БИТВА ЖИЗНИ

ПОВѢСТЬ Ч. ДИККЕНСА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Когда-то, въ доброй Англіи, — все равно когда и гдѣ именно, — дана была упорная битва. Это случилось лѣтомъ, когда зеленѣли волны травы; и сраженіе длилось цѣлый день. Не одинъ полевой цвѣтокъ, — благоухающій кубокъ, созданный рукою Всемогущаго для росы, — приникъ въ этотъ день къ землѣ, въ ужасѣ, что эмали его чашечки вровень съ краями наполнилась кровью. Не одно насѣкомое, обязанное нѣжнымъ цвѣтомъ своимъ невиннымъ листьямъ и травѣ, было перекрашено въ этотъ день умирающими людьми и, убѣгая въ испугѣ обозначило слѣдъ свой неестественною полосою. Пестрая бабочка, пролетая по воздуху, обагрила кровью свои крылья. Заалѣла рѣка; истоптанное поле превратилось въ болото, и лужи крови въ слѣдахъ отъ ногъ и копытъ алѣли, сверкая на солнцѣ, по всему пространству равнины.

Избави насъ небо увидѣть когда нибудь сцену, какую увидѣлъ на полѣ битвы мѣсяцъ, когда, появившись изъ за чорной линіи далекаго горизонта, окаймленнаго вѣтьвями деревъ, онъ поднялся въ небо и взглянулъ на равнину, усѣянную лицами, обращенными вверхъ, — лицами, которыя когда-то у груди матери искали родного взора или дремали въ счастливомъ забытьи. Избави насъ Богъ узнать всѣ тайны, шопотомъ переданныя зараженному вѣтру, пролетавшему надъ сценою битвы днемъ, и смерти и страданія ночью! Много разъ одинокій мѣсяцъ свѣтилъ надъ этимъ полемъ и много разъ озаряли его печальныя стражи — звѣзды, и много разъ пронесся надъ нимъ вѣтеръ со всѣхъ странъ свѣта, пока не изгладились слѣды сраженія.

Эти слѣды держались долго, но проявлялись только въ мелочахъ: природа выше дурныхъ людскихъ страстей: — она повеселѣла скоро и снова улыбнулась надъ преступнымъ полемъ битвы, какъ улыбалась прежде, когда оно было еще невинно. Жаворонки по прежнему запѣли надъ нимъ въ вышинѣ; тѣни облаковъ, нагоняя другъ друга, замелькали по травѣ и нивамъ, по огородамъ и лѣсамъ, по кровлямъ и шпицу церкви молодого городка подъ кущею деревъ, — и убѣгали къ далекой межѣ неба съ землею, гдѣ блѣднѣла вечерняя заря. Полѣ засѣяли хлѣбомъ, и собирали съ него жатву; алая нѣкогда рѣка задвигала колеса мельницы; крестьяне, посвистывая, пахали землю; тамъ и сямъ виднѣлись группы жнецовъ и косарей, мирно занятыхъ своимъ дѣломъ; паслись овцы и быки; дѣти кричали и шумѣли по пажитямъ, прогоняя птицъ; въ трубъ хижинъ подымался дымъ; мирно звучалъ воскресный колоколъ; жили и умирали старики и старухи; робкія полевыя созданія и простые цвѣты въ кустарникѣ и садахъ разцвѣтали и увядали въ урочный срокъ: и все это на страшномъ, кровавомъ полѣ битвы, гдѣ тысячи пали мертвые среди жаркой сѣчи.

Сначала среди всходившаго хлѣба появлялись пятнами густо-зеленые участки, и народъ смотрѣлъ на нихъ съ ужасомъ. Годъ за годомъ эти пятна показывались снова; всѣ знали, что подъ этими тучными мѣстами лежатъ кучами схороненные люди и лошади, и удобряютъ почву. Крестьяне, вспахивая эти мѣста, съ отвращеніемъ сторонились отъ множества крупныхъ червей; связанные здѣсь снопы долго назывались снопами битвы и откладывались особо; никто не запомнить, чтобы такой снопъ попахъ когда нибудь въ общій сборъ жатвы. Долгое время плугъ, прорѣзывая свѣжую борозду, выбрасывалъ остатки воинскихъ вещей. Долго встрѣчались на полѣ битвы раненыя деревья, обломки изрубленныхъ и разрушенныхъ оградъ и окоповъ, гдѣ дрались на смерть, истоптанныя мѣста, гдѣ не всходило ни травки, ни былинки. Долго ни одна деревенская красавица не хотѣла украсить своей головы или груди прекраснѣйшимъ цвѣткомъ съ этого поля смерти; прошло много лѣтъ, а въ народѣ все еще жило повѣрье, что растущія здѣсь ягоды оставляютъ на сорвавшей ихъ рукѣ почти неизгладимое пятно.

Но года быстро и незамѣтно, какъ лѣтнія тучки, пролетая надъ полемъ, изгладили мало по малу и эти слѣды старинной битвы; они унесли съ собою преданія, жившія въ памяти окрестныхъ жителей; сказанія о битвѣ перешли, наконецъ, слабѣя изъ году въ годъ, въ сказки старухъ, смутно повторяемыя у зимняго огонька.

Гдѣ такъ долго росли неприкосновенные на своихъ стебляхъ цвѣты и ягоды, тамъ явились сады, воздвигнулись домa, и дѣти играли на лужайкѣ въ сраженіе. Раненыя деревья уже давно были срублены на дрова къ Рождеству и, треща, сдѣлались добычею пламени. Густая зелень тучныхъ участковъ среди ржи стала не свѣжѣе памяти о тѣхъ, чей прахъ подъ нею покоился. Плугъ все еще выбрасывалъ отъ времени до времени ржавые куски металла, но уже трудно было рѣшить, какое было ихъ употребленіе, и находившіе ихъ дивовались имъ и спорили. Старый изрубленный кирасъ и шлемъ висѣли въ церкви такъ долго, что дряхлый, полуслѣпой старикъ, напрасно старавшійся теперь разглядѣть ихъ надъ бѣленою аркою, дивился имъ, бывши еще ребенкомъ. Если бы павшіе на полѣ битвы могли воскреснуть на минуту въ томъ самомъ видѣ, какъ пали, и каждый на томъ мѣстѣ, гдѣ застигла его преждевременная смерть, израненые, блѣдные, какъ тѣни, воины сотнями глянули бы въ двери и окна жилищъ, окружили бы мирный домашній очагъ, смѣнили бы собою запасы хлѣба въ анбарахъ и житницахъ, стали бы между груднымъ ребенкомъ и его кормилицей, поплыли бы за рѣкой, закружились бы около мельницы, покрыли бы и садъ и дугъ, легли бы стогами полумертвыхъ тѣлъ на сѣнокосѣ. Такъ измѣнилось поле битвы, гдѣ тысячи на тысячахъ пали въ жаркой схваткѣ.

Нигдѣ, можетъ быть, не измѣнилось оно такъ много, — лѣтъ сто тому назадъ, — какъ въ маленькомъ саду возлѣ одного стараго каменнаго дома съ крыльцомъ, осѣненнымъ каприфоліями: такъ, въ свѣтлое осеннее утро, раздавались смѣхъ и музыка, и двѣ дѣвушки весело танцовали на травѣ; съ полдюжины крестьянокъ, собиравшихъ, стоя на лѣстницахъ, яблоки съ деревъ, пріостановили работу и смотрѣли на пляску, раздѣляя веселье дѣвушекъ. Сцена была очаровательная, живая, неподдѣльно веселая: прекрасный день, уединенное мѣсто; дѣвушки въ полной безпечности танцовали безъ малѣйшаго принужденія, истинно отъ всей души.

Если бы на свѣтѣ не заботились объ эффектѣ, я думаю (это мое личное мнѣніе, и я надѣюсь, что вы согласитесь со мною), — я думаю, что вамъ жилось бы лучше, да и другимъ было бы пріятнѣе съ вами жить. Нельзя было смотрѣть безъ восторга на пляску этихъ дѣвушекъ. Единственными зрителями были крестьянки, собиравшія на лѣстницахъ яблоки. Дѣвушки были очень довольны, что пляска имъ правится, но танцовали онѣ ради собственнаго удовольствія (или, по крайней мѣрѣ, вы непремѣнно такъ подумали бы); и вы любовались бы ими также невольно, какъ невольно онѣ танцовали. Какъ онѣ танцовали!

Не такъ, какъ оперныя танцовщицы. Нѣтъ, нисколько. И не такъ, какъ первыя ученицы какой нибудь мадамъ N. N. Нѣтъ. Это былъ ни кадриль, ни менуэтъ, ни контрадансъ, а что-то особенное: ни въ старомъ, ни въ новомъ стилѣ, ни въ англійскомъ, ни во французскомъ; развѣ, можетъ быть, что-то въ родѣ испанской пляски, какъ говорятъ, веселой, свободной и похожей на импровизацію подъ звуки кастаньетъ. Онѣ кружились, какъ легкое облако, перелетали изъ конца въ конецъ по аллеѣ, и воздушныя движенія ихъ, казалось, разливались, по ярко озаренной сценѣ, все дальше и дальше, какъ крутъ на водѣ. Волны волосъ ихъ и облако платья, пластическая трава подъ ногами, щумящія въ утреннемъ воздухѣ вѣтьви, сверкающіе листья и пестрая тѣнь ихъ на мягкой зелени, бальзамическій вѣтеръ, весело ворочающій далекую мѣльницу, все вокругъ этихъ дѣвушекъ, — даже крестьянинъ съ своимъ плугомъ и лошадьми, чернѣющіе далеко на горизонтѣ, какъ будто они послѣднія вещи въ мірѣ, - все, казалось, танцовало вмѣстѣ съ дѣвушками.

Наконецъ, младшая изъ сестеръ, запыхавшись, съ веселымъ смѣхомъ, бросилась отдохнуть на скамью. Старшая прислонилась возлѣ нея къ дереву. Оркестръ, — странствующія скрыпка и арфа, — завершилъ громкимъ финаломъ, въ доказательство свѣжести своихъ силъ; но въ самомъ дѣлѣ, музыканты взяли такое темпо и, споря въ быстротѣ съ танцовавшими, дошли до такого presto, что не выдержали бы ни полминуты дольше. Крестьянки подъ яблонями высказали свое одобреніе неопредѣленнымъ говоромъ и тотчасъ же принялись опять за работу, какъ пчелы.

Дѣятельность ихъ удвоилась, можетъ быть, отъ появленія пожилого джентльмена: это былъ самъ докторъ Джеддлеръ, владѣтель дома и сада, и отецъ танцовавшихъ дѣвушекъ. Онъ выбѣжалъ посмотрѣть, что тутъ происходитъ и кой чортъ разыгрался у него въ саду еще до завтрака. Докторъ Джеддлеръ, надо вамъ знать, былъ большой философъ и не очень любилъ музыку.

