— Будем довольны тем, что имеем, — спокойно улыбаясь, сказала мать. — Не надо нам золота, не будем и думать о нем, даже если бы оно лежало у нас под ногами. Нам и так хорошо.


Так чертовски близко.


В четвертом автомате оказывается восемь крон, в пятом – двадцать девять, в следующем – двадцать.

Этого хватит, чтобы купить остальное. Куртку, вату, краску. И перевоплощение будет завершено.

— Хорошо-то хорошо, — отозвался Барнеби. Он по-прежнему стоял, скрестив руки на лопате, и задумчиво смотрел на закат, — но с золотом лучше. Как жаль, что я не знаю, где его достать. Будь оно у нас, мы с Грипом сумели бы многое сделать, уж в этом не сомневайся!

* * *

— А что бы вы стали делать с этим золотом? — спросила миссис Радж.

Фонарь ярко светит ему в глаза. Луна висит за его окном, он забыл опустить жалюзи, и круглый шар сияет, посылая свет к земле. Но не свет разбудил его. Его разбудил запах. Который он отлично узнал.

— Да мало ли что! Мы бы нарядно оделись — не Грип, конечно, а ты и я, — завели бы лошадей, собак, накупили пестрой богатой одежды и красивых перьев. — Мы не работали бы, как теперь, и жили бы припеваючи. Ого, поверь, мама, уж мы бы придумали, что делать с золотом, мы употребили бы его с пользой! Если б только знать, где оно лежит, я не пожалел бы сил и откопал его!

Феликс садится в кровати.

— Нет, ты еще не знаешь, — миссис Радж встала и положила руку на плечо сыну, — ты не знаешь, Барнеби, как грешили люди ради золота, а потом они узнавали — слишком поздно, — что оно блестит так ярко только издали, а в руках у людей теряет весь свой блеск.

Сигаретный дым. Пахнет папой.

— Вот как! — Барнеби все с тем же сосредоточенным вниманием смотрел на закат. — А все-таки, мама, хотелось бы попробовать…

Он осторожно спускает голую ступню на пол – холодно; неслышно крадется на другой свет, из кухни. На кухне папа обычно курил. Они прикидывали, сколько времени он сидел и пил то свое черное вино, как долго он будет спать на следующий день, и каждый окурок в пепельнице означал еще немного спокойствия и безопасности.

— Разве ты не видишь, какое оно красное? — возразила мать. — Это цвет крови: ни на чем нет столько крови, как на золоте. Беги от него. Нам с тобой больше, чем кому бы то ни было, следует ненавидеть даже это слово. Ты забудь о нем и думать, родной! Из-за него нам на долю выпало такое горе, какое мало кто знал в жизни, да и не дай бог никому узнать. Лучше мне сойти в могилу с тобой вместе, чем увидеть тебя когда-нибудь в погоне за золотом.

Барнеби на мгновение отвел глаза от неба и удивленно посмотрел на мать. Затем, попеременно глядя то на багровую полосу заката, то на родимое пятно у себя на руке, словно сравнивая их цвет, он вдруг стал серьезен; он хотел, видно, задать матери какой-то вопрос, но тут нечто новое отвлекло его неустойчивое внимание, и он тотчас забыл о своем намерении.

За изгородью, отделявшей их садик от проселочной дороги, стоял какой-то мужчина без шапки, в запыленной одежде и таких же пыльных башмаках. Осторожно наклонясь вперед, он, казалось, прислушивался к их разговору и ждал случая вставить слово. Лицо его тоже было обращено в сторону пылавшего заката, но заметно было, что человек слеп и не видит его.

— Да будут благословенны ваши голоса, — промолвил, наконец, прохожий. — Слушая их, я сильнее чувствую красоту вечера. Они заменяют мне глаза. Говорите же еще, порадуйте сердце бедного странника.

— У вас разве нет поводыря? — спросила вдова после некоторого молчания.

— Только этот, — отвечал он, указывая посохом на солнце. — А в ночную пору мне иногда указывает путь другой поводырь, послабее, но сейчас он отдыхает.

— Издалека ли идете?

— Да, я прошел длинный и трудный путь, — сказал прохожий, качая головой. — И я устал, очень устал… Сейчас я палкой нащупал бадью вашего колодца. Будьте так добры, леди, дайте мне глоток воды.

— Зачем вы меня величаете «леди»? — сказала вдова. — Мы такие же бедняки, как и вы.

— Я могу судить о людях только по их речам, а ваша речь так вежлива и приятна на слух. Я ведь не вижу, как вы одеты, и отличить дерюгу от тончайшего шелка могу разве только на ощупь.

— Пойдемте! Вот сюда, — сказал Барнеби. Он успел выйти за калитку и стоял сейчас вплотную около слепого. — Давайте руку. Так вы слепой, и, значит, вокруг вас всегда темно? А вам не страшно в темноте? Вы видите иногда во сне много-много лиц, которые скалят зубы и что-то бормочут?

— Увы, я не вижу ничего, — ответил слепой, — ни наяву, ни во сне.

Барнеби с интересом посмотрел на его глаза и даже потрогал их пальцами, как любопытный ребенок, затем повел его к дому.

— Значит, вы пришли издалека? — сказала вдова, встречая гостя. — Но как же вы находили дорогу?

— Недаром говорится, что привычка и нужда хоть кого научат, — промолвил слепой и, сев на стул, к которому Барнеби подвел его, положил шапку и палку на кирпичный пол. — Дай бог, чтобы ни вам, ни вашему сыну никогда не пришлось у них учиться. Ох, какие это суровые учителя!

— Но вы все же сбились с большой дороги, — сочувственно заметила вдова.

— Возможно, возможно. — Слепой вздохнул, но едва заметная усмешка скользнула по его лицу. — Что поделаешь, дорожные столбы и указатели мне ничего не говорят. Да, похоже, что я заплутался. Большое спасибо вам за то, что позволили мне отдохнуть у вас и утолить жажду.

С этими словами он поднес ко рту кружку с водой. Вода была свежая, холодная, кристально-чистая, но, видно, страннику не пришлась по вкусу, или жажда вовсе не так уж его томила, — он только омочил в ней губы и отставил кружку.

На шее у него, на длинном ремне, висел какой-то мешок или котомка для провизии. Миссис Радж положила перед ним на стол хлеб и сыр, но он, поблагодарив ее, объяснил, что добрые люди сегодня уже дали ему поесть, и он не голоден. Сказав это, он развязал свою суму и достал несколько пенсов — видимо, все, что в ней было.

