Диккенс Чарльз

Признаніе конторщика

Должность конторщика въ Обществѣ Рѣзчиковъ исполнялась членами моей фамиліи въ теченіе цѣлаго столѣтія. Прадѣдъ мой былъ избранъ въ эту должность въ 1749 году. Мѣсто его заступилъ младшій братъ, съ кончиною котораго былъ избранъ дѣдъ мой девятью голосами изъ двѣнадцати, такъ что при этомъ случаѣ всякая оппозиція исчезла. Нашъ родъ утвердился. Когда скончался мой дѣдъ, отецъ мой прошелъ чрезъ весь церемоніялъ созванія членовъ Совѣта и отобранія ихъ голосовъ. Съ окончаніемъ этого церемоніяла, члены Совѣта единодушно провозгласили отца моего наслѣдникомъ моего дѣда; впрочемъ, всякій, кто только зналъ о существованія Общества Рѣзчиковъ, заранѣе зналъ также и о томъ, что отецъ мой непремѣнно будетъ избранъ. Переходъ этой обязанности отъ отца ко мнѣ былъ чрезвычайно легокъ, даже, можно сказать, вовсе не чувствителенъ. Когда я сбросилъ съ себя желтые брюки и вышелъ изъ «школьной синей курточки», съ нѣкоторыми свѣдѣніями въ греческомъ языкѣ, но зато безъ всякихъ свѣдѣніи въ счетоводствѣ и дѣлопроизводствѣ, меня тотчасъ же пересадили изъ школы за конторку моего отца, которая обнесена была рѣшоткой и находилась въ углу огромной залы, подлѣ закрашеннаго бѣлой краской окна. Старшина и двѣнадцать членовъ, составлявшихъ Совѣтъ, увидѣли меня при первомъ собраніи. Одинъ погладилъ меня по головкѣ и предсказывалъ при этомъ случаѣ будущую мою значительность, а я между тѣмъ, раскраснѣвшись какъ ракъ, сидѣлъ и удивлялся тому, кто бы могъ сказать ему обо мнѣ. Другой, носившій кушакъ и синій кафтанъ почти полъ-столѣтія, сталъ экзаменовать меня въ классическихъ познаніяхъ, но самъ сдѣлалъ нѣсколько грубыхъ ошибокъ и оставилъ меня въ покоѣ, прибавивъ, что онъ уже давно вышелъ изъ школы и потому затрудняется состязаться со мной. Наконецъ отецъ мой и я поочередно присутствовали въ засѣданіяхъ, и когда старость и дряхлость овладѣли имъ, то всѣ обязанности по конторѣ вполнѣ возложены были на меня. Со смертію отца не произошло ни малѣйшей перемѣны. Двѣнадцать членовъ подняли двадцать-четыре руки свои, и избраніе мое занесено было въ протоколъ.

Присутственное мѣсто, или такъ называемая контора Рѣзчиковъ, есть такое мѣсто, которое но совсѣмъ-то легко отыскать; оно знакомо только было старшинѣ и двѣнадцати членамъ; конечно, случалось и другимъ отъискивать его, но до этого нѣтъ дѣла. Часть города, въ которой находилась эта контора, уцѣлѣла отъ великаго пожара; онъ повернулъ отъ нея въ сторону въ весьма недальнемъ разстояніи, вѣроятно, вслѣдствіе перемѣнившагося вѣтра, и оставилъ контору и еще нѣсколько сосѣднихъ домовъ неприкосновенными. Чтобы попасть въ нее, необходимо нужно было, во первыхъ, пройти чрезъ узкій переулокъ, выходившій съ улицы Темзы; потомъ черезъ вымощенный дворъ, подлѣ церковной ограды, и наконецъ по непроходимому двору, въ концѣ котораго стоялъ античный подъѣздъ къ Конторѣ Рѣзчиковъ. Надъ самымъ входомъ въ него находилось рѣзвое изъ дуба изображеніе Страшнаго Суда, которое, какъ надобно полагать, стоило стариннымъ членамъ почтенной гильдіи большихъ трудовъ и времени. Пройдя этотъ подъѣздъ, вы входите на маленькій квадратный дворъ, вымощенный чернымъ и бѣлымъ камнемъ, расположеннымъ въ видѣ алмазной грани, и видите передъ собой самую контору, съ тремя каменными ступеньками, ведущими въ нее, и съ деревяннымъ портикомъ.

Это уединенное зданіе, безмолвное и глухое, хотя и находившееся въ сердцѣ многолюднаго города, было мѣстомъ моего жительства въ теченіе почти шестидесяти лѣтъ. Чрезъ долгую мою привычку къ этому мѣсту, я, можно сказать, и самъ уподобился ему. Я точно также безмолвенъ, одинокъ и крѣпко держусь старинныхъ обычаевъ, хотя, мнѣ кажется, не имѣю этой стойкости въ природномъ характерѣ… Но къ чему мнѣ говорить о природномъ характерѣ? кого изъ васъ не мѣняетъ время и вліяніе внѣшнихъ причинъ? Какъ бы то ни было, находясь въ школѣ, я былъ веселый мальчикъ, хотя школа наша едва ли располагала кого нибудь къ веселости. Только съ принятіемъ отцовской должности я долженъ былъ покориться условному существованію, которое веду по настоящее время. По стѣнамъ конторы были развѣшены портреты моихъ предковъ: всѣ они имѣли удивительное сходство, не только въ чертахъ лица, но и въ самыхъ костюмахъ, исключая только первыхъ двухъ, которыя носили напудренныя парики. Отецъ мой съ особенною гордостію носилъ нарядъ, который въ молодости его почитался моднымъ, и которому онъ отдавалъ полное преимущество предъ всѣми новѣйшими улучшеніями. Я самъ для того только сбросилъ съ себя синюю курточку школьнаго мальчика, чтобъ надѣть новый костюмъ, который равномѣрно возбуждалъ насмѣшки дерзкихъ ребятишекъ. Фамильный костюмъ вашъ состоялъ, imprimis, въ короткихъ панталонахъ, оканчивающихся на колѣняхъ пряжками, потомъ — въ синемъ длиннополомъ сюртукѣ съ свѣтлыми пуговицами и наконецъ въ огромномъ бѣломъ галстухѣ, разстилавшемся во всей груди и украшенномъ по срединѣ сердоликовой булавкой. Эта же самая булавка усматривается на всѣхъ портретахъ. Я носилъ эту одежду въ теченіе всей моей жизни, за исключеніемъ непродолжительнаго промежутка, когда я измѣнилъ ее, для того, чтобы въ самомъ скоромъ времени снова возвратиться къ ней.