— Музыка и танцы — сегодня! пробормоталъ докторъ, остановившись въ недоумѣніи. — Я думалъ, что сегодня страшный для нихъ день. Впрочемъ, свѣтъ полонъ противорѣчій. Грація! Мери! продолжалъ онъ громко: — что это? или сегодня поутру свѣтъ рехнулся еще больше?

— Будьте къ нему снисходительны, папенька, если онъ рехнулся, отвѣчала меньшая дочь его, Мери, подходя къ нему и устремивши на него глаза: — сегодня чье-то рожденіе.

— Чье-то рожденіе, плутовка? возразилъ докторъ. — Да развѣ ты не знаешь, что каждый день чье нибудь рожденіе? Что, ты никогда не слышала, сколько новыхъ актеровъ является каждую минуту въ этомъ, — ха, ха, ха! право, нельзя говорить безъ смѣха, — въ этомъ сумасбродномъ и пошломъ фарсѣ — жизни?

— Нѣтъ, не слышала.

— Да, конечно, нѣтъ; ты женщина, почти женщина, сказалъ докторъ и устремилъ глаза на ея милое личико, которое она все еще не отдаляла отъ его лица. — Я подозрѣваю, не твое ли сегодня рожденіе.

— Нѣтъ? въ самомъ дѣлѣ? воскликнула его любимица и протянула свои губки.

— Желаю тебѣ, сказалъ докторъ, цалуя ее: — забавная мысль!… счастливо встрѣтить этотъ день еще много разъ. Хороша идея, нечего сказать, подумалъ докторъ: — желать счастливаго повторенія въ такомъ фарсѣ…. ха, ха, ха!

Докторъ Джеддлеръ былъ, какъ я уже сказалъ, большой философъ; зерно, паѳосъ его философіи состоялъ въ томъ, что онъ смотрѣлъ на свѣтъ и жизнь, какъ на гигантскій фарсъ, какъ на что-то безсмысленное, недостойное серьёзнаго вниманія разсудительнаго человѣка. Корень этой системы держался въ почвѣ поля битвы, на которомъ онъ жилъ, какъ вы сами скоро увидите.

— Хорошо! но откуда же достали вы музыку? спросилъ докторъ. — Какіе нибудь мошенники! Откуда эти менестрели?

— Ихъ прислалъ Альфредъ, отвѣчала Грація, поправляя въ волосахъ сестры нѣсколько полевыхъ цвѣтовъ, которые вплела съ полчаса тому назадъ, любуясь юною красотою Мери.

— A! Альфредъ прислалъ музыкантовъ; право? сказалъ докторъ.

— Да. Онъ встрѣтилъ ихъ сегодня на зарѣ при въѣздѣ въ городъ. Они путешествуютъ пѣшкомъ, и ночевали здѣсь; сегодня рожденіе Мери, такъ онъ подумалъ, что, можетъ быть, это позабавить ее, и прислалъ ихъ сюда ко мнѣ съ запискою, что если я того же мнѣнія, такъ они къ нашимъ услугамъ.

— Да, знаю, безпечно замѣтилъ докторъ:- онъ всегда спрашиваетъ вашего мнѣнія.

— А мое мнѣніе было не противъ, весело продолжала Грація, — она остановилась и, отступивши на шагъ, любовалась съ минуту красивою, убранною ею головкою: — Мери была въ духѣ и начала танцовать; я пристала, и вотъ мы протанцовали подъ музыку Альфреда, пока не выбились изъ силъ. И музыка была для васъ тѣмъ пріятнѣе, что ее прислалъ Альфредъ. Не правда ли, милая Мери?

— Право, не знаю, Грація. Какъ ты мнѣ докучаешь своимъ Альфредомъ!

— Докучаю тебѣ твоимъ женихомъ? отвѣчала сестра.

— Да я вовсе не требую, чтобы мнѣ объ немъ говорили, возразила капризная красавица, обрывая и разсыпая по землѣ лепестки съ какого-то цвѣтка. — Мнѣ и то прожужжали имъ уши; а что до того, что онъ мнѣ женихъ….

— Тсъ! Не говори такъ слегка о вѣрномъ, вполнѣ тебѣ преданномъ сердцѣ, Мери, прервала ее сестра: — не говори такъ даже и въ шутку. Такого вѣрнаго сердца не найти въ цѣломъ мірѣ!

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчала Мери, поднявши брови въ безпечно миломъ раздумьи:- можетъ статься не найти. Только я не вижу въ этомъ большой заслуги. Я — я вовсе не нуждаюсь въ его непоколебимой вѣрности. Я никогда ее у него не требовала. Если онъ ожидаетъ, что я…. Впрочемъ, милая Грація, что намъ за необходимость говорить объ немъ именно теперь?

Нельзя было безъ наслажденія смотрѣть на граціозныхъ, цвѣтущихъ сестеръ: онѣ ходили, обнявшись, по саду, и въ разговорѣ ихъ слышался странный контрастъ серьёзнаго размышленія съ легкомысленностью, и вмѣстѣ съ тѣмъ гармонія любви, отвѣчающей на любовь. Глаза меньшой сестры наполнились слезами; внутри ея происходила борьба: глубокое, горячее чувство прорывалось сквозь своенравный смыслъ ея рѣчей.

Разность ихъ лѣтъ была года четыре, не больше; но Грація, какъ часто случается въ подобныхъ обстоятельствахъ, когда обѣ лишены надзора матери (жены доктора не было уже на свѣтѣ), Грація такъ неусыпно заботилась о меньшой сестрѣ своей и была ей предана такъ безгранично, что казалась старше, нежели была въ самомъ дѣлѣ; она, естественно, не по лѣтамъ являлась чуждою всякаго съ нею соперничества и раздѣляла, какъ будто, прихоти ея фантазіи только изъ симпатіи и искренней любви. Великія черты матери, самая тѣнь и слабое отраженіе которыхъ очищаетъ сердце и возноситъ высокую натуру ближе къ ангеламъ!

Мысля доктора, когда онъ смотрѣлъ на дочерей и слушалъ ихъ разговоръ, не выходили сначала изъ круга веселыхъ размышленій о глупости всякой любви и страсти, и о заблужденіи молодежи, которая вѣритъ на минуту въ важность этихъ мыльныхъ пузырей, и потомъ разочаровывается — всегда, всегда!

Но добрыя домашнія качества Граціи, ея самоотверженіе, кротость ея права, мягкаго и тихаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ смѣлаго и твердаго, высказались ему ярче въ контрастѣ ея спокойной, хозяйской, такъ сказать, фигуры съ болѣе прекрасною наружностью меньшой сестры, — и онъ пожалѣлъ за нее, пожалѣлъ и обѣихъ, что жизнь такая смѣшная вещь.

Доктору вовсе не приходило въ голову спросить себя, не задумали ли его дочери, или хоть одна изъ нихъ, сдѣлать изъ этой шутки что нибудь серьёзное. Впрочемъ, вѣдь онъ былъ философъ.

Добрый и великодушный отъ природы, онъ споткнулся нечаянно на обыкновенный философскій камень (открытый гораздо легче предмета изысканій алхимиковъ), который сбиваетъ иногда съ ногъ добрыхъ и великодушныхъ людей и одаренъ роковымъ свойствомъ превращать золото въ соръ и лишать цѣнности все дорогое.

— Бритнъ! закричалъ докторъ. — Бритнъ! эй!

Изъ дому появился маленькій человѣкъ съ необыкновенно кислою и недовольною физіономіей и отозвался на призывъ доктора безцеремоннымъ: «что тамъ»?

— Гдѣ обѣденный столъ? спросилъ докторъ.

— Въ комнатахъ, отвѣчалъ Бритвъ.

— Не угодно ли накрыть его здѣсь, какъ сказано вчера свечера? продолжалъ докторъ. — Развѣ вы не знаете, что будутъ гости, что намъ надо покончить дѣла еще утромъ, до пріѣзда почтовой коляски, и что это особенный, важный случай?

— Я не могъ ничего сдѣлать, докторъ Джеддлеръ, пока не кончатъ собирать яблоки; сами разсудите, что я могъ сдѣлать? возразилъ Бритнъ, постепенно возвышая голосъ, такъ что договорилъ почти крикомъ.

— Чтожь, кончили онѣ? спросилъ докторъ, взглянувши на часы и ударивши рука объ руку. — скорѣй же! гдѣ Клеменси?

— Здѣсь, мистеръ, отвѣчалъ голосъ съ лѣстницы, по которой проворно сбѣжала пара толстыхъ ногъ. — Довольно, сходите, сказала она, обращаясь къ собиравшимъ яблоки. — Все будетъ готово въ одну минуту, мистеръ.

И она начала страшно суетиться; зрѣлище было довольно оригинально, и заслуживаетъ нѣсколько предварительныхъ замѣчаній.

Клеменси было лѣтъ тридцать: лицо ея было довольно полно и мясисто, но свернуто въ какое-то странно комическое выраженіе. Впрочемъ, необыкновенная угловатость ея походки и пріемовъ заставляла забывать о всѣхъ возможныхъ лицахъ въ мірѣ. Сказать, что у нея были двѣ лѣвыя ноги и чья-то чужія руки, что всѣ четыре оконечности казались вывихнутыми и торчали какъ будто вовсе не изъ своихъ мѣстъ, когда она начинала ими двигать, — значитъ набросать только самый слабый очеркъ дѣйствительности. Сказать, что она была совершенно довольна такимъ устройствомъ, какъ будто это вовсе до нея не касалось, и что она предоставляла своимъ рукамъ и ногамъ распоряжаться, какъ имъ угодно, — значитъ отдать только слабую справедливость ея равнодушію. Костюмъ ея составляли: пара огромныхъ упрямыхъ башмаковъ, никогда не находившихъ нужнымъ итти, куда идетъ нога; синіе чулки; пестрое платье самаго нелѣпаго узора, какой только можно достать за деньги, — и бѣлый передникъ. Она постоянно ходила въ короткихъ рукавахъ; съ локтей ея (ужь такъ устроивала сама судьба) никогда ни сходили царапины, интересовавшія ее такъ живо, что она неутомимо, хотя и тщетно, старалась оборотить локти и посмотрѣть на нихъ. На головѣ у нея обыкновенно торчала гдѣ нибудь шапочка; рѣдко, впрочемъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ носятъ ее всѣ прочіе. Но за то Клеменси была съ ногъ до головы безукоризненно опрятна и умѣла хранить въ наружности какую-то кривую симметрію. Похвальное рвеніе быть и казаться опрятной и благоприличной часто было причиною одного изъ поразительнѣйшихъ ея маневровъ: она схватывалась одною рукою за деревянную ручку (часть костюма, въ просторѣчіи называемая планшеткою) и съ жаромъ принималась дергать другою рукою платье, пока оно не располагалось въ симметрическія складки.