— Могу я попросить, — он повернулся туда, где стоял Барнеби, не сводивший с него глаз, — чтобы тот, кому небо даровало зрение, купил мне на эти деньги хлеба на дорогу? Благослови, господь, молодые ноги, которые потрудятся для меня, беспомощного калеки.

Барнеби посмотрел на мать, она утвердительно кивнула ему в ответ, и через минуту он умчался выполнять поручение. Слепой настороженно прислушивался к его удалявшимся шагам долго еще после того, как вдова перестала их слышать, и вдруг сказал, совершенно переменив тон:

— Слепота, знаете ли, мэм, бывает разного сорта и разной степени. Есть слепота супружеская — быть может, она вам знакома по собственному опыту? Это слепота упрямая, слепота людей, которые сами себе завязали глаза. Есть слепота политических деятелей, — это слепота бешеного быка, очутившегося среди полка солдат в красных мундирах. Есть слепая доверчивость юности, это слепота новорожденных котят, у которых еще не открылись глаза на мир. Есть физическая слепота, мэм, — вот я поневоле могу служить ее наглядным примером. И, наконец, мэм, есть слепота умственная, как у вашего славного сына. А так как у таких слепцов бывают иногда проблески рассудка, то их слепоте вряд ли можно вполне доверять. Потому-то, мэм, я и позволил себе услать на короткое время вашего сына, пока мы с вами тут кое-что обсудим. Эту предосторожность я принял исключительно из деликатности и внимания к вам, так что вы, конечно, меня простите.

Окончив свою витиеватую речь, слепой достал из-за пазухи плоскую глиняную фляжку и, вытащив зубами пробку, долил изрядную порцию ее содержимого в кружку с водой. Затем, галантно объявив, что пьет за здоровье хозяйки и всех женщин вообще, осушил кружку и, с наслаждением причмокнув губами, поставил ее на стол.

— Я — гражданин мира, мэм, — сказал он, закупоривая фляжку, — и этим объясняется мое поведение, которое могло показаться вам несколько вольным. Вы, разумеется, спрашиваете себя, кто я такой и что привело меня сюда. Хорошо зная человеческую душу, я угадал это, хотя не могу читать ваших чувств по лицу. Ваше любопытство, мэм, будет немедленно удовлетворено. Не-ме-дленно!

Он шлепнул ладонью по фляжке, спрятал ее под кафтан, перекинул ногу за ногу, скрестил руки, уселся поудобнее и тогда только опять заговорил.

Перемена в его тоне и манерах была настолько разительна и неожиданна, и эта откровенная наглость так не вязалась с его физической беспомощностью (ибо мы привыкли в тех, кто обижен природой, встречать вместо отнятой у них физической способности нечто высшее, не от мира сего), что миссис Радж в испуге не могла выговорить ни слова. Слепой помолчал, ожидая ответа, но, не дождавшись, продолжал:

— Сударыня, моя фамилия Стэгг. Один из моих друзей вот уже пять лет жаждет чести увидеться с вами, и я пришел по его поручению. Разрешите шепнуть вам на ушко имя этого джентльмена. Черт возьми, разве вы глухи, мэм? Вы не слышали, что я сказал? Я хочу шепнуть вам на ухо имя моего друга.

— Можете не называть его, — сказала вдова, подавляя вздох. — Я отлично знаю, кто вас послал.

— Нет, мэм, мне честь дорога, и я хочу, чтобы в моих полномочиях никто не мог усомниться, — тут слепой ударил себя в грудь. — Я позволю себе все-таки назвать этого джентльмена… Нет, нет, не вслух, — добавил он, уловив, должно быть, чутким ухом невольный жест миссис Радж. — С вашего позволения, мэм, я шепну его вам на ухо.

Она подошла и наклонилась к нему. Слепой шепнул ей одно слово, и она, ломая руки, заметалась по комнате, как безумная. А он преспокойно вытащил опять свою фляжку, налил себе новую порцию, потом спрятал фляжку и, время от времени отхлебывая из кружки, молча следил за миссис Радж, поворачивая голову туда, где слышались ее шаги.

— Однако вы не разговорчивы, милая вдовушка, — сказал он немного погодя, в промежутке между двумя глотками. — Придется, видно, толковать в присутствии вашего сына.

— Чего вы от меня хотите? — спросила она. — Что вам нужно?

Запах, такой сильный.

— Мы бедны, вдовушка, мы очень нуждаемся, — ответил он, протянув к ней правую руку и выразительно тыча большим пальцем в ладонь.

Он трижды вдыхает и выдыхает, потом заглядывает в кухню.

— Бедны! — воскликнула она. — А я не бедна?

Сигареты.

— Сравнения тут ни к чему, — возразил слепой. — Ничего я не знаю и знать не хочу. Я сказал: мы бедны. Дела моего друга не блестящи, и мои тоже. Если вы не откупитесь, мы будем настаивать на своих правах. Ну, да вы это понимаете не хуже меня, к чему же лишние разговоры?

Пять штук, лежат в рядок на мамином блюдце в голубой цветочек и дымятся; на пути к потолку дым сливается в общий столбик.

Миссис Радж все еще металась из угла в угол. Наконец она круто остановилась перед слепым и спросила:

Феликс тянется, чтобы заглянуть дальше.

— Он близко?

Там кто-то сидит – он видит спину, затылок.

— Близехонько. Рукой подать.

Но это не папа. Это… кто-то совсем незнакомый.

— Тогда я пропала!

Ноги не знают, куда идти. Он и хочет зайти в кухню, и не решается. Он хочет вернуться в свою комнату, в постель, но застыл на месте.

— Не пропали, моя милая, а нашлись. Ну, что же, позвать его?

Он не видит лица, не может даже угадать профиль гостя. Горит одна только лампочка на вытяжке над плитой, ее свет не достигает стола, и половина тела скрыта в тени.

— Боже упаси! — вскрикнула она, содрогнувшись.

Феликс пытается не шевелиться, но это трудно, когда кровь так быстро бежит в руках и ногах, несмотря на осторожное, едва заметное дыхание.

— Отлично, как хотите. (За минуту перед тем слепой сделал вид, будто хочет встать и уйти, теперь же он снова развалился на стуле, вытянув ноги.) Я думаю, мы обойдемся без него. Так вот: оба мы хотим жить. Чтобы жить, надо есть и пить. А на еду и питье нужны деньги. Ясно?

Какой-то мужчина. Довольно высокий. Длинные волосы свисают до плеч.

