Генрих Восьмой подумывал о возобновлении войны с Францией, но французский король желал мира. Его королева была в то время при смерти, и, хотя королю перевалило за пятьдесят, он решил посвататься к сестре Генриха, принцессе Марии, несмотря на то, что ей только исполнилось шестнадцать и она была помолвлена с герцогом Суффолком. Молоденьких принцесс отдавали замуж, невзирая на их предпочтения, брак был заключен, и несчастную девушку отправили во Францию, позволив ей взять с собой из всей свиты лишь одну-единственную англичанку. Эта англичанка, прелестная юная особа по имени Анна Болейн, была племянницей графа Суррея, ставшего после победы при Флоддене герцогом Норфолком. Анна Болейн — имя, которое, как вы вскоре убедитесь, следует взять на заметку.

Так вот, король Франции, необычайно гордившийся своей молодой женой, надеялся долгие годы наслаждаться своим счастьем, избранница его, как мне кажется, приготовилась так же долго страдать, но через три месяца он взял да умер, оставив ее молодой вдовой. Новый французский монарх, Франциск Первый, быстро смекнул, что в его интересах выдать ее теперь за англичанина и посоветовал ее первому возлюбленному, герцогу Суффолку — его Генрих отправил за сестрой во Францию — жениться на ней. Сама принцесса так любила герцога, что тоже потребовала, чтобы он тотчас на ней женился, пригрозив, что иначе он потеряет ее навеки, и они обвенчались. Генрих же впоследствии их простил. Чтобы расположить к себе короля, герцог Суффолк обратился к его всесильному фавориту и советчику Томасу Уолси — личности, равно прославившейся в истории и своим взлетом, и падением.

Уолси, сын почтенного мясника из Ипсвича в графстве Суффолк, получил столь блестящее образование, что стал наставником в семье маркиза Дорсета, благодаря которому был затем назначен одним из капелланов покойного короля. После восшествия на престол Генриха Восьмого Уолси пошел в гору и завоевал безграничное доверие короля. Он был теперь архиепископом Йоркским, кроме того, папа произвел его в кардиналы, и любой, кто хотел добиться в Англии влияния, а также благосклонности короля — будь то иноземный монарх или английский дворянин — должен был подружиться с всемогущим кардиналом Уолси.



Любой, кто хотел добиться в Англии влияния, должен был подружиться с всемогущим кардиналом Уолси



У кардинала был веселый нрав: он любил потанцевать и пошутить, спеть песню и выпить, а это был самый надежный способ завоевать такое большое с виду сердце короля Генриха. Уолси, как и король, обожал пышность и блеск. Он был великим знатоком богословской науки своего времени, где самым главным было умение находить убедительные оправдания и объяснения неправедным делам, доказывая, что черное — это белое или какое-нибудь еще. Такая ученость устраивала короля. По многим сходным причинам кардинал был у короля в большой милости и, превосходя его умом, необычайно ловко вертел им, наподобие хитрого укротителя, который умеет усмирить льва, тигра, да и вообще любого злого и коварного зверя, готового в любой миг наброситься и растерзать. Никто до милорда кардинала не жил в Англии в такой роскоши. Богатство его было баснословным, и, как говорили, могло сравниться лишь с сокровищницей короны. Дворцы кардинала не уступали своим великолепием дворцам короля, а в свите его состояло на восемьсот человек больше. Уолси, в пламенно-алых одеждах, в золотых туфлях, разукрашенных драгоценными камнями, повелевал своими придворными. Сопровождавшие его всадники выезжали на чистопородных скакунах, а сам кардинал трусил на муле в седле из красного бархата, держась за золотую уздечку, вставив ноги в золотые стремена. и являя собой образец отменнейшего лицемерия.

При посредничестве этого влиятельнейшего священника велись переговоры о встрече французского и английского королей во Франции, но на территории, принадлежавшей Англии. Грандиозное представление готовилось в доказательство дружбы, равно как и радости, по поводу грядущего события. По всем важнейшим городам Европы разослали герольдов с медными трубами, поручив им объявить, что в такой-то день король Англии и король Франции как союзники и братья по оружию и три дюжины их оруженосцев — по полторы на каждого — сразятся на турнире со всеми рыцарями, которые пожелают приехать.

Карл, новый германский император (старый к тому времени умер), решив помешать чрезмерно сердечному союзу двух властителей, явился в Англию до отъезда Генриха к месту встречи и успел не только произвести хорошее впечатление на короля, но и заручиться дружбой Уолси, пообещав тому употребить свое влияние и возвести его на папский престол, как только он освободится. В тот самый день, когда император покинул Англию, король вместе со всем двором переправился в Кале, а оттуда в местечко между Ардром и Гисне, получившее название «Лагерь из золотой парчи». Праздник был устроен на широкую ногу, многие рыцари и дворяне разоделись с таким шиком, что про них говорили, будто они носят на себе все свое состояние.

Тут выросли бутафорские дворцы и часовни до самого неба, забили фонтаны, а огромные погреба наполнились вином, которое всякий мог пить бесплатно, как воду. Шелковые шатры были разукрашены золотым кружевом, узорами из золотых листьев, позолоченными львами и еще бог знает чем, но и среди всего этого великолепия богатый кардинал затмевал роскошью и блеском всех вельмож и дворян. После того как два короля со всей торжественностью заключили договор, который оба они якобы собирались выполнять, были открыты арены для турнира, протянувшиеся на девятьсот футов в длину и на триста двадцать в ширину. Королевы Франции и Англии сидели в окружении несметного числа знатных дам и господ. Десять дней подряд два монарха бились ежедневно в пяти поединках и побеждали всякий раз своих учтивых противников. Сохранилась, правда, запись о том, что король английский как-то раз, будучи сбит с ног королем французским, обрушил на брата по оружию свой царственный гнев и едва не затеял ссору. Известна и еще одна замечательная история про этот самый «Лагерь из золотой парчи», свидетельствующая о том, как недоверчиво относились англичане к французам, а французы к англичанам, пока одним чудесным утром Франциск не подъехал один к шатру Генриха, не вошел к нему, пока тот еще нежился в постели, и не сказал в шутку, что теперь английский король его пленник. Тут якобы Генрих, вскочив с постели, обнял Франциска, а тот помог ему одеться, согрев предварительно его белье, и тогда Генрих подарил ему чудесное ожерелье, украшенный драгоценными каменьями, а Франциск в ответ подарил ему бесценный браслет. В те времена (впрочем, и в последующие тоже) про этот случай столько писали, рассказывали и сочиняли песни, так что в конце концов он у всех на зубах навяз.

Понятное дело, благие побуждения привели к возобновлению войны между Англией и Францией, и в ее ходе оба венценосньх союзника и брата по оружию не жалели сил, чтобы друг другу насолить. Но, прежде чем войне вспыхнуть вновь, на Тауэр-Хилле состоялась позорная казнь: герцога Бекингема по доносу уволенного им слуги лишили жизни только за то, что он имел глупость поверить некому монаху по имени Хопкинс, который объявил себя пророком и среди прочего вздора, который он нес, предрекал сыну герцога высокое положение в Англии, якобы уготованное ему самой судьбой. Говорили, будто несчастный герцог оскорбил кардинала, открыто осудив событие, состоявшееся в «Лагере из золотой парчи», и непомерную расточительность его участников. Так или иначе, Бекингему, как я уже сказал, отрубили голову ни за что. Из негодующей толпы раздавались возгласы, что казнь — дело рук «мясникова сына».

Следующая война оказалась короткой, хотя герцог Суррей, снова вторгшись во Францию, нанес этой стране немалый урон. Все закончилось новым мирным договором между двумя странами, к тому же выяснилось, что германский император совсем не такой верный друг Англии, каким прикидывался. Не сдержал он и своего обещания порадеть Уолси и сделать того папой, хотя король его уговаривал. Два папы умерли один за другим, но слишком многие священники в других странах были против кардинала и оттерли его от папского престола. Итак, кардинал и король, убедившись, что германский император не заслуживает доверия, разорвали помолвку дочери короля принцессы Уэльской с этим монархом и стали прикидывать, за кого им выдать эту юную особу — за самого короля Франциска или за его старшего сына.

В это самое время в Германии, в Виттенберге, прозвучал голос великого вдохновителя тех огромных перемен, которые ожидали Англию, перемены эти назывались Реформацией, и благодаря им люди перестали быть рабами священников. А голос этот принадлежал ученому, доктору Мартину Лютеру — он знал о священниках все, потому что сам был не просто священником, а монахом. Проповеди и сочинения Уиклифа заставили людей о многом задуматься, и Лютер, узнав в один прекрасный день, к своему большому удивлению, о такой книге, как Новый Завет, которую священники запрещали читать, ибо она содержала неугодные им истины, пошел против всего духовного сословия, начиная с самого папы. Случилось так, что когда Лютер только приступил к своему титаническому труду по пробуждению нации, один бесстыжий субъект по имени Тетцель, монах с весьма подмоченной репутацией, явился в те места и стал продавать индульгенции целыми пачками, чтобы собрать деньги на украшение громаднейшего собора Святого Петра в Риме. Считалось, что всякий, кто купит себе папскую индульгенцию, избежит наказания за грехи на Небесах. Лютер объяснял людям, что эти индульгенции — обычные клочки бумаги, ничего не значащие Господа, а Тетцель и его хозяева — кучка жуликов, готовых облапошить всех подряд.

Короля и кардинала донельзя возмутила дерзость Лютера, и король (с помощью сэра Томаса Мора, мудреца, которому он впоследствии отрубил в благодарность голову) даже посвятил спору с ним целый труд и так угодил папе, что тот пожаловал ему звание Защитника Веры. Король и кардинал обращались к людям с пылкими воззваниями, предостерегавшими от чтения Лютеровых книг под страхом отлучения от церкви. Но книги все равно читали, и земля полнилась слухами про то, что было в них написано.

Пока происходили все эти невиданные перемены, король успел себя показать. Анна Болейн, очаровательная девушка, та, что уезжала в свое время с его сестрой во Францию, превратилась теперь в настоящую красавицу и занимала должность одной из фрейлин королевы Екатерины. А королева Екатерина, признаться, успела утратить и красоту и молодость, да и нрав, судя по всему, был у нее неласковый. Будучи довольно нелюдимой от природы, она совсем ушла в себя, потеряв четырех из своих детей, умерших в младенчестве. Короче говоря, король влюбился в прелестную Анну Болейн и спросил себя: «Как бы мне половчее избавиться от опостылевшей супруги и жениться на Анне?»

Вы помните, что королева Екатерина была сперва женой Генрихова брата. Так вот, пораскинув мозгами, король не придумал ничего лучше, чем призвать к себе любимых своих священников и посетовать на то, что, видите ли, разум его в смятении и душа не на месте, оттого что женился он на королеве не по закону! Ни у одного из этих священников не хватило мужества хоть полюбопытствовать, отчего король не подумал об этом прежде, долгие годы мыслил вполне трезво и нисколечко не похудел, терзаясь тревогой. Напротив, все, как один, заахали и согласились, что положение серьезное, и наилучшим выходом его величества был бы развод! Король ответил, что он согласен, так и впрямь будет лучше, и вместе они дружно взялись за дело.

Если бы я стал перечислять все интриги и заговоры и рассказывать про все те усилия, которые были приложены, чтобы развести Генриха с женой, то «История Англии» показалась бы вам самой скучной в мире книгой. Поэтому скажу только, что после бесконечных переговоров и великого торга папа дал поручение кардиналам Уолси и Кампеджио (последнего он прислал специально этого из Италии) уладить дело с разводом в Англии. Как мне кажется, есть все основания полагать, что Уолси был врагом королевы, потому что она тоже порицала его за тщеславие и расточительность. Но сперва даже он не знал, что король хочет жениться на Анне Болейн, а узнав, ползал перед ним на коленях, умоляя отказаться от затеи.

Кардиналы открыли судебное заседание в монастыре доминиканцев Блэкфраэрз, который находился примерно там, где теперь в Лондоне мост с тем же названием, а король и королева, чтобы быть поблизости, переехали во дворец Брайдуэлл, — ныне его заменил никуда не годный исправительный дом. Когда суд начался, и короля с королевой вызвали, несчастная оболганная королева, державшаяся твердо, с достоинством и вместе с тем с истинной женственностью, которая всегда вызывает восхищение, пав ниц перед королем, сказала, что приехала в его владения чужестранкой, но двадцать лет была ему хорошей и верной женой и потому не признает за кардиналами права решать, по закону ли стала она его избранницей и может ли оставаться ею впредь. А потом, поднявшись, королева покинула суд и больше ни разу сюда не приходила.

Король сделал вид, что глубоко огорчен, и, волнуясь, сказал, что милорды и джентльмены сами видят, какая королева замечательная женщина, и он, король, был бы счастлив прожить с ней до самой смерти, если бы не замучили его чудовищные сомнения, измотавшие его до предела! Итак, судебный процесс пошел своим ходом, и болтовня не стихала два месяца. Потом кардинал Кампеджио, которому папа поручил оттянуть решение, продлил его еще надва месяца, а когда и это время подошло к концу сам папа, отложив суд на неопределенный срок, потребовал, чтоб король и королева прибыли в Рим и он продолжился там. И тут королю повезло: несколько преданных ему людей доложили ему, что случайно встретились за ужином с неким Томасом Кранмером, ученым богословом из Кембриджа, и тот берется убедить папу в незаконности брака, призвав на помощь докторов богословия и епископов со всего света. Король, сгоравший от нетерпения в ожидании свадьбы с Анной Болейн, немедленно послал за Кранмером, а лорду Рошфору, отцу Анны, приказал: «Отвези этого ученого доктора в свой замок и предоставь ему там кабинет и все книги, необходимые, чтобы доказать, что я могу жениться на твоей дочери». Лорд Рошфор был совсем не против, устроил ученого доктора со всеми удобствами, и ученый доктор погрузился в работу. Между тем, король и Анна Болейн почти ежедневно обменивались письмами, и оба они признавались, что ждут не дождутся окончания суда. И мне кажется, Анна Болейн вполне заслужила своим поведением ту участь, что была ей уготована.

Кардинал Уолси навредил себе, позволив Кранмеру оказать помощь королю. Еще больше он навредил себе, отговаривая короля жениться на Анне Болейн. Слуга, подобный ему, почти наверняка попал бы в немилость к хозяину, подобному Генриху, но опала Уолси стала неожиданной и жестокой, благодаря застарелой, но вспыхнувшей с новой силой, ненависти сторонников королевы. Однажды, когда кардинал вошел в Канцлерский суд, — а он был тогда его председателем, встретившие его там герцоги Норфолк и Суффолк посоветовали ему оставить должность и удалиться без лишнего шума в свой дом в Эшере, в Суррее. Но кардинал заартачился, и они, отправившись к королю, назавтра принесли письмо, прочитав которое, Уолси был вынужден сдаться. была составлена опись всех сокровищ кардинальского дворца на Йорк-Плейс (теперь на этом месте Уайтхолл), и он, глубоко опечаленный, поплыл на своей барке вверх по Темзе в Патни. Кардинал, несмотря на свое величие, был ничтожеством: нагнав его на пути к дворцу в Эшере, один из королевских камергеров вручил ему любезное письмо от хозяина и его перстень, после чего Уолси, спешившись с мула, снял шляпу и грохнулся на колени прямо в грязь. Бедняга которого кардинал в дни своего могущества держал при своем дворе, повел себя куда достойнее. Когда Уолси сказал камергеру, что у него нет при себе другого подарка короля, кроме этого замечательного дурака, шестеро крепких йоменов еле оттащили от него верного шута.

Вскоре, некогда могущественный, а ныне опальный кардинал, принялся засыпать своего бессердечного господина униженными письмами, а тот, в зависимости от настроения, то обдавал его в ответ презрением, то обнадеживал и, в конце концов, приказал ему удалиться в йоркскую епархию. Уолси жаловался на бедность, но я не понимаю, почему: он взял с собой сто шестьдесят слуг и семьдесят две подводы, груженные пожитками, вином и съестными припасами. Большую часть года он проводил теперь в тех краях, а невзгоды изменили его к лучшему, и, став кротким и миролюбивым, он подкупил многие сердца. Надо сказать, что и будучи в силе, он сделал немало полезного для науки и образования. Кончилось дело тем, что кардинал был взят под стражу как государственный изменник Ему было велено явиться в Лондон, но добрался он только до Лестера. В Лестерское аббатство Уолси приехал затемно и чувствовал себя совсем разбитым. Он сказал монахам, встретившим его у ворот с горящими факелами, что спешил сюда, чтобы они предам его прах земле. Так оно и случилось: больного уложили в постель, с которой он уже и не поднялся. Последние слова его были: «Если бы служил я Господу с тем же усердием, что и королю, он бы не отринул меня в старости. Но я вознагражден за старания мои и служение не Богом, а государем». Весть о смерти кардинала быстро дошла до короля, развлекавшегося стрельбой из лука в саду чудеснейшего дворца Хэмптон-Корт, подаренного ему все тем же Уолси. Утрата столь преданного, но обесчещенного им слуги задела в королевской душе одну-единственную струну, — Генриху захотелось завладеть теми пятнадцатью сотнями фунтов, которые, как говорили, кардинал где-то спрятал.

Соображения ученых докторов и епископов наконец подытожили, и, так как большинство из них высказалось в пользу короля, предъявили их папе, настоятельно попросив того решить теперь вопрос положительно. Незадачливый папа был человек нерешительный, опасался лишиться своего влияния в Англии, пойдя наперекор Генриху, и в то же время обидеть германского императора, племянника королевы Екатерины. Пребывая в растерянности, он медлил. Тогда Томас Кромвель, некогда один из ближайших сподвижников Уолси, не предавший кардинала после его падения, посоветовал королю взять все в свои руки, объявив себя главой церкви в Англии. Король, взявшись за дело, пустился во все тяжкие. Священников он умаслил, позволив им сжигать столько единомышленников Лютера, сколько им захочется. Вы, должно быть, помните, что сэр Томас Мор, умнейший человек, тот, кто помогал королю писать книгу, заменил Уолси на посту канцлера. Он был искренне предан церкви, невзирая на все ее злоупотребления, но тут он подал в отставку.

Исполненный решимости избавиться от королевы Екатерины и жениться на Анне Болейн без дальнейших проволочек, король назначил Кранмера на должность архиепископа Кентерберийского, а королеве приказал покинуть двор. Екатерина повиновалась, сказав ему, правда, что остается и всегда будет оставаться королевой Англии, где бы ни находилась. Тогда король тайно женился на Анне Болейн, а спустя полгода новый архиепископ Кентерберийский объявил недействительным его брак с королевой Екатериной и короновал Анну Болейн.

Анне Болейн следовало подумать о том, что зло наказуемо и что жирный негодяй, вероломно и жестоко предавший первую жену, обойдется со второй куда хуже. Она могла бы это понять, потому что король, даже по уши влюбившись в нее, повел себя как презренный трус, дрожавший за собственную шкуру: сбежал подальше от ее дома, когда несколько домочадцев Анны заразились страшной болезнью и умерли, и ей самой тоже грозила опасность. Но прозрение Анны Болейн было запоздалым, и заплатила она за него слишком дорогую цену. Ее неудачный брак с дурным человеком завершился так, как и следовало ожидать. А ожидать следовало, и очень скоро мы об этом узнаем, что умрет она не своей смертью.

Глава XXVIII. Англия времен Генриха Восьмого (1533 г. — 1547 г.)

Часть вторая

Папа страшно разгневался, прослышав о женитьбе Генриха, и прямо-таки кипел от ярости. Многие монашеские, а также нищенствующие ордена в Англии, почуяв, что над их братством нависла угроза, тоже не одобряли поступка короля, а кое-кто даже бросил ему в лицо обвинения прямо в церкви и не желал останавливаться до тех пор, пока Генрих сам не крикнул: «Молчать!» Надо сказать, короля все это не особенно беспокоило, и он был на небесах от счастья, когда королева родила дочь, которую нарекли Елизаветой и объявили принцессой Уэльской, как и ее старшую сестру Марию.

Одной из самых отвратительных особенностей правления Генриха Восьмого было его не прекращавшееся метание между реформированной и нереформированной религией: чем чаще он ссорился с папой, тем больше своих подданных поджаривал на костре за неуважение к мнению его святейшества. Так, чтобы доказать, что король истинный христианин, несчастного студента по имени Джон Фрис и простолюдина-портного Эндрю Хьюэта, который очень любил этого студента и потому сказал, что верит в то же, во что и тот, сожгли в Смитфилде.

Вслед за этими жертвами вскоре последовали еще две, причем куда более известные: сэр Томас Мор и Джон Фишер, епископ Рочестерский. Последний, добрый славный старик, был виноват только в том, что поверил Элизабет Бартон, прозванной Кентской Девой, — это была еще одна из тех странных женщин, что делали вид, будто прозрели и познали всякие божественные откровения, а на самом деле просто несли вредный вздор. Якобы за такую провинность, а на самом деле за то, что епископ не признавал короля верховным главой церкви, он впал в немилость и был заключен в тюрьму. Епископ Рочестерский очень страдал и умер бы своей смертью (Кентскую Деву и других ее почитателей казнили без проволочек), но папа назло королю решил произвести его в кардиналы. И тут король, ожидая, что папа пришлет Фишеру красную шапку — знак кардинальского достоинства — сыграл с епископом злую шутку, позаботившись, чтоб ему не на чем было ее носить. Фишера подвергли страшным, бесчеловечным пыткам и приговорили к смерти. Он принял смерть как благородный и достойный человек и оставил свое имя незапятнанным. Подозреваю, король надеялся устрашить примером Фишера сэра Томаса Мора. Но тот оказался не робкого десятка и, будучи искренне предан папе и убежден, что король никак не может быть главой церкви, наотрез отказался с этим согласиться. Томаса Мора тоже пытали за его преступление, продержали целый год в тюрьме и судили. Выслушав смертный приговор, сэр Томас вышел из суда следом за палачом, обратившим свой топор к нему острием, — по обычаю тех времен так обращались с государственными преступниками, ступившими на скорбный путь, — но держался он мужественно и благословил сына, который упал перед ним на колени, протиснувшись сквозь толпу у Вестминстер-Холла. И лишь возвращаясь в тюрьму, он не смог совладать с собой, когда у Тауэрского причала его любимая дочь Маргарет Ропер, добрейшая женщина, снова и снова расталкивая стражу, бросалась к нему с рыданиями, чтобы обнять и поцеловать. Однако он быстро взял себя в руки и оставался до самого конца твердым и жизнерадостным. Поднимаясь на эшафот по ступеням, сэр Томас Мор, почувствовав, что они шаткие и прогибаются у него под ногами, сказал коменданту Тауэра в шутку: «Прошу вас, господин комендант, помогите мне подняться, а уж вниз меня как-нибудь спустят без вас». А склонив голову на плаху, он сказал палачу: «Позволь мне убрать бороду, чтоб не мешала, борода ведь не виновата в измене». После чего ему одним махом отсекли голову. Вот такие две казни на совести Генриха Восьмого. Сэр Томас Мор был одним из достойнейших подданных короля, а епископ — одним из старейших и преданнейших его друзей. Выходит, водить с ним дружбу было ничуть не менее рискованно, чем выходить за него замуж.

Когда весть о двух этих убийствах долетела до Рима, папа разгневался так, как не гневался ни один его предшественник со времен сотворения мира, и издал буллу, призывавшую подданных Генриха, взявшись за оружие, свергнуть его с престола. Король принял все меры предосторожности, чтобы документ не проник в его владения, и взялся притеснять пуще прежнего английские монастыри и аббатства.

Упразднением их занялись облеченные особыми полномочиями чиновники, во главе которых стоял Кромвель (теперь особым расположением короля пользовался он), и, чтобы добиться полного успеха, всем этим людям понадобилось несколько лет. Несомненно, многие из этих учреждений, битком набитых ленивыми, невежественными и сластолюбивыми монахами, могли числиться среди религиозных разве что по названию. Несомненно, монахи обманывали народ всевозможными способами: приводили при помощи проволоки в движение картины, уверяя, что их чудесным образом оживляет Господь, хранили у себя целые бочки зубов, принадлежавших якобы некому святому, личности, по всей видимости, и впрямь незаурядной, коли было у него одного столько челюстей, имели они также в своем распоряжении угли, на которых, по их словам, зажарили святого Лаврентия, кусочки ногтей с пальцев ног других святых, не говоря уже об их перочинных ножиках, башмаках и поясах, и весь этот хлам назывался реликвиями, а темные люди им поклонялись. Но несомненно и то, что королевские чиновники и солдата, преследуя добропорядочных монахов заодно с нечестными, поступали несправедливо, уничтожали красивейшие вещи и бесценные библиотеки, портили картины и витражи, мозаики и резьбу. А все придворные с алчностью ненасытных волков поделили между собой все, что осталось после этого великого разбоя.



