- Вот это щедрость, любезный друг мой! - восклицает дедушка Смоллуид, закатывая глаза.
- Если этого мало, скажите по совести, как честный солдат, сколько вы просите. Документ вы потом можете взять обратно, если хотите, хотя я предпочел бы хранить его у себя.
Мистер Джордж сидит, расставив локти, в той же самой позе, смотрит в пол, смотрит на расписной потолок, но не произносит ни слова. Вспыльчивый мистер Смоллуид загребает когтями воздух.
- Вопрос в том, - говорит мистер Талкингхорн, как всегда, педантично, сдержанно, бесстрастно излагая дело, - во-первых, есть ли у вас какой-нибудь документ, написанный рукой капитана Хоудона?
- Во-первых, есть ли у меня какой-нибудь документ, написанный рукой капитана Хоудона, сэр? - повторяет мистер Джордж.
- Во-вторых, каким вознаграждением удовольствуетесь вы за предоставление такого документа?
- Во-вторых, каким вознаграждением удовольствуюсь я за предоставление такого документа? - повторяет мистер Джордж.
- В-третьих, как по-вашему, похож его почерк на этот почерк? спрашивает мистер Талкингхорн, внезапно протянув кавалеристу пачку исписанных листов бумаги.
- Похож ли его почерк на этот почерк? Так... - повторяет мистер Джордж.
Все три раза мистер Джордж, как бы машинально, повторял обращенные к нему слова, глядя прямо в лицо мистеру Талкингхорну; а сейчас он даже не смотрит на свидетельские показания, приобщенные к делу \"Джарндисы против Джарндисов\" и переданные ему для обозрения (хотя держит их в руках), но, задумчивый и смущенный, не спускает глаз с поверенного.
- Ну, так как же? - говорит мистер Талкингхорн. - Что скажете?
- А вот как, сэр, - отвечает мистер Джордж, потом поднимается и, выпрямившись во весь рост, стоит навытяжку, - великан да и только. Извините меня, но я, пожалуй, не хотел бы иметь никакого отношения ко всему этому.
Мистер Талкингхорн, внешне невозмутимый, спрашивает:
- Почему?
- Изволите видеть, сэр, - объясняет кавалерист, - человек я не деловой и никакими делами не могу заниматься иначе, как по долгу военной службы. Среди штатских я, как говорят в Шотландии, никудышный малый. Не такая у меня голова на плечах, сэр, чтобы разбираться в документах. Я любой огонь выдержу, только не огонь перекрестных допросов. Всего час или два назад я говорил мистеру Смоллуиду, что, когда меня впутывают в такие истории, мне чудится, будто меня душат. Вот и сейчас у меня такое чувство, - добавляет мистер Джордж, оглядывая всю компанию.
Он делает три шага вперед, чтобы положить бумаги на стол поверенного, и три шага назад, чтобы вернуться на прежнее место, а вернувшись, снова стоит навытяжку, смотрит то в пол, то на расписной потолок и закладывает руки за спину, как бы желая показать, что не возьмет никакого другого документа.
Это - вызов, и любимый неодобрительный эпитет мистера Смоллуида так настойчиво просится ему на язык, что обращение \"любезный друг мой\" он начинает со слога \"зло\", превращая эпитет \"любезный\" в совершенно новое слово \"злолюб\", но сейчас же обрывает речь, делая вид, будто у него язык заплетается. Преодолев первое затруднение, он нежнейшим тоном убеждает своего любезного друга не торопиться, но выполнить требование уважаемого джентльмена - выполнить с охотой и веря, что это столь же не предосудительно, сколь выгодно. Что касается мистера Талкингхорна, тот просто роняет время от времени фразы вроде следующих:
- Вы сами лучший судья во всем, что касается ваших интересов, сержант... Берегитесь, как бы таким путем не наделать бед... Как знаете, как знаете... Если вы стоите на своем, говорить больше не о чем.
Он произносит все это совершенно равнодушно, просматривая бумаги, лежащие на столе, и кажется, собираясь написать письмо.
Мистер Джордж переводит недоверчивый взгляд с расписного потолка на пол, с пола на мистера Смоллуида, с мистера Смоллуида на мистера Талкингхорна, а с мистера Талкингхорна снова на расписной потолок и в смущении переминается с ноги на ногу.
- Изволите видеть, сэр, - говорит мистер Джордж, - вы не обижайтесь, но уверяю вас, с тех пор как я тут, между вами и мистером Смоллуидом, у меня, право же, такое чувство, словно меня уже раз пятьдесят придушили. Вот как обстоит дело, сэр. Я вам не чета, джентльмены. Но можно вас спросить, - на случай, если мне удастся отыскать образец почерка капитана, - зачем вам нужно видеть этот образец?
Мистер Талкингхорн бесстрастно качает головой.
- Нет, нельзя. Будь вы деловым человеком, сержант, мне незачем было бы объяснять вам, что мы, юристы, нередко наводим подобные справки, разумеется в целях вполне безобидных, но совершенно секретных. Если же вы опасаетесь повредить капитану Хоудону, то насчет этого можете не беспокоиться.
- Я и не беспокоюсь! Ведь он умер, сэр.
- Разве? - Мистер Талкингхорн спокойно садится за стол и начинает что-то писать.
- Я очень сожалею, сэр, - говорит после недолгого молчания кавалерист, в смущении разглядывая свою шляпу, - очень сожалею, что не смогу вам угодить. Не хочется мне впутываться в это дело, но, может, вам угодно, чтобы мнение мое подтвердил один мой друг, тоже отставной солдат, - он человек деловой, не то что я. А мне... мне сейчас, право же, чудится, будто меня совсем задушили, - говорит мистер Джордж, растерянно проводя рукой по лбу, так что я даже не знаю, чего угодно мне самому.
Услышав, что упомянутое авторитетное лицо тоже отставной солдат, мистер Смоллуид так настоятельно убеждает кавалериста посоветоваться с ним и в особенности сообщить ему о вознаграждении в пять гиней и даже больше, что мистер Джордж обязуется пойти и повидаться с ним немедленно. Мистер Талкингхорн не высказывается ни за, ни против.
- Так я посоветуюсь, сэр, если разрешите, - говорит кавалерист, - и, если позволите, зайду к вам с окончательным ответом сегодня же. Мистер Смоллуид, если вы хотите, чтобы я снес вас вниз...
- Сию минуту, любезный друг мой, сию минуту. Позвольте мне только сказать два слова этому джентльмену с глазу на глаз.
- Пожалуйста, сэр. Не спешите, я подожду.
Кавалерист отходит в глубь комнаты и снова начинает с любопытством рассматривать ящики - и несгораемые и всякие другие.
- Не будь я слаб, как зловредный младенец, - шипит дедушка Смоллуид, притягивая к себе юриста за лацкан и обжигая его полупотухшим зеленым пламенем злых глаз, - я бы вырвал у него эту бумагу. Она у него за пазухой. Я сам видел, как он сунул ее туда. И Джуди видела. Да вымолви ты хоть слово, истукан, кукла деревянная, скажи, что видела, как он сунул ее за пазуху!
Сделав это пылкое назидание внучке, пожилой джентльмен толкает ее с такой яростью, что силы ему изменяют, и он скатывается с кресла, увлекая за собой мистера Талкингхорна, но Джуди подхватывает его и трясет изо всей мочи.
- Насилия я не применяю, друг мой, - холодно объясняет мистер Талкингхорн.
- Нет, нет, я знаю, знаю, сэр. Но все это раздражает и бесит хуже... хуже, чем твоя болтунья, трещотка, сорока-бабушка, - обращается старик к невозмутимой Джуди, которая только смотрит на огонь, но не говорит ни слова. - Знать, что у него есть нужная бумага, а он не желает ее отдать! Не желает! Он! Бродяга! Но погодите, сэр, погодите. В худшем случаем он только немного покобенится. Он у меня в тисках. Я его прижму, сэр. Я его в бараний рог согну, сэр. Не хочет добром, так я его силой заставлю, сэр!.. А теперь, дорогой мой мистер Джордж, - говорит дедушка Смоллуид, закончив беседу с юристом и безобразно ему подмигивая, - я готов принять вашу любезную помощь, мой добрейший друг!
Мистер Талкингхорн становится на коврик у камина, спиной к огню, чуть-чуть забавляясь всем происходящим, что заметно, несмотря на его сдержанность, и наблюдает за исчезновением мистера Смоллуида, ответив на прощальный поклон кавалериста только легким кивком.
Мистер Джордж находит, что избавиться от почтенного старца труднее, чем снести его вниз, ибо дедушка Смоллуид, усевшись в свой экипаж, так долго разглагольствует о гинеях и с такой любовью цепляется за пуговицу своего любезного друга, - хотя в душе жаждет разорвать ему сюртук и украсть бумагу, - что кавалерист вынужден силой от него оторваться. Когда это, наконец, удается, он уходит на поиски своего советчика.