— Да вы знаете ли, как мы бедны, в какой мы нужде? Нет, не знаете, да и где вам знать это? Если бы вы были Зрячим и могли увидеть нашу убогую лачугу, вы бы сжалились надо мной. Ох, неужели собственное несчастье не смягчило вашего сердца и вы не пощадите меня?

Вдруг он оборачивается. И они смотрят друг на друга. И Феликс бросается бежать.

Слепой щелкнул пальцами.

Он слышит, как мужчина бежит следом, но успевает запереться в ванной.

– Феликс?

— Об ртом не может быть и речи, мэм! Нет, нет, и речи быть не может! У меня нежнейшее сердце на свете, да что толку? Этим сыт не будешь. Немало есть джентльменов, которых вывозит дубовая башка, но мягкое сердце — только великая помеха в жизни. Слушайте, что я вам скажу. Я пришел к вам по делу, нежные чувства тут ни при чем. Я ваш общий друг и хочу уладить все наилучшим образом. А это вполне возможно. В том, что вы сильно нуждаетесь, вы сами виноваты. У вас есть друзья, которые всегда готовы помочь вам. Мой приятель в самом тяжелом положении, он одинок и беден, а так как вас с ним связывают общие интересы, он, естественно, ждет от вас помощи. Я приютил его и кормил долгое время (ибо, как я уже вам говорил, у меня нежное сердце) и вполне одобряю его решение. У вас всегда был кров над головой, а он — бездомный изгнанник. У вас есть сын, утеха и опора, у него — ни одного близкого человека. Несправедливо, чтобы все выгоды были у одной стороны. Вы с ним плывете в одной лодке, так надо распределить балласт немного равномернее.

Длинноволосый сильно дергает дверь, ручка ходит вверх-вниз, вверх-вниз.

Миссис Радж хотела что-то сказать, но слепой, не дав ей вставить ни слова, продолжал:

– Феликс! Эй!

— А сделать это можно только одним-единственным способом: вы должны время от времени уделять моему другу малую толику своих доходов. И я вам очень советую согласиться на это. Насколько я знаю, он не питает к вам никакой вражды. Хотя вы не раз обходились с ним жестоко и, скажем прямо, выгоняли его вон, он к вам так расположен, что, если даже вы и на этот раз обманете его ожидания, он, я думаю, все же не откажется взять под свое попечение сына и сделать из него человека.

Длинноволосый даже знает, как его зовут!

Последние слова он выразительно подчеркнул и замолк, словно проверяя, какое они произведут впечатление. Миссис Радж плакала и ничего не отвечала.

– Это же я. Лео.

А теперь он утверждает, что его зовут Лео.

— А вашего сынка можно склонить к чему угодно, — сказал слепой как бы в раздумье. — И он не прочь попытать счастья в жизни, если судить по сегодняшнему разговору с вами, который я слышал из-за изгороди. Впутается еще в какую-нибудь передрягу! Ну, решайтесь же! Коротко говоря, моему приятелю крайне нужны двадцать фунтов. Если вы отказались от пенсии, значит и уделить ему такую мелочь вам нетрудно. Не хотелось бы причинять вам неприятности. Вы, кажется, здесь хорошо устроились и, чтобы все осталось по-старому, стоит раскошелиться. Двадцать фунтов, милая вдовушка, — это очень скромное требование. Вы знаете, где их добыть, — напишите туда, и вам их пришлют следующей почтой. Двадцать фунтов!

– Выходи. Это я.

Миссис Радж снова попыталась ответить, но он тотчас перебил ее:

И голос у него, как у Лео.

– А это… ты?

— Не торопитесь решать, чтобы потом не каяться. Подумайте. Двадцать фунтов из чужого кармана — какой пустяк! Поразмыслите, а я подожду. Мне не к спеху. Вечер близко, и мне все равно придется заночевать, если не здесь, то где-нибудь поблизости. Двадцать фунтов! Даю вам двадцать минут на размышление, по минуте на каждый фунт, — этого более чем достаточно. А я тем временем пойду подышу свежим воздухом, — очень приятная погода в здешних местах.

– Я.

Нащупывая палкой дорогу, он пошел к двери, захватив с собой стул. На дворе он уселся под развесистой жимолостью, вытянув ноги через порог, чтобы никто не мог ни войти в дом, ни выйти без его ведома, достал из кармана трубку, огниво, кремень и закурил. Был чудесный тихий вечер — в эту пору года сумерки бывают особенно хороши. Пуская из трубки дым, медленно поднимавшийся кольцами в воздух, вдыхая благодатный аромат цветов, слепой сидел в непринужденной позе (можно было подумать, что он у себя дома и живет здесь всю жизнь), ожидая ответа вдовы и возвращения Барнеби.

– А что у тебя с… волосами?

– Открой – увидишь.

Глава сорок шестая

Раз. Два. Три. Потом он открывает дверь. И это правда Лео. С длинными коричневатыми волосами.

Когда Барнеби вернулся с хлебом, даже его, кажется, удивил благочестивый странник, расположившийся у них совсем как дома и безмятежно покуривавший трубочку, — особенно когда этот почтенный старец, взяв от него хлеб, вместо того чтобы уложить его в свою котомку, как драгоценный запас, небрежно бросил его на стол и, достав фляжку, пригласил Барнеби присесть и выпить с ним.

– Пошли. На кухню. Я тебе все покажу.

— Как видите, у меня с собой всегда есть что-нибудь подкрепляющее, — сказал он. — Отведайте-ка. Что, нравится?

Стол с пятью светящимися, как угольки, окурками. А рядом с ними – Феликс до этого не видел – кучка монет. Новая кучка, он уверен, из одних только однокроновых, и их значительно больше, чем было в кассовой жестянке.

Барнеби хлебнул и так сильно раскашлялся, что у него слезы выступили на глазах, но ответил утвердительно.

– Феликс, представь себе вот это.

— Выпейте еще, — предложил слепой. — Смелее! Не часто приходится вам пробовать такую прелесть, а?

Старший брат указывает на волосы, которые не его, уродский парик, теперь, вблизи, это видно.

— Не часто? — повторил Барнеби. — Да никогда.

– И большая грязная куртка с капюшоном. А потом – вот это.

— Денег не хватает? — спросил слепой со вздохом. — Да-а, обидно. Ваша бедная мать была бы счастливее, если бы у вас было больше денег.

Дымящиеся сигареты – их Лео имеет в виду.