Если счастіе состоитъ въ томъ, чтобы имѣть множество друзей, то я долженъ быть счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Старыя рѣзчики, сосѣди, пансіонеры нашего Общества, рѣшительно всѣ до ключницы моей и до Тома Лотона, единственнаго моего писца, относились обо мнѣ весьма снисходительно, и я зналъ, что они говорили это любя меня отъ чистаго сердца. Житейскія дѣла мои шли какъ нельзя лучше. Я не зналъ борьбы со свѣтомъ для пріобрѣтенія пропитанія, не зналъ, что значатъ горести и неудачи, которымъ подвергались другіе люди. Читая подобныя вещи въ книгахъ, я считалъ ихъ баснословными. Средства къ моему существованію сами собой давались мнѣ въ руки. Годовой доходъ мои состоялъ изъ двухъ-сотъ фунтовъ, готовой квартиры, угля и свѣчей, которыхъ отпускалось даже болѣе чѣмъ требовалось; впрочемъ, я всегда находилъ средства подѣлиться моими избытками и никогда не дѣлалъ сбереженій. Но при всемъ томъ не могу сказать, чтобы я былъ счастливъ. Я всегда чувствовалъ въ душѣ своей, что былъ прикованъ къ образу жизни не по моимъ наклонностямъ. Я не говорю, что въ другой сферѣ повелъ бы, можетъ быть, самую бурную жизнь; нѣтъ, мнѣ кажется, что я болѣе былъ склоненъ къ мыслящей, нежели къ дѣятельной жизни, хотя чувствовалъ, что еслибъ находился въ другомъ кругу общества, еслибъ зналъ болѣе о жизни я испыталъ больше перемѣнъ, то былъ бы гораздо счастливѣе. Мысль о суетности жизни и похвальное стремленіе удаляться отъ всякихъ искушеній — были внушены мнѣ въ самой ранней моей юности. «Катящійся камень не обростаетъ мхомъ» — была главная пословица, которую я часто слышалъ изъ устъ моего родителя. Эти правила, посѣянныя довольно рано, пустили глубокіе корни, хотя, можетъ быть, въ неплодоносную почву. Кромѣ того, живя подъ одной кровлей съ отцомъ, я чувствовалъ какое-то безпокойство при каждомъ шопотѣ моихъ душевныхъ склонностей, противныхъ желаніямъ родителя, и я старался заглушить ихъ. Такимъ образомъ, въ теченіе времени, я сдѣлался тѣмъ, чѣмъ теперь есть, — не мизантропомъ, благодаря Бога, но робкимъ и въ нѣкоторой степени меланхоличнымъ. Въ вашемъ домѣ не существовало веселья, исключая только Святокъ, которые мы проводили въ полномъ удовольствіи. Въ это время отецъ мой любилъ выказать все свое чопорное гостепріимство. Два или три вечера обыкновенно посвящались нашему веселью, въ которомъ участвовали и старые и малые — по большой части все рѣзчики или дѣти рѣзчиковъ. Послѣ смерти отца моего я сохранилъ этотъ обычай. Часто бывало въ то время, какъ я сидѣлъ окруженный счастливыми друзьями, какая нибудь хорошенькая, молоденькая женщина дѣлывала мнѣ лукавый намекъ на упорную рѣшимость умереть старымъ холостякомъ, вовсе не думая, что безпечныя слова ея огорчали меня, поражали въ самое сердце и заставляли задумчиво обращаться къ камину. Можетъ быть, я еще и женился бы, еслибъ нашелъ себѣ подругу; доходъ мой былъ невеликъ, но многіе люди пускаются въ семейную жизнь, имѣя гораздо меньше моего. Такъ или иначе, но только на сорокъ-пятомъ году моей жизни я все еще оставался не женатымъ, серьёзнымъ и брюзгливымъ, — словомъ сказать, настоящимъ типомъ стараго холостяка. Это происходило не отъ равнодушія, потому что я отъ природы былъ чувствителенъ и признателенъ и къ женщинамъ имѣлъ особенное уваженіе. Я представлялъ ихъ себѣ образцомъ всего прекраснаго и благороднаго, но при всемъ томъ въ присутствіи ихъ я только и могъ робко любоваться ими, мало говорить и много думать о нихъ послѣ ихъ ухода.

Одинъ изъ главныхъ результатовъ моей репутаціи за скромную и серьезную наружность заключался въ исполненіи безчисленнаго множества древнихъ завѣщаній, возложенныхъ на меня умирающими друзьями. Другой бы непремѣнно подумалъ, что противъ меня сдѣланъ заговоръ, цѣлью котораго было обременить меня доказательствами довѣрія. Запасъ траурныхъ колецъ былъ у меня весьма значительный. Выраженіе «девятнадцать гиней за его труды» звучало для меня знакомыми звуками. Наконецъ я принужденъ былъ заранѣе намекать какому нибудь престарѣлому и больному рѣзчику, что обязанности мои въ этомъ родѣ такъ многочисленны, что я едва успѣваю исполнять ихъ. Но, вопреки всѣмъ моимъ возраженіямъ, одинъ старый рѣзчикъ, добрый мой знакомецъ, по имени Которнъ, неотступно просилъ меня быть его душеприкащикомъ. Онъ успокоивалъ меня увѣреніемъ, что въ помощь мнѣ назначилъ еще одного пріятеля, съ которымъ мы должны были вмѣстѣ исполнять предназначенныя по духовной обязанности и принять на себя опеку надъ его дочерью Люси. Отказаться не было возможности; къ счастію моему, товарищъ мой, вступивъ въ обязанности опекуна, рѣдко безпокоилъ меня, развѣ только когда принуждала къ тому необходимость. Такимъ образомъ, дѣла наши шли спокойно нѣсколько лѣтъ. Дочь покойнаго Которна сдѣлалась прекрасной дѣвицей девятнадцати лѣтъ, съ голубыми глазами, бѣлокурыми волосами, струистыми какъ солнечный блескъ на поверхности гладкой воды, колеблемой легкимъ вѣтеркомъ. Во время болѣзни старика я часто видѣлъ ее у него въ домѣ и уже тогда считалъ красавицей. Встрѣчая ее на лѣстницѣ со свѣчой въ рукѣ, я полагалъ, что свѣтъ разливался отъ прелестнаго лица ея, и что, поднимаясь по ступенькамъ, она не касалась земля ногами, но плавно летѣла по воздуху. Чувство моего уваженія къ ней простиралось до крайней степени; я заключаю это изъ того, что рѣдко рѣшался говорить съ ней, и мнѣ кажется, что съ перваго раза она уже считала меня за суроваго и холоднаго человѣка. Наконецъ опекунъ ея умеръ, и хотя я заранѣе зналъ, что при этомъ случаѣ обязанность его перейдетъ ко мнѣ, но, признаюсь, дѣйствительность поразила меня своею внезапностью. Я едва могъ вѣрить, что съ этого времени Люси должна смотрѣть на меня какъ на единственнаго своего защитника. Какъ бы то ни было, дѣла моего товарища въ короткое время приведены были въ порядокъ, и Люси переѣхала жить въ старинный нашъ домъ.

