Джо, она закончила присоединять устройство, о котором ей говорил Иисус, сзади телевизора «Сони». Она следовала Его инструкциям буквально, потому что Он сказал, что надо быть осторожным, если вы совсем не разбираетесь в задней части телевизора.

— Ты можешь поджариться, — предостерег Иисус. — Там намного интереснее, чем в магазине \"Птичий глаз\", даже если он выключен.

Сейчас телевизор был выключен, и Джо болезненно сказал:

— Я думал, ты все для меня приготовила.

— Пожалуй, ты знаешь, как включить этот проклятый телевизор, — сказала Бекка, говоря со своим мужем в последний раз.

Джо поднял брови. Он подумал, как бы ее обозвать, но решил не связываться. Старая жирная кобыла, которая нашла себя в том, чтобы поддерживать порядок в доме и убивать время.

— Пожалуй, — сказал Джо, говоря со своей женой в последний раз.

Он нашел кнопку, включающую «Сони», и более двух тысяч вольт ударили его, переменный ток, который усилился, переключился на смертоносный постоянный и затем снова усилился. Его глаза широко раскрылись, выпучились и затем лопнули, как виноградины в микроволновой печи. Он начал ставить кварту пива на телевизор рядом с Иисусом. Когда ударил ток, его рука сжалась и раздавила бутылку. Осколки коричневого стекла вошли в пальцы и в ладонь. Пиво вспенилось и побежало. Оно ударилось о телевизор (его пластик уже покрылся пузырями) и превратилось в пар, пахнувший дрожжами.

— Эээээооооооаррррхммммммм! — крикнул Джо Полсон. Его лицо начало чернеть. Голубой дым валил от его волос и глаз. Его палец прирос к кнопке «Сони».

В телевизоре вдруг появилась картинка. Это был Дуайт Гуден, пропускающий дикий бросок, делая Джо Полсона богаче на сорок долларов. После щелчка показались он и Нэнси Восс, переплетясь на полу почтового офиса на подстилке из каталогов. Новостей Конгресса и рекламы страховых компаний, говорящей, что вы можете получить всю требуемую сумму, даже если вам за шестьдесят пять, в вашу дверь не войдут никакие кредиторы, не требуется никаких проверок здоровья, ваши любимые могут быть защищены за несколько пенни в день.

— Нет! — вскрикнула Бекка, и картинка снова переключилась. Теперь она видела Мосса Харлингена за поваленным деревом, взявшего своего отца на прицел и мурлыкающего: не тебя, Эм, не сегодня. Щелкнуло, и она увидела мужчину и женщину, копающих землю в роще; женщина за рулем чего-то, слегка похожего на вагонетку и слегка — на что-то из мультфильма Руба Голдберга, мужчина замыкает цепь вокруг пня. За ними выступал из земли огромный тарелкообразный объект. Он был серебристым, но тусклым; местами на нем горело солнце, но мерцания не было.

Одежда Джо Полсона вспыхнула пламенем.

В комнате запахло кипящим пивом. Трехмерное изображение Иисуса задрожало и взорвалось.

Бекка пронзительно вскрикнула, поняв, что, как бы то ни было, все это она, она, она, и она убила своего мужа.

Она подбежала к нему, схватила за руку… и подключилась к цепи.

Иисус, Иисус, спаси его, спаси меня, спаси нас обоих, — думала она, когда электричество вошло в нее, вздернув ее на носки, как балерину на пуантах. И в ее мозгу возник взбешенный кудахтающий голос, голос отца: дура ты, Бекка! Страшная дура! Всегда и всему тебя учи!

Задняя панель телевизора, которую она прикрутила после того, как закончила свои добавления, вылетела с мощной голубой вспышкой. Бекка упала на ковер, увлекая за собой Джо. Джо уже был мертв.

Когда тлеющие обои позади телевизора подожгли ситцевые занавески, Бекка Полсон тоже была мертва.

Глава 3. ХИЛЛИ БРАУН

1

Знаменательный день, когда Хиллман Браун проделал свой наиболее впечатляющий фокус в качестве фокусника-любителя — единственный фокус за всю свою карьеру фокусника-любителя, приходился на воскресенье, 17 июля, как раз за неделю до взрыва Хэвенской ратуши. То, что Хиллману Брауну еще ни разу не удавалось проделать столь впечатляющий фокус, — неудивительно. Ведь и было-то ему всего десять лет.