— Вот это самое и я ей говорил как раз сегодня, перед вашим приходом, когда небо было в золоте, — сказал Барнеби, придвинувшись к слепому и жадно глядя ему в лицо. — Вы не знаете какой-нибудь способ разбогатеть? Как бы мне тоже узнать его!

– Ты начал курить?

— Какой-нибудь способ? Да их сотня!

– Это ложный след.

— Неужели правда? А какие?.. Ну, ну, мама, я ведь ради тебя хочу это узнать, а вовсе не для себя! Скажите, что же надо делать?

– Ложный след? Не понял.

Слепой с выражением торжества повернулся туда, где в безмолвном отчаянии стояла миссис Радж.

– Лассе-Наркота. Я брошу их на землю, когда буду ждать возле магазина. Их-то и найдет полиция.

— Видишь ли, дружок, домоседам золота никогда не добыть.

– Какая полиция?

– Ложный след – это чтобы обдурить легавых. Представь себе, что я стою на площади, а кто-нибудь идет мимо и видит…

— Домоседам! — воскликнул Барнеби, хватая его за рукав. — Да я вовсе не домосед. Нет, нет, вы ошибаетесь. Я часто встаю раньше солнца и убегаю из дому, а возвращаюсь, когда оно уже ушло на покой. Я прихожу в лес раньше, чем солнце заглянет в его тенистую чащу, и часто серебряная луна еще застает меня там, когда выходит из-за ветвей, чтобы полюбоваться на вторую луну, ту, что живет в воде. И где бы я ни бродил, я всегда ищу в траве и мху те блестящие денежки, ради которых мама работает с утра до ночи, а когда их не было, проливала столько слез. Когда я засыпаю в тени, я вижу их во сне; мне снится, что я откапываю их целые груды, что высмотрел их под кустами, где они сверкают, как роса на листьях. Но наяву я нигде, нигде их не нахожу. Скажите, где же прячется золото? Я пойду туда, хотя бы пришлось идти целый год, потому что, когда я вернусь домой с золотом, она повеселеет. Ну, говорите же. Расскажите мне, что вы знаете о нем, я готов слушать хоть всю ночь.

Он выбирает сигарету, которая испускает последний дым, и сует ее в рот, в угол рта, как в кино. Потом набычивается, ссутуливается, лохмы лезут на глаза. И голос у него делается грубый.

Слепой слегка провел рукой по лицу бедного помешанного. Убедившись, что Барнеби сидит, опершись локтями на стол, а подбородком — на скрещенные руки, подавшись вперед в позе нетерпеливого ожидания, он помолчал минуту, как будто для того, чтобы дать миссис Радж хорошенько заметить это, а потом сказал:

– Здоров, пацан, короче, я – Лассе-Наркота.

— Видишь ли, удалец, золото можно найти только в шумном, веселом мире, а не в той глуши, где ты живешь. Оно там, где толпы людей, где кипит жизнь.

Феликс понимает: Лео думает, что это смешно, что он смешной. Но ему ни капли не смешно.

— Чудесно! — воскликнул Барнеби, потирая руки. — Это я люблю, и Грип тоже. Да, да, это замечательно и нам обоим придется по вкусу.

– Ну чо, Джонни-щипач, пофигачим вместе? Своруем кой-чего по мелочи?

— Золото есть в таких местах, которые нравятся молодым людям, и там добрый сын за один месяц может сделать для своей матери, да и для себя самого больше, чем здесь за целую жизнь — конечно в том случае, если у него есть друг и советчик, — сказал слепой.

Дурацкий парик. Дурацкий голос. Дурацкие слова.

— Слышишь, мама? — восторженно крикнул Барнеби, оглядываясь на мать. — И не говори мне больше, что золото не нужно нам, даже если оно будет лежать у нас под ногами. Почему же мы так нуждаемся? Почему ты так тяжело работаешь с утра до ночи?

– Лео, полиция. Тебя будут искать.

— Правильно, — поддержал его слепой. — Правильно! Ну, что же, мэм, вы ничего не отвечаете?.. Вы еще не решились? — добавил он с расстановкой.

Лео распрямляет спину, голос снова нормальный.

— Нам надо поговорить с глазу на глаз.

– Нет, братишка. Полицейские будут искать Лассе-Наркоту. Мы их обдурим, мы умнее. Одному четырнадцать, другому одиннадцать. Никто на нас не подумает.

— Хорошо. Возьмите меня за рукав, — сказал Стэгг, вставая из-за стола, — и ведите куда хотите. Не унывай, дружок Барнеби! Мы еще потолкуем с тобой насчет этого — ты мне очень полюбился. Подожди меня здесь. Ну, пойдемте, вдовушка.

Лео кладет руку на плечо Феликса.

Миссис Радж вывела его в садик, и там они остановились.

– Так как? Лассе-Наркоте нужен приятель. Чтобы обделать дело, ему нужен Джонни-щипач. Иначе он не справится.

— Он выбрал себе подходящего посредника, — сказала она, едва переводя дух. — Вы достойны того, кто вас послал.

Но Феликс выворачивается из-под его руки.

— Я передам ему ваши слова, — ответил Стэгг. — Он вас почитает и после вашей похвалы еще больше (если это возможно) будет ценить меня. Итак, мэм, мы отстаиваем свои права.

– В прошлую ночь ты разбудил меня из-за дурацкого мешка и дурацкой жестянки. А эти, блин, по одной кроне, откуда взялись? Ты правда думаешь, что у нас получится стащить сумку, в которой до фига тысяч? Зачем тебе это, Лео?

— Права! Да знаете ли вы, что стоит мне сказать слово, и…


С этой минуты вся ответственность на тебе.


— Ну, что же вы не договариваете? — спокойно спросил слепой после долгого молчания. — Знаю ли я, что стоит вам сказать слово — и моему другу придется протанцевать в воздухе последнюю фигуру пляски жизни? Да, знаю. Ну и что же? Вы этого слова никогда не скажете, вдовушка!

Друг напротив друга. Так он стоял перед отцом после маминого бегства. Примерно там, где расплылось самое большое кровавое пятно. Пахло едой, которую мама приготовила и которую они не успели даже начать есть, спагетти с мясным соусом, и этот запах смешивался с запахом маминой крови.

— Вы в этом уверены?

Лео помешал ему забить мать до смерти, и они стояли и смотрели друг на друга.

Когда отец сказал это.