Вотъ наружность и костюмъ Клеменси Ньюкомъ, безсознательно, какъ подозрѣвали, изковеркавшей полученное ею при крещеніи имя Клементивы, хотя никто не зналъ этого навѣрное, потому-что глухая старуха мать, истинный феномевъ долголѣтія, которую она кормила почти съ самого дѣтства, умерла, а другихъ родственниковъ у нея не было. Накрывая на столъ, Клеменси по временамъ останавливалась, сложивши свои голыя красныя руки, почесывала раненые локти, поглядывала на столъ съ совершеннымъ равнодушіемъ, и потомъ, вспомнивши вдругъ, что еще чего нибудь недостаетъ, бросалась за забытою вещами.

— Адвокаты идутъ, мистеръ! произнесла Клеменси не очень привѣтливымъ голосомъ.

— Ага! воскликнулъ докторъ, спѣша имъ на встрѣчу къ воротамъ сада. — Здравствуйте, здравствуйте! Грація! Мери! господа Снитчей и Краггсъ пришли. А гдѣ же Альфредъ?

— Онъ вѣрно сейчасъ будетъ назадъ, сказала Грація. — Ему сегодня столько было хлопотъ со сборами къ отъѣзду, что онъ всталъ и вышелъ на разсвѣтѣ. Здравствуйте, господа.

— Позвольте пожелать вамъ добраго утра, сказалъ Снитчей: это и за себя и за Краггса.- (Краггсъ поклонился). — Цалую вашу ручку, продолжалъ онъ, обращаясь къ Мери, и поцаловалъ ручку:- и желаю вамъ, — желалъ онъ или не желалъ въ самомъ дѣлѣ, неизвѣстно: съ перваго взгляда онъ не походилъ на человѣка, согрѣтаго теплымъ сочувствіемъ къ ближнему:- желаю вамъ еще сто разъ встрѣтить этотъ счастливый день.

Докторъ, заложивши руки въ карманы, значительно засмѣялся. Ха! ха! ха! Фарсъ во сто актовъ!

— Однако же я увѣренъ, замѣтилъ Снитчей, приставляя небольшую синюю сумку къ ножкѣ стола — вы ни въ каковъ случаѣ не захотите укоротить его для этой актрисы, докторъ Джеддлеръ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ докторъ. — Боже сохрани! Дай Богъ ей жить и смѣяться надъ фарсомъ, какъ можно дольше, а въ заключеніе сказать съ острякомъ французомъ: фарсъ разыгранъ, oпyскайте занавѣсъ.

— Острякъ французъ былъ не правъ, докторъ Джеддлеръ, возразилъ Снитчей, пронзительно заглянувши въ сумку:- и ваша философія ошибочна, будьте въ томъ увѣрены, какъ я уже не разъ валъ говорилъ. Ничего серьёзнаго въ жизни! Да что же по вашему права?

— Шутка, отвѣчалъ докторъ.

— Вамъ никогда не случалось имѣть дѣло въ судѣ? спросилъ Снитчей, обративши глаза отъ сумки на доктора.

— Никогда, отвѣчалъ докторъ.

— Если случится, замѣтилъ Снитчей: — такъ, можетъ быть, вы перемѣните ваше мнѣніе.

Краггсъ, который, казалось, только очень смутно или вовсе не сознавалъ въ себѣ отдѣльнаго, индивидуальнаго существованія и былъ представляемъ Снитчеевъ, отважился сдѣлать свое замѣчаніе. Это замѣчаніе заключало въ себѣ единственную мысль, которая не принадлежала на половину и Снитчею; но за то ее раздѣляли съ Краггсомъ многіе изъ мудрыхъ міра сего.

— Оно стало нынче ужь слишкомъ легко, замѣтилъ Краггсь,

— Что, вести процессъ? спросилъ докторъ.

— Да всѣ, отвѣчалъ Краггсъ. — Теперь все стало какъ-то слишкомъ легко. Это порокъ нашего времени. Если свѣтъ шутка (я не приготовился утверждать противное), такъ слѣдовало бы постараться, чтобы эту шутку было очень трудно разыграть. Слѣдовало бы сдѣлать изъ нея борьбу, сэръ, и борьбу возможно тяжелую. Такъ слѣдовало бы; а ее дѣлаютъ все легче да легче. Мы смазываемъ масломъ врата жизни, а имъ слѣдовало бы заржавѣть. Скоро они начнутъ двигаться безъ шума, а имъ слѣдовало бы визжать на петляхъ, сэръ.

Краггсъ, казалось, самъ завизжалъ на своихъ петляхъ, высказывая это мнѣніе, которому наружность его сообщила неимовѣрный эффектъ. Краггсъ былъ человѣкъ холодной, сухой, крутой, одѣтый, какъ кремень, въ сѣрое съ бѣлымъ, съ глазами, метавшими мелкія искры, какъ будто ихъ высѣкаетъ огниво. Три царства природы имѣли каждое своего идеальнаго представителя въ этомъ тріо спорившихъ; Снитчей былъ похожъ на сороку или ворону (только безъ лоску), а сморщенное лицо доктора походило на зимнее яблоко; ямочки на немъ изображали слѣды птичьихъ клювовъ, а маленькая косичка сзади торчала въ видѣ стебелька.

Въ это время статный молодой человѣкъ, одѣтый по дорожному, быстро вошелъ въ садъ въ сопровожденіи слуги, нагруженнаго чемоданомъ и узелками; веселый и полный надежды видъ его гармонировалъ съ яснымъ утромъ. Трое бесѣдовавшихъ сдвинулись въ одну группу, какъ три брата Парокъ, или три Граціи, замаскированныя съ величавшимъ искусствомъ, или, наконецъ, какъ три вѣщія сестры въ степи, — и привѣтствовали пришедшаго.

— Счастливо встрѣчать этотъ день, Альфъ, сказалъ докторъ.

— Встрѣтить его еще сто разъ, мистеръ Гитфильдъ, сказалъ, низко кланяясь, Снитчей.

— Сто разъ! глухо и лаконически проговорилъ Краггсъ.

— Что за гроза! воскликнулъ Альфредъ, вдругъ остановившись. — Одинъ, два, три — и все предвѣстники чего-то недобраго на ждущемъ меня океанѣ. Хорошо, что не васъ первыхъ встрѣтилъ я сегодня по утру, а то это дурная была бы примѣта. Первую встрѣтилъ я Грацію, милую, веселую Грацію, — и вы мнѣ не страшны!

— Съ вашего позволенія, мистеръ, вы первую встрѣтили меня, сказала Клеменси Ньюкомъ. — Она, извольте припомнить, вышла сюда гулять еще да восхода солнца. Я оставалась въ комнатахъ.

— Да, правда. Клеменси первая попалась мнѣ сегодня навстрѣчу, сказалъ Альфредъ: — все равно, я не боюсь васъ и подъ щитомъ Клеменси!

— Ха, ха, ха! — это я за себя и за Краггса, сказалъ Снитчей: — хорошъ щитъ!

— Можетъ быть, не такъ дуренъ, какъ кажется, отвѣчалъ Альфредъ, дружески пожимая руки доктору, Снитчею и Краггсу.

Онъ оглянулся вокругъ.

— Гдѣ же…. Боже мой!

И быстрое, неожиданное движеніе его сблизило вдругъ Джонатана Снитчея и Томаса Краггса еще больше, нежели статьи ихъ договора, при заключеніи товарищества. Онъ быстро подошелъ къ сестрамъ, и…. впрочемъ, я лучше не могу передать вамъ, какъ онъ поклонился сперва Мери, а потомъ Граціи, какъ замѣтивши, что мистеръ Краггсъ, глядя на его поклонъ, нашелъ бы вѣроятно, что и кланяться стало нынче слишкомъ легко.

Докторъ Джеддлеръ, желая, можетъ быть, отвлечь вниманіе, поспѣшилъ приступить къ завтраку, и всѣ сѣли за столъ. Грація завяла главное мѣсто, но такъ ловко, что отдѣлила сестру и Альфреда отъ остального общества. Снитчей и Краггсъ сѣли по угламъ, поставивши синюю сумку для безопасности между собою. Докторъ по обыкновенію сѣлъ противъ Граціи. Клеменси суетилась около стола съ какою-то гальваническою дѣятельностью, а меланхолическій Бритнъ за другимъ маленькимъ столикомъ торжественно разрѣзывалъ кусокъ говядины и окорокъ.

— Говядины? спросилъ Бритнъ, подойдя къ Снитчею съ ножемъ и вилкою въ рукѣ и бросивши въ него лаконическій вопросъ, какъ метательное оружіе.

— Конечно, отвѣчалъ адвокатъ.

— А вамъ тоже?

Это относилось къ Краггсу.

— Да, только безъ жиру, и получше сваренный кусочекъ, отвѣчалъ Краггсъ.

Исполнивши эти требованія и умѣренно надѣливши доктора (онъ какъ будто зналъ, что больше никто не хочетъ ѣсть), Бритнъ сталъ какъ только можно было ближе, не нарушая приличія, возлѣ Компаніи подъ фирмою «Снитчей и Краггсь», и суровымъ взглядомъ наблюдалъ, какъ управляются они съ говядиной. Разъ, впрочемъ, строгое выраженіе лица его смягчилось: это случилось по поводу того, что Краггсъ, зубы котораго были не изъ лучшихъ, чуть не подавился, при чемъ Бритнъ воскликнулъ съ большимъ одушевленіемъ: «я думалъ, что онъ ужъ и умеръ!»

— Альфредъ, сказалъ докторъ: — слова два, три объ дѣлѣ, пока мы еще за завтракомъ.

— Да, за завтракомъ, повторили Снитчей и Краггсъ, которые, кажется, и не думали оставить его.

Альфредъ хоть и не завтракалъ, хоть и былъ, казалось, по уши занятъ разными дѣлами, однакоже, почтительно отвѣчалъ:

— Если вамъ угодно, сэръ.

— Если можетъ быть что нибудь серьёзное, началъ докторъ: — въ такомъ….

— Фарсѣ, какъ человѣческая жизнь, договорилъ Альфредъ.

— Въ такомъ фарсѣ, какъ наша жизнь, продолжалъ докторъ: — такъ это возвращеніе въ минуту разлуки двойного годового праздника, съ которымъ связано для насъ четырехъ много пріятныхъ мыслей и воспоминаніе о долгихъ, дружескихъ отношеніяхъ. Но не объ этомъ рѣчь и не въ томъ дѣло.