Его имя было, кстати говоря, девичьей фамилией его матери, которая принадлежала к тем самым Хиллманам, что поселились в Хэвене, когда еще город звался Монтгомери; и хотя Мэри Хиллман без всяких сожалений превратилась в Мэри Браун — как никак, брак по любви! — ей хотелось сохранить это имя, да и муж согласился. Однако, не проведя и недели в доме, новорожденный для всех стал просто Хилли.

Он рос довольно нервным ребенком. Отец Мэри, Ив, говаривал, что его нервы чувствительны, как кошачьи усы, и что малыш промчится всю свою жизнь как угорелая кошка. Для Мэри и Брайена это сообщение было не из приятных, но, еще на первом году жизни Хилли оно век принималось как непреложный факт. Некоторые дети находят особое удовольствие в покачивании колыбельки; а некоторые — в икании большого пальца. Хилли раскачивал свою колыбельку почти постоянно (при этом заливаясь злобным плачем) и непрерывно сосал оба больших пальца, — причем сосал их столь усердно, что на них выступили болезненные волдыри к тому моменту, когда Хилли исполнилось восемь месяцев.

— Теперь-то он перестанет, — доверительно сообщил им доктор Лестер, осмотрев волдыри, покрывавшие большие пальцы… волдыри, над которыми Мэри плакала, как над своими собственными. Но Хилли не перестал. Его стремление к комфорту пересиливало боль от кровоточащих пальцев. Со временем волдыри превратились в жуткие мозоли.

— Всю жизнь промчится как угорелая кошка, — пророчествовал, бывало, его дедушка, если подворачивался собеседник (и даже, если таковой не подворачивался; шестидесятитрехлетний Ив Хиллман был прилипчив, как банный лист). — Кошачьи усы вместо нервов, ох! Он заставит попрыгать папочку и мамочку; для Хилли это раз плюнуть.

Да уж, Хилли заставил их попрыгать. По обеим сторонам дорожки, ведущей к жилищу Браунов, стояли деревянные колоды, привезенные Брайеном по настоянию Мэри. На каждую колоду водрузили по клумбе, где и развели цветы и другие растения. В один прекрасный день, когда Хилли было года три, он выбрался из кроватки, где ему предлагалось поспать (\"Почему я должен спать, мам?\") спросил Хилли. \"Потому, что мне надо отдохнуть, Хилли\", — ответила его измученная мама), вылез из окна и перевернул все двенадцать клумб. Когда Мэри увидела, что натворил Хилли, она безутешно разрыдалась, совсем как в то время, когда кровоточащие волдыри покрывали его пальчики. При виде ее слез Хилли тоже разревелся (при этом не выпуская оба больших пальца изо рта; но до сих пор не оставил привычку сосать их). Он-то ведь перевернул все клумбы и колоды без всякого злого умысла; просто в тот момент, эта затея показалась ему заслуживающей внимания.

— Ты за ценой не постоишь, Хилли, — сказал тогда его отец. Как в воду глядел. И ведь это было задолго до того знаменательного дня 17 июля 1988-го.

Далее, в возрасте пяти лет, Хилли предпринял катание на санках с обледеневшего спуска; в тот декабрьский денек его вынесло прямо на шоссе. Ему просто не приходило в голову, как он уверял несколько минут спустя свою еле живую от страха мать, что кто-то может проезжать по Дерри Роад; он просто скользил по ледяной дорожке, выходившей прямо на шоссе; так что остается только удивляться, как быстро его снегокат проскочил спуск и оказался на дороге. Мэри видела, как громоздкий бензовоз прогрохотал вниз по девятому шоссе; тут она окликнула Хилли так громко, что в течение последующих двух дней ей пришлось перейти на шепот. В то вечер, теребя Брайена за руку, она рассказывала, что уже видела могильный холмик их сыночка на местном кладбище, — ясно видела и могильную плиту с надписью:

\"Хиллман Ричард Браун, 1978–1983 Ушедший слишком рано\".

\"Хиллииииии!\"

Хилли повернул голову на крик матери, прозвучавший громче пожарной сирены, отчего и упал со своих санок, как раз перед тем, как их вынесло на шоссе. Спуск был заасфальтирован, следовательно, и слой льда на нем был довольно тонкий, так что Хилли Брауну никогда бы не сошел с рук подобный трюк, если бы Милосердный Господь не благословил его, как обычно он благословляет наиболее непоседливых, шустрых и неосторожных детей — благословил удачным падением. Хилли сломал левую руку чуть выше локтя и разбил лоб; все это вместо ужасных увечий, на которые он сам себя обрек.