Люси очень скоро позабыла первую свою антипатію ко мнѣ, и мы сдѣлались добрыми друзьями. Я выводилъ ее по старому дому, показалъ ей библіотеку, картины и вообще все, что было пріятнаго и любопытнаго. Позади дома находился садикъ, въ которомъ Люси въ хорошую погоду любила сидѣть за своей работой. Правда, садикъ этотъ былъ очень не великъ, но все же садикъ, и въ добавокъ еще среди самого Лондона. Въ немъ находилось множество кустарниковъ, два или три огромныхъ дерева, и, въ добавокъ, на гладкой лужайкѣ построена была сельская бесѣдка. Хотя зелень въ немъ, вообще можно сказать, была не завидная, но зато задній фасадъ дома имѣлъ довольно живописный видъ. Нижняя половина его покрывалась листьями смоковницы, вѣтви которой прибиты были къ стѣнѣ гвоздиками, а полуразвалившіяся ступеньки охранялись по обѣимъ сторонамъ огромными кустами алоэ, посаженными въ зеленыхъ кадкахъ. Это было любимое мѣсто Люси. По утрамъ она тутъ работала или читала, а передъ обѣдомъ учила двухъ маленькихъ племянницъ нашей ключницы читать и писать. Иногда, по вечерамъ, я бралъ изъ библіотеки какую нибудь старинную книгу, читалъ ей вслухъ и иногда заставлялъ ее смѣяться. Мнѣ помнится, что одинъ переводъ испанскаго романа in-folio, напечатанный въ XVII столѣтіи, чрезвычайно забавлялъ ее. Самый переводъ составлялъ половину книги, а другая половина заключалась въ предисловіяхъ. Такъ, напримѣръ, тутъ находились: «Апологія переводчика за свой трудъ», «Наставленіе, намъ должно понимать эту книгу», «Обращеніе жъ ученому читателю», другое — «Къ благоразумному и благовоспитанному читателю», третье — «Къ простонародному читателю», и такъ далѣе; наконецъ передъ самымъ переводомъ испанскаго романа помѣщено было множество англійскихъ и латинскихъ стиховъ, въ похвалу книги и переводчику, вышедшихъ изъ подъ пера знаменитыхъ поэтовъ того времени.

По воскресеньямъ мы сидѣли въ церкви на одной скамейкѣ. Наблюдая, съ какимъ усердіемъ молилась Люси, я часто забывалъ читать свои молитвы. Мнѣ казалось, что только одна Люси умѣла произносить надлежащимъ образомъ слова христіянской любви. Мнѣ досадно было слушать, какъ старый надсмотрщикъ нашего прихода, котораго я тогда считалъ за человѣка дурной нравственности, повторялъ тѣже самыя слова хриплымъ своимъ голосомъ; мнѣ кажется, я готовъ былъ просить его читать про себя.

Такимъ образомъ, жизнь молодой дѣвицы въ нашемъ домѣ протекала, по моему мнѣнію, не совсѣмъ-то весело, хотя Люси, повидимому, была счастлива и совершенно довольна. Что до меня, то хотя мнѣ и жаль было моего опекуна-товарища, но я благословлялъ тотъ день, въ который Люси переѣхала въ нашъ домъ; я пожалѣлъ даже, что отказался быть опекуномъ съ самого начала: она выросла бы съ самого дѣтства на моихъ глазахъ и научилась бы смотрѣть на меня, какъ на отца. Живя съ ней вмѣстѣ и примѣчая всѣ ея дѣйствія и помышленія, даже и тогда, когда она вовсе не подозрѣвала, что наблюдаютъ за ней, я почиталъ ее непорочнѣе всѣхъ непорочнѣйшихъ моихъ идеаловъ. Еслибъ я и вздумалъ въ мои лѣта жениться, то, признаюсь, отложилъ бы это намѣреніе до той поры, пока Люси не сыскала бы достойнаго мужа.

По старинному завѣщанію нашего Общества, мы раздавали, наканунѣ Рождества, двадцати-четыремъ бѣднымъ часть хлѣба, вязанку дровъ и по два шиллинга и десяти пенсовъ на каждаго. Бѣдные эти состояли изъ престарѣлыхъ мужчинъ и женщинъ. По другому старинному правилу, до сихъ поръ еще не отмѣненному, полагалось, чтобы всѣ облагодѣтельствованные собирались въ первый присутственный день, аккуратно въ полдень) «принести благодарность за подарокъ». Въ первое Рождество послѣ пріѣзда Люси, она просила меня позволить ей раздавать подарки, и я согласился. Подперевъ лицо ладонью, я стоялъ подлѣ конторки, внимательно наблюдалъ за Люси и вслушивался въ ея разговоръ съ бѣдняками. Вслѣдъ за удовольствіемъ слушать, какъ она говорила съ маленькими дѣтьми, я восхищался ея разговоромъ съ милыми стариками и старухами. Я находилъ что-то особенно пріятное въ контрастѣ двухъ предѣловъ человѣческой жизни: въ прекрасной юности и въ преклонной, покрытой морщинами старости. Люси внимательно выслушивала однообразныя жалобы стариковъ, утѣшала ихъ, какъ умѣла, нѣкоторыхъ брала за смуглыя, костлявыя руки, помогая спускаться съ лѣстницы. Не знаю, что со мной дѣлалось въ тотъ день. Облокотясь на ладонь, и стоялъ углубленный въ размышленія; мнѣ казалось, я потерялъ ту инстинктивную способность, съ которою мы исполняемъ самыя простыя дѣйствія нашей ежедневной жизни. Передо мной лежали счоты, которые я долженъ былъ повѣрить, но нѣсколько разъ принимался за нихъ — и ничего не могъ сдѣлать. Какъ простыя слова ежедневнаго разговора, срывающіяся съ губъ нашихъ въ одно время съ мыслію, дѣлаются неясными, неопредѣленными, если мы задумаемся объ ихъ происхожденіи и нѣсколько разъ повторивъ ихъ про себя, такъ точно, когда я остановился долго на мысли о работѣ, которая лежала передо мной, эта работа сдѣлалась чрезвычайно трудною. Я передалъ счеты моему писцу, Тому Лотону, сидѣвшему противъ меня.