— Нѣтъ, нѣтъ, докторъ Джеддлеръ, возразилъ молодой человѣкъ: — именно въ томъ-то и дѣло; такъ говоритъ мое сердце, такъ скажетъ, я знаю, и ваше, — дайте ему только волю. Сегодня я оставляю вашъ домъ, сегодня кончается ваша опека; мы прерываемъ близкія отношенія, скрѣпленныя давностью времени, — имъ никогда уже не возобновиться вполнѣ; мы прощаемся и съ другими отношеніями, съ надеждами впереди, — онъ взглянулъ на Мери, сидѣвшую возлѣ него, — пробуждающій мысли, которыя я не смѣю теперь высказать. Согласитесь, прибавилъ онъ, стараясь ободрить шуткой и себя и доктора: — согласитесь, докторъ, что въ этой глупой, шутовской кучѣ сора съ же хоть зернышко серьёзнаго. Сознаемся въ этомъ сегодня.

— Сегодня! воскликнулъ докторъ. — Слушайте его! ха, ха, ха! Сегодня, въ самый безсмысленный день во всемъ безсмысленномъ году! Въ этотъ день, здѣсь, на этомъ мѣстѣ, дано было кровопролитное сраженіе. Здѣсь, гдѣ мы теперь сидимъ, гдѣ сегодня утромъ танцовали мои дочери, гдѣ полчаса тому назадъ собирали намъ къ завтраку плоды съ этихъ деревъ, пустившихъ корни не въ землю, а въ людей, — здѣсь угасли жизни столь многихъ, что нѣсколько поколѣній послѣ того, еще за мою память, здѣсь, подъ нашими ногами, разрыто было кладбище, полное костей, праха костей и осколковъ разбитыхъ череповъ. А изъ всѣхъ сражавшихся не было и ста человѣкъ, которые знали бы, за что они дерутся; въ числѣ праздновавшихъ побѣду не было и ста, которые знали бы, чему они радуются. Потеря или выигрышъ битвы не послужили въ пользу и полусотнѣ. Теперь нѣтъ и поддюжины, которые сходились бы въ мнѣніи о причинѣ и исходѣ сраженія; словомъ, никто никогда не зналъ объ немъ ничего положительнаго, исключая тѣхъ, которые оплакивали убитыхъ. Очень серьёзное дѣло! прибавилъ докторъ со смѣхомъ.

— А мнѣ такъ все это кажется очень серьёзнымъ, сказалъ Альфредъ.

— Серьёзнымъ! воскликнулъ докторъ. — Если вы такія вещи признаете серьёзными, такъ вамъ остается только или сойти съ ума, или умереть, или вскарабкаться куда нибудь на вершину горы и сдѣлаться отшельникомъ.

— Кромѣ того, это было такъ давно, сказалъ Альфредъ.

— Давно! возразилъ докторъ. — А чѣмъ занимался свѣтъ съ тѣхъ поръ? Ужь не провѣдали ли вы, что онъ занимался чѣмъ нибудь другимъ? Я, признаюсь, этого не замѣтилъ.

— Занимался, отчасти, и судебными дѣлами, замѣтилъ Снитчей, мѣшая ложечкой чай.

— Несмотря на то, что судопроизводство слишкомъ облегчено, прибавилъ его товарищъ.

— Вы меня извините, докторъ, продолжалъ Снитчей: — я уже тысячу разъ высказывалъ въ продолженіи вашихъ споровъ мое мнѣніе, а все таки повторю, что въ тяжбахъ и въ судопроизводствѣ я нахожу серьёзную сторону, нѣчто, такъ сказать, осязательное, въ чемъ видны цѣль и намѣреніе….

Тутъ Клеменси Ньюкомъ зацѣпила за уголъ стола, и зазвенѣли чашки съ блюдечками.

— Что это? спросилъ докторъ.

— Да все эта негодная синяя сумка, отвѣчала Клеменси: — вѣчно кого нибудь съ ногъ собьетъ.

— Въ чемъ видны цѣль и намѣреніе, внушающія уваженіе, продолжалъ Снитчей. — Жизнь фарсъ, докторъ Джеддлеръ, когда есть на свѣтѣ судопроизводство?

Докторъ засмѣялся и посмотрѣлъ на Альфреда.

— Соглашаюсь, если это вамъ пріятно, что война глупость, сказалъ Снитчей. — Въ этомъ я съ вами соглашаюсь. Вотъ, напримѣръ, прекрасное мѣсто, — онъ указалъ на окрестность вилкою, — сюда вторглись нѣкогда солдаты, нарушители правъ владѣнія, опустошили его огнемъ и мечомъ. Хе, хе, хе! добровольно подвергаться опасности отъ меча и огня! Безразсудно, глупо, рѣшительно смѣшно! И вы смѣетесь надъ людьми, когда вамъ приходитъ въ голову эта мысль; но взглянемъ на эту же прекрасную мѣстность, при настоящихъ условіяхъ. Вспомните объ узаконеніяхъ относительно недвижимаго имущества; о правахъ завѣщанія и наслѣдованія недвижимости; о правилахъ залога и выкупа ея; о статьяхъ касательно аренднаго, свободнаго и податнаго ею владѣнія; вспомните, продолжалъ Снитчей съ такимъ одушевленіемъ, что щелкнулъ зубами:- вспомните о путаницѣ узаконеній касательно правъ и доказательства правъ на владѣніе, со всѣми относящимися къ нимъ противорѣчащими прежними рѣшеніями и многочисленными парламентскими актами; вспомните о безконечномъ, замысловатомъ дѣлопроизводствѣ по канцеляріямъ, къ которому можетъ подать поводъ этотъ прекрасный участокъ, — и признайтесь, что есть же и цвѣтущія мѣста въ этой степи, называемой жизнью! Надѣюсь, прибавилъ Снитчей, глядя на своего товарища, — что я говорю за себя и за Краггса?

Краггсъ сдѣлалъ утвердительный знакъ, и Снитчей, нѣсколько ослабѣвшій отъ краснорѣчивой выходки, объявилъ, что желаетъ съѣсть еще кусокъ говядины и выпить еще чашку чаю.

— Я не защищаю жизни вообще, прибавилъ онъ, потирая руки и усмѣхаясь:- жизнь исполнена глупостей, и еще кое-чего хуже — обѣтовъ въ вѣрности, безкорыстіи, преданности, и мало ли въ чемъ. Ба! мы очень хорошо знаемъ ихъ цѣну. Но все таки вы не должны смѣяться надъ жизнью; вы завязали игру, игру не на шутку! Всѣ играютъ противъ васъ, и вы играете противъ всѣхъ. Вещь презанимательная! Сколько глубоко соображенныхъ маневровъ на этой шашешницѣ! Не смѣйтесь, докторъ Джедддеръ, пока не выиграли игры; да и тогда не очень-то. Хе, хе, хе! Да, и тогда не очень, повторилъ Снитчей, покачивая головою и помаргивая глазами, какъ будто хотѣлъ прибавить: — а лучше по моему, покачайте головою.

— Ну, Альфредъ, спросилъ докторъ: — что вы теперь скажете?

— Скажу, сэръ отвѣчалъ Альфредъ: — что вы оказали бы величайшее одолженіе и мнѣ и себѣ, я думаю, если бы старались иногда забыть объ этомъ полѣ битвы, и другихъ подобныхъ ему, ради болѣе обширнаго поля битвы жизни, надъ которымъ солнце восходитъ каждый день.

— Боюсь, какъ бы это не измѣнило его взгляда, мистеръ Альфредъ, сказалъ Снитчей. — Бойцы жестоки и озлоблены въ этой битвѣ жизни; то и дѣло, что рѣжутъ и стрѣляютъ, подкравшись сзади; свалятъ съ ногъ, да еще и придавятъ ногою; не веселая картина.

— А я такъ думаю, мистеръ Снитчей, сказалъ Альфредъ: — что въ ней совершаются и тихія побѣды, великіе подвиги героизма и самопожертвованія, — даже во многомъ, что мы зовемъ въ жизни пустяками и противорѣчіемъ, — и что подвиги эти не легче отъ-того, что никто объ нихъ не говоритъ и никто не слышитъ. А они каждый день совершаются гдѣ нибудь въ безвѣстномъ уголкѣ, въ скромномъ жилищѣ, въ сердцахъ мужчинъ и женщинъ, — и каждый изъ такихъ подвиговъ способенъ примирить со свѣтомъ самаго угрюмаго человѣка и пробудить въ немъ надежду и вѣру въ людей, несмотря на то, что двѣ четверти ихъ ведутъ войну, а третья процессы. — Это не бездѣлица.

Обѣ сестры слушали со вниманіемъ.

— Хорошо, хорошо! сказалъ докторъ: — я уже слишкомъ старъ, и мнѣній моихъ не измѣнитъ никто, ни другъ мой Снитчей, ни даже сестра моя, Марта Джеддлеръ, старая дѣва, которая то же въ былые годы испытала, какъ говоритъ, иного домашнихъ тревогъ и пережила съ тѣхъ поръ иного симпатичныхъ влеченіи къ людямъ всякаго сорта; она вполнѣ вашего мнѣнія (только что упрямѣе и безтолковѣе, потому-что женщина), и мы съ нею никакъ не можемъ согласиться, и даже рѣдко видимся. Я родился на этомъ полѣ битвы. Мысли мои уже съ дѣтства привыкли обращаться къ истинной исторіи поля битвы. Шестьдесятъ лѣтъ пролетѣло надъ моей головой, и я постоянно видѣлъ, что люди, — въ томъ числѣ Богъ знаетъ сколько любящихъ матерей и добрыхъ дѣвушекъ, вотъ какъ и моя, — чуть съ ума не сходятъ отъ поля битвы. Это противорѣчіе повторяется во всемъ. Такое невѣроятное безразсудство можетъ возбудить только смѣхъ или слезы; я предпочитаю смѣхъ.

Бритнъ, съ глубочайшимъ меланхолическимъ вниманіемъ слушавшій каждаго изъ говорившихъ поочередно, присталъ вдругъ, какъ должно полагать, къ мнѣнію доктора, если глухой, могильный звукъ, вырвавшійся изъ устъ его можно почесть на выраженіе веселаго расположенія духа. Лицо его, однако же, ни прежде, ни послѣ того не измѣнилось ни на волосъ, такъ что хотя двое изъ собесѣдниковъ, испуганные таинственнымъ звукомъ, и оглянулись во всѣ стороны, но никто и не подозрѣвалъ въ томъ Бритна, исключая только прислуживавшей съ нимъ Клеменси Ньюкомъ, которая, толкнувши его однимъ изъ любимыхъ своихъ составовъ, локтемъ, спросила его шопотомъ и тономъ упрека, чему онъ смѣется?

— Не надъ вами! отвѣчалъ Бритнъ.

— Надъ кѣмъ же?