Снегокат вылетел на середину шоссе. Водитель бензовоза Веббер Фюел среагировал раньше, чем успел заметить, что в санках никого нет. Он резко крутанул руль, и его грузовик провальсировал в сугробах с неподражаемой грацией слона, исполняющего роль из балета «Фантазия». Он живописно завалился в канаву и прочно улегся на один бок. Через несколько минут водитель выбрался через свободную дверцу и бросился к Мэри Браун, оставив поверженный грузовик лежать на покрытой снегом полянке; и, подобно мертвому мастодонту, орошать землю, но не кровью, а дорогим горючим, хлеставшим из всех трех открывшихся люков. Мэри бежала к дому со своим потерявшим сознание отпрыском, причитая и заливаясь слезами. В ужасе и растерянности она решила, что его, должно быть, переехали, хотя совершенно отчетливо видела, что Хилли свалился с саней на обочине шоссе.

— Он мертв? — прокричал водитель с округлившимися глазами, бледный, как полотно; волосы буквально встали дыбом… Похоже, он сам был ни жив, ни мертв. — Пресвятая Дева; он мертв?

— Думаю, да, — причитала Мэри. — Похоже, он мертв; ну конечно же!

— Кто мертв? — поинтересовался Хилли, приоткрывая глаза.

— Хилли! Слава Богу! — закричала Мэри, сжимая его. Хилли истошно заорал. Как выяснилось позже, она соединила разошедшиеся концы сломанного левого предплечья.

Следующие три дня Хилли непробудно проспал в госпитале Дерри Хоум.

— В конце концов, это замедляет его развитие, — заявил Брайен Браун на следующий вечер за ужином.

Ив Хиллман, так уж случилось, ужинал с ними в тот вечер; с тех пор, как умерла его жена. Ив Хиллман частенько наведывался к зятю и дочери; по сути дела он проводил у них пять вечеров в неделю.

— Хочешь пари? — пробормотал он с набитым ртом. Брайен поднял на тестя скорбные глаза, но не проронил ни слова. Вообще-то говоря. Ив был прав — это была еще одна причина, по которой он довольно часто вызывал раздражение Брайена. Во вторую ночь своего пребывания в госпитале, когда все дети в педиатрическом отделении уже спали, Хилли решил предпринять вылазку. Как ему удалось проскользнуть мимо дежурной нянечки — остается загадкой; однако факт есть факт. Свой побег он осуществил в три часа утра. Его не удалось обнаружить ни персоналу на этаже, ни персоналу в фойе. Подняли на ноги охрану. Весь госпиталь поставили с ног на голову; администрация, сначала удивленная, а затем перепуганная, металась в растерянности. Родители Хилли были немедленно извещены и примчались, не теряя ни минуты. Многострадальная мать уже привычно заливалась слезами, однако из-за сорванных связок, ее стоны и причитания произносились надсаженным шепотом.

— Мы предполагаем, он мог каким-то образом выбраться из здания клиники, сообщил им главный администратор.

— Да как, черт возьми, пятилетний ребенок мог выбраться из здания? взорвался Брайен. — В конце концов чем заняты эти ребята, которые должны присматривать за детьми?

— Ну, ну… вы же понимаете, мистер Браун, что здесь у нас не тюрьма…

Мэри перебила их:

— Так ищите же его! — Она перешла на громкий шепот. — На улице минус двадцать. На Хилли была только пижама. Он ведь может…

— О, миссис Браун, я полагаю, столь мрачные предположения преждевременны, — обронил главный администратор, умиротворяюще улыбаясь. Хотя в глубине души он понимал, что опасения имеют под собой почву. Первое, что он сделал узнав об исчезновении мальчика и решив, что тот должно быть ушел, это навел справки о температуре ночью. По чистой случайности вопрос был задан доктору Элорману, специализирующемуся на случаях гипотермии — а такое не было редкостью при здешних зимах. Ответ доктора Элормана был просто убийственным:

— Если он вышел на улицу, то сейчас он, по всей вероятности, мертв.

Еще одно обследование госпиталя, предпринятое на сей раз местной полицией, ничего не дало. Мэри Браун дали снотворное и уложили в постель. Единственным фактом, вселяющим оптимизм, было то, что до сих пор еще не было найдено замерзшее тело, облаченное в больничную пижаму. Конечно же, главному администратору уже приходило на ум, что речка Пенобскот протекает совсем близко от госпиталя. Сейчас вода замерзла, следовательно, вполне вероятно, что мальчик попытался перейти на другой берег и провалился под лед. О, как он желал, чтобы чета Брайенов с самого начала определила свое отродье в Восточный медицинский центр.