Бѣдный Томъ Лотонъ! мнѣ казалось, что онъ нѣсколько разъ взглядывалъ на меня съ замѣтнымъ безпокойствомъ. Ни одно существо на всей землѣ не любило меня такъ искренно, какъ Томъ. Правда, я сдѣлалъ ему нѣсколько благодѣяній, но я часто дѣлалъ ихъ и другимъ, только другіе очень скоро позабыли имъ. Благодарность Тома обратилась въ искреннюю привязанность ко мнѣ, и онъ, находясь почти каждый день со мной, не пропускалъ случая выказать ее. Томъ Лотонъ былъ прекрасный молодой человѣкъ и большой фаворитъ вашей ключницы, которая частенько говаривала, что «она любитъ его за любовь его къ матери, и что онъ былъ точь-въ-точь такимъ, какимъ былъ бы сынъ ея, еслибъ смерть не похитила его.» Томъ любилъ чтеніе, и когда писалъ стихи и дарилъ ихъ своимъ друзьямъ, переписавъ сначала четкимъ почеркомъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ былъ очень острый малый, но ужь зато въ другихъ простота его доходила до ребячества. Характеръ его былъ самый скромный и самый добрый, что извѣстно было лажа дѣтямъ. Никакія шутки, ни даже насмѣшки, не вызывали на лицо его и малѣйшей тѣни неудовольствія.

Тому предстояло пронести канунъ Рождества вмѣстѣ съ вами я, по принятому обыкновенію, приготовлять тосты и разливать эль; поэтому, когда кончилась раздача подарковъ, онъ оставилъ меня и побѣжалъ домой — переодѣться для предстоящаго случая. Я же еще стоялъ задумавшись подлѣ конторки, пока короткій зимній день не замѣнился вечеромъ. Вошла Люси и позвала меня, объявивъ, что чай поданъ на столъ.

— Мы думали, что вы заснули, сказала она. — Мистеръ Лотонъ пришелъ.

Мы расположились въ старинной гостиной, вокругъ яркаго огня, между тѣмъ какъ Люси приготовляла чай. Она приготовила бы и тосты; но Томъ сказалъ, что онъ лучше позволитъ ослѣпить себя, нежели уступитъ ей это занятіе. Пришла наша ключница; спустя немного, пришелъ старый рѣзчикъ съ маленькой дочерью. Мы просидѣли до полночи. Рѣзчикъ разсказалъ нѣсколько анекдотовъ про знакомыхъ моего отца, а Томъ разсказалъ исторію про какое-то привидѣніе; которую слушали съ замираніемъ сердца и притаивъ дыханіе, пока не открылось, что все это былъ сонъ. Одинъ только я чувствовалъ внутреннее безпокойство и говорилъ очень мало. Помнится даже, что на какое-то замѣчаніе рѣзчика и отвѣтилъ довольно рѣзко. Онъ погладилъ Люси по головкѣ и выразилъ свое предположеніе, что она скоро выдетъ замужъ и покинетъ насъ, стариковъ. Я не могъ перенести мысли, что она покинетъ насъ, хотя и былъ убѣжденъ, что рано или поздно, но это должно случиться. Люси никогда еще не казалась мнѣ такою интересною, какъ въ этотъ вечеръ. Маленькая дѣвочка, утомленная игрой, задремала, склонивъ головку свою на колѣни Люси; и когда Люси говорила съ вами, рука ея была опутана шелковистыми кудрями ребенка. Я пристально смотрѣлъ на все и жадно ловилъ каждое ея слово. Едва только Люси замолкала, какъ безпокойство мое возвращалось. Тщетно старался я раздѣлять ихъ непринужденную веселость. Мнѣ хотѣлось остаться одному,

Въ ту ночь, когда я сидѣлъ въ своей маленькой спальнѣ, и все еще думалъ о Люси. Голосъ ея все еще звучалъ въ моихъ устахъ; я закрывалъ глаза, и Люси рисовалась передо мной, съ ея кроткимъ прелестнымъ личикомъ, и золотымъ маленькимъ медальономъ, повѣшеннымъ на ея мраморной шейкѣ. Я заснулъ, и во снѣ мнѣ представлялась одна только Люси. Я проснулся — и, въ ожиданія разсвѣта, все еще думалъ о ней. Такимъ образомъ прошли наши Святки. Иногда во мнѣ рождалось довольно пріятное чувство; а иногда я почти желалъ никогда не видѣть ее. Безпокойство и тоска не покидали меня; о чемъ я безпокоился, о чемъ тосковалъ, — рѣшительно не знаю. Я сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ, — совершенно не тѣмъ, какимъ я былъ не звавши ее.

Наконецъ, когда я пересталъ скрывать отъ себя, что любилъ ее пламенно и нѣжно, — пламеннѣе, чѣмъ кто нибудь могъ любить, — я началъ сильно тревожиться. Я зналъ, что сказали бы другіе, еслибъ узнали про мою любовь. Люси имѣла небольшое состояніе, а я не имѣлъ ничего, и, что еще хуже, мнѣ было сорокъ-пять лѣтъ, а ей только минуло двадцать. Кромѣ того я былъ ея опекуномъ; умирающій отецъ Люси поручалъ ее моему попеченію, въ полной увѣренности, что если она попала подъ мою защиту, то я стану дѣйствовать въ ея пользу, такъ же, какъ и самъ онъ, оставаясь въ живыхъ, дѣйствовалъ бы. Я зналъ, что былъ бы ревнивъ, сердитъ со всякимъ, кто только обнаружилъ бы къ ней хотя малѣйшее расположеніе. Но при всемъ томъ я спрашивалъ самого себя: неужели мнѣ должно удалять отъ нея того, что могъ бы сдѣлать ее счастливою, кто полюбилъ бы ее какъ я любилъ, и, кромѣ того, по своей молодости и привычкамъ, гораздо больше нравился бы ей? Еслибъ даже случайно я и пріобрѣлъ ея расположеніе, неужели люди не сказали бы, что я несправедливо употребилъ вліяніе моей власти надъ ней, или что я нарочно держалъ ее взаперти отъ общества, такъ что Люси, въ совершенномъ невѣдѣніи о жизни, ошибочно приняла чувство уваженія за болѣе сильное чувство души? Мало этого: справедливо ли было бы съ моей стороны, еслибъ я, откинувъ всѣ людскія предположенія, взялъ бы за себя молодую и прелестную дѣвицу и навсегда заперъ бы ее въ угрюмомъ вашемъ домѣ, уничтожилъ бы въ ней природную ея веселость и постепенно пріучилъ бы ее къ моимъ старымъ привычкамъ? Я видѣлъ эгоизмъ во всѣхъ моихъ помышленіяхъ и рѣшился завсегда изгнать ихъ изъ моей души.