Через украшенный аркадами Тэмпл, через Уайт-фрайерс * (где путник бросает взгляд на улицу Хэнгинг-суорд, пересекающую ему путь), через Блекфрайерский мост и Блекфрайерс-роуд степенно шагает мистер Джордж к одной скромной уличке, пролегающей в том узле путей, где улицы, идущие от мостов через Темзу, и дороги из Кента и Сэррея * сходятся в одной точке у достославного \"Слона\" *, чей \"паланкин\" из тысячи четырехконных карет уступил место более сильному железному чудищу *, которое уже готово стереть его в порошок, как только осмелится. На этой уличке нет больших магазинов только лавчонки, - и к одной из них, лавке музыкальных инструментов, в окне которой выставлены две-три скрипки, флейты Пана, тамбурин, треугольник и продолговатые нотные тетради, мистер Джордж направляется своей тяжелой походкой. Немного не дойдя до лавки, он останавливается, увидев, что из нее вышла женщина в подоткнутой юбке, чем-то смахивающая на солдата, и, поставив на край тротуара маленькую деревянную лоханку, принимается мыть в ней что-то, разбрызгивая воду во все стороны. \"Ну, конечно, опять моет овощи, говорит себе мистер Джордж. - В жизни не видывал ее иначе, как за мытьем овощей, разве только, когда она сидела на обозной фуре!\"
Особа, вызвавшая эти размышления, сейчас действительно моет овощи и столь поглощена своей работой, что не замечает приближения мистера Джорджа и, только выплеснув воду в сточную канаву, выпрямляется, подняв лоханку, и видит, что он стоит рядом. Мистера Джорджа она приветствует не очень-то ласково.
- Стоит мне вас увидеть, Джордж, как мне уже хочется, чтобы вы убрались подальше - миль за сто отсюда!
Не отвечая на это приветствие, кавалерист следует за нею в лавку музыкальных инструментов, где женщина, поставив на прилавок лоханку с овощами, пожимает ему руку.
- Ни на минуту вас нельзя оставить с Мэтью Бегнетом, Джордж, - говорит она, облокотившись на прилавок, - так это для него опасно. До чего вы беспокойный, до чего непутевый...
- Да, я и сам это знаю, миссис Бегнет. Отлично Знаю.
- Вот видите, сами знаете, какой вы! - подхватывает миссис Бегнет. - А что толку? Отчего вы такой?
- Должно быть, я от природы бродячее животное, - добродушно отвечает кавалерист.
- Вот как! - восклицает миссис Бегнет немного визгливым голосом. - Но какая мне будет польза от этого бродячего животного, если оно соблазнит моего Мэта бросить нашу музыкальную торговлю и уехать в Новую Зеландию или Австралию?
Миссис Бегнет никак нельзя назвать некрасивой. Правда, она довольно широка в кости и так часто бывала на солнце и на ветру, что кожа у нее огрубела и покрылась веснушками, а волосы надо лбом выцвели, но это здоровая, крепкая женщина с блестящими глазами и честным, открытым лицом. Сильная, деловитая, энергичная женщина лет сорока пяти - пятидесяти. Чистоплотная, выносливая, она одевается очень скромно (хотя и тепло) и позволяет себе лишь одно-единственное украшение - обручальное кольцо на пальце, который так потолстел с того дня, когда оно впервые было надето, что кольцо не снимется с него, пока не смешается с прахом миссис Бегнет.
- Миссис Бегнет, я же дал вам слово, - говорит кавалерист. - От меня Мэту худо не будет. Тут вы можете на меня положиться.
- Пожалуй, могу. Хотя вы и с виду такой, что, только погляди на вас, сразу из колеи выбьешься, - добавляет миссис Бегнет. - Эх, Джордж, Джордж! Надо вам было остепениться да жениться на вдове Джо Пауча, когда он умер в Северной Америке, - она бы на руках вас носила!
- Что ж, случай, конечно, был подходящий, - отвечает кавалерист полушутя, полусерьезно, - только мне уж теперь никогда не остепениться и не войти в колею. Вдова Джо Пауча, пожалуй, могла бы стать мне хорошей женой, и в ней и у ней кое-что было, - но я никак не мог отважиться на женитьбу. Вот если б мне посчастливилось найти такую жену, какую добыл себе Мэт!
Миссис Бегнет - добродетельная жена, но обычно не прочь пошутить со славным малым, - да коли на то пошло, она и сама славный малый, - и вместо ответа на комплимент шлепает мистера Джорджа по лицу пучком зелени, а потом уносит лоханку в комнату за лавкой.
- А, Квебек *, малютка моя! - говорит Джордж, следуя туда же за миссис Бегнет по ее приглашению. - И крошка Мальта! * Подите-ка поцелуйте своего Заводилу!
Обе молодые девицы, - которых, конечно, окрестили не этими именами, но всегда так зовут в семейном кругу, памятуя о названиях тех мест, где они родились в казармах, - молодые девицы сидят на трехногих табуретах и Занимаются: младшая (лет пяти-шести) учит буквы по грошовой азбуке, а старшая (лет восьми-девяти) обучает младшую и в то же время шьет с величайшим усердием. Обе встречают мистера Джорджа восторженным криком, как старого друга, а расцеловав его и повозившись с ним, придвигают к нему свои табуреты.
- А как поживает юный Вулидж? * - спрашивает мистер Джордж.
- Он? Ну, знаете! - восклицает миссис Бегнет, отрываясь от своих кастрюль (ибо она сейчас готовит обед) и вспыхнув ярким румянцем. - Вы не поверите, он теперь служит в театре вместе с отцом - играет на флейте в пьесе из военной жизни.
- Молодец у меня крестник! - восклицает мистер Джордж, хлопнув себя по бедру.
- Еще бы! - соглашается миссис Бегнет. - Настоящий британец. Вот он какой, наш Вулидж. Британец!
- А Мэт дует себе в свой фагот, и вы стали почтенными штатскими и все такое, - говорит мистер Джордж. - Семейные люди. Растут детки. Старуха, мать Мэта, в Шотландии, а ваш старик отец где-то в другом месте, и вы с ними переписываетесь и немного помогаете им и... ну ладно! Сказать правду, можно понять, почему вам хочется, чтобы я убрался миль за сто отсюда, - тут я совсем не ко двору!
Мистер Джордж, задумавшись, сидит перед огнем в чисто выбеленной комнате, где пол посыпан песком, где все чем-то напоминает казарму, где нет ничего лишнего, нет ни пылинки, ни пятнышка грязи ни на чем, начиная с щек Квебек и Мальты и кончая сверкающими оловянными кастрюлями и мисками на полках буфета, - мистер Джордж сидит задумавшись, в то время как миссис Бегнет хлопочет по хозяйству, и вот, как раз вовремя, мистер Бегнет и юный Вулидж приходят домой. Мистер Бегнет - отставной артиллерист, высокий, прямой, с загорелым лицом, густыми бровями, бакенбардами, как мочалка, но совершенно лысым черепом. Голос его, отрывистый, низкий, звучный, отчасти напоминает тембр того инструмента, на котором мистер Бегнет играет. Вообще мистер Бегнет кажется каким-то негибким, непреклонным, как бы окованным медью, словно сам он - фагот в оркестре человечества. Юный Вулидж смахивает на типичного и примерного подростка-барабанщика.
Отец и сын приветливо отдают честь кавалеристу. Улучив подходящую минуту, мистер Джордж говорит, что пришел посоветоваться с мистером Бегнетом, а тот радушно заявляет, что не хочет и слышать ни о каких делах до обеда и его другу не дадут совета, пока не дадут вареной свинины с овощами и зеленью. Кавалерист принимает приглашение, а затем он и мистер Бегнет, не желая мешать хозяйственным приготовлениям, уходят пройтись взад-вперед по уличке, где и прохаживаются мерным шагом, скрестив руки на груди, словно это не улица, а крепостной вал.
- Джордж, - начинает мистер Бегнет. - Ты меня знаешь. Советы дает моя старуха. Это такая голова! Но при ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину. Погоди, дай ей только развязаться с овощами. Тогда будем держать совет. Как старуха скажет, так... так и делай!
- Так я и сделаю, Мэт, - соглашается мистер Джордж. - Ее мнение для меня важней, чем мнение целой коллегии.
- Коллегии! - подхватывает мистер Бегнет, выпаливая короткие фразы наподобие фагота. - Какую коллегию бросишь... в другой части света... в одной лишь серой накидке и с зонтом... зная, что она... одна вернется домой в Европу? А старуха, та - хоть завтра. Да и вернулась раз, было такое дело!
- Что правда то правда, - говорит мистер Джордж.
- Какая коллегия, - продолжает Бегнет, - сумеет начать новую жизнь... с шестипенсовиком: на два пенса известки... на пенни глины... на полпенни песку... да сдача с этих шести пенсов! А так вот старуха и начала... Наше теперешнее дело.
- Рад слышать, что оно идет хорошо, Мэт.
- Старуха откладывает деньги, - продолжает мистер Бегнет, кивая в знак согласия. - У нее где-то чулок припрятан. А в нем деньги. Я его никогда не видал. Но знаю, что чулок у нее есть. Погоди, дай ей только развязаться с овощами. Тогда она тебе даст совет.