— Надъ человѣчествомъ, сказалъ Бритнъ. — Вотъ штука-то!

— Право, между докторомъ и этими адвокатами онъ съ каждымъ днемъ становится безтолковѣе! воскликнула Клеменми, толкнувши его другимъ локтемъ, какъ будто съ цѣлью образумитъ его этимъ толчковъ. — Знаете ли вы, гдѣ вы? или вамъ надо напомнить?

— Ничего не знаю, отвѣчалъ Бритнъ съ свинцовымъ взглядомъ и безстрастнымъ лицомъ:- мнѣ всѣ равно. Ничего не разберу. Ничему не вѣрю. Ничего мнѣ не надо.

Хотя этотъ печальный очеркъ его душевнаго состоянія былъ, можетъ быть, и преувеличенъ въ припадкѣ унынія, однакоже, Бенджаминъ Бритнъ, называемый иногда маленькій Бритнъ, въ отличіе отъ Великобританіи [1], какъ говорится: напр. юная Англія, въ отличіе отъ старой, опредѣлилъ свое настоящее состояніе точнѣе, нежели можно было предполагать. Слушая ежедневно безчисленныя разсужденія доктора, которыми онъ старался доказать всякому, что его существованіе, по крайней мѣрѣ, ошибка и глупость, бѣдняжка служитель погрузился мало по малу въ такую бездну смутныхъ и противорѣчащихъ мыслей, принятыхъ извнѣ и родившихся въ немъ самомъ, что истина на днѣ колодца, въ сравненіи съ Бритномъ въ пучинѣ недоумѣнія, была какъ на ладони. Только одно было для него ясно: что новые элементы, вносимые обыкновенно въ эти пренія Снитчеемъ и Краггсомъ, никогда не уясняли вопроса и всегда какъ будто доставляли только доктору случай брать верхъ и подкрѣплять свои мнѣнія новыми доводами. Бритнъ видѣлъ въ «Компаніи» одну изъ ближайшихъ причинъ настоящаго состоянія своего духа и ненавидѣлъ ее за это отъ души.

— Не въ томъ дѣло, Альфредъ, сказалъ докторъ. — Сегодня, какъ сами вы сказали, вы перестаете быть моимъ воспитанникомъ; вы уѣзжаете отъ насъ съ богатымъ запасомъ знаній, какія могли пріобрѣсть здѣсь въ шкодѣ и въ Лондонѣ, и съ практическими истинами, какими могъ скрѣпить ихъ простакъ деревенскій докторъ; вы вступаете въ свѣтъ. Первый періодъ ученія, опредѣленный вашимъ бѣднымъ отцомъ, кончился; теперь вы зависите сами отъ себя и собираетесь исполнить его второе желаніе: но за долго до истеченія трехъ лѣтъ, которыя назначены для посѣщенія медицинскихъ школъ за границею, вы насъ забудете. Боже мой, вы легко забудете насъ въ полгода!

— Если забуду, — да вы сами знаете, что этого не случится. Что мнѣ объ этомъ говорить вамъ! сказалъ Альфредъ, смѣясь.

— Мнѣ ничего подобнаго неизвѣстно, возразилъ докторъ. — Что ты на это скажешь, Мери?

Мери, играя ложечкой, хотѣла какъ будто сказать, — но она этого не сказала, — что онъ воленъ и забыть ихъ, если можетъ. Грація прижала ея цвѣтущее лицо къ своей щекѣ и улыбнулась.

— Надѣюсь, я исполнялъ обязанность опекуна какъ слѣдуетъ, продолжалъ докторъ: — во всякомъ случаѣ, сегодня утромъ я долженъ быть формально уволенъ и освобожденъ. Вотъ наши почтенные друзья, Снитчей и Краггсъ, принесли цѣлую кипу бумагъ, счетовъ и документовъ, для передачи вамъ ввѣреннаго мнѣ капитала (желалъ бы, чтобы онъ былъ больше, Альфредъ; но вы будете великимъ человѣкомъ и увеличите его) и множество всякихъ вздоровъ, которые надо подписать, скрѣпить печатью и передать по формѣ.

— И утвердить подписью свидѣтелей, какъ того требуетъ законъ, сказалъ Снитчей, отодвигая тарелку и вынимая бумаги, которыя товарищъ его принялся раскладывать на столѣ. — Такъ какъ я и Краггсъ, мы были членами опеки вмѣстѣ съ вами, докторъ, относительно ввѣреннаго намъ капитала, то мы должны попросить вашихъ двухъ слугъ засвидѣтельствовать подписи, — умѣете вы писать, мистриссъ Ньюкомъ?

— Я не замужемъ, мистеръ, отвѣчала Клеменси.

— Ахъ, извините. Я самъ этого не предполагалъ, пробормоталъ съ улыбкою Снитчей, взглянувши на ея необыкновенную наружность. — Умѣете ли вы читать?

— Немножко, отвѣчала Клеменси.

— Псалтырь? лукаво замѣтилъ адвокатъ.

— Нѣтъ, сказала Клеменси. — Это слишкомъ трудно. Я читаю только наперстокъ.

— Наперстокъ! повторилъ Снитчей. — Что вы говорите?

Клеменси покачала головой.

— Да еще терку для мушкатныхъ орѣховъ, прибавила она.

— Что за вздоръ! она должно быть сумасшедшая! сказалъ Снитчей, глядя на нее пристально.

Грація, однакоже, объяснила, что на упомянутыхъ вещахъ вырѣзаны надписи, и что онѣ-то составляютъ карманную библіотеку Клеменси Ньюкомъ, не очень знакомой съ книгами.

— Такъ, такъ, миссъ Грація, сказалъ Снитчей. — Да, да. Ха, ха, ха! а я думалъ, что она не совсѣмъ въ своемъ умѣ. Она смотритъ такой дурой, пробормоталъ онъ съ гордымъ взглядомъ. — Что же говорить наперстокъ, мистрисъ Ньюкомъ?

— Я не замужемъ, мистеръ, замѣтила опять Клеменси.

— Такъ просто, Ньюкомъ; не такъ ли? сказалъ Снитчей. — Ну, такъ что же гласитъ наперстокъ~то, Ньюкомъ?

Какъ Клеменси, собираясь отвѣтить на вопросъ, раздвинула карманъ и заглянула въ разверзтую глубину его, ища наперстокъ, котораго тутъ не оказалось, — какъ потомъ раздвинула она другой и, увидѣвши его на днѣ, какъ жемчужину дорогой цѣны, начала добираться до него, выгружая изъ кармана все прочее, какъ-то: носовой платокъ, огарокъ восковой свѣчи, свѣжее яблоко, апельсинъ, завѣтный, хранимый на счастье пенни, висячій замокъ, ножницы въ футлярѣ, горсти двѣ зеренъ, нѣсколько клубковъ бумаги, игольникъ, коллекцію папильотокъ, и сухарь, — и какъ все это было по одиначкѣ передано на сохраненіе Бритну, — это не важно, также какъ и то, что, рѣшившись поймать и овладѣть самовольнымъ карманомъ, имѣвшимъ привычну цѣпляться за ближайшій уголъ, она приняла и спокойно сохраняла позу, по видимому, несовмѣстную съ устройствомъ человѣческаго тѣла и законами тяготѣнія. Дѣло въ томъ, что, наконецъ, она побѣдоносно достала наперстокъ и загремѣла теркой, литература которыхъ очевидно приходила въ упадокъ отъ непомѣрнаго тренія.

— Такъ это наперстокъ, не правда ли? спросилъ Снитчей. — Что же онъ говорить?

— Онъ говоритъ, отвѣчала Клеменси, медленно читая вокругъ него, какъ вокругъ башни: — За-бы-вай и про-щай.

Снитчей и Краггсъ засмѣялись отъ души.

— Какъ это ново! замѣтилъ Снитчей.

— И какъ легко на дѣлѣ! подхватилъ Краггсъ.

— Какое знаніе человѣческой натуры! сказалъ Снитчей.

— И какъ удобно примѣнить его къ практикѣ жизни! прибавилъ Краггсъ.

— А терка? спросилъ глава Компаніи.

— Терка говоритъ, отвѣчала Клемеиси:- «Дѣлай для другихъ то, чего самъ отъ нихъ желаешь.»

— Обманывай, или тебя обманутъ, хотите вы сказать, замѣтилъ Снитчей.

— Не понимаю, отвѣчала Клеменси, въ недоумѣніи качая головою. — Я не адвокатъ.

— А будь она адвокатомъ, сказалъ Снитчей, поспѣшно обращаясь къ доктору, какъ будто стараясь уничтожить слѣдствія этого отвѣта: — она увидѣла бы, что это золотое правило половины ея кліентовъ. Въ этомъ отношеніи они не любятъ шутить, — какъ ни забавенъ нашъ свѣтъ, — и складываютъ потомъ вину на насъ. Мы, адвокаты, собственно ничто иное, какъ зеркала, мистеръ Альфредъ: къ намъ обращаются обыкновенно люди недовольные, несговорчивые и выказываютъ себя не съ лучшей стороны; поэтому не справедливо сердиться на насъ, если мы отражаемъ что нибудь непріятное. Надѣюсь, прибавилъ Снитчей: — что я говорю за себя и Краггса?

— Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Краггсъ.

— Итакъ, если мистеръ Бритнъ будетъ такъ добръ, что принесетъ намъ чернила, сказалъ Снитчей, снова принимаясь за бумаги: — мы подпишемъ, приложимъ печати и совершимъ передачу какъ можно скорѣе, а не то почтовая коляска проѣдетъ прежде, нежели мы успѣемъ осмотрѣться, при чемъ и гдѣ мы.

Судя по наружности Бритна, можно было предположить съ большою вѣроятностью, что коляска проѣдетъ, прежде нежели онъ узнаетъ, гдѣ онъ. Онъ стоялъ въ раздумьи, умственно взвѣшивая мнѣнія доктора и адвокатовъ, адвокатовъ и доктора. Онъ дѣлалъ слабыя попытки подвести наперстокъ и терку (совершенно новыя для него идеи) подъ чью бы то ни было философскую систему, словомъ, запутывался, какъ всегда запутывалась его великая тезка [2] въ теоріяхъ и школахъ. Но Клеменси была его добрымъ геніемъ, несмотря на то, что онъ имѣлъ самое не высокое понятіе объ ея умѣ, - ибо она не любила безпокоить себя отвлеченными умозрѣніями и постоянно дѣлала всѣ, что нужно, въ свое время. Она въ одну минуту принесда чернилицу и оказала ему еще дальнѣйшую услугу — толкнула его локтемъ и заставила опомниться. Нѣжное прикосновеніе ея расшевелило его чувства, въ болѣе буквальномъ, нежели обыкновенно, значеніи слова, и Бритнъ встрепенулся.