Его любимая дочь бросилась к нему с рыданиями



Король, похоже, окончательно лишился здравого смысла, — он с таким исступлением преследовал монахов, что даже объявил изменником давным-давно покойного Томаса Бекета, и его тело вырыли из могилы. Этот святой, вероятно, и в самом деле был чудотворцем, как утверждали монахи, если они не врали, потому что откопали его с головой на плечах, хотя после смерти Бекета они показывали другую голову, уверяя, что она-то и есть настоящая. Голова эта тоже приносила монахам немалый доход. Золотом и драгоценными камнями из гробницы наполнили два большущих сундука, и тащили их, согнувшись в три погибели, восемь человек. Вы можете составить себе представление о тех богатствах, что хранились в монастырях, потому что после их уничтожения королевская казна пополнилась за год на сто тридцать тысяч фунтов — сумму по тем временам неслыханную.

Эти события народ воспринял с великим неодобрением. Монахи отменно хозяйствовали на своих землях, всегда оказывали гостеприимство путникам и, кроме того, привыкли делиться с ближними своим зерном, фруктами, мясом и прочей провизией. В те дни трудно было обменять товар на деньги: дорог не хватало, те, что были, никуда не годились, а уж о подводах и телегах и говорить не приходится! Поэтому несметные запасы, хранившиеся в монастырях, приходилось раздавать, иначе они гнили и пропадали попусту. Немало людей осталось без продуктов, которые многие из них были совсем не прочь получать даром, а лишившиеся крова монахи скитались повсюду, подогревая всеобщее недовольство. Одно за другим вспыхнули восстания в Линкольншире и Йоркшире. Усмиряли бунтовщиков беспощадно, и сами монахи не избегли казни, король же, творя свое грязное дело, прямо-таки землю носом рыл, точно жирный кабан.

Я сразу рассказал обо всех событиях, связанный с религией, чтобы было понятней, и теперь вернусь к семейным делам короля.

Несчастная королева Екатерина к тому времени умерла, а королю, между тем, наскучила вторая его жена: и точно так же, как он влюбился в Анну, когда та прислуживала королеве, влюбился он теперь в другую даму, прислуживавшую Анне. Вы видите, что дурные дела наказуемы, и представляете, как горько сожалела теперешняя королева о своем восшествии на трон! Новым увлечением короля стала леди Джейн Сеймур, и, остановив на ней свой выбор, он тут же решил, что пришла пора отрубить голову Анне Болейн. Генрих выдвинул против Анны целую гору обвинений, ив их числе были чудовищные преступления, к которым она не имела ни малейшего отношения, но якобы совершила с помощью брата и нескольких мужчин из ее свиты, наиболее известными из которых были некий Норрис и музыкант Марк Смитон. Так как знатные вельможи и советники дрожали и пресмыкались перед королем больше любого самого бедного крестьянина, они вынесли Анне Болейн обвинительный приговор, а заодно с ней не пощадили и остальных несчастный. Все они умерли, как мужчины, за исключением Смитона: из него король выудил ложь, названную признанием, и тот ожидал помилования, но, что меня радует, не дождался. Оставалось избавиться только от самой королевы. В Тауэре ее окружили шпионками, ей предъявляли неслыханные обвинения, отказывая в малейшем снисхождении. Но унижения укрепили дух Анны, и после неудавшейся попытки смягчить короля с помощью душещипательного письма «из скорбной тауэрской темницы», сохранившегося до наших дней, она преисполнилась решимости мужественно принять смерть. Анна Болейн весело сказала окружающим, что она слышала, будто палач ей достанется ловкий, а шея у нее тонкая (тут она обхватила шею руками и рассмеялась), и значит, страданиям ее вскоре придет конец. Бедняжку вскоре и впрямь избавили от страданий на зеленой лужайке в стенах Тауэра, а тело ее затолкали в какой-то старый ящик и зарыли в землю под часовней.

Рассказывают, что король, сидя в своем дворце, с нетерпением дожидался пушечного выстрела, который должен был оповестить его об очередном убийстве, и как только грохот сотряс воздух, возликовал и велел приготовить собак для охоты. От такого негодяя вполне можно было ожидать чего-нибудь в этом роде, не знаю, охотился Генрих в тот день или нет, но на Джейн Сеймур он женился назавтра.

Мне, конечно, жаль, что Джейн прожила ровно столько, чтобы успеть дать жизнь сыну, названному Эдуардом, а затем умерла от лихорадки, но, по моему разумению, любая женщина, которая становилась женой такого чудовища, зная, сколько он пролил невинной крови, заслуживала топора, и проживи Джейн Сеймур дольше, не сносить бы и ей головы.

Кранмер положил много сил, пытаясь сберечь хотя бы часть церковного имущества религии и образования, но родовитые семьи были до того неуемны в своем стремлении завладеть им, что старания его, можно сказать, пропали даром. Даже Майлз Кавердейл, оказавший людям неоценимую услугу, осуществив перевод Библии на английский язык (нереформированная церковь никогда бы не допустила этого), прозябал в нищете, а знать заграбастала монастырские земли и деньги. Людям объясняли, что им не нужно будет платить налоги, если церковное имущество будет принадлежать королю, но взамен прежних налогов вскоре были введены новые. На самом деле народу повезло, что многие знатные господа наложили лапу на эти богатства, если бы все они достались короне, тирания не кончалась бы сотни лет. Одним из самых рьяных поборников церкви и противников Генриха был его дальний родственник, некто Реджиналд Пол, не жалевший красноречия в своих нападках на короля. Пол, хоть и получал от него жалование, день и ночь защищал церковь с помощью пера. Поскольку королю было не добраться до Реджиналда Пола, так как тот жил в Италии, он любезно пригласил его при ехать и все обсудить. Но Пол был не дурак и потому даже шагу не ступил в сторону короля, и тогда Генрих обрушил свой гнев на его брата, лорда Монтегю, маркиза Эксетера, а также еще нескольких дворян. Всех их подвергли пыткам и казнили за государственную измену, заключавшуюся в том, что они переписывались с Реджиналдом Полом и оказывали ему содействие — чего, конечно, никак нельзя было исключить. Папа пожаловал Полу кардинальское звание, но тот так огорчился, что существует мнение, будто он надеялся занять английский трон, когда он освободится, и жениться на принцессе Марии. Увы, получив высочайший духовный сан, Пол бьл вынужден похоронить свою мечту. Его мать, почтенная графиня Солсбери, к несчастью, попала в руки тирана, став последней его жертвой из этой семьи. Когда ей было велено положить седую голову на плаху, она бросила палачу: «Нет! Голова моя никогда не замышляла измены, так что, если тебе она нужна, поймай ее сам». И женщина побежала кругом эшафота, а палач бросился на нее, и седины ее обагрились кровью, но она до последнего мгновенья отбивалась, протестуя против варварского убийства. Народ же стерпел это, как терпел все прочее.

А терпеть приходилось многое: смитфилдские костры не затухали, и людей поджаривали на них, чтоб доказать, какой король добрый христианин! Генрих не пожелал считаться с папой и не признал его буллы, которая теперь дошла до Англии, и, тем не менее, сжег бессчетное число людей, веровавших иначе, чем хотелось бы его святейшеству. Был среди них один бедолага по имени Ламберт, его судили в присутствии короля, и шестеро епископов друг за другом вступали с ним в спор. Дойдя до полного изнеможения (а иного и быть не может, если попрепираться с шестью епископами), Ламберт стал молить короля о помиловании, но тот с презрением ответил, что еретиков у него нет пощады. Вот так король сам подливал масла в огонь.

А народ все терпел да терпел. Вероятно, дух нации был сломлен в то время. Жены и друзья «доброго» короля, приговоренные к смертной казни, поднимаясь на эшафот, превозносили его как справедливого мудрого правителя, подобно рабам восточных султанов и пашей или свирепых деспотов Древней Руси, где был в чести обычай окатывать осужденных попеременно то кипятком, то ледяной водой, пока они не испустят дух. Парламент, послушный королю, был немногим лучше: наряду с другими опасными полномочиями, он имел право послать на казнь любого, кого сочтет изменником. Однако самым чудовищным из принятых парламентом постановлений был «Акт о шести статьях»: тогда его прозвали «плетью о шести хвостах». В соответствии с этим документом, людей, не согласных с папой, ожидала беспощадная кара, а наихудшие измышления монахов объявлялись истиной в последней инстанции. Кранмер, если бы смог, смял бы этот акт, но сторонники Рима победили. Один из пунктов постановления запрещал священникам вступать в брак, а Кранмер был женат, он отправил жену и детей в Германию и дрожал за собственную шкуру, хотя был и оставался другом короля. «Плеть о шести хвостах» сочиняли под неусыпным взором высочайшего ока. Следует всегда помнить о том, как горячо поддерживал король все самое дурное в папском учении, когда перечить было не в его интересах.

Между тем, любвеобильный монарх стал подумывать об очередной женитьбе. Он обратился к королю Франции с просьбой прислать к нему несколько придворных дам, чтоб он мог остановить на одной из них свой царственный выбор. Однако тот ответил, что не собирается выставлять своих дам напоказ, будто кобыл на ярмарке. Тогда Генрих предложил руку и сердце вдовствующей герцогине Миланской, которая ответила, что согласилась бы подумать о такой партии, будь у нее две головы, но одной рисковать боится: В конце концов Кромвель доложил королю, что в Германии есть принцесса-протестантка (приверженцев реформированной религии назвали протестантами, потому что они были против злоупотреблений и поборов не-реформированной церкви), что зовут ее Анна Клевская, что она красавица, и охотно примет его предложение. Король поинтересовался, крупная ли она женщина, — ему хотелось иметь жену по дороднее. «О да! — ответил Кромвель. — Подойдет в самый раз». Не поверив ему на слово, король отправил в Германию своего знаменитейшего живописца Ганса Гольбейна, заказав ему принцессин портрет. У Ганса Анна получилась миловидной, король остался вполне доволен, и свадьбу назначили. Мне трудно сказать, заплатил ли кто-то художнику, чтоб тот приукрасил портрет, или сам он польстил принцессе из сугубо деловых соображений, как случалось не с одним мастером и до него, но только я знаю, что когда Анна пожаловала в Англию, король, встречавший ее в Рочестере, увидел ее первым, обозвал «здоровенной фландрской кобылой» и наотрез отказался на ней жениться. Жениться ему однако пришлось, — дело слишком далеко зашло, но приготовленные для принцессы подарки он зажал и даже не глядел в ее сторону. Сватовства этого Кромвелю он так и не простил. Именно с него и началось падение этого человека.



Когда Анна пожаловала в Англию, король наотрез отказался на ней жениться



Враги Кромвеля, выступавшие за нереформированную веру, тоже не сидели сложа руки, они подстроили встречу короля на государственном обеде с племянницей герцога Норфолка Екатериной Говард, юной особой, которая отличалась обворожительными манерами, хотя была малорослая и не особенно хорошенькая. Влюбившись в нее с первого взгляда, король вскоре развелся с Анной Клевской, облив ее перед этим грязью за то, что она якобы имела возлюбленных до замужества и, видите ли, унизила этим его достоинство, а потом женился на Екатерине. Вполне может быть, что всем дням в году король предпочел для свадьбы тот, когда он отправил своего верного Кромвеля на эшафот и велел отсечь ему голову. Еще в честь торжественного события он сжег сразу нескольких отрицавших католическое учение протестантов и нескольких не признававших его главою церкви католиков, причем по его приказу тех и других доставили к костру в одной повозке. А народ стерпел и это, и во всей Англии не нашлось ни одного непокорного дворянина.

Но есть все-таки справедливость на белом свете, и вскоре выяснилось, что за Екатериной Говард до замужества водились те самые грешки, в которых король, не имея на то никаких оснований, подозревал свою вторую жену Анну Болейн. И снова беспощадный топор оставил короля вдовцом, а королева отошла в мир иной, разделив участь многих, кому выпало жить в его царствование. Но и в таком положении Генрих нашел себе занятие по душе, — он взялся руководить сочинением религиозной книги под названием «Учение, необходимое каждого христианина». В это время, как мне кажется, он вообще-то немного повредился умом: изменил самому себе, выказав, вопреки своему обыкновению, преданность Кранмеру, которого герцог Норфолк пытался погубить вместе с другими своими врагами. Однако король взял сторону Кранмера и однажды вечером дал ему перстень, велев показать его завтра в суде, когда ему будет предъявлено обвинение в измене. Кранмер послушал его и посрамил недругов. Скорей всего, король полагал, что он ему еще понадобится.

Представьте себе, Генрих опять женился. И что самое странное — в Англии нашлась еще одна женщина, которая согласилась стать его женой, звали ее Екатерина Парр и была она вдовой лорда Латимера. Екатерина придерживалась реформированной веры и при всяком удобном случае донимала короля спорами о различных тонкостях религиозного учения. Она едва не поплатилась за это жизнью. После одного из таких разговоров раздосадованный король велел Гардинеру, епископу из числа сторонников папы, выдвинуть против жены обвинение, которое неизбежно привело бы ее на эшафот, разлучивший с жизнью ее предшественниц. К счастью, кто-то из друзей вовремя предупредил ее, случайно наткнувшись на оброненную кем-то во дворце бумагу. От страха Екатерина занемогла, но когда король явился с намерением окончательно загнать жену в угол, вытянув из нее еще кое-какие суждения о религии, она ловко обвела его вокруг пальца, убедив, что обсуждала с ним такие вопросы, чтобы дать его и самой приобщиться к его великой мудрости, и Генрих поцеловал ее и заверил в своей любви. А назавтра король велел канцлеру, пришедшему за Екатериной, чтобы препроводить ее в Тауэр, убираться ко всем чертям и выбранил вслед, назвав мерзавцем, мошенником и болваном. Вот так Екатерина Парр едва не положила голову на плаху и побывала на волосок от смерти.

Отшумела в это царствование война с Шотландией, и еще одна, короткая и глупая, с Францией, из-за ее покровительства Шотландии, но события внутри страны складывались на редкость неблагоприятно и оставили несмываемые пятна на ее истории, а потому я не стану рассказывать о том, что делалось за границей.

Еще один-другой кошмар, и царствование Генриха подойдет к концу. Жила в Линкольншире одна женщина, Энн Эскью, которая держалась протестантского учения, за что муж, ревностный католик, выгнал ее из дому. Энн приехала в Лондон, где за нарушение шести статей ее заключили в Тауэр и там пытали, надеясь, возможно, что она от страха назовет имена заслуживающих наказания людей или возведет на кого-нибудь напраслину. Женщина терпела мучения без единого стона, и в конце концов комендант Тауэра приказал своим солдатам оставить ее в покое. И тут два присутствовавших при сем священника, сбросили сутаны и принялись собственноручно вертеть колеса дыбы и терзать Анну, раздирая на части ее тело и ломая ей кости, так что на костер ее после пришлось нести в кресле. Сожгли ее вместе еще с тремя несчастными: дворянином, священником и портным, и жизнь пошла своим чередом.

То ли король начал побаиваться всесилия герцога Норфолка и его сына графа Суррея, то ли они его чем-то обидели, но он решил и их обоих отправить следом за многими, уже покинувшими этот мир. Первым допрашивали сына — разумеется, невиновного — он держался стойко, и, разумеется, был признан виновным, и, разумеется, казнен. Затем взялись за отца и тоже отправили его на тот свет.

Однако не за горами был и смертный час самого короля, назначенный ему владыкой более могущественным, и земля наконец смогла от него избавиться. К тому времени он весь раздулся, так что на него было страшно смотреть, а ногу ему продырявил огромный свищ. Когда стало ясно, что он вот-вот испустит дух, послали за Кранмером, который находился в своем дворце в Кройдоне, и тот сразу же примчался, но король уже утратил дар речи. К счастью, тут же он и преставился. было ему пятьдесят шесть лет, из которых он царствовал тридцать восемь.

Нашлись писатели из числа протестантов, превозносившие Генриха Восьмого за то, что при нем совершилась Реформация. Но важнейшие заслуги в этом деле принадлежат не ему, а совсем другим людям, преступлениям же этого чудовища нет никаких оправданий, и тут уж никуда не денешься. И то, что был он кровопийцей и злодеем, настоящим извергом рода человеческого, и запятнал историю Англии кровью и грязью — чистая правда.

Глава ХХІХ. Англия при Эдуарде Шестом (1547 г. — 1553 г.)

Согласно последней воле Генриха Восьмого до совершеннолетия его сына (в ту пору десятилетнего) управления страной был назначен совет из шестнадцати человек и еще один из двенадцати в помощь первому. Самым влиятельным среди советников был граф Хартфорд, юного короля, который без проволочек торжественно препроводил племянника в Энфилд, а оттуда сразу же в Тауэр. Юный король скорбел об отце, и в ту пору это сочли знаком великой его добродетели, но мы не станем на этом долго задерживаться, — ведь и простые смертные подчас точно так же горюют.

Завещание Генриха было не совсем обычным в одной своей части: там говорилось, что душеприказчикам короля надлежит исполнить вместо него все обещания, когда-либо им данные. Некоторые из придворных лишились сна и покоя — до того им было любопытно узнать, что это за такие обещания, и тогда граф Хартфорд и еще несколько заинтересованных высокопоставленных лиц пояснили, что король имел в виду те титулы и богатство, которые он сулил им. Таким образом, граф Хартфорд сделал сам себя герцогом Сомерсетом, а своего брата Эдуарда Сеймура — бароном, и далее последовали еще несколько продвижений в том же духе, весьма лестных дая тех, кого они коснулись, и, без сомнения, достойно увековечившие память покойного. А чтобы не ударить в грязь лицом и быть по настоящему достойными этой памяти, все они обогатились за счет церковных земель и были очень довольны. Новоиспеченный герцог Сомерсет добился своего назначения протектором королевства, а по сути дела — стал королем.

Юный Эдуард Шестой был воспитан в протестантской вере, и потому все понимали, что она и будет исповедоваться в Англии. Надо сказать, Кранмер, который отвечал за религию, действовал осторожно и не впадал в крайности. Многие глупые предрассудки и нелепые обряды запретили, а безобидные оставили в покое.

Герцог Сомерсет, протектор, добивался изо всех сил помолвки молодого короля с юной шотландской королевой, чтобы предотвратить ее возможный союз с кем-нибудь из чужеземцев, но поскольку многие в Шотландии отнеслись к его плану с неодобрением, он вторгся в эту страну. Оправдывал он свои действия тем, что шотландцы из приграничной области, то есть обитатели тех мест, где соединяются Англия и Шотландия, часто тревожат англичан. Однако вопрос этот был спорный, так как англичане из приграничной области тоже не давали шотландцам спокойно спать, и о нескончаемых, не затихавших годами распрях исстари слагали предания и сочиняли песни. Короче говоря, протектор напал на Шотландию, а Арран, шотландский регент, двинул ему навстречу вдвое большую армию.

Сошлись они у берегов реки Эск в нескольких милях от Эдинбурга, и там, после недолгой схватки, протектор предъявил на редкость умеренные требования, предложив отступить, если шотландцы пообещают не отдавать свою королеву замуж за иностранного принца, и регент подумал, будто англичане струсили. Но он жестоко ошибся, потому что английские солдаты на суше и английские моряки на море дружно навалились на шотландцев, и те обратились в бегство, потеряв больше десяти тысяч убитыми. Бились не на жизнь, а на смерть, и беглецов уничтожали без всякой пощады. Землю вокруг Эдинбурга на четыре мили устилали мертвые тела, отсеченные конечности и головы. Одни пытались прятаться в ручьях и тонули, другие сбрасывали с себя доспехи и падали замертво на бегу почти обнаженные. Англичане потеряли в битве при Пинки всего две или три сотни человек. Снаряжение у них было много лучше, чем у шотландцев, и они поразились бедности последних и их страны.

По возвращении Сомерсета собрался парламент, отменил «плеть о шести хвостах», принял одно-другое дельное решение, но, увы, не запретил наказывать сожжением заживо тех, кто был не согласен веровать по-новому, как велело правительство. Кроме того, был издан глупейший закон (призванный покончить с нищими), предписывавший клеймить каленым железом, заковывать в кандалы и отдавать в рабство любого, кто живет праздно и шатается без дела больше трех дней кряду. Дикость эта, к счастью, просуществовала недолго.

Протектор лопался от гордости, сидя в парламенте напротив самых знатных вельмож справа от трона. Многие из них возгордились бы не меньше, будь и у них для этого такая причина, и, понятное дело, затаили против него злобу. Говорили, что герцог Сомерсет поспешил вернуться из Шотландии, потому что его брат, лорд Сеймур, ему угрожает. Этот лорд занимал тогда пост лорда Адмиралтейства, был очень хорош собой, пользовался благосклонностью многих придворных дам и в том числе юной принцессы Елизаветы, уделявшей ему чуть больше внимания, чем было принято у принцесс в ту пору. Лорд Сеймур был женат на Екатерине Парр, вдове покойного короля, к тому времени уже тоже умершей, и чтобы усилить свое влияние, тайком подбрасывал молодому королю деньжат. Возможно, он и вступил в сговор с врагами своего брата, задумав свести мальчика в могилу. Во всяком случае, по этому и еще нескольким обвинениям лорда Сеймура заключили в Тауэр, обвинили в государственной измене и признали виновным, а подпись его родного брата — хоть говорить об этом дико и горько — стояла первой под смертным приговором. Казнили лорда Сеймура на Тауэр-Хилле, и умер он, не признавшись в измене. Покидая эту землю, он напоследок написал два письма — одно принцессе Елизавете, другое — принцессе Марии, а его слуга позаботился об их сохранности, спрятав к себе в башмак. Предполагают, что в письмах он советовал принцессам остерегаться брата и просил отомстить за свою гибель. Доподлинно содержание их неизвестно, однако принцесса Елизавета одно время очень прислушивалась к совету лорда Сеймура.

Между тем, протестантская религия одерживала победу. Изображения святых, которым верующие всегда поклонялись, убрали из церквей. Людям объяснили, что они не обязаны ходить на исповедь к священнику, если у них нет такой потребности. Понятный для всех молитвенник был составлен на английском языке, появились и прочие полезные новшества, хотя и не сразу. Дело в том, что Кранмер, будучи человеком разумных взглядов, удерживал чересчур рьяных протестантских священников от излишне жестокого преследования нереформированной религии. И все же народ тогда страшно бедствовал. Ненасытная знать, присвоившая себе церковные земли, не сумела ими по-хозяйски распорядиться. Огромные пространства были огорожены под пастбища овец, держать которых было выгодней, чем выращивать урожай, и это подогревало всеобщее недовольство. Сами люди еще плохо понимали, что вокруг них творится, верили на слово своим старинным друзьям монахам, вбили себе в голову, будто всему виной реформированная вера, и взбунтовались во многих концах страны.

Самые большие волнения прокатились по Девонширу и Норфолку. В Девоншире вспыхнуло восстание неслыханной силы: десять тысяч человек, объединившись всего за несколько дней, осадили Эксетер. Но на подмогу жителям, защищавшим город, пришел лорд Рассел и разбил повстанцев. Причем в одном месте он повесил мэра, а другом — викария, прямо на колокольне его же церкви. По грубому подсчету только в этом графстве четыре тысячи человек окончили свои дни на виселице и пали от меча. В Норфолке люди выступили против огораживания свободных земель, а не против реформирования веры, и во главе восстания стал человек из народа, кожевенник из Уаймондхэма по имени Роберт Кет. Сперва некий Джон Флауэрдью, который имел за что-то зуб на Роберта Кета, натравил на него толпу, но кожевенник поквитался с этим джентльменом, переманив вскоре большинство на свою сторону, и подошел к Норичу едва ли не с целой армией. Здесь, у холма Маусхолд, стоял раскидистый дуб, который Кет назвал Древом Реформации. Спасаясь от летнего зноя под зелеными ветвями этого дуба, Роберт Кет и его люди судили и рядили о делах государственной важности. Были они настолько терпеливы, что позволяли самым надоедливым говорунам залезать на это свое Древо Реформации и критиковать их за ошибки, сколько влезет, а сами слушали (иногда, правда, ворча и огрызаясь) и полеживали в холодке. В конце концов солнечным июльским днем к дубу подъехал герольд, который оповестил Кета и его сподвижников о том, что они будут считаться изменниками, если не распустят своих людей по домам, а в случае повиновения им обещано прощение. Но Кет и его приближенные даже ухом не повели и были уверены в своих силах, как никогда, пока граф Уорик не двинул против них большое войско и не разбил наголову. Нескольких бунтовщиков повесили, выпотрошили и четвертовали как изменников, и расчлененные тела их разослали по городам и весям в назидание народу. Девятерых из них повесили на девяти зеленых ветвях Дуба Реформации, и с той поры, говорят, дерево стало чахнуть.