- Что за сокровище! - восклицает мистер Джордж.
- Больше чем сокровище. При ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину. Ведь это старуха направила мои музыкальные способности. Не будь старухи, я бы до сей поры служил в артиллерии. Шесть лет я пиликал на скрипке. Десять играл на флейте. Старуха сказала: \"Ничего, мол, не выйдет... старанья много, да гибкости не хватает; попробуй-ка фагот\". Старуха выпросила фагот у капельмейстера стрелкового полка. Я упражнялся в траншеях. Подучился, купил фагот, стал зарабатывать!
Джордж говорит, что она свежа, как роза, и крепка, как яблоко.
- Старуха прекрасная женщина, - соглашается мистер Бегнет. - Значит, можно сказать, что она похожа на прекрасный день. Чем дальше, тем прекрасней. С моей старухой никто не сравнится. Но при ней я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину.
Продолжая беседовать о том о сем, они ходят взад и вперед по уличке, мерно маршируя в ногу, пока Квебек и Мальта не приглашают их отдать должное вареной свинине с овощами, над которой миссис Бегнет, как полковой священник, читает краткую молитву. Раздавая эту пищу и выполняя прочие свои хозяйственные обязанности, миссис Бегнет действует по тщательно выработанной системе: блюда стоят против нее, а она добавляет к каждой порции свинины порцию подливки, зелени, картофеля, других овощей, даже горчицы, и каждому подает тарелку с полным рационом. Распределив по той же системе пиво из кувшина и снабдив таким образом столующихся всем необходимым, миссис Бегнет принимается утолять собственный голод, который у нее под стать ее здоровью. \"Инвентарь военной столовой\", если можно так назвать обеденную посуду, в большей своей части состоит из роговых и оловянных предметов, служивших хозяевам в различных частях света. В частности, складной нож юного Вулиджа, который открывается так же туго, как устрица, но то и дело с силой закрывается сам собой, - чем портит аппетит молодому музыканту, - по слухам, переходил из рук в руки и обошел все колониальные гарнизоны.
Покончив с обедом, миссис Бегнет с помощью младших членов семьи (которые сами моют и чистят свои чашки, тарелки, ножи и вилки) начищает до блеска всю обеденную посуду, приводя ее в тот вид, какой она имела до обеда, и убирает все по своим местам, но сначала выметает золу из камина, чтобы не задержать мистера Бегнета и гостя, которым уже хочется закурить трубки. Эти хозяйственные хлопоты вынуждают ее то и дело бегать в деревянных сандалиях на задний двор и черпать воду ведром, которое в конце концов получает удовольствие служить для омовения самой миссис Бегнет. Но вот \"старуха\" вернулась в комнату свежая, как огурчик, и уселась за шитье, и тогда, только тогда, ибо лишь теперь можно считать, что она окончательно позабыла об овощах, - мистер Бегнет просит кавалериста рассказать в чем дело.
Мистер Джордж приступает к этому с величайшим тактом, делая вид, будто обращается к мистеру Бегнету, но в действительности не отрывая глаз от \"старухи\", с которой сам Бегнет тоже не сводит глаз. А она, женщина столь же тактичная, усердно занимается шитьем. Когда дело изложено во всех подробностях, мистер Бегнет, соблюдая дисциплину, прибегает к своей обычной хитрости.
- Это все, Джордж? - спрашивает он.
- Все.
- Ты согласишься с моим мнением?
- Безоговорочно, - отвечает Джордж.
- Старуха, скажи ему мое мнение, - говорит мистер Бегнет. - Ты его знаешь. Скажи ему, в чем оно заключается.
Мнение ее мужа заключается в том, что мистер Джордж должен как можно меньше водиться с людьми, которые так скрытны, что ему их не раскусить; должен поступать как можно осторожнее в вопросах, которых он не понимает, потому что самое разумное - это не делать ничего втемную, не участвовать ни в чем загадочном и таинственном, не ставить ноги туда, где не видишь земли. Это и в самом деле мнение мистера Бегнета, но только высказанное \"старухой\", и оно снимает бремя с души мистера Джорджа, так убедительно подтверждая его собственное мнение и рассеивая его сомнения, что по столь исключительному случаю он решает выкурить еще трубку и поболтать о былых временах со всеми членами семейства Бегнет, сообразуясь с различными степенями их жизненного опыта.
По этим же причинам мистер Джордж ни разу не вставал с места в этой комнате, пока для британской публики в театре не пробил час ожидать фагот и флейту; но и тогда у мистера Джорджа уходит еще немало времени на то, чтобы в качестве домашнего любимца - \"Заводилы\" проститься с Квебек и Мальтой и в качестве крестного отца тайком сунуть шиллинг в карман крестнику, прибавив к нему поздравления с успехом; поэтому, когда мистер Джордж поворачивает к Линкольновым полям, на дворе уже темно.
\"Семейный дом, - размышляет он, шагая, - будь он хоть самый скромный, а поглядит на него такой холостяк, как я, и почувствует свое одиночество. Но все же хорошо, что я не отважился на женитьбу. Не гожусь я для этого. Я такой бродяга даже теперь, в моих летах, что и месяца бы не выдержал в галерее, будь она порядочным заведением и не живи я в ней по-походному, как цыган. Ладно! Зато я никого не позорю, никому не в тягость; и то хорошо. Много лет уж я этого не делал!\"
Он свистом отгоняет от себя эти мысли и шагает дальше.
Дойдя до Линкольновых полей и поднявшись на лестницу мистера Талкингхорна, он видит, что дверь затворена - контора закрыта; но, не зная, что, если двери заперты, значит хозяев нет дома, и к тому же очутившись в темноте, кавалерист возится, ощупывая стену в надежде отыскать ручку звонка или открыть дверь, как вдруг с улицы входит мистер Талкингхорн, поднимается вверх по лестнице (конечно, бесшумно) и с раздражением спрашивает:
- Кто тут? Что вы здесь делаете?
- Прошу прощения, сэр. Это я, Джордж. Сержант.
- А разве сержант Джордж не успел заметить, что дверь моя заперта?
- Да нет, сэр, не успел. Во всяком случае, не заметил, - отвечает кавалерист, несколько уязвленный.
- Вы передумали? Или стоите на своем? - спрашивает мистер Талкингхорн.
Впрочем, он сам обо всем догадался с первого взгляда.
- Стою на своем, сэр.
- Так я и думал. Больше говорить не о чем. Можете идти. Значит, вы тот самый человек, у которого нашли мистера Гридли, когда он скрывался? спрашивает мистер Талкингхорн, отпирая дверь ключом.
- Да, тот самый, - отвечает, остановившись, кавалерист, уже спустившийся на две-три ступеньки. - Ну и что же, сэр?
- Что? Мне не нравятся ваши сообщники. Вы не вошли бы в мою контору сегодня утром, знай я, что вы тот самый человек. Гридли? Злонамеренный, преступный, опасный субъект!
Юрист, проговорив эти слова необычным для него повышенным тоном, входит в контору и с оглушительным грохотом захлопывает дверь.
Мистер Джордж чрезвычайно возмущен подобным обращением, тем более что какой-то клерк, поднимающийся по лестнице, расслышал только последние слова и, очевидно, отнес их на счет мистера Джорджа.
- Хорошо меня тут аттестовали, - ворчит кавалерист, кратко выругавшись и быстро спускаясь по лестнице. - \"Злонамеренный, преступный, опасный субъект!\" - А проходя под фонарем и взглянув вверх, видит, что клерк смотрит на него, явно стараясь запомнить его лицо. Все это настолько усиливает возмущение мистера Джорджа, что он минут пять пребывает в дурном расположении духа. Но затем свистом прогоняет это свое огорчение так же, как и все прочее, и шагает домой, в \"Галерею-Тир\".
ГЛАВА XXVIII
Железных дел мастер
Сэр Лестер Дедлок преодолел на время родовую подагру и снова встал на ноги как в буквальном, так и в переносном смысле. Сейчас он пребывает в своем Линкольнширском поместье, но здесь опять наводнение, и хотя Чесни-Уолд хорошо защищен от холода и сырости, они забираются и туда и пронизывают сэра Лестера до костей. Дрова и каменный уголь - то есть бревна из дедлоковских лесов и останки лесов допотопных - жарко пылают в широких объемистых каминах, и в сумерках огонь подмигивает хмурым рощам, которые угрюмо наблюдают, как приносятся в жертву деревья; но и огонь не в силах отогнать врага. Ни трубы с горячей водой, протянувшиеся по всему дому, ни обитые войлоком окна и двери, ни ширмы, ни портьеры не могут возместить тепло, недостающее огню, и согреть сэра Лестера. Поэтому великосветская хроника однажды утром объявляет всем имеющим уши, что леди Дедлок вскоре собирается вернуться в Лондон на несколько недель.