Но эти мысли не покидали меня. Съ каждымъ днемъ я открывалъ въ Люси какое нибудь новое достоинство, которое сильнѣе и сильнѣе раздувало мою страсть. Я слѣдилъ за каждымъ ея шагомъ. Я часто украдкой ходилъ по комнатамъ, въ надеждѣ увидѣть ее, не бывъ замѣченнымъ, услышать ея голосъ, и потомъ также украдкой уйти, не потревоживъ ея. Однажды я на цыпочкахъ приблизился къ полуоткрытой двери и увидѣлъ ее. Она задумчиво смотрѣла за свѣчу, работа лежала подлѣ вся нетронутою. Я старался разгадать, о чемъ она думала: быть можетъ, въ невинное сердце ея запало воспоминаніе о другѣ, котораго уже нѣтъ въ живыхъ, а быть можетъ и размышленіе о комъ нибудь другомъ, болѣе миломъ сердцу, занимаетъ ее. Послѣдняя мысль какъ тонкій ядъ пробѣжала во мнѣ, и я затрепеталъ. Мнѣ показалось, что она пошевелилась; или это только была игра воображенія? во всякомъ случаѣ, я торопливо отвернулся отъ дверей, на цыпочкахъ пошелъ въ контору, не смѣя оглянуться, пока не добрался до своего угла.

Каждый замѣчалъ перемѣну во мнѣ. Иногда Люси съ безпокойствомъ поглядывала на меня и спрашивала о моемъ здоровьѣ. Тому Лотону грустно было видѣть во мнѣ уныніе, пока наконецъ онъ самъ не сдѣлался серьёзнымъ какъ старикъ. Иногда съ книгой въ рукѣ я садился противъ Люси. Когда я переставалъ читать, и Люси замѣчала, что чтеніе не доставляетъ мнѣ удовольствія, она уже болѣе не принуждала меня. Я глядѣлъ на страницы безъ всякой мысли объ ихъ содержаніи, единственно только затѣмъ, чтобъ избѣгнуть ея взглядовъ. Однажды вечеромъ я вдругъ оттолкнулъ отъ себя книгу и, взглянувъ на Люси смѣло и пристально, чтобъ замѣтить выраженіе ея лица, сказалъ:

— Люси, мнѣ кажется, ты начинаешь скучать моими скучными привычками. Ты уже больше не любишь меня, какъ любила нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.

— О, нѣтъ! отвѣчала Люси: — я по прежнему люблю васъ. Я не знаю, что вамъ вздумалось говоритъ объ этомъ. Можетъ быть, я чѣмъ нибудь огорчила васъ. Да, да, говорили она: — вѣрно я сказала что нибудь и огорчила васъ, хотя, признаюсь вамъ, я сдѣлала это безъ всякаго умысла. За это-то вы и обходитесь со мной такъ холодно и не хотите оказать мнѣ, что я сдѣлала.

Люси подошла ко мнѣ, взяла мою руку и со слезами на глазахъ просила меня сказать, что она сдѣлала.

— Я знаю, говорила она: — кромѣ васъ, у меня нѣтъ другого, такого добраго, великодушнаго друга. Отецъ мой умеръ прежде, чѣмъ я узнала, какого великаго друга имѣла въ немъ; но если бъ онъ жилъ, я никогда не любила бы его столько, сколько люблю васъ.

— Ну хорошо, хорошо, Люси, сказалъ я. — Я новое не хотѣлъ огорчать тебя. Я самъ не знаю, почему я сдѣлалъ тебѣ упрекъ. Я нездоровъ; а въ этомъ положеніи я часто не знаю что говорю.

— Ну такъ поцалуйте же меня, сказала Люси: — и скажите, что вы на меня не сердитесь больше, и ради Бога не думайте, что мнѣ наскучило жить въ вашемъ домѣ. Я буду дѣлать все, чтобъ только сдѣлать васъ счастливымъ. Я не стану больше просить читать для меня вслухъ. Въ другой разъ я нарочно оставлю работу свою и сама буду читать для васъ. Я видѣла, что вы скучали, безпокоились, молчали, и нарочно сама ничего не говорила, потому что я вовсе не знала причины вашей грусти. Напрасно вы думали, что я скучаю здѣсь. Теперь я всѣми силами буду стараться развеселить васъ. Я буду читать и пѣть для васъ; иногда будемъ играть въ шашки, какъ дѣлывали мы прежде. Откровенно говорю вамъ, что я люблю этотъ домъ и всѣхъ, кто въ немъ живетъ. Во всю жизнь мою и не была такъ счастлива, какъ со времени моего переѣзда сюда.

Я положилъ руку на ея голову и поцаловалъ ее въ лобъ, не сказавъ ни слова.

— Вы дрожите, сказала Люси: — это не одно нездоровье, у васъ вѣрно есть печаль, которая тревожитъ васъ. Скажите мнѣ, что сдѣлалось съ вами: не могу ли я сколько забудь утѣшить васъ? У меня нѣтъ такой опытности, какъ у васъ; но случается, что молодость иногда можетъ посовѣтовать не хуже старости и самаго лучшаго опыта. Не увеличиваете ли вы свое безпокойство, слишкомъ много думая о немъ? Вѣроятно, вы до тѣхъ поръ думаете, что умъ вашъ начинаетъ покрываться туманомъ, чрезъ который вамъ не видно никакого выхода; между тѣмъ какъ я, взглянувъ на это въ первый разъ, тотчасъ же увижу, что нужно сдѣлать. Кромѣ того, продолжала она, замѣтивъ мою нерѣшимость: — если вы не скажете мнѣ, я постоянно буду безпокоиться и безпрестанно буду представлять себѣ сотни золъ, изъ которыхъ каждое гораздо хуже, чѣмъ существующее на самомъ дѣлѣ.

— Нѣтъ, Люси, сказалъ я: — я нездоровъ; я чувствовалъ это вотъ уже нѣсколько дней, а сегодня мнѣ особенно нехорошо. Я пойду спать и знаю, что къ утру мнѣ будетъ получше.

Я зажегъ свѣчу и, пожелавъ Люси спокойной ночи, оставилъ ее и пробрался въ свою спальню. Я не могъ долѣе оставаться съ ней, опасаясь искушенія открыть свою тайну. Не знаю, какимъ образомъ могъ я перенести воспоминаніе о кроткихъ, искреннихъ словахъ ея, которыя были для меня мучительнѣе самаго холоднаго презрѣнія! Она говорила, что любила меня какъ отца. Въ порывѣ добросердечія своего я откровенности она намекнула мнѣ о моихъ лѣтахъ и опытѣ. Неужели я и въ самомъ дѣлѣ кажусь такимъ стариковъ? Да. Впрочемъ, я зналъ, что не лѣта мои состарѣли меня: всему причиной были мои грубыя манеры, мое серьёзное и задумчивое лицо; они-то и придавали мнѣ старообразный видъ даже и въ самомъ цвѣтѣ моихъ лѣтъ. О, какъ горько жаловался я на своего отца, который закрылъ отъ меня свѣдѣнія о всемъ, что дѣлаетъ жизнь прекрасною, который, скрывъ отъ меня всякое сравненіе, увѣрялъ, что жизнь подобная его жизни есть самая лучшая. Поздно я замѣтилъ свое заблужденіе, но еще позднѣе было исправить его. Я съ отвращеніемъ окинулъ взоромъ свой старинный костюмъ, свой огромный галстухъ; даже самая прическа моя, ниспадая назадъ длинными рядами, казалась чрезвычайно старинною. Вообще моя наружность вся похожа была на наружность человѣка, который проспалъ ровно полъ-столѣтія. Я увѣренъ, что меня пустили бы въ маскарадъ въ подобномъ костюмѣ, безъ всякаго въ немъ измѣненія, и подумали бы, что я нарочно для этого случая взялъ его на прокатъ. Но вдругъ новая надежда родилась во мнѣ. Мнѣ нужно перемѣнить образъ жизни, мнѣ нужно казаться какъ можно болѣе веселымъ, мнѣ нужно носить современную одежду и вообще стараться не показывать изъ себя человѣка старѣе моихъ лѣтъ.