Протектор, хоть и был человек важный, сочувствовал от души людским бедам и думал, как им помочь. Однако был он птицей слишком высокого полета, чтобы сохранить надолго любовь народа. Многие знатные господа давно завидовали герцогу Сомерсету и ненавидели его, — важности им тоже было не занимать, а вот положение их было куда скромнее. Герцог возводил тогда роскошный дворец на Стрэнде, и чтобы добыть камень, взрывал с помощью пороха церковные колокольни и епископские дома, и невзлюбили его за это еще пуще. Дело кончилось тем, что заклятый враг протектора, граф Уорик из рода Дадли, сын того самого Дадли, который повел себя неблагородно по отношению к Эмпсону при Генрихе Восьмом, сговорился еще с семерыми членами совета, образовал отдельный совет и, упрочив всего за несколько дней свою власть, отправил лорда Сомерсета в Тауэр, предъявив тому обвинение из двадцати девяти пунктов. Совет постановил лишить Сомерсета всех его должностей и земельных владений, после чего его освободили и помиловали, а он выказал жалкую покорность. Смирившись с падением, герцог выдал свою дочь леди Энн Сеймур за старшего сына графа Уорика, и его даже снова ввели в совет. Примирение их едва ли могло стать долгим и продержалось не более года. Уорик, сделавшись герцогом Нортумберлендом и добившись возвышения самых влиятельных из своих друзей, положил ему конец, добившись ареста герцога Сомерсета, его друга лорда Грея, и других людей по обвинению в измене: якобы они замышляли сперва пленить, а затем свергнуть короля. Обвинили их также в намерении захватить новоявленного герцога Нортумберленда и его друзей, лордов Нортгемптона и Пемброка и, убив их, поднять в городе мятеж. Все обвинения низверженный протектор самым решительным образом отрицал, хотя и сознался, что обсуждал убийство с тремя вельможами, но не готовил его. Обвинение в измене с герцога Сомерсета сняли, признав его однако виновным по всем прочим статьям, и люди, не забывшие, несмотря на нынешнее опасное и унизительное положение герцога, что он был им другом, возликовали, увидев, как палач отвернул от него топор при выходе из суда.

Но герцога Сомерсета было все же решено обезглавить в восемь утра на Тауэр-Хилле, а по городу раскидали листовки, запрещавшие жителям покидать дома до десяти. Вопреки запрету, толпы людей высыпали на улицы, наводнили к рассвету место казни и с печалью на лицах и тяжестью в сердцах смотрели на некогда всемогущего протектора, который поднялся на эшафот, чтобы сложить свою голову на страшной плахе. Герцог обратился к народу с мужественной прощальной речью и сказал, как утешительно него знать, уходя, что он помог реформировать религию нации, и тут явился верхом на коне один из членов совета. И снова все решили, что герцога спасло покаяние, и снова возликовали. Но герцог объяснил людям, что это ошибка, положил голову на плаху, и она была отсечена одним ударом топора.

Многие из собравшихся пробились вперед и в знак преданности герцогу Сомерсету обмакнули платки в его кровь. Он на самом деле совершил немало добрых поступков, но об одном из них узнали, когда его уже не было в живых. В совет, когда герцог был еще у власти, поступил донос на епископа Даремского, глубоко порядочного человека. Епископ якобы ответил на письмо изменников, призывавших восстать против реформированной веры. Письма епископа не нашли и доказать его вину не смогли, и вот теперь оно отыскалось среди личных бумаг герцога Сомерсета, который спрятал его, чтобы помочь епископу. Епископ потерял свою должность и лишился владений.

Было бы приятней не знать, что молодой король вовсю забавлялся играми, танцами и турнирами, пока его родной дядя сидел в тюрьме, ожидая исполнения смертного приговора, но, увы, юноша вел дневник. Зато приятно знать, что за время его правления ни одного католика не сожгли за приверженность этой вере, и только две несчастные жертвы поплатились за свою ересь. Первой была женщина по имени Джоан Бочер, проповедовавшая взгляды, которые она сама не могла вразумительно изложить. Вторым был голландец Ван Парис, имевший в Лондоне хирургическую практику. Эдуард, надо отдать ему должное, скрепя сердце подписал смертный приговор женщине, сказав перед тем со слезами на глазах убеждавшему его Кранмеру (хотя Кранмер и сам пощадил бы Джоан, не упорствуй она в своих заблуждениях), что вина за это лежит на тех, кто принял чудовищный закон. Очень скоро мы убедимся, что придет время и Кранмеру пожалеть об этом.



Молодой король вел дневник



Кранмер и Ридли (сперва епископ Рочестерский, а затем Лондонский) были самыми влиятельными представителями духовенства в это царствование. Многие, и среди них Гардинер, епископ Винчестерский, Хис, епископ Вустерский, Дэй, епископ Чичестерский, и Боннер, епископ Лондонский, предшественник Ридли, были брошены в темницу и лишены собственности за свою приверженность нереформированной вере. Принцесса Мария, унаследовавшая материнскую суровость, ненавидела реформированную религию, полагая ее причиной обрушившихся на ту бед и горестей. Она не желала слышать о ней, не открыла ни одной правдивой книги, и во всем королевстве только для нее было разрешено по-старому служить мессу. Молодой король не сделал бы исключения и для сестры, если бы на него не насели Кранмер и Ридли. Месса приводила Эдуарда в ужас, и когда здоровье его, подорванное двумя серьезными болезнями — сперва скарлатиной, а затем оспой — окончательно пошатнулось, страх, что римско-католическая вера утвердится вновь, если трон после его смерти перейдет к Марии, постоянно терзал его.

Масла в огонь подливал герцог Нортумберленд: него, ставшего на сторону протестантов, восшествие на престол принцессы Марии наверняка обернулось бы опалой. А дело было так: герцогиня Суффолкская вела свой род от Генриха Седьмого и могла отказаться от якобы имевшегося у нее права на престол в пользу своей дочери леди Джейн Грей, что было бы очень даже на руку герцоry, так как лорд Гилфорд Дадли, один из его сыновей, был. ее новоиспеченным мужем. Вот почему Нортумберленд все уши прожужжал королю, убеждая его настоять на своем праве назначить преемника и оставить с носом обеих принцесс, Марию и Елизавету. И Эдуард передал королевским адвокатам бумагу, подписав ее собственноручно дюжину раз, назначил леди Джейн Грей наследницей короны и потребовал исполнить его волю в соответствии с законом. Юристы встали сперва на дыбы и высказали свое несогласие королю. Однако герцог Нортумберленд рассвирепел, и законники пошли на попятный, испугавшись, что он их поколотит, о чем тот предупредил, порвав для пущей убедительности на груди рубаху. Кранмера тоже сперва грызли сомнения, и он говорил, что поклялся приложить все усилия к тому, чтобы принцесса Мария унаследовала корону, но, будучи человеком слабым, все-таки поставил свой росчерк вместе с остальными членами совета.

Успели они как раз вовремя: Эдуард таял на глазах, и его вверили заботам одной женщины-врачевательницы, взявшейся поставить короля на ноги. Вскоре ему стало совсем худо. Шестого июля 1653 года Эдуард тихо и благостно отошел в мир иной, до последнего дыхания моля Всевышнего оказать покровительство реформированной вере.

Король умер на шестнадцатом году жизни и на седьмом своего правления. Он был слишком молод, и нам трудно судить о том, каким бы стал его характер, проживи он дольше среди стольких дурных, честолюбивых и задиристых вельмож. Но Эдуард был славный, одаренный многими талантами мальчик и, что удивительно, будучи сыном такого отца, не унаследовал его грубости, коварства и жестокости.

Глава XXX. Англия при Марии (1553 г. — 1558 г.)

Герцог Нортумберленд лез из кожи вон, стараясь скрывать известие о кончине молодого короля, пока обе принцессы не окажутся в его власти. Но принцесса Мария, узнав о случившемся по пути в Лондон, куда она ехала навестить больного брата, велела поворотить лошадей и вернулась в Норфолк. Граф Арундел был ее другом и послал ей предостережение.

Все тайное становится явным, так что герцогу Нортумберленду и совету пришлось в конце концов пригласить лорда-мэра Лондона и нескольких олдерменов и удостоить их чести узнать новость первыми. Затем оповестили народ, а леди Джейн Грей сообщили, что теперь стать королевой предстоит ей.

Леди Джейн Грей была прелестная шестнадцатилет-девушка, добрая, образованная и ко всему — умница. Когда лорды явились, бухнулись перед ней на колени и рассказали, зачем пожаловали, бедняжка от изумления лишилась чувств. Придя в себя, леди Джейн, выразив свое сожаление по поводу кончины молодого короля, сказала, что управлять королевством — занятие совсем не для нее, но если она во что бы то ни стало обязана быть королевой, то просит Господа вразумить ее. Жила она в то время в Сайон-Хаусе неподалеку от Брентфорда, и лорды отвезли ее вниз по реке в Тауэр, где, согласно обычаю, ей предстояло дожидаться коронации. Люди смотрели на леди Джейн неодобрительно, поскольку полагали, что королевой по праву должна стать Мария, и к тому же терпеть не могли герцога Нортумберленда. Дело ухудшил приказ герцога приколотить гвоздями к позорному столбу и затем отрезать уши некого Гэбриела Пота, слуги виноторговца, за высказанное в толпе недовольство. Несколько влиятельных вельмож встали на сторону Марии. Подняв войска в ее поддержку, они провозгласили ее королевой в Нориче и укрылись вместе с ней в замке Фрамлингэм, принадлежавшем герцогу Норфолку. было решено, что пока, для безопасности, Марии лучше находиться в замке на морском берегу, откуда в случае чего ей будет проще сразу уехать за границу.

Совет хотел отправить армию под командованием отца леди Джейн герцога Суффолка для подавления мятежников, но девушка умоляла отца остаться с ней, кроме того, он был известен своей нерешительностью, и герцогу Нортумберленду было поручено взять это на себя. Герцог нехотя согласился, он не доверял совету и пустился в путь с тяжелым сердцем, а проезжая через Шордич, сказал одному лорду, ехавшему бок о бок с ним впереди войска, что над высыпавшей поглазеть на них толпой нависла грозная тишина.

Нортумберленд недаром за себя опасался. Он ожидал, что к Кембриджу подтянется подкрепление, обещанное ему советом, а совет решил не связываться с леди Джейн Грей и высказался в пользу принцессы Марии. Так случилось в основном из-за уже упоминавшегося графа Арундела: встретившись еще раз с лордом-мэром и олдерменами, граф сказал этим дальновидным господам, что лично он не замечает вокруг никакой угрозы реформированной веры, а для пущей убедительности лорд Пемброк немного помахал мечом. Эти веские доводы подействовали на лорда-мэра и олдерменов, и они согласились, что королевой должна стать принцесса Мария. И ее провозгласили королевой у креста возле собора Святого Павла, а людям выставили уйму бочонков вина, и, напившись допьяна, они отплясывали вокруг пылающих костров и не догадывались, бедняги, что совсем другие костры скоро разгорятся по воле королевы Марии.

Пробыв, словно во сне, десять дней королевой, леди Джейн Грей с великой охотою отказалась от короны, сказав, что приняла ее из боязни ослушаться отца и матери, и с радостью возвратилась в свой чудесный дом у реки, к своим книгам. Меж тем, Мария приближалась к Лондону, и в Уэнстеде, в графстве Эссекс, к ней присоединилась ее сводная сестра, принцесса Елизавета. Вместе проехали они по улицам города к Тауэру, и там новая королева, встретившись с некоторыми знаменитыми узниками, расцеловала их и выпустила на свободу. Среди них был Гардинер, епископ Винчестерский, заключенный в темницу при последнем короле за отказ перейти в реформированную веру. Его Мария вскоре назначила канцлером.

Герцог Нортумберленд был взят под стражу и вместе с сыном и еще пятью лордами предстал перед советом. Герцог, защищаясь, — а в его положении это было вполне естественно, поинтересовался у совета, считается ли изменой исполнение приказа, скрепленного Большой государственной печатью, а если так, то вправе ли члены совета судить его? Но вопрос герцога повис в воздухе, и, поскольку с ним хотели разделаться, ему был вынесен смертный приговор. Обретя власть ценой жизни другого человека, он повел себя недостойно (что не удивительно), утратив ее. Герцог Нортумберленд молил Гардинера сохранить ему жизнь, пускай даже ему придется провести остаток дней в мышиной норе, а поднявшись на эшафот на Тауэр-Хилле, обратился к людям с жалкими словами, сказав, что стал жертвой подстрекательства, а теперь призывает их вернуться к нереформированной религии, которую и сам он исповедует. Возможно, герцог Нортумберленд ждал, что за такое признание его помилуют, но это не имеет значения. Голову ему отрубили.

Мария стала законной королевой. Ей исполнилось тридцать семь, была она невысокая, тощая, с лицом, изрезанным морщинами, и очень болезненная. Но это не мешало ей обожать яркие наряды, и все дамы при ее дворе великолепно одевались. Еще королева очень любила всякие бестолковые обычаи предков и потому короновалась по-старинному: ее по-старинному умастили миром и по-старинному венчали на царство. Надеюсь, это пошло ей на пользу.

Вскоре все увидели, что Мария хочет покончить с реформированной верой и вернуться к нереформированной, хотя работа эта оставалась опасной, так как народ уже много чего смекнул. На одного королевского капеллана, ополчившегося во время публичного богослужения на реформированную церковь, посыпался град камней, среди которых блеснул кинжал. Но королева и ее священники не сворачивали с избранного пути. Ридли, влиятельнейшего епископа при предыдущем правлении, схватили и бросили в Тауэр. Так же обошлись и с Латимером, не менее знаменитым священнослужителем, а потом и с Кранмером. Латимер был немолод, и когда стража вела его через Смитфилд, он, оглядевшись по сторонам, сказал: «Место это давно по мне плачет». Уж он-то понимал, какое тут скоро взовьется пламя. И не он один. Главных протестантов побросали в тюрьмы, и в разлуке с близкими страдали они от темноты, нечистот и голода. Кто успел, покинул королевство, и даже самые большие тугодумы наконец-то поняли, какие надвигаются события.

А надвигались они стремительно. Парламент собрался и, мягко говоря, сознавая сомнительность своих решений, отменил узаконенный некогда Кранмером развод короля Генриха Восьмого с матерью королевы и перекроил все законы, касавшиеся религии, принятые при короле Эдуарде. В обход закона перед заседанием отслужили мессу на латыни и прогнали священника за то, что он не опустился на колени. Леди Джейн Грей обвинили в измене за посягательство на корону, мужа ее — за то, что он был ее мужем, а Кранмера — за отказ признавать вышеупомянутую мессу. Затем королеве направили обращение, содержавшее нижайшую просьбу поторопиться с выбором супруга.

Надо сказать, вопрос о том, кому быть мужем королевы, вызвал немало споров, и мнения людей разделились. Одни говорили, что кардинал Пол — тот, кто ей нужен, но она сама думала иначе, полагая, он для нее слишком стар и учен. Другие уверяли, что ей следует остановиться на юном красавце Кортни: королева сделала его графом Девонширом, и готова была согласиться, но потом передумала. И вот наконец выяснилось, что Филипп, король Испанский, наилучшая для нее партия, хотя люди с самого начала не одобряли этого выбора и перешептывались о том, что испанец с помощью чужеземный солдат примется насаждать в Англии все самое дурное, что есть в папской религии, включая страшную Инквизицию.

Недовольство переросло в заговор: юного Кортни задумали женить на принцессе Елизавете и, подняв шум на все королевство, настроить людей против Марии и в пользу новобрачный. Гардинеру удалось вовремя об этом пронюхать, но храбрые жители древнего Кента взбунтовались, как бунтовали в старину. Вожаком их стал отважный сэр Томас Уайэт. Подняв свое знамя в Мейдстоне, он дошел до Рочестера, укрепился в старинном замке и приготовился сдерживать осаду герцога Норфолка, двинувшего на него гвардию королевы и пятьсот ополченцев из Лондона. Между прочим, выяснилось, что часть лондонцев поддерживает Елизавету, а не Марию. У стен замка они присягнули Уайэту, и герцог отступил. Уайэт привел к Дептфорду пятнадцатитысячное войско.

Но много народу разбежалось, и до Саутуорка дошли только две тысячи. Уайэт не растерялся, увидев, что жители Лондона вооружены, а стражники у Тауэра готовы оборонять переправу. Он отошел в Кингстон-на-Темзе с намерением пройти по тамошнему мосту, чтобы попасть в Лондон через Лудгейт, где находились одни из старинных городских ворот. Мост был разрушен, но, восстановив его, Уайэт и его люди смело пробились по Флит-стрит к Лудгейт-Хиллу. Увидав, что ворота закрыты, Уайэт с мечом наголо повернул к Темпл-Бару, но был вынужден сдаться, и три или четыре сотни его солдат тоже оказались в плену, а около сотни погибло. В минуту слабости (или под пыткой) Уайэта вынудили признаться, что он действовал как сообщник принцессы Елизаветы. Однако он вскоре снова обрел мужество и не захотел спасать свою жизнь ценой лжи. Самого Уайэта четвертовали, останками его распорядились в соответствии со зверским обычаем, а полсотни или сотню его соратников повесили. Остальных решено было помиловать при условии, что все они с петлей на шее дружно гаркнут: «Боже, храни королеву Марию!»

Пока шумело это грозное восстание, королева выказывала храбрость и волю. Отказавшись укрыться в безопасном месте, она отправилась в Гилдхолл и со скипетром в руке выступила перед лордом-мэром и горожанами с пламенной речью. Но на следующий день после поражения Уайэта Мария совершила жесточайшую из всех жестокостей, сотворенных в ее жестокое время, и подписала смертный приговор леди Джейн Грей.

Леди Джейн уговаривали перейти в католическую веру, но она отказалась наотрез. Утром того самого дня, когда ей предстояло проститься с жизнью, она увидела из окна, как обезглавленное тело ее мужа привезли на повозке с Тауэр-Хилла, где несчастный взошел на эшафот. Но и сейчас, как до его казни, когда она отказалась от последнего свидания, опасаясь собственной слабости, проявила она стойкость и смирение, память о которых сохранится навечно. Леди Джейн, уверенно ступая, поднялась на эшафот, лицо ее казалось безмятежным, а голос не дрогнул, когда она обратилась к стоявшим поодаль людям. Число их было невелико: эту молодую, невинную и прекрасную женщину не отважились убить там же, где и ее мужа, на Тауэр-Хилле, и казнили в стенах Тауэра. Леди Джейн сказала, что она преступила закон, присвоив себе право, принадлежавшее королеве Марии, но не имела дурных намерений и умирает смиренной христианкой. Попросив палача казнить ее побыстрее, она спросила: «Не отрубишь ли ты мне голову, прежде чем я успею положить ее на плаху?» Тот ответил: «Нет, госпожа», и она смолкла, ожидая, пока ей завяжут глаза. Не видя плахи, на которую ей предстояло склонить свою юную голову, леди Джейн стала ощупывать ее руками, и люди слышали, как она промолвила в смятении: «О, как же мне быть! Где плаха?» Но ее подвели к нужному месту, и палач отсек ей голову. Вы уже и так знаете, сколько неправедных дел год за годом вершил в Англии палач, чей топор вонзался в ненавистную плаху, перерубив горло многим храбрейшим, умнейшим и лучшим людям этой земли. Но никогда еще удар его не был настолько жестоким и отвратительным.



Мария, сгорая от нетерпения, ожидала мужа



Вскоре пришел черед и отца леди Джейн, но ему мало кто сочувствовал. Королеве Марии пора было теперь устранить Елизавету, и она резво взялась за дело. Пятьсот солдат отправили в Эшридж близ Беркемстеда, в дом, где уединенно жила Елизавета, приказав им доставить ее живую или мертвую. Добрались они туда к десяти вечера, но Елизавета прихварывала и уже легла. Командиры отряда вошли в спальню следом за одной из служанок и на рассвете Елизавету вынесли на носилках, чтобы доставить в Лондон. Елизавета была совсем слаба, ей нездоровилось все пять дней, что ее заставили провести в дороге, но, полагая, что народ непременно должен ее увидеть, она приказала приподнять над носилками полог, и ее, бледную и полуживую, пронесли вдоль улиц. В письме к сестре она уверяла, что ни в чем не виновата и спрашивала, почему стала пленницей. Вместо ответа ее заключили в Тауэр. Внесли туда Елизавету через «Ворота изменников», невзирая на ее протесты. Один из сопровождавших ее лордов предложил ей накрыться его плащом, так как шел дождь, но она отказалась, твердо и с достоинством, и села во дворе на камень. Ее убеждали укрыться от непогоды внутри, но она ответила, что сидеть здесь еще не самое плохое. В конце концов ей пришлось войти в отведенные для нее покои и остаться там пленницей. Правда, обходились с ней менее строго, чем в Вудстоке, куда ее пере везли после и где, говорят, она однажды позавидовала молочнице, услыхав, как та распевает, шагая солнечным деньком по зеленому лугу. Гардинер, в ту пору едва ли не самый ревностный и суровый из поборников католичества, не скрывал, что всей душой желает Елизаветиной смерти. Он любил повторять_, что отряхивать листву с древа ереси и ломать его ветви пустое занятие, пока не уничтожены корни — надежда еретиков. Увы, благим его помыслам не суждено было сбыться. Елизавету все-таки отпустили, позволив ей жить в Хэтфилд-Хаусе под приглядом некого сэра Томаса Поупа.

Похоже, этой переменой участи Елизавета была обязана Филиппу, королю Испанскому. Человек он был не особенно славный, скорее наоборот: надменный, властолюбивый и суровый, но и он, и испанские дворяне, сопровождавшие его в Англию, не допускали даже мысли о том, чтобы причинить принцессе зло. Не исключено, что за всем этим крылось одно лицемерие, но нам приятнее думать, будто мужское достоинство и честь. Королева, сгорая от нетерпения, ожидала мужа, и тот, к ее неописуемому восторгу, прибыл, хотя она ему никогда не нравилась. Гардинер обвенчал их в Винчестере, и народа устроили торжества. Правда, многие, включая членов парламента, относились к испанскому замужеству королевы с прежней настороженностью. Про парламент говорили, что он продался за испанские денежки и совесть у него нечиста, однако закон, который разрешал королеве передавать власть преемнику, избранному по ее усмотрению в обход принцессы Елизаветы, все же не утвердили.

Гардинер опять ничего не добился, как и в предыдущий раз, когда преследовал куда более страшную цель — отправить принцессу на эшафот. Зато при его участии возрождение нереформированной религии шло семимильными шагами. Был избран новый парламент, и в нем не нашлось места для протестантов. Начались приготовления к возвращению в Англию кардинала Пола, легата папы, с указом его святейшества о сохранении церковных земель за знатью, изданным с расчетом на то, что из шкурного интереса многие вельможи поддержат его. Разыгранный затем пышный спектакль увенчался триумфом королевы. Кардинал Пол торжественно прибыл, и встретили его с большим шумом. Парламент обратился к нему с петицией, единодушно выразил свои сожаления, связанные с тем, что религия нации претерпела изменения, и попросил снова принять страну в лоно католической церкви. В присутствии королевы, которая сидела на троне между королем и кардиналом, а также парламента Гардинер огласил ее. Потом кардинал сказал замечательную речь, великодушно отметив, что в ответственный час нового приобщения королевства к римской церкви следует все забыть и простить.

Вот теперь пришла пора запалить опасные костры. Королева письменно предуведомила советников о том, что ее подданные должны гореть только в их присутствии, а главное, под звуки доброй церковной службы. Поэтому, как только кардинал благословил епископов на сожжение, канцлер Гардинер открыл Высокий суд правосудия в Сент-Мери-Оувери на Саутуоркской стороне Лондонского моста для осуждения еретиков. Сюда доставили бывших протестантских священников: Хупера, епископа Глостерского, и Роджерса, пребендария собора Святого Павла. Хупера обвинили в том, что он женился, будучи священником, и отвергает мессу. Он согласился с тем и другим, добавив, что считает мессу обманом. Затем допросили Роджерса, и тот сказал то же самое. Наутро их обоих привели для оглашения приговора. Роджерс попросил пустить к нему перед смертью бедную его жену, так как она немка и чувствует себя здесь чужой. Но жестокосердный Гардинер ответил, что она не жена ему. «Вы ошибаетесь, милорд, — возразил Роджерс, — она моя жена уже целых восемнадцать лет». И все же ему отказали и вместе с Хупером отправили в Ньюгейт. Всем уличным торговцам приказано было задуть огонь: народ не должен был видеть, как их ведут. Но люди, став в дверях со свечами, молились за священников, когда те проходили мимо. Роджерса вскоре привезли из тюрьмы в Смитфидд, чтобы предать огню, и в толпе он заметил свою несчастную жену и десятерых детей, младший из которых был младенцем. И его сожгли заживо.