В два часа дня Брайен Браун уселся в кресло напротив спящей жены, размышляя о том, как сказать ей, что их единственный ребенок мертв, в случае необходимости, разумеется. В это самое время больничный истопник заглянул в бойлерную, и его взору предстало следующее: маленький мальчик, одетый в одну только пижаму, свернулся клубочком, уютно пристроив загипсованную руку прямо в огромном теплом очаге, зябко поджав босые ноги.

— Эй! — воскликнул истопник. — Эй, мальчик!

— Ну что? — сказал Хилли, выбираясь наружу. Ноги были черны, как уголь; пижама промаслилась насквозь. — Местечко, что надо! Я думал, что потерялся.

Истопник схватил Хилли в охапку и потащил наверх к администратору. Хилли посадили в огромное кресло с подлокотниками (предусмотрительно подстелив в два слоя \"Дэйли Ньюз\"); вскоре секретарь вернулась с пепси-колой и прочей снедью. При других обстоятельствах главный администратор сделал бы это сам, чтобы продемонстрировать беглецу свое отеческое снисхождение. При других обстоятельствах — \"и я полагаю\", — думал главный администратор, — \"и с другим мальчиком\". В данном случае он просто боялся оставить Хилли одного.

Вернувшаяся с едой и питьем, секретарь была снова отослана — на сей раз за Брайеном Брауном. Конечно, Брайен был достаточно сильным и сдержанным человеком, но когда он увидел Хилли, сидящего в директорском кресле, его грязные ноги, не доходящие до пола, шуршащие под ним газеты и, наконец, то, с каким аппетитом он уписывал булки и пил пепси, он не смог сдержать поток благодарных слез. То же самое сделал и Хилли, — Хилли, — который никогда не совершил ничего плохого умышленно, — разразившийся бурным плачем.

— Господи, Хилли, где ты был?

Хилли ответил на этот вопрос достаточно подробно, как только мог, предоставляя Брайену и главному администратору отделять зерна от плевел, извлекая истину из его рассказа столь успешно, как только они могли. Сначала он поставил их в тупик заверением, что он трансформировался (\"Я превратился в эльфа\", — заявил им Хилли) и забрался спать на одну из топок. По его словам, там было очень тепло, настолько, что он снял пижамную куртку, осторожно стащив ее, чтобы не потревожить свежую гипсовую повязку.

— А еще я очень люблю щенков, — добавил он. — Мы ведь заведем щенка, а, папочка?

Истопник, извлекший Хилли на свет божий, обнаружил там же его курточку. Она лежала на топке № 2. Подняв ее, он увидел также и «щенков», прыснувших в разные стороны при его появлении. Он решил не упоминать об этом чете Браунов, которые выглядели как люди, которые неспособны перенести еще одно потрясение. Истопник, добрая душа, прикинул, что, им будет лучше и не знать, что их сыночек провел ночь прямо перед гнездом крыс, некоторые из которых по размерам действительно приближались к щенятам, что он успел заметить, когда они разбегались от луча фонарика.

2

Поинтересовавшись его собственным восприятием как подобных происшествий, так и более скромных (с меньшим количеством поднятых на ноги лиц), происшедших за следующие пять лет его жизни — вы получили бы ответ: \"Полагаю, я всегда попадаю в переделки\". Хилли считал себя предрасположенным к несчастным случаям. Правда, еще никто до сих пор не вложил в его уста эту меткую формулировку.

Когда ему исполнилось восемь (спустя два года после рождения Дэвида), он принес домой записку от Миссис Андерхилл, учительницы начальной школы; в записке предлагалось мистеру и миссис Браун пожаловать для небольшой беседы. Брауны пожаловали, правда, не без некоторых опасений. Они уже были в курсе, что на прошлой неделе хавенские третьеклассники подвергались тестированию для определения интеллектуального коэффициента. Брайен подозревал, что миссис Андерхилл намеревается им сообщить, что результаты Хилли значительно ниже средних, следовательно, необходимо его перевести в класс для отстающих. Мэри подозревала (впрочем, так же оставляя их при себе), что Хилли недобрал словарный запас. Словом, ни тот ни другой не спали спокойно в ту ночь перед визитом.

Миссис Андерхилл просто ошарашила их, сказав, что Хилли показал результаты, превышающие высшее значение по данной шкале; судя по всему, парень просто гениален. — Вы обязательно должны отвести его в Бангор и проверить его по тесту Векслера, если вы действительно хотите определить уровень его умственного развития, — посоветовала миссис Андерхилл. — Проверить Хилли по тесту ИК Томпалла — это все равно, что определить интеллект по тесту, предназначенному для козы.