Такого спокойствія души, какое принесли съ собой эти мысли, я не знавалъ въ теченіе многихъ дней. Я удивлялся, почему то, что казалось такъ очевиднымъ, не приходило мнѣ въ голову раньше. Но я продолжалъ мечтать и, вмѣсто того, чтобы придумать что нибудь возможное, полезное, безъ всякой пользы разсматривалъ только свои затрудненія. Во всякомъ случаѣ я рѣшилъ, что отчаяваться не должно. Сорокъ-пять лѣтъ еще не великая старость. Я привелъ на память множество примѣровъ, въ которыхъ старики женились на молоденькихъ и впослѣдствіи жили очень счастливо. Я вспомнилъ одного изъ нашихъ старшинъ, который въ шестьдесятъ лѣтъ женился на молоденькой и очень хорошенькой женщинѣ, и каждый видѣлъ, какъ они были счастливы и какъ она любила своего мужа за его лѣта; но нужно же было тутъ вмѣшаться какому-то головорѣзу, который незамѣтнымъ и искуснымъ образомъ поколебалъ ея супружескую вѣрность, и она убѣжала съ нимъ. Я увѣренъ, что Люси этого не сдѣлаетъ: я очень хорошо зналъ ея врожденныя чистосердечіе и преданность, и потому не имѣлъ ни малѣйшей причины опасаться подобнаго результата. Вслѣдъ за тѣмъ я представлялъ себѣ, до какой степени буду добръ и снисходителенъ къ ней, какимъ образомъ стану избирать всѣ средства, чтобъ только доставить удовольствіе юной душѣ ея, такъ что Люси сама увидитъ наконецъ, что вся жизнь моя предана ей, и тогда полюбятъ меня всей душой. Я составлялъ уже подробный планъ будущему образу нашей жизни. Я сталъ бы приглашать друзей и сами бы мы посѣщали ихъ. Въ зимніе вечера мы вмѣстѣ играли бы въ шашки, а иногда я бралъ бы ее въ театръ. Лѣтомъ мы выѣзжали бы за городъ, бродили бы цѣлый день въ спокойныхъ, тѣнистыхъ мѣстахъ, любовались бы сельской природой и къ вечеру возвращались домой. Эти сладкія мысли убаюкивали меня на ночь и приносили съ собой упоительныя грёзы.

На другой день я отправился къ портному, и онъ принялъ мой заказъ съ видимымъ изумленіемъ. Черезъ нѣсколько дней новое платье было готово, и я навсегда, или, лучше сказать, мнѣ казалось, что навсегда, сбросилъ съ себя маскарадный костюмъ. Я чувствовалъ какую-то неловкость въ новомъ моемъ нарядѣ; впрочемъ, я надѣялся скоро привыкнуть къ нему, тѣмъ болѣе, что въ немъ я дѣйствительно казался гораздо моложе. Что бы оказалъ мой отецъ, еслибъ онъ вздумалъ посѣтить въ тотъ день землю и взглянуть на меня? Только съ волосами я никакъ не могъ справиться: я всячески старался причесать ихъ на-бокъ, а они какъ нарочно принимали прежнее свое положеніе и становились торчкомъ или уклонялись назадъ. Сорокъ-пять лѣтъ они приглаживались по одному направленію, и мнѣ кажется, чтобъ пріучить ихъ къ новой прическѣ, нужно было употребить еще сорокъ-пять лѣтъ. Я спустился внизъ, стараясь показывать видъ, какъ будто въ наружности моей не случалось ничего необыкновеннаго. День былъ присутственный: старшина и члены съ изумленіемъ взглянули на меня и, вѣроятно, засмѣялись бы, еслибъ большая часть изъ нихъ давно уже не отвыкла смѣяться. Однако, нѣкоторые закашляли, а одинъ изъ нихъ обратился ко мнѣ съ самими простыми вопросами, вѣроятно, для того, чтобъ удостовѣриться въ безопасномъ состояніи моего разсудка. Мнѣ было немного досадно: какое имъ дѣло до меня, если я вздумалъ сдѣлать нѣкоторыя измѣненія въ моей одеждѣ! Какъ бы то ни было, я не сказалъ ни слова и спокойно принялся за дѣло. Томъ Лотонъ находился тутъ же. Для него этотъ день былъ довольно пріятный: онъ получилъ прибавку къ жалованью. Но, несмотря на это, Томъ съ состраданіемъ смотрѣлъ, на меня и очевидно думалъ вмѣстѣ съ прочими, что я рехнулся. Я ни на что не обращалъ вниманія; напротивъ того, былъ какъ нельзя болѣе доволенъ, потому что Люси пріятно было видѣть перемѣну въ моей одеждѣ и въ моемъ обращеніи. Я смѣялся и шутилъ съ ней; а она, по обѣщанію, читала мнѣ и пѣла. Дѣла мои шли такимъ образомъ нѣсколько времени, какъ вдругъ прежнее безпокойство снова возвратилось ко мнѣ. Я видѣлъ, какъ мало подозрѣвала она, что я любилъ ее болѣе, чѣмъ другъ, а, все еще опасаясь открыть ей истину, я чувствовалъ, что положеніе мое не улучшится въ теченіе многихъ лѣтъ. А чрезъ то мало по малу я снова возвратился къ прежней моей грусти и снова сдѣлался унылъ и задумчивъ.