Печально, но бесспорно, что даже у сильных мира сего бывают бедные родственники. У сильных мира сего нередко бывает даже больше бедных родственников, чем у простых смертных, ибо самая красная кровь высшего качества вопиет так же громко, как и преступно пролитая кровь существ низшего порядка, и ее нельзя не услышать. Даже самые дальние родственники сэра Лестера похожи на преступления в том смысле, что непременно \"выходят наружу\". Среди них есть родственники столь бедные, что - да будет позволено нам высказать дерзкую мысль - лучше бы им не быть звеньями из накладного золота в отлитой из чистого золота цепи Дедлоков, но появиться на свет выкованными из простого железа и служить для черной работы.
Однако, будучи потомками знатных Дедлоков, они не могут выполнять никакой работы (за ничтожными исключениями, когда должность почетна, но не доходна), считая, что работать - это ниже их достоинства. Поэтому они гостят у своих богатых родственников; если удается, делают долги, если нет, живут бедно; - женщины не находят себе мужей, а мужчины - жен; и все ездят в чужих экипажах и сидят на парадных обедах, которых никогда не устраивают сами, да так вот и прозябают в высшем свете. Можно сказать, что род Дедлоков - это крупная сумма, разделенная на некоторое число, а бедные родственники остаток, и никто не знает, что с ними делать.
Каждый, кто считает себя сторонником сэра Лестера Дедлока и разделяет его образ мыслей, по-видимому состоит с ним в более или менее близком или дальнем родстве. Начиная с милорда Будла и герцога Фудла и кончая Нудлом, все попадают в паутину родственных уз, которую, подобно могущественному пауку, соткал сэр Лестер. Но, спесивый в своих родственных отношениях с \"большими людьми\", он с \"маленькими\" великодушен и щедр, - конечно по-своему, свысока, - и даже сейчас, несмотря на сырую погоду, со стойкостью мученика выносит присутствие бедных родственников, приехавших в Чесни-Уолд погостить.
Среди них место в первом ряду занимает Волюмния Дедлок, молодая девица (шестидесяти лет), вдвойне одаренная блестящими родственными связями, ибо с материнской стороны она имеет честь состоять бедной родственницей других высокопоставленных особ. В юности мисс Волюмния обладала приятными талантами по части вырезания украшений из цветной бумаги, пения романсов на испанском языке под аккомпанемент гитары и загадыванья французских загадок в деревенских усадьбах, поэтому двадцать лет своей жизни, между двадцатью и сорока годами, она провела довольно весело. Но после сорока Волюмния вышла из моды и, наскучив человечеству своими вокальными выступлениями на испанском языке, удалилась в Бат *, где скромно живет на ежегодное пособие, получаемое от сэра Лестера, и откуда время от времени выезжает, чтобы снова воскреснуть в поместьях родственников. В Бате у нее обширное знакомство среди безобразных тонконогих пожилых джентльменов в нанковых брюках, и в этом унылом городе она занимает высокое положение. Но в прочих местах ее слегка побаиваются - слишком уж расточительно она употребляет румяна и, кроме того, упорно не желает расстаться со своим старомодным жемчужным ожерельем, похожим на четки из воробьиных яиц.
В любой благоустроенной стране Волюмнию беспрекословно включили бы в список пенсионеров. С этой целью даже были начаты хлопоты, и когда Уильям Баффи пришел к власти, никто уже не сомневался, что Волюмнии Дедлок дадут пенсию - фунтов двести в год. Однако Уильям Баффи, вопреки всем ожиданиям, почему-то нашел, что не может это устроить, - не такие, мол, времена, - и, как заявил ему тогда сэр Лестер Дедлок, это был первый очевидный признак того, что страна стоит на краю гибели.
Здесь гостит также достопочтенный Боб Стейблс, который умеет изготовить конскую примочку не хуже ветеринара и стреляет лучше, чем многие егери. С недавних пор он превыше всего жаждет послужить отечеству на доходном посту, не связанном ни с хлопотами, ни с ответственностью. В хорошо функционирующем политическом организме столь естественное желание бойкого молодого джентльмена с такими прекрасными связями было бы удовлетворено очень быстро. Однако Уильям Баффи, придя к власти, почему-то нашел, что устроить это пустяковое дело он тоже не может, - не такие, мол, времена, - и, как тогда заявил ему сэр Лестер Дедлок, это был второй признак того, что страна стоит на краю гибели.
Остальные родственники - это леди и джентльмены разных возрастов и способностей, в большинстве любезные и неглупые люди, которые, вероятно, преуспели бы в жизни, будь они в силах преодолеть свои родственные связи. Но они не в силах, а потому - почти все - немного подавлены этим и вяло блуждают по своим бесцельным путям, не зная, что с собой делать, тогда как другие не знают, что делать с ними.
В этом обществе, как и повсюду, полновластно царит миледи Дедлок. Она красива, элегантна, благовоспитанна и в своем мирке (именно \"мирке\", - ведь большой свет не простирается от полюса до полюса) властвует безраздельно, так что влияние ее в доме сэра Лестера, как ни холодно и надменно ее обращение, очень облагораживает этот мирок и способствует утонченности его нравов. Родственники, даже те старшие родственники, которые оцепенели от возмущения, когда сэр Лестер на ней женился, теперь, как вассалы, воздают ей должную дань, а достопочтенный Боб Стейблс ежедневно, в промежутке между первым и вторым завтраком, повторяет какому-нибудь избранному слушателю свое излюбленное оригинальное изречение, заявляя, что она \"самая выхоленная кобылица во всей конюшне\".
Вот какие гости сидят в продолговатой гостиной Чесни-Уолда в этот хмурый вечер, когда чудится, будто шаги на Дорожке призрака (хоть и неслышные здесь) - это шаги какого-то умершего родственника, который замерз на дворе, потому что его не впустили в дом. Близится время идти на покой. В спальнях по всему дому ярко горит огонь в каминах, рисуя на стенах и потолке мрачные, призрачные очертания мебели. Свечи для спален стоят частоколом на дальнем столе у двери, а родственники зевают на диванах. Родственники сидят за роялем; родственники толпятся вокруг подноса с содовой водой; родственники встают из-за карточного стола; родственники расположились перед камином. Сэр Лестер стоит у своего любимого камина (в гостиной их два). С другой стороны этого широкого камина сидит за своим столиком миледи. Волюмния, в качестве одной из наиболее привилегированных родственниц, восседает в роскошном кресле между ними. Сэр Лестер смотрит с величавым неодобрением на ее подрумяненные щеки и жемчужное ожерелье.
- Я не раз встречала на лестнице, что ведет в мою спальню, - говорит, растягивая слова, Волюмния, чьи мысли, должно быть, уже скачут вверх по этой лестнице, к постели, в надежде отдохнуть после длинного вечера, проведенного в самой бессвязной болтовне, - я не раз встречала на лестнице одну из самых хорошеньких девушек, каких мне случалось видывать в жизни.
- Это \"протеже\" миледи, - объясняет сэр Лестер.
- Так я и думала. Я догадалась, что эту девушку высмотрели чьи-то необычайно зоркие глаза. Чудо, просто чудо! Красота, пожалуй, немножко кукольная, - говорит мисс Волюмния, мысленно сравнивая красоту девушки со своей собственной, - но в своем роде она - совершенство. А какой румянец - в жизни я не видела такого румянца!
Сэр Лестер, видимо, соглашается с нею, но величаво бросает неодобрительный взгляд на ее румянец.
- Надо сказать, - томно возражает миледи, - что если девушку \"высмотрели необычайно зоркие глаза\", как вы говорите, так это глаза миссис Раунсуэлл, а вовсе не мои. Роза - ее находка.
- Она ваша горничная, вероятно?
- Нет. Она у меня на все руки: это моя любимица... секретарь... девочка на побегушках... и мало ли еще кто.
- Вам приятно держать ее при себе, как, например, цветок, или птичку, или картину, или пуделя... впрочем, нет, не пуделя... или вообще что-нибудь такое же красивое? - поддакивает Волюмния. - Да, какая она прелесть! А как хорошо сохранилась эта очаровательная старушка миссис Раунсуэлл! Ей, должно быть, бог знает сколько лет, однако она по-прежнему такая расторопная и красивая!.. Мы с ней так дружим - право же, я ни с кем так не дружу, как с ней.
Сэр Лестер находит, что все это верно - домоправительница Чесни-Уолда не может не быть замечательной женщиной. Кроме того, он искренне уважает миссис Раунсуэлл, и ему приятно, когда ее хвалят. Поэтому он говорит: \"Вы правы, Волюмния\", чем доставляет Волюмнии безмерное удовольствие.
- У нее, кажется, нет родной дочери, не правда ли?
- У миссис Раунсуэлл? Нет, Волюмния. У нее есть сын. Даже два сына.
Миледи, чья хроническая болезнь - скука - в этот вечер жестоко обострилась по милости Волюмнии, бросает усталый взгляд на свечи, приготовленные для спален, и беззвучно, но тяжело вздыхает.