Мэри и Брайен посовещались… и решили не раскручивать это дело. Надо сказать, что они не стремились определить, насколько одарен Хилли. Достаточно того, что он не отсталый… и, как сказала Мэри прошлой ночью, это многое объясняет: его непоседливость, его явную неспособность проспать более шести часов в сутки, его странные увлечения, которые появлялись и исчезали со скоростью света. Однажды, когда Хилли уже исполнилось девять, Мэри с Дэвидом вернулись с почты; она обнаружила полный разгром на кууне, которую оставила в полном порядке пятнадцать минут назад. Раковина была полна подмокшей муки. На разделочном столике — лужа растаявшего масла. Нечто пеклось в духовке. Быстро поместив Дэвида в манеж, она метнулась к духовке, предполагая увидеть там обуглившуюся массу. Вместо этого в духовке оказался поднос со сдобными булочками. Которые, как ни странно, оказались вполне вкусными. Они съели их на ужин… однако до того, Мэри нашлепала недоумевающего Хилли и отправила его в детскую. Она уселась за кухонный стол, не зная, плакать ей или смеяться, в то время как Дэвид — смирный и приятный во всех отношениях малый, представлявший собой мирную гавань по сравнению со штормовым морем — Хилли, — сидел, ухватившись за загородку манежа, не сводя с нее забавных глазенок.

Надо отметить, к чести Хилли, его нежную любовь к младшему брату. И хотя Брайен и Мэри опасались доверить Хилли младенца и оставить их в одной комнате дольше, чем на тридцать секунд, у них значительно полегчало на сердце.

— Чтоб мне провалиться, вы можете смело отпустить Хилли с Дэвидом недельки на две в поход и они вернутся целыми и невредимыми, — говаривал Ив Хиллман. Он любит малыша. И он сумеет позаботиться о нем.

Вернее не скажешь. В основном — если не во всем, — «злосчастный» Хилли стремился честно выполнить сыновний долг по отношению к своим родителям. Просто не всегда получалось удачно, и они не верили в его силы. Но Дэвид, благословлявший землю, по которой ступал его брат, всегда видел Хилли в истинном свете и восхищался им…

Так оно и было до семнадцатого июля, до того самого дня, когда Хилли совершил свой первый фокус.

3

Мистер Робертсон Дэвис (да проживи он еще тысячу лет) в своей \"Дептфордской трилогии\" предположил, что наше отношение к магии и всему магическому напрямую зависит от нашего отношения к реальности (или тому, что принято считать реальностью), и обратное: наше отношение к реальности во многом определяется отношением к целому миру непознанного, в котором мы — не более чем дети в дремучем лесу, даже самые старшие и опытные из нас (даже сам мистер Дэвис, надо полагать); в дремучем лесу, где некоторые деревья жалят ядом, а некоторые заключают в себе и могут поверить вам огромное мистическое благо — таково свойство их коры, надо полагать.

Хилли Браун, казалось, был создан для того, чтобы существовать в мире чудес. Он и сам был в этом убежден, и его мнение никогда не менялось, несмотря на все те многочисленные «переделки», в которые он регулярно попадал. Хилли пленился загадочной прелестью мира, отражение которого он видел в блестящей поверхности елочных игрушек, которыми его родители каждый год украшали рождественскую елку (Хилли тоже было порывался им помочь, но опыт научил его, — также, как и его родителей — что соприкосновение рук Хилли с елочной игрушкой неизбежно ведет к гибели последней). Для Хилли мир казался ошеломляюще ярким, словно кубик Рубика, который он получил на свой девятый день рожденья (кубик был ошеломляюще ярким ровно две недели, а далее его постигла обычная участь). Следовательно, его отношение к магии было вполне предсказуемо — он любил ее. Магия была просто создана для Хилли Брауна. К несчастью, Хилли Браун, подобно Дунстаблу Рамзи в \"Дептфордской трилогии\" Дэвиса, был не создан для магии.

Так уж случилось, что в десятый день рожденья Хилли Брайен Браун отправился на Дерри Мэлл, чтобы купить дополнительный подарок для сына.

— Мой отец забыл купить что-нибудь для Хилли, Брайен, — сообщила Мэри в обеденный перерыв. — Он хотел бы, если уж ты все равно заедешь на ярмарку, чтобы ты купил ему какую-нибудь игрушку. Он вернет тебе деньги, когда все утрясет со своей чековой книжкой.

— Согласен, — отозвался Брайен, подумав: \"Когда рак свистнет\".

— Спасибо, дорогой, — она была действительно благодарна. Она прекрасно знала, что ее отец — который теперь обедал у них уже семь раз в неделю, вместо обычных пяти, — был как бельмо на глазу у ее мужа. Но он никогда и вида не показывал, и за это Мэри любила его еще больше.