Но теперь его возмутило сомнѣніе, не чуждое людямъ его сословія, для которыхъ употребленіе пера и чернила есть событіе въ жизни: онъ боялся, что, подписавши свое имя на документѣ, писанномъ чужою рукою, онъ пожалуй приметъ на себя какую нибудь отвѣтственность или какъ нибудь тамъ долженъ будетъ выплатить неопредѣленную, огромную сумму денегъ. Онъ подошелъ къ бумагамъ съ оговорками, и то по настоянію доктора, — потребовалъ времени взглянуть на документы, прежде, нежели подпишетъ (узорчатый почеркъ, не говоря уже о фразеологіи, былъ для него китайскою грамотою), осмотрѣлъ ихъ со всѣхъ сторонъ, нѣтъ ли гдѣ нибудь подлога, потомъ подписалъ — и впалъ въ уныніе, какъ человѣкъ, лишившійся всѣхъ правъ и состоянія. Синяя сумка — хранилище его подписи, получила съ этой минуты какой-то таинственный интересъ въ его глазахъ, и онъ не могъ отъ нея оторваться. Но Клеменси Ньюкомъ, восторженно засмѣявшись при мысли, что и она не безъ достоинства и значенія, облокотилась на весь столъ, какъ орелъ, раздвинувшій крылья, и подперла голову лѣвою рукою; это были пріуготовительныя распоряженія, по окончаніи которыхъ она приступила къ самому дѣлу, — начала, не щадя чернилъ, выводить какіе-то кабалистическіе знаки и въ то же время снимать съ нихъ воображаемую копію языкомъ. Вкусивши чернилъ, она разгорѣлась къ нимъ жаждою, какъ бываетъ, говорятъ, съ тигромъ, когда онъ отвѣдаетъ другого рода жидкость; она захотѣла подписывать все и выставлять свое имя на всемъ безъ разбора. Словомъ, опека и отвѣтственность были сняты съ доктора; и Альфредъ, вступивши въ личное распоряженіе капиталомъ, былъ хорошо снаряженъ въ жизненный путь.

— Бритнъ! сказалъ докторъ: — бѣгите къ воротамъ и сторожите тамъ коляску. Время летитъ, Альфредъ!

— Да, сэръ, летитъ, поспѣшно отвѣчалъ молодой человѣкъ. Милая Грація, на минуту! Мери — она такъ прекрасна, такъ молода, такъ привлекательна, она дороже всего въ мірѣ моему сердцу, — не забудьте: я ввѣряю ее вамъ!

— Она всегда была для меня священнымъ предметомъ попеченій, Альфредъ. Теперь будетъ вдвое. Будьте увѣрены, я вѣрно исполню мой долгъ.

— Вѣрю, Грація; знаю навѣрное. Для кого это неясно, кто видитъ ваше лицо и слышитъ вашъ голосъ? О, добрая Грація! Будь у меня ваше твердое сердце, вашъ невозмутимый духъ, какъ бодро разстался бы я сего дня съ этими мѣстами!

— Право? отвѣчала она съ спокойной улыбкой.

— А все-таки, Грація…. сестрица, — это слово какъ будто естественнѣе.

— Употребляйте его! подхватила она поспѣшно. Мнѣ — пріятно его слышать; не называете меня иначе.

— А все-таки, сестрица, продолжалъ Альфредъ:- для меня и Мери лучше, что ваше вѣрное и мужественное сердце остается здѣсь: это послужитъ намъ въ пользу и сдѣлаетъ васъ счастливѣе и лучше. Если бы я могъ, я не взялъ бы его отсюда для поддержанія собственной бодрости.

— Коляска на горѣ! закричалъ Бритнъ.

— Время летитъ, Альфредъ, сказалъ докторъ.

Мери стояла въ сторонѣ съ потупленными глазами; при вѣсти о появленіи коляски, молодой любовникъ нѣжно подвелъ ее къ сестрѣ и предалъ въ ея объятія.

— Я только что сказалъ Граціи, милая Мери, что, отъѣзжая, поручаю васъ ей, какъ драгоцѣнный залогъ. И когда я возвращусь и потребую васъ назадъ, когда передъ нами раскроется свѣтлая перспектива брачной жизни, какъ пріятно будетъ для насъ позаботиться о счастьи Граціи, предупреждать ея желанія, благодарностью и любовью уплатить ей хоть частицу великаго долга.

Онъ держалъ Мери на руку; другая рука ея обвилась около шеи сестры. Мери смотрѣла въ спокойные, чистыя, веселые глава сестры, и во взорѣ ея выражались любовь, удивленіе, печаль и почти обожаніе. Она смотрѣла на лицо сестры, какъ на лицо свѣтлаго ангела. И сестра смотрѣла на Мери и жениха ея ясно, весело и спокойно.

— И когда настанетъ время, продолжалъ Альфредъ: — это неизбѣжно, и я дивлюсь, что оно еще не настало; впрочемъ, Грація знаетъ это лучше, и Грація всегда права, — когда и она почувствуетъ потребность въ другѣ, которому могла бы раскрыть все свое сердце, которые былъ бы для нея тѣмъ, чѣмъ она была для насъ, тогда, Мери, какъ горячо докажемъ мы ей нашу привязанность, какъ будемъ радоваться, что и она, наша милая, добрая сестра, любитъ и любима взаимно, какъ мы всегда того желали!

Младшая сестра не сводила глазъ съ Граціи, не оглянулась даже на Альфреда. И Грація смотрѣла на нее и на жениха ея все тѣми же ясными, веселыми и спокойными глазами.

— И когда все это пройдетъ, когда мы уже состарѣемся и будемъ жить вмѣстѣ, непремѣнно вмѣстѣ, и будемъ вспоминать давно прошедшее, сказалъ Альфредъ: — да будетъ это время, особенно этотъ день, любимою эпохою вашихъ воспоминаніи; мы будемъ разсказывать другъ другу, что мы думали и чувствовали; чего надѣялись и боялись въ минуту разлуки, какъ тяжело какъ было сказать прости….

— Коляска въ лѣсу! закричалъ Бритнъ.

— Хорошо, сейчасъ…. и какъ встрѣтились мы опять, и были счастливы, несмотря ни на что; этотъ день будетъ для васъ счастливѣйшимъ въ цѣломъ году и мы будемъ праздновать его, какъ тройной праздникъ. Не такъ ли, моя милая?

— Да! живо и съ веселою улыбкою подхватила старшая сестра. — Но не мѣшкайте, Альфредъ. Времени мало. Проститесь съ Мери, — и съ Богомъ!

Онъ прижалъ младшую сестру къ своему сердцу. Освободившись изъ его объятій, она опять приникла къ сестрѣ; и глаза ея, все съ тѣмъ выраженіемъ любви и удивленія, снова погрузились въ спокойный, свѣтлый и веселый взоръ Граціи.

— Прощай, другъ мой! сказалъ докторъ. — Говорить о сердечныхъ отношеніяхъ или чувствахъ, обѣщаніяхъ и тому подобномъ, въ такомъ — ха, ха, ха! вы знаете, что я хочу сказать, — было бы чистѣйшею глупостью. Скажу вамъ только, что если вы и Мери не отстанете отъ завиральныхъ идей, я противорѣчить не буду и согласенъ назвать васъ зятемъ.

— На мосту! прокричалъ Бритнъ.

— Пусть подъѣзжаетъ теперь, сказалъ Альфредъ, крѣпко сжимая руку доктора. — Вспоминайте иногда обо мнѣ, мой старый другъ и наставникъ, сколько можете серьёзнѣе! Прощайте, мистеръ Снитчей! Прощайте, мистеръ Краггсъ!

— На дорогѣ! закричалъ Бритнъ.

— Позвольте поцаловать васъ, Клеменси Ньюкомъ, по старому знакомству — дайте руку, Бритнъ, — прощайте, Мери, мое сокровище! прощайте, Грація, сестрица! незабывайте!

Спокойное, ясно-прекрасное лицо Граціи обратилось къ нему; но Mери не измѣнила ни положенія, ни направленія своего взгляда.

Коляска подъѣхада къ воротамъ. Засуетились, уложили вещи. Коляска уѣхала. Мери не трогалась съ мѣста.

— Онъ машетъ тебѣ шляпой, сказала Грація: — твой названный супругъ. Смотри!

Мери подняла голову и оглянулась на мгновеніе, потомъ оборотилась опять назадъ и, встрѣтивши покойный взоръ сестры, зарыдала и упала ей на грудь.

— О, Грація, да благословитъ тебя Богъ! Но я не въ силахъ на это смотрѣть! сердце разрывается!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

У Снитчея и Краггса была на старомъ полѣ битвы небольшая, но удобная контора, гдѣ они очень удобно обдѣлывали небольшія дѣлишки и часто давали мелкія сраженія, предводительствуя арміями истцовъ и отвѣтчиковъ. Этихъ стычекъ, конечно, нельзя было назвать рѣшительными битвами, потому-что дѣло подвигалось обыкновенно съ быстротою черепахи; но участіе въ нихъ «Компаніи» оправдываетъ общее названіе битвы: Снитчей и Краггсъ то подстрѣлятъ истца, то пустятъ картечью въ отвѣтчика, то бросятся въ аттаку на какое нибудь спорное имѣніе, то завяжутъ легкую перестрѣлку съ иррегулярнымъ отрядовъ мелкихъ должниковъ, — какъ когда случится и на какого непріятеля натолкнетъ ихъ судьба. Газеты играли въ нѣкоторыхъ ихъ кампаніяхъ (также какъ и въ другихъ, болѣе славныхъ) важную и выгодную роль. Чаще всего, по окончаніи дѣла подъ командою Снитчея и Краггса, обѣ сражавшіяся стороны замѣчали, что онѣ только съ величайшимъ трудомъ могли выпутаться изъ дѣла, и что имъ не легко разглядѣть свое положеніе съ нѣкоторою ясностью сквозь окружающія ихъ густыя облака дыма.

Контора Снитчея и Краггса находилась, какъ слѣдуетъ, на торговой площади; въ постоянно открытую дверь вели только двѣ отлогія ступеньки, — такъ что всякій вспыльчивый фермеръ могъ попасть туда, разсердившись, въ туже минуту. Кабинетъ ихъ, онъ же и пріемная для совѣщаніи, выходилъ окнами въ поле; это была старая, низенькая комната, съ мрачнымъ потолкомъ, который, казалось, хмурятся, разрѣшая запутанные юридическіе вопросы. Тутъ было нѣсколько кожаныхъ стульевъ съ высокими спинками, обитые крупными мѣдными гвоздями, въ рядахъ которыхъ кое гдѣ недоставало то двухъ, то трехъ; можетъ быть, ихъ выдернули разсѣянные пальцы сбитыхъ съ толку кліентовъ. На стѣнѣ висѣлъ въ рамкѣ портретъ судьи, въ такомъ ужасномъ парикѣ, что, при видѣ только одного его локона, волоса вставали дыбомъ отъ ужаса. Въ шкафахъ, на полкахъ, на столахъ лежали кипы бумагъ, покрытыя пылью; вдоль стѣнъ тянулись ряды несгараемыхъ ящиковъ, съ висячими замками и съ надписями именъ истцовъ или отвѣтчиковъ; запуганные посѣтители, точно какъ околдованные, невольно перечитывали эти имена то просто, то на оборотъ, и составляли изъ нихъ анаграммы, слушая, по видимому, Снитчея и Краггса, но не понимая ни слова изъ ихъ рѣчей.