— Вполне. Так уверен, что не стану и обсуждать этот вопрос! Не за тем я сюда пришел. Повторяю — мы либо вернем себе наши права, либо потребуем отступного. И не тяните, иначе я вернусь к моему юному другу, ибо я глубоко сочувствую ему и хочу научить его, как добывают золото. Знаю, что вы скажете, — добавил он торопливо, — можете не повторяться. Вас удивляет, как это я, слепой, не хочу пожалеть вас? Нет, не пожалею! Почему я, живущий в вечном мраке, должен быть добрее зрячих? С какой стати? Что же, разве я, безглазый, обязан богу большим, чем вы, которым он дал глаза? Все вы считаете долгом ужасаться, когда слепой ворует, плутует, разбойничает. Ну, как же, ведь слепому, который еле кормится на те жалкие гроши, что ему бросают на улице прохожие, это менее простительно, чем вам, хотя вы — зрячие, вы можете работать и не нуждаетесь в подачках. Ох, будьте вы прокляты! Вы, обладающие всеми пятью чувствами, разрешаете себе грешить вволю, а от нас, калек, лишенных самого главного и вынужденных кормиться своим несчастьем, требуете высокой добродетели! Вот оно, истинное милосердие и справедливость богачей к обездоленным везде, во всем мире!


Ты понял, Леонард? Теперь вся ответственность на тебе.


Он замолчал, услышав, что в руках у миссис Радж зазвенели деньги.

– Он так мне сказал. Но ты этого не слышал, потому что убежал и спрятался.

— Ага! — воскликнул он, сразу переменив тон. — Вот Это дело! Так мы быстрее договоримся, вдовушка.

– А он разве говорил, что мы должны тырить деньги? Ни фига он такого не говорил. И я тоже кое-что слышал: что сказала мама. Но ты, может, не слышал, что сказала мама?

— Сначала ответьте мне на один вопрос, — сказала миссис Радж. — Вы сказали, что он близко. Значит, из Лондона он ушел?

– Он сказал, что я должен обо всем позаботиться. Вот я это и делаю.

— Раз он здесь, моя милая, следовательно там его нет, — отозвался слепой.

Парик сидит кое-как, его легко снять, и Лео кладет его на стол, тушит сигареты одну за другой. Спорить с ним, когда он снова стал собой, проще. Феликс чувствует, как слова льются из него, и укрепляется духом против старшего брата.

— Вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю. Я хочу знать, навсегда ли он оставил Лондон.

– Ладно. Винсент – мумия. Мама в больнице. А папа – в тюрьме. А ты… спалишься и тоже сядешь?

— Да. Дальнейшее пребывание там грозило ему неприятностями. Вот по этой-то причине он и ушел.

– Я не спалюсь.

— Слушайте, — миссис Радж стала отсчитывать монеты, кладя их одну за другой на скамью подле слепого. — Считайте.

– Хорошо было четыре года. Все было… нормально. Потом папу выпустили из тюрьмы. И он приехал прямиком сюда. И избил маму. И вот снова все плохо.

— Шесть, — сказал тот, внимательно прислушиваясь к звону монет. — А еще?

Когда слова вытекают до конца, настает черед слез. Он всхлипывает, все громче – он, который никогда не плачет, который не плакал, даже когда папа бил его, ни разу с тех пор, как это началось. И теперь он выплакивает все слезы сразу.

— Это все мои сбережения за пять лет: тут шесть гиней.

– Не буду. Слышишь? Не буду!

Он протянул руку, взял у нее одну монету, тщательно взвесил ее на ладони, попробовал на зуб, постучал ею по скамье. Затем сделал миссис Радж знак, чтобы она подала ему остальные.

– Феликс, ты же знаешь – Джонни-щипач всегда помогает Лассе-Наркоте.

— Я экономила на всем и с трудом скопила эти деньги на черный день, когда болезнь или смерть разлучит меня с сыном и он останется один. Чтобы их скопить, я часто голодала, вечно работала, не давая себе роздыху. Если вы способны взять их у меня, — берите, но с условием, что вы тотчас же уйдете отсюда, не входя больше в дом, где он сидит и ждет вас.

– Я не потому что… просто это нехорошо. Нехорошо – и все.

— Шесть гиней, — слепой покачал головой. — Хотя бы они были самые полновесные из всех монет на свете, тут еще очень много не хватает до двадцати фунтов.

Он поворачивается к кухонному столу, вспоминает другой, в другой квартире. Как он лежал на полу и заглядывал через порог. А на том столе были собраны другие удивительные вещи. Бензин, разорванные наволочки, пустые винные бутылки. Папа показывал Лео, как делать «коктейль Молотова» – бомбы, которые сожгут дотла дом бабушки и дедушки. Теперь на столе лежит парик, между горкой однокроновых монет и блюдцем с пятью сигаретами.

— Вы же знаете, — чтобы достать столько денег, я должна написать людям, которые живут очень далеко отсюда, и дождаться ответа. На это нужно время.

– Всякое странное на столе. Ну и что, что это было четыре года назад – ты же тоже отлично все помнишь. Ты думаешь, что все на тебе, но мама сказала: тебе не обязательно быть, как папа.

— Ну, сколько? Два дня? — сказал слепой.

Он плачет и плачет, слезы все текут изнутри, они величиной уже почти со щеку. Наконец старший брат берет пустой пакет из «Консума» и сует в него и парик, и пачку сигарет.

— Больше.

– Что… ты делаешь?

— Четыре?

Лео крепко затягивает тесемки пакета, завязывает узел, еще один. И ставит пакет у ведра под мойкой.

— Неделя. Приходите через неделю в этот же час, но в дом не входите. Ждите меня на углу.

– Ты прав.

— А вы придете туда? — спросил слепой, хитро прищурившись.

Феликс вытирает слезы обеими ладонями.

— Конечно. Куда же я от вас скроюсь? По вашей милости я стала нищей, отдала все, что с таким трудом сберегла, для того только, чтобы остаться жить здесь, — так неужели вам этого недостаточно?

– В чем, Лео?

— Гм! Ну, ладно, — сказал слепой после некоторого размышления. — Поверните меня лицом к тому месту, про которое вы говорите, и выведите на дорогу… Так это здесь?

– Ну его к черту.

— Дa.

Лео крепко обнимает младшего за плечи.

— Значит, ровно через неделю с сегодняшнего дня, после захода солнца. И помните о том, кто ждет вас в доме. Ну, пока до свиданья!

– Лассе-Наркоты больше нет.

– Честное слово?