— Что же, по его мнению, должно понравиться Хилли?

— Он сказал, что представляет это на твое усмотрение, — сказала Мэри.

\"Как всегда\", — подумал Брайен. Итак, в тот вечер он обошел всю распродажу, несколько магазинов с игрушками, высматривая всяческие игры, куклы (куклы для мальчиков проходили под эвфемизмом \"действующие фигуры\"), конструкторы, комплекты инструментов (Брайен, увидев обширный набор юного химика, представил себе Хилли, смешивающего эти вещества в пробирках, и поежился). Ничего подходящего; за свои десять лет жизни его старший сын достиг того самого возраста, когда он слишком развит для детских игрушек и еще слишком мал и недостаточно искушен в житейских делах для таких наборов юного химика или моделей самолетов на газовом топливе. Ничего не подворачивалось, а, между тем время шло. Торжество по поводу дня рождения Хилли было запланировано на пять вечера, а было уже двадцать минут пятого. Времени хватит только для того, чтобы добраться домой.

В этот самый момент на глаза попался набор фокусника. \"Тридцать новых фокусов!\", — гласила надпись на коробке. Хорошо. \"Многие часы радости для юного фокусника!\" Тоже хорошо. \"Для 8-12 лет\", — гласила надпись. Замечательно. \"Гарантирована безопасность для юных чародеев!\", — вот это-то лучше всего. Брайен купил его и, спрятав под полой пиджака, понес в дом, пока возбужденный Ив Хиллман руководил Дэвидом, Хилли и тремя его друзьями, распевающими хором \"Крошка Бетси из Пике\".

— Ты как раз появился к праздничному пирогу, — сказала Мэри, целуя его.

— Сначала разверни это, хорошо? — и он протянул жене набор фокусника. Подходит?

Мэри окинула взглядом подарок и кивнула.

— Прекрасно, как раз то, что надо, — подтвердила она. — Когда настала очередь Хилли пришпиливать хвост ослу, он запнулся за ножку стола и всадил булавку в руку Стенли Джернигана, но пока этим неприятности ограничились.

Брайен воспрянул духом. Все действительно шло нормально. В прошлом году, уворачиваясь от Хилли во время «пятнашек», Эдди Голден запнулся о ржавую колючую проволоку, которую Хилли чудом перескочил (надо сказать, что Хилли просто не заметил кусок старой проволоки). Эдди пришлось доставить к врачу, который наложил ему три шва и сделал прививку против столбняка. Эдди дал плохую реакцию на противостолбнячную сыворотку, так что следующие два дня после дня рождения Хилли он провел в больнице.

Теперь Мэри улыбнулась и снова поцеловала Брайена.

— Папа благодарит тебя, — сказала она, — и я тоже. Все свертки Хилли открывал с удовольствием, но, когда дошла очередь до \"волшебного ящика\", он просто возликовал. Он бросился к деду (который в этот самый момент пытался отхватить добрую половину праздничного пирога, и чуть было не порезался из-за бурной радости внука) и повис у него на шее.

— Спасибо, дедушка! Спасибо! Как раз то, что я хотел! Как ты догадался?

Ив Хиллман мягко улыбнулся внуку.

— Полагаю, я еще не забыл те времена, когда тоже был мальчиком, — сказал он.

— Потрясающе, дед! Ух! Тридцать фокусов! Смотри, Барни… Стремясь показать подарок Барни Эпплгейту, он зацепил углом коробки мамину кофейную чашку; чашка опрокинулась, кофе вылился и ошпарил руку Барни. Тот завопил.

— Прости, Барни, — сказал Хилли, пританцовывая. В глазах горел огонь. Только посмотри! Здорово! Просто улет!

Решив отложить до лучших времен те три-четыре подарка, которые Брайен и Мэри заблаговременно приготовили, выбрав по каталогу Шварца, Брайен и Мэри обменялись телепатическими взглядами.

\"Ох, извини, дорогой\", — говорили ее глаза. \"Ну что ж… Хилли есть Хилли\", — ответил он. И оба расхохотались, чем и привлекли на мгновение внимание собравшихся — Мэри никогда не забудет круглые, торжественные глаза Дэвида, — и снова все внимание обратилось к Хилли, открывавшему магический ящик.

— Я не удивлюсь, если мороженое в вафельных стаканчиках окончательно растает, — громко вставил Ив. Хилли, который поверил в этот вечер, что его дед самый замечательный человек на свете, побежал за мороженым.