Однажды вечеромъ, чувствуя въ себѣ какое-то лихорадочное состояніе и сильное безпокойство, я спустился изъ своей маленькой комнатки въ садъ и гулялъ въ немъ съ открытой головой. Ночь за ночью, сонъ мой прерывался тревожными грёзами, которыя исчезали при первомъ моемъ пробужденіи и оставляли во мнѣ чувство унынія, не покидавшее меня въ теченіе цѣлаго дня. Я начиналъ думать иногда, что разсудокъ оставляетъ меня. Въ это время работы накопилось бездна. Тому Лотону и мнѣ предстояло просиживать за ней цѣлые вечера, но я все предоставилъ Тому, потому что самъ не имѣлъ возможности сосредоточить свое вниманіе надъ скучными бумагами. Я прошелся взадъ и впередъ нѣсколько разъ, какъ вдругъ, проходя подъ окномъ, гдѣ Тонъ оставался за работой, я услышалъ, что онъ съ кѣмъ-то разговаривалъ. Одно слово, долетѣвшее до моего слуха, подстрекнуло мое любопытство, и я поднялся на каменный прилавокъ и началъ прислушиваться. Форточка, служившая для очищенія воздуха въ конторѣ, были отворена, и мнѣ ясно былъ слышенъ весь разговоръ, особливо когда я приставилъ къ отверстію ухо. Лампа была накрыта колпакомъ, стекла закрашены, слѣдовательно меня никто не могъ увидѣть, — да, признаться, и мнѣ не было видно довольно ясно; но сцена, которая открылась мнѣ, удвоила мое зрѣніе.

Я видѣлъ двѣ фигуры: одна изъ нихъ принадлежала Тому, а другая, рядомъ съ первой, Люси! Вся кровь бросилась мнѣ въ голову Тысяча маленькихъ огоньковъ заискрилась въ моихъ глазахъ. Я едва держался на ногахъ; но, сдѣлавъ усиліе, я прильнулъ къ окну и обратился въ слухъ. Голосъ Люси я услышалъ первымъ.

— Тс! сказала она: — я слышу шумъ; кто-то идетъ сюда. Спокойной ночи! спокойной ночи!

— Я ничего не слышу, отвѣчалъ Томъ: — это вѣтеръ сбиваетъ засохшія листья и бросаетъ ихъ въ окно.

Казалось, они оба стали вслушиваться, а потомъ опять заговорили.

— О, миссъ Люси, не бѣгите отъ меня такъ скоро, поговорите со мной еще немного. Теперь мнѣ рѣдко удается видѣть васъ; а если и случится иногда, то какъ нарочно при другихъ, такъ что мнѣ нѣтъ никакой возможности высказать вамъ все, что лежитъ на моей душѣ. Цѣлый день я думаю объ васъ, а ночью съ нетерпѣніемъ ожидаю наступленія утра, чтобъ снова находиться въ одномъ домѣ съ вами, въ надеждѣ увидѣть васъ передъ уходомъ, — хотя надежды эти почти никогда не сбываются. Мнѣ кажется, я во всемъ несчастливъ, исключая только…. мнѣ кажется, что вы любите меня немного…. скажите правду, Люси.

— Да, Томъ, я люблю, и даже очень люблю. Я говорила уже вамъ нѣсколько разъ и не стыжусь повторить это. Я ни отъ кого на скрыла бы любви своей, еслибъ вы не запрещали мнѣ. Но къ чему мнѣ тревожить себя пустыми опасеніями, почему вы считаете себя несчастнымъ? Я не знаю, почему бы мнѣ не открыться ему во всемъ. Онъ самое добрѣйшее созданіе въ мірѣ, и я знаю, что отнюдь не станетъ противиться тому, что такъ близко касается моего счастія. Кромѣ того, вы его лучшій любимецъ, и я увѣрена, что онъ будетъ въ восторгѣ отъ одной мысли, что мы полюбили другъ друга.

— Нѣтъ, Люси, нѣтъ! вы ни слова не должны говорить ему. Что онъ подумаетъ обо мнѣ? что онъ подумаетъ о Томѣ Лотонѣ, который кромѣ маленькаго жалованья ничего на имѣетъ, а между тѣмъ вздумалъ имѣть виды на богатую невѣсту, которыя, не сказавъ ему ни слова, цѣлыя мѣсяцы ставитъ западни — я употребляю въ этомъ случаѣ его выраженіе — который наноситъ позоръ ему, какъ вашему опекуну, допустившему бѣднаго писца своей конторы говорить съ вами наединѣ.

— Все это вы говорили мнѣ много разъ; но ни въ какомъ случаѣ это не можетъ быть препятствіемъ нашему счастію. Деньги мои дѣлаются для насъ несчастіемъ, и я готова даже отказаться отъ нихъ, въ полной увѣренности, что мы и безъ нихъ будемъ счастливы. Еслибъ намъ пришлось ждать долго, то мы могли бы тогда видѣться открыто; намъ не нужно было бы искать случаевъ для тайныхъ свиданій и опасаться, что мы поступаемъ дурно. Вы не знаете, Томъ, что одна мысль объ этомъ дѣлаетъ меня несчастною. Прежде я никогда не имѣла тайны, которую боялась бы открыть предъ цѣлымъ миромъ, а теперь вечеръ за вечеромъ я просиживаю съ тѣмъ, отъ котораго ничего не должна бы скрывать, и чувствую, что я обманываю его. Каждый разъ, какъ только онъ взглянетъ на меня, мнѣ такъ и кажется, что онъ все уже знаетъ, что онъ считаетъ меня лукавой дѣвушкой и хочетъ узнать, долго ли я буду разыгрывать свою роль. Нѣсколько разъ я покушалась разсказать ему все, вопреки вашимъ совѣтамъ, и упросить его, чтобы онъ не сердился, что я несмѣла признаться ему прежде. Я приняла бы на себя всю вину и сказала бы, что я уже любила васъ прежде вашего признанія. Однимъ словомъ, лучше сказать, нежели оставаться въ такимъ непріятномъ положеніи!

— Люси! воскликнулъ Томъ, прерывающимся голосомъ: — вы не должны…. вы не должны даже думать объ этомъ. Я не могу представитъ себѣ, чтобы въ вышло тогда, еслибъ онъ узналъ про все. Это погубило бы насъ, быть можетъ, даже послужило бы причиной къ нашей вѣчной разлукѣ, заставило бы его ненавидѣть насъ обоихъ и не прощать насъ до самой своей смерти. О, Люси! я еще не все сказалъ вамъ. У меня есть еще что-то весьма серьезное.

— Скажите, что же это? Вы пугаете меня!

— Подойдите сюда поближе: я скажу вамъ на ушко. Но нѣтъ, нѣтъ! я не скажу. И пожалуста не просите, чтобы я сказалъ вамъ. Это еще можетъ быть, одна только мечта, которая запала въ мою голову, потому что я очень безпокоюсь за насъ и представляю себѣ всякаго рода бѣдствія, которыя являются какъ будто нарочно для того, чтобъ сдѣлать насъ несчастными. Но, ахъ! если догадки моя справедливы, то мы и въ самомъ дѣлѣ несчастны. Мнѣ кажется, никакое несчастіе не можетъ сравняться съ этимъ.

Глаза Люси наполнились слезами.