Она не ответила, да он и не стал ждать ответа и медленно пошел по дороге. По временам на ходу оборачивался или останавливался, прислушиваясь, — видно, проверял, не следят ли за ним. Вечерние тени быстро сгущались, и скоро слепой скрылся во мраке. Но вдова все-таки прошла весь проулок из конца в конец и только когда убедилась, что Стэгг действительно ушел, вошла в дом, поспешно заперла двери и закрыла окно.

И тоже обнимает его.

– Честное слово.

— Что ты делаешь, мама? И где же слепой? — спросил Барнеби.

— Ушел.

— Ушел! — крикнул Барнеби, вскакивая с места. — А мне непременно надо еще поговорить с ним. По какой дороге он пошел?

— Не знаю, — ответила мать и обняла его. — Не выходи больше сегодня. Вокруг дома бродят привидения.

— Ой, неужели? — спросил Барнеби испуганным шепотом.

— Да. И ходить опасно. А завтра мы совсем уйдем отсюда.

— Уйдем? А как же дом? И наш огород?

— Все равно. Уйдем завтра на заре. Нужно идти в Лондон. Во всяком другом месте нас легко найти, а в таком большом городе, как Лондон, мы затеряемся бесследно. Из Лондона пойдем дальше и поселимся где-нибудь в новом месте.

Барнеби не надо было долго уговаривать, он готов был примириться с чем угодно, если это сулило какую-нибудь перемену. В первый момент он пришел в дикий восторг, минуту спустя опечалился при мысли о разлуке со своими друзьями — собаками, потом опять развеселился, потом вспомнил слова матери о привидениях, сказанные для того, чтобы помешать ему выйти из дому, и в ужасе засыпал ее самыми нелепыми вопросами. В конце концов беспечность взяла верх, он лег, не раздеваясь, чтобы утром быть в полной готовности, и скоро уже крепко спал у чуть тлевшего на очаге огня.

А мать оставалась на страже. Всю ночь просидела она подле него, не смыкая глаз. При каждом легком шуме ветра ей чудились за дверью знакомые шаги, которых она так боялась, или казалось, что чья-то рука стучит щеколдой у двери. И эта мирная летняя ночь была для нее ночью ужасов.

Наконец наступил желанный день. Окончив все сборы и со слезами помолившись богу, она разбудила Барнеби, который весело вскочил при первом ее оклике.

Узелок с одеждой был совсем не тяжел, а нести Грипа было для Барнеби самой приятной обязанностью. Как только первые лучи солнца брызнули на землю, мать и сын закрыли за собой двери покинутого ими дома и двинулись в путь. Небо было ясно-голубое, воздух свеж и напоен тысячью ароматов. Барнеби шагал, глядя вверх, и веселился от всей души. В такие дни он обычно предпринимал дальние прогулки. И сегодня одна из неизменно сопровождавших его собак, самая безобразная, побежала за ним, радостно прыгая вокруг. Барнеби пришлось сердито прикрикнуть на нее, чтобы она вернулась домой. Сделал он это скрепя сердце. Собака сначала побежала обратно, но тотчас вернулась и, глядя на него недоверчивыми и умоляющими глазами, остановилась поодаль.

То был последний призыв отвергнутого товарища и верного друга. Барнеби не выдержал: качая головой и жестами прогоняя собаку, он залился слезами.

— Ох, мама, мама, как ей будет грустно, когда она станет скрестись в нашу дверь, а ей никто не откроет!

В этих словах звучала такая привязанность к домашнему очагу, что миссис Радж, хотя и у нее глаза были полны слез, не променяла бы этой минуты ни на какие блага мира и не хотела бы, чтобы она стерлась когда-нибудь в ее памяти и памяти ее сына.

Глава сорок седьмая

В неисчерпаемом списке милостей, дарованных небом человеку, наша способность при самых тяжких испытаниях находить в чем-то каплю утешения должна по праву занимать первое место. Способность эта поддерживает и укрепляет нас, когда мы более всего нуждаемся в поддержке, и притом в ней, в этом источнике утешения, мы с полным основанием угадываем божественное начало, которое даже грешнику подает надежду на искупление, — нечто такое, что людей равняет с ангелами. Оно живет в нас с тех древних времен, когда ангелы еще ходили по земле, оно оставлено нам небесами из милосердия.

Как часто миссис Радж во время их странствий говорила себе, что, не будь Барнеби лишен рассудка, он не был бы так беззаботно весел и так привязан к ней, — и при этой мысли в ее сердце просыпалось чувство благодарности судьбе. Сколько раз она напоминала себе, что, если бы не его болезнь, он мог вырасти угрюмым брюзгой, черствым, чуждым ей, а быть может, даже и порочным и жестоким. Как часто она находила утешение в его силе, жизнерадостности, в его простодушии! Даже то, что он благодаря своему слабоумию так быстро забывал пережитое, вспоминая его разве только урывками, при коротких, как молния, вспышках сознания, служило матери утешением. Ведь для Барнеби жизнь была полна радостей, каждое дерево, каждая травка, цветок, каждая птица, животное, крохотное насекомое, сброшенное на землю дуновением летнего ветерка, приводили его в восторг, — а его радости были ее радостями. Сколько разумных сыновей приносят только горе своим матерям, а этот бедный, беспечно-веселый дурачок наполнял ее сердце лишь благодарностью и любовью.

Денег у них было очень мало, но, отдавая слепому свои сбережения, миссис Радж утаила одну гинею. Эта гинея да еще оставшиеся у нее несколько пенсов составляли целый капитал для двух столь неприхотливых людей, как она и ее сын. Кроме того, с ними был Грип — и когда гинее уже грозил размен, им стоило заставить ворона показать свои штуки перед дверью придорожной харчевни, или на деревенской улице, или в парке какой-нибудь богатой усадьбы, — и десятки людей, которые из милосердия не дали бы им ни гроша, охотно платили за развлечение, доставленное говорящей птицей.

В один из таких дней (двигались они медленно и, хотя не раз подсаживались на попутные фургоны и телеги, были уже целую неделю в пути) Барнеби, шедший впереди с Грипом на плече, дойдя до чистенькой сторожки у ворот чьей-то усадьбы, попросил разрешения пройти к большому дому в конце аллеи и показать господам своего ворона. Привратник хотел уже было впустить их, но в эту минуту подъехал верхом тучный джентльмен с длинным хлыстом в руке — его багровая физиономия наводила на мысль, что он уже с утра изрядно угостился, — и, пересыпая свои слова ругательствами гораздо обильнее, чем этого требовали обстоятельства, стал кричать, чтобы ему немедленно открыли ворота.

— Что это за люди? — спросил джентльмен сердито, когда привратник широко распахнул перед ним ворота и поклонился, сняв шляпу. — Небось попрошайки? Эй, женщина, вы что тут делаете?

Миссис Радж, почтительно присев, сказала, что они — бедные путники.

— Ну, конечно, бродяги, — подхватил джентльмен, — бродяги и праздношатающиеся. Хотите, видно, познакомиться с тюрьмой, а? Не пробовали еще тюремных колодок да плетей у позорного столба? Откуда вы взялись?

Смущенная хриплыми окриками и сердитой, красной физиономией, этого джентльмена, миссис Радж робко попросила его не гневаться, потому что они — люди безобидные и сейчас уйдут.

— Это мы еще посмотрим! — возразил джентльмен. — Мы не позволим бродягам шляться здесь. Знаю, чего вам надо, — высматриваете небось, где можно стащить белье, что сушится на заборе, или зазевавшуюся курицу. Что у тебя в корзинке, бездельник?

— Грип, Грип, Грип! Умница Грип, проказник Грип, Грип — хитрец! Грип, Грип, Грип! — закричал вдруг ворон, которого Барнеби упрятал в корзинку, когда подъехал суровый джентльмен. — Я — дьявол! Дьявол, дьявол!.. Не вешай носа, не трусь! Ура! Полли, подай чайник, мы все будем пить чай!

— Вынь эту тварь из корзины, негодник, и покажи ее мне! — крикнул джентльмен.

Повинуясь этому требованию, выраженному в столь любезной форме, Барнеби со страхом и трепетом вынул Грина из корзины и пустил его на землю. Ворон немедленно откупорил по меньшей мере полсотни бутылок и принялся плясать. При этом он все время удивительно нагло поглядывал на джентльмена, вертя головой так энергично, как будто задался целью во что бы то ни стало вывихнуть себе шею.

Откупоривание бутылок, видимо, поразило джентльмена больше, чем умение ворона говорить, — должно быть, эти звуки были особенно знакомы и близки его сердцу. Он пожелал услышать их еще раз, но, несмотря на его повелительный окрик и на ласковые уговоры Барнеби, Грип остался глух к этому требованию и хранил гробовое молчание.

— Неси его за мной туда, — сказал джентльмен, указывая на дом. Однако наблюдательный Грип, увидев этот жест, опередил хозяина и побежал вприпрыжку по аллее, не переставая хлопать крыльями и кричать: «Кухарка! Кухарка!» — вероятно, он давал этим понять, что идут гости, которые не прочь закусить.

Барнеби и его мать шли по обе стороны лошади, а ехавший на ней джентльмен время от времени высокомерно и неприязненно поглядывал на них и громовым голосом задавал вопросы, резкий тон которых так смущал Барнеби, что он не находил ответа и молчал. Когда джентльмен в раздражении намеревался уже, кажется, пустить в ход свой хлыст, вдова набралась смелости и со слезами на глазах шепотом объяснила ему, что сын ее — слабоумный.

— Идиот! Вот как! — сказал джентльмен, глядя на Барнеби. — И давно?

— Она знает, — робко ответил Барнеби, указывая на мать. — Кажется, я… всегда…

— Да, с рождения, — сказала миссис Радж.

— Не верю, — рявкнул джентльмен. — Ни за что не поверю! Это — выдумка, отговорка, чтобы увильнуть от работы. Самое лучшее средство в таких случаях — порка. Ручаюсь, что я бы его вылечил в десять минут!

— Господь за два десятка лет не мог сделать этого, сэр, — возразила вдова кротко.

— Тогда почему не засадить его в сумасшедший дом? Немало с нас дерут денег на эти заведения, черт бы их побрал! Но тебе, конечно, выгоднее таскать его повсюду за собой, чтобы тебя жалели и подавали больше. Знаю я вас!

Этому джентльмену, надо вам сказать, близкие приятели давали разные лестные прозвища. Его называли и «славным провинциалом старого закала» и «образцом джентльмена», а иные твердили, что он — «истый британец», «подлинный Джон Буль». И все единодушно сходились на том, что, к сожалению, таких людей теперь мало и потому страна быстро идет к разорению и гибели. Он занимал должность мирового судьи и умел почти разборчиво подписать свое имя и фамилию, а главное — обладал целым рядом других, более замечательных качеств: сурово преследовал браконьеров, был лучший стрелок и самый неутомимый наездник во всем графстве, держал лучших лошадей и собак, и никто не мог в один присест столько съесть и столько выпить вина, ложиться каждый вечер вдрызг пьяным, а наутро вставать трезвым. Лошадей он умел лечить, пожалуй, не хуже любого коновала, уходу за ними мог бы поучить своего старшего конюха, и ни одна свинья в его поместье не могла сравняться с ним в обжорстве. Членом парламента он не был, но, преисполненный высокого патриотизма, всегда собственными руками тащил своих избирателей к урнам. Он был горячим приверженцем церкви и государства и в свой приход допускал только таких священников, которые могли выпить три бутылки, не поморщившись, и отличались в охоте на лисиц. Он не верил в честность грамотных бедняков и втайне завидовал собственной жене (на этой молодой леди он, по выражению его приятелей, «следуя доброй старой английской традиции», женился потому, что имение ее отца примыкало к его собственному), которая в искусстве читать и писать далеко превзошла его. Словом, если Барнеби был полоумный, а Грип — тварь с чисто животными инстинктами, то очень трудно решить, к какой же категории отнести почтенного судью.

Он подъехал к красивому дому, где у подножия высокой лестницы уже дожидался слуга, чтобы принять его лошадь. Бросив ему поводья, джентльмен вошел первый в зал, в котором, несмотря на его внушительные размеры, воздух был спертый и пахло вином после вчерашней попойки. Повсюду валялись плащи, хлысты для верховой езды, уздечки, сапоги, шпоры и тому подобные предметы. Они да громадные оленьи рога и несколько портретов собак и лошадей составляли главное убранство этой комнаты.

Плюхнувшись в глубокое кресло (в нем он, кстати сказать, частенько храпел всю ночь, когда более обычного заслуживал данной ему почитателями характеристики «славный провинциал старого закала»), судья послал слугу доложить госпоже, что он просит ее сойти вниз. Она тотчас же пришла, явно обеспокоенная столь необычным приглашением. Легко было заметить, что она гораздо моложе супруга, слаба здоровьем и не очень-то счастлива.

— Ну вот, ты не любишь охотиться с собаками, как подобает настоящей англичанке, так полюбуйся-ка: авось хоть это тебя развлечет, — сказал ей судья.

Молодая леди улыбнулась, села поодаль и сострадательно посмотрела на Барнеби.

— Эта женщина говорит, что он слабоумный, — сказал джентльмен, качая головой. — Но я ей не верю.

— Вы ему мать? — спросила леди.

Миссис Радж ответила утвердительно.

— Бесполезно спрашивать ее, — сказал хозяин дома, засовывая руки в карманы. — Разумеется, она скажет, что это ее сын. А вернее всего, она его просто наняла на время. Эй, ты! Заставь-ка птицу показать свои штуки.

Грип на этот раз был покладистее и, вняв просьбам Барнеби, прокричал множество фраз из своего репертуара, затем проделал все трюки, имевшие огромный успех. Откупоривание бутылок и возгласы: «Не вешай носа! Не трусь!», очень понравились судье, и он требовал повторения этих номеров до тех пор, пока Грип не удалился в свою корзину и решительно не отказался вымолвить хотя бы еще одно слово. Молодую хозяйку ворон тоже очень позабавил, а мужа ее даже упрямство Грипа привело в такой восторг, что он хохотал до упаду и осведомился, сколько они хотят за птицу.

Барнеби посмотрел на него с недоумением, как будто не понимая, чего от него требуют. Вероятно, он и в самом деле не понимал этого.

— Я спрашиваю, сколько он стоит, — пояснил джентльмен, побрякивая деньгами в кармане. — Сколько ты за него возьмешь?

— Он не продается, — ответил, наконец, Барнеби, поспешно закрыв корзину крышкой и вешая ее на ремне через плечо, — Мама, пойдем!

— Видишь теперь, моя ученая леди, каков этот дурачок, — сказал судья, презрительно взглянув на жену. — Знает, как цену набить. Ну-с, сколько за твоего ворона, старуха?

— Он — верный товарищ моего сына, — сказала миссис Радж. — И мы его не продадим, сэр.

— Не продадите! — закричал судья, и физиономия его стала в десять раз краснее, а голос — еще более хриплым и громовым. — Не продадите!

— Нет, сэр, право, не можем, — повторила миссис Радж. — Нам никогда и в голову не приходило с ним расстаться, уверяю вас, сэр.

У достойного джентльмена явно был уже на языке весьма резкий ответ, но тут жена шепнула ему несколько слов, он круто повернулся к ней и спросил:

— А? Что?

— Мы не можем требовать, чтобы они продали птицу, если они этого не хотят, — повторила она, запинаясь. — Раз они предпочитают оставить ее у себя, то…

— «Пред-по-читают!» — передразнил ее муж. — Скажите пожалуйста, эти бродяги, которые рыскают повсюду, бездельничают и воруют все, что попадется, «предпочитают» не продавать птицу, когда ее хочет купить землевладелец и судья! Старуха училась в школе, вижу, что училась! Не смей возражать, знаю, что училась! — заорал он на миссис Радж.

Она признала себя в этом виновной, но выразила надежду, что в учении нет ничего дурного.

— Ничего дурного! — повторил судья. — Вот как! Ничего дурного, старая бунтовщица! Ничего, разумеется! Жаль, нет здесь моего писаря, а то не миновать бы вам обоим колодок, посидели бы в тюрьме за то, что шляетесь повсюду, цыганское отродье, да высматриваете, что бы стянуть! Эй, Саймон, гони в шею этих воришек, вышвырни их за ворота, чтоб и духу их тут не было! Ага, птицу продать вы не хотите, а попрошайничать — это ваше дело? Если они сию минуту не уберутся, выпусти на них собак!

Барнеби и его мать, не дожидаясь дальнейших напутствий, обратились в бегство, предоставив судье бушевать в одиночестве (бедная жена его уже раньше ушла к себе) и тщетно пытаясь успокоить Грипа. Взбудораженный шумом, он все время, пока они бежали по аллее, откупоривал бутылки в таком количестве, что их хватило бы на пир для целого города, и, кажется, был чрезвычайно горд тем, что из-за него поднялась такая суматоха. Когда они уже добежали до сторожки, из-за кустов вынырнул слуга; делая вид, будто усердно помогает гнать их, он украдкой сунул вдове крону, шепнув, что это от леди, и выпроводил их за ворота.

Когда они, пройдя несколько миль, остановились на отдых в харчевне, им довелось там услышать, как расхваливают судью его приятели. Вспоминая все, что с ними произошло, миссис Радж подумала, что, пожалуй, чтобы называться «образцом провинциального джентльмена», «истым британцем», «настоящим Джоном Булем», мало иметь вместительный желудок и питать страсть к псарне и конюшне и что этих наименований судья не только не заслуживает, но, можно сказать, позорит их. Ей тогда и на ум не могло прийти, что такое незначительное происшествие повлияет на их будущее, но время и опыт доказали ей это.

— Мама, — сказал Барнеби на другой день, когда они ехали в фургоне, который должен был довезти их до одной деревни в десяти милях от столицы. — Ты говорила, что мы первым делом поедем в Лондон. А встретимся мы там со слепым?

Ей хотелось крикнуть «Упаси бог!», но она сдержалась и ответила:

— Не думаю. А почему ты спрашиваешь?

— Он — очень умный человек, — сказал Барнеби задумчиво. — Жаль, если мы с ним больше не встретимся. Как это он сказал про золото? Что его можно найти только там, где живет много людей, а не в лесу и других тихих местах? Из его слов видно, что он тоже любит золото. А в Лондоне много народу — так наверно мы встретим его там.

— Да на что он тебе, родной? — спросила миссис Радж.

— Видишь ли, — Барнеби серьезно поглядел на мать, — с ним можно было бы потолковать насчет золота, а золото — замечательная вещь, и что ни говори, а ты, я знаю, была бы не прочь его иметь. Притом этот слепой появился и исчез так неожиданно, совсем как те седые старички, что приходят иногда по ночам к моей кровати. Они что-то говорят, но днем я забываю, что они говорили. Слепой обещал мне вернуться — не понимаю, почему он не сдержал слова!

— Но ты же прежде никогда не думал о богатстве, милый мой! Ты всем был доволен.

Барнеби засмеялся и попросил ее повторить эти слова, после чего закричал: «Да, да, это верно!» И захохотал еще громче. Через минуту его уже что-то отвлекло, и другие впечатления вытеснили из его памяти и слепого и золото.