4

Вышеупомянутый мистер Робертсон Дэвис, кроме всего прочего, предположил в своей \"Дептфордской трилогии\", что самые избитые истины, применимые к литературе, живописи, выезду лошадей на ипподроме, и также правдоподобному вранью, также применимы к магии: кто-то родился чародеем, а кто-то нет. Вот и Хилли не был создан для чародейства. В первой части \"Дептфордской трилогии\", в \"Пятом ремесле\", рассказчик, искушенный в магии (мальчик примерно одних с Хилли лет), проделывает ряд фокусов — довольно неудачно — на глазах снисходительной аудитории в лице одного мальчика (который значительно моложе фокусника, примерно как Дэвид), с неожиданным результатом: старший мальчик обнаруживает, что младший — прирожденный иллюзионист. Малыш поверг в смущение рассказчика, сделав первую попытку спрятать в ладони шиллинг.

Правда, во втором случае аналогия нарушена; Дэвид не был наделен способностями Хилли к магии. Но Дэвид обожал своего брата и сидел смирно, внимательно и благоговейно наблюдая за ним; его не пугали вспышки огня, не смущало, когда Виктор, их домашний кот, выпрыгивал из волшебной шляпы (кстати, ее пришлось выкинуть в июне, после того, как Виктор нагадил в нее). Дэвиду нравилось все, что Хилли делал: рассказывал ли он об устройстве термодинамического двигателя, или перечитывал ему Евангелие от Матфея.

Не то, чтобы фокусы Хилли были полностью неудачны; на самом деле, первое публичное выступление Хилли Брауна с демонстрацией фокусов, которое состоялось на заднем дворе дома Браунов в тот самый день, когда Джим Гарденер покинул Трою, чтобы присоединиться к \"Поэтическому Каравану Новой Англии\", прошло с огромным успехом. С десяток ребят — в основном друзей Хилли, не считая нескольких ясельных знакомцев Дэвида, приглашенных за хорошее поведение, — ну и четверо-пятеро взрослых, все они наблюдали, как Хилли проделывает фокусы с исчезновением и появлением различных предметов. Большинство трюков сработало, правда, не из-за таланта или выдающихся способностей, а благодаря бодрому жизнерадостному настрою, с которым Хилли воспроизводил инструкции. Хотя, конечно, вся сметливость и настрой не создадут искусства без толики таланта, все же, сметливость и настрой могут создать великолепные подделки.

Настало время сказать, что набор юного фокусника, купленный Брайеном наудачу, имел одну особенность: его создатели, будучи невысокого мнения о тех, в чьи руки он должен был попасть, щедро восполнили недостаток умения и способностей механическими приспособлениями. Например, вы «работаете» с Размножающимися Монетами. То же самое задумано с Гильотиной, крошечная модель которой (с надписью MADE IN TAIWAN на основании) снабжена отточенным лезвием. Когда какой-нибудь нервный зритель (например, Дэвид) кладет свой пальчик на плаху, поверх него в паз помещается сигарета, Хилли может спокойно отпускать смертоносное лезвие, которое разрубит сигарету… но оставит, чудесным образом, пальчик в целости и сохранности.

Конечно, не все фокусы зависели от механических приспособлений. Часами он репетировал двурушничество, позволявшее ему «извлекать» карты из-под стола. В чем он и преуспел, не зная, что подобные навыки могут пригодиться скорее шулеру, чем фокуснику. Когда аудитория превышала двадцать человек, интимная обстановка гостиной терялась, но в основном все карточные фокусы сходили гладко. Аудитория Хилли была достаточно мала, настолько, что ему удавалось околдовать ее — как взрослых, так и детей, — околдовать неуклюжим перемещением карт из середины колоды наверх, или поисками заколдованной карты Розали, спрятанной в колоду у нее на глазах, ну и, конечно же, заставляя валетов выпрыгивать из горящего карточного домика (самый лучший карточный фокус, изобретенный когда-либо).

Были, конечно, и неудачи. Хилли без ляпсусов, как сказал Брайен однажды ночью, все равно, что Макдональдс без гамбургеров. Когда он пытался вылить стакан воды в носовой платок, одолженный у Джо Полсона, почтальона, расставшегося с жизнью месяц спустя на \"электрическом стуле\", все успехи Хилли сводились к тому, что он промачивал насквозь оба платка и свои брюки на коленях. Виктор отказывался возникать из шляпы. Что до исчезающих монет, фокуса, попортившего Хилли немало крови, результаты всегда были плачевными. Они легко исчезали в его ладони (попросту приклеивались к ней, т. к. были вырезаны из золотой фольги и проходили под торговой маркой \"Манчи Мани\"), но стоило ему поднять ладонь, как они градом сыпались на пол, вызывая смех и длительные аплодисменты его друзей.