— Я не уйду въ гостиную, сказала она: — пока онъ не придетъ туда и не спроситъ меня, о чемъ я плачу. Теперь онъ въ своей комнатѣ и, вѣроятно, скоро спустится внизъ; я рѣшительно не могу показаться ему въ этомъ положенія. О, Томъ! перестаньте мучить меня, скажите мнѣ, что вы хотѣли сказать?

— Я не могу сказать, отвѣчалъ Томъ. — Несправедливо было бы съ моей стороны даже заикнуться объ этомъ, пока дѣйствительно не удостовѣрюсь въ моемъ подозрѣніи. Позвольте мнѣ отереть ваши глаза. Теперь можете итти, иначе отсутствіе ваше будетъ замѣтно.

Томъ два раза пожелалъ ей «спокойной ночи», и при каждомъ разѣ я видѣлъ, какъ, рука его обнимала станъ Люси и какъ онъ цаловалъ ее.

— Люси! сказалъ Томъ, и Люси снова воротилась къ нему.

— Право не знаю, зачѣмъ я воротилъ васъ. Кажется, затѣмъ только, чтобъ еще разъ взглянуть на васъ и сказать вамъ, что такъ какъ, можетъ быть, долго не увижу васъ и еще дольше, можетъ быть, не удастся поговорить съ вами, то….

— Что же вы хотите сказать теперь?

Я трепеталъ за то, что намѣренъ былъ сказать Томъ, и, въ сильномъ безпокойствѣ подслушать слова его, я еще ближе приставилъ свое ухо — и какъ-то нечаянно задѣлъ за форточку.

— Слышите! Мнѣ кажется, кто-то идетъ сюда. Уйдите, Люси, уйдите! сказалъ Томъ. — Спокойной ночи! спокойной ночи!

И Люси порхнула во конторѣ и въ ту же минуту исчезла.

Прислушиваясь съ сильнымъ напряженіемъ къ разговору, я не имѣлъ времени почувствовать ужасный ударъ, такъ неожиданно нанесенный мнѣ. Только въ то время, какъ замолкли голоса ихъ, я узналъ, что всѣ надежды мои рушились въ одну минуту. Спустившись съ прилавка, я снова началъ ходить взадъ и впередъ, но только скорѣе прежняго. О, Томъ Лотонъ! этого я не ожидалъ отъ тебя!

Я опустился на скамейку и, въ первый разъ въ теченіе многихъ лѣтъ моей жизни, плакалъ какъ ребенокъ. Я не могъ не сердиться на нихъ. «О! — думалъ я, — Томъ Лотовъ, ты правъ въ своемъ предположеніи, что я никогда не прощу тебя за это. Ты отнялъ у меня единственную надежду моей жизни. Я до гроба стану ненавидѣть тебя. Люси тоже виновата; но я сердитъ только на тебя, Томъ. Чтобъ защитить тебя, она хотѣла сказать мнѣ — бѣдное дитя! — что она одна во всемъ виновата; но я знаю теперь все. Ты ставилъ западни ей; ты обольстилъ ее; сердце твое само говорило тебѣ, когда ты приписывалъ эти слова моимъ устамъ.»

Я нѣсколько разъ принимался ходить и садиться. Сердце мое разрывалось на части, и я громко стоналъ. Довольно долго я продолжалъ порицать моего соперника. Но съ наступленіемъ ночи гнѣвъ мой затихъ, и мѣсто его заступило лучшее чувство. Я спокойнѣе и рѣшительнѣе смотрѣлъ на мое несчастіе. Я видѣлъ, какъ безполезно, какъ несправедливо было бы мое преслѣдованіе, и чувствовалъ весьма натуральнымъ, что молодая дѣвица скорѣе полюбятъ молодого человѣка, нежели старика. Такимъ образомъ, съ грустнымъ и уничиженнымъ духомъ я рѣшился ободрить ихъ любовь и наконецъ соединить ихъ. Богу одному извѣстно, чего мнѣ стоила эта рѣшимость; впрочемъ, она принесла съ собой спокойствіе души, убѣжденіе въ справедливомъ поступкѣ, которое поддерживало меня въ моемъ намѣреніи. Я не хотѣлъ медлить ни однимъ днемъ, опасаясь, чтобы рѣшимость моя не поколебалась. На другое утро я спустился въ гостиную и, приказалъ тому Лотону слѣдовать за мной, остановился тамъ передъ нимъ и Люси. Томъ былъ блѣденъ; казалось, что онъ сильно страшился моего гнѣва.

— Я ожидаю, сказалъ я: — откровеннаго и немедленнаго отвѣта на вопросъ, который намѣренъ предложить вамъ. Скажите мнѣ, давали ли вы обѣщаніе быть вѣрными другъ другу?

Томъ поблѣднѣлъ еще больше, и прежде чѣмъ могъ собраться съ духомъ, Люси уже отвѣчала за него, призналась во всемъ и въ заключеніе сказала, что она принимаетъ всю вину на себя; но при этомъ Томъ прервалъ ее, воскликнувъ, что всему виной одинъ только онъ. — Винить тутъ нельзя ни того, ни другую, сказалъ я: — нехорошо только, что вы скрывали отъ меня; впрочемъ, ни это прощаю вамъ.

Спустя три мѣсяца послѣ моего позволенія назначенъ былъ день сватьбы. Я видѣлъ, что Томъ и Люси были счастливѣйшія созданія на землѣ. Они вовсе не знали моей тайны. Хотя нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что Томъ подозрѣвалъ мою любовь, и что онъ именно на нее и намекалъ во время разговора съ Люси въ конторѣ, но готовность, съ которою я изъявилъ свое согласіе, совершенно обманула его. Онъ купилъ небольшой домикъ, хозяйство для котораго было вполнѣ приготовлено. Но наканунѣ ихъ сватьбы сердце мое измѣнило мнѣ. Я и тогда еще чувствовалъ, что любовь къ Люси не остыла во мнѣ, и я не могъ перенести мысли объ ея замужествъ. Я чувствовала, что мнѣ нужно было уѣхать и не возвращаться, пока не пройдетъ этотъ день; поэтому я объявилъ, что неожиданно получилъ письмо, по которому немедленно долженъ отправиться въ провинцію, и что это обстоятельство отнюдь на должно служить препятствіемъ къ ихъ сватьбѣ въ назначенный день. Въ тотъ же вечеръ я выѣхалъ изъ Лондона, не зная и не заботясь, куда именно.

Я одинъ только зналъ, каковы были мои чувства въ теченіе вынужденнаго моего отсутствія. Съ возвращеніемъ моимъ, Контора Рѣзчиковъ была безмолвна. — Люси навсегда уѣхала; и я снова остался одинъ-одинешенекъ въ старомъ нашемъ домѣ.

Я остался и теперь еще въ немъ.



Скиццы (Sketches) Чарльза Диккенса

1851