- Вот вам разительный пример того беспорядка, которым отмечен наш век, когда уничтожаются межи, открываются шлюзы и стираются грани между людьми, говорит сэр Лестер с угрюмой важностью. - Мистер Талкингхорн сообщил мне, что сыну миссис Раунсуэлл предложили выставить свою кандидатуру в парламент.
Мисс Волюмния испускает пронзительный стон.
- Да, именно, - повторяет сэр Лестер. - В парламент.
- В жизни не слыхивала о подобных вещах! Господи твоя воля, да что же он за человек? - восклицает Волюмния.
- Если не ошибаюсь... он... железных дел мастер.
Сэр Лестер медленно произносит эти слова серьезным, но не совсем уверенным тоном, как будто он не вполне убежден, нужно ли сказать \"железных дел мастер\" или, может быть, лучше \"свинцовых дел мастерица\", и допускает, что есть какой-то другой, более правильный термин, выражающий какое-то другое отношение человека к какому-то другому металлу.
Волюмния вновь испускает слабый стон.
- Он отклонил предложение, если только сведения мистера Талкингхорна соответствуют действительности, а в этом я не сомневаюсь, ибо мистер Талкингхорн всегда правдив и точен; и все же, - говорит сэр Лестер, - все же этот случай остается из ряда вон выходящим и заставляет нас сделать весьма неожиданные... я бы сказал даже потрясающие выводы. - Заметив, что мисс Волюмния встает, косясь на свечи для спален, сэр Лестер вежливо предупреждает ее желание, проходит через всю гостиную, приносит свечу и зажигает ее от лампы миледи, покрытой абажуром.
- Я должен попросить вас, миледи, - говорит он, зажигая свечу, остаться здесь на несколько минут, ибо тот человек, о котором я только что говорил, приехал сегодня незадолго до обеда и попросил в очень учтиво составленной записке, - сэр Лестер, со свойственной ему правдивостью, подчеркивает это, - нельзя не сознаться, в очень учтиво и надлежащим образом составленной записке, попросил вас и меня уделить ему немного времени для каких-то переговоров относительно этой девушки. Он, кажется, собирается уехать сегодня вечером, поэтому я ответил, что мы примем его перед отходом ко сну.
Мисс Волюмния в третий раз взвизгивает и убегает, пожелав хозяевам... о господи!.. поскорей отделаться от этого, как его?.. железных дел мастера!
Остальные родственники вскоре расходятся, все до одного. Сэр Лестер звонит в колокольчик.
- Передайте привет мистеру Раунсуэллу, - он сейчас в комнате домоправительницы, - и скажите ему, что теперь я могу его принять.
Миледи до сих пор слушала его как будто чуть-чуть внимательно, а сейчас она смотрит на мистера Раунсуэлла, который входит в гостиную. Ему, вероятно, лет за пятьдесят; он хорошо сложен - весь в мать; голос у него звучный, лоб широкий, волосы темные, уже сильно поредевшие на темени; лицо открытое, обличающее острый ум. Это представительный джентльмен в черном костюме, пожалуй несколько дородный, но крепкий и энергичный. Он держит себя совершенно естественно и непринужденно и ничуть не растерялся от того, что попал в высший свет.
- Сэр Лестер и леди Дедлок, я уже извинился за свою навязчивость, а сейчас чем короче я буду говорить, тем лучше. Благодарю вас, сэр Лестер.
Старший в роде Дедлоков делает жест в сторону дивана, стоящего между ним и миледи. Мистер Раунсуэлл спокойно садится на этот диван.
- В теперешние деловые времена, когда возникло много крупных предприятий, у нашего брата заводчика повсюду разбросано столько рабочих, что нам не сидится на месте - вечно куда-то спешим.
Сэр Лестер не против того, чтобы \"железных дел мастер\" почувствовал, как не спешат здесь... здесь, в этом старинном доме, утонувшем в тихом парке, где у плюша и мхов хватило времени разрастись с буйной пышностью; где кривые узловатые вязы и густолиственные дубы глубоко погружены в заросли папоротника и столетний слой опавших листьев; где солнечные часы на террасе веками безмолвно отмечают время, которое так же безраздельно принадлежало каждому Дедлоку, - пока он был жив, - как принадлежали ему дом и земли. Сэр Лестер садится в кресло, противопоставляя свой покой и покой Чесни-Уолда беспокойной спешке всяких там \"железных дел мастеров\".
- Леди Дедлок была так добра, - продолжает мистер Раунсуэлл, почтительно глядя и наклоняясь в сторону миледи, - что приблизила к себе одну молоденькую красотку; я говорю о Розе. Дело в том, что мой сын влюбился в Розу и попросил у меня разрешения посвататься к ней и обручиться с нею, если, конечно, она согласится выйти за него... а она, сдается мне, согласна. Я никогда не видал Розы - до нынешнего дня, - но сын мой, я бы сказал, малый не безрассудный... даже когда влюблен. И вот теперь я вижу, что, насколько я могу судить, она как раз такая, какой он ее описывал; да и матушка моя ею не нахвалится.
- Она этого заслуживает во всех отношениях, - говорит миледи.
- Очень рад, леди Дедлок, что вы изволили так выразиться, - незачем и говорить, как ценно для меня ваше доброе мнение о ней.
- Это, - вставляет сэр Лестер с невыразимо величественным видом, ибо он находит \"железных дел мастера\" излишне фамильярным, - это совершенно не относится к делу.
- Совершенно не относится, сэр Лестер. Мой сын еще мальчик, да и Роза еще девочка. Я сам пробил себе дорогу и хочу, чтобы сын мой тоже пробился сам; значит, сейчас об этом браке не может быть и речи. Но допустим, что я разрешу сыну стать женихом этой красотки, если красотка согласна стать его невестой; тогда мне придется откровенно сказать сразу - и вы, сэр Лестер и леди Дедлок, конечно, извините и поймете меня, - что я дам согласие лишь при одном условии: девушка должна будет уехать из Чесни-Уолда. Поэтому, раньше чем окончательно ответить сыну, я позволю себе сказать вам, что, если ее отъезд окажется в каком-нибудь отношении неудобным или нежелательным для вас теперь, я, насколько возможно, отложу свой ответ, и пусть все пока останется без изменений.
Должна уехать из Чесни-Уолда! Ставить условия! Все давние опасения, связанные с Уотом Тайлером и людьми из \"железных округов\", которые только и делают, что шляются при свете факелов, - все эти давние опасения внезапно обрушиваются на голову сэра Лестера, и его красивые седые волосы и бакенбарды чуть не встают дыбом от негодования.
- Должен ли я понять, сэр, - говорит сэр Лестер, - и должна ли понять миледи, - он сознательно вовлекает ее в беседу, во-первых, из учтивости, во-вторых, из осторожности, ибо привык полагаться на ее благоразумие, должен ли я понять, мистер Раунсуэлл, и должна ли миледи понять ваши слова, сэр, в том смысле, что эта девушка слишком хороша для Чесни-Уолда или что, оставаясь здесь, она может потерпеть какой-либо ущерб?
- Конечно, нет, сэр Лестер.
- Рад слышать.
Сэр Лестер принимает чрезвычайно высокомерный вид.
- Прошу вас, мистер Раунсуэлл, - говорит миледи, отмахиваясь от сэра Лестера, как от мухи, легчайшим движением прекрасной руки, - объясните мне, что именно вы хотите сказать.
- Охотно, леди Дедлок. Этого самого желаю и я.
Миледи, невозмутимо повернувшись лицом, - а лицо это отражает ум слишком живой и острый, чтобы его могло скрыть заученное выражение бесстрастия, как оно ни привычно, - миледи, повернувшись лицом к посетителю, типичному англосаксу, чьи резкие черты отражают решимость и упорство, внимательно слушает его, время от времени наклоняя голову.
- Я сын вашей домоправительницы, леди Дедлок, и детство провел по соседству с этим домом. Матушка моя прожила здесь полстолетия; здесь и умрет, очевидно. Будучи простого звания, она подает пример, и очень яркий пример, любви, привязанности, верности, словом чувств, которыми Англия законно может гордиться; однако эти чувства не являются привилегией и заслугой какого-то одного общественного слоя и в данном случае порождены прекрасными качествами, которыми обладают обе стороны - высшая бесспорно, и столь же бесспорно низшая.
Выслушав изложение этих принципов, сэр Лестер издает легкое фырканье, но чувство чести и любовь к истине заставляют его полностью, хотя и молчаливо, признать правоту \"железных дел мастера\".
- Прошу прощенья за то, что ломлюсь в открытую дверь, - мистер Раунсуэлл чуть поводит глазами в сторону сэра Лестера, - но мне не хочется подавать повода к поспешному заключению, что я стыжусь положения своей матери в этом доме или не питаю должного уважения к Чесни-Уолду и его владельцам. Я мог бы, конечно, пожелать, и я, конечно, желал, леди Дедлок, чтобы матушка, прослужив столько лет, уволилась и провела последние годы жизни со мной. Но я понял, что, порвав столь крепкие узы, разобью ей сердце, и давно уже отказался от этой мысли.
Сэр Лестер снова принимает величественный вид - подумать только, что можно упросить миссис Раунсуэлл, чтобы она бросила тот единственный дом, в котором ей следует жить, и свои последние годы провела у какого-то \"железных дел мастера\"!
- Я был фабричным учеником, - продолжает посетитель скромным и искренним тоном, - я был рабочим. Многие годы я жил на заработок простого рабочего, и я почти что самоучка. Моя жена - дочь мастера и воспитывалась по-простому. Кроме сына, о котором я уже говорил, у нас есть три дочери, и так как мы, к счастью, имели возможность дать им больше, чем получили сами, то мы и дали им хорошее, очень хорошее образование. Мы всеми силами старались воспитать их так, чтобы они были достойны войти в любое общество.
В этом отцовском признании звучит легкое хвастовство, как будто посетитель добавил про себя: \"Достойны войти даже в общество Чесни-Уолда\". И сэр Лестер принимает еще более величественный вид, чем раньше.
- В наших местах и в нашей среде, леди Дедлок, подобных случаев сколько угодно, и у нас так называемые неравные браки менее редки, чем в других слоях общества. Бывает, например, что сын признается отцу в своей любви к девушке, которая работает у них на заводе. Отец и сам когда-то работал на заводе, однако на первых порах он, возможно, будет недоволен. Может быть, у него были другие виды на будущее сына. Но вот он удостоверился, что девушка ведет себя безупречно, и тогда он скорее всего скажет сыну примерно следующее: \"Сначала я должен убедиться, что ты ее любишь по-настоящему. Ведь это для вас обоих дело нешуточное. Подожди два года, а я за это время дам образование твоей милой\". Или, скажем, так: \"Я на такой-то срок помещу девушку в ту школу, где учатся твои сестры, а ты дай мне честное слово, что будешь встречаться с нею не чаще чем столько-то, раз в год. Если к концу этого срока окажется, что учил я ее не зря и вы с ней теперь сравнялись по образованию, и если вы оба не передумаете, то я помогу вам по мере сил\". Я знаю несколько таких случаев, миледи, и думаю, что они указывают мне путь.
Величественная сдержанность сэра Лестера взрывается... спокойно, но грозно.
- Мистер Раунсуэлл, - вопрошает сэр Лестер, заложив правую руку за борт синего сюртука и принимая торжественную позу - ту самую, в какой он изображен на портрете, висящем в галерее, - неужели вы проводите параллель между Чесни-Уолдом и... - он задыхается, но овладевает собой, - и... заводом?
- Нет нужды говорить, сэр Лестер, что между Чесни-Уолдом и заводом нет ничего, общего, но в данном случае между ними, по-моему, прекрасно можно провести параллель.
Сэр Лестер окидывает величественным взглядом всю продолговатую гостиную из конца в конец и только тогда убеждается, что эти слова он услышал не во сне, а наяву.
- А вы знаете, сэр, что девушка, которую миледи - сама миледи! приблизила к себе, училась в деревенской школе вот здесь, за воротами нашего парка?
- Я отлично это знаю, сэр Лестер. Школа очень хорошая, и владельцы Чесни-Уолда щедро ее поддерживают.
- В таком случае, мистер Раунсуэлл, - говорит сэр Лестер, - мне непонятно, к чему относятся ваши слова.
- Будет ли вам понятней, сэр Лестер, - и владелец железоделательного завода слегка краснеет, - если я скажу, что не считаю образование, полученное в деревенской школе, достаточным для жены моего сына?
От чесни-уолдской деревенской школы, - хотя в данную минуту она и не затронута, - ко всему общественному строю в целом; от всего общественного строя в целом к тому обстоятельству, что упомянутый строй трещит по всем швам, так как некоторые субъекты (железных дел мастера, свинцовых дел мастерицы и прочие) не сидят смирно, но выходят из рамок своего звания (а по крутой логике сэра Лестера, люди обязаны до самой смерти оставаться в том звании, в каком они родились); от этого обстоятельства к тому, что подобные субъекты подстрекают других людей выходить из рамок их звания и, таким образом, уничтожать межи, открывать шлюзы и прочее и тому подобное - вот направление быстро текущих мыслей в дедлоковском уме.
- Простите, миледи. Позвольте мне... одну минуту. - Миледи как будто собиралась заговорить. - Мистер Раунсуэлл, наши взгляды на нравственный долг, наши взгляды на общественное положение, наши взгляды на воспитание, наши взгляды на... короче говоря, все наши взгляды столь диаметрально противоположны, что продолжать этот разговор будет неприятно как вам, так и мне. Девушка облагодетельствована вниманием и милостью миледи. Если она желает уклониться от этого внимания и милости, или если она желает поддаться влиянию кого-либо, кто в соответствии со своими необычными взглядами, вы позволите мне выразиться: в соответствии со своими необычными взглядами, хотя я охотно признаю, что он не обязан всегда соглашаться со мною, - кто в соответствии со своими необычными взглядами заставил ее уклониться от этого внимания и милости, то она вольна уклониться от них, когда ей заблагорассудится. Мы признательны вам за ту прямоту, с какою вы говорили. Это никак не повлияет на положение девушки в нашем доме. Но никаких условий мы заключать не можем и просим вас: будьте любезны покончить с этим предметом.
Посетитель молчит, чтобы дать возможность миледи высказаться, но она не говорит ни слова. Тогда он поднимается и отвечает:
- Сэр Лестер и леди Дедлок, разрешите мне поблагодарить вас за внимание и добавить только, что я буду очень серьезно советовать сыну побороть его увлечение. Спокойной ночи.
- Мистер Раунсуэлл, - говорит сэр Лестер с любезностью настоящего джентльмена, - сейчас уже поздно; не следует пускаться в путь в такую темень. Как бы вам пи было дорого время, позвольте миледи и мне предложить вам наше гостеприимство и хотя бы сегодня переночуйте в Чесни-Уолде.
- Надеюсь, вы согласитесь, - добавляет миледи.
- Я очень вам признателен, но мне нужно утром попасть вовремя в одно место, а оно так далеко отсюда, что придется ехать всю ночь.
Владелец железоделательного завода прощается, сэр Лестер звонит, миледи встает и уходит.
Вернувшись в свой будуар, миледи садится у камина и сидит в задумчивости, не прислушиваясь к шагам на Дорожке призрака и глядя на Розу, которая что-то пишет в соседней комнате. Но вот миледи зовет ее:
- Поди сюда, девочка моя. Скажи мне правду. Ты влюблена?
- Ах! Миледи!
Миледи смотрит на опущенную головку, на краснеющее личико и говорит, улыбаясь:
- А кто он? Внук миссис Раунсуэлл?
- Да, миледи, с вашего позволения. Но я не знаю, люблю ли я его... еще не знаю.
- Еще не знаешь, глупышка! А ты знаешь, что он уже любит тебя?
- Кажется, я ему немножко нравлюсь, миледи.
И Роза заливается слезами.
Неужели это леди Дедлок стоит рядом с деревенской красавицей, матерински поглаживая ее темноволосую головку, и смотрит на нее с таким задумчивым сочувствием? Да, это действительно она.
- Послушай, дитя мое. Ты молода и правдива, и я верю, что ты ко мне привязана.
- Очень, миледи. Чего бы я только не сделала, чтобы доказать, как глубоко я к вам привязана.
- И, мне кажется, тебе пока еще не хочется расстаться со мной, Роза, даже ради своего милого?
- Нет, миледи! Конечно, нет!
Роза только теперь подняла глаза, испуганная одной лишь мыслью о разлуке с миледи.
- Доверься мне, дитя мое. Не бойся меня. Я хочу, чтобы ты была счастлива, и сделаю тебя счастливой... если только могу хоть кому-нибудь на свете дать счастье.
Роза, снова заливаясь слезами, опускается на колени у ног миледи и целует ей руку. Миледи удерживает руку Розы в своих руках и, заглядевшись на пламя, перекладывает ее с ладони на ладонь, но вскоре медленно роняет. Она глубоко задумалась, и Роза, видя это, тихонько уходит; но глаза миледи по-прежнему устремлены на пламя.
С точки зрения Джима это было почти невероятно, длинноволосые маленькие человечки не только с профессиональной легкостью, но и точно повторяли движения землян на Альфа Центавра. Были скопированы даже бесполезные детали. Очевидно, все это запомнила Афуан или кто-то из ее окружения, и ими была создана программа, управляющая людьми в бою с быками.
Чего они ищут там? Руки ли, которой уже нет; руки, которой никогда не было; прикосновения, которое, как по волшебству, могло бы изменить всю ее жизнь? Или миледи прислушивается к глухим шумам на Дорожке призрака и спрашивает себя, чьи шаги они напоминают? Шаги мужчины? Женщины? Топот детских ножек, что подбегают все ближе... ближе... ближе? Скорбь овладела ею; иначе зачем бы столь гордой леди запирать двери и сидеть одной у огня в таком отчаянии?
Там, где человек прислонялся к барьеру, чтобы отдохнуть, его двойник повторял это движение с точностью до дюйма. Но когда Джим вышел на работу с плащом, он увидел еще больше. Высокородные предоставили ему быка запрограммированного, как и квадрилья, но они еще не знали, что программа получилась двойной. Первый убитый Джимом на Альфа Центавра бык был запрограммирован биологической наукой Земли на точно такие же движения. Джим усмехнулся.
На другой день Волюмния уезжает, да и прочие родственники разъезжаются еще до обеда. И нет среди всей родни человека, который не изумился бы, услышав за первым завтраком, как сэр Лестер рассуждает об уничтожении меж, открывании шлюзов и трещинах в общественном строе, обвиняя в них сына миссис Раунсуэлл. Нет среди всей родни человека, который не высказал бы своего искреннего возмущения, объяснив все это слабостью пришедшего к власти Уильяма Баффи, и не почувствовал бы себя коварно и несправедливо лишенным подобающего места в стране... или пенсии... или чего-нибудь в этом роде... А Волюмния, та разглагольствует на эту тему, спускаясь под руку с сэром Лестером по огромной лестнице и пылая таким красноречивым негодованием, словно вся Северная Англия подняла восстание только затем, чтобы отобрать у нее банку с румянами и жемчужное ожерелье.
Когда шпага вонзилась в загривок быка, тот послушно рухнул, как и его собрат на Альфа Центавра. Не столько работая с быком, сколько наблюдая за действиями квадрильи, Джим отметил, что маленькие человечки двигались легко и уверенно. Но их жесты были несколько скованы, потому что мышцы еще не привыкли к нагрузке. Но программу они старались выполнять добросовестно, и получалось у них это неплохо.
Так, под шумную суету лакеев и горничных, - ибо, как ни трудно бедной родне содержать самое себя, она волей-неволей обязана держать лакеев и горничных, - так разлетаются родственники по всем четырем ветрам, а тот зимний ветер, что дует сегодня, стряхивает столько листьев с деревьев, растущих близ опустевшего дома, что чудится, будто это родственники превратились в листья.
Джим отрепетировал все представление еще два раза, прежде чем закончить тренировку. И хотя его движения уже давно были отработаны до автоматизма, Джим сильно устал. Тем не менее следующие четыре дня он без устали повторял все снова и снова, до тех пор, пока его помощники окончательно усвоили все, что требовалось. У них появился опыт.
ГЛАВА XXIX
Во время одной из первых тренировок он догадался, что может управлять быком, представляя его действия так, как научила его Ро на корабле. Где-то в Тронном Мире был источник энергии, выполняющий все его приказания.
Молодой человек
На шестой день он продемонстрировал своей квадрилье совершенно новый вариант боя. Тонкость заключалась в том, что каждый из шести привезенных быков был запрограммирован по-своему, чтобы никто не заподозрил, что они вообще запрограммированы. Джим знал все эти схемы и заставил своих помощников работать по программе быка в последней клетке, надеясь, правда, что ему не придется с ним сражаться перед Императором.
Дом в Чесни-Уолде заперт; ковры скатаны и стоят огромными свитками в углах неуютных комнат; яркий штоф, принося покаяние, облекся в чехлы из сурового полотна; резьба и позолота умерщвляют свой блеск, а предки Дедлоков вновь лишены дневного света. Листья вокруг дома все падают и падают, густо, но не быстро, ибо опускаются они кругами с безжизненной легкостью, унылой и медлительной. Тщетно садовник все подметает и подметает лужайку, туго набивает листьями тачки и катит их прочь, листья все-таки лежат толстым слоем, в котором можно увязнуть по щиколотку. Воет резкий ветер в парке Чесни-Уолда, стучит по крышам холодный дождь, дребезжат окна, и что-то рычит в дымоходах. Туманы прячутся в аллеях, заволакивают дали и похоронной процессией ползут по склонам холмов. Во всем доме, словно в заброшенной церковке, пахнет нежилым холодом, - только здесь не так сыро, - и чудится, будто всю длинную ночь мертвые и погребенные Дедлоки бродят по комнатам, распространяя запах тления.
В его распоряжение были предоставлены несколько комнат в бесконечном одноэтажном зданий. Эти комнаты имели двери и коридоры, и Джим мог ходить куда вздумается. Но хотя он осмотрел не только комнаты, но и двор, сады, он не встретил ни одного Высокородного. Здесь жили только слуги — мужчины и женщины.
Зато лондонский дом, настроение которого почти никогда не совпадает с настроением Чесни-Уолда, ибо лишь редко бывает, чтоб один ликовал, когда ликует другой, или один прослезился, когда другой льет слезы, - не считая тех случаев, когда умирает кто-нибудь из Дедлоков, - лондонский дом сияет, пробужденный к жизни. Теплый и веселый, насколько это доступно столь пышному великолепию, нежно благоухающий самыми сладостными, самыми знойными - отнюдь не зимними - ароматами, какие только могут исходить от оранжерейных цветов; такой безмолвный, что одно лишь тиканье часов да потрескиванье дров в каминах нарушают тишину комнат, он как бы кутает промерзшего до костей сэра Лестера в шерсть всех цветов радуги. И сэру Лестеру приятно возлежать в величавом довольстве перед огнем, ярко пылающим в библиотеке, и снисходительно пробегать глазами по корешкам своих книг или удостоивать одобрительным взглядом произведения изящных искусств.
Ро к нему не приходила. Несколько раз его навещала Афуан, коротко спрашивала как идут тренировки, и вновь исчезала. Она не торопила его, но когда Джим сообщил, что все готово, принцесса явно обрадовалась.
— Великолепно, ты выступишь перед Императором… на днях! — воскликнула она и переместилась. Но, появившись на следующее утро, она объявила, что бой начнется на арене через… несколько имперских единиц времени, в переводе на земные через сорок минут.
Ибо сэр Лестер обладает собранием картин, старинных и современных. У него есть и картины так называемой \"Маскарадной школы\", до которой Искусство снисходит лишь редко, а описывать их лучше всего в том стиле, в каком составляются каталоги разнообразных предметов на аукционе. Как, например: \"Три стула с высокими спинками, стол со скатертью, бутылка с длинным горлышком (в бутылке вино), одна фляжка, один женский испанский костюм, портрет в три четверти натурщицы мисс Джог, набор доспехов, содержащий Дон-Кихота\". Или: \"Одна каменная терраса (с трещинами), одна гондола на заднем плане, одно полное облачение венецианского сенатора, богато расшитый белый атласный костюм с портретом в профиль натурщицы мисс Джог, одна кривая сабля в роскошных золоченых ножнах с рукоятью, выложенной драгоценными камнями, изысканный костюм мавра (очень редкий) и Отелло\".
— Я не смогу так быстро оживить быка! — возразил Джим.
Мистер Талкингхорн бывает здесь довольно часто, так как он сейчас занимается разными имущественными делами Дедлоков, как, например, возобновлением арендных договоров и тому подобным. С миледи он тоже встречается довольно часто, и оба они все так же бесстрастны, все так же невозмутимы, все так же почти не обращают внимания друг на друга. Возможно, однако, что миледи боится этого мистера Талкингхорна и что он об этом знает. Возможно, что он преследует ее настойчиво и упорно, без тени сожаления, угрызений совести или сострадания. Возможно, что ее красота и окружающие ее пышность и блеск только разжигают его интерес к тому, что он предпринял, только укрепляют его намерения. Холоден ли он, или жесток; непреклонен ли, когда выполняет то, что считает своим долгом; охвачен ли жаждой власти; решил ли докопаться до последней тайны, погребенной в той почве, где он всю жизнь рылся в поисках тайн; презирает ли в глубине души то великолепие, слабым отблеском которого является сам; копит ли в себе обиды и мелкие оскорбления, нанесенные ему под маской приветливости его высокопоставленными клиентами, - словом, движет ли им лишь одна из этих побудительных причин или все вместе, но возможно, что для миледи было бы лучше, если бы в нее впились с бдительным недоверием пять тысяч пар великосветских глаз, чем лишь два глаза этого старосветского поверенного в помятом галстуке жгутом и в тускло-черных коротких штанах, перехваченных лентами у колен.
— Об этом уже позаботились, — успокоила его Афуан и исчезла.
Джим стал торопливо натягивать боевой костюм. Вообще говоря, для этого ему требовался ассистент, но сейчас он не мог выбирать. Ему удалось наполовину одеться, когда юмор создавшегося положения заставил его рассмеяться.
Сэр Лестер сидит в комнате миледи - той самой, где мистер Талкингхорн однажды читал свидетельские показания, приобщенные к делу \"Джарндисы против Джарндисов\", - и сегодня он особенно самодоволен. Миледи, - как и в тот день, - сидит перед камином, обмахиваясь ручным экраном. Сэр Лестер сегодня особенно самодоволен потому, что нашел в своей газете несколько замечаний, совпадающих с его взглядами на \"шлюзы\" и \"рамки\" общественного строя. Эти заметки имеют столь близкое отношение к недавнему разговору в Чесни-Уолде, что сэр Лестер пришел из библиотеки в комнату миледи специально для того, чтобы прочесть их вслух.
— Почему тебя нет рядом, когда ты мне так нужна, Ро? — добродушно спросил он у белых стен комнаты.
- Человек, написавший эту статью, обладает уравновешенным умом, говорит он вместо предисловия, кивая огню с таким видом, словно поднялся на вершину горы и оттуда кивает автору статьи, который стоит у подножия, - да, уравновешенным умом.
И немедленно, как джин из сказки, перед ним возникла Ро. Джим удивился.
Однако ум автора, видимо, не настолько уравновешен, чтобы не наскучить миледи, и, томно попытавшись слушать или, вернее, томно покорившись необходимости притвориться слушающей, она погружается в созерцание пламени, словно это пламя ее камина в Чесни-Уолде, откуда она и не уезжала. Не подозревая об этом, сэр Лестер читает, приложив к глазам лорнет, но время от времени опускает его и прерывает чтение, чтобы выразить одобрение автору такими, например, замечаниями: \"Совершенно справедливо\", \"Весьма удачно выражено\", \"Я сам нередко высказывал подобное мнение\"; при этом он после каждого замечания неизменно забывает, где остановился, теряет последнюю строчку и в ее поисках снова пробегает глазами весь столбец.
— Что мне делать? — спросила девушка. Джим рассмеялся.
Сэр Лестер читает с бесконечной серьезностью и важностью; но вот дверь открывается, и Меркурий в пудреном парике докладывает о приходе посетителя в следующих, необычных для него выражениях:
— Только не говори мне, что ты услышала.
- Молодой человек, миледи, некий Гаппи.
— А как же иначе? — удивленно спросила она. — Я велела чтобы мне дали знать, когда ты меня позовешь, но ты ни разу…
Сэр Лестер умолкает и, бросив на него изумленный взгляд, повторяет убийственно холодным тоном:
Он опять рассмеялся.
- Молодой человек? Некий Гаппи?
— Я бы позвал, если бы знал об этом.
Оглянувшись, он видит молодого человека: некий Гаппи совершенно растерялся и ни своим видом, ни манерами не внушает особого уважения.
Ро покраснела.
- Послушайте, - обращается сэр Лестер к Меркурию, - почему вы позволяете себе приводить сюда, без надлежащего доклада, какого-то молодого человека... некоего Гаппи?
— О, я действительно хотела помочь тебе, — сказала она. — Но тебе, вероятно, не нужна была моя помощь.
- Простите, сэр Лестер, но миледи изволила сказать, что примет этого молодого человека в любое время - когда бы он ни пришел. Я не знал, что вы здесь, сэр Лестер.
— Боюсь, что просить помощь не в моих привычках.
Оправдываясь, Меркурий бросает презрительный и возмущенный взгляд на молодого человека, некоего Гаппи, как бы желая сказать: \"Безобразие! Ворвался сюда и подложил мне свинью\".
— Хорошо, хорошо, — энергично сказала она. — Чем я могу помочь тебе сейчас?
- Он не виноват. Так я ему приказывала, - говорит миледи. - Попросите молодого человека подождать.
— Помоги мне одеться.
- Пожалуйста, не беспокойтесь, миледи. Если вы сами велели ему явиться, я не стану мешать.
Она хмыкнула, и Джим удивленно посмотрел на нее.
Сэр Лестер вежливо удаляется и, выходя из комнаты, не отвечает на поклон молодого человека, в надменной уверенности, что это какой-то назойливый башмачник.
— Нет, нет, все в порядке, — произнесла Ро, — просто обычно это работа слуг, людей низших рас.
После ухода лакея леди Дедлок, бросив властный взгляд на посетителя, окидывает его глазами с головы до ног. Он стоит у дверей, но она не приглашает его подойти ближе - только спрашивает, что ему угодно.
Она подняла его шляпу.
- Мне желательно, чтобы ваша милость соблаговолили немного побеседовать со мной, - отвечает мистер Гаппи в смущении.
- Вы, очевидно, тот человек, который написал мне столько писем?
- Несколько, ваша милость. Пришлось написать несколько, прежде чем ваша милость удостоили меня ответом.
- А вы не можете вместо беседы написать еще письмо? А?
Мистер Гаппи складывает губы в беззвучное \"нет!\" и качает головой.
- Вы удивительно навязчивы. Если в конце концов все-таки окажется, что ваше сообщение меня не касается, - а я не понимаю, как оно может меня касаться, и не думаю, что касается, - я позволю себе прервать вас без дальнейших церемоний. Извольте говорить.
Небрежно взмахнув ручным экраном, миледи снова поворачивается к камину и садится чуть ли не спиной к молодому человеку, некоему Гаппи.
- С позволения вашей милости, - начинает молодой человек, - я сейчас изложу свое дело. Хм! Как я уже предуведомил вашу милость в своем первом письме, я служу по юридической части. И вот, служа по юридической части, я привык не выдавать себя ни в каких документах, почему и не сообщил вашей милости, в какой именно конторе я служу, хотя мое служебное положение - и жалованье тоже, - в общем, можно назвать удовлетворительными. Теперь же я могу открыть вашей милости, разумеется конфиденциально, что служу я в конторе Кенджа и Карбоя в Линкольнс-Инне, и, быть может, она небезызвестна вашей милости, поскольку ведет дела, связанные с тяжбой \"Джарндисы против Джарндисов\", которая разбирается в Канцлерском суде.
Миледи как будто начинает проявлять некоторое внимание. Она перестала обмахиваться ручным экраном и держит его неподвижно, должно быть прислушиваясь к словам молодого человека.
- Вот что, ваша милость, - говорит мистер Гаппи, немного осмелев, лучше уж я сразу скажу, что дело, которое привело меня сюда, не имеет никакого отношения к тяжбе Джарндисов, - не из-за нее так стремился я поговорить с вашей милостью; а потому мое поведение, конечно, казалось и кажется навязчивым... оно, в сущности, даже похоже на вымогательство. Подождав минутку, чтобы получить уверение в противном, но не дождавшись, мистер Гаппи продолжает: - Будь это по поводу тяжбы Джарндисов, я немедленно обратился бы к поверенному вашей милости, мистеру Талкингхорну, проживающему на Линкольновых полях. Я имею удовольствие знать мистера Талкингхорна, - по крайней мере мы при встречах обмениваемся поклонами, - и будь это такого рода дело, я обратился бы к нему.
Миледи слегка поворачивает голову и говорит:
- Можете сесть.
- Благодарю, ваша милость. - Мистер Гаппи садится. - Итак, ваша милость, - мистер Гаппи справляется по бумажке, на которой сделал краткие заметки по своему докладу, но, по-видимому, ничего в ней не может понять, сколько бы он на нее ни смотрел. - Я... да!.. Я целиком отдаюсь в руки вашей милости. Если ваша милость найдет нужным пожаловаться на меня Кенджу и Карбою или мистеру Талкингхорну за то, что я сегодня пришел сюда, я попаду в прескверное положение. Это я признаю откровенно. Следовательно, я полагаюсь на благородство вашей милости.
Презрительным движением руки, сжимающей экран, миледи заверяет посетителя, что он не стоит ее жалоб.
- Благодарю, ваша милость, - говорит мистер Гаппи, - я вполне удовлетворен. А теперь... я... ах, чтоб его! Дело в том, что у меня тут записаны два-три пункта насчет тех вопросов, которые я собирался затронуть, но записаны они вкратце, и я никак не могу разобрать, что к чему. Извините, пожалуйста, ваша милость, я только на минуточку поднесу записку к окну, и...
Идя к окну, мистер Гаппи натыкается на клетку с двумя маленькими попугаями и в замешательстве говорит им: \"Простите, пожалуйста!\" Но от этого заметки его не становятся разборчивее. Он что-то бормочет, потеет, краснеет и то подносит бумажку к глазам, то читает ее издали, держа в вытянутой руке. \"З. С.? К чему тут З. С.? А-а! Э. С.! Понимаю! Ну да, конечно!\" И он возвращается просветленный.
- Не знаю, случалось ли вашей милости слыхать об одной молодой леди, говорит мистер Гаппи, останавливаясь на полпути между миледи и своим стулом, - или, может быть, даже видеть одну молодую леди, которую зовут мисс Эстер Саммерсон?
Миледи смотрит ему прямо в лицо.
- Я как-то встретила девушку, которая носит эту фамилию, и - не так давно. Прошлой осенью.
- Так; а не показалось ли вашей милости, что она на кого-то похожа? спрашивает мистер Гаппи, скрестив руки, наклонив голову вбок и почесывая угол рта своей памятной запиской.
— Это куда?
— Никуда, пока что. Это в последнюю очередь. — Она послушно отложила шляпу и стала помогать ему. Когда Джим оделся, она с интересом взглянула на него.
— Ты выглядишь странно, но красиво, — сказала она.
— Разве ты не видела меня на Альфа Центавра?
Она покачала головой.
— Я была занята, и. к тому же не думала, что это будет так занятно.
Ро удивленно посмотрела на Джима, когда он взял плащ и мулету.
— Это зачем?