На следующий день Хупера — его ожидая костер в Глостере — отправили в последнее земное путешествие, закрыв ему лицо капюшоном, чтобы он остался неузнанным. Но в родных местах епископа все равно узнали, и когда он подходил к Глостеру, жители, выстроившись вдоль дорог, молились и плакали. Стражники привели Хупера на квартиру, и он крепко спал всю ночь. Наутро, в девять, он двинулся дальше, опираясь на посох: в тюрьме он простудился и ослабел. Железный столб, к которому железной цепью должны были привязать Хупера, установили возле раскидистого вяза на чудесной открытой площади перед собором, тем самым, где, будучи епископом Глостерским, он проповедовал и молился в тиши воскресных дней. Многие забрались на дерево, сбросившее с себя листву, так как стоял февраль, в окнах глостерского колледжа мелькали сочувственные лица священников, и повсюду, откуда можно было хоть краем глаза увидеть бесчеловечное зрелище, толпились, тесня друг друга, люди. Когда старик, преклонив колени на небольшой площадке у основания столба, стал молиться, толпа притихла, люди обратились в слух, но им приказали отойти: римской церкви было не нужно, чтобы слова протестанта были услышаны. Покончив с молитвами, Хупер встал к столбу в одной рубахе и был посажен на цепь для сожжения. Один из стражей, преисполнившись к старику сочувствия, привязал к его телу несколько пакетиков пороху, надеясь тем облегчить ему страдания. Затем поленья, солому и тростник сложили горкой и подожгли. К несчастью, дрова отсырели, и ветер загасил с трудом занявшееся пламя. Три четверти часа огонь то вспыхивал, то гас, и бедного старика поджигали, поджаривали и коптили. Сквозь огонь было видно, как епископ шевелил губами, читая молитву и прикладывая к груди одну руку, так как вторая уже сгорела.

Кранмера, Ридли и Латимера привезли в Оксфорд поспорить о мессе с комиссией из священников и докторов богословия. Обходились с ними постыдно: известно, что ученые мужи из Оксфорда свистели, шикали, рычали и вели себя бог знает как, но только не по-ученому. Узников возвратили в темницу, а затем допросили в церкви Святой Марии. Виновными признали всех троих. К шестнадцатому октября приготовили еще один страшный костер, на этот раз для Ридли и Латимера.

Двое этих добрых протестантов приняли свои муки в городском рву, вблизи Бейллиол-Колледжа. В этом ужасном месте оба они коснулись губами столбов и обнялись. Затем один ученый богослов, взойдя на кафедру, отслужил молебен, начав со слов: «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы». Как подумаешь, что человека можно с любовью сжечь заживо, так сразу и представляешь себе бесстыжую физиономию этого ученого мужа. Ридли хотел ответить богослову, но ему не позволили. Когда Латимера раздели, под одеянием у него оказалась новая плащаница. Веруя, что умирает за правое и великое дело, гордым красавцем предстал Латимер перед теми, кто только что ввдел его согбенным старцем. Зять Ридли принес к месту казни мешочки с порохом и привязал их к телам обоих священников, прикованных цепями к столбам. Затем подожгли костер, бросив в него лучину. «Устраивайтесь поудобнее, мастер Ридли, — сказал Латимер в этот страшный миг, — и будьте мужчиной! Господь поможет нам сегодня зажечь в Англии свечу, которая, я убежден, уже никогда не потухнет!» А потом люди увидели, как он пошевелил руками, будто ополоснул их в огне, и погладил ими свое старческое лицо, и услышали, как он воскликнул: «Отец Небесный, прими мою душу!» Смерть Латимера была быстрой, но огонь погас, едва опалив Ридли ноги. Прикованный к железному столбу, он был все еще жив и восклицал: «О, я никак не сгорю! О, Бога ради, помогите мне сгореть!» Зять его подкинул дров, но несчастный все равно отчаянно кричал: «О, я никак не сгорю, я никак не сгорю!» И только вспыхнувший порох положил конец его мучениям.

Пять дней минуло после этой душераздирающей сцены, и сам Гардинер, представ перед Всевышним, держал отчет за все жестокости, творившиеся при его попустительстве.

Кранмер был еще жив и сидел в тюрьме. В феврале за него снова взялся Боннер, епископ Лондонский, еще один кровопийца, охотно подменявший в свое время Гардинера, когда тот утомлялся от своей работы. Кранмера лишили духовного сана, позволив ему умереть своей смертью. Но на свете не было человека более ненавистного королеве, и в конце концов и его было решено опозорить и уничтожить. Точно известно, что королева и ее муж лично позаботились об этом, письменно потребовав от совета, чтобы тот поменьше прохлаждался, а страшных костров разжигал побольше. О Кранмере было известно, что характер у него не железный, и его пробовали хитростью вернуть к нереформированной вере, подсылая к нему ловких людей. Священники и монахи навещали его, морочили ему голову, оказывали знаки внимания, уговаривали, давали денег на обустройство в тюрьме и, стыдно сказать, выудили у него ни много ни мало — шесть отречений. Но когда Кранмера все-таки повели на костер, он показал себя с самой лучшей стороны и славно завершил свой жизненный путь.

Окончив молиться, доктор Коул, служивший в тот день (а он был одним из тех хитрецов, что обхаживали Кранмера в тюрьме), попросил его публично отречься от своей веры. Коул ожидал, что Кранмер назовет себя католиком. «Я отвечу, к какой вере принадлежу, — согласился Кранмер, — и сделаю это по доброй воле».

Повернувшись к людям, он достал из рукава своего одеяния листок с молитвой и прочел ее вслух. Потом опустился на колени, стал читать «Отче наш», и все собравшиеся вторили ему. Поднявшись, Кранмер сказал, что верует в Библию, а недавно подписанные им бумаги лживы, но коли он подписывал их правой рукой, то ее и сожжет первой, взойдя на костер. Что же касается папы, то он не признает его и объявляет врагом Господа. И тут благочестивый доктор Коул велел стражникам заткнуть еретику рот и увести его.

Кранмера увели и приковали к столбу, и он поспешно сбросил с себя одежды, готовый отдаться пламени. Так, с непокрытой головой, стоял он перед толпой, и ветер трепал его седую бороду. Теперь, когда самое страшное стало неизбежным, Кранмер еще раз коротко и ясно сказал, что отречение его было ошибкой, и тогда один господин, отвечавший за казнь, велел своим людям поторопиться. Костер разожгли, и Кранмер, в подтверждение своих слов, протянул вперед правую руку, воскликнув: «Эта рука ослушалась!», и держал ее в огне, пока она не сгорела. Сердце Кранмера уцелело и было найдено среди пепла, а имя его всегда будет памятным в истории Англии. Кардинал Пол в честь события отслужил свою первую мессу и назавтра стал вместо него архиепископом Кентерберийским.

Муж королевы жил теперь почти всегда за границей, в своих собственных владениях, и грубо насмехался над ней в кругу своих приближенных, но, вступив в войну с Францией, явился в Англию за поддержкой. Англия ужасно не хотела ради него ввязываться в войну с Францией, однако случилось так, что в это самое время король французский приказал своим войскам высадиться на английском берегу. Так, к большой радости Филиппа, война была объявлена, и королева принялась собирать на нее средства самыми негодными способами. Вернуть деньги не удалось, — французский герцог Гиз занял Кале и англичане потерпели сокрушительное поражение. Потери, понесенные англичанами во Франции, ущемили достоинство нации, и королева не смогла оправиться от этого удара.

В Англии тогда свирепствовала злая лихорадка, и я без всякого сожаления пишу о том, что королева подхватила эту хворь, и ее смертный час пробил. «Когда я умру, — сказала она тем, кто ее окружал, — вы увидите, что в сердце моем навечно запечатлелось слово Кале». А по-моему, если что-то в нем и впрямь запечатлелось, то это имена Джейн Грей, Хупера, Роджерса, Ридли, Латимера, Кранмера, а также еще трех сотен несчастных и в их числе шестидесяти женщин и сорока детей, сожженных заживо за четыре года ее жесточайшего правления. Впрочем, достаточно того, что имена эти запечатлелись в Небесах.

Королева скончалась семнадцатого ноября 1555 года на сорок четвертом году жизни, не просидев на троне и пяти лет. Кардинала Пола лихорадка унесла на следующий день.

Женщина эта получила известность как королева Мария Кровавая, и как Марию Кровавую ее всегда будут вспоминать в Великобритании с содроганием и ужасом. Она оставила по себе такую дурную память, что спустя какое-то время нашлись писатели, пожелавшие за нее вступиться, показав, что в целом была она доброй и веселой правительницей! «И так по плодам их узнаете их», — сказал наш Спаситель. Костры да столбы — вот какие плоды принесло правление этой королевы, и по ним мы узнаем ее.

Глава ХХХІ. Англия времен Елизаветы (1558 г. — 1603 г.)

Часть первая

Вся страна вздохнула с облегчением, когда члены совета отправились в Хатфилд, чтобы провозгласить новой королевой Англии принцессу Елизавету. Уставший от варварского правления Марии народ с надеждой и радостью взирал на новую повелительницу. Нация словно очнулась от страшного сна, и небо, надолго скрывшееся за дымом костров, на которых людей поджаривали живьем, снова просветлело.

Двадцатипятилетняя королева Елизавета ехала на коронацию по улицам Лондона из Тауэра в Вестминстерское аббатство. Лицо ее выражало озабоченность, однако на нем читались решимость и достоинство. была она рыжеволосая, возможно, с немного длинноватым и слишком острым для женщины носом. Конечно, Елизавету нельзя было назвать красавицей, за какую хотели выдать ее придворные, но все же была она недурна собой, тем более по сравнению со смуглой и неприветливой Марией. Елизавета получила хорошее образование, правда писала, как бог на душу положит, была груба и не выбирала выражений. Умная, но вероломная и лживая, она к тому же унаследовала отцовскую вспыльчивость. Я останавливаюсь на этом сразу, потому что эту королеву одни хвалили взахлеб, другие поносили последними словами, и понять, чем отличалось ее правление, невозможно, не узнав сперва, что она была за женщина.

Первыми своими успехами Елизавета во многом бьыа обязана умному и осторожному министру, сэру Уильяму Сесилу, — его она впоследствии сделала лордом Барли. В общем, причин радоваться у людей стало больше, чем обычно, и для уличных шествий хотя бы появился повод. Повсюду давали представления, на крышу Темпл-Бара взгромоздили Гога и Магога, и (что было куда разумнее) корпорация с благодарностью вручила королеве сумму, равную десяти тысячам золотых марок, причем подарок оказался до того увесистым, что она еле дотащила его до кареты двумя руками. Коронация прошла великолепно, а на следующий день один из придворных, согласно обычаю, подал Елизавете прошение об освобождении нескольких узников и среди них четырех евангелистов: Матфея, Марка, Луки и Иоанна, а также святого Павла, коих некоторое время вынуждали изъясняться на таком странном языке, что народ их совсем разучился понимать.

Но королева ответила, что лучше сперва узнать у самих святых, хотят ли они на свободу, и тогда в Вестминстерском аббатстве было назначено грандиозное публичное обсуждение — своего рода религиозный турнир — с участием некоторых виднейших поборников той и другой веры. Как вы понимаете, все здравомыслящие люди быстро додумались до того, что повторять и читать стоит только понятные слова. В связи с этим было решено проводить церковную службу на доступном всем английском языке, а также были приняты другие законы и правила, возродившие важнейшее дело Реформации. Тем не менее католических епископов и приверженцев римской церкви травить не стали, и королевские министры проявили благоразумие и милосердие.



Елизавета. С портрета работы Ганса Гольбейна



Нашелся однако и в это царствование один возмутитель спокойствия, по чьей вине случилось в стране большинство беспорядков и кровопролитий, и была это Мария Стюарт, королева Шотландии. Мы постараемся разобраться возможно быстрее, кто была Мария, какая она была и почему она вечно, точно заноза в пальце, мешала королеве Елизавете.

А была она дочерью Марии Гиз, королевы-регентши Шотландии. Совсем девочкой ее выдали замуж за дофина, сына и наследника французского короля. Его святейшество папа полагал, что без его милостивого соизволения никто не вправе носить английскую корону, и потому ни в какую не желал признать Елизавету, которая правила без этого самого соизволения. Но Мария Шотландская унаследовала бы корону по праву своего рождения, если бы английский парламент не изменил порядка престолонаследия, поэтому папа, а вместе с ним и большинство недовольных, настаивали на том, что Мария — законная королева Англии, а Елизавета — нет. Не будь Мария связана тесными узами с Францией и не испытывай Франция зависти к Англии, не стояла бы за ней такая великая сила и не исходила бы от нее такая грозная опасность. А уж когда ее муж после смерти своего отца стал королем Франции Франциском Вторым, дело стало и того хуже. Молодые супруги именовали себя королем и королевой Англии, а папа был готов ради них на что угодно.

Надо сказать, реформированная религия под руководством упорного и влиятельного проповедника по имени Джон Нокс и его соратников стремительно завоевывала Шотландию. Страна эта тогда была еще довольно дикая, здесь часто совершались убийства, а восстания никогда не прекращались, но реформаторы, вместо того чтобы искоренить это зло, что было бы разумно, стали действовать варварскими способами, исстари здесь принятыми: крушили церкви и часовни, вытаскивали оттуда картины и алтари и притесняли Серых братьев, Черньх братьев, Белых братьев и вообще братьев любых орденов и всех расцветок везде и всюду. Такой непримиримый и воинственный дух шотландских реформаторов (а шотландцы всегда были строги и суровы в вопросах веры) возмутил французский католический двор, и страна эта двинула армию на Шотландию, чтобы сперва помочь вышеупомянутым разношерстным братьям подняться с колен, а потом, завоевав и эту землю, и английскую, раз и навсегда покончить с Реформацией. Шотландские реформаторы образовали великую лигу, которую они назвали Конгрегацией Господней, и тайком внушали Елизавете, — мол, если реформированной религии придет конец у нас, не поздоровится ей и в Англии. И тогда Елизавета, по чьим понятиям короли и королевы имели право делать, что хотят, послала в Шотландию армию на помощь реформаторам, поднявшим оружие на свою правительницу. Кончилось тем, что в Эдинбурге подписали мирный договор, согласно которому французам надлежало покинуть королевство. По отдельному договору Мария и ее молодой муж обещали отказаться от титула короля и королевы английских. Но этого обязательства они так никогда и не выполнили.

Дела только уладились, и тут французский король отошел в мир иной, оставив Марию молодой вдовой. Тогда шотландские подданные пригласили свою королеву возвратиться домой и править страной, и она, больше не чувствуя себя счастливой во Франции, через некоторое время согласилась.

Елизавета правила уже три года, когда Мария, королева шотландская, села на корабль в Кале, чтобы отплыть на свою неласковую, раздираемую распрями родину. Когда корабль покидал гавань она увидела, как волна поглотила лодку, и сказала: «О, Господи, какой дурной знак перед дорогой!» Она очень любила Францию и, оставляя ее, сидела на палубе до темноты, плакала и оглядывалась назад. Отходя ко сну, Мария приказала разбудить ее на рассвете, если французский берег все еще будет виден. Ей хотелось взглянуть на него на прощанье. Утро выдалось ясным, приказ королевы исполнили, и она еще раз смогла оплакать страну, которую покидала, и все повторяла и повторяла: «Прощай, Франция! Прощай, Франция! Больше я никогда тебя не увижу». Эти ее слова долго потом вспоминали, находя их необычными и слишком печальными для прелестной девятнадцатилетней королевы. Но мне все-таки кажется, что постепенно все пережитые королевой Марией несчастья, и в их числе разлука с Францией, стали вызывать больше сочувствия, чем заслуживали.

Добравшись до Шотландии и поселившись в замке Холируд, в Эдинбурге, Мария очутилась в совершенно чужом для нее окружении, а здешние нравы, необузданные и суровые, были совсем иные, чем при французском дворе. Люди, заверявшие королеву в своей любви, не дав ей отдохнуть после утомительной дороги, так оглушили ее музыкой — подозреваю, это был пронзительный вой волынок, — что у нее чуть голова не раскололась, а потом ей и ее свите пришлось трусить до самого дворца на низкорослых шотландских лошадках, к тому же давно не кормленных. Среди тех, кто Марию не любил, были влиятельнейшие деятели реформированной церкви, осуждавшие ее вполне невинные развлечения и объявившие музыку и танцы измышлениями дьявола. Нередко сам Джон Нокс с горячностью отчитывал ее и отравлял ей жизнь, чем мог. Поэтому Мария, пуще прежнего возненавидев реформированную веру, повела себя недальновидно в отношении Англии и неосмотрительно в отношении самой себя, торжественно поклявшись иерархам римской церкви возродить их веру, если когда-нибудь получит английскую корону. Читая историю ее несчастливой жизни, вы должны помнить об этом и знать, что поборники этой веры всегда ссорили Марию с королевой Елизаветой.

Елизавета Марию недолюбливала, это очевидно. Королева была честолюбива, ревнива, к тому же терпеть не могла женатых мужчин и замужних женщин. Она бесчеловечно поступила с леди Кэтрин Грей, сестрой обезглавленной леди Джейн Грей, только потому, что эта женщина тайно вступила в брак, и та умерла, а муж ее разорился. Поэтому не исключено, что слухи, будто Мария снова собирается замуж, пробудили в Елизавете еще большую неприязнь к ней. Дело заключалось вовсе не в том, что королеве не хватало женихов: те валом валили из Испании, из Австрии, из Швеции, не говоря уж об Англии. В это время у Елизаветы был английский возлюбленный, — сердце ее завоевал лорд Роберт Дадли, граф Лестер, — он тоже тайком женился на Эми Робсарт, дочери английского дворянина, а потом, как подозревали, подстроил ее убийство в своем загородном поместье в Берире, в Кум-нор-Холле, чтобы жениться на королеве. Эта история легла в основу одного из лучших романов великого писателя Вальтера Скотта. Однако Елизавета, вскружив голову своему красавцу фавориту из тщеславия и ради удовольствия, дала ему отставку, не уронив достоинства, так что и его предложение, как и все прочие, было ею отвергнуто. Елизавета не раз говорила, коротко и ясно, что не станет выходить замуж, а проживет свою жизнь и умрет короле-вой-девственницей. Намерение ее представляется мне прекрасным и похвальным, но о нем столько трещали и трубили на все лады, что добавить, ей-богу, нечего.

Разные принцы сватались и к Марии, но у английского двора имелись основания относиться ко всем ним с большой опаской, и ей из политических соображений даже предложили выйти за того самого графа Лестера, что размечтался жениться на Елизавете. В конце концов, попытать счастья в Холируде с согласия Елизаветы отправился лорд Дарнли, сын графа Леннокса, выходец из королевской семьи Шотландии. Был он долговязый недоумок, умел танцевать и бренчать на гитаре, но я затрудняюсь сказать, что он умел кроме этого, — ну разве что напиваться, чревоугодничать и откалывать всякие недостойные и глупые номера. Тем не менее Дарнли завоевал сердце Марии, не побрезговав помощью одного из ее секретарей, Дэвида Риччио, которому она очень доверяла. Вскоре он на ней женился. Само по себе это замужество шотландской королевы не делает ей чести, а уж то, что за ним последовало, и подавно.

Брат Марии, граф Меррей, один из главных поборников протестантизма в Шотландии, противился этому браку отчасти из религиозных соображений, но главным образом из презрения к ничтожному жениху. Настояв на своем, при поддержке самых влиятельных лордов, Мария отправила Меррея в ссылку за его строптивость, когда же он и его люди с оружием в руках поднялись на защиту своей веры, она сама, спустя какой-то месяц после свадьбы, выехала им навстречу в доспехах и с заряженными пистолетами у седла. Изгнанные из Шотландии повстанцы явились к Елизавете, и та, верная своему природному двуличию, называла их прилюдно изменниками и тайком им помогала.

Пробыв замужем совсем недолго, Мария возненавидела своего супруга, а тот, в свою очередь, возненавидел Дэвида Риччио, того самого человека, с чьей помощью он завоевал благосклонность жены. Теперь он заподозрил их в любовной связи. Ненависть Дарнли к Риччио дошла до того, что он задумал убить его, взяв в сообщники лорда Рутвена и еще троих лордов. Этот свой гнусный план они под большим секретом обсудили первого марта 1560 года, а в субботу вечером, девятого, Дарнли провел своих сообщников по потайной лестнице, крутой и темной, к покоям Марии, где вместе с ней за ужином сидели ее сестра леди Аргайл и тот, кого они приговорили к смерти. Войдя в комнату, Дарнли обнял королеву за талию, а лорд Рутвен, поднявшийся с одра болезни, чтобы поучаствовать в этой расправе, вырос пред ними, будто привидение, опираясь на двух товарищей. Риччио кинулся к королеве, надеясь укрыться за ее спиной.

— Пусть Риччио покинет комнату, — приказал лорд Рутвен.

— Он не уйдет, — ответила королева, — у вас на лице написано, что он в опасности, и я настаиваю, чтоб он остался здесь.

Тогда заговорщики набросились на Риччио, затеяли с ним борьбу, опрокинули стол, выволокли несчастного из комнаты и прикончили пятьюдесятью ножевыми ударами. Узнав, что Риччио мертв, королева сказала:

— Никаких слез. Я буду думать об отмщении!



Заговорщики набросились на Риччио и прикончили его



Двух дней не прошло, и Мария убедила своего долговязого идиота мужа бросить заговорщиков и бежать с ней в Данбар. Там он подписал прокламацию, лживо и подло отрицая свою причастность к недавнему кровавому событию. Потом туда же явились граф Босуэл и еще несколько дворян. Собрав с их помощью восьмитысячное войско, беглецы возвратились в Эдинбург, а убийц отправили в Англию. Мария вскоре родила сына, но о мести она не забыла.

Понятное дело, трусость и предательство мужа заставили королеву испытать к нему еще большее отвращение. Очень похоже, что она влюбилась в Босуэла, и вместе с ним обдумывала, как избавиться от Дарнли. Босуэлу она прямо-таки в рот смотрела, и он убедил ее простить убийц Риччио. Подготовка к крещению маленького принца тоже легла на Босуэла, он же был одним из самых почетнык гостей на церемонии, во время которой младенец был наречен Яковом, а его крестной матерью стала Елизавета, хотя лично она и не присутствовала. Спустя неделю Дарнли вынужден был покинуть Марию: он заболел оспой и перебрался в Глазго, в дом отца, куда королева отправила к нему своего доктора. Понятное дело, за этим крьтось одно притворство да хитрость, потому как всего через месяц Босуэл с ее ведома предложил одному из прикончивших Риччио заговорщиков убить Дарнли, сославшись на высказанное королевой пожелание «устранить его». Известно, что в один и тот же день она проклинала мужа в письме к своему послу во Франции, а потом поехала в Глазго, сделав вид, будто места себе не находит от волнения и любви. Если королева Мария хотела, чтобы Дарнли оказался в ее власти, то тут все получилось как нельзя кстати: она убедила мужа вернуться с ней в Эдинбург и пожить пока не во дворце, а в доме, который стоял одиноко у городской окраины и назывался Кирк-оф-Филд. Здесь Дарнли оставался около недели. Одним воскресным вечером королева, побыв с мужем до десяти, поехала затем в Холируд, — ее ждали на свадебном торжестве одной из ее любимых придворных дам. Через два часа после полуночи город сотрясся от взрыва, и Кирк-оф-Филд взлетел на воздух.

Тело Дарнли обнаружилось на следующий день в некотором отдалении, под деревом. Никто не знает, откуда оно там взялось, не изуродованное и не опаленное порохом, и почему это преступление было таким необычным и диким. Лживость Елизаветы и лживость Марии затемняют почти все страницы их совместной истории, лишая ее достоверности. Но у меня есть серьезные опасения, что Мария участвовала в убийстве мужа и отомстила ему, как обещала. Вся Шотландия держалась такого мнения. По ночам на улицах Эдинбурга звучали голоса, требовавшие возмездия убийцы. Чьи-то неведомые руки вывешивали в людньх местах воззвания, клеймившие Босуэла как преступника, а королеву как его сообщницу, а когда уж он на ней женился (хотя у него была жена), разыграв сперва настоящую комедию и якобы взяв королеву в плен, людскому возмущению не было предела. Говорят, больше всего ополчились на королеву женщины, улюлюкавшие ей вслед и проклинавшие ее на улицах.