У Снитчея, равно какъ и у Краггса, была подруга его частной и должностной жизни. Снитчей и Краггъ были задушевные друзья и довѣряли другъ другу вполнѣ; но за то мистриссъ Снитчей, — такъ ужь устроено, для равновѣсія, въ жизни, — подозрительно смотрѣла на Краггса, а мистриссь Краггсъ на Снитчея. «Право, ваши Снитчеи», говорила иногда мистриссъ Краггсъ своему мужу, выражаясь въ знакъ своего презрѣнія во множественномъ числѣ, какъ будто рѣчь идетъ объ изношенныхъ панталонахъ или другой вещи, не имѣющей единственнаго числа: — не понимаю, на что вамъ ваши Снитчеи! Вы довѣряете вашимъ Снитчеямъ слишкомъ много; смотрите, какъ бы не пришлось вамъ согласиться со мною по неволѣ. А мистриссъ Снитчей замѣчала своему мужу на счетъ Краггса, что если его когда нибудь обманутъ, такъ обманетъ Краггсъ, и что она отъ роду не видывала такого фальшиваго взгляда, какъ у Краггса. Несмотря, однако же, на все это, они жили вообще очень дружно, и мистриссъ Снитчей была съ мистриссъ Краггсъ въ тѣсномъ союзѣ противъ «конторы», въ которой они видѣли своего общаго врага и гнѣздо опасныхъ (потому-что неизвѣстныхъ) козней.

А между тѣмъ, въ этой конторѣ Снитчей и Краггсъ собирали медъ для своихъ ульевъ. Здѣсь засиживались они иногда, въ хорошій вечеръ, у окна въ пріемной, смотрѣли на поле битвы и дивились (что, впрочемъ, случалось обыкновенно во время съѣзда судей, когда накопленіе дѣлъ располагало ихъ къ чувствительности), дивились глупости людей, которые никакъ не могутъ ужиться въ мирѣ и судиться съ комфортомъ. Здѣсь пролетали надъ ними дни, недѣли, мѣсяцы и годы; календаремъ служило имъ постепенное уменьшеніе мѣдныхъ гвоздей на стульяхъ и накопленіе бумажныхъ кипъ на столахъ. Однажды вечеромъ, года три спустя послѣ завтрака въ саду, сидѣли они здѣсь, одинъ похудѣвшій, а другой потолстѣвшій, — и совѣщались о дѣлѣ.

Они были не одни: съ ними былъ человѣкъ лѣтъ тридцати или около того, одѣтый хорошо, но небрежно, съ разстроеннымъ лицомъ, но статный и не дурной собою; онъ сидѣлъ, печальный и задумчивый, въ креслахъ, заложивши одну руку за пазуху, а другою взбивая свои густые волосы. Свитчей и Краггсъ сидѣли одинъ противъ другого за ближайшею конторкою, на которой стоялъ одинъ изъ незгараемыхъ ящиковъ, отомкнутый и раскрытый. Часть заключавшихся въ немъ бумагъ была разбросана по столу, и Снитчей перебиралъ остальныя, поднося къ свѣчкѣ каждый документъ по одиначкѣ; пробѣжавшій бумагу, онъ покачивалъ годовою, передавалъ ее Краггсу, который тоже пробѣгалъ ее глазами, покачивалъ головою я клалъ ее на столъ. Иногда они останавливались и посматривали на задумчиваго кліента, покачивая головами вмѣстѣ; на ящикѣ было выставлено имя Мейкля Уардена, изъ чего мы можемъ заключить, что это имя и ящикъ принадлежали посѣтителю, и что дѣла Мейкля Уардена были очень плохи.

— Вотъ я все, сказалъ Снитчей, оборачивая послѣднюю бумагу. — Рѣшительно нѣтъ никакихъ больше средствъ, никакихъ средствъ.

— Итакъ, все потеряно, растрачено, заложено и продано, а? спросилъ кліентъ, поднявши глаза.

— Все, отвѣчалъ Снитчей.

— И ничего нельзя сдѣлать, говорите вы?

— Рѣшительно ничего.

Кліентъ началъ кусать ногти и опятъ погрузился въ раздумье.

— И вы думаете, что мнѣ даже не безопасно оставаться въ Англіи?

— Нигдѣ во всемъ соединенномъ королевствѣ Великобританіи и Ирландіи, отвѣчалъ Снитчей.

— То есть, я истинно блудный сынъ, у котораго нѣтъ ни отцовскаго крова, куда онъ могъ бы возвратится, ни стада свиней, ни даже жолудей, чтобы подѣлиться имя съ животными? А? продолжалъ кліентъ, качая ногою и устремивши глаза въ полъ.

Снитчей отвѣчалъ кашлемъ, какъ будто стараясь отстранить отъ себя этимъ подозрѣніе, что онъ готовъ говорить о судебномъ дѣлѣ аллегорически. Краггсъ закашлялъ тоже, въ знакъ своего согласія съ товарищемъ.

— Раззориться въ тридцать лѣтъ! сказалъ кліентъ.

— Вы не раззорились, мистеръ Уарденъ, замѣтилъ Сеитчей. — Нѣтъ, до этого еще не дошло. Правда, оно и не далеко, но все таки вы еще не раззорены. Опека….

— Чертовщина! прервалъ его кліентъ.

— Мистеръ Краггсъ, продолжалъ Снитчей: — позвольте у васъ табачку. Благодарю васъ, сэръ.

Непоколебимый адвокатъ, нюхая табакъ съ большимъ наслажденіемъ, былъ, казалось, погруженъ въ глубочайшее размышленіе о дѣлѣ. Лицо кліента по немногу прояснялось; онъ улыбнулся и, поднявши глаза, сказалъ:

— Вы говорите объ опекѣ. На долго эта опека?

— На долго ли? повторялъ Снитчей, отряхая табакъ съ пальцевъ и расчитывая въ умѣ время. — Для поправленія вашего разстроеннаго имѣнія, сэръ? Если опека будетъ въ хорошихъ рукахъ? у насъ съ Краггсомъ? лѣтъ шесть или семь.

— Лѣтъ шесть или семь умирать съ голоду! воскликнулъ кліентъ съ горькимъ смѣхомъ, въ нетерпѣніи перемѣнивши позу.

— Умирать шесть или семь лѣтъ съ голоду, мистеръ Уарденъ, сказалъ Снитчей: — это такое необыкновенное явленіе, что вы можете пріобрѣсти другое имѣніе, показывая себя это время за деньги. Но мы думаемъ, что это невозможно, — я говорю за себя и Краггса, — и потому не совѣтуемъ вамъ этого.

— Что же вы мнѣ совѣтуете?

— Я уже сказалъ вамъ: отдать имѣніе въ опеку. Нѣсколько лѣтъ управленія Снитчея и Краггса приведутъ его въ порядокъ. Но чтобы мы могли взять на себя эту обязанность и отвѣтственность, вы должны уѣхать и жить за границей. А что касается до голодной смерти, мы можемъ обезпечить вамъ нѣсколько сотъ фунтовъ въ годъ, даже при началѣ опеки, мистеръ Уарденъ.

— Нѣсколько сотъ! возразилъ кліентъ. — Тогда какъ я проживалъ тысячи!

— Это, замѣтилъ Снитчей, медленно складывая бумаги въ выложенный желѣзомъ ящикъ: — это, конечно, не подлежитъ сомнѣнію. Ни малѣйшему сомнѣнію, повторилъ онъ про себя, въ раздумьи продолжая свое занятіе.

Адвокатъ, должно быть, зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло; во всякомъ случаѣ, его сухое, довольно безцеремонное обращеніе оказало благопріятное вліяніе на разстроеннаго кліента и расположило его къ откровенности. А можетъ быть, то, что кліентъ зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и самъ нарочно вызвалъ адвоката на подобныя предложенія, чтобы, въ свою очередь, смѣлѣе открыть ему кое какія намѣренія. Онъ по немногу подвидъ голову, посмотрѣлъ на неподвижнаго совѣтника съ улыбкою и, наконецъ, разразился смѣхомъ.

— Все это прекрасно, сказалъ онъ:- упрямый другъ мой…

Снитчей указалъ на своего товарища: «извините, — Снитчей и Компанія».

— Виноватъ, мистеръ Краггсъ, продолжалъ кліентъ. — Итакъ, все это прекрасно, упрямые друзья мои, — онъ наклонился впередъ и понизилъ голосъ: — только вы не знаете и половины моихъ несчастій.

Снитчей уставилъ на него глаза, Краггсъ тоже.

— Я не только въ долгахъ по уши, сказалъ кліентъ, но…

— Не влюблены же! воскликнулъ Снитчей.

— Да, влюбленъ! отвѣчалъ кліентъ, упавши назадъ въ кресла и глядя на Компанію, съ заложенными въ карманы руками: — влюбленъ по уши!

— Не въ наслѣдницу какую нибудь, сэръ? спросилъ Снитчей.

— Нѣтъ.

— И не въ богачку?

— Нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно; она богата только красотой и душевными качествами.

— Не въ замужнюю, надѣюсь? спросилъ Снитчей съ особеннымъ выраженіемъ.

— Разумѣется нѣтъ.

— Ужь не въ одну ли изъ дочерей доктора Джеддлера? воскликнулъ Снитчей, вдругъ облокотившись на колѣни и выдвинувши лицо по крайней мѣрѣ на аршинъ впередъ.

— Да, отвѣчалъ кліентъ.

— Но, — вѣдь не въ меньшую? продолжалъ Снитчей.

— Въ меньшую, отвѣчалъ кліентъ.

— Мистеръ Краггсъ, сказалъ Снитчей, успокоившись: — позвольте мнѣ еще щепотку; благодарю васъ. Очень радъ объявить вамъ, мистеръ Уарденъ, что изъ этого ничего не выйдетъ: она дала уже слово, она сговорена. Вотъ товарищъ мой можетъ вамъ это подтвердить. Это дѣло вамъ извѣстно.

— Извѣстно, повторилъ Краггсъ.