Но овация в конце представления была настоящей. Все были уверены, что Хилли настоящий волшебник \"для своих десяти лет\". И только трое не питали иллюзий по этому поводу: Мэри Браун, Брайен Браун, ну и сам Хилли.

— Ему это еще не надоело, а? — спросила Мэри своего мужа как-то ночью. Оба они понимали, что это самое было сродни лучу света, осветившего мозг Хилли Божьей милостью.

— Нет, — ответил Брайен, немного помолчав. — Мне так не кажется. Он трудится изо всех сил, правда? Работает как лошадь.

— Да, — отозвалась Мэри. — Это меня, конечно, радует. Хорошо знать, что он может делать вместо битья баклуш. И все-таки досадно… Он работает над этими фокусами, как выпускник над экзаменационными билетами.

— Понимаю. Мэри вздохнула.

— Ну что ж, он устроил свое представление. Думаю, теперь он все это забросит и займется чем-то другим. Непременно.

5

Сначала казалось, что так оно и будет; интерес Хилли к «ящику» должен иссякнуть так же, как и его интерес к тетиной ферме, лунным камням и чревовещанию. \"Волшебный ящик\" был задвинут под кровать на случай того, что как-нибудь среди ночи Хилли осенит гениальная идея. Все это было для Мэри как премьера старой-престарой пьесы. Когда возбуждение окончательно уляжется, \"волшебный ящик\" бесследно канет в пыльные недра чердака.

Но отношение к этому у Хилли не изменилось — не изменилось и все. Следующие после выступления две недели были для Хилли периодом глубочайшей депрессии, причины которой оставались неизвестными для его родителей. Хотя, Дэвид-то, конечно знал, но в свои четыре года он не мог предпринять что-либо существенное; остальным же оставалось только ждать, когда Хилли воспрянет духом.

Хилли Браун тяжело переживал, что он потерпел неудачу в том, чего он действительно очень хотел. Конечно, он радовался аплодисментам и поздравлениям, однако почетный приз, присужденный из вежливости, не приносил глубокого удовлетворения: ведь была какая-то часть его личности, та часть, которая при других обстоятельствах могла бы сделать его великим артистом — вот она-то и не была удовлетворена почетным призом. Это самое \"второе я\" настаивало, что почетный приз должен был быть присужден людьми беспристрастными и полностью компетентными.

Короче говоря, такого почетного приза ему было явно недостаточно.

Конечно, Хилли не пускался в эти сложные рассуждения… тем не менее, он пришел к такому выводу. Знай его мама о подобных мыслях, она бы рассердилась на него за его гордыню… которая, как говорилось в Библии, есть один из смертных грехов и путь к падению. Рассердилась бы даже больше, чем когда он выехал на шоссе перед бензовозом или пытался выкупать кота Виктора в бачке унитаза. \"Чего же ты хочешь, Хилли! - закричала бы она, схватив его за руку. — Незаслуженной награды?\"

Ив, который видел и понимал многое, и Дэвид, который видел еще больше, могли ей рассказать.

\"Он хотел, чтобы их глаза выскочили из орбит от удивления. Он хотел, чтобы все расхохотались, когда Виктор выскочил бы из шляпы с бантиком на хвосте и с шоколадкой в зубах. Он пренебрег бы всеми наградами и аплодисментами мира ради одного только возгласа смеха умирающей женщины, нашедшей в себе силы победить смерть, как говорилось в буклете о действии, которое возымел знаменитый фокус Гарри Гудини с исчезающим молоком. Потому, что почетный приз значит, что ты сделал что-то хорошее. Восторженные крики, смех, воодушевление — вот это, я понимаю, успех\".

Однако, он подозревал — нет, он просто знал, — что этого ему никогда не достичь: желай не желай, от этого ничего не изменится. Горькая пилюля… Дело даже не в самом провале, а в сознании того, что тут уж ничего не изменишь. Что-то вроде того, когда перестаешь верить в Санта-Клауса…

Как бы то ни было, его родители считали, что вспышки интереса приходят и уходят с переменчивостью весеннего ветра: в конце концов в детстве так оно и бывает; похоже на то, что Хилли пришел к своему первому взрослому выводу: если ему не бывать великим, фокусником, то лучше всего оставить это занятие. Конечно, так сразу он это не бросит, и фокусы останутся чем-то вроде хобби. Слишком уж сильно задела его неудача. Ранила его самолюбие. Лучше отложить это и попробовать что-нибудь другое.