Но порочным союзам редко сопутствует удача. Муж и жена побыли всего какой-то месяц под одной крышей и бьли вынуждены разлучиться навеки стараниями кучки знатных шотландцев, ополчившихся против них ради безопасности маленького принца. Босуэл хвастал направо и налево, что избавится от мальчика, и если бы не достойная уважения преданность графа Мара, взявшего на себя заботы о нем, наверняка убил бы его. Перепугавшись, Босуэл удрал за границу и умер там, прожив девять лет пленником и безумцем. Объединившись, лорды поняли, что Мария обманывает их при каждой возможности, и заперли ее в замок Лохлевен, куда добраться можно бьло только лодкой, поскольку стоял он посреди озера. Там некий лорд Линдсей, такой редкостный грубиян, что уж лучше бы лорды отправили послом к королеве кого попроще, вынудил ее подписать отречение и назначить регентом Шотландии Меррея. Там же Меррей видел королеву, опечаленную и униженную.

Лучше бы Мария осталась в замке Лохлевен, хоть и был он унылой темницей, куда долетал только шум озерной воды, плескавшейся у его подножья, отбрасывая пляшущие тени на стены комнат. Но ей не хотелось здесь оставаться, и она не раз пыталась бежать. Первая попытка почти удалась: королева переоделась в платье своей прачки, но разоблачила себя, придержав рукой вуаль, которую захотел приподнять один из гребцов. Гребца насторожила белизна ее кожи, и он отвез королеву назад. Вскоре после того Мария очаровала служившего в замке пажа по прозвищу Маленький Дуглас, и тот, украв ключи от главных ворот, пока его семья сидела за ужином, пробрался тайком к королеве и, заперев эти ворота снаружи, переправил ее на лодке через озеро, а ключи утопил по дороге. На берегу Марию поджидал еще один Дуглас и несколько лордов, в их компании она поскакала верхом в Гамильтон, и там на ее защиту поднялись три тысячи человек. Здесь же она издала прокламацию, заявив, что отречение, подписанное ею в тюрьме, недействительно и регент обязан повиноваться законной королеве. Бывалый солдат Меррей ни капли не растерялся, хотя у него в подчинении не было армии, сделал вид, будто согласен, и, собрав войско вдвое меньше числом, чем у Марии, дал ей бой. Всего четверть часа понадобилось ему, чтобы развеять по ветру ее надежды. И снова королева проделала верхом долгий, длиною в шестьдесят длинных шотландских миль, путь и укрылась в аббатстве Дандреннан, откуда большей безопасности перебралась во владения Елизаветы.

Мария Шотландская приехала в Англию — себе на погибель, на горе королевству и на беду многим его жителям — в 1568 году. О том, как она покинула эту страну и этот мир через двадцать лет, мы с вами скоро узнаем.

Часть вторая

Явившись в Англию без денег и в одном платье, Мария Шотландская отправила Елизавете письмо, прикинулась этаким невинным беззащитным созданием королевских кровей и попросила оказать ей содействие: приструнить ее шотландских подданных, заставить их позвать ее назад и опять ей повиноваться. Однако характер ее ни для кого в Англии уже не был тайной, все знали, что она не такая, какой притворяется, и для начала ей было велено вернуть себе доброе имя. Такой оборот дела настолько смутил Марию, что, чем оставаться в Англии, она готова была уехать в Испанию или во Францию, а уж на крайний случай даже возвратиться в Шотландию. Но какую бы из трех этих стран она ни выбрала, Англию, так или иначе, ожидали бы новые неприятности, и потому ее решили задержать здесь. Сперва Мария осела в Карлайле, а после ее переселяли из замка в замок, в зависимости от обстоятельств, но Англии она больше не попадала.

Вначале Мария вовсю артачилась, уверяя, что ей не в чем оправдываться, но все же послушалась совета лорда Херриса, своего преданнейшего английского друга, и согласилась держать ответ перед шотландскими дворянами, если те выскажут свои обиды в присутствии английских дворян, выбранных Елизаветой. И собрание это, названное конференцией, состоялось, — сперва в Йорке, а затем в Хэмптон-Корте. Лорд Леннокс, отец Дарнли, при всех, открыто, обвинил Марию в убийстве своего сына, и, что бы сейчас ни говорили и ни писали ее защитники, несомненно одно: после того как ее брат Меррей предъявил всем шкатулку с обличительными документами и перепиской с Босуэлом, она от дальнейшего разбирательства уклонилась. Соответственно, нам остается поверить, что люди, признавшие Марию виновной, знали истинную правду, а желание оправдать ее впоследствии было благородным, но не имело под собой почвы.

Между тем герцог Норфолк, человек достойный, но слабохарактерный, хотя его и насторожили бумаги из шкатулки, вздумал непременно жениться на Марии Шотландской: отчасти оттого, что был ею пленен, отчасти из тщеславия, а главным образом — попавшись на крючок ловким интриганам, которые строили козни Елизавете. Поскольку идея встретила тайную поддержку у кое-кого из приближенных английской королевы и в их числе у ее фаворита графа Лестера (он поддержал ее в пику другим фаворитам), Мария ее одобрила, а вместе с ней король французский и король испанский. Утаить план однако не удалось, слухи дошли до Елизаветы, и она посоветовала герцогу «быть пощепетильнее, выбирая подушку». Норфолк пролопотал в ответ какие-то жалкие слова, но задним числом разозлился, его сочли опасным и отправили в Тауэр.



Для начала Марии было велено вернуть себе доброе имя



Вот так, с самой первой свой минуты в Англии, Мария сделалась средоточием заговоров и несчастий.

Католический мятеж на севере стал следующим из них, и усмирили его ценой многих жизней, пролив большую кровь. Далее последовал заговор папы и нескольких европейских правителей-католиков, задумавших низложить Елизавету, посадить Марию на трон и возродить нереформированную веру. В голове не укладывается, что все это творилось без ведома и одобрения Марии, тем более сам папа до того воодушевился, что издал буллу, назвал Елизавету «королевой-самозванкой» и отлучил от церкви ее и всех, кто продолжал считать себя ее подданными. Копия этого никчемного документа проникла в Лондон и однажды утром появилась на воротах епископа Лондонского, вывешенная для всеобщего обозрения. Поднялся немыслимый переполох, и тут в комнате одного студента из Линкольнз-инна нашлась вторая копия, полученная им, как он признался на дыбе, от некого Джона Фелтона, богатого господина, жившего на другом берегу Темзы, возле Саутуорка. Этот Джон Фелтон в свою очередь признался на дыбе, что именно он-то и прикрепил бумагу к воротам епископа. За этот проступок его через четыре дня повесили и четвертовали во дворе собора Святого Павла. Что же до папской буллы, то, как вы можете догадаться, народу, который, приняв Реформацию, отступился от папы, было наплевать, что папа отступился от него. Этот грязный клочок бумаги был куда менее интересен, чем любая уличная баллада.

В тот самый день, когда Фелтона привели на допрос, несчастного герцога Норфолка освободили. Лучше бы ему было держаться впредь подальше от Тауэра и от хитросплетенных планов, что завели его туда. Но и в мрачной темнице он не терял связи с Марией, а не успев выйти на волю, затеял заговор. Норфолк попался на переписке с папой, выдававшей его намерение поднять в Англии мятеж, добиться с его помощью от Елизаветы согласия на брак с Марией и отмены законов против католиков. Его снова бросили в Тауэр и предали суду. Лорды, единодушно признав герцога виновным, отправили его на плаху.

Дело было так давно, что трудно теперь разобраться, была ли Елизавета и в самом деле такой гуманной, какой хотела казаться, или она опасалась проливать кровь известных всей стране людей, тем более, мнения на сей счет расходятся. Дважды она назначала и дважды отменяла казнь герцога, и казнен он был лишь спустя пять месяцев после суда. Эшафот выстроили на Тауэр-Хилле, и там Норфолк достойно закончил свою жизнь. Он не пожелал умереть с завязанными глазами, сказав, что ничугь не боится смерти, признал справедливость приговора, и народ очень жалел о нем.

Мария дрогнула в самую ответственную минуту, не сумев оправдаться, и всегда ужасно боялась чем-нибудь выдать себя. Все предложения Елизаветы освободить ее неминуемо потребовали бы от нее признания, и потому она от них отказывалась. Сказать по правде, женщины эти друг друга стоили: обе они были хитры, вероломны и недоверчивы и едва ли смогли бы договориться. Между тем, парламент, возмущенный поведением папы, принял новые и более строгие законы против распространения католичества в Англии и постановил считать изменником любого, кто посмеет заикнуться о том, что королева и ее преемники — незаконные властители Англии. Парламент пошел бы еще дальше, если бы Елизавета его не угомонила.

Со времен Реформации верующие англичане — или те, кто себя таковыми числили, — разделились на три большие группы: одни принадлежали к реформированной церкви, другие — к нереформированной, а третьих называли пуританами, потому что им хотелось, чтобы в церковной службе все было очень ясно и понятно. Эти последние в большинстве своем были народом неуживчивым, гордились своей безобразной одеждой, держались особняком и терпеть не могли даже самые безобидные развлечения. Но пуритане были влиятельны, на редкость честны и все, как один, относили себя к врагам шотландской королевы. Сочувствие к протестантам в Англии усилилось из-за тех ужасных гонений, которым их подвергли во Франции и в Нидерландах. В этих странах десятки тысяч из них были убиты с жестокостью, которая с трудом поддается описанию, и в конце концов осенью 1572 года в Парижа совершилось одно из величайших в мире злодеяний.

В истории его принято называть резней Святого Варфоломея, потому что дело происходило в ночь накануне дня Святого Варфоломея. День этот приходится на двадцать третье августа. Всех важных протестантов (а их там называли гугенотами) собрали вместе, как им было сказано, чтобы отметить торжественное событие: женитьбу их главы, молодого короля Наварры, на сестре Карла Девятого, несчастного молодого короля, сидевшего тогда на французском троне. Мать этого жалкого создания вместе с другими ярыми католиками из его окружения сумела внушить ему, что гугеноты задумали лишить его жизни, и он, поверив, отдал секретный приказ солдатам напасть на них по сигналу большого колокола и перерезать всех до единого. Назначенный час близился, и мать вывела жалкого дрожащего недоумка на балкон полюбоваться злодейством. Колокол ударил, и убийцы взялись за дело. Всю ночь и еще два дня они вламывались в дома протестантов, поджигали их, стреляли в мужчин, женщин и детей, резали им глотки и выбрасывали тела на улицу. Убивали их и на улицах, и кровь стекала по сточным канавам. Более десяти тысяч протестантов полегло в одном Париже, а по всей Франции — в четыре или пять раз больше. Дабы возблагодарить Всевышнего за эти дьявольские убийства, папа со своей свитой устроили шествие в Риме, но этого сраму им показалось мало, и они отчеканили в честь события медаль. Но если лицам высокого духовного звания эта массовая резня послужила большим утешением, то на марионетку-короля она воздействовала менее благотворно. Я рад заметить, что с тех пор он не знал ни минуты покоя: то и дело кричал, что видит, как окровавленные израненные гугеноты падают перед ним замертво, а покидая этот мир через год, так вопил, стонал и бредил, что все папы, какие были в истории, объединив усилия, не облегчили бы душу Его Грешного Величества.

Страшная весть о резне долетела до Англии, и народ испытал поистине глубокое потрясение. Если как раз в ту пору англичане и взъярились чересчур на католиков, то все же они заслуживают снисхождения, — ведь подтолкнула их к этому ужасная причина, а времена Марии Кровавой только-только миновали. Двор был менее прямодушен, чем народ, впрочем, такое порой случается. При дворе приняли французского посла и прибывших вместе с ним дам и господ: с головы до ног в трауре и молчаливых, точно на похоронах. Однако предложение герцога Алансонского, семнадцатилетнего брата французского короля, сделанное Елизавете за два дня до Варфоломеевской ночи устами этого же посла, оставалось в силе, а тем временем королева с присущей ей ловкостью тайно снабжала гугенотов деньгами и оружием.

Должен сказать, Елизавета, обожавшая произносить все эти свои красивые и, о чем я уже говорил, лично у меня навязшие на зубах слова про то, как она проживет и умрет девственницей, частенько «собиралась» замуж. Всегда имея возле себя нескольких английских фаворитов, которых она то завлекала, то осыпала проклятьями и тумаками — а королева-девственница не стеснялась пускать в ход кулаки, — Елизавета на протяжении долгих лет морочила голову еще и этому французскому герцогу. Но в конце концов тот прибыл в Англию, брачный договор составили, и свадьбу наметили через полтора месяца. Намерения у королевы были такие твердые, что она наказала пуританина по имени Стабс и бедного книгопродавца по имени Пейдж за сочиненный и напечатанный теми памфлет, порицавший событие. Обоим за провинность отсекли правые руки, причем бедняга Стабс, проявив верноподданические чувства, на которые я в его положении едва ли был бы способен, тут же сдернул с головы левой рукой и крикнул: «Боже, храни королеву!» Со Стабсом поступили несправедливо, — ведь свадьбу так и не сыграли, хотя королева подарила герцогу в знак верности кольцо со своего пальчика. Почти десять лет длилось ухаживание, а уехал он не солоно хлебавши и года через два умер. Елизавета, похоже, питала к нему сердечную привязанность, и искренне горевала. Особой чести это ей не делает: герцог происходил из скверной семьи и был вполне достойным ее членом.

Вернемся теперь к католикам. В Англии появились священники, принадлежавшие к двум орденам, те и другие вовсю здесь расхозяйничались и нагнали на людей страху. Это были это иезуиты (скрывавшиеся повсюду под самыми разными личинами) и семинарские священники. Иезуитов люди очень боялись: было известно, что они считают законными убийства, если находят их цель оправданной, а семинаристов тоже боялись, потому что они приехали обучить народ старой религии и заменить «духовников королевы Марии», — так называли католических священников, которые еще изредка встречались в Англии, — когда они перемрут все до одного. К священникам применяли жесточайшие законы и казнили их безжалостно. Тех, кто прятал их у себя дома, часто ожидала жестокая расплата за милосердие, а дыба — зверское орудие пыток, помогавшее отрывать людям руки и ноги, — работала без остановки. Признания, сделанные несчастными людьми в таких мучениях, не заслуживают большого доверия: ведь очевидно, что часто они готовы были взвалить на себя вину за совершенно неправдоподобные и нелепые преступления, только чтобы не терпеть непереносимых мук. Но я не могу не верить документам, подтверждающим, что иезуиты, надеясь посадить на трон Марию Шотландскую и вернуть старую религию, приложили руку не к одному готовившемуся во Франции, в Шотландии и в Испании заговору против королевы Елизаветы.

Англичане охотно верили в заговоры, но я уже говорил, что у них были для этого серьезные основания. Память о резне в ночь Святого Варфоломея была еще совсем свежей, и тут великого. протестантского героя, голландского принца Оранского, застрелил негодяй, сознавшийся, что он прошел этого особую подготовку. Голландцы от растерянности и отчаяния пригласили Елизавету стать их правительницей, но она отказалась от этой чести, зато послала к ним небольшую армию под началом графа Лестера, главного дворцового фаворита, показавшего себя неважным полководцем. Успехи его в Голландии были столь ничтожны, что кампания эта скорей всего была бы забыта, если бы не повлекла за собой смерть одного из величайших писателей, доблестнейших рыцарей и истинных джентльменов всех времен. И был сэр Филип Сидни, — мушкетный снаряд задел его бедро, пока он пересаживался с убитой под ним лошади на другую. Раненому сэру Филипу пришлось долго скакать верхом, он ослабел от усталости и потери крови и изнемог от жажды, прежде чем ему дали напиться. Но доброта и милосердие не покинули его и тут, и, заметив, с какой жадностью глядит на воду лежащий на земле несчастный тяжело раненный солдат, он сказал: «Тебе нужнее», и протянул ему напиться. Трогательный этот порыв благородного сердца вошел в историю, как и многие другие эпизоды, и знаменит везде и всюду, как и кровавый лондонский Тауэр с его топором, плахой и убийствами, которым потерян счет. Но проявление истинной гуманности достойно всяческого восхищения, и человечество охотно вспоминает о нем.

Заговоры в Англии становились искуснее с каждым днем. Мне кажется, народ никогда еще не жил в таком постоянном страхе: боялись католичества восстаний, костров, отравлений и бог знает чего еще. Но мы не должны забывать, что ужасные дела творились у людей на глазах, а когда на такое насмотришься, поверишь любой небылице. Правительство тоже боялось и пускалось во все тяжкие, чтобы выведать правду: пытало подозреваемых и нанимало шпионов, готовых ради своей выгоды наврать с три короба. Несколько мнимых заговоров разоблачили, разослав сперва недовольным подложные письма с приглашением в них поучаствовать, на что те охотно клюнули.

Но в конце концов был раскрыт один настоящий крупный заговор, и жизнь Марии Шотландской оборвалась. Священник-семинарист по имени Боллард и испанский солдат по имени Савага, подстрекаемые некими французскими священниками, разработали план убийства Елизаветы совместно с Энтони Бабингтоном, состоятельным джентльменом из Дербишира, подвизавшимся некоторое время в шпионах у Марии. Затем Бабингтон поделился секретом еще с несколькими своими друзьями-католиками, и те всей душой его поддержали. Все они были честолюбивые и пустоголовые молодые люди, по-глупому самонадеянные и кичившиеся своим планом: недаром же они заказали помпезный групповой портрет шестерых сплотившихся вокруг Бабингтона героев, намеренных убить королеву. Однако двое участников, один из которых был священником, с самого начала держали в курсе дела мудрейшего министра Елизаветы сэра Фрэнсиса Уолсингема. Заговорщиков накрыли, после того как Бабингтон подарил пообносившемуся Саваге кольцо со своего пальца и дал ему денег, чтобы тот оделся поприличнее, когда пойдет убивать королеву. Уолсингем, имея улики против всей шайки и, кроме того, два письма Марии, решил покончить с заговорщиками. Те, заподозрив неладное, один за другим ускользнули из города и спрятались в Сент-Джонском лесу и других местах, где тогда еще можно было укрыться, но всех их нашли и казнили. Обнаружив беглецов, сразу же отправили одного придворного к Марии, сообщить ей, что стало известно и о заговоре, и о ее участии. Друзья шотландской королевы сетовали на то, что ее содержали в тяжелых и суровых условиях. Не похоже, поскольку в то утро Мария собралась на охоту.

Один сведущий в разных секретах француз давным-давно предупреждал королеву Елизавету, что, оставляя Марию в живых, она держит подле себя «голодную волчицу». А позже епископ Лондонский посоветовал в письме любимому Елизаветиному министру: «тотчас отрубить голову шотландской королеве». И вот пришло время решать, как с ней быть. Герцог Лестер прислал домой из Голландии небольшую записочку, намекнув, что ее надо бы потихоньку отравить. Видимо, для этого знатного фаворита такие способы были привычны. Но его недостойному совету не вняли, и Марию отвезли в замок Фосеринг в Нортгемптоншире, где она должна была предстать перед сорока судьями обоих вероисповеданий. Здесь, а также в Звездной палате Вестминстера суд продолжался две недели. Защищалась Мария с большим упорством, но она была вынуждена опровергать признания Бабингтона и его сообщников, называть подделкой свои собственные письма, представленные в суд ее же секретарями, короче говоря, отрицать все подряд. Ее признали виновной и вынесли ей смертный приговор. Парламент собрался, одобрил приговор и попросил королеву привести его в исполнение. В ответ королева попросила подумать, нельзя ли найти какой-нибудь способ сохранить жизнь Марии, не подвергая в то же время угрозе ее собственное существование. Парламент в один голос сказал «нет», а горожане на радостях украсили свои дома и разожгли костры, надеясь, что казнь королевы Шотландии положит конец всем заговорам и несчастьям.

А королева Шотландии, чувствуя, что смертный час ее близок, написала письмо королеве Англии, высказав в нем три желания: во-первых, похоронить ее во Франции, во-вторых, казнить не тайно, а в присутствии слуг и еще нескольких людей, и в-третьих, не преследовать ее приближенных, когда она умрет, а отпустить их домой с тем наследством, что она им оставит. Письмо было трогательным, и Елизавета над ним прослезилась, но не ответила. Затем из Франции прибыл посол, а за ним другой, из Шотландии, и оба они ходатайствовали о сохранении Марии жизни, однако народ все настойчивей и настойчивей требовал ее смерти.

Каковы были истинные чувства и намерения Елизаветы, нам теперь уже никогда не узнать, но у меня есть большое подозрение, что она предпочла бы оставить Марию в живых и не брать на себя ответственности за ее смерть. Первого февраля 1587 года лорд Барли подписал приказ о приведении наказания в исполнение, королева отправила к нему за приказом своего секретаря Дэвисона и тоже поставила под ним свою подпись. Однако назавтра Дэвисон сообщил ей, что бумага скреплена печатью, и она рассерженно спросила у него, к чему такая поспешность. Послезавтра она пошучивала на сей счет и ворчала. Еще через день она будто бы бранила кого-то, правда не из числа своих приближенных, за то, что дело до сих пор не сделано. Поэтому седьмого графы Кент и Шрусбери вместе с шерифом Нортгемптоншира доставили приговор в Фосеринг и сообщили шотландской королеве, что ей пора готовиться к смерти.

Проводив посланцев, принесших дурную весть, Мария скромно поужинала, выпила за здоровье своих слуг, перечитала завещание, улеглась в постель, проспала несколько часов, а затем поднялась и остаток ночи провела в молитвах. Утром она надела лучшее свое платье и в восемь, когда шериф пришел за ней в часовню, попрощалась с близкими, собравшимися на молитву вместе с ней, и спустилась вниз по лестнице с Библией в одной руке и с распятием в другой. Двум женщинам и четверым мужчинам из окружения королевы позволили остаться в зале, где выстроили небольшой, всего два фута высотой эшафот, выкрашенный в черный цвет, возле которого стояли палач из Тауэра и его помощник, оба в одежде из черного бархата. Много народу набилось в зал. Мария, сидя в кресле, выслушала приговор до конца и опять не признала своей вины. Граф Кентский и декан из Питерборо, преисполненные протестантского рвения, обратились к Марии с весьма неуместными в данном случае речами, но она посоветовала им не тратить попусту красноречия, ибо она умрет католичкой. Палачи обнажили королеве голову и шею, и она сказала, что не привыкла, чтобы ее раздевали такие руки, да к тому же в людном месте. Наконец одна из служанок Марии прикрыла ей лицо куском материи, и та, положив голову на плаху, повторила несколько раз на латыни «В Твою руку предаю дух мой!». Кто говорит, королеву Марию обезглавили двумя ударами топора, кто — тремя. Но, как бы там ни было, когда ее окровавленную голову подняли, все увидели, что под накладными волосами, которые она давно носила, Мария совсем седая, словно семидесятилетняя старуха, хотя шел ей тогда всего лишь сорок шестой год. И от красоты ее не осталось и следа.

И только королевской собачонки Мария навсегда осталась красавицей, — забившись от испуга к хозяйке под юбку, когда она поднималась на эшафот, бедняжка стерегла обезглавленное тело, после того как все земные печали остались у той позади.

Часть третья

Узнав, что приговор, вынесенный шотландской королеве, приведен в исполнение, Елизавета опечалилась, рассердилась, в великом гневе прогнала подальше от себя фаворитов, а Дэвисона засадила в Тауэр, откуда тот еле выбрался, заплатив непомерный выкуп, который вконец разорил его. Королева не только переусердствовала в своем притворстве, но и самым низким образом ввергла в нищету одного из своих преданнейших слуг, исполнившего ее же приказ.

Яков, король Шотландии, сын Марии, тоже прикинулся разгневанным, но он получал от Англии пенсию размером пять тысяч фунтов в год, матери своей почти не знал, возможно, винил ее в убийстве отца и потому быстро успокоился.