— Можетъ быть, и мнѣ оно извѣстно, спокойно возразилъ кліентъ: — да чтожь изъ этого? Вы живете въ свѣтѣ: неужели не случалось вамъ слышать, что женщина перемѣнила свои мысли?

— Не спорю, сказалъ Снитчей:- случались жалобы на вдовъ и старыхъ дѣвъ за нарушеніе даннаго слова; но въ большей части такихъ судебныхъ случаевъ….

— Судебныхъ случаевъ! нетерпѣливо прервалъ его кліентъ. — Не говорите мнѣ о судебныхъ случаяхъ. Примѣровъ такъ много, что они составятъ книгу гораздо попространнѣе всѣхъ вашихъ сводовъ. И кромѣ того, неужели вы думаете, что я прожилъ у доктора цѣлыхъ шесть недѣль по пустому?

— Я думаю, сэръ, замѣтилъ Снитчей, важно обращаясь къ своему товарищу, — что изъ всѣхъ несчастныхъ случаевъ, которыми мистеръ Уарденъ обязанъ своимъ лошадямъ, — а этихъ случаевъ, какъ всѣмъ намъ извѣстно, было не мало, и стоили они ему не дешево, — самымъ несчастнымъ, если онъ поетъ на этотъ ладъ, окажется тотъ, что онъ упалъ съ сѣдла у докторскаго сада, гдѣ сломалъ себѣ три ребра и ключицу и получилъ Богъ знаетъ сколько контузій. Намъ ничего такого и въ голову не приходило, когда мы услышали, что онъ выздоравливаетъ, при помощи доктора, у него въ домѣ. А теперь дѣло принимаетъ дурной оборотъ, сэръ, дурной, очень дурной. Докторъ Джеддлеръ нашъ кліентъ, мистеръ Краггсъ.

— И Альфредъ Гитфильдъ тоже въ родѣ кліента, мистеръ Снитчей, сказалъ Краггсъ.

— И Мейкдь Уарденъ нѣчто въ родѣ кліента, замѣтилъ ихъ безпечный собѣседникъ:- даже не дурной кліентъ: онъ дѣлалъ глупости лѣтъ десять или двѣнадцать сряду. Теперь, конечно, крылья подрѣзаны, перья съ нихъ общипаны и сложены вотъ въ этомъ ящикѣ, - и онъ рѣшился остепениться и образумиться. Въ доказательство чего Мейкль Уарденъ намѣренъ, если можно, жениться на Мери, дочери доктора, и увезти ее съ собою.

— Дѣйствительно, мистеръ Краггсъ, началъ Снитчей….

— Дѣйствительно, почтенная Компанія, мистеръ Снитчей и Краггсъ, прервалъ его кліентъ: — вы знаете ваши обязанности относительно кліентовъ, то есть, очень хорошо знаете, что вовсе не обязаны вмѣшиваться въ дѣло любви, которое я принужденъ вамъ довѣрить. Я не намѣренъ похитить ее безъ ея согласія. Тутъ нѣтъ ничего противозаконнаго. Я никогда не былъ близкимъ другомъ мистера Гитфильда, и слѣдовательно, не измѣняю ему. Мы любимъ одну и туже дѣвушку, и я ищу, сколько могу, взаимности, также какъ и онъ ее искалъ.

— Это ему не удастся, мистеръ Краггсъ, сказалъ Снитчей, очевидно встревоженный: — никакъ не удастся, сэръ. Она любитъ мистера Альфреда.

— Любить? спросилъ кліентъ.

— Она любитъ его, мистеръ Краггсъ, повторилъ Снитчей. — Я не даромъ прожилъ въ домѣ у доктора шесть недѣль,

Нѣсколько мѣсяцовъ тому назадъ, и сначала самъ это подозрѣвалъ, замѣтилъ кліентъ. — Да, она дѣйствительно любила бы его, если бы это зависѣло отъ ея сестры; но я наблюдалъ за ними: Мери избѣгала всякаго случая произнести его имя и говорить объ этомъ предметѣ; малѣйшій намекъ очевидно огорчалъ ее.

— Отъ-чего это, мистеръ Краггсъ, знаете вы? отъ-чего это, сэръ? спросилъ Снитчей.

— Навѣрное не знаю отъ-чего, хотя и можно бы отыскать правдоподобныя причины, сказалъ кліентъ, улыбаясь вниманію и замѣшательству въ блестящихъ глазахъ Снитчея и осторожности, съ какою онъ велъ разговоръ, стараясь развѣдать всѣ обстоятельства дѣла: однако же, это такъ. Она была очень молода, когда дала слово (не увѣренъ даже, можно ли это принять за обязательство); можетъ статься, она раскаялась послѣ, можетъ статься, — это похоже на хвастовство, но клянусь вамъ, я говорю вовсе не изъ желанія похвастать, — можетъ статься, она влюбилась въ меня, какъ я влюбился въ нее.

— Хе, хе! мистеръ Альфредъ, — вы помните мистеръ Краггсъ, — онъ товарищъ ея дѣства, сказалъ Снитчей съ принужденнымъ смѣхомъ. — Они почти вмѣсти выросли.

— Тѣмъ вѣроятнѣе, что все это ей, можетъ быть, наскучило, спокойно продолжалъ кліентъ: — и что она не прочь отъ новой любви новаго любовника; явился же онъ при романическихъ обстоятельствахъ; про него идетъ молва, что жилъ онъ весело и безпечно, не обижая другихъ, а въ глазахъ деревенской дѣвушки это имѣетъ свою прелесть; къ тому же онъ молодъ, не дуренъ собою, — это опять можетъ показаться вамъ хвастовствомъ, но клянусь вамъ опять, я говорю вовсе не изъ желанія похвастать, — да, молодъ и не дуренъ собою, такъ-что перещеголяетъ, можетъ быть, самого Альфреда.

Этого нельзя было отрицать; Снитчей увѣрялся въ томъ, взглянувши на Уардена. Въ безпечной наружности его было что-то неподдѣльно граціозное и пріятное. Красивое лицо его и стройная фигура невольно пробуждали мысль, что все въ немъ могло быть гораздо лучше, если бы онъ захотѣлъ, и что взявшись за дѣло, за что нибудь серьёзное (чего съ нимъ до сихъ поръ не случалось), онъ выказалъ бы очень много энергія я ума.

— Опасный повѣса, подумалъ проницательный адвокатъ.

— Теперь, замѣтьте, Снитчей, и вы, Краггсъ, продолжалъ Уарденъ, поднявшись съ мѣста я взявши ихъ за пуговицы, такъ чтобы никто изъ нихъ не могъ ускользнуть: — я не спрашиваю у васъ никакого совѣта. Вы въ этомъ дѣлѣ рѣшительно не должны брать ничью сторону; тутъ нечего вмѣшиваться такимъ степеннымъ людямъ, какъ вы. Я въ немногихъ словахъ изображу вамъ мое положеніе и мои намѣренія, а потомъ предоставлю вамъ позаботиться о моихъ денежныхъ обстоятельствахъ какъ можете получше, потому-что если я убѣгу съ прекрасною дочерью доктора (надѣюсь, что это мнѣ удастся, и что подъ ея вліяніемъ я сдѣлаюсь другимъ человѣкомъ), такъ разумѣется мнѣ понадобится больше денегъ, нежели одному. Впрочемъ, перемѣнивши образъ жизни, я скоро поправлю мои дѣла.

— Я думаю, лучше не слушать всего этого, мистеръ Краггсъ? сказалъ Снитчей, взглянувши на него черезъ кліента.

— Я тоже думаю, отвѣчалъ Краггсъ, — но оба слушали внимательно.

— Можете я не слушать, возразилъ Уарденъ:- но я все таки буду продолжать. Я не намѣренъ просятъ согласія у доктора: онъ не дастъ его, — я не думаю, чтобы я былъ передъ нимъ виноватъ: не говоря уже о томъ, что онъ самъ называетъ все это вздоромъ, я надѣюсь избавить дочь его, мою Мери, отъ событія, которое, я знаю это, ужасаетъ и огорчаетъ ее, то есть, отъ новой встрѣчи съ старымъ любовникомъ. Нѣтъ ничего вѣрнѣе, какъ то, что она боится его возвращенія. Все это ни для кого не обидно. Меня преслѣдуютъ такъ жарко, что я веду жизнь летучей рыбы, — выгнавъ изъ собственнаго своего дома, изъ собственныхъ владѣній, принужденъ проживать тайкомъ; впрочемъ, и домъ и земли, да еще и съ значительною прибавкою, опять поступятъ въ мое владѣніе, какъ сами вы знаете и говорите; а Мери, по вашимъ же осторожнымъ и основательнымъ расчетамъ, будетъ, черезъ десять лѣтъ, называясь мистриссъ Уарденъ, богаче, нежели называясь мистриссъ Гитфильдъ. Не забудьте, въ заключеніе, что она ужасается его возвращенія, и что ни онъ, ни кто либо другой не можетъ любить ее сильнѣе моего. Кто жь тутъ потерпитъ несправедливость? Дѣло чистое. Мои права ничѣмъ не хуже его, если она рѣшитъ въ мою пользу; а я только ее признаю въ этомъ дѣлѣ судьею. Вы не хотите звать ничего больше, и я ничего больше не скажу вамъ. Теперь вамъ извѣстны мои намѣренія и потребности. Когда долженъ я уѣхать?

— Черезъ недѣлю, сказалъ Снитчей. Мистеръ Краггсъ?…

— Нѣсколько раньше, я думаю, отвѣчалъ Краггсъ.

— Черезъ мѣсяцъ, сказалъ кліентъ, внимательно наблюдая за выраженіемъ ихъ лицъ:- ровно черезъ мѣсяцъ. Сегодня четвергъ. Удастся мнѣ или не удастся, а ровно черезъ мѣсяцъ въ этотъ день я ѣду.

— Отсрочка слишкомъ велика, сказалъ Снитчей: — слишкомъ. Но пусть ужь будетъ такъ. Я думалъ, онъ скажетъ: черезъ три мѣсяца, пробормоталъ онъ тихонько. Вы идете? Доброй ночи, сэръ!

— Прощайте, отвѣчалъ кліентъ, пожимая Компаніи руки. Когда нибудь вы увидите, что я употреблю мое богатство съ толкомъ. Отнынѣ Мери — путеводная звѣзда моя!

— Осторожнѣе съ лѣстницы, сэръ; здѣсь она не свѣтитъ, замѣтилъ Снитчей. — Прощайте!

— Прощайте.

Снитчей и Краггсъ стояли на порогѣ, каждый со свѣчою въ рукѣ, свѣтя ему съ лѣстницы; когда онъ ушелъ, они взглянули другъ на друга.

— Что вы объ этомъ думаете, мистеръ Краггсъ? спросилъ Снитчей.

Краггсъ покачалъ годовою.