Кинг Стивен

Зимняя сказка (Метод дыхания)

Стивен КИНГ

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

\"МЕТОД ДЫХАНИЯ\"

I. Клуб

Возможно, в этот снежный и ветреный вечер 23 декабря 197... года я оделся чуть быстрее, чем обычно. Я подозреваю также, что и другие члены клуба сделали то же самое. В ненастные вечера в Нью-Йорке очень трудно поймать такси, и я заказал машину по телефону. Я сделал заказ в пять тридцать на восемь часов, и моя жена удивленно подняла брови, но ничего не сказала. Без четверти восемь я уже стоял под козырьком подъезда нашего дома на 58 Ист-Стрит, где мы жили с Эллен с 1946 года. В пять минут десятого такси еще не было, и я поймал себя на том, что в нетерпении мечусь вверх-вниз по ступенькам.

Машина приехала в десять минут девятого. Я влез в такси, довольный, что наконец укрылся от ветра, но в то же время злясь на водителя, как, по-видимому, он того заслуживал. Этот ветер, пришедший вчера вместе с фронтом холодного воздуха из Канады, свистел и завывал вокруг машины, заглушая шум водительского радио и раскачивал антенну. Большинство магазинов было еще открыто, однако на тротуарах почти не было видно запоздалых покупателей. Те же, кто решился выбраться из дома, выглядели как-то неуютно или даже болезненно.

Весь день непогодилось, и теперь снова повалил снег - сначала тонкой занавесой, а затем плотными вихревыми потоками, кружившимися впереди нас. Возвратясь домой сегодня, я наверняка буду вспоминать об этом сочетании снега, такси и Нью-Йорка с еще большим чувством дискомфорта. Впрочем, никто не знает заранее, что будет потом.

На углу Второй и Сороковой улицы большой рождественский колокольчик из фольги пролетел над перекрестком словно привидение.

\"Жуткий вечер, - сказал водитель. - Завтра в морге окажется еще пара десятков трупов. Алкашей да несколько грязных шлюх\".

\"Вполне возможно\".

Таксист задумался. \"Ну что ж, это даже к лучшему, - сказал он наконец. Меньше расходов на пособия, разве нет?\"

\"Ваше рождественское милосердие, - ответил я, - просто поразительно\". Таксист задумался. \"Вы что, один из этих слюнявых либералов?\" - спросил он через некоторое время.

\"Я отказываюсь отвечать на том основании, что мой ответ может быть использован против меня\", - сказал я. Таксист фыркнул, что должно было означать: \"Ну почему мне всегда везет на всяких умников?\", но больше ничего не добавил.

Я вышел на пересечении Второй и Тридцать пятой и прошел пол-квартала вниз до клуба, навстречу завывающему ветру, нагнувшись и придерживая шляпу одетой в перчатку рукой. Как никогда раньше, моя жизненная сила сжалась где-то глубоко в моем теле до размеров маленького дрожащего огонька в газовой колонке. В семьдесят три человек ощущает холод быстрее и глубже. В таком возрасте лучше сидеть дома перед камином, или, по крайней мере, у электрического обогревателя. В семьдесят три воспоминания о горячей крови - это скорее не воспоминания, а академический отчет.

Снегопад утихал, но сухой, как песок, снег все еще хлестал меня по лицу. Я обрадовался, увидев, что ступени, ведущие наверх к двери 249Б, были посыпаны песком. Конечно, работа Стивенса - он достаточно хорошо знал древнюю алхимию: кости превращаются не в золото, а в стекло.

Стивенс был там, он стоял, распахнув дверь, и через мгновение я оказался внутри. Через обшитые красным деревом холл и двойные двери, распахнутые на три четверти, на рельсах, я поспешил вниз, в библиотеку с читальней и баром. Это была темная комната, где светились лишь случайные островки - читальные лампы. На дубовом паркете лежал отблеск более густого света, и я слышал потрескивание березы в огромном камине. Тепло разливалось по всей комнате. Рядом сухо и слегка нетерпеливо зашуршала газета. Это, наверное, Иохансен, со своим \"Уол Стрит Джорнал\". И через десять лет можно было бы узнать о его присутствии по тому, как он читал свои газеты. Занятно, если не сказать, удивительно.

Стивенс помог мне снять пальто, бормоча что-то об ужасном вечере: прогноз обещал сильный снегопад до утра.

Я согласился с тем, что вечер выдался действительно ужасный, и огляделся на эту большую с высокими потолками комнату. Ненастный вечер, потрескивающий огонь и... история о духах. Я сказал, что в семьдесят три горячая кровь - это уже в прошлом? Может быть, это и так. Но я почувствовала тепло в груди от чего-то иного, не связанного с огнем или равнодушностью Стивенса.

Я думаю, это было потому, что настала очередь Маккэррона рассказывать историю.

Я прихожу в это здание из коричневого камня на Восточной Тридцать пятой улицы вот уже десять лет, через почти регулярные промежутки времени. В моих мыслях я называю его \"клуб джентльменов\" - забавный анахронизм времен еще до Глории Стайнем. Но даже сейчас я не знаю, ни что он на самом деле такое, ни как он возник.

В ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал свою историю о методе дыхания, только шестеро из нас - в клубе тогда насчитывалось всего одиннадцать членов выбрались из дома в непогоду. Я вспоминаю годы, когда в клубе могло состоять лишь восемь постоянных членов, но бывали времена, когда их было, по крайней мере, двадцать, а то и больше.

Я полагаю, Стивенс мог знать, как все это возникло, и я уверен, что он был там с самого начала, сколько бы лет с тех пор не прошло. И я верил, что Стивенс был старше, чем он выглядел, намного старше. Он говорил со слабым бруклинским акцентом, но несмотря на это он был агрессивно корректен и пунктуален, как английский дворецкий третьего поколения. Его сдержанность была частью его обаяния, а его маленькая улыбка - закрытой и запечатанной дверью. Я никогда не видел никаких клубных записей, если он хранил их. Никто не говорил мне об обязанностях, - здесь не было обязанностей. Мне ни разу не позвонил секретарь - здесь не было секретаря. И в 249Б на 35 Ист-Стрит нет телефонов. Не было и коробки с мраморными черными и белыми шарами. И. наконец, у клуба если это клуб - никогда не было названия.

Впервые я попал в клуб (как я должен его теперь называть) как гость Джорджа Уотерхауза. Он возглавлял адвокатскую фирму, в которой я работал с 1951 года. Мое продвижение на фирме - одной из трех крупнейших в Нью-Йорке было стабильным, но крайне медленным. Я трудился, как мул, но у меня не было настоящих способностей. Я знаю людей, которые начинали с моей помощью и делали гигантские скачки, в то время как я продвигался медленным шагом. Я наблюдал за всем этим без особого удивления.

За все время до того дня, когда Уотерхауз зашел ко мне в офис в начале ноября, мне довелось лишь обменяться с ним парой любезных фраз, посещать вместе обязательный банкет, устраиваемый фирмой ежегодно в октябре и встречаться чуть чаще накануне спада 196... года.

Этот визит был столь необычным, что у меня возникли неприятные мыли об увольнении, равно как и надежды на неожиданное продвижение. Уотерхауз стоял у двери, облокотившись о косяк, со своим сверкающим значком общества Фи-Бета-Капа на пиджаке и говорил вежливые общие фразы - ничего из того, что он сказал, не имело какого-то значения. Я ждал, когда он закончит с любезностями и перейдет к делам: \"Да, по поводу этой справки Кейси\" или \"Нас попросили расследовать назначение мэром Салковича на...\" Но, казалось, дел никаких и не было. Он посмотрел на часы и сказал, что ему была приятна наша беседа и что ему надо идти.

Я все еще не мог придти в себя от растерянности, когда он повернулся и обронил: \"Есть место, которое я посещаю по вечерам в большинство вторников что-то вроде клуба. В основном старые дурни, но некоторые из них могут составить неплохую компанию. У них запас превосходных вин, если вы ценитель. Время от времени кто-то из них рассказывает хорошую историю. Почему бы вам не пойти как-нибудь вечером туда, Дэвид? Как мой гость\".

Я пробормотал что-то в ответ и до сих пор я не уверен, что я тогда сказал. Я был смущен этим предложением. Казалось, что оно было сделано под влиянием минуты, но его холодно-голубые англосаксонские глаза под густыми завитками бровей явно говорили о другом. И если я не могу вспомнить точно, что я ответил на это загадочное предложение, то только потому, что в тот момент неожиданно понял, что нечто подобное я и ожидал от него все это время.

В тот вечер Эллен восприняла эту новость с любопытством, переходящим в раздражение. Я работал с Уотерхаузом, Карденом, Лаутоном, Фрейзером и Эффингемом уже около пятнадцати лет, и было понятно, что я уже не мог надеяться занять более высокое положение в фирме. Эллен же сочла, что таким образом фирма нашла более дешевый способ моего вознаграждения за службу.

\"Старики, собирающиеся, чтобы рассказать истории о войне или поиграть в покер, - сказала она. - Предполагается, что ты будешь проводить счастливые вечера в библиотеке, пока они не отправят тебя на пенсию... Да, я приготовлю тебе виски со льдом\". Она нежно меня поцеловала. Бог знает, что Эллен прочитала на моем лице, но она преуспела в этом за все те годы, что мы прожили вместе.

Ничего не произошло в последующие недели. Когда я мысленно возвращался к необычному предложению Уотерхауза - воистину необычное, ибо оно исходило от человека, с которым я встречался не чаще двенадцати раз в году и которого я видел в обществе от силы на трех приемах или вечеринках, включая банкет фирмы в октябре, - мне начинало казаться, что я неправильно истолковал выражение его глаз, и что он действительно пригласил меня случайно и забыл об этом. Или даже сожалел, что так поступил. Но вскоре он зашел ко мне как-то уже под вечер. Хотя ему было уже за семьдесят, он все еще выглядел атлетически. Он спросил: \"Если вы по-прежнему не прочь выпить что-нибудь в клубе, не хотите ли прийти сегодня?\"

\"Хорошо... Я...\"

\"Прекрасно. - Он вложил мне в руку листок бумаги. - Здесь адрес\".

Он ждал меня у входа в клуб в тот вечер, и Стивенс открыл нам дверь. Вино было превосходно, как и обещал Уотерхауз. Он не сделал ни малейшей попытки представить меня присутствующим - сначала я счел это проявлением снобизма, но потом отбросил эту мысль. Но двое или трое сами представились мне. Одним из них оказался Эмлин Маккэррон, тогда ему было под семьдесят. Он протянул руку, и мы обменялись коротким рукопожатием. Его кожа была сухой и жесткой, почти как у черепахи. Он спросил меня, играю ли я в бридж. Я ответил, что не играю. \"Дьявольски хорошая штука, - сказал он. -Эта проклятая игра сделала больше, чтобы убить интеллектуальную беседу после ужина, чем что-либо другое в этом веке\". С этими словами он удалился в полумрак библиотеки, где полки с книгами, казалось, уходили в бесконечность.

Я поискал глазами Уотерхауза, но он исчез. Чувствуя себя немного не в своей тарелке, я подошел к камину. Как я, по-моему, уже упоминал, он был огромных размеров, особенно для Нью-Йорка, где квартиросъемщики вроде меня с трудом могли себе представить подобную роскошь, служащую для чего-то большего, чем приготовление воздушной кукурузы и поджаривание хлеба. Камин в 249Б на 35 Ист-Стрит был достаточно большим, чтобы зажарить в нем быка. Вместо каминной доски его обрамляла каменная арка. Ее центральный камень немного выступал, он находился как раз на уровне моих глаз, и даже при таком слабом свете я без труда смог прочитать вырезанную на нем надпись: ЭТО САМ РАССКАЗ, А НЕ ТОТ, КТО ЕГО РАССКАЗЫВАЕТ.

\"Вот вы где, Дэвид, - сказал Уотерхауз за моим плечом, и я вздрогнул. Он вовсе не бросил меня, а только отлучится ненадолго куда-то, чтобы принести напитки. - Вы предпочитаете скотч с содовой, не так ли?\"

\"Да. Спасибо, мистер Уотерхауз\".

\"Джордж, - сказал он. - Здесь просто Джордж\".

\"Хорошо, Джордж, - произнес я, хотя мне показалось немного безумным называть его по имени. - Откуда все...\"

\"На здоровье\", - сказал он.

Мы выпили.

\"Стивенс держит бар. Он делает превосходные напитки. Он любит говорить, что это не бог весть какое, но очень полезное умение\".

Виски притупило мое чувство растерянности и неловкости (но только притупило, а не развеяло полностью - я провел полчаса, рассматривая мой гардероб и раздумывая, что же надеть. В итоге я выбрал темно-коричневые широкие брюки и грубый твидовый пиджак, надеясь, что мне не придется быть в окружении людей в смокингах или в джинсах и спортивных рубашках. И, похоже, я не очень-то ошибся в выборе). В новой обстановке всегда очень остро ощущаешь все, что происходит вокруг, пусть даже самые незначительные события. И в тот момент, держа виски и сэндвич в руках, я очень хотел быть уверенным, что ничего не ускользнуло от моего внимания.

\"Здесь имеется книга для гостей, где я должен расписаться? - спросил я. Что-то вроде этого?\"

Он выглядел удивленным. \"У нас нет ничего подобного, - сказал он. -По крайней мере, я так полагаю\". Он обвел взглядом затемненную тихую комнату. Иохансен зашуршал своим Уол Стрит Джорнал. Я увидел как Стивенс проскользнул в дверь на другом конце комнаты, словно привидение в своем белом пиджаке. Джордж поставил свой виски на край стола и подбросил полено в огонь. Искры взвились вверх по черной каминной трубе.

\"Что это означает? - спросил я, указывая на надпись на камине. - У вас есть какие-нибудь соображения?\" Уотерхауз внимательно прочел ее, будто видел впервые. СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.

\"Думаю, у меня есть одна идея, - сказал он. - У вас тоже может быть появится, если вы приедете снова. Да, я бы сказал, что у вас может появится идея или две. В свое время. Желаю приятно провести время, Дэвид\". Он удалился. Хотя это может показаться странным, но, предоставленный самому себе в совершенно незнакомой обстановке, я действительно приятно проводил время. Для начала, я всегда любил книги, а здесь было много интересных книг. Я медленно проходил вдоль полок, рассматривая корешки книг, насколько это было возможно при таком слабом освещении, вытаскивал то одну, то другую, а потом остановился у узкого окна, над перекрестком на Второй Авеню. Я стоял и смотрел через покрытое инеем стекло на огни светофора у перекрестка, переливающиеся от красного к зеленому, янтарному и снова к красному, и постепенно почувствовал, как необычное чувство покоя постепенно наполняет меня. О, да, я знаю, что вы скажете: какой глубокий смысл - глазеть на огни светофора и ощущать чувство покоя.

Вы правы, в этом нет никакого смысла. Но это чувство действительно было. Оно заставило меня подумать впервые за многие годы о зимних вечерах в Висконсине, на ферме, где я вырос. Я вспомнил, как я лежал наверху, в недостроенной комнате, дивясь контрасту между свистящим январским ветром снаружи, гнавшим сухой, как песок, снег вдоль ограды, и теплотой моего тела, укрытого двумя стеганными одеялами.

На полках стояли книги по юридическому праву с довольно странными названиями. Я запомнил одно из них: \"Двадцать случаев расчленения и их последствия в свете английского закона\". Другой книгой, привлекшей мое внимание, была \"Случаи с домашними животными\". Я открыл ее - это было учебное пособие по юридической практике (на этот раз речь шла об американском законе) в отношении специфических случаев с животными - от кошек, унаследовавших большую сумму денег, до оцелота, который порвал цепь и сильно ранил почтальона.

Я увидел также собрания Диккенса, Дефо и Троллопа и одиннадцать романов автора по имени Эдвард Грей Севиль. Их обложка была обтянута красивой зеленой кожей, а издательская фирма называлась \"Стэдхем и Сын\" -надпись была вытеснена золотыми буквами. Я никогда не слышал о Севиле и его издателях. Первый роман \"Это были наши братья\" был издан в 1911 году. Последний, \"Нарушитель\", в 1935.

Двумя полками ниже находился большой фолиант с инструкциями для любителей всякого рода конструкторов. Рядом стояла не меньших размеров книга со сценами из знаменитых фильмов. Каждая картинка занимала целую страницу, на противоположной стороне которой можно было прочитать написанное белым стихом стихотворения, посвященные этим сценам. Не очень-то удачная идея, но авторы этих стихов были неординарны: Роберт Фрост, Мариан Мур, Уильям Карлос Уильямс, Уоллас Стивенс, Луис Зуковски, Эрика Йонг. В середине книги я нашел стихотворение Алджернона Уильямса рядом со знаменитой фотографией Мерилин Монро, где она стоит на решетке метрополитена, стараясь опустить вздувшуюся вверх юбку. Стихотворение называлось \"Колокольный звон\" и начиналось так: форма ее юбки, как мы сказали, напоминает колокол. ее же ноги - его язык...

И в том же духе. Не совсем ужасное стихотворение, но далеко не лучшее из тех, что написано Уильямсом.

Я имел право на подобное мнение, поскольку я многое читал у Уильямса. Но несмотря на это, я не мог вспомнить этих строк о Мерилин Монро (даже без фотографии понятно, что речь идет о ней, так как в конце Уильямс пишет: \"Мои ноги выстукивают мое имя: \"Мерилин, ma belle\"). Я искал это стихотворение позже и не мог найти, что ни о чем не говорит, конечно.

Стихотворения не похожи на романы или узаконенные мнения, они больше напоминают сорванные ветром листья, и любой объемистый сборник, названный Полным собранием того-то или того-то, не является таковым. У стихотворений есть свойство теряться в каком-нибудь укромном месте, и в этом - часть их очарования и одна из причин того, что они сохраняются. Но...

Откуда-то появился Стивенс с новой порцией виски (к этому моменту я устроился в кресле с томиком Эзры Паунда в руках). На вкус оно было ничуть не хуже первого. Пока я потягивал его, я увидел, что двое из присутствующих Джордж Грегсон и Гарри Стайн (Гарри уже шесть лет как умер в ту ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал нам историю о методе дыхания) - покинули комнату через маленькую дверь, не более сорока двух дюймов высотой. Это была дверца, через которую Алиса попала в нору кролика, если там вообще была какая-то дверца. Они оставили ее открытой, и вскоре после их необычного отбытия из библиотеки я услышал стук бильярдных шаров.

Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. С чувством сожаления я отказался. Он кивнул: \"Очень хорошо, сэр\". Его лицо сохраняло неизменное выражение, но все же у меня появилось смутное ощущение, что я ему понравился. Смех оторвал меня от книги спустя некоторое время. Кто-то бросил пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало разноцветным. Я снова подумал о своем детстве, но без тени ностальгического романтизма. Я почувствовал, что необходимо подчеркнуть это, бог знает почему. Я подумал о том времени, когда я ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании не было места для грусти.

Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукруг рядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо превосходных сосисок. Гарри Стайн вернулся через \"кроличью\" дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате, тренируя удар, судя по звукам.

После некоторого колебания, я присоединился к ним. История, которую я услышал, была не слишком занимательная. Ее рассказал Норман Стет. Я не хочу пересказывать эту историю, но для того, чтобы сделать вывод о достоинствах или недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла о человека, который утонул в телефонной будке.

Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящий момент, завершил свое повествование, кто-то сказал: \"Вы должны были бы приберечь эту историю для рождества, Норман\". Раздался смех, смысл которого я конечно же не понял. По крайней мере в тот вечер.

Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я не смог бы представить себе никогда, сколько бы не пытался. Выпускник Йельского университета, член почетного общества Фи-Бета-Капа, седовласый, одетый в тройку, глава столь крупной юридической фирмы - и этот самый Уотерхауз рассказывал историю про учительницу, которая застряла в туалете. Туалет располагался сзади одной из классных комнат, где она преподавала. Однажды она застряла в одной из дырок, и так случилось, что в этот день туалет должны были увезти на выставку \"Жизнь, как она есть в Новой Англии\" в Бостоне. \"Учительница не произнесла ни звука все время, пока туалет загружали на платформу грузовика, она оцепенела от отчаяния и ужаса\", -сказал Уотерхауз, и когда дверь туалета распахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар часа пик...\"

Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли бы последовать за ней. Это не мои истории сегодня вечером. Стивенс достал откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего, что в это трудно было поверить. Иохансен поднял тост, который мог бы произнести любой из нас:

\"За сам рассказ, а не за того, кто его рассказывает\".

Мы выпили за это.

Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не слишком поздно, по крайней мере, еще не полночь, но, когда вам шестой десяток, поздно наступает все раньше и раньше. Я увидел Уотерхауза, надевающего пальто с помощью Стивенса, и решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным, что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного слова на прощанье (и было похоже, что именно так он и поступит; ведь если бы я возвратился из библиотеки, где ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже, он бы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем многое другое что я увидел за этот вечер.

Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и Уотерхауз огляделся вокруг, как будто был удивлен, увидев меня, или испуган, как человек, очнувшийся от дремоты. \"Поедем в такси вместе?\" - спросил он, как будто бы мы только случайно встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице. \"Спасибо\", ответил я. Но слова означали много больше, чем простая благодарность за предложение поехать в одном такси, и я надеялся, что по моему тону было легко догадаться об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничего другого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль улицы - похоже, таким людям, как Уотерхауз, везло с такси даже в такие ужасно холодные и снежные ночи в Нью-Йорке, когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхетен не найдется ни одной свободной машины.

В спасительном тепле машины, под размеренные щелчки счетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне понравился его рассказ. Я не помнил, чтобы я так сильно и непосредственно смеялся с тех пор, как мне минуло восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.

\"Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом\". Его голос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как зарделись мои щеки. Вовсе не всегда обязательно слышать хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.

Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновь поблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше теплоты. \"Хорошо, что вы пришли по первому же приглашению, - сказа он. - Приходите еще, если захотите. Не ждите приглашения, мы не любим церемоний в 249Б. Четверги лучше всего подходят для историй, но клуб открыт каждый вечер\".

Я должен буду вступить в его члены?

Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мне казалось необходимо спросить об этом. Я обдумывал его, мысленно произносил (по своей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит, но в этот момент Уотерхауз сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси тронулось, а я стоял на тротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и думал: \"Он знал, что я собираюсь спросить его об этом, он знал это и специально сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел задать вопрос\". Затем я сказал себе, что это абсурд или паранойя. И это действительно так. Но в то же время это было правдой. Я мог насмехаться надо всем, но никакая насмешка не может изменить сути того, что есть.

Я медленно подошел к подъезду и зашел внутрь.

Эллен была в полусне, когда я сел на кровать, чтобы снять ботинки. Она повернулась на другой бок и издала какой-то вопросительный звук, я сказал ей, чтобы она спала.

Она опять пробормотала что-то, напоминавшее \"Нук-там?\"

Сидя в наполовину расстегнутой рубашке, я не решался что-либо сказать. И я вдруг отчетливо осознал, что если я расскажу ей, то больше никогда не увижу эту дверь с другой стороны.

\"Все было хорошо, - сказал я. - Пожилые люди рассказывали истории о войне\".

\"Я же тебе говорила\".

\"Но это было совсем не плохо. Я, может быть, снова пойду туда. Это может быть полезным для моего положения в фирме\".

\"В фирме, - она чуть подтрунивала надо мной. - Ты старый зануда, любовь моя\".

\"Чтобы узнать кого-то, надо жизнь положить\", - сказал я, но она уже снова заснула. Я разделся, принял душ, надел пижаму, но вместо того, чтобы ложится спать, накинул халат и взял бутылку виски. Я пил его маленькими глотками, сидя за столом на кухне и смотря в окно на холодную Мэдисон-авеню. Я размышлял. У меня слегка шумело в голове от выпитого за весь вечер алкоголя. Но эти ощущения не были неприятными, как бывает при похмелье.

Когда Эллен спросила меня, как прошел вечер, мысли пришедшие мне в голову, были столь же неясными, как и в тот момент, когда я стоял на тротуаре и провожал глазами отъезжающую машину с Уотерхаузом. Бога ради, что плохого было бы в том, если бы я рассказал жене о безобидном вечере в клубе моего босса? И пусть даже в этом и было что-то зазорное, кто узнал бы, что я это сделал? Нет, воистину все это было смешным и безумным одновременно. Однако, мое сердце подсказывало мне, что то, о чем я думал, действительно имеет место.

Я встретил Джорджа Уотерхауза на следующий день в холле между бухгалтерией и библиотекой. Встретил? Точнее сказать, прошел мимо. Он кивнул мне и удалился, не сказав ни слова... как он поступал все эти годы. Весь день у меня болели мышцы живота. Это было единственным, что убеждало меня в реальности проведенного мной вечера в клубе.

Прошло три недели. Четыре... пять. Второго приглашения от Уотерхауза не последовало. Наверное, я сделал что-то не так, не подходил им. Или просто я сам убеждал себя в этом. Подобные мысли угнетали меня. Я полагаю, что со временем мои переживания потеряли бы остроту, утихли, как случается со всякими неприятными ощущениями. Но я не переставал вспоминать наиболее необычные моменты того вечера - отдельные островки света в библиотеке; абсурдный и потешный рассказ Уотерхауза об учительнице, застрявшей в туалете; запах кожи среди узких стеллажей, и мои чувства, когда я стоял у того узкого окна и смотрел на ледяные хрусталики, меняющие цвет от зеленого к янтарному и красному. Я подумал о состоянии покоя, который я тогда испытывал.

В течении этих пяти недель я заходил в библиотеку и пролистывал книги Алджернона Уильямса (у меня были собственные три тома, и я уже их просмотрел). Одно издание претендовало на полное собрание стихотворений этого поэта, но и там я не обнаружил \"Колокольного звона\".

Во время посещения нью-йоркской публичной библиотеки я пытался найти в каталоге карточку с перечислением произведений Эдварда Грея Севиля, но отыскал лишь мистический роман, написанный женщиной по имени Рут Севиль. Приходите снова, если захотите. Не ждите приглашений...

Тем не менее, я, конечно же, ждал приглашения. Моя мать приучила меня не принимать легко на веру слова людей, которые говорят вам, чтобы вы заходили к ним в любой момент и что их двери всегда для вас раскрыты. Мне не нужно было открытки с приглашением, принесенной ко мне домой почтальоном, я не это имею в виду, но я действительно ждал чего-то, пусть даже наспех оброненной фразы: \"Вы как-нибудь зайдете вечером, Дэвид? Надеюсь, вам с нами не очень скучно\". Или чего-нибудь в это роде...

Но, ничего не дождавшись, я начало более серьезно думать о том, чтобы прийти туда снова, несмотря ни на что. В конце концов, иногда люди действительно желают, чтобы вы забегали к ним в любое время. Я предполагаю также, что в некоторых местах двери на самом деле открыты, а матери не всегда бывают правы.

...Не ждите приглашений...

Как бы то ни было, так случилось, что 10 декабря этого года я надел свой твидовый пиджак и темно-коричневые брюки и стал искать темно-красный галстук. Я помню, что ощущал свое сердцебиение более отчетливо, чем обычно.

\"Джордж Уотерхауз наконец-то сломался и позвал тебя? - просили Эллен. Назад в стойло к остальным старым шовинистам?\"

\"Да, ты права\", - сказал я, сознавая, что я солгал ей, наверное, впервые по крайней мере за последние двенадцать лет. Я вспомнил также, что после нашей первой встречи она спросила меня, на что похожа ложь. Старые люди, рассказывающие о войне, ответил я тогда.

\"Ну что ж, может быть действительно это обещает твое продвижение\", -заметила она, хотя и без особой надежды. К ее чести она сказала это и без особой горечи.

\"Случались и более невероятные вещи\", - подытожил я и поцеловал ее на прощание.

\"Ну-ну\",- сказала она, когда я выходил на улицу.

В эту ночь поездка в такси показалась мне слишком долгой. Вечер выдался холодный и звездный. Машина была огромной, и я чувствовал себя маленьким мальчиком, впервые попавшим в большой город. Меня охватило возбуждение, когда такси остановилось перед коричневым зданием клуба.

Такие чувства незаметно перестают посещать нас с возрастом, но, ощутив их вновь, вы испытываете удивление, наподобие человека, нашедшего один или два темных волоса в расческе спустя много лет после того, как полностью поседел.

Я расплатился с таксистом и направился к четырем ступенькам, ведущим к двери. Когда я поднялся, мое возбуждение сменилось чувством неуверенности и тревоги. Зачем я приехал сюда?

Дверь была обшита дубовыми панелями и казалась мне крепкой, как ворота замка, там не было ни звонка, ни молоточка или камеры, установленной незаметно в тени коридора, и, конечно, Уотерхауз не ждал меня у входа. Я остановился у ступенек и огляделся. Тридцать пятая Восточная улица неожиданно показалась мне более темной, холодной и угрожающей. Коричневый камень выглядел таинственно, как будто скрывая что-то, о чем было бы лучше и не пытаться узнать. Окна напоминали глазницы.

Где-то, за одним из этих окон могли находится мужчина или женщина, наблюдающие за убийством, - подумал я. Дрожь пробежала по моей спине. -Наблюдающие... или совершающие его.

Вдруг дверь открылась, и появился Стивенс.

Я почувствовал огромное облегчение. Думаю, что у меня не слишком богатое воображение - по крайней мере не в обычных обстоятельствах, - но недавняя мысль отличалась жуткой ясностью предвидения. Я мог бы заговорить об этом, если бы не посмотрел в глаза Стивенсу. Его глаза на знали меня. Совершенно не знали.

В этот момент я вновь с жуткой пророческой ясностью увидел весь мой вечер в деталях. Три часа в тихом баре. Три виски (возможно, четыре), дабы заглушить чувство неловкости и собственной глупости, придя туда, где я не был желанным гостем. Унижение, от которого совет моей матери был призван меня спасти. Совет, чью цену можно понять, лишь преступив его.

Я видел, как я возвращаюсь домой, подвыпивший, но слишком сильно. Я видел себя через стекло такси, увозящего меня в дому, словно через призму детского возбуждения и ожидания. Я слушал, как я говорил Эллен: \"Уотерхауз рассказал ту же самую историю о том, как была выиграна в покер целая партия бифштексов для Третьего Батальона... Они ставили по доллару за очко, ты представляешь?... Пойду ли я еще?... Может быть, но я сомневаюсь\". На этом бы все и закончилось. Но только не мое унижение.

Я увидел все это в глазах Стивенса. Затем глаза потеплели. Он слегка улыбнулся и сказал: \"Мистер Эдли! Заходите. Я возьму ваше пальто\".

Я поднялся по ступенькам, и Стивенс плотно прикрыл за мной дверь. Насколько другой может показаться дверь, когда находишься с теплой стороны! Стивенс взял мое пальто и ушел с ним. Я остался в холле, глядя на свое отражение в зеркале - мужчину пятидесяти трех лет, чье лицо стареет на глазах.

Я прошел в библиотеку.

Иохансен был там, со своим Уол Стрит Джорнал. В другом островке света Эмлин Маккэррон сидел за шахматной доской напротив Питера Эндрюса. Маккэррон был худым мужчиной с бледным лицом и тонким, как бритва, носом. Эндрюс был огромным, с покатыми плечами и вспыльчивым характером.

Широкая рыжеватая борода висела на его груди. Сидя друг против друга над шахматной доской, они смотрелись, как индейский тотем: орел и медведь. Уотерхауз тоже был здесь, он листал сегодняшнюю \"Таймс\". Он поднял голову, кивнул мне без всякого удивления и вновь уткнулся в газету. Стивенс принес мне виски, которого я не просил.

Я взял его с собой к стеллажам и нашел те загадочные тома в зеленых обложках. Этим вечером я начал читать сочинения Эдварда Грея Севиля. Я взялся с самого начала, с книги \"Они были нашими братьями\". С тех пор я прочитал все одиннадцать романов и считают их одними из самых утонченных произведений нашего века.

В самом конце вечера я услышал историю - всего одну, - в то время как Стивенс разносил бренди. После того, как рассказ был закончен, все начали собираться уходить. Стивенс заговорил, обращаясь ко всем нам. Он стоял в дверном проеме, выходящем в холл. Его голос был низким и приятным: \"Кто будет рассказывать историю к Рождеству?\"

Все застыли на месте и смотрели друг на друга. Кто-то рассмеялся. Стивенс, улыбаясь, но сохраняя серьезность, хлопнул дважды в ладоши, как школьный учитель, призывающий свой класс к порядку: \"Ну же, джентльмены, кто будет рассказывать?\"

Питер Эндрюс прочистил горло: \"У меня кое-что имеется к случаю. Я, правда, не знаю, подойдет ли это, но если...\"

\"Это будет забавно\", - прервал его Стивенс, и в комнате снова раздался смех. Эндрюса дружески хлопали по спине. Потоки холодного воздуха проносились по холлу, пока народ расходился.

Словно по волшебству, передо мной возник Стивенс, держа мое пальто. \"Хороший вечер, мистер Эдли. Всегда рады вас видеть\".

\"Вы на самом деле собираетесь в вечер под Рождество?\" - спросил я, застегивая пальто. Я был немного разочарован тем, что не смогу услышать рассказ Эндрюса, потому что мы твердо решили поехать в Скенектеди и провести праздники у сестры Эллен.

Стивенс посмотрел на меня как-то весело-удивленно.

\"Ни в коем случае, - сказал он. - Рождество - это время, которое мужчина должен проводить с семьей. Хотя бы в этот вечер. Вы согласны, сэр?\"

\"Ну конечно\".

\"Мы всегда собираемся во вторник перед Рождеством. В этот день у нас всегда много народу\".

Он не сказал членов клуба. Случайно или нет?

\"Много историй было рассказано в комнате у камина, мистер Эдли. Историй всякого рода, комических и трагических, ироничных и сентиментальных. Но во вторник перед Рождеством обычно повествуется о чем-нибудь сверхъестественном. Всегда было так, насколько я помню\".

По крайней мере, это объясняло то, что во время моего первого посещения кто-то заметил Норману Стету, что он должен был бы приберечь свою историю для Рождества. Я готов был спросить Стивенса еще о многом, но увидел предостережение в его глазах. Это не означало, что он не ответит на мои вопросы. Скорее, что я не должен их задавать.

\"Что-нибудь еще, мистер Эдли?\"

Мы остались одни. Неожиданно холл показался мне более темным, лицо Стивенса бледнее, а его губы ярче, чем всегда. В камине выстрелило полено, и красный отблеск скользнул по полированному паркету. Мне показалось, что я услышал что-то напоминающее звук удара в тех отдаленных комнатах, куда я еще не заходил. Мне очень не понравился этот звук. Очень.

\"Нет, - сказал я не совсем ровным голосом. - Думаю, что нет\".

\"Что же, спокойной ночи\", - попрощался Стивенс, и я вышел наружу. Я слышал, как тяжелая дверь захлопнулась за моей спиной. Щелкнул замок. Я шел навстречу огням Третьей авеню, не оборачиваясь и, в какой-то мере, боясь посмотреть назад, словно мог бы увидеть нечто ужасное, следующее за мной по пятам, или обнаружить что-то, о чем лучше не догадываться. Я дошел до угла, увидел такси и помахал ему.

\"Опять истории о войне?\" - спросила Эллен, когда я пришел. Она лежала в постели с Филиппом Марлой, единственным любовником, который у нее был. \"Была одна история или две, - ответил я, вешая пальто. - В основном я читал книгу\".

\"Только когда ты не хрюкал\".

\"Согласен. Когда не хрюкал\".

\"Послушай-ка вот это: \"Когда я впервые увидел Терри Леннокса, он был пьян и сидел в серебристом \"Роллс-Ройсе\" у террасы \"Танцоров\". Эллен продолжали: \"У него было молодое лицо, но белые, цвета кости, волосы. Судя по его глазам, можно было сказать, что каждый волос на его голове был крашеным, однако он выглядел как и любой другой красивый молодой парень, тративший слишком много денег на кабак, который и существует для этой цели и никакой другой\". Неплохо, а? Это...\"

\"Долгое прощание\", - сказал я, снимая ботинки. - Ты читаешь мне один и тот же отрывок раз в три года. Это часть твоего жизненного цикла.

Она наморщила нос: \"Хрю-хрю\".

\"Спасибо\".

Она вернулась к книге. Я вышел на кухню и взял бутылку виски. Когда я возвратился, Эллен оставила книгу открытой на одеяле и пристально посмотрела на меня: \"Дэвид, ты собираешься вступить в этот клуб?\"

\"Я думаю, что это возможно... если меня попросят\". Я чувствовал себя неуютно. Вероятно, я еще раз сказал ей неправду. Если бы существовало членство в 249Б на 35 улице, я бы уже был членом клуба.

\"Я рада за тебя, - сказала она. - Тебе необходимо что-то постоянное сейчас. Я не уверена, что ты отдаешь себе в это отчет, но тебе это нужно. У меня есть Комитет по правам женщин и Театральное общество, и ты тоже нуждался в чем-то\".

Я сел на кровать рядом с ней и взял \"Долгое прощание\". Это было новое издание в светлой обложке. Я помнил, как я покупал оригинальное издание в подарок на день рождения Эллен. В 1953.

\"Мы что, уже старые?\" - спросил я ее.

\"Боюсь, что да\", - сказала она и ослепительно улыбнулась.

Я положил книгу и коснулся ее груди: \"Слишком стара для этого?\"

Она потянула на себя покрывало с видом великосветской дамы, а потом, хихикая, сбросила его ногой на пол.

\"Побей меня, папочка, - сказала она. - Я плохо себя вела\".

\"Хрю-хрю\", - ответил я, и мы оба рассмеялись.

Наступил предрождественский вторник. Этот вечер был похож на все остальные, за исключением двух обстоятельств. Было больше народу, возможно, не меньше восемнадцати человек. И остро ощущалась атмосфера возбужденного обещания. Иохансен лишь бегло пробежал глазами свою газету и присоединился к Маккэррону, Хьюгу Биглмэну и ко мне. Мы сидели у окон и говорили о том о сем, пока неожиданно не завели горячий и часто смешной спор о довоенных автомобилях.

Была еще, - сейчас, когда я думаю об этом, - и третья особенность: Стивенс приготовил великолепный пунш. Он был мягким, хотя и с ромом и специями, и подавался из невероятного кувшина, похожего на ледяную скульптуру. Беседа становилась все оживленней по мере того, как уменьшался уровень пунша в кувшине.

Я перевел взгляд в сторону маленькой двери, ведущей в бильярдную, и был поражен, увидев, как Уотерхауз и Норман Стет засовывали бейсбольные карточки в какое-то подобие цилиндра. При этом они громко смеялись. Повсюду образовывались, а потом расходились грудой людей. Становилось все позднее... и наконец, когда наступило время, в которое обычно все начинали расходиться, я увидел Питера Эндрюса, сидящего перед камином с каким-то пакетом в руке. Он бросил его в огонь не распечатав, и через мгновение пламя заплясало всеми цветами спектра, пока вновь не стало желтым. Мы расставили стулья по кругу. Через плечо я Эндрюса увидел камень с выгравированным изречением: СЕКРЕТ В РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ. Стивенс скользил среди нас, забирая бокалы и возвращая их с бренди.

Слышались негромкие пожелания \"Счастливого Рождества\" и \"Это гвоздь сезона, Стивенс\", и я впервые увидел, как здесь расплачивались, протягивая десятидолларовую и даже стодолларовую бумажку.

\"Спасибо, мистер Маккэррон... мистер Иохансен... мистер Биглмэн...\"

Я прожил в Нью-Йорке достаточно долго, чтобы знать, что во время Рождества чаевые текут рекой: что-то мяснику, что-то булочнику и владельцу скобяной лавки, не говоря уже о швейцаре, мажордоме и уборщице, приходившей по вторникам и пятницам. Я еще не встречал людей моего круга, которые относились бы к этому как к обязательному пустяку... однако, мне не хотелось плохо думать о ком-нибудь в этот вечер. Деньги давались по доброй воле и легко...

Я нашел свой бумажник. В нем я всегда держал за фотографиями Эллен пятидолларовую бумажку на всякий случай. Когда Стивенс подал мне бренди, я положил ее ему в руку безо всякого колебания, хотя и не был богат. \"Счастливого Рождества, Стивенс\", - сказал я.

\"Спасибо, сэр. И вам того же\".

Он раздал бренди, собрал чаевые и ушел. В какой-то момент, уже на середине рассказа Эндрюса, я повернул голову и увидел его стоящим в двери, словно тень, густая и молчаливая.

\"Сейчас я адвокат, как многие знают, - сказал Эндрюс, отпив из своего бокала. Он прочистил горло и снова пригубил. У меня несколько контор на Парк Авеню, вот уже 22 года. До этого я был ассистентом в адвокатской фирме, ведущей дела в Вашингтоне. Однажды вечером, в июле, меня попросили задержаться допоздна, чтобы составить перечень дел для справки адвокату, что не имело никакого отношения к данной истории. Вскоре в контору вошел человек, который в то время был одним из наиболее известных сенаторов в Капитолии и ставший впоследствии президентом. Его рубашка была испачкана в крови, а глаза буквально вылезали из орбит.

\"Мне нужно поговорить с Джо\", - сказал он. Джо, как вы понимаете, был никто иной, как Джозеф Вудс, глава моей фирмы и один из самых влиятельных частных адвокатов в Вашингтоне. К тому же он является близким другом этого сенатора.

\"Он ушел домой несколько часов тому назад\", - объяснил я ему. Говоря откровенно, я был ужасно напуган - он выглядел, как человек, который только что попал в жуткую аварию или участвовал в смертельной схватке. Глядя на его лицо, которое я часто видел в газетах, все в запекшейся крови, с нервно подергивающейся щекой под обезумевшим глазом, я все сильнее поддавался панике.

\"Я могу позвонить ему, если вы...\" Я уже держал в руках телефон, сходя с ума от желания переложить свалившуюся на меня ответственность на кого-то другого. Заглянув за спину сенатора, я увидел кровавые следы, оставленные им на ковре.

\"Я должен переговорить с Джо немедленно, - повторил он, будто не слышал моих слов. - Кое-кто находится в багажнике моей машины... То, что я обнаружил в Вирджинии. Я стрелял в это, но не мог убить. Это не человек, и я не мог это убить\".

Он начал хихикать, потом засмеялся и, наконец, закричал. Он все еще продолжал кричать, когда я дозвонился до мистера Вудса и попросил его, ради всего святого, приехать как можно скорей...\"

Я не собираюсь рассказывать историю Питера Эндрюса полностью. По правде говоря, я не уверен, что осмелился бы ее рассказать. Достаточно будет сказать, что этот рассказ был столь ужасным, что я думал о нем в течение нескольких недель. Как-то за завтраком Эллен посмотрела на меня и спросила, почему я закричал ночью: \"Его голова! Его голова на земле все еще говорила!\"

\"Я думаю, это был сон, - сказал я. - Один из тех, которые потом невозможно вспомнить\".

Но я тут же опустил глаза и полагаю, что Эллен поняла, что это была ложь.

В один из августовских дней следующего года я работал в библиотеке, и меня позвали к телефону. Это был Уотерхауз. Он спросил, не могу ли я зайти к нему в кабинет. Когда я пришел, я увидел, что там находились также Роберт Карден и Генри Эффингем. В первый момент я подумал, что меня собираются обвинить в каких-то неразумных и некомпетентных поступках. Карден подошел ко мне с казал: \"Джордж полагает, что настало время сделать вас младшим партнером, Дэвид. Мы все согласились\".

\"Вы должны пройти этот путь, Дэвид, если все будет хорошо, мы сделаем вас полноправным партнером к Рождеству\", - заверил Эффингем.

В эту ночь мне не снились кошмары. Мы с Эллен, изрядно выпившие, выбрались пообедать в одно джазовое заведение, которое не посещали почти шесть лет, и слушали удивительного голубоглазого негра, Дикстера Гордона, дувшего в свою трубу почти до двух утра. На следующее утро мы проснулись с неприятными ощущениями в желудке и головной болью и не могли полностью поверить в то, что произошло. Самым невероятным было то, что мой заработок поднялся до восьми тысяч долларов в год, хотя мы перестали верить в возможность такого повышения.

Фирма послала меня на шесть недель в Копенгаген, и когда я вернулся, то узнал, что Джон Хенрахен - один из постоянных посетителей 249Б - умер от рака. Был произведен сбор средств для его жены, которая оказалась в трудном положении. Меня уговорили заняться подсчетом собранной суммы и оформлением банковского чека. Набралось больше десяти тысяч долларов. Я передал чек Стивенсу и предполагаю, что он отослал его по почте.

Так уж случилось, что Арлин Хенрахен была членом театрального общества Эллен, и Эллен рассказала мне через какое-то время, что Арлин получила анонимный чек на десять тысяч четыреста долларов. К чеку приложена короткая и загадочная записка: \"От друзей вашего мужа Джона\". \"Разве это не самая удивительная вещь, которую ты когда-либо слышал в жизни?\" - спросила меня Эллен.

\"Нет, - сказал я, - но, по-видимому, она входит в первую десятку. У нас есть еще клубника, Эллен?\"

Прошли годы. Я обнаружил наверху в 249Б множество комнат: кабинет, спальню, где гости иногда оставались на ночь (хотя после того, как я услышал звук удара или мне показалось, что я услышал, лично я предпочел бы остановиться в хорошем отеле), небольшой, но хорошо оборудованный гимнастический зал и бассейн с сауной.

Кроме того, имелось также длинная узкая комната во всю длину здания с двумя дорожками для игры в шары.

За эти годы я перечитал романы Эдварда Грей Севиля и открыл для себя совершенно удивительного поэта, равного, может быть, Эзре Паунду и Уолласу Стивенсу, по имени Норберт Роузен. Согласно справке в конце одного из томов его сочинений, он родился в 1924 и был убит в Анзио. Все три тома его лирики были изданы фирмой \"Стэдхем и сын\" в Нью-Йорке и Бостоне. Помню, что я вновь побывал в нью-йоркской публичной библиотеке в один из светлых дней (я не уверен, в каком именно году) и заказал подшивку \"Литерари Маркет Плейс\" за 20 лет. Это было ежегодное издание форматом с \"Желтые страницы\", одну из крупнейших газет в городе. Мне кажется, что служащий библиотеке готов был отказать мне. Но я настаивал и тщательно просмотрел каждый том. И если предполагалось, что в ЛМП указаны все издатели США, то я не обнаружил там фирму \"Стэдхем и сын\". Год спустя или, может быть, два я разговаривал с владельцем книжной антикварной лавки и спросил его об этом издании. Он никогда не слышал о нем.

Я подумал о том, чтобы спросить Стивенса, но вспомнил о предупреждении, которое увидел в его глазах, и решил оставить свой вопрос без ответа.

И, конечно, на протяжении всех этих лет, было рассказано немало историй.

Смешных, о потерянной или приобретенной любви, тревожных и даже несколько рассказов о войне, хотя и не таких, о которых думала Эллен, задавая мне вопросы.

Лучше всего я помню истори\"ю Джерарда Тоузмена - его рассказ об американском оперативном центре, обстрелянном артиллерией за четыре месяца до окончания Первой мировой войны, весь личный состав которого погиб, за исключением Тоузмена.

Лесроп Каррутэрс, американский генерал, которого каждый тогда считал безумным (он был ответственным за, по крайней мере, восемнадцать тысяч смертей ), стоял у карты линий фронта, когда взорвался снаряд. Он объяснял очередную безумную операцию на флангах, которая могла бы стать успешной только с точки зрения производства новых вдов.

Когда пыль рассеялась, Джерард Тоузмен, растерянный и оглушенный, весь в крови, сочившейся из его носа, ушей и уголков глаз, подошел к телу генерала. Оглядев то, что осталось от центра, он посмотрел вниз... и закричал, а потом рассмеялся.

Собственного голоса он не слышал, но его крики и смех привлекли внимание врачей, убедившихся, что кто-то остался жив под этими развалинами.

Каррутэрс не был изувечен взрывом, по крайней мере, как сказал Тоузмен, \"не в том виде, в какой солдаты этой затяжной войны привыкли представлять себе увечье - люди с оторванными руками, без ног, без глаз, с легкими, сморщенными от газа. Нет, - сказал он - ничего этого не было. Мать этого человека сразу бы опознала его. Но карта... та карта перед которой он стоял, когда разорвался снаряд...

Она каким-то образом впечаталась в его лицо. Тоузмен смотрел на ужасную татуированную маску смерти. На надбровной дуге Лесропа Каррутэрса находился каменистый берег Бретани, Рейн, как голубой рубец, струился вниз по его левой щеке. Несколько винодельческих провинций расположились на его подбородке. Сахара обхватила его горло, как петля палача, а на вздутом глазном яблоке отпечаталось слово \"Версаль\".

Это была наша рождественская история 197... года.

Я вспоминал много других, но для них здесь нет места. Честно говоря, и для истории Тоузмена также... но это была первая \"Рождественская история\", услышанная мною в 249Б, и я не мог удержаться от того, чтобы ее не рассказать. Наконец, во вторник перед нынешним рождеством, после того, как Стивенс хлопнул в ладоши, призывая нас к вниманию, и спросил, кто осчастливит нас рождественской историей, Эмлин Маккэррон проговорил: \"Думаю, что у меня есть кое-что заслуживающее внимания. Лучше рассказать сейчас, чем никогда. Господь закроет мои уста довольно скоро\".

За все годы проведенные мной в 249Б, я никогда не слышал, чтобы Маккэррон рассказывал истории. Может быть, именно поэтому я вызвал такси столь рано и, когда Стивенс разнес пунш шестерым собравшимся, кто отважился выбраться из дома в этот холодный и ветреный вечер, почувствовал сильное волнение. Я не был в одиночестве - те же чувства отражались на лицах остальных присутствующих.

Старый и сухой, Маккэррон сидел в центральном кресле у камина, держа пакетик с порошком в своих узловатых руках. Он высыпал его, и мы смотрели на меняющее цвет пламя, пока оно вновь не стало желтым. Стивенс обошел нас, предлагая бренди, и мы отдали ему его рождественский гонорар. В какой-то момент во время этой церемонии я услышал звон монет, переходящий из рук дающего в руки получателя; в другой раз при свете огня я увидел тысячную купюру. В обоих случаях Стивенс был одинаково почтителен и корректен. Вот уже десять лет, немногим больше или меньше, прошло с тех пор, когда я впервые переступил порог 249Б вместе с Джоржем Уотерхаузом, и в то время как многое изменилось в мире снаружи, ничего не менялось здесь внутри. Казалось, что Стивенс не постарел не то, что бы на один месяц а даже ни на один день.

Он удалился в тень, и на мгновение воцарилась абсолютная тишина. Мы слышали даже, как шипел кипящий сок на дровах в камине. Эмлин Маккэррон смотрел в огонь, и мы проследили за его взглядом. Языки пламени казались особенно неистовыми в этот вечер.

Я почувствовал себя загипнотизированным огнем. То же самое, как я предполагаю, должен был ощущать и пещерный человек, породивший нас, сидя у костра в то время, как ветер гулял и завывал вокруг его холодной пещеры. Наконец, не отводя глаз от огня, немного наклонившись вперед и соединив руки между коленями, Маккэррон заговорил.

II. Метод дыхания

Мне сейчас почти восемьдесят, что говорит о том, что я родился вместе с веком. Вся моя жизнь была связана со зданием, которое стоит прямо поперек Мэдисон Сквер Гарден. Это здание, выглядящее как большая серая тюрьма, является в настоящее время больницей, как должно быть известно многим из вас. Это - больница Гарриет Уайт Мемориал.

Гарриет Уайт, чьим именем она названа, была первой женой моего отца, получившей первый опыт работы сиделкой, когда еще действительно паслись овцы на Овечьем лугу в Центральном парке. Ее статуя стоит на постаменте во дворе перед зданием, и если кто-то из вас видел ее, то, наверное, испытал удивление, как женщина с таким суровым лицом могла посвятить себя столь мягкой профессии. Девиз, высеченный в основании статуи, еще менее располагает к себе: \"Нет покоя без боли, поэтому мы определяем спасение через страдание\".

Я был рожден внутри этого серого здания 20 марта 1900. И вернулся туда как стажер в 1926. Двадцать шесть - это слишком поздно, чтобы делать первые шаги в мире медицины, но у меня уже была практика во Франции в конце Первой мировой, где я пытался заштопать разорванные животы и доставал морфин на черном рынке, который часто был плохого качества.

Как и все поколение хирургов перед Второй мировой войной, мы были хорошими практиками: и между 1919 и 1928 в высших медицинских школах были зарегистрировано удивительно мало случаев отчислений за непригодностью. Мы были старше, более опытнее и уравновешеннее. Были ли мы также и мудрее? Не знаю, но, несомненно, мы были более циничными. Никогда не случалось ничего подобного той чепухе, о которой пишут в популярных романах о врачах, падающих в обморок или блюющих во время первого вскрытия.

Гарриет Уайт Мемориал также сыграл центральную роль в событиях, которые случились со мной девять лет спустя после моего поступления в больницу. И эту историю я хочу рассказать вам сегодня, джентльмены.

Вы можете сказать, что это не совсем подходящая история для Рождества (хотя разведка произошла как раз в сочельник), но я вижу в ней, какой бы ужасной она ни была, проявление той поразительной силы, которая заложена в обреченных и богом проклятых человеческих существах. В ней я вижу также невероятные возможности нашей воли и ее ужасную и темную силу.

Рождение само по себе, джентльмены, - лишь одна из множества ужасных вещей. Сейчас модно, чтобы отцы присутствовали при рождении собственных детей, и эта мода способствовала тому, что у многих мужчин появилось чувство вины, которого, я полагаю, они не всегда заслуживали (некоторые женщины потом с умением и жестокостью им воспользовались). Это считается нормальным и даже полезным. Однако, я видел мужчин, выходящих из операционной нетвердой походкой, с белыми бескровными лицами. Я видел, как они теряли сознание от криков и обилия крови. Я вспоминаю одного отца, который неплохо держался... только начал истерически кричать, когда его сын пытался проложить себе дорогу в мир. Глаза ребенка были открыты, казалось, что он осматривается вокруг, а затем его глаза остановились на отце...

Рождение - это удивительная вещь, джентльмены, но я никогда не находил его прекрасным. Я думаю, что оно слишком грубо, чтобы быть прекрасным. Матка женщины похожа на двигатель. С зачатием этот двигатель приводится в действие. В начале он работает почти вхолостую... Но с приближением рождения он все набирает и набирает обороты. Его холостой звук становится размеренным гулом, а затем переходит в пугающий рокот. Коль скоро этот двигатель был заведен, каждая будущая мать должна понимать, что ее жизнь поставлена на карту. Либо она родит, и двигатель остановится, либо этот двигатель начнет разгоняться все сильнее, пока не взорвется, неся кровь, боль и смерть.

Эта история о рождении, джентльмены, в канун другого рождения, которое мы празднуем вот уже почти две тысячи лет.

Моя медицинская практика началась в 1929 - слишком плохом году, чтобы что-то начинать. Мой дед оставил мне в наследство небольшую сумму денег, и хотя я и был удачливее многих моих коллег: мне пришлось вертеться, чтобы прожить в последующие четыре года.

К 1935 дела пошли немного лучше. У меня появились настоящие пациенты и некоторые больные, проходящие амбулаторное лечение в Уайт Мемориал. В апреле месяце того года я увидел нового пациента - женщину, которую я буду называть Сандра Стенсфилд, что почти соответствует ее настоящему имени. Это была молодая женщина, с бледной коей, утверждавшая, что ей двадцать восемь лет. После осмотра я понял, что на самом деле она была на три-четыре года моложе. У нее были светлые волосы, изящная фигура и высокий рост - около пяти футов и восьми дюймов. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не излишняя суровость ее черт. В ее глазах светился ум, а линия рта была столь же резкой и решительной как у каменной статуи Гарриет Уайт перед зданием больницы. Имя, которое она указала в карточке, было не Санда Стенсфилд, а Джейн Смит. Осмотр показал, что она примерно на втором месяце беременности. Обручального кольца она не носила.

После предварительного осмотра, но до того, как были получены результаты анализов, моя медсестра Элла Дэвидсон, сказала: \"Та девушка, что приходила вчера, Джейн Смит? Я больше чем уверена, что это вымышленное имя\".

Я согласился. И все же я ей восхищался. В ее поведении не было и тени нерешительности, стыдливости и робости. Меня поражала ее прямота и деловитость. Казалось даже, что и вымышленное имя она взяла по деловым соображениям, а не от стыда. Она как бы говорила вам: \"Вы требуете имя, чтобы занести его в вашу картотеку, таков порядок. Что же, вот вам имя. Чем полагаться на профессиональную этику человека, которого я не знаю, я лучше положусь на саму себя\".

Элла отпустила несколько замечаний на ее счет, типа \"современные девицы\" и \"наглая молодежь\", но она была доброй женщиной, и я думаю, что эти слова были произнесены так, для проформы. Она прекрасно понимала, так же как и я, что кем бы ни была моя новая пациентка, она не имела ничего общего с проституткой с выцветшим взглядом и на высоких каблуках. Напротив, \"Джейн Смит\" была крайне серьезной и целеустремленной молодой женщиной. Она оказалась в неприятном положении и была полна решимости пройти через это со всем достоинством, на которое способна.

Через неделю она пришла во второй раз. Стоял обычный день - один из первых настоящих весенних дней. Воздух был мягким, небо - молочно-голубого цвета, и чувствовался запах ветра - теплый, едва ощутимый запах возрождения природы. В такие дни хочется уйти от всех забот и волнений, сидя рядом с перкариной женщиной где-нибудь в Кони Айленде, с корзиной доля пикника на разостланном покрывале, а на твоей спутнице - большая белая шляпка и платье без рукавов, прекрасное, как и сам день.

На \"Джейн Смит\" было платье с рукавами, но все равно не менее прекрасное, чем тот день весны. Из белого льна с коричневой окантовкой. Она надела также коричневые туфельки, белые перчатки и шляпку \"колокол\", немного старомодную первый признак того, что она была далеко не богатой женщиной.

\"Вы беременны, - сказал я. - Думаю, что вы не очень-то в этом сомневались, да?\"

Если и должны быть слезы, подумал я, то они появятся сейчас.

\"Да, - ответила она с завидным самообладанием. В ее глазах не было и намека на слезы. - Я догадывалась\".

Возникла небольшая пауза.

\"Когда я должна родить?\" - спросила она почти беззвучно.

\"Это будет рождественский ребенок, - сказал я. - Примерный срок -десятое декабря, плюс минус две недели\".

\"Хорошо. - Она поколебалась немного, а потом решилась, - вы будете принимать роды? Даже если я не замужем?\"

\"Да, - сказал я. - При одном условии\".

Она нахмурилась, и в этот момент ее лицо стало еще больше походить на лицо Гарриет Уайт. Трудно поверить, что хмурое выражение лица молодой женщины двадцати трех, вероятно, лет может быть настолько грозным. Но именно таким оно и было. Она уде была готова уйти, и даже мысль о том, что ей придется начинать все сначала с другим врачом, не смогла бы ее удержать.

\"И каким будет условие?\" - спросила она подчеркнуто холодно.

Теперь уже я почувствовал желание отвести свои глаза от ее лица, но я выдержал ее взгляд. \"Я настаиваю на том, чтобы знать ваше настоящее имя. Мы можем продолжать наши финансовые отношения при помощи наличных денег, если вас это больше устраивает, и миссис Дэвидсон по-прежнему будет выдавать вам рецепты на имя Джейн Смит. Но если мы собираемся отправиться вместе в это путешествие в течение следующих семи месяцев, я хотел бы иметь возможность обращаться к вам по имени, на которое вы отзывались всю вашу жизнь\".

Я закончил свою миленькую, наигранную строгую речь, ожидая, пока она обдумает мои слова. Я был почти уверен, что она поднимется, поблагодарит меня и исчезнет навсегда. Я испытал бы растерянность, если бы это произошло. Она нравилась мне. Более того, мне нравилась прямота и решимость, с коими она бралась за проблему, в то время как девяноста из ста женщин на ее месте запутались бы в собственной лжи и от страха и стыда перед такой ситуацией оказались бы неспособными ее преодолеть.

Я полагаю, что многие нынешним молодым людям такая ситуация показалась бы нелепой и даже невообразимой. Все стремятся сейчас продемонстрировать широту взглядов в отношении того, что беременная женщина без обручального кольца должна быть окружена большим внимание и заботой, чем любая другая. Но джентльмены хорошо знают, что в те времена все было по-другому. Бытующие тогда нравственные нормы и лицемерие ставили незамужнюю беременную женщину в крайне затруднительное положение. В те годы замужняя беременная женщина чувствовала себя счастливой и гордой тем, что собиралась выполнить предназначение, данной ей Богом. Незамужняя же выглядела проституткой в глазах окружающих, да и сама была склонна считать себя таковою. Она была, используя выражение Элла Дэвидсон, \"легкой\" женщиной, а в те времена о \"легкости\" забывали не скоро. Такие женщины уезжали рожать и жить в другие города. Некоторые из них глотали таблетки или выбрасывались из окон. Другие шли к подпольным акушеркам-мясникам с грязными руками или пытались сделать все сами. За мою хирургическую практику четыре женщины умерли у меня на глазах от потери крови из-за тяжелых ранений матки. Помню один случай, когда ранение было нанесено зазубренным горлышком бутылки, привязанным к венику. Сейчас трудно в это поверить, но подобные вещи происходили, джентльмены. В общем, такая ситуация была для здоровой молодой женщины худшей из всех, какие только можно вообразить.

\"Я согласна, - сказала она, наконец. - Это справедливо. Меня зовут Сандра Стенсфилд\". Она протянула мне руку. С удивлением я пожал ее. Я был рад, что Элла Дэвидсон не видела, как я сделал это. Она бы ничего не сказала, но целую неделю кофе был бы горше, чем обычно.

Она улыбнулась в ответ на мое замешательство - я думаю - и посмотрела на меня открыто. \"Я надеюсь, мы будем друзьями, доктор Маккэррон. Сейчас мне нужен друг. Я немного напугана\".

\"Я вас понимаю и постараюсь стать вашим другом, если смогу, мисс Стенсфилд, Я что-нибудь могу для вас сделать в настоящий момент?\"

Она открыла сумочку и достала блокнот и ручку. Раскрыв блокнот, она посмотрела на меня. В какой-то момент я с ужасом подумал, что она спросит у меня имя и адрес акушерки. Затем она сказала: \"Я хотела бы знать, что мне лучше есть. Для ребенка, конечно\".

Я громко рассмеялся. Она взглянула на меня с удивлением.

\"Извините. Просто у вас такой деловой вид\".

\"Ну уж наверное. Этот ребенок теперь часть моих дел, разве не так?\" \"Да, естественно. У меня есть брошюра, которую я даю всем моим беременным пациенткам. Здесь говорится о диете, весе, питье, курении и многом другом. Пожалуйста, не смейтесь, когда будете читать. Это затронет мои чувства, потому что я сам писал текст\".

Хотя это был скорее памфлет, а не брошюра, однако это не помешало ему стать впоследствии книгой: \"Практическое руководство по беременности и родам\". В то время я серьезно увлекался акушерством и гинекологией и, начав довольно поздно из-за войны, не собирался терять время. Меня подбадривала мысль о том, что я увижу множество счастливых женщин в ожидании ребенка и приму много детей за мою практику. Так и случилось: по последним подсчетам я участвовал в появлении на свет около двух тысяч младенцев - достаточно, чтобы заполнить пятьдесят классных комнат.

Я читал много литературы о беременности и родах и более разумно применял свои знания по этому вопросу, чем в других областях медицинской практики. Поскольку я был энтузиазмом и у меня сложились собственные представления о предмете, то предпочел написать собственную брошюру, чем следовать избитым предписаниям, которыми в избытке потчевали беременных женщин. Я не буду излагать полный набор этих предписаний - для этого не хватило бы и ночи, - но приведу лишь два примера.

От будущих матерей требовали как можно меньше находиться на ногах и тем более не совершать длительных прогулок из-за опасности выкидыша и других \"нежелательных для родов\" последствий. Но роды как таковые - это в первую очередь, что сказать футболисту, готовящемуся к важной встрече, чтобы он как можно больше проводил время сидя и сохранял силы для предстоящей игры! Другой столь же \"мудрый совет\", часто даваемый многими докторами упитанным женщинам, - начать курить! Курить! Эти рекомендации отражены в имевшем хождение лозунге тех дней: \"Возьми сигарету Lucky вместо конфеты\". Те, кто думает, что, вступив в двадцатый век, мы вошли в эпоху просвещенной медицины, не представляет, какие безумные идеи иногда приживаются и в наши дни.

Я дал мисс Стенсфилд мою брошюру, и она внимательно изучала ее в течении минут пяти. Когда я спросил у нее разрешения закурить трубку, она кивнула мне, не отрываясь от чтения. Потом она подняла глаза и улыбнулась: \"Вы радикал, доктор?\"

\"Почему вы это говорите? Не потому ли, что я советую ожидающим ребенка женщинам ходить пешком, а не ездить в прокуренных и трясущихся поездах подземки?\"

\"Витамины... всякого рода... плавание и дыхательные упражнения! Какие дыхательные упражнения?\"

\"Об этом вы узнаете позже, но я не радикал. Далеко не радикал. Я тот, кто задерживает на пять минут моего следующего пациента\".

\"О, прошу прощения\". Она быстро встала, запихивая толстую брошюру в сумочку.

\"Ничего\".

Она набросила на себя легкое пальто, смотря на меня своими карими глазами. \"Нет, - сказала она. - Вы совсем не радикал. Ну а теперь вы себя чувствуете более... умиротворенно? Я правильно подобрала слово?\"

\"Вполне подходяще, - сказал я. - Это слово мне нравится. Скажите миссис Дэвидсон, чтобы она выписала талон на следующее посещение. Я хочу вас видеть в начале следующего месяца\".

\"Ваша миссис Дэвидсон меня не одобряет\".

\"Я уверен, что это не так. - Но я никогда не умел врать, и теплота, возникшая между нами, сразу же испарилась. Я не провожал ее до двери моего кабинета. - Мисс Стенсфилд?\"

Она обернулась и застыла в ожидании вопроса.

\"Вы собираетесь оставить ребенка?\"

Она окинула меня взглядом, потом улыбнулась той загадочной улыбкой, секрет которой знаю только беременные женщины. \"О, да\", - услышал я в ответ, и она ушла.

До конца этого дня я занимался похожими друг на друга случаями пищевого отравления, ожогов кипятком, вытаскивал кусок металла из глаза и дал направление на госпитализацию моему старому пациенту, у которого, я уверен, была раковая опухоль. Я совершенно позабыл о Сандре Стенсфилд. Элла Дэвидсон напомнила мне о ней, заметив:

\"Возможно, она вовсе и не потаскушка\".

Я оторвал взгляд от карточки моего последнего пациента. Я изучал ее, ощущая раздражение, которое чувствует большинство врачей, оказавшихся не в силах помочь больному. Мне пришла в голову мысль, что вместо всех этих колонок \"Сумма к оплате\", \"Оплачено полностью\" или \"Пациент переведен\", я должен был бы написать \"Ордер на смерть\". Наверное, с черепом и костями вверху, как на бутылках с ядом.

\"Простите?\"

\"Я о вашей мисс Джейн Смит. Она сделала удивительную вещь сегодня утром после того, как записалась на прием. Поза миссис Дэвидсон давала недвусмысленно понять, что эту вещь она одобряла.

\"И что же она сделала?\"

\"Когда я дала ей талон на посещение, она попросила подсчитать ее расходы, все до единого. Включая роды и пребывание в больнице\".

Это действительно вызывало удивление. Не забывайте, что речь идет о 1935 годе, а мисс Стенсфилд, похоже, была предоставлена самой себе. Жила ли она в достатке? Сомневаюсь. Ее платье, туфли и перчатки были красивыми, но она не носила ювелирных украшений, и к тому же, ее шляпка явно уже вышла из моды.

\"И вы сделали, что она просила?:

Мисс Дэвидсон посмотрела на меня так, словно я лишился чувств. \"Конечно же, я сделала это! И она заплатила всю сумму. Наличными\". Это обстоятельство, по-видимому, больше всего поразило миссис Дэвидсон (самым приятным образом, несомненно), но только не меня. Единственное, чего не смогут делать все Джейн Смит этого мира, так это выписывать чеки. \"Она вытащила из сумки бумажник, открыла его и отсчитала деньги прямо на моем столе, - продолжала миссис Дэвидсон. - Затем убрала рецепт туда, где лежали деньги, положила бумажник в сумочку и попрощалась. Совсем неплохо, если подумать о том, как иногда мы вынуждены бегать за их так называемыми \"респектабельными\" милостями, чтобы она заплатили по счету!\"

По непонятной причине я почувствовал себя огорченным. Я не был доволен тем, что Сандра Стенсфилд сделала это, вызвав такую радость у миссис Дэвидсон, как и не был доволен самим собой. Сам не знаю, почему. Что-то во всем этом заставляло меня почувствовать собственную неполноценность.

\"Но не могла же она заплатить за пребывание в больнице, ведь так?\" -спросил я. В конечном счете, это не имело никакого значения, но мне нужно за что-нибудь зацепиться, чтобы дать выход охватившему меня чувству огорчения. \"Разве можно сказать заранее, сколько времени ей придется пролежать в больнице. Или вы читаете будущее, Элла?\"

\"Я ей говорила то же самое, но она спросила, сколько времени в среднем находятся в больнице женщины при отсутствии каких-либо осложнений. Я сказала, что шесть дней, разве нет?\"

Я был вынужден признать, что это так.

\"Она сказала, что заплатит за шесть дней, а если ей придется пролежать дольше, то она внесет дополнительную плату. Но если...\"

\"Если меньше, то мы можем возместить ей лишние расходы\", - утомленно закончил я. Я подумал: \"Черт бы побрал этих женщин\". И тут же рассмеялся. У нее есть голова на плечах. Невозможно это отрицать. И неплохая голова. Миссис Дэвидсон позволила себе улыбнуться... и если я в какой-то момент, особенно сейчас, когда нахожусь в старческом маразме, начинаю верить, что знаю все о людях, которые меня окружают, то пытаюсь вспомнить эту улыбку. До того дня я готов был поклясться жизнью, что никогда не увижу, как миссис Дэвидсон, одна из самых лучших \"правильных\" женщин, которых я когда-либо знал, улыбается при мысли о девушке, забеременевшей не в замужестве.

\"Голова на плечах? Может быть, доктор. Но она знает свои умственные способности, это уж точно\".

Прошел месяц, и мисс Стенсфилд пришла вновь в назначенное ей время, просто возникнув из этого удивительного человеческого потока, каким был и есть Нью-Йорк. На ней было надето голубое платье, которое выглядело довольно оригинально, хотя и явно было выбрано среди множества ему подобных. Ее туфельки не очень подходили к нему - это была та же коричневая пара, в которой она приходила в последний раз.

Я тщательно осмотрел ее и счел, что все идет нормально. Я сказал ей об этом, и она осталась довольна.

\"Я нашла витамины, которые нужно принимать во время беременности\".

\"В самом деле? Превосходно\".

Ее глаза озорно сверкнули: \"Аптекарь предостерегал меня от их употребления\".

\"Избави меня Бог от этих порошковых дел мастеров - сказал я, и она прыснула в ладошку. Это был жест ребенка, покоряющий своей непроизвольностью. - Я еще не встречал аптекарей, которые не были бы неудавшимися врачами. И республиканцами. Эти витамины - пока еще в новинку, и к ним относятся с подозрением. Вы последовали его совету?\" \"Нет, только вашему. Вы же мой врач\".

\"Благодарю\".

\"Не за что. - Она посмотрела прямо мне в глаза, уже не хихикая. -Доктор, когда по мне станет заметно?\"

\"Не раньше августа, я думаю. Или сентября, если вы будете носить... гм, широкие одежды\".

\"Спасибо\". Она взяла свою сумочку, но не встала сразу, чтобы уйти. Я подумал, что она хочет поговорить, но не знает, как и с чего начать.

\"Вы ведь работаете, правда?\" Она кивнула. \"Да, я работаю\". \"Могу я просить, где? Если вы считаете, что я не должен...\"

Она засмеялась, но каким-то ломанным, невеселым смехом. \"В универсальном магазине. Где же еще незамужняя женщина может работать в городе? Я продаю духи толстым леди, которые смачивают свои волосы, а затем накручивают на тонкие бигуди\".

\"Как долго вы еще сможете там работать?\"

\"Пока мое деликатное положение не станет заметным. Предполагаю, что тогда меня попросят уйти, чтобы не огорчить какую-нибудь толстую леди. Потрясение от того, что их обслуживает беременная женщина без обручального кольца, может вызвать выпрямление волос\".

Почти мгновенно ее глаза заблестели от слез. Ее губы задрожал, и я стал нащупывать платок. Но слезы не закапали. Глаза вновь прояснились, губы затвердели, но тут же смягчились. Она просто решила, что не будет терять контроля над своими эмоциями, и не потеряла. Это было впечатляющее зрелище.