Зато король Испании Филипп угрожал стереть в порошок протестантскую Англию и возродить в этой стране католичество. Проведав, что он и герцог Пармский вовсю к этому готовятся, Елизавета опередила их и отправила адмирала Дрейка (знаменитого мореплавателя, который совершил кругосветное плавание и привез из Испании огромную добычу) в порт Кадис. Там он поджег сотню кораблей, набитых до отказа всяким добром. Такая невосполнимая потеря заставила испанцев отсрочить вторжение на год, хотя им бы вполне хватило и оставшихся у них ста тридцати кораблей, девятнадцати тысяч солдат, восьми тысяч моряков, двух тысяч рабов и двух-трех тысяч пушек большого калибра. Англия, между тем, не сидела сложа руки, а готовилась дать отпор этой грозной силе. Все мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет были обучены военному искусству и прошли муштру, корабельный флот государства (а он сперва состоял из тридцати четырех кораблей) пополнился за счет собранных народом денег и пожертвованных богатыми дворянами кораблей, лондонцы добровольно удвоили число кораблей и солдат против того, что от них требовалось, невиданный подъем национального духа переживала Англия, сплотившаяся, чтобы отразить нападение испанцев. Кое-кто из советчиков королевы подбивал ее уничтожить главных католиков в Англии, но Елизавета, надо отдать ей должное, всегда говорила, что подданные, для нее — все равно как дети, для родительницы, и она не верит в их дурные наклонности, и потому она отвергла такой совет и приговорила к смерти только самых подозрительных, прятавшихся среди болот Линкольншира. Большинство католиков оправдали ее доверие, показав себя людьми благонадежными, достойными и храбрыми.



Елизавета отправила адмирала Дрейка в порт Кадис



Итак, вся Англия вскипела от ярости, будто рассерженный великан, по обоим берегам Темзы выстроили укрепления, солдаты встали под ружье, моряки погрузились на корабли, и страна стала поджидать доблестный испанский флот, который назывался «Непобедимая армада». Сама королева, облаченная в доспехи, сидя верхом на белой лошади, между державшими уздечку графом Эссексом и графом Лестером, обратилась к воинам в форте Тилбери напротив Грейвзенда с вдохновенной речью, которая была встречена с восторгом, не поддающимся описанию. А потом корабли испанской армады вошли в Ла-Манш и проплыли вдоль него, выстроившись полумесяцем, до того громадным, что ширина его доходила до семи миль. Но англичане стремительно нагнали испанцев, и кораблям, даже самую малость отставшим от полумесяца, не поздоровилось, так как они мгновенно были захвачены! А вскоре была поставлена под сомнение и «непобедимость» великой армады: летней ночью храбрый Дрейк нацелил в самое ее сердце восемь отчаянно паливших боевых кораблей. Испанцы в ужасе устремились в открытое море, а там их корабли разбросало по сторонам, и англичане показали им что почем. Разыгравшаяся буря швыряла испанские корабли о скалы и рифы, и непобедимому флоту, потерявшему тридцать больших кораблей и десять тысяч людей, быстро пришел конец, — разгромленный и опозоренный, попльл он домой. Опасаясь проходить через Ла-Манш, испанцы обогнули Шотландию и Ирландию, причем к берегам последней в непогоду прибило несколько их кораблей, и местные жители, будучи довольно дикими, ограбили их, а моряков всех перебили. Вот чем окончилась грандиозная попытка вторгнуться в Англию и завоевать ее. И, мне кажется, не- скоро теперь еще какому-нибудь непобедимому флоту захочется направиться к берегам Англии с той же целью, что испанской армаде. Испанский король, испытав на собственной шкуре английскую доблесть, не сумел сделать разумных выводов и не расстался со своей заветной мечтой, более того, он ухватился за нелепейшую мысль посадить свою дочь на английский трон. Но граф Эссекс, сэр Уолтер Рейли, сэр Томас Говард и еще несколько выдающихся деятелей вышли в море в Плимуте, еще раз приплыли в порт Кадис, разгромили сосредоточенные там корабли и заняли город. Послушавшись указаний королевы, повели они себя милосердно, и главной потерей испанцев стала большая денежная сумма, выплаченная ими в качестве выкупа. Это была одна из многих блестящих побед, одержанных при Елизавете.

Правда, сэр Уолтер Рейли уплыл потом в Южную Америку на поиски золота, так как нанес оскорбление коро-леве-девственнице, женившись на ее фрейлине.

Граф Лестер скончался, так же как и сэр Томас Уолсингем, за которым вскоре последовал и лорд Барли. Главным фаворитом стал граф Эссекс. Человек незаурядных способностей и красавец, был он любимцем не только королевы, но и народа. При дворе много спорили о том, стоит ли поддерживать мир с Испанией, и Эссекс всей душой ратовал за войну. Еще он очень хотел назначить по своему усмотрению наместника в Ирландию. Однажды, при обсуждении этого вопроса, Эссекс разобиделся и повернулся к королеве спиной, а она, деликатно указав графу на неуместность подобных выходок, наградила его звонкой оплеухой и велела убираться ко всем чертям. Эссекс предпочел пойти домой и появился при дворе спустя полгода или около того, после того как они с королевой помирились, хотя (как полагают некоторые) и не до конца.

Но с тех пор судьбы графа Эссекса и королевы, казалось, переплелись. Ирландцы не переставая грызлись между собой и воевали, и Эссекс поехал в Ирландию генерал-губернатором, к большому удовольствию своих недругов (в числе которых был и сэр Уолтер Рейли), радовавшихся тому, что опасный противник уберется подальше. Осознавая бесплодность своих усилий и опасаясь, что враги воспользуются его неудачей и вобьют между ним и королевой еще один клин, Эссекс самовольно возвратился домой. Королева, увидев графа, от неожиданности протянула ему свою руку поцелуя, и он был счастлив, хотя рука эта уже утратила свою прелесть. Но день еще не кончился, когда Эссексу было приказано не покидать своей комнаты, а еще через день-другой он был заперт в темницу. Повинуясь тому же капризу — а капризней Елизаветы не было на свете не только старух с короной на голове, а и просто с головой, — она послала Эссексу бульону со своего стола, так как граф от волнения расхворался, и прослезилась из-за него.



Королева наградила Эссекса звонкой оплеухой



Эссекс был из тех людей, что способны найти утешение в книгах, и некоторое время — думаю, не самое несчастливое в его жизни, он посвятил чтению. Но, к несчастью графа, он владел монополией на торговлю сладкими винами: это означало, что никто не мог продавать их, не купив сперва у него разрешения. Когда же срок действия этого права приблизился к концу, он обратился к королеве с просьбой о его продлении. Королева отказала Эссексу, сопроводив свой поступок весьма ядовитым замечанием — а она умела делать ядовитые замечания — насчет того, что строптивое животное следует морить голодом. Узнав об этом, рассерженный граф, и без того лишенный многих привилегий и опасавшийся разорения, в долгу не остался, сказав, что мозг королевы высох, равно как и фигура. Это далеко не лестное мнение придворные дамы поспешили передать Елизавете, и вы уж мне поверьте, она не развеселилась. Эти ее придворные дамы напяливали рыжие парики поверх собственных чудесных темньк волос, чтобы быть похожими на королеву. Так что, положение они занимали высокое, а поступки совершали низкие.

А уж план захватить Елизавету и силой вынудить ее поменять министров и фаворитов, который созрел в головах графа Эссекса и кое-кого из его друзей, собиравшихся в доме лорда Саутгемптона, был чистейшей воды безумием. Однако в субботу, седьмого февраля 1601 года, совет, прослышав об этом, приказал графу явиться. Эссекс прикинулся больным и не пошел, а друзья убедили его, что завтра, в воскресенье, — день, когда многие горожане собираются возле креста у собора Святого Павла, он должен решиться на отчаянный шаг и повести их за собой к дворцу.

Итак, в воскресенье Эссекс с кучкой соратников вышел из своего дома — Эссекс-Хауса на Стрэнде, спускавшегося ступенями к реке, — оставив там под замком заложников нескольких членов совета, пришедших осведомиться о нем, и поспешил в Сити, выкрикивая на ходу: «За королевой! За королевой! Мне угрожают заговорщики!». Но никто из прохожих не захотел к ним присоединиться, а у собора Святого Павла совсем не оказалось горожан. Тем временем один из друзей графа выпустил пленников из Эссекс-Хауса, самого Эссекса объявили изменником, улиц перегородили телегами и расставили около них стражу. Граф по воде еле добрался до окруженного пушками дома и, выдержав короткую осаду, сдался в ту же ночь. Девятнадцатого февраля его судили и признали виновным, а двадцать пятого казнили на Тауэр-Хилле. Умер Эссекс тридцати четырех лет, достойно и в раскаянии. Отчим его также пострадал. Враг графа Эссекса, сэр Уолтер Рейли, стоял во время казни неподалеку от эшафота, и о том, как он подходил к нему все ближе и ближе, вы узнаете, дочитав до конца его историю.

Королева приказала казнить графа Эссекса, потом передумала и приказала опять, как в свое время было с герцогом Норфолком и Марией Шотландской. Возможно, мысли о смерти молодого блестящего фаворита в самом расцвете сил навсегда лишили Елизавету покоя, но еще год она продержал ась и была все такой же честолюбивой, властной и капризной. Она даже танцевала в свои семьдесят лет на придворном балу по случаю государственного праздника и, подозреваю, выглядела отменным страшилищем в необъятном плоеном воротнике, треугольном корсаже и парике. И еще один год она продержалась, правда, уже не танцевала, а превратилась в поникшее, печальное и усталое существо. И наконец десятого марта 1603 года, будучи очень сильно простужена, королева узнала о смерти графини Ноттингемской, своей сердечной подруги, отчего ее состояние ухудшилось, она впала в забытье и, казалось, вот-вот скончается. Но сознание ее просветлело, и после этого никакая сила не могла заставить ее улечься в постель: королева говорила, что если ляжет, то больше уже никогда не поднимется. Десять дней провела она на полу, уложенном подушками, отказываясь от пищи, пока лорд Адмиралтейства уговорами и даже отчасти силой не заставил ее перебраться на кровать. Когда у Елизаветы спросили, кому быть ее преемником, она ответила, что трон, который она занимает, — королевский трон, и достаться он должен «не сыну какого-нибудь мошенника, а сыну короля». Присутствовавшие при этом лорды сперва с недоумением переглянулись, а затем взяли на себя смелость поинтересоваться, о ком она говорит, на что королева ответила: «То есть как, о ком, разумеется, о нашем племяннике из Шотландии!». Это было двадцать третьего марта. В тот же самый день у нее спросили, не переменила ли она своего решения, но королева уже не могла говорить. С усилием приподнявшись на постели, Елизавета, сомкнув руки над головой, изобразила корону, — ответить иначе она не смогла. В три часа пополуночи королева тихо отошла в мир иной, процарствовав сорок пять лет.

То было славное царствование, и память о нем сохранится навеки благодаря выдающимся людям, чей талант расцвел в ту пору. Кроме рожденных тогда великих путешественников, государственных деятелей и ученых, весь цивилизованный мир с гордостью и благоговением будет вспоминать Бэкона, Спенсера и Шекспира, приписывая часть их славы самой Елизавете. Это было великое время открытий, торговли, расцвета английской предприимчивости, да и вообще английского духа. Это было великое время торжества протестантской религии и Реформации, сделавшей Англию свободной. Королева пользовалась всеобщей любовью, и где бы она ни появилась, путешествуя по своим владениям, встречам ее всегда с огромной радостью. Я думаю, на самом деле была она не так хороша, о том говорили, и не так плоха. Она обладала многими достоинствами, но была грубой, капризной и вероломной, и в зрелые годы сохранила в полной мере все недостатки, присущие честолюбивой молодости. В целом же, на мой вкус, она слишком много унаследовала от своего отца.

Вообще в жизни за эти сорок пять лет появилось немало новшеств и удобств, но петушиные бои, травля быков и медведей по-прежнему оставались любимейшей забавой народа, а кареты, безобразные и малопригодные, были большой редкостью, так что сама королева во многих торжественных случаях выезжала верхом, сидя в дамском седле позади лорда-канцлера.

Глава XХХII. Англия при Якове Первом (1603 г. — 1625 г.)

Часть первая

«Наш племянник из Шотландии» был уродлив, нескладен и дурковат, словом, не пригож и не умен. Язык у него плохо умещался во рту, слабые ноги с трудом удерживали туловище, а глаза навыкате вращались в орбитах, будто у идиота. был он коварный, завистливый, расточительный, ленивый, пьющий, сластолюбивый, нечистоплотный, трусливый, бранчливый и самый чванливый человек на свете.

Будучи от рождения, что называется, рахитичного сложения, Яков всегда выглядел донельзя странно: опасаясь ножевого ранения (а такой страх преследовал его всю жизнь) он носил толстую, простеганную одежду, ядовито-зеленую от пяток до макушки, на боку у него вместо шпаги болтался охотничий рожок, а шляпа с пером прикрывала один глаз, нахлобученная набекрень, или сползала с затылка. Король обожал обниматься и лизаться со своими фаворитами, чмокать их и трепать по щекам. Самый преданный из них называл себя в письмах к своему высочайшему покровителю — «пес и раб», а его — «Ваше Мудрейшество». Наездника хуже его величества еще не рождалось на свет, хотя сам он думал иначе. Говорил он невнятно (с отчетливым шотландским акцентом) и всегда хвастал, что никому не удалось его переспорить. Перу его — а король не сомневался, что необычайно одарен как писатель — принадлежат скучнейшие трактаты и среди них — книга о ведовстве, в которое он искренне верил. Яков думал, писал и говорил, что король имеет право издавать и отменять законы по своему разумению и не обязан держать отчет перед кем бы то ни было. Вот истинное лицо человека, которого самые выдающиеся люди при дворе превозносили до небес, низкопоклонничая с постыдным для человеческой природы усердием.

Яков уселся на английский трон без хлопот. Споры о престолонаследии длились так долго и принесли столько бед, что его провозгласили королем через несколько часов после кончины Елизаветы, и народ был согласен и даже не подумал взять с него слово править разумно и решать самые насущные вопросы. Из Эдинбурга в Лондон король добирался месяц, а по пути пробы сил повесил без суда карманного воришку и произвел в рыцари всех, кто подвернулся ему под руку. Двести новых рыцарей появилось, пока он доехал до лондонского дворца, и еще семьсот за три последующих месяца, что он там провел. В палате лордов по его милости заседали шестьдесят два новых пэра, и уж можете мне поверить, львиную долю из них составляли шотландцы.

Премьер-министр Его Мудрейшества Сесил (позволю себе называть его величество так же, как фаворит) был врагом сэра Уолтера Рейли и его политического единомышленника лорда Кобема. Так вот, первой неприятностью для короля стал организованный двумя этими людьми и еще несколькими их соратниками заговор с известной целью захватить его и не выпускать, пока он не сменит всех министров. В заговоре участвовали католические священники и знатные пуритане, YI хотя католики и пуритане сильно между собой не ладили, на этот раз они объединились в борьбе против Его Мудрейшества, так как знали, что у него имеются кое-какие планы в отношении тех и других, хотя он и притворяется, что любит всех. А планы эти заключались в том, чтобы насильно навязать всем единую протестантскую веру в самой доступной ее форме. К первому заговору добавился еще один, то ли имевший, то ли не имевший целью усадить в какой-то момент на трон леди Арабеллу Стюарт, — бедняжка, к своему несчастью, была дочерью младшего брата отца Его Мудрейшества, но не имела ни малейшего отношения ко всем этим интригам. Лорд Кобем — ничтожество и предатель — выдал сэра Уолтера Рейли, и против того было выдвинуто обвинение. Суд над сэром Уолтером Рейли длился с восьми утра почти что до самой полуночи, и он так красноречиво, мудро и стойко отмел все обвинения и ответил на оскорбления, которыми, по обычаю того времени осыпал его генеральный прокурор Кок, что даже противники к концу зауважали его и сказали, что впервые услышали такую восхитительную и захватывающую речь. Тем не менее сэра Уолтера Рейли признали виновным и приговорили к смерти. Казнь отсрочили, и его отправили в Тауэр. Двум католическим священникам повезло меньше, и их казнили с обычной жестокостью, а лорда Кобема и еще двоих заговорщиков помиловали прямо на эшафоте. Его Мудрейшество решил отличиться и удивить народ, помиловав эту троицу прямо у плахи, но, как всегда, не рассчитал и чуть не опростоволосился. Всадник, доставивший приказ о помиловании, так запоздал, что не смог продраться сквозь толпу и орал, надрывая живот, чего приехал. Жалкий Кобем, хоть и спасся в тот день, выиграл не много. Тринадцать лет прожил он как пленник и как нищий, всеми отвергнутый и жалкий, и умер в старом флигеле у своего бывшего слуги.

Покончив с заговором и надежно заперев сэра Уолтера Рейли в Тауэре, Его Мудрейшество затеял великий спор с пуританами, которые обратились к нему с петицией, и рассудил по-своему — отнюдь не так справедливо, как ему казалось, но зато к большому удовольствию епископов. Было решено, что для удобства следует иметь одну религию, и все без исключения должны думать одинаково. И хотя решение это приняли два с половиной столетия назад и для его выполнения многих пришлось уничтожить и посадить в тюрьму, я и сейчас не нахожу его удачным.

Его Мудрейшество крайне высоко оценивал себя как короля и крайне низко оценивал парламент как некую власть, которая осмеливается его контролировать. Просидев на троне год, Яков впервые созвал парламент, поговорил с ним свысока и сообщил, что имеет все основания распоряжаться им как «самовластный государь». Парламент обдумал эти веские доводы и счел необходимым укрепить свою власть. У Его Мудрейшества было трое детей: принц Генрих, принц Карл и принцесса Елизавета. Жаль, что один из них, и скоро мы узнаем, кто именно, не сумел сделать разумных выводов, наблюдая за отцовским препирательством с парламентом.

Народ все еще не изжил до конца своих страхов перед католической верой, а парламент подновил и ужесточил касавшиеся ее и без того строгие законы. И это так разозлило Роберта Кэтсби, одного непоседливого католика из старинного рода, что в голове у него созрел план, едва ли не самый дерзкий и жестокий из всех, что были выдуманы людьми, — ни много ни мало — Пороховой заговор.

А задумал Кэтсби разом покончить с королем, с палатой лордов и с палатой общин, когда те будут в следующий раз открывать парламент, взорвав их с помощью мощнейшего порохового заряда. Первым, кого Кэтсби пригласил участвовать в своей чудовищной затее был Томас Уинтер, джентльмен из Вустершира, который служил в армии за границей и оказывал тайное содействие католикам. Прежде чем дать согласие Уинтер успел съездить в Нидерланды, чтобы выяснить у тамошнего испанского посла, появится ли у католиков хоть какая-никакая надежда на послабление, если их заступником перед Его Мудрейшеством станет испанский король, и встретил в Остенде высокого, смуглого и энергичного пария по имени Гвидо, или Гай Фокс, с которым они вместе тянули солдатскую лямку за границей. Решившись принять участие в заговоре, он предложил Фоксу присоединиться к нему, зная, что тот всегда рад поучаствовать в опасном предприятии, и в Англию они вернулись вместе. Здесь к ним примкнули еще два заговорщика — родственник графа Нортумберленда Томас Перси и зять последнего Джон Райт. Все вместе они собрались в заброшенном доме, у Клементс-Инн-Филдз, ныне тесно застроенном районе Лондона, поклялись не выдавать тайны, и Кэтсби открыл им свой план. Потом заговорщики поднялись на чердак, где их благословил отец Жерар, иезуит, который якобы не был в курсе Порохового заговора, но, как мне кажется, не мог не догадаться о том, какое затевается кошмарное дело.

Перси был государственным деятелем, выполни некоторые обязанности при дворе, располагавшемся в то время в Уайтхолле, и для него было бы вполне естественно поселиться в Вестминстере. Итак, присмотревшись повнимательней, он нашел сдававшийся внаем дом, примыкавший задней стеной к зданию парламента, и снял его у человека по фамилии Феррис, чтобы после взорвать. Обзаведясь этим домом, заговорщики сняли еще один, на другом берегу Темзы, где находится Ламбет, и использовали его под склад дров, пороха и прочих горючих материалов. Все это хозяйство предполагалось по частям перетаскивать (что и было проделано) ночами в вестминстерский дом, а чтобы не оставлять склада в Ламбете без присмотра, решили найти верного человека, и так появился еще один заговорщик по имени Роберт Кей, очень бедный католик.

На эти приготовления ушло несколько месяцев, и все заговорщики, не собиравшиеся до сих пор вместе из опасения привлечь к себе внимание, встретились в вестминстерском доме темной холодной декабрьской ночью и принялись копать. Сделав заранее солидный запас продовольствия — не ходить же им было туда-сюда, — они копали и копали точно заведенные. Вот только стена оказалась на редкость толстая, и работа была ужасно тяжелая, и они посвятили в свой план Кристофера Райта, младшего брата Джона Райта, чтобы иметь лишнюю пару рук. Кристофер Райт взялся за дело со свежими силами, и они копали и копали днем и ночью, а Фокс все это время стоял на карауле. И чтобы ничье сердце не дрогнуло, он сказал: «Господа, у нас тут столько пороху и снарядов, что живыми нас не возьмут, если и найдут». Именно Фокс, выполнявший обязанности часового, был все время начеку и вскоре пронюхал, что король опять перенес открытие парламента с седьмого февраля, — заранее назначенного дня, — на третье октября. Узнав об этом, заговорщики договорились разойтись до рождественских каникул, связи друг с другом не поддерживать и не вступать в переписку ни по какому поводу. Итак, дом в Вестминстере снова заперли, и соседи, я полагаю, решили, что странные его обитатели, нелюдимые домоседы, уехали, чтобы где-нибудь весело отпраздновать Рождество.

В начале февраля 1605 года Кэтсби вновь встретился со своими друзьями-заговорщиками в вестминстерском доме. Их ряды пополнили: Джон Грант, господин меланхолического склада из Уорикшира, хозяин толстостенного дома близ Стрэтфорда-на-Эйвоне, окруженного грозным крепостным валом и глубоким рвом, Роберт Уинтер, старший брат Томаса, и слуга самого Кэтсби, Томас Бейтс, заподозривший, как показалось Кэтсби, чем занимается его хозяин. Все трое тем или иным образом пострадали за свою веру во времена Елизаветы. И вот они снова стали копать, и копали, и копали, днем и ночью.

Жутко было заговорщикам работать под землей, готовиться к стольким убийствам и держать все время на уме такую страшную тайну. Одолевали их самые дикие фантазии. То им казалось, что они слышат, как звонит огромный колокол в глубоком подземелье под зданием парламента, то какие-то голоса шептали им про Пороховой заговор. Однажды утром, когда они копали, обливаясь потом, свою шахту, над головами у них и впрямь раздался оглушительный грохот. Бросив работу, все переглядывались, не понимая, что случилось, но Гай Фокс, храбрый лазутчик, не побоялся выйти наружу и, вернувшись, доложил, что торговец углем, занимавший соседний подвал, перевозит свой товар в другое место. Узнав об этом, заговорщики, которые сколько ни рыли, а все еще не сделали подкопа под толстенной стеной, изменили свой план, наняли подвал под самой палатой лордов, притащили туда тридцать шесть бочек пороху, навалили поверх них вязанок хвороста и насыпали угля. Затем все разошлись до сентября, месяца, когда их поддержали: сэр Эдвард Бэйэм из Глостершира, сэр Эверард Дигби из Рутлендшира, Эмброуз Роквуд из Суффолка и Фрэнсис Трешем из Нортгемптоншира. Все они были богаты и помогли заговору кто деньгами, а кто лошадьми, чтобы проехать по стране и поднять католическое восстание, когда парламент взлетит на воздух.

Открытие парламента отложили теперь с третьего октября на пятое ноября, заговорщики заволновались, что их план откроется, и Томас Уинтер сказал, что сходит в палату лордов в день, когда будет объявлено о переносе, и разузнает, что и как. Все было в полном порядке. Члены парламента прохаживались, беседуя, поверх тридцати шести бочек пороху. Уинтер вернулся, все так и рассказал, после чего приготовления продолжились. Был зафрахтован корабль, стоявший на Темзе и готовый взять на борт и отвезти во Фландрию Гая Фокса, как только тот подожгет огнепроводный шнур и подпалит порох. Многих не посвященных в тайну джентльменов-католиков под предлогом участия в охоте пригласили прибыть в роковой день к сэру Эверарду Дигби в Данчерч, чтобы в случае необходимости действовать сообща. Вот теперь все было готово.

Но именно теперь великое зло и опасность, сопряженные с этим зловещим заговором, стали очевидней. С приближением пятого ноября большинство заговорщиков, вспомнив, что в этот день их друзья и родственники соберутся в палате лордов, испытали естественное чувство сострадания к ним и желание их предупредить. Слова Кэтсби о том, что ради дела он готов взорвать родного сына, не были утешительными. Лорд Маунтигл, зять Трешема, наверняка пошел бы в палату и, отчаявшись убедить остальных найти способ уберечь друзей, Трешем написал лорду и оставил у того на квартире в письменном столе таинственное письмо, в котором убеждал его не приходить на открытие парламента, ибо «Всевышний и человек объединились, дабы наказать современное зло». Еще там говорилось, что «парламенту будет нанесен сокрушительный удар, но никто не увидит, кем». И была приписка: «Опасность минует, как только вы сожжете письмо».

Министры и придворные решили, что сами Небеса чудесным образом растолковали Его Мудрейшеству смысл послания. По правде говоря, сами они тоже были близки к разгадке (как были бы и все остальные на их месте), но заговорщиков решили побеспокоить только накануне открытия парламента. Те, понятное дело, терзались страхом: Трешем прямо сказал всем, что они могут считать себя покойниками, но сам не удрал, хотя есть основания предполагать, что предупредил он не только лорда Маунтигла. И все же они не дрогнули, а Фокс, будучи человеком железным, как обычно спускался в подвал днем и ночью и проверял, все ли в порядке. Четвертого, около двух он был там, когда лорд Маунтигл и лорд Чэмберлен, распахнув дверь, заглянули внутрь.

— Ты кто, дружище? — поинтересовались они.

— Я слуга мистера Перси и охраняю его дровяной склад, — ответил Фокс.

— У твоего хозяина солидные запасы, — сказали лорды, закрыли двери и удалились.



Гай Фокс был там, когда лорд Маунтигл и лорд Чэмберлен, распахнув дверь, заглянули внутрь



После их ухода Фокс сообщил остальным заговорщикам, что все спокойно, вернулся в темный мрачный подвал, и там услыхал, как колокол пробил двенадцать раз, потому что наступило пятое ноября. Часа через два он осторожно приоткрыл дверь, вышел и осмотрелся. Его тут же схватили и связали солдаты, которыми командовал сэр Томас Неветт. У Фокса при себе были часы, немного хвороста, несколько лучин и кусок огнепроводного шнура, за дверью тускло светил свечной фонарь. Фокс был в сапогах со шпорами, — по-видимому, собирался скакать к кораблю, — и солдатам повезло, что они застигли его врасплох. Если бы они замешкались, он бы вмиг запалил шнур, сунул его в порох и взорвал себя и их.

Сперва Фокса привели в спальню к королю, и тот (велев держать его очень крепко и на порядочном расстоянии) спросил, неужели он так жесток, что решился убить стольких невинных людей? «Смертоносные болезни лечат смертоносными снадобьями», — ответил Гай Фокс. Маленькому фавориту-шотландцу, похожему на терьера, спросившему Фокса (довольно опрометчиво), зачем тот запас столько пороху, он ответил, что хотел с его помощью отправить шотландца домой в Шотландию, а для этого требуется взрыв большой силы. Назавтра Фокса отвезли в Тауэр, но признания от него так и не добились. Даже после страшных пыток он не добавил ничего нового к тому, о чем правительство уже знало, хотя, должно быть, был доведен до ужасного состояния. Страшное тому подтверждение — сохранившаяся подпись Фокса, изменившаяся после кошмарной дыбы до полной неузнаваемости. Бейтс, человек совсем иной породы, вскоре рассказал, что к заговору причастны иезуиты, и, возможно, под пытками сознался бы в чем угодно. Трешем, которого тоже заперли в Тауэр, давал показания, затем отказывался от них, и умер от тяжелой болезни. Роквуд, чьи лошади стояли наготове вдоль всей дороги до Данчерча, удрал лишь в середине дня, когда весть о заговоре облетела весь Лондон. По пути он встретил двоих Райтов, Кэтсби и Перси, и вместе они помчались галопом в Нортгемптоншир. Добравшись в Данчерч, они нашли там всех тех, кого числили будущими своими соратниками. Однако, услыхав о заговоре, к тому же разоблаченном, эти люди за ночь исчезли, оставив их с хозяином, сэром Эверардом Дигби. И тогда впятером они поскакали через Уорикшир и Вустершир в дом, носивший название Холбич, на границе Стаффордшира. По пути они пытались поднимать на бунт католиков, но те с негодованием прогоняли их. Все это время за беглецами неустанно гнался шериф Вустера, и к нему присоединялось все больше и больше всадников. Наконец заговорщики решили занять оборону в Холбиче, заперлись в доме и насыпали возле очага немного отсыревшего пороха, чтобы просушить его. Но порох взорвался, и Кэтсби получил ожоги, увечья и чуть не погиб, остальные тоже были тяжело ранены. Однако терять всем им было нечего, и, готовые умереть, встали они, вооруженные только шпагами, в окнах под пули шерифа и его помощников. Когда Томас Уинтер был ранен в правую руку и она бессильно повисла, Кэтсби сказал ему: «Встань рядом со мной, Том, и мы погибнем вместе!», так и случилось: они были убиты двумя пулями из одного ружья. Джона Райта и Дигби схватили, причем у последнего была сломана рука и он тоже был ранен.

Пятнадцатого января Гай Фокс и те из заговорщиков, кто остался в живых, предстали перед судом. Всех их признали виновными, повесили и четвертовали: одних возле собора Святого Павла, других на Лудгет-Хилле, а третьих напротив здания парламента. Священника-иезуита по имени Генри Гарнет, якобы знавшего о злостном заговоре, схватили и допросили, а двоих его слуг подвергли безжалостному истязанию. Самого его не пытали, но окружили в Тауэре доносчиками и предателями, и таким подлым способом заставили сознаться. На суде Гарнет заявил, будто сам он сделал все от него зависевшее, чтобы предотвратить преступление, но не мог разгласить тайну, которую узнал на исповеди, хотя я думаю, он узнал о заговоре иным путем. Мужественного священника признали виновным и казнили, а католическая церковь причислила его к лику святых. Нескольких богатых и влиятельных людей, которые не имели ни малейшего отношения к заговору арестовали и посадили в тюрьму по приговору Звездной палаты, и вообще к католикам, содрогавшимся при мысли о дьявольском плане, стали несправедливо применять еще более строгие законы, чем прежде. Тем и закончился Пороховой заговор.

Часть вторая

Его Мудрейшество с большим удовольствием сам бы взорвал палату общин: короля прямо-таки распирало от ненависти и ревности к ней все время, пока он сидел на троне. Будучи крайне стеснен в средствах, он был вынужден созывать палату — без ее согласия денег ему было не видать, как своих ушей, однако требование упразднить некоторые монополии, вредные жизни народа, и покончить с другими злоупотреблениями, разъярило его, и он снова ее разогнал. Один раз Яков добивался от палаты одобрения союза Англии с Шотландией, и они поссорились из-за этого. Другой раз палата добивалась от него закрытия одного из самых извращенных измышлений церковников — Суда Высокой Комиссии, и они опять повздорили. Потом палата убеждала короля не внимать архиепископам и епископам, изливавшим на него столько елея, что стыдно об этом рассказывать, а обратить свой взор на бедное пуританское духовенство, подвергавшееся гонениям за непослушание этим архиепископам и епископам, и ссора вспыхнула вновь. Короче говоря, палата общин всю жизнь была для Его Мудрейшества хуже чумы: он ненавидел ее, делая вид, что любит, сажал самых строптивых в Ньюгейт и в Тауэр, а остальным затыкал рты, отказывая им в праве высказываться по вопросам общественной жизни, которые якобы их не касались, шантажировал, угрожал, пугал и сам пугался. Палата тем не менее стойко защищалась и упорствовала в том, что принимать законы — дело парламента, и король не должен вводить их своим указом (о чем тот радел день и ночь), и в результате Яков так часто нуждался в деньгах, что торговал титулами и должностями, будто они были товаром, и даже изобрел новое звание баронета, которое кто угодно мог купить себе за тысячу фунтов.

Склоки с парламентом, охота, попойки и сон — а король был великим лежебокой — отбирали у него почти все время. В свободные минуты он тискал и облизывал своих фаворитов. Главным из них был сэр Филип Герберт, невежда, который знал толк лишь в собаках, лошадях и охоте, что однако не помешало ему быстро стать графом Монтгомери. Вторым, куда более знаменитым, был Роберт Карр, или Кер (точное его имя неизвестно), выходец из приграничной области, вскоре сделавшийся виконтом Рочестером, а потом графом Сомерсетом. Вспоминать о том, как Его Мудрейшество пресмыкался перед этим юным красавцем, еще противнее, чем о той лести, которой окружали короля величайшие люди Англии. Лучшим другом фаворита был некто сэр Томас Овербери: он писал за Сомерсета любовные письма и помогал ему исполнять предусмотренные высокими должностями обязанности, совершенно непосильные для невежды. У этого сэра Томаса даже хватило мужества отговаривать фаворита от неприличной женитьбы на красавице графине Эссекской, задумавшей для этого развестись с мужем, и она, разозлившись, засадила сэра Томаса в Тауэр, где его отравили. Потом фаворита и эту дурную женщину обвенчал придворный епископ с такой торжественностью, будто фаворит и графиня были самыми выдающимися людьми на свете.

Просияв на небосклоне дольше, чем можно было опадать — лет семь, или около того, — звезда графа Сомерсета закатилась, его затмил другой юный красавец. Это был Джордж Вилльерс, младший сын дворянина из Лестершира: он явился ко двору разодетый по последней парижской моде, и такой продувной бестии здесь до него еще не видели. Джордж Вилльерс быстро втерся в доверие к королю, оттеснив прежнего фаворита. Вот тут-то и выяснилось, что граф и графиня Сомерсеты вовсе не заслужили тех почестей, что им были оказаны, и их обвинили в убийстве сэра Томаса Овербери и в других преступлениях. Но король до того боялся, что бывший фаворит расскажет обо всяких постыдных вещах, которые тот о нем знал, — а граф исподволь угрожал сделать это, — что во время допроса около него на всякий случай поставили двоих стражников с плащами в руках, чтобы накрыть ему голову и заткнуть рот, если понадобится. Суд превратили в настоя шее посмешище, графу в качестве наказания назначили пенсию — четыре тысячи фунтов в год, а графиню простили и тоже положили ей пенсию. К этому времени они воспылали взаимной ненавистью, и несколько лет терзали и мучили друг друга.

Пока происходили все эти события, и пока Его Мудрейшество изо дня в день и из года в год творил такое, что увидишь не в каждом свинарнике, в Англии ушли из жизни трое выдающихся людей. Первым скончался министр Роберт Сесил, граф Солсбери: ему было за шестьдесят, и он всю жизнь был немощным, так как родился калекой. Умирая, он сказал, что у него пропало желание жить, — и оно пропало бы у любого министра, испытавшего на себе всю порочность и низость этого подлого времени. Второй ушла леди Арабелла Стюарт: ее тайный брак с Уильямом Сеймуром, сыном лорда Бичема, потомком Генриха Седьмого, доставил королю много хлопот, ведь такой муж вполне мог подзуживать ее и в конце концов уговорил бы заявить о своих притязаниях на трон. Леди Арабеллу разлучили с мужем (отправив его в Тауэр) и посадили на корабль, следовавший в Дарем, чтобы содержать там под стражей. В мужском платье она добралась в Грейвзенд, надеясь отплыть оттуда на французском корабле во Францию, но, к несчастью, разминулась с мужем, тоже беглецом, и ее снова схватили. В страшном Тауэре леди Арабелла лишилась рассудка и через четыре года отошла в мир иной. Последней и самой значительной из трех потерь встала смерть принца Генриха, наследника престола, на девятнадцатом году жизни. Принц был многообещающим юношей и всеобшим любимцем, тихим и благовоспитанным. Нам известны по меньшей мере два обстоятельства, свидетельствующие в его пользу: во-первых, отец завидовал ему, а во-вторых, он дружил с сэром Уолтером Рейли, остававшимся все эти годы в Тауэре, и часто повторял, что только его отец способен удерживать такую птицу в клетке. Сестра принца Генриха принцесса Елизавета собралась замуж за чужеземного принца (брак ее оказался несчастливым), и он после тяжелой болезни приехал знакомиться с будущим зятем из Ричмонда в Уайтхолл. Там он долго играл в теннис в одной рубашке, несмотря на очень холодную погоду, опять занемог и спустя две недели умер от гнойной лихорадки. Для этого юного принца сэр Уолтер Рейли начал писать в заточении свою «Историю мира»: восхитительное доказательство того, как трудно было Его Мудрейшеству помешать работе ума великого человека, даже продержав долгое время взаперти его тело.

Раз уж я упомянул здесь о сэре Уолтере Рейли, человеке, который совершил немало ошибок, но с редким достоинством встречал любые испытания и опасности, то доскажу до конца печальную историю его жизни. Протомившись целых двенадцать лет в Тауэре, сэр Уолтер выказал готовность возобновить свои морские путешествия и отправиться в поисках золота в Южную Америку. Его Мудрейшество разрывался между желанием сохранить дружбу с испанцами, через чью территорию сэру Уолтеру пришлось бы пройти (король долго носился с идеей женить принца Генриха на испанской принцессе), и жаждой заполучить золото. Но в конце концов он освободил сэра Уолтера, получив с того обещание вернуться. Снарядив экспедицию на собственные средства, двадцать восьмого марта 1617 года сэр Уолтер Рейли отбыл в плавание, взяв на себя командование одним из кораблей, которому он дал провидческое имя «Судьба». Экспедиция потерпела неудачу, матросы, не найдя золота, подняли мятеж, между сэром Уолтером и испанцами, ненавидевшими его за прежние успехи, вспыхнула ссора, и он захватил и сжег небольшой городок, названный именем святого Фомы. За это испанский посол выставил сэра Уолтера перед Его Мудрейшеством пиратом, и он, возвратившись домой с разбитым сердцем и разбитыми мечтами, лишившись состояния, друзей и храбреца сына (который был вместе с ними), снова был арестован по доносу близкого родственника, негодяя и вице-адмирала Стьюкли, и заточен в темницу, за многие годы ставшую ему домом.

Досада не получившего золота короля не поддается описанию, поэтому сэра Уолтера допросили с пристрастием, оболгали и оклеветали по всем статьям, как было заведено у судей, блюстителей закона и прочих государственных и церковных чиновников при таком правителе. Когда все, кроме самого сэра Уолтера, извратили истину, было объявлено, что он должен умереть в соответствии с приговором, вынесенным ему пятнадцать лет тому назад. Итак, двадцать восьмого октября 1618 года его заперли в Гейт-Хаусе в Вестминстере, где ему предстояло провести последнюю на этой земле ночь и проститься со своей славной и верной женой, которой посчастливилось видеть лучшие времена. Наутро, в восемь, сэр Уолтер с удовольствием позавтракал, выкурил трубку, опрокинул стаканчик доброго вина, и его отвели на Олд-Пэлэс-Ярд к эшафоту, где собралось столько важных особ, пожелавших увидеть, как он умрет, что его с трудом провели сквозь толпу. Сэр Уолтер вел себя необычайно благородно, но воспоминание о том, как скатилась с плеч голова графа Эссекса, камнем лежало у него на сердце, и он торжественно поклялся, что не только не способствовал его гибели, но пролил над ним слезу. Утро выдалось студеное, и шериф предложил ему сойти ненадолго с эшафота и погреться у огня. Но сэр Уолтер поблагодарил и отказался, сказав, что предпочел бы умереть сразу, так как болен лихорадкой и малярией, и если через четверть часа его начнет бить озноб, а он еще будет жив, враги его решат, что он трясется от страха. Потом он опустился на колени и красиво, как истинный христианин, прочитал молитву. Прежде чем положить голову на плаху, сэр Уолтер пощупал край топора и с улыбкой на лице заметил, что это лекарство острое на вкус, зато спасает от самой злой болезни. Нагнувшись, готовый умереть, он сказал палачу, увидев, что тот сомневается: «Чего ты медлишь? Давай, руби!». И топор опустился и отсек голову сэру Уолтеру Рейли, которому шел в ту пору шестьдесят шестой год.

Новый фаворит стремительно возвышался. Он стал виконтом, он стал герцогом Бекингемом, он стал маркизом, он стал главным конюшим и лордом Адмиралтейства, и главнокомандующий доблестного английского флота, победившего испанскую армаду, вынужден был уйти в отставку, чтобы освободить дая него место. В распоряжении фаворита было все королевство, а его мать продавала государственные посты и звания, точно лавочница. Герцог Бекингем сверкал бриллиантами и прочими драгоценными каменьями, украшавшими всю его персону от ленты на шляпе и серьги в ухе до башмаков. Но это не мешало ему оставаться невеждой и выскочкой, безмозглым проходимцем, который мог похвастать разве что красотой и умением танцевать. Именно он и называл себя псом и рабом его величества, а его величество — Его Мудрейшеством. Его Мудрейшество называл Бекингема Стини, как предполагают, потому, что это краткая форма имени Стефан, а святого Стефана на картинах обычно изображали красавчиком.

У Его Мудрейшества иногда ум за разум заходил, так ему приходилось крутиться: на родине католическая вера заслужила всеобщую нелюбовь, а перед заграничными католиками ему приходилось заискивать, иначе он бы не заполучил богатую принцессу в жены своему сыну, чтобы после прикарманить ее состояние. Принц Карл — или Малютка Карл, как называл его отец, — стал принцем Уэльским, и теперь, согласно давнему замыслу, женить на испанской принцессе решили его, но та не могла выйти за протестанта без разрешения папы, и Его Мудрейшество потихоньку сам обратился с нижайшей просьбой к Его Непогрешимости. Переговорам об испанском сватовстве отведено в великих книгах столько страниц, что вы и не представляете, но суть этой истории сводится вот к чему: Малютка Карл и Стини, под видом мистера Томаса Смита и мистера Джона Смита, отправились повидать испанскую принцессу, Малютка Карл притворялся пылким влюбленным, прыгал вниз со стены, чтобы поглазеть на девушку, и по-всякому валял дурака, испанскую принцессу стали звать принцессой Уэльской, и весь испанский двор поверил, будто Малютка Карл готов ради нее умереть, так он там всем заморочил голову. Малютка Карл и Стини возвратились в Англию и были встречены с восторгом как спасители нации, а на самом деле принц влюбился в Генриеттy Марию, сестру французского короля, которую увидел в Париже, но, видимо, полагал, что водить за нос испанцев дело тонкое и достойное принца, и, добравшись до дому живым и невредимым, открыто насмехался над их непроходимой глупостью и доверчивостью.

Подобно большинству лгунов, принц и фаворит жаловались, что люди, которых они обдурили, обошлись с ними нечестно. Они так расписали вероломство испанцев в истории с этим сватовством, что английский народ воспылал желанием вступить с теми в войну. И хотя доблестных испанцев смешила даже мысль о том, что Его Мудрейшество пойдет на них войной, парламент выделил деньги на вооруженные действия, и народу было объявлено о приостановке договора с Испанией. Испанский посол в Лондоне — возможно, при посредничестве низверженного фаворита, графа Сомерсета, — лишенный возможности лично побеседовать с королем, сунул ему в руку записку, в которой говорилось, что Его Мудрейшество — пленник в собственном доме, где правит Бекингем со своими сподручными. Сперва это послание так огорчило Его Мудрейшество, что он отобрал Малютку Карла у Стини и перебрался в Виндзор, наговорив кучу всякого вздора. Но потом, обняв верного пса и раба, взял свои слова назад.

На время испанского сватовства принц и фаворит получили от Его Мудрейшества неограниченные полномочия для улаживания дела с папой, но теперь, ввиду сватовства французского, король издал указ, в соответствии с которым католики в Англии получали право свободно исповедовать свою веру и никто не мог требовать, чтобы они от нее отреклись. В обмен на эту и другие менее существенные уступки Генриетта Мария дол: жна была выйти за принца и принести ему состояние в восемьсот тысяч крон.

Его Мудрейшество все глаза проглядел, опадая, пока приедут эти денежки, но тут-то его постыдная жизнь и оборвалась: пронедужив две недели, в воскресенье двадцать седьмого марта 1625 года он испустил дух. На троне он просидел двадцать два года, и было ему пятьдесят девять лет. Я не знаю ничего отвратительнее в истории, чем процветавшее при его дворе лизоблюдство, а также пороки и мздоимство, порожденные неприкрытой ложью. Едва ли в продажном окружении Якова Первого хоть кто-то мог оставаться честным. Лорд Бэкон, этот талантливый и мудрый философ, будучи Верховным судьей королевства в это царствование, стал притчей во языцех как обманщик и взяточник и окончательно запятнал себя, льстя его величеству и угодливо пресмыкаясь перед королевским псом и рабом. Но если на троне сидит кто-то вроде Его Мудрейшества, это все равно что чума, и все кругом заражаются.

Глава XXXIII. Англия при Карле Первом (1625 г. — 1649 г.)

Часть первая

Малютка Карл стал королем Карлом Первым на двадцать пятом году своей жизни. Характером он пошел не в отца: был приятен в обращении, обладал мужеством и достоинством, но, подобно тому, невероятно переоценивал свои королевские полномочия, был вероломен и ненадежен. Если бы слово Карла заслуживало доверия, история его закончилась бы иначе.

Первым делом король отправил наглого выскочку Бекингема в Париж за Генриеттой Марией, — он хотел сделать ее своей королевой. Бекингем, пользуясь случаем, имел нахальство приударить за юной королевой Австрии да еще негодовал, когда кардинал Ришелье, французский министр, указал ему его место. Англичане были готовы полюбить новую королеву и оказать ей гостеприимство, чтобы она не чувствовала себя среди них чужой. Но Генриетта Мария недолюбливала протестантскую веру и привезла с собой целую толпу совсем несимпатичных священников, а они заставили ее совершить ряд весьма странных поступков и показали себя с нехорошей стороны. Поэтому королева быстро разонравилась народу, а народ быстро разонравился ей, и пока король (который души в ней не чаял) правил страной, она так старательно вбивала клин между ним и его подданными, что лучше бы ему было с ней никогда не встречаться.

Итак, вы должны понимать, что король Карл Первый, решив стать великим и могущественным правителем и не держать ни перед кем отчета, в чем его всячески поддерживала королева, намеренно сократил полномочия парламента и расширил свои полномочия. Вы также должны понимать, что, осуществляя свою неразумную затею (которая сама по себе способна погубить любого короля), он шел не напрямик, а в обход.

Король ввязался в войну с Испанией, хотя и палата общин, и народ перестали находить ее справедливой, разобравшись в истории с испанским сватовством. Но Карл кинулся воевать очертя голову, собрал деньги покрытия военных расходов всякими незаконными способами и потерпел позорное поражение в Кадисе на первом же году своего правления. Экспедиция в Кадис снаряжалась в надежде на обогащение, но провалилась, королю пришлось обратиться к парламенту с просьбой о денежной субсидии, парламент, собравшись, проявил неуступчивость, и тогда король попросил его «поторопиться с решением, чтобы не было хуже». Парламент и не подумал смягчиться, а взял и объявил (вполне справедливо) королевского фаворита, герцога Бекингема, зачинщиком многих вредных предприятий, принесших народу беды и горести. Король, спасая Бекингема, распустил парламент, не получив денег. На предложение лордов еще подумать, взяв небольшую отсрочку, он ответил: «Нет, ни минуты». Затем Карл сам стал собирать деньги, не брезгуя никакими способами.



Карл Первый. С портрета работы Ван Дейка



Он ввел налог с водоизмещения корабля и налог с веса, не имевшие законной силы без одобрения парламента; он вменил в обязанность портовым городам снаряжать военные флотилии и выплачивать им трехмесячное содержание, и потребовал, чтобы люди объединились и дали ему взаймы большие суммы денег, не обещая отдать долги. Если отказывались платить бедняки, их забирали в солдаты или матросы, а дворян сажали в тюрьму. Пятерых несговорчивых джентльменов — сэра Томаса Дарнела, Джона Корбета, Уолтера Эрла, Джона Хевенингема и Эверарда Хэмдена — схватили и засунули в тюрьму по приговору королевского совета с единственной целью — сделать приятное королю. В итоге пришлось решать важный вопрос: не является ли их арест нарушением Великой хартии и не покусился ли король на священные права английского народа. Королевские адвокаты сказали «нет», потому что покушаться на священные права английского народа дурно, а король не может поступать дурно. Услужливые судьи согласились с этим вредным вздором, и между королем и народом пролегла неодолимая пропасть.

Пришлось созвать новый парламент. Народ, почуяв, что свободы его под угрозой, выбрал туда людей, хорошо известных своим несогласием с королем; однако король, неудержимый в своем своеволии, высокомерно сказал им, что пошел на уступку, чтобы получить денег. Парламент, сильный и решительный, знал, как умерить его пыл, не стал слушать и предъявил один из величайших документов в истории — «Петицию о праве», где говорилось, что свободный народ Англии не обязан давать королю деньги взаймы и никто не имеет права принуждать его к этому и сажать в тюрьму за отказ. А кроме того, свободные англичане не могут быть арестованы по особому распоряжению или указу короля, поскольку это есть ограничение их прав и независимости, а также нарушение законов страны.

Сперва король отверг петицию, но палата общин дала понять, что не отступится и не снимет обвинения с Бекингема, и он, испугавшись, на все согласился. Карл много раз впоследствии нарушал слово и поступался честью, но один низкий и недостойный поступок он совершил сразу, опубликовав свой первый ответ, а не второй — просто чтобы народ подумал, будто парламент от него ничего не добился.

Несносный Бекингем, дабы потешить свое уязвленное самолюбие, к этому времени втянул страну, воевавшую с Испанией, в войну с Францией. До чего же ничтожными порой бывают причины войн и люди, их затевающие! Но Бекингему оставалось недолго бесчинствовать на этой земле. Однажды утром, направлюсь к стоявшему на готове у входа экипажу, он обратился к сопровождавшему его полковнику Фрайеру и в этот миг был зверски заколот ножом, который убийца оставил в его сердце. Случилось это у него дома в зале. Как раз перед тем Бекингем повздорил наверху с каким-то французом, которого слуги немедленно заподозрили, и тот едва унес ноги. Среди неразберихи настоящий убийца укрылся в кухне и мог бы запросто удрать, но, выхватив шпагу, он крикнул: «Я тот, кого вы ищете!» Звали его Джон Фелтон, был он протестант и отставной офицер. Фелтон объяснил, что лично он не держал зла на герцога, но прикончил потому, что считал проклятием страны. Фелтон хорошо рассчитал удар, Бекингем успел воскликнуть: «Разбойник!», выдернул нож, рухнул на стол и умер.

Совет раздул из дела Джона Фелтона целую историю, хотя, казалось бы, все тут было понятно. Фелтон сказал, что прошел семьдесят миль, чтобы совершить убийство по той самой причине, о которой уже говорил, и если его отправят на дыбу, как любезно пообещал ему маркиз Дорсет, который сидит напротив него, то он предупреждает маркиза, что назовет его как своего соучастника! Король тем не менее очень ратовал за дыбу, но судьи к тому времени выяснили, что такая пытка не предусмотрена английским законом, — жаль, они не заглянули туда немного раньше, и Джона Фелтона просто-напросто казнили за убийство. А это несомненно было убийство, и оно не заслуживает никакого оправдания, хотя Фелтон и освободил Англию от одного из самых распутных, презрении и жалких придворных фаворитов, каких ей приходилось терпеть.



Фелтон объяснил, что считал герцога проклятием страны



Совсем другой человек занял теперь его место. Это был сэр Томас Уэнтворт, дворянин из Йоркшира, — он долго заседал в парламенте и сперва оправдывал королевское самодурство и высокомерие, а затем разобиделся на Бекингема и переметнулся к народу. Королю Уэнтворт был нужен как воздух, потому что не только разделял в душе его убеждения, но и был наделен выдающимися способностями, и он сделал его сперва бароном, затем виконтом, назначил на высокий пост и купил со всеми потрохами.

Парламент однако все еще здравствовал и не сдавался. Двадцатого января 1629 года сэр Джон Элиот, известный своим деятельным участием в создании «Петиции о праве», выдвинул еще ряд серьезных возражений против тех мер, к которым прибегал король, и потребовал, чтобы спикер поставил их на голосование. Однако спикер ответил, что «получил от короля другой приказ», встал и собрался уйти: согласно правилам палаты общин это означало, что заседание переносится на другое время. Но два члена палаты, мистер Холлис и мистер Валлентайн, усадили его на место. Вся палата пришла в волнение, заблестели взметнувшиеся вверх шпаги. Король был в курсе дела и приказал капитану своей гвардии идти в парламент и охранять двери. Голосование между тем состоялось, и палата разошлась на перерыв. Сэру Джону Элиоту и двум членам парламента, не отпустившим спикера, было приказано немедленно предстать перед советом. Они сказали, что пользуются привилегией не разглашать того, о чем говорилось в стенах парламента, и их препроводили в Тауэр. Королю было этого мало, и он распустил парламент, а упомянутых джентльменов назвал в своей речи «гадинами», что, насколько я слышал, не пошло в дальнейшем ему на пользу.

Сэр Джон Элиот, мистер Холлис и мистер Валлентайн отказались покупать свободу ценой раскаяния, и король, отличавшийся редким злопамятством, так никогда и не простил их. Они просили рассмотреть их дело в Суде Королевской Скамьи, но по указанию короля, решившегося на подобную низость, узников таскали из тюрьмы в тюрьму, чтобы ответ затерялся. Наконец суд состоялся, обвиняемых приговорили к крупным штрафам и к тюремному заключению на срок по усмотрению короля. У сэра Джона Элиота здоровье пошатнулось настолько, что, чувствуя острую необходимость поменять обстановку, он направил королю прошение об освобождении, и тот отказал (поступок, достойный Его Мудрейшества), назвав его недостаточно смиренным. И второе прошение, поданное сыном сэра Джона, молодым пареньком, трогательно заверявшим, что отец его только поправит здоровье и возвратится в тюрьму, король тоже отверг. Сэр Джон Элиот скончался в Тауэре, дети его попросили позволить им перевезти усопшего в Корнуолл и похоронить там, где покоились останки его предков, но король сказал: «Пусть сэра Джона Элиота похоронят в церкви того прихода, где он умер». Все это было совсем не по-королевски, как мне кажется.

Вот так, целых двенадцать лет, не оставляя своего намерения возвысить себя и принизить народ, король не созывал парламента и правил без него. И если бы о нем было написано двенадцать тысяч хвалебных книг (а написано их немало), одна истина осталась бы непреложной — король Карл Первый управлял Англией двенадцать лет беззаконно и деспотично, зарился на имущество и деньги подданных, когда ему вздумается, и наказывал всех, кто осмеливался возражать, как ему заблагорассудится. Находятся люди, склонные думать, что жизненный путь этого короля рано оборвался, но мне лично кажется, Карлу еще повезло.

Уильям Лод, архиепископ Кентерберийский, был правой рукой короля в части ограничения религиозных свобод. Лод, человек искренний, весьма ученый, но не умный — бывает, первое и второе соотносятся в самых разных пропорциях, — будучи протестантом, придерживался взглядов, столь близких католикам, что папа охотно сделал бы его кардиналом, если бы архиепископ согласился принять от него такую милость. Лод придавал на редкость важное значение обетам, одеяниям, горящим свечам и изображениям святых как атрибутам религиозных церемоний и заставлял всех бить поклоны и вдыхать свечной дух. Архиепископов и епископов он относил к неким чудесным творениям природы и ненавидел всех, кто держался иного мнения. Поэтому Лод возблагодарил Господа и был рад до умопомрачения, когда шотландского священника по имени Лейтон привязали к позорному столбу, выпороли, поставили ему на щеку клеймо, отрезали одно ухо и порвали одну ноздрю за то, что он обозвал епископов пустозвонами и измышлением людей. Судебного поверенного Уильяма Пирна, согласного с Лейтоном, однажды воскресным утром по приказу архиепископа оштрафовали на тысячу фунтов, привязали к позорному столбу и тоже оставили без ушей, правда в два приема — сначала без одного, потом без другого, — а затем заключили пожизненно в тюрьму. Лод также всем сердцем одобрил наказание, которому подвергли доктора Бэстуика, врача, тоже оштрафованного на тысячу фунтов и заключенного в тюрьму пожизненно, и впоследствии отрезавшего уши ему. Кому-то может показаться, что эти способы убеждения были мягкими, но мне они представляются достаточно продуманными и вполне подходящими, чтобы запугать людей.

Что же касается ограничения свобод в части денег, то и меры, принятые королем, кому-то могут показаться такими же приемлемыми, но мне и они представляются чудовищными. Король ввел налог с водоизмещения корабля, налог с веса корабля и увеличивал их, когда хотел. Он сохранил монополии за торговыми компаниями, которые ему платили, хотя жалобы на них поступали из года в год. Он штрафовал людей за нарушение указов, изданных Его Мудрейшеством вопреки законам. Он возродил ненавистные всем законы об охране королевских лесов и присвоил себе чужую собственность на основании этих законов. И, кроме всего, он решил собирать так называемые корабельные деньги — то есть средства на содержание флота — не только с морских портов, но и со всех графств Англии, выяснив, что в древние или еще бог весть какие незапамятные времена они эти деньги платили. Несправедливость этого сбора была настолько очевидна, что Джон Чэймберс, житель Лондона, отказался платить. За это лорд-мэр приказал заключить Джона Чэймберса в тюрьму, а Джон Чэймберс выдвинул обвинение против лорда-мэра. Лорд Сэй повел себя как истинный дворянин и тоже заявил, что не станет платить. Но самым решительным и стойким противником корабельных денег оказался Джон Хэмден, дворянин из Бекингемшира, сидевший вместе с «гадинами» в палате общин, когда там вышла заварушка, ближайший друг сэра Джона Элиота. Дело рассматривали двенадцать судей Суда по делам казначейства, и снова королевские адвокаты заявили, что корабельные деньги никак не могут быть незаконными, потому что действия короля никак не могут быть незаконными, сколько бы тот ни старался, а старался он изо всех сил целых двенадцать лет. Семеро судей согласились с этим, сказав, что мистер Хэмден обязан заплатить, пятеро судей не согласились, сказав, что мистер Хэмден платить не обязан. Итак, король торжествовал (как ему казалось), сделав Хэмдена знаменитым на всю Англию, где дела к тому времени шли до того блестяще, что многие честные англичане не смогли больше жить в собственной стране, уплыли за море и основали колонию на заливе Массачусетс в Америке. Говорят, Хэмден вместе со своим родственником Оливером Кромвелем тоже собирались отплыть с компанией путешественников и уже поднялись на корабль, но высочайший указ, запрещавший капитанам перевозить подобных пассажиров без особого разрешения, задержал переселенцев. Ах, лучше бы Карл отпустил их!

Таково было положение в Англии. Будь Лод умалишенным, случайно вырвавшимся на свободу, он бы не натворил больше бед в Шотландии. Стремление архиепископа навязать шотландцам (а в этой части владений короля он пользовался его безоговорочной поддержкой) свое мнение о епископах, религиозных обрядах и церемониях привело этот народ в ярость. Шотландцы образовали Священный союз, который назали Ковенантом, и, чтобы сохранить свою религию в ее прежнем виде, взялись за оружие; дважды в день барабанная дробь призывала солдат на молебен, они распевали псалмы, называли в них своих врагов не иначе как бесами и торжественно клялись поразить их мечом. Сперва король попробовал употребить силу, потом попытался договориться и, наконец, направил обращение в шотландский парламент, который попросту ему не ответил. Тогда он понадеялся на графа Страффорда, ранее сэра Томаса Уэнтворта, который в качестве лорда Уэнтворта был наместником Ирландии. Он правил твердой рукой, но действовал в интересах этой страны и способствовал ее процветанию.

Страффорд и Лод выступали за усмирение шотландского народа силой оружия. Другие лорды, приглашенные в совет, полагали, что пора наконец созвать парламент, и король неохотно, но согласился. Итак, тринадцатого апреля 1640 года в Вестминстере собрался парламент — зрелище по тем временам невиданное. Парламент этот получил название Короткого, потому что просуществовал совсем недолго. Пока его члены переглядывались, выжидая, кто решится выступить первым, мистер Пим встал, перечислил все беззакония, которые творил король на протяжении двенадцати лет, и сказал о том, как это ослабило Англию. Своим прекрасным примером он помог осмелеть другим, и многие решились говорить правду, сдержанно и в осторожных выражениях. Король струхнул немног <Отсутствует часть текста — прим. авт. fb2> ится туго, да и сам король подошел к этому открытию, хотя и с опозданием. Так или иначе, двадцать четвертого сентября, находясь в Йорке с армией, набранной для похода против шотландцев, но состоявшей из солдат, таких же недовольных и разочарованных, как и весь народ, король пообещал большому совету лордов, который он там собрал, созвать еще один парламент третьего ноября. Солдаты Ковенанта уже вторглись в Англию и захватили богатые углем северные графства. И поскольку оставаться без угля совершенно невозможно, а войска короля ни за что бы не одолели преисполненных суровой решимости солдат Ковенанта, было заключено перемирие, Для того чтобы обдумать возможный союз с Шотландией. Тем временем северные графства решили откупиться от ковенантеров, — лишь бы те оставили в покое их уголь и не нарушали спокойствия.

Ну вот мы и покончили с Коротким парламентом. Теперь нам предстоит узнать, какими памятными делами отличился Долгий.

Часть вторая

Долгий парламент собрался третьего ноября 1640 года. Ровно через неделю граф Страффорд прибыл из Йорка, предчувствуя, что составляющие его деятельные и решительные люди не друзья ему, человеку, не только предавшему интересы народа, но и при любой возможности выступавшему против свобод. Король, чтобы успокоить графа, сказал, что по воле парламента «ни один волос не упадет с его головы». Но на следующий же день мистер Пим в палате торжественно обвинил графа Страффорда в измене. Он был немедленно взят под стражу и низвергнут с высот.

Только двадцать третьего марта предстал граф перед судьями в Вестминстер-Холле и, несмотря на тяжелую болезнь и мучившие его боли, защищал себя так талантливо и величественно, что, вполне возможно, склонил бы их в свою пользу. Однако на тринадцатый день суда Пим предъявил в палате общин копии записей из совета, найденные юным сэром Гарри Вэном в красной бархатной шкатулке, принадлежавшей его отцу (секретарю Вэну, сидевшему в совете за одним столом с графом), с обращенными к королю недвусмысленными словами Страффорда о том, что тот не обязан подчиняться правительству и церемониться с народом, и припиской: «У Вас есть армия в Ирландии, которая поможет Вам покорить это королевство». Было непонятно, что подразумевал Страффорд под «этим королевством» — Англию или Шотландию, но парламент счел, что Англию и что это измена. На том же заседании палаты общин было решено внести билль о лишении его гражданских и имущественных прав за измену, заменявший судебную процедуру, требовавшую доказательства факта измены.

Итак, билль был сразу же внесен, одобрен большинством в палате общин и направлен в палату лордов. Пока было не ясно, пропустит ли его палата лордов и даст ли согласие король, Пим сообщил палате общин о сговоре короля и королевы с армейскими офицерами, которые якобы готовы подтянуть к парламенту войска и взять его под контроль, а также послать сотню солдат в лондонский Тауэр и помочь бежать графу. Заговор с участием армии раскрыл некий Джордж Горинг, сын лорда, носившего ту же фамилию, парень сперва сам участвовал в нем, а потом стал предателем. Король и в самом деле отдал приказ отправить две сотни солдат в Тауэр, и они бы вошли туда, если бы комендант — бравый шотландец по фамилии Бэлфор — не отказался их впустить. История эта сделалась всеобщим достоянием, у здания парламента собралась разгневанная толпа, потребовавшая казни графа Страффорда как одного из главных сподручных короля в его гонениях на народ. Пока люди возмущались, палата лордов утвердила билль, и он был передан королю вместе с еще одним биллем, запрещавшим распускать парламент и прерывать его работу, если он сам не дал на это согласия. Король был бы рад спасти своего преданного слугу хоть он и не был к нему так уж сильно привязан, но не знал, как это сделать, и утвердил оба билля, полагая в душе, что билль против графа Страффорда незаконен и несправедлив. Граф написал королю, что готов отдать за него жизнь. Но разве мог он предполагать, что его высочайший покровитель так легко поймает его на слове, и потому, узнав свой приговор, Страффорд схватился за сердце со словами: «Не верьте государям!»

Но без хитрости и лжи король не мог ни дня прожить, ни листка исписать, и он направил послание лордам, передав его через юного принца Уэльского, попросив их убедить палату общин в том, что: «жизненный путь этого несчастного человека должен естественным образом оборваться в суровой темнице». Письмо заканчивалось припиской: «Но коли сведено ему умереть, то было бы милосерднее наказать его, не дожидаясь субботы». Если участь графа Страффорда не была предрешена, то эти слова, трусливые и подлые, сделали свое дело. Назавтра, а именно двенадцатого мая, графа повели казнить на Тауэр-Хилл. Архиепископ Лод, обожавший кромсать людям уши и раздирать носы, сам томился теперь в Тауэре и согласился благословить графа перед смертью, когда тот проходил под его окном.

В дни своего могущества они единодушно поддерживали короля, и граф как-то написал Лоду о том, как было бы чудесно устроить мистеру Хэмдену публичную порку за отказ платить корабельные деньги. Увы, славные и великие эти деяния канули в прошлое, и граф принял смерть достойно и героически. Комендант предложил усадить Страффорда в экипаж у ворот Тауэра, опасаясь народного гнева, но граф сказал, ему все равно, от чего умереть: от топора или от тумаков. И прошел твердой поступью мимо людей, взор его был гордым, и время от времени он снимал перед ними шляпу. Над толпой повисла страшная тишина. На эшафоте граф произнес заранее подготовленную речь (бумагу нашли на месте казни, когда он был обезглавлен) и удар топора оборвал его жизнь на сорок девятом году от роду.



Назавтра графа повели казнить на Тауэр-Хилл



Парламент сделал и следующие важные шаги, не менее смелые и решительные (чем казнь Страффорда), которые объяснялись тем, что король так непомерно и долго превышал власть. Всех шерифов и чиновников, незаконно собиравших с людей корабельные деньги и другие налоги, стали называть делинквентами, вынесенный Хэмдену приговор отменили, с судей, которые вынесли этот обвинительный приговор, взяли обещание впредь считаться с парламентом, а одного судью арестовали на заседании Высокого суда и отвели прямо оттуда в тюрьму. Лода обвинили в измене, бедолаг, пожертвовавших своими ушами и носами, к всеобщей радости выпустили на свободу, а кроме того, был принят билль об избрании парламента раз в три года, и в нем говорилось, что народ вправе созвать его своей властью, если этого не сделали король и его чиновники. События эти вызвали много шуму и радости, и вся страна пришла в неописуемое волнение. Парламент, конечно, пользовался такими настроениями и подливал масла в огонь, но вам всегда следует помнить, что король целых двенадцать лет нарушал, где только мог, интересы людей. Все это время обсуждался вопрос о том, следует ли сидеть в парламенте епископам, — больше всего против них возражали шотландцы. Англичане тут разделились: некоторые колебались и поддерживали в данном вопросе короля, разочаровавшись в парламенте, необдуманно пообещавшем отменить почти все налоги.

Я убежден, что если бы в этот или любой другой период своей жизни король внушал бы доверие хоть одному пребывающему в здравом рассудке человеку, он бы спас свою жизнь и остался на троне. Но английская армия была распущена, а он снова вступил в сговор с офицерами и выдал себя, подписав сочиненную ими петицию, заклеймившую парламентских лидеров. Когда была распущена и шотландская армия, король за четыре дня домчался до Шотландии — по тем временам неправдоподобно быстро, — чтобы поучаствовать в еще одном заговоре: таком запутанном, что понять, в чем была его суть, невозможно. Одним кажется, что король хотел подкупить парламент Шотландии, и сумел подкупить многих шотландских лордов и влиятельных людей подарками и почестями. Другие полагают, будто ему нужны были доказательства того, что лидеры английского парламента предательски звали на помощь шотландцев. Но зачем бы он ни ездил в Шотландию, ничего хорошего из этого не вышло. По наущению графа Монтроза, негодяя, отбывавшего тюремный срок как заговорщик, король пытался похитить трех шотландских лордов, сумевших сбежать из темницы, Парламентский комитет из Англии, направленный вслед королю для наблюдения за ним, написал отчет об «Инциденте» — так назвали эту историю, — и парламент опять забурлил, и от страха, скорей всего напрасного, обратился к главнокомандующему графу Эссексу с просьбой выделить для него охрану.

Плел ли король заговор и в Ирландии — точно не известно, но вполне возможно, что и он и королева мутили там воду, сохраняя какие-то отчаянные надежды склонить на свою сторону ирландский народ, подбив его на мятеж. Так оно или нет, но ирландцы взбунтовались отчаянно и буйно и при попустительстве своих священников творили такие невообразимые жестокости в отношении многих англичан, не разбирая ни их пола, ни возраста, что лишь клятвы очевидцев заставляют этому верить. Неизвестно, сто или двести тысяч протестантов полегло от этого бунта, очевидно только, что был он едва ли не самым беспощадным и варварским среди всех, что поднимали дикари.

Король прибыл домой из Шотландии полный решимости вступить в великую драку за утраченную власть. Он поверил, что благодаря дарам и благам, которыми он осыпал Шотландию, она встанет на его сторону, к тому же лорд-мэр Лондона дал в его честь восхитительный обед, и ему показалось, будто англичане снова стали к нему благосклонней. Однако лорд-мэр — еще не народ, и король быстро понял, как он ошибся.

Пускай не так быстро, но многие в парламенте встали возражать против знаменитого документа, написанного Пимом, Хэмденом и другими, получившего название «Ремонстрация»: там были перечислены все незаконные деяния короля, но из вежливости вина за них полностью возлагалась на его дурных советчиков. Тем не менее, получив эту бумагу, король счел, что у него пока еще достаточно власти, чтобы уволить коменданта Тауэра Бэлфора и поставить на его место одного человека с очень дурной репутацией. Палата общин тут же высказалась против, и король отказался от этого назначения. Между тем, народ все громче роптал на епископов, а дряхлого архиепископа Йоркского чуть не убили по дороге в палату лордов, — толпа набросилась на него и сбила с ног за то, что он сдуру одернул крикуна-мальчишку, вопившего: «Долой епископов!» Тогда, собрав всех оказавшихся в городе епископов, архиепископ предложил им подписать декларацию, в которой говорилось, что их присутствие в парламенте связано с угрозой жизни, а раз они не могут долее исполнять свой долг, то вынуждены считать незаконным все происходящее там в их отсутствие. Епископы попросили короля передать их послание палате лордов, и он послушался. Тогда палата общин, объявив изменниками всю эту компанию епископов, отправила их в Тауэр.

Но король не извлек урока и из этой истории, пошел на поводу у одной умеренной парламентской партии, не согласной с такими крайностями, и третьего января 1642 года совершил поступок, опрометчивей которого не совершал ни один смертный ни до, ни после него.

Действуя по собственному разумению, без советчиков, король направил в палату лордов генерального прокурора с обвинением в измене самых видных и ненавистных ему лидеров парламента: лорда Кимболтона, сэра Артура Хейзелрига, Денцила Холлиса, Джона Пима (прозванного благодаря своему влиянию и внушительному виду Королем Пимом), Джона Хэмдена и Уильяма Строда. Король приказал опечатать бумаги этих людей у них дома. Одновременно он послал своего представителя в палату общин с требованием немедленной выдачи пятерых ее членов. Палата ответила, что это будет сделано лишь после предъявленного по закону обвинения, и разошлась на перерыв.

Назавтра палата общин оповестила лорда-мэра о том, что король покушается на ее привилегии, и значит, все остальные тоже в опасности. И тогда пятеро членов палаты скрываются, и король сам является на заседание в сопровождении стражи и двух-трех сотен дворян и солдат, многие из которых вооружены. Оставив их за дверью, он с племянником входит в палату, снимает шляпу и направляется к креслу спикера. Спикер поднимается, король стоит напротив него, спокойно оглядывается по сторонам и говорит, что пришел за теми пятерыми. Все молчат, и он выкликает имя Джона Пима. Все молчат, и он выкликает имя Денцила Холлиса. Все молчат, и тогда он спрашивает у спикера палаты, где эти пять человек. Спикер, преклонив колени, благородно отвечает, что он слуга этой палаты, и потому глаза его видят, а уста изрекают только то, что она ему приказывает. Король, все более озадаченный, отвечает, что сам отыщет этих людей, потому что они изменники, и уходит, держа в руке шляпу, под нарастающий гул голосов.

Никакими словами не описать лихорадочной суеты, тут же начавшейся за дверями парламента. Пятерых членов палаты для безопасности спрятали на Коулмэн-стрит в Сити и охраняли всю ночь, и весь город бодрствовал с оружием в руках, точно армия. В десять утра король, струхнув, пошел в Гилдхолл, взяв с собой всего полдюжины лордов, и обратился к народу с речью в надежде, что от него не станут скрывать тех, кого он назвал изменниками. На следующий день он издал указ о выдаче пятерки, но парламент и ухом не повел: он стал готовиться к их торжественному возвращению в Вестминстер, ожидавшемуся через пять дней. Король, жалея о своем безрассудстве, из соображений безопасности покинул дворец в Уайтхолле и перебрался с женой и детьми в Хэмптон